Небо лошадей

26

Когда Адем наконец вернулся, я уже давно была готова. Я переодевалась много раз и в конце концов остановилась на платье в цветочек, которое нравилось Мелиху, и туфлях без задников, расшитых жемчугом и блестками, которые Адем подарил мне прошлым летом, когда мы отдыхали в маленьком городке на берегу моря. На шею я надела бусы, которые Мелих преподнес мне на день матери, — крохотные засушенные цветы, спрятанные в стеклянный медальон. Примеряя одежду, в глубине одного из карманов я нашла маленького человечка, которого ты отдал мне несколько дней назад, теперь это был всего лишь неузнаваемый шарик из размокшей бумаги, я не знала, что с ним делать, и снова сунула в карман куртки, чтобы больше не видеть.

Я не знала, когда он придет, и ожидание казалось мне невыносимым, и тогда я решила испечь печенье — мадлен, песочное и шоколадное. Я вынула из шкафа все пакетики для быстрого приготовления, яйца, молоко и муку, формочки и блюда. Это будет сюрприз для него, что-то вроде праздника, чтобы отметить его возвращение, говорила я себе, я могу принести ему их на полдник или когда получится, даже если будет уже шесть часов — поздновато для полдника. Чуть позже полудня я отправилась отнести тебе поесть — фрукты и бутерброды — и, подумав, положила конверт на дно пакета. Придя в парк, я не нашла тебя, но не пошла к проходу в твою хижину и не стала ждать, а просто оставила сумку на берегу пруда и торопливо удалилась, не оглядываясь, как будто спасалась бегством.

Я поставила печься два противня с песочным печеньем и уже приготовилась загрузить третий, когда услышала, как в замке поворачивается ключ. Я закрыла дверцу духовки и замерла в напряженном ожидании, не решаясь пойти Адему навстречу. Он не торопился снимать ботинки, и это показалось мне добрым знаком. Появившись на пороге, он обвел взглядом раковину и стол, усыпанный яичной скорлупой, обломками шоколада и цветной посыпкой. Мое платье и туфли были в муке, и наверняка она была и на лице, потому что, остановив взгляд на мне, он улыбнулся.

— Вкусно пахнет, — сказал он. — Но ты наготовила на целую армию.

Потому что мне может понадобиться армия, чтобы вернуть моего сына, подумала я, но ничего не сказала, а только улыбнулась и отряхнула платье, потом сняла туфли и постучала их друг об друга над раковиной, чтобы стряхнуть муку. Я не осмеливалась ничего сказать и, задержав дыхание, ждала, что он скажет дальше.

— Пойдем, — наконец продолжил он, — но умой лицо и вымой руки, ты похожа на Пьеро.

— Я могу отнести Мелиху печенье? — вздохнула я. — Я подумала, что это доставит ему удовольствие…

— Конечно, — мягко сказал он. — Возьми сколько хочешь.

Тогда я взяла бумажный пакет и насыпала туда доверху песочного, миндального и еще горячих мадленок, а потом побежала в ванную. Мое лицо действительно было белым и волосы тоже, я энергично расчесала их над раковиной, а потом провела влажной банной рукавичкой по лицу. Я все время прислушивалась, боясь услышать, как хлопнет дверь, боясь, что он может передумать, бог знает по какой причине, и решит уйти без меня. Но он ждал меня у двери, крутя на пальце колечко со связкой ключей. У меня под ногтями еще было тесто, а на платье остались следы шоколада, и он указал мне на них, нахмурив брови.

— Не заставляй меня переодеваться, — взмолилась я, не заставляй меня переодеваться.

Внизу, возле дома, я увидела старую белую машину патрона Адема. Он иногда одалживал ему ее — когда я была беременна Мелихом и нужно было поехать в больницу, и прошлым летом, когда мы поехали на море, где Адем подарил мне те самые туфли. В ней не было ничего страшного, она никогда не была связана ни с чем плохим, однако, увидев ее, я оцепенела. В каких-то глубоких воспоминаниях белая машина ждала меня у обочины тротуара, и сейчас это стало для меня началом ужаса, началом забвения.

