Настоящая радуга

1

В теином углу маленькой камеры полицейского участка, сидя на корточках, он быстро, наощупь перебирал свои вещи и говорил негромко.

«Это отдайте кому-нибудь, это мне не нужно… А это я возьму с собой в Россию…»

Он говорил по-японски почти без акцента, и офицер все понимал. Офицер возвышался над ним неподвижно, лишь рука с короткой палкой, казалось, жила отдельно от всего тела. Конец палки постукивал по согнутой спине арестованного. Сам начальник полиции Кавамура-сан приказал завершить высылку как можно скорей. Кавамура опасался беспорядков.

Беспорядков не было. Только приходили какие-то молодые люди, приносили в узелках передачи. Но офицер их прогнал.

«Не умрет».

В этот же вечер известный писатель Эгуту Кнеси спеша поспеть к утренней газете, записывал по памяти последнюю речь арестованного. Тот произнес ее на собрании Социалистической лиги: «Говорят: раз исчезают крысы, значит в доме пожар. Но на самом деле крысы потому и покидают дом, что в нем пожар. Говорят: муравьи бегут с плотины — быть наводнению. По потому-то муравьи и бегут с плотины, что началось наводнение. Люди, отставшие от жизни, говорят: социалисты и рабочие бунтуют — значит мир стал плох. А на самом деле потому и бунтуют рабочие и социалисты, что мир плох…»

Василий Ерошенко надеялся, что друзья придут проводить его. Но лишь двое из них — корреспондент газеты «Асахи Симбун» и преподаватель Коммерческой школы — решились прийти на пристань. Да и они повторяли: «Тише! Полицейский услышит! Не возмущайтесь!» Они поддерживали Ерошенко под руки, чтобы он не споткнулся обо что-нибудь. Полицейский, шедший впереди, нес в руках тонкую пачку бумаг — документы Ерошенко и билет третьего класса.

В третьем классе нечем было дышать. Ерошенко казалось, что его засунули в еще не остывшую топку. Может быть, он еще надеялся, что друзья придут на пристань, и потому попросил разрешения выйти на палубу.

Полицейский поднялся за Ерошенко и его спутниками на палубу. На палубе тоже было душно. Третий свисток. Над трубой «Ходзан-мару» поднялся столб пара. Журналист и учитель прощались.

«Стоя у поручней, я до последней минуты надеялся, что кто-нибудь приедет со мной проститься. Но напрасно… Никто так и не приехал… Быть может, они не смогли, а быть может, решили, что не стоит приезжать прощаться… Я сдерживал слезы».

Он знал, что вряд ли когда-нибудь вернется сюда.

«Когда-то Япония казалась мне чужой и далекой. Но после стольких лет, проведенных там, она стала мне почти так же близка, как Россия. И вот сегодня меня выслали из этой страны. Мне пришлось навсегда расстаться, даже не простившись, с друзьями, которые были для меня словно братья».

Полицейский, который должен был сопровождать особо опасного преступника до самого Владивостока, проводил Ерошенко до койки в третьем классе, улегся рядом и тут же заснул.

А Ерошенко не спал. Положение его было из рук вон плохо. В коридоре шумели пьяные голоса, разыскивали какого-то Петю. «Ходзан-мару» была похожа на Ноев ковчег.

Ерошенко попытался вытянуться на короткой койке. Конечно, если бы не было полицейского с документами, может быть, все бы и обошлось. Но полицейский сдаст его с рук на руки в порту. Нет, недаром друзья так бились за его освобождение. Во Владивосток ехать очень опасно.

А ведь еще недавно путешествие во Владивосток было мечтой. Он даже собирался, как закончит дела, отправиться туда на собственные деньги. Но дела все не кончались. То заседание в журнале «Танэмаку хито» («Сеятель»), то учредительное собрание Социалистической лиги, то надо выступать перед студентами. Ведь для многих он — представитель русской революции. И значение его — он отлично отдавал себе в этом отчет — удесятерялось именно оттого, что за неширокой полосой моря шла война за социализм.

И надо же было так случиться, что всего за несколько недель до высылки Ерошенко во Владивостоке произошел белогвардейский переворот. Вести оттуда полны ужасных рассказов о терроре, о семеновцах, каппелевцах, о правительстве Меркулова, о том, что Владивосток становится постепенно японской колонией.

И в том, что его выслали, чудилась иезуитская насмешка. Большевистского агента — а именно так называли его на допросах в полицейском участке после того, как Социалистическая лига была запрещена и ее основатели оказались в тюрьме, — большевистского агента отправляли во Владивосток, попавший в руки к смертельным врагам большевиков. А там уж сами разберутся, что с ним делать.

На пароходе во Владивосток спешили офицеры сбежавшие в Японию от большевиков, спешили купцы заблаговременно переведшие в Токио свои капиталы ехали просто случайные люди, либералы, осевшие в Гонконге, пока не выяснится, чьей же победой кончится гражданская война…

Ерошенко проснулся. В большой каюте третью о класса собрались люди. Он чувствовал, что они смотрят на него.

Ерошенко приподнялся на локте.

— Что вам нужно?

— Прости, товарищ, — услышал он голос. — Мы видели, как тебя под конвоем этого вот фараона на борт привели. Хотим поговорить.

— Хорошо, — улыбнулся Ерошенко и пригладил пышные золотые кудри. — Хорошо, поговорим.

— Скажи, за что тебя взяли? Ты агитировал?

— А может, революцию готовил?

— За какие такие дела немощного из Японии выслали?

— Может, тебя на расправу во Владивосток везут?

Ерошенко опустил ноги на чуть дрожащий, теплый пол. Нащупал рукой гитару. Гитара на месте.

— Давайте сначала выясним, кто вы такие будете.

