Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

МОЯ ВСТРЕЧА С ДЗЕРЖИНСКИМ

В сентябре 1918 года мне было 14 лет. Мы с мамой жили в Швейцарии, в Берне. Круг наших знакомых был ограничен: в основном эмигранты из Польши (как и мы с мамой). Мне часто доводилось бывать в семье Стефана и Марии Братманов. Стефан работал первым секретарем в недавно открывшейся в Швейцарии советской дипломатической миссии. Там же работала Софья Дзержинская.

Я в ту пору совсем не думала о политике, можно сказать, — вообще мало думала. Но была наблюдательна.

Мы сидели за вечерним чаем в меблированной комнатке маленького пансиона, где вместе с Братманами жила Софья Дзержинская с сыном Ясиком. Неожиданно за окном послышалась мелодия из оперы Гуно «Фауст». В тот момент меня удивил не свист, а то, как насторожилась Дзержинская. Мне трудно описать выражение ее лица… На нем ясно прочитывалось, что в следующую секунду произойдет что-то невообразимое. Так и случилось.

— Феликс! Это Феликс! — крикнула Зося и бросилась в прихожую открывать дверь… Стефан и Мария удивленно переглянулись, не понимая, в чем дело.

В следующую минуту Софья Сигизмундовна, плача от счастья, ввела в комнату пожилого мужчину. Он был страшно худ и наголо брит. Братманы едва узнали Феликса. Не было ни пышных волос на голове, ни усов, ни знакомой «козлиной» бородки.

Появление Дзержинского в Берне было для Братманов полной неожиданностью. После минутного замешательства они горячо обнялись и расцеловались.

— Как ты мог здесь очутиться?

Феликс Эдмундович приложил палец к губам и тихо произнес:

— Перед вами Феликс Доманский. А прибыл вполне законным путем, у меня здесь дела в советской миссии.

Братманы вскоре удалились в свою комнату. Феликс Эдмундович долго всматривался в спящего Ясика, и Софья Сигизмундовна видела, как он взволнован и растроган. На меня не обращали внимания, я незаметно у шла.

Утром Ясик с громким плачем спрятался от Дзержинского.

— Ясик, дорогой мой, подойди же обними своего папу! — звала Софья Сигизмундовна.

— Это не мой папа, мой папа Дерлинский, — твердил Ясик.

Мальчик знал отца только по фотографиям, и поэтому с трудом удалось уговорить его подойти к бритому дяде, так непохожему на сложившийся в детской голове образ.

А меня напугало отсутствие передних зубов у Дзержинского. Мелодия из «Фауста» оказалась старым условным сигналом, которым Зося и Фелек извещали друг друга о приходе.

Ясик признал отца. А когда Феликс вручил сыну привезенный из Берлина металлический конструктор «Мекано», тут уж радости Ясика не было предела. Еще бы, это была первая дорогая игрушка в его жизни, да к тому же подаренная отцом.

Всей семьей они уехали из сырого, сумрачного Берна в Лугано, славившийся здоровым климатом и чудесными видами. Представляю, как Дзержинский заново переживал счастье своего второго свадебного путешествия (о первом, что было в Татрах, они вспоминали с Зосей у Братманов).

Счастье и отдых недолговечны. В конце октября Дзержинский выехал из Швейцарии через Берлин в Москву.

5 ноября германское правительство порвало дипломатические отношения с Советской Россией и выслало из Германии советское посольство. 9 ноября отрекся от престола Вильгельм II. Монархия в Германии пала.

11 ноября революция в Австро-Венгрии привела к падению монархии Габсбургов.

Напуганное революциями в Германии и Австрии, швейцарское правительство выслало советскую дипломатическую миссию. Разрешено было выехать только тем, у кого были дипломатические паспорта.

Той же ночью у Софьи Сигизмундовны и Марии Братман полиция произвела обыск. Перед домом поставили людей, совершенно открыто следивших за каждым их шагом. Софья Сигизмундовна осталась без работы, оборвалась связь с Феликсом.

Я никогда больше не видела Дзержинского. Может новая встреча произойдет, но уже не в этом, а в ином мире. Ждать осталось недолго.

Моя мать тяжело заболела, я ухаживала за ней, день и ночь молила Пана Бога, чтобы Он послал ей здоровье. Болезнь матери, страх потерять единственного близкого человека изменили меня. Я стала много думать о смерти и бессмертной душе, управляющей всеми поступками человека. Тогда же мне случайно попалась в руки книга о путешествии души святой Феодоры. Книга была на русском языке, я с трудом читала ее, но сюжет был созвучен моим собственным мыслям.