— Что с тобой? — спросил Адем. — Пойдем.

Он открыл дверь со стороны пассажира и ждал, когда я сяду, но я не двигалась, тогда он захлопнул дверцу и подошел ко мне. Пальцем он потер мои брови, потом висок; банная рукавичка не смыла всю муку, и мне казалось, что на моем лице затвердевает маска, которая больше никогда не позволит мне улыбаться. Быстрым движением я схватила его руку и изо всех сил прижала к своей щеке.

— Обещай мне, — прошептала я, — обещай, что ты не повезешь меня туда.

Он удивленно уставился на меня.

— Куда — туда?

Я закрыла глаза и глубоко вдохнула.

— Просто пообещай мне, что не повезешь меня туда, — в отчаянии прошептала я.

Он обнял меня за плечи и привлек к себе.

— Осторожно, ты испачкаешься, — пробормотала я, но он не отпускал меня, мягко укачивая, и мои уже начавшиеся рыдания понемногу стихли.

— Нет, — выдохнул он мне в ухо. — Я не повезу тебя туда. Я тебе обещаю. Садись в машину.

Он вытер мне глаза и, взяв за руку, довел до машины. Захлопнув за мной дверцу, обошел автомобиль и сел на водительское сиденье, включил поворотник и тронулся, потом развернулся и поехал по маршруту автобуса, который был мне так хорошо знаком, и, хотя я ездила им всего один раз, я сразу поняла, куда он направляется. Я всегда это знала, знала с того момента, как он увез Мелиха, и еще гораздо раньше. Я всегда знала, что однажды это случится — эта поездка, это возвращение, и только вид этого белого автомобиля, ждущего у дверей, заставил меня забыть на мгновение об этой уверенности.

Адем припарковался возле банка, там, где я несколько часов ждала, когда мимо пройдет моя мать. Он заглушил мотор, но не собирался выходить, и мы долго сидели молча. Через стекло я разглядывала фасад дома, я уже не помнила, на эту или на другую сторону выходила квартира моей матери, но мне показалось, что я вижу за одним из окон лицо, окруженное седеющими волосами, и рядом другое, гораздо меньше, оба смотрели на улицу и на нашу белую машину.

— Как давно? — прошептала я наконец. — Как давно ты ее знаешь?

Он протянул руку и потеребил ключ, все еще торчащий в замке зажигания, заставив звякнуть друг о друга остальные ключи в связке.

— Девять лет, — ответил он совсем тихо. — Почти с самого начала. Она искала тебя. Она начала искать тебя задолго до того, как нашла. Случайно она наткнулась на объявление о нашем бракосочетании, написала мне, и я ей позвонил. Она пришла увидеть тебя. Домой. Тебе только исполнилось девятнадцать лет. Это было как раз перед рождением Мелиха.

Он перестал звенеть ключами.

— Ты ничего не помнишь?

Я глубоко вздохнула, голова кружилась, я попыталась вспомнить. Да, мне сто раз снилось, что меня ищут, чтобы вернуть обратно, мне снилось, что мать обнимает меня, а я мучаюсь угрызениями совести, плачу, рыдаю от сожаления, мне даже снилось, что папа вернулся, что по его лицу струится кровь, но он улыбается и говорит, что это не важно, и зовет меня, свою Ленетту, и хочет обнять… Но какой из этих снов был реальностью? Я в ужасе спрятала лицо в ладонях.

— Когда она попыталась подойти к тебе, ты закричала, что никогда больше не хочешь ее видеть, что у тебя новая жизнь, что все остальное умерло для тебя, кроме твоего брата. Так ты и сказала: кроме твоего брата.

— Значит, ты знал, — прошептала я.

Он повернулся в сторону дома, может быть, это были они, кто караулил за окном, потому что он опустил стекло и сделал им знак рукой, щелкнув пальцами, но они все равно были слишком далеко, чтобы услышать.