— Рабочие мы, двадцать человек нас, с детьми, женами.

— Из Америки едем.

— Еще до революции туда попали.

— Мы все в ИРМ состоим. Знаешь?

— Знаю. Индустриальные рабочие мира.

— Правильно. И в тюрьмах сидели, а вот Нижинский шесть лет на каторге протрубил. А как узнали о революции у нас, стали домой собираться. Да вот видишь, пока собирались, опоздали. Попадем теперь к белякам в лапы.

— А вдруг наши к нам пробьются?

— Должно же во Владике подполье оставаться. Не может быть, чтобы японцам город отдали.

— Все ясно, — сказал Ерошенко. — Значит, и вы во Владивосток едете не с легким сердцем.

— Куда уж там. Если бы не мытарства в Японии, лучше бы уж переждать. Но мы решили, все к нашим ближе.

— А я никаких великих дел не совершал, — сказал тогда Ерошенко.

— Ну уж.

— Серьезно. Те, кто меня выслал, сделали, наверно, глупость. Да и испугались они не меня, а влияния, которое наша революция оказывает на Японию. Я состоял и Социалистической лиге, пел со сцены русские песни о свободе, писал книги и статьи, выступал с докладами о русской революции — за все это меня и выслали.

Ерошенко говорил не все. Приходилось быть острожным: среди рабочих могли оказаться и провокаторы. И, чувствуя какую-то недоговоренность, рабочие оставили расспросы. Не хочет человек всего говорить — не надо. Такое уж опасное время. Наверно, его уже поджидают во Владивостоке — недаром полиция японская не пожалела сержанта, чтобы арестант не сбежал по дороге. Хотя куда сбежишь?

Нестарый еще, красивый человек с золотыми кудрями протянул руку за спину, достал из чехла гитару, провел пальцем по струнам — проверить, не расстроилась ли. И запел глубоким, сочным голосом: «Степь да степь кругом…»

Кто-то из рабочих подхватил. Вскоре хор дружно и старательно выводил старую, грустную песню.

Ерошенко немного склонил голову набок, стараясь разобраться в переплетении голосов. Он давно уже привык наделять голоса внешностью и редко ошибался

2

Когда Васе Ерошенко было четыре года, он заболел корью. Церковь в селе Обуховке Белгородской губернии была далеко от их дома, но все-таки набожная тетка не испугалась ни зимней метели, ни отчаянного рева мальчишки, ни страха его матери. Она сильно надеялась, что бог мальчишку не оставит: ведь безгрешен парень. И решила отнести его в церковь, пусть помолится батюшка за здоровье младенца.

Батюшка молился в спешке, морщился, когда мальчишка заходился в реве. Потом махнул рукой — иди. Дома Васе стало хуже. Он совсем окоченел на ветру и в нетопленой церкви. Началось осложнение. И он ослеп.

С тех пор он не верил в бога, не любил попов и церкви, будь они христианские или какие бы то ни было иные.

Через много лет Ерошенко рассказывал одному из своих учеников, который ослеп на войне, в танке, и в отчаянии думал, что жизнь его кончилась: «Вам лучше. Вы всё помните. Я же смутно помню всего четыре вещи: небо, голубей, церковь, на которой они жили, и лицо матери. Не слишком много. Но и это всегда вдохновляло и вдохновляет меня на поиски чистых как небо мыслей и заставляет всегда мыслить о Родине, как о лице моей матери, в какой бы уголок Земли ни бродила меня судьба».

У него была удивительная, своеобразная манера говорить и писать. Сегодня она кажется чуть упрощенной и сентиментальной и немного менторской. Иногда кажется, что все им написанное переведено с восточных языков. Он ближе любого другого русского писателя по стилю к современной восточной прозе. Может быть, поэтому Ерошенко всегда был очень популярен в Японии, его книги неоднократно издавались в Китае, но в России он так и не стал известен.

И когда журналист Р. Белоусов, открывший для нас Василия Яковлевича Ерошенко так же, как Е. И. Гневушева открыла Пашино, занимался своим тяжким и благодарным делом, когда он писал и получал письма со всех концов нашей страны и из других стран, когда отыскивал в библиотеках забытые сборники Ерошенко и в журналах заметки о нем, он обнаружил, что Ерощенко сегодня объективно скорее писатель японский и китайский, нежели русский. Это тем более удивительно, что в Японии он провел в общей сложности менее пяти лет и куда меньше этого в Китае.

Очевидно, чувствовал это и сам Ерошенко. Иначе чем можно объяснить то, что за тридцать лет в Советском Союзе, за тридцать рабочих, трудовых, активных лет он написал так мало и еще менее публиковался. Нельзя тут ссылаться на невнимание редакций или на недостаточность таланта писателя. Просто, видимо, жизнь Ерошенко делится на несколько весьма различных этапов, из которых этап «японский» — это этап писательский. А годы, проведенные на родине, полностью посвящены просветительской, преподавательской деятельности.

Так и получилось, что в пятидесятые годы, когда началось открытие его для русских читателей, он казался же классиком — современником Короленко и Чехова. И поиски его биографии, начавшиеся в Японии и Китае, привели вновь к селу Обуховке, где начался и где закончился его жизненный путь. Обнаружилось, что совсем недавно, всего за пять лет до начала поисков, в Обуховке умер большой педагог и просветитель, воспитатель и даже духовный спаситель сотен людей, с его помощью нашедших свое место в жизни. Оказалось, что Ерошенко — наш современник.

Узнать об этом было грустно. Жизнь Ерошенко была нелегкой, связанной со многими разочарованиями и потерями. И живущие сейчас среди нас люди, писавшие о нем, часто не подозревали, что сдержанный, мудрый и всезнающий учитель и наставник был известен в других странах как крупный писатель, как революционер и поэт.

Сам Ерошенко мало кому говорил о своем прошлом. Он был очень скромен. Он не ценил своего литературного дара и к тому же, скорее всего, и не подозревал, что его книги переиздаются в Японии и что в докладах о начинателях социалистического движения в Японии упоминается среди первых его имя.

Ну что бы лет на пять раньше обратить внимание на новеллу классика китайской литературы Лу Синя «Утиная комедия»! Начать бы розыски русского друга великого китайского писателя, о котором Лу Синь пишет такой светлой и трогательной печалью. И тогда бы Epошенко мог сам встретить журналистов в саду в Обуховке или в учительской комнате школы для слепых в Кушке или Ташкенте. И улыбнулся бы застенчиво и удивился бы, что о нем помнят в Японии, откуда он уезжал в 1921 году на пароходе «Ходзан-мару» в сопровождении полицейского, не зная, останется ли живым во Владивостоке, занятом белыми. Ведь тогда он так горевал, что друзья не смогли прийти проводить его… Но судьба распорядилась иначе.

3

— Люди разделены на расы: белую, черную и так далее, — говорил учитель. Дети улыбались. Дети были слепыми и не могли различать расы по цвету кожи Наиболее цивилизованная и прогрессивная — белая раса, наименее цивилизованные — красная и черная.

— Можно вопрос, господин учитель?

Учитель недовольно морщится. Но никто в классе не видит его гримасы. Опять этот Ерошенко со своими вопросами. Учитель заранее знает, что Ерошенко придется наказать. Вот только как?

— Спрашивай.

— Мы самые прогрессивные, потому что у нас белая кожа?

— Да.

— Значит, когда мы загораем на солнце, то становимся уже не такими прогрессивными?

Учитель придумал наказание.

— На колени, — сказал он скучным голосом человека, выполняющего, неприятный долг.

— Россия — монархия. Управляет ею император с короной на голове… Ерошенко, ты наказан, можешь не тянуть руку.

Школа, в которой учился Ерошенко, была закрытой. Даже на время каникул детей домой не отпускали. Многим родителям это было даже удобно — в семье от слепого ребенка пользы никакой, а здесь ему дадут ремесло, прокормит себя. В школе учили грамоте, плетению корзин и другим простым ремеслам. Кормили скудно, зато часто наказывали. И все-таки Ерошенко вспоминал школе без озлобления. Там он впервые почувствовал себя равным другим ребятам: слепые ребятишки создали свой мир, в котором общение друг с другом и книги по брайлевской системе заменили им зрение. Там Ерошенко, у которого оказался хороший голос и слух, научился играть на гитаре. И не только для собственного удовольствия — он играл и пел не хуже иных профессионалов. А когда в 1908 году Ерошенко закончил школу, он устроился в оркестр слепых (был такой оркестр) и играл в нем на гитаре.

Факты биографии Ерошенко сегодня приходится собирать по крупицам. Особенно за те годы, когда он был никому не известным парнем с золотыми волосами. То воспоминание о тех годах мелькнет в рассказе Ерошенко, то окажется, что он через много лет кому-то об этом рассказывал, а тот запомнил, потому что рассказывал уже не гитарист Ерошенко, а Ерошенко — писатель и путешественник. Но вот до самого Ерошенко журналисты добраться не успели. И поэтому о многом приходится только догадываться.

Видимо, года два Ерошенко играл в оркестре, жил скромно, старался откладывать деньги. Ему хотелось путешествовать. Это могло показаться нелепым: даже зрячий гитарист не должен был путешествовать, потому что это не занятие для гитаристов крестьянского происхождения. Но Ерошенко не только хотел путешествовать. Им овладели идеи о братстве людей, и в первую очередь, естественно, о братстве слепых, которое виделось ему не каким-то обособленным союзом отверженных, а объединением равноценных членов человеческой семьи.

Ерошенко всю жизнь внимательно следил за судьбой талантливых слепцов. Тому есть косвенные указания и воспоминаниях людей, знавших его. В разговоре с уже упоминавшимся танкистом, потерявшим зрение на фронте Великой Отечественной войны и в двадцать лет решившим, что он никому на свете не нужен, Ерошенко (сыгравший в его жизни роль, схожую с той, какую сыграл умирающий комиссар в жизни Мересьева) перечислял имена профессоров, журналистов, писателей, преодолевших барьер слепоты и ставших полноценными членами общества.

Однако какие бы мечты ни владели слепым юношей, который и помнил-то всего руки матери да голубей над церковью, он должен был найти реальный путь дли того, чтобы двинуться в свое Большое путешествие.

И этим путем оказался язык эсперанто.

Начало века было периодом расцвета эсперанто. Сегодня он как-то потерял значение, редкие магазины книг эсперанто пустуют и лишь самые упорные его приверженцы еще верят в то, что когда-нибудь эсперанто станет всеобщим языком, призванным объединить человечество. Но тогда многие так думали. Отделения эсперантистов плодились по всему миру, в том числе и в России и в странах Востока, — казалось, светлый миг всеобщего взаимопонимания наступит в самые ближайшие дни.

Слепой гитарист становится горячим сторонником эсперантистов. И надо сказать, что в формировании личности Ерошенко увлечение эсперанто сыграло большую роль. Да и вряд ли можно назвать это просто увлечением: ведь он пронес преданность всемирному языку сквозь всю жизнь.

Пока шло обучение языку, пока Ерошенко завязывал связи с эсперантистами Петербурга и Москвы, он готовился и к первому путешествию. Оно должно было стать пробой сил, должно было показать, насколько он приспособлен к тому, чтобы в одиночку, без помощи зрячих, совершить поездку в незнакомые места. И даст ли эта поездка то, к чему он стремился, даст ли она знание, ощущения иных краев, или для слепого путешествия бессмысленны.