— После этого тебе пришлось провести три дня в больнице, может быть, ты помнишь. Она прекрасно понимала, что тебе причиняет боль видеть ее, тогда она просто просила пообещать, что я буду приносить ей твои фотографии. И еще она хотела видеть, как растет Мелих. Когда он был совсем маленьким, я приводил его к ней хотя бы раз в месяц. Или чаще, если было возможно.

Мы как могли объяснили ему, что это секрет. Это было нелегко, поверь мне, — с горечью добавил он.

— Тогда зачем нужно все менять сегодня, — вздохнула я. — Почему не продолжать жить как раньше. Ведь ты же знаешь, что я не хочу ее видеть.

Он наклонился надо мной, открыл дверцу с моей стороны и толкнул ее. Видя, что я не двигаюсь, он вышел из машины, обошел ее и протянул мне руку.

— Из-за мальчика, живущего в парке, — сказал он.

Пока мы шли к дому, он не проронил больше ни слова. Подойдя к подъезду, я подняла голову и ясно увидела два лица, потом одно из них исчезло — видимо, Мелих побежал к двери.

Обогнав Адема, я взбежала по лестнице и поднялась на этаж в тот самый момент, когда открылась дверь; Мелих появился в дверях в своем комбинезоне и пуловере в цветочек и бросился, смеясь, в мои объятья. Я долго сжимала его в руках, закрыв глаза и медленно поворачиваясь вокруг себя. Когда я открыла глаза, то увидела свою мать, неподвижно стоящую на пороге. На этот раз она ждала меня: она повязала цветной платок, чтобы скрыть волосы с проседью, подрумянила бледные щеки, это уже не была старая изнуренная женщина, которую я встретила в прошлый раз, хотя, может быть, она прихорашивалась для моего сына. Она казалась напряженной, но улыбалась, она наверняка собрала все свои силы в ожидании этой встречи. Когда она мягко сказала мне: «Входи, Элен», я безмолвно послушалась, зная, что у меня больше нет выбора. Адем догнал нас, размахивая пакетом с печеньем, который я забыла в машине, и, когда я опустила сына на землю, он с радостным криком завладел им.

— Принеси тарелку, ангел мой, — прошептала мать, и он побежал в сторону кухни. Со сжавшимся сердцем я проследила за ним взглядом, услышала, как хлопнула дверца полки, и поняла, что здесь он был дома. Я подумала обо всех тех часах и днях, когда я представляла его совершенно в другом месте, обо всех частицах существования, своего и других, которые ускользнули от меня.

— Проходите в гостиную, — неловко сказала мать. — Я приготовлю вам что-нибудь. Может быть, кофе?

В тот момент, когда я проходила мимо нее, она положила руку мне на плечо и прошептала: «Какая ты красивая». Мы с Адемом сели на диван, пока она помогала Мелиху на кухне, должно быть, она не часто принимала гостей, потому что ей понадобилось много времени, чтобы собрать чашки, маленькие ложки и сахар. Наконец она вернулась с подносом и подала его нам, а сама села напротив.

На минуту повисло неловкое молчание, потом наигранно легким тоном она начала рассказывать нам, как они с Мелихом ходили в зоопарк, где он несколько часов разглядывал бурых медведей и ей пришлось купить пять пакетиков арахиса, пока он наконец не устал их кормить. Тут вернулся Мелих с тарелкой печенья, которую поставил на столик, а сам забрался на подлокотник своего кресла, и с этого момента нам больше не нужно было прикладывать усилий для разговора, потому что он болтал без умолку и казался счастливым, видя нас всех вместе. Мы болтали о пустяках, Адем иногда вставлял какую-нибудь шутку, и моя мать начинала неестественно смеяться, но смех застревал у нее в горле; она крошила печенье на край блюдца, как всегда делала раньше, когда была грустной или взволнованной, и, когда блюдце стало полным, она начала рассеянно крошить его в чашку, где оно плавало на поверхности кофе, прежде чем размокнуть и утонуть. Мелих, сидевший на своем подлокотнике, вдруг наклонился и взял печенье из ее рук:

— Бабушка, посмотри, что ты делаешь, — пожурил он ее.