В 1911 году Ерошенко отправился на Кавказ. Неизвестно, где он там побывал, но в любом случае первое путешествие было удачным. Ерошенко увидел Кавказ. Увидел его голоса и ароматы, увидел его ветер и шум горных рек. Увидел мягкость соленой волны и удары прибоя. Увидел цокот цикад и шепот звезд. Говорил с людьми и учился видеть их по тому, как они говорят, произносят слова и дышат. И он понял, что готов к новым путешествиям и что эти путешествия ему нужны, ибо он обладает чудесным даром, не видя глазами, тем не менее видеть больше, чем иной зрячий, пользуясь другими органами чувств и дополняя картину силой незаурядного воображения.

В 1912 году журнал «Вокруг света» поместил заметку о слепом гитаристе, который уезжает на свои скромные сбережения в Лондон. В Лондоне он надеялся на помощь собратьев-эсперантистов. Он хотел не только увидеть Англию, но и узнать, каких успехов добились Англичане в обучении слепых, а также выучить английский язык, который мог пригодиться в дальнейших странствиях.

В Англии он провел полгода и после этого окончательно поверил в свои силы. Теперь у него были связи с эсперантистами в самых разных странах, было знание английского языка, появилось и умение обходиться в любом месте без помощи посторонних.

И вот, вернувшись в Москву и выступая вечерами в оркестре, Ерошенко принимается за японский язык. Он определил себе следующую цель — Японию.

Основной задачей предстоящего путешествия в Японию он по-прежнему считает ознакомление с методами обучения слепых. Он желает впитать максимум информации для того, чтобы, вернувшись на родину, организовать школу, в которой бы использовались все лучшие достижения педагогики. И если взглянуть на всю последующую деятельность Ерошенко именно с этой точки зрения, станет яснее и его собственная эволюция.

В Токио, куда Ерошенко приехал в 1914 году, за несколько месяцев до начала первой мировой войны, он поступает в Токийскую школу слепых и овладевает там искусством массажа — традиционного занятия слепых и Японии. Но массаж — дело второе. Ерошенко не только учится. Общительный, никогда не унывающий, открытый, он умеет привлекать к себе людей. Японский язык он пока знает неважно, хоть и учится ему упорно и уже через год будет владеть им настолько, что сможет писать на нем рассказы. Рядом с ним всегда можно увидеть молодых художников, писателей, радикалов. Причиной тому и его гитара, и его песни, и его рассказы, и его душевная одаренность. Ерошенко вскоре становится настолько известной фигурой в Японии, что, когда в 1915 году туда приезжает Рабиндранат Тагор молодой русский на равных вступает в дискуссию с великим писателем и мыслителем. Он осмеливается оспаривать утверждение Тагора о том, что индийским цивилизация в отличие от западной духовна. Дискуссии эта интересна нам не сама по себе, а тем, как далеко ушел Ерошенко, которому к тому времени исполнилось двадцать шесть лет, от юноши-гитариста, выступавшего с оркестром слепых. За пять лет он превращается в широко образованного, самостоятельного в суждениях и даже, скажем, влиятельного человека.

И не удивительно, что он обращается к литературе. После поездки на Хоккайдо в 1915 году Ерошенко опубликовал два первых рассказа. Рассказы были поэтическими, грустными, и писатель обратил на себя внимание. Интересно, что с тех пор, хоть он еще и не написал ни одного стихотворения, его стали называть поэтом. (Стихи он станет писать потом, но лишь несколько из них сохранится и будет найдено в журналах.) И всякий кто писал о пребывании Ерошенко в Японии и Китае, сопровождал его имя эпитетом «поэт». И Ерошенко с этим не спорил. Он ощущал себя поэтом.

Так прошло два года. И вдруг Ерошенко объявил друзьям, что вновь отправляется в путешествие.

— Я прирожденный бродяга, — говорил он. — Я должен идти и идти. И видеть.

Он любил это слово «видеть». В июле 1916 года Ерошенко сел на пароход, отплывавший в Сиам. План его был таков: пожить в Сиаме, где, по его сведениям, было очень плохо поставлено образование слепых, организовать там школу. Затем, если удастся, переехать с той же целью в Бирму, в Индию, побывать на острове Ява, заодно выучить тайский, бирманский и малайский языки, а потом уже вернуться домой, в Россию, закончив таким образом свое первое путешествие.

Действительность оказалась не совсем такой, как ее представлял Ерошенко.

4

Путешествие, начатое в июле 1916 года, привело Ерошенко в Юго-Восточную Азию. Если его пребывание в Японии можно считать первым этапом не только путешествия, как такового, но и первым этапом складывания характера и творческого лица Ерошенко, то жизнь в Сиаме, Бирме и Индии была вторым этапом пути, не менее важным в его биографии. К сожалению, об этом периоде его жизни очень мало известно. Пребывание Ерошенко в Бирме, интересующее нас в данный момент более всего, освещено и самим путешественником и его биографами, к сожалению, очень скудно. Сохранилось лишь несколько писем, записи народных легенд (большинство из них опубликовано в Японии и на русский язык так и не переведено), а также статья Ерошенко «Слепые Запада и Востока» о жизни слепых в разных странах, включая Бирму и Сиам. И все-таки даже немногие имеющиеся в нашем распоряжении факты представляют большой интерес и открывают новую главу в истории русско-бирманских отношений.

Полгода Ерошенко провел в Бангкоке. Что он делал там? Выучил тайский язык, обивал пороги учреждений и министерств, стараясь выколотить средства на специальную школу для слепых, записывал народные легенды и сказки, — в общем, был очень занят. И все-таки попытка создать школу в Бангкоке провалилась. Другой бы махнул на все рукой и, в лучшем случае объехав, что можно, пока есть деньги, вернулся в привычную Японию или поехал домой. Но Ерошенко за эти шесть месяцев завязывает знакомства среди учителей и миссионеров, бомбардирует письмами эсперантистов в разных странах и, хоть и не достает необходимых средств, получает нужную информацию: есть школа для слепых в Бирме, в портовом городе Моулмейне. Более того, ему предлагают возглавить эту школу. Дальнейшее пребывание в Сиаме становится бессмысленным. Ерошенко нужен другой стране, где его знания могут принести немедленную пользу.

В Бирму Ерошенко приехал в январе 1917 года. Шла первая мировая война. Слухи из России, проникавшие сюда через Индию, были противоречивы и пугающи. И первый русский, оказавшийся в этих краях, был в центре внимания всего Моулмейна — большого по бирманским, но небольшого по нашим масштабам города, где фигура высокого золотоволосого человека в рубахе навыпуск, подпоясанной тонким ремешком, была известна каждому жителю.

Ерошенко с энтузиазмом принялся за работу. Школа для слепых в Моулмейне оказалась первой из нескольких школ, которыми он руководил. Теперь он мог на практике применить все те знания, которые впитал за годы странствий. Правда, прежде чем войти в работу, надо было выучить бирманский язык. При способности Ерошенко это не потребовало много времени. Языком он овладел через несколько недель. И настолько, что когда на каникулах собрался в большую экскурсию со своими учениками, то обходился с ними без переводчика. А путешествие по Бирме, в которое он отправился со слепыми ребятишками, было нелегким и неблизким. Ребята посетили несколько древних столиц Бирмы, расположенных в сотнях миль от Моулмейна, — побывали и Пагане, Аве, Мандалае, на обратном пути попали и Пегу.

За этими краткими обрывками фактов скрываются наверное, и жаркие споры с чиновниками в ведомстве просвещения, которые вряд ли с легкостью давали деньги на столь необычное путешествие, и разговоры родителей — страшно ведь отпустить слепого ребенка в такой далекий путь. Да и потом — что будет за недели, проведенные в пути? Представьте себе странную процессию, бредущую по раскаленной равнине, по пыльным дорожкам между зарослей кактусов, по умершему и великолепному городу Пагану. Вокруг возвышаются храмы, под грудами осыпавшейся штукатурки и среди кирпичей скрываются шустрые ящерицы, воздух гудит от деловитых насекомых, а ребятишки в длинных юбчонках слушают, как их учитель рассказывает о истории древнего чудесного города. Они учатся видеть. Ерошенко ведет ребят по своему пути — по пути видения мира. И наверняка ведь в Моулмейне и сегодня живет хоть кто-нибудь из тех учеников, которые вместе с Ерошенко совершали первые в своей жизни открытия, доступные, казалось бы, лишь зрячим.

Вернувшись из поездки, Ерошенко садится за изучение буддизма и бирманского фольклора. «Сейчас я увлечен воистину прекрасными бирманскими легендами. Это неисчерпаемый материал. Передо мной раскрывается новый, доселе мне неведомый мир. Богатая символика, полная скрытых тайн и загадок. По сравнению с этими легендами предания христианства и ислама выглядят слишком наивными. Если бы я прожил в этой стране всю жизнь, то все равно не смог бы постичь всей глубины их содержания».

Так писал Ерошенко в письме в Японию. Некоторые из легенд он переслал туда, и они были напечатаны. На русский язык переведена лишь одна из них.

«Бирманская легенда» — большой миф, опубликованный Ерошенко, — характерна для сказаний Южной Бирмы. Здесь переплелись и буддийские верования, и остатки анимизма, и живучая вера в натов — духов, населяющих Бирму куда гуще, нежели домовые, водяные и лешие Россию. Но для нас интереснее сейчас не столько сама легенда (хоть, очевидно, Ерошенко был первым, кто познакомил японских читателей с бирманским фольклором), а его к ней вступление, выдержанное в том же стиле, что и сама легенда, и кажущееся ее неразрывной частью. В этом вступлении Ерошенко помимо краткого рассказа о Бирме приводит одну притчу, не имеющую прямого отношения к народной древней легенде, а родившуюся, видимо, в XIX веке, во время покорения Бирмы Англией. В ней рассказывается о бирманском посольстве в Англию и о том, как посол заключил договор с англичанами на разработку бирманских рубиновых копей. Король Бирмы не одобрил договора, и министру заключившему его, надо было выпутываться из неловкого положения, в которое он попал. Тогда он показал приехавшим англичанам два рубина размером с куриное яйцо каждый и спросил, сколько они стоят. Англичане, которые никогда таких рубинов не видели, не смогли это сделать, и договор был расторгнут. Но, «убедившись и том, что Бирма обладает несметными богатствами, Англия ни за что не хотела упускать их из своих рук и втайне вынашивала планы покорить эту страну…»

А затем Ерошенко, свободно плетя из бирманских легенд и сказок новое повествование, вспоминает и еще одно предание. Предание о том, как злая женщина-оборотень превратилась в английскую королеву Викторию и ее войска покорили Бирму. «А когда пройдет сто лет, с тех пор как страной завладели англичане, Бирма вновь станет свободной, как прежде».

Сегодня фольклор Южной Бирмы известен неплохо; существуют сборники легенд и сказок. Но вот предания, записанные Ерошенко, предания, в которых свежи еще отзвуки войн с Англией и звучит надежда на будущее освобождение, нам не встречались. Английские исследователи как-то упустили эту область фольклора. А потом, когда Бирма и в самом деле стала независимом эти легенды умерли, ибо они утешали покоренных, давя ли надежду, объясняли сказочным путем причины национального унижения; когда же в них исчезла нужда, их забыли.