Адем начал смеяться, а она только слабо улыбнулась. Я постоянно чувствовала на себе ее взгляд, она рассматривала мое лицо, волосы, мои сжатые, лежащие на коленях руки, пытаясь наверстать потерянное время, все эти десять лет, но я не могла, я была не в силах вернуть ей этот взгляд. Чуть позже Мелих забрался к ней на колени. Мне казалось, что прошло очень много времени, но часы в гостиной показывали всего восемь часов, и в этот момент увидела фотографии на столике, те, которые я заметила в мой первый приход сюда, — фотографии моего маленького сына в тот день, когда он впервые пошел, еще в детском чепчике, и фотография с карнавала, где он был одет бабочкой.

— Кажется, я знаю одного мальчугана, который уже устал, — сказал Адем, когда Мелих попытался подавить зевок.

Я повернулась и умоляюще посмотрела на него, он подумал, потом спросил:

— Где ты хочешь сегодня ночевать, Мелих? Ты хочешь остаться у бабушки или вернуться домой?

— Домой, — сонно ответил он.

Моя мать наклонилась поцеловать его в лоб.

— Он же вернется, ведь правда, — сказала она совсем тихо, не осмеливаясь взглянуть на меня. — Он же скоро вернется.

— Мы придем еще, — твердо сказал Адем, но я хранила молчание. Я разглядывала свои туфли, еще испачканные мукой, стоящие на этом потертом ковре, который был знаком мне до малейшего рисунка. Мелих сполз с ее колен, подошел и взял меня за руку.

— Мама, пойдем, — сказал он, — пока мы не ушли, я хочу показать тебе свою комнату.

Я сразу встала и с облегчением вышла из комнаты, но, пока мы шли по коридору, у меня появился нелепый страх застать комнату такой, какой я ее покинула, — с разбросанной на полу одеждой, и особенно увидеть окровавленную клетчатую рубашку. Конечно же, все было убрано, моя мать поселила Мелиха в моей старой комнате, на столе теперь возвышалась клетка с Миним, возле стены стояли портфель и ботинки Мелиха. Открыв шкаф, он гордо показал мне аккуратно сложенную одежду на полках и игрушки, целый ящик игрушек, как было возможно, что я не увидела их в прошлый раз?

— Я оставлю Миним здесь на эту ночь, — серьезно заявил он. — Она составит компанию бабушке. Знаешь, ей бы хотелось, чтобы я остался у нее подольше.

Я села на кровать и вполголоса позвала его. Он старательно закрыл шкаф, прежде чем забраться ко мне на колени.

— Значит, это бабушка дала тебе карусель с лошадками, — прошептала я ему на ухо, и он сильно закивал головой.

Я подумала, потом спросила:

— Зачем ты показал мне ее, Мелих? Ведь ты же знал, что я узнаю ее.

Тогда он выпрямился, сложил руки в трубочку возле моего уха и прошептал:

— Потому что я больше не хочу, чтобы у нас был секрет. Это очень тяжело. И тебе, мама, тоже очень тяжело хранить свой.

Я ничего не ответила, потому что он высвободился из моих рук, радостно запрыгал к двери и бросил на бегу:

— Мама, пойдем домой.

Он натянул свои ботинки, поднял портфель и выбежал в коридор. Я встала, взяла его маленькую дорожную сумку и принялась складывать туда одежду из шкафа. Я слышала шум у выхода, слышала, как Адем прощался с моей матерью, как она покружила Мелиха, об этом я догадалась по взрывам его хохота. Потом я услышала, как открылась дверь, они вышли на площадку и начали спускаться вниз, и радостные прощания Мелиха звенели на лестнице.