5

Вести о Февральской революции достигли Южной Бирмы месяца через два после приезда туда Ерошен ко. С тех пор, как бы занят он ни был, мысль о возвращении домой приходила к нему все чаще. И тем более стало тянуть на родину после того, как в ноябре, в начале второго учебного года, он узнал об Октябрьской революции. Мечта о создании в свободном государстве новой, невиданной ранее школы, для которой не надо будет выпрашивать денег и учебных пособий и где ученики будут воспитываться в духе братства и любви, эта мечта заставляет Ерошенко спешить со сборами домой, тем более что положение его сразу ухудшилось. Если до этого англичане, очевидно, не вмешивались в работу директора школы, то теперь он стал потенциально опасен: он стал представителем революционного государства и, раз уж он никогда не скрывал своих левых взглядов, теперь его стали рассматривать как агента красных. К Ерошенко был приставлен полицейский, и его недоброжелатели — а они, естественно, были, ибо его методы преподавания никак не вписывались в схему колониального образования, — принялись строчить доносы на «красного» директора.

Почти до самого конца семнадцатого года Ерошенко оставался в Моулмейне: жалко было бросать детей, для которых столько уже было сделано и многое еще надо было сделать. Но в конце концов он решился. И наступивший новый, 1918 год застал Ерошенко в Индии. Он рассчитывал дождаться здесь парохода, который шел бы в Россию.

Но в Индии в это время к русским относились с подозрением. Есть сведения, что некоторых пожелавших вернуться домой арестовали. Кроме того, в России уже началась гражданская война, а вскоре Ерошенко узнал, что юг России — Черное море, через которое он надеялся вернуться домой, отрезан от Советской республики.

Что оставалось делать? Ведь, как ни самостоятелен был Ерошенко в своих путешествиях, положение слепого человека, желающего через полмира вернуться в Россию, было сложнее, чем положение зрячего. Ерошенко еще некоторое время не теряет надежды, преподает в школе для слепых, много читает, записывает легенды, изучает язык хинди. И чувствует себя здесь чужим, нежелательным иностранцем, без связей, без друзей. Наконец, он принимает единственно возможное решение — возвращается в Бирму. Там ведь его школа, его ученики.

Бирма в марте 1918 года встретила Ерошенко совсем не так, как год назад. Не было и речи о том, чтобы снова стать во главе школы: ее уже возглавлял англичанин. Правда, место учителя в той же школе нашлось, и Ерошенко смиряется с этим.

«За мной постоянно следит полиция, — пишет он в письме друзьям в Японию, — без конца наведываются шпики. Но в тюрьму пока не посадили… Жизнь моя, как всегда, интересна!»

Он отрабатывает до конца учебный год (в Бирме он кончается в сентябре) и, скопив денег на дорогу, снова отправляется в Индию — на этот раз для того, чтобы найти в Калькутте корабль, который поплывет в Японию. Однако в Калькутте ему пришлось провести почти год: власти не давали разрешения на выезд, его переписку конфисковывали, за ним не переставая следили. Тем не менее Ерошенко совершает поездку по Индии и еще раз пытается получить разрешение на отъезд в Россию. Ответ резок — нет! Тогда Ерошенко просит разрешить ему выехать в Японию. В ответ молчание.

И только в июне 1919 года разрешение дано. Но в странной форме: Ерошенко высылается из пределов Британской империи как большевистский агент. Это его первая высылка такого рода. Через два года, как мы помним, он с такой же формулировкой будет выслан из Японии.

Пароход, на котором «красного агента» выслали из Индии, взял курс на Восток. Когда шли Андаманским морем, Ерошенко вышел на палубу и долго стоял, повернувшись на север. Там оставалась Бирма, ученики, школа, шершавые стены древних храмов, шелест королевских пальм на аллее у моря, щебет ящериц и мягкая поступь монахов, обходящих ранним утром дома верующих, чтобы собрать милостыню. Прощай, Бирма.

6

Япония закружила Ерошенко. Япония бурлила. Революция в России словно разбудила в ней политическую активность. И во главе возникающих левых организаций и союзов, марксистских кружков и радикальных журналов стояли старые друзья Ерошенко. Он был им нужен. Он вновь стал послом революционной России, и гитара его звучала на собраниях и митингах, а революционные русские песни подхватывали студенты и рабочие.

Из России доходили противоречивые слухи — на Дальнем Востоке, в Сибири бушевала гражданская война Друзья не пускали Ерошенко в опасный путь. «Ты нужен здесь». И он понимал, что нужен. Помимо него в Японии были, правда, и другие русские, но большей частью белые эмигранты, сбежавшие после образования Дальневосточной республики.

Вместе с японскими социалистами Ерошенко сотрудничал в первом в Японии левом журнале «Сеятель», где имя его стояло рядом с именами Анри Барбюса и Анатоля Франса. Он — один из организаторов и основателей Социалистической лиги Японии. Он популярная фигура на политической сцене Японии 1920–1921 годов. К тому же он не перестает писать свои сказки и рассказы, а также обрабатывает и публикует легенды и сказки стран Юго-Восточной Азии и Индии. Сказки Ерошенко проникнуты социальным чувством — они тоже оружие в борьбе за справедливость. Ерошенко все откладывает и откладывает отъезд. И не потому, что забыл о своей цели — возвращении в Россию, а потому, что им владеет столь нужное ему чувство причастности к борьбе, собственной значимости. Какой уж там слепой гитарист, приехавший семь лет назад на Восток, — теперь он политический деятель, писатель, агитатор… Опасный человек.

Он стал опасным человеком для японской полиции. Опаснее многих других. 28 мая 1921 года Социалистическая лига была запрещена, а ее руководители арестованы. Арестован и Ерошенко. В полиции над ним издеваются. Его морят голодом, ему пытаются разорвать веки — полицейские не верят, что он и в самом деле слепой. Он просто хитер — этот большевистский агент. Он хочет вызвать жалость.

Наконец принято решение о высылке Ерошенко из Японии. И он оказывается на борту «Ходзан-мару» в странном обществе белых офицеров, купцов, либералов-студентов и рабочих, мечтающих пробиться в Советскую Россию.

За двое суток пути от Японии до Владивостока Ерошенко сдружился с рабочими. Их объединяло не только родство целей и интересов, объединяла и опасность, поджидавшая во Владивостоке.

Пароход входил в порт.

Молодой рабочий Чижинский стоял рядом с Ерошенко на палубе. Рука его была ледяной.

— Ты замерз?

— Нет. Только… На улицах Владивостока не видно теперь красных флагов.

Ерошенко отвернулся. Рядом стояли остальные рабочие. Молчание было тяжелым.

— Да, — сказал, наконец, Ерошенко. — Во Владивостоке нет красных флагов… Но вы должны водрузить их своими руками.

Пожилая женщина взглянула на Ерошенко.

— Постой-ка, у тебя губы дрожат. Ты плачешь, Вася?

— Он, наверно, все еще грустит о своей проклятии Японии.

Ерошенко ничего не ответил. Чем дальше становилась Япония, тем дороже она ему казалась.

С верхней палубы донесся голос одного из офицеров.

— Смотрите, вместо красных тряпок наш трехцветный флаг!

— Господа, это первый шаг к свободе, к освобождению России!

— Будем же молиться, братья, о победе над большевиками!

К борту подошел таможенный катер.

— Всем пассажирам собраться в салоне первого класса, имея на руках документы.

Чижинский еще раз сжал руку Ерошенко.

— Пусть только они посмеют с тобой что-нибудь сделать! В Советской России узнают об этом. Мы отомстим за тебя.

— Не беспокойтесь, все обойдется, — улыбнулся Ерошенко.

Он повернулся и пошел разыскивать своего сопровождающего. Но полицейский сержант куда-то запропастился.

Проверка документов заняла много времени. Кто-то подвинул Ерошенко стул, и он уселся в стороне от чиновников. Вдруг он услышал знакомые шаги полицейского. Полицейский шел вместе с помощником капитана.

— Да, — повторял помощник, обращаясь к полицейскому. — Я все понял.

Он наклонился к чиновнику и на плохом русском языке сообщил о том, что на пароходе есть опасный большевистский агитатор, высланный из Японии.

— Как фамилия?

— Ерошенко.

— Где его документы? Спасибо. А сам он где?

Ерошенко почувствовал, как люди перед ним расступились и между ним и чиновником пролегла пустота.

— Он же слепой!

— Правильно. Но он все равно опасный агитатор.

— Слепой?

В голосе пограничника было что-то, что позволило Ерошенко разжать пальцы, непроизвольно вцепившиеся и сиденье.

Может быть, пограничник не любил японцев — мало кто их любил в те дни во Владивостоке, может быть, мысль об опасном большевистском агитаторе никак не вязалась с образом мужчины, сидевшего в салоне. Чиновник заговорил сухо, но не враждебно.

— Каковы причины вашей высылки из Японии?

— Об этом следовало бы спросить японскую полицию.

— Надеюсь, не большевик?

— Кажется, вы социалист?

Чиновник давал Ерошенко возможность уловить разницу в этих двух словах и ответить так, как того хотелось пограничнику.

— Большевизм я пока изучаю.

Ответ был совсем не таким, какого ждал чиновник. Ответ был неудобен и нетактичен. Но полицейский, который стоял рядом, не понимал по-русски. Помощник капитана уже ушел. Разошлись по каютам и белые офицеры. Лишь рабочие ждали своей очереди.

Пограничник продолжал сухим, официальным голосом. Но слова его никак не вязались с формальностью тона.

— То, что мне известно о вас, пусть вас не тревожит.

Никто не причинит вам зла. Если пожелаете, можете уехать в Советскую Россию. Мы не воюем с совдепией… Если угодно — оставайтесь во Владивостоке. Нет, пошлины я с вас не возьму. В отличие от наших японских союзников мы не расправляемся со слепыми…

Повезло. Это был просто чиновник. Он и при царе работал в порту, и во времена ДВР, остался здесь и при белых. Что поделаешь — работа. Оживились и рабочие. Они волновались больше всего за Ерошенко, хотя беспокоила и собственная судьба. Теперь вроде бы все обходится.

Они были правы. Чиновник не стал задавать им никаких вопросов.

Остановился Ерошенко в доме председателя общества эсперантистов. Снова помогла причастность к всемирному братству чудаков, поборников единого языка. Там жила девушка по имени Тося, с которой Ерошеко подружился. Тося собиралась отправиться домой, в деревню на берегу Уссури, где проходила граница меж японцами и Дальневосточной республикой. Несколько дней прошло в подготовке к путешествию. Ерошенко запасался продуктами на дорогу. Ерошенко жил как бы лихорадке. Им овладела лишь одна мысль — скорее домой! Его не пугали ни рассказы о начавшихся боях, ни уверения эсперантистов о том, что он обязателен погибнет при переходе линии фронта. И через неделю в сопровождении Тоси Ерошенко сел в поезд, шедший на запад.

Чуть было не случилась беда в поезде. Он был полон белыми офицерами, спешившими на фронт. Ерошенко в предчувствии скорого конца пути потерял осторожность, ввязался в спор, и лишь разногласия между союзниками — каплелевцами и семеновцами — спасли его от расправы.