Я медленно встала и вышла из комнаты. Когда я проходила мимо кухни, мать позвала меня, она стояла, прислонившись к раковине, и нервно мяла в руках тряпку; я догадалась, что Адем ушел, чтобы дать ей возможность поговорить со мной. Она сделала мне знак войти, и, поколебавшись, я послушалась. Она указала мне на стул и сама села возле стола, а я подумала, что она всегда свободнее чувствовала себя на кухне, чем в гостиной. Она принесла с собой чашку, но только для того, чтобы чем-то занять руки, сам кофе уже был никудышным, светлым и густым, похожим на грязь.

— Адем пошел купить конфет в лавку на углу, — сказала она. — Они, конечно, не очень нужны Мелиху после печенья, которое ты принесла, но…

Она часто дышала, ее щеки раскраснелись, теперь это была задыхающаяся, взволнованная пожилая женщина, но, когда она посмотрела мне в глаза, я узнала ее прежний взгляд.

— Я очень надеюсь, что ты не сердишься, Элен, — сказала она, и я сразу поняла, что она повторяла эти слова сотни раз, и все равно ей было очень тяжело произносить их. — Я надеюсь, что ты не сердишься. Я знаю, что ты не хотела меня больше видеть, я пыталась принять это, но, когда родился малыш, это стало слишком тяжело.

Ее руки дрожали, и она скромно зажала их между коленями.

— И я должна сказать тебе еще кое-что. Я все равно все это время пыталась увидеть тебя, — торопливо продолжила она. — Я пряталась в кафе, в ресторанчиках, Адем иногда говорил мне, где можно найти тебя, и я часто видела, как ты проходишь мимо по улице, хотя ты никогда не узнавала меня. Я не смогла бы никогда больше не видеть тебя.

Она подняла голову и попыталась выдержать мой взгляд и вдруг неожиданно выпустила из рук чашку, и та разбилась об пол, выплеснув странную жидкость, почти грязь, усеянную мелкими частицами кофейной гущи.

— Я сделала все, что смогла, — закричала она. — Я пыталась тебя понять, с самого твоего детства. Уверяю тебя, я пыталась понять.

Наконец она заплакала, от волнения ее била дрожь, она продолжала срывающимся голосом:

— Я отправила тебя туда, потому что думала, что так будет лучше. Они сказали мне, что это единственное решение, Элен. Я не знала, что мне делать, я не знала…

Мне хотелось взять ее дрожащие руки, дотронуться до кольца на пальце, погладить коричневые пятнышки на коже, но я не могла, я думала о тебе — одиноком, покинутом в своем домике в середине леса — и смогла только прошептать:

— А Нело? Ведь ты так и не простила его. А ведь он так любил папу, он так любил его, он не хотел… Нет, он не хотел…

Внезапно мой голос пресекся, стал совсем слабым, а она прижала руки к вискам.

— Да, да, я знаю, — вздохнула она. — Я знаю. Я никогда не хотела ему этого. Я клянусь тебе.

Слезы застилали мне глаза, я пыталась не расплакаться и наконец произнесла то, что мучило меня все эти годы:

— Ты никогда не любила его.

— Это ложь! — резко выкрикнула она.

Она неожиданно престала плакать, вытерла ладонью лицо, ее взгляд был прямым, она смотрела на меня не моргая. Когда она взяла меня за руку, ее рука уже перестала дрожать.

— Это неправда, — и по тону ее голоса я поняла, что она не лжет. — Я любила его. Я одинаково любила вас обоих.

И я расплакалась сама, мои пальцы переплелись с ее, и этот жест прибавил ей смелости — она взяла мое лицо в ладони, погрузила свой взгляд в мои глаза и голосом нежным, как когда-то в детстве, повторила:

— Я одинаково любила вас обоих.

И не странно ли, но именно эти слова, эти слова любви воскресили в моей памяти то мгновение, когда она положила тебя мне на руки со словами: «Это твой маленький брат, ты должна заботиться о нем», и искренность этого мгновения, и все то, что случилось потом.