Владивостокский поезд дошел до села Евгеньевка. Дальше начиналась нейтральная зона. Ее контролировали японцы. Зона кишела бандитами. Пришлось ехать «зайцами», на пустых платформах, спрятавшись за мешками с щебенкой. Поезд остановился, не дойдя до полуразрушенного моста через Уссури. Переговоры между советскими войсками и японцами были прерваны, вот-вот должны были начаться военные действия. И, несмотря на то что Ерошенко провел несколько дней на границе, перейти в Советскую Россию ему так и не удалось. Пришлось отступить.

7

Осень 1921 года застала Ерошенко в Китае. Литературное приложение к пекинской газете «Чэнь бао» от 22 октября 1921 года полностью посвящено творчеству русского писателя Ерошенко. Там же напечатан в переводе Лу Синя рассказ Ерошенко «Грезы весенней ночью».

Ерошенко был известен в Китае и раньше. Сообщение о его высылке из Японии еще летом взволновало прогрессивных китайских писателей. Поэтому, как только Ерошенко, измученный тщетными попытками прорваться домой, усталый и разочарованный, появился в Китае, его сразу взяли под свою опеку новые друзья. Ерошенко едет в Шанхай, начинает участвовать в литературной жизни Китая и, как всегда, быстро обретает друзей и товарищей. Его книга «Рассказы засохшего листа», вышедшая в 1922 году, была очень тепло встречена китайской критикой. Китайский писатель Ху Юйчжи писал тогда, что Ерошенко «является нашим искренним другом, любящим нас, относящимся с большой симпатией к китайскому народу». Ерошенко часто и охотно публикуют в журналах, его приглашают преподавать эсперанто в Пекинском университете. И он переезжает в Пекин, где живет в доме Лу Синя.

Они быстро стали друзьями — великий китайский писатель и замечательный русский просветитель, поэт и путешественник. Один из лучших рассказов Лу Синя посвящен его другу — Василию Ерошенко. Это удивительно трогательный, мягкий, грустный рассказ, рассказ-воспоминание, рассказ, схожий по настроению с лучшими рассказами самого Ерошенко.

В рассказе есть такие строки:

«Однажды ночью, как раз когда кончилась зима и началось лето, у меня случайно оказалось свободное время и я зашел к Ерошенко… в доме было тихо. Ерошенко лежал в постели, нахмурив густые, золотисто-рыжие брови. Он думал о Бирме, где когда-то путешествовал, и вспоминал бирманские летние ночи…

— В такую ночь, — сказал он, — там повсюду музыка: и в домах, и в траве, и на деревьях — везде трещат насекомые. Все эти звуки сливаются в гармонию, таинственную и чудесную…

Он глубоко задумался, как бы стараясь восстановить в памяти образы прошлого.

Я молчал. Такой удивительной музыки мне не приходилось слышать в Пекине. И как я ни любил свою страну, я ничего не мог оказать в ее оправдание. Поэт был слеп, но не был глух».

Лу Синь пишет дальше о том, как любовь Ерошенко к Бирме, любовь, которая останется с ним до конца его дней, нашла выражение в попытке воссоздать трепетание ее воздуха, слилась с его любовью ко всему живому, к лягушкам и утятам. И там же говорится о том, как тосковал Ерошенко в Китае по своей родине — России. И как он все-таки уехал домой, хоть в Китае был окружен друзьями, известен и обеспечен.

Правда, это удалось ему сделать не сразу. В октября 1922 года профессор Пекинского университета Ерошенко отправился на Международный конгресс эсперантистов в Хельсинки. Неизвестно, пытался ли он пробраться Советскую Россию оттуда, или же, как человек крайне обязательный и всегда выполняющий свой долг — будь то долг перед бирманскими школьниками, японскими социалистами или студентами Пекинского университета, — он полагал необходимым вернуться в Пекин, чтобы завершить там свои дела. Во всяком случае из Xeльсинки он вновь приехал в Пекин, зимой того года участвовал в дискуссии о китайском театре, готовил вместе Лу Синем к отдельному изданию свою пьесу «Розовые облака», посетил Шанхай, Ханьчжоу и другие города, много выступал и писал. И лишь в апреле 1923 года в дневнике Лу Синя появилась краткая запись: «Ерошенко уехал на родину».

8

О жизни Ерошенко в Советском Союзе — а он еще почти тридцать лет работал и переводчиком, и преподавателем, и директором школы-интерната, путешествовал по Средней Азии и по Чукотке — можно рассказывать долго. Но это, к сожалению, не входит в тему нашей книги. Были в его жизни и радости и огорчения; далеко не всего, к чему он стремился, ему удалось достичь. Но главное — за эти тридцать лет Ерошенко воспитал много сотен людей, помог им найти дорогу в жизни, обрести уверенность в своих силах.

И даже в свой последний год, когда ему уже перевалило за шестьдесят, он планировал путешествие пешком из Средней Азии на Дальний Восток. Но путешествие не удалось. Неожиданно он заболел и умер в своей деревне, умер так же скромно и гордо, как жил, — он знал, что умирает, и старался даже смертью своей не причинить беспокойства окружающим его людям.

Известность его в Японии и Китае оказалась куда более значительной, чем он мог когда-нибудь предполагать. Книги его продолжали издаваться, критики и журналисты писали о нем статьи, старые друзья — воспоминания. А уже после смерти Ерошенко, в 1959 году, в Японии вышло трехтомное собрание его сочинений.

И до сих пор в самых разных уголках Земли — в Южной Бирме и в Индии, в Таиланде и в Японии, в Китае, на Камчатке, в Средней Азии — живут люди, вспоминающие имя Ерошенко с благодарностью и уважением.