Преподобная Феодора рассказывала о разделении души и тела: «Трудно, конечно, описать болезнь телесную и те мучения и страдания, какие переносит умирающий… как люта разлука души и тела, особенно же для таких грешников, как я! Когда настал час моей смерти, я вдруг увидела множество злых духов, которые, став у одра моего, вели возмутительные разговоры и зверски посматривали на меня… Вдруг я увидела двух ангелов в образе светлых юношей: весьма благообразных, покрытых золотыми одеждами… Они приблизились к одру моему и стали по правой стороне… Вот наконец пришла и смерть. Она налила чего-то в чашу… поднесла мне испить и затем, взяв нож, отсекла мне голову… Смерть исторгла мою душу, которая быстро отделилась от тела, подобно тому, как птица быстро отскакивает от руки ловца, если он выпускает ее на свободу.

…Ангелы приняли меня на руки свои, и мы начали отходить на небо. Оглянувшись назад, я увидела тело свое лежащим неподвижно, бездушным и бесчувственным, как обыкновенно лежит одежда, когда кто-то, раздевшись, бросит ее и потом, став перед нею, смотрит на нее… Святые ангелы взяли меня от земли, направились вверх, на небеса, восходя как бы по воздуху…» Это была смерть.

Бог послал моей матери здоровье, но я продолжала думать о смерти. Я слушала разговоры об ужасах ЧК и красном терроре, самые бессмысленные убийства были связаны с именем «красного палача» Феликса Дзержинского. И каждый раз, когда я слышала это имя, начинала звучать мелодия из «Фауста». Она звучала только для меня. Никто не знал, что я видела Феликса.

А председатель ВЧК писал в то же время своей сестре Альдоне: «…Я остался таким же, каким был, хотя для многих нет имени страшнее моего.

Любовь сегодня, как и раньше, она все для меня, я слышу и чувствую в душе ее песнь. Песнь эта зовет к борьбе, к несгибаемой воле, к неутомимой работе. И сегодня помимо идеи — помимо стремления к справедливости — ничто не определяет моих действий».

Мне трудно было представить, как Дзержинский убивает. Мне казалось, что лишать жизни ближнего может только безумец. Но был ли Дзержинский безумен?

Древние философы склонны были видеть два типа «неразумия» — сумасшествие и неведение. Быть без ума может и здоровый человек, когда он производит какие-то конкретные, недостаточно обдуманные, «странные» действия. Причем здесь многое зависит и от того, кто называет человека безумным, ибо наши суждения бывают субъективными и однобокими.

Кого считать умным, а кого, наоборот, без ума? Или вообще безумным, если вкладывать в это слово уже иной смысл — свидетельство той или иной патологии? Любой однозначный ответ на эти вопросы неполон и неверен. Основные закономерности и границы в окружающем нас мире симметричны и в конце концов поддаются разгадке, когда мы раскрываем простое в сложном. В идеале, наверное, надо стремиться к простоте, всем понятной четкости в объяснении и психической нормы, и болезни. Однако это не всегда возможно.

Имеются достаточно четкие определения тех или иных противоположных качеств или явлений, например черное — белое, холодное — горячее, мокрое — сухое и т. д. Но не все измеряется противоположными понятиями. Как между двумя полюсами находится весь земной шар, так между черным и белым, холодным и горячим, мокрым и сухим заключено неисчислимое количество оттенков.

Я много читала, стремилась связать прочитанное с окружающей меня действительностью. Я все хотела осмыслить по-своему, анализ жизненных ситуаций приносил мне удовлетворение. Я познакомилась с Брониславой Орса-Койдановской — мудрой, много пережившей женщиной. К ней обращались за советом и помощью в спорных или сложных делах, ибо она умела разбираться в них, отличать существенное от мелочей, имела дар говорить последовательно и убедительно и умела подойти к человеку с нужной или наиболее чувствительной и податливой стороны. Это искусство подхода не каждому дано: нужна психологическая догадливость и нужна методичность. Она вас долго, молча, выслушивала, иногда задавала вопросы, нащупывала почву, вникала в сущность дела и затем уже излагала свое мнение — коротко, веско и внушительно. Иногда она говорила долго, как бы стараясь внушить, втолковать, «заговорить» человека, приводила примеры из книг, «от писания», и из житейского опыта. Орса-Койдановская приходилась Феликсу Дзержинскому дальней родственницей (сестра жены брата). Родство не кровное, однако…

Она знала будущего представителя ВЧК еще мальчиком. В то время его отец и мать часто спорили между собой на тему, кем будет Фелек, когда вырастет: поэтом или священником. Мать была уверена, что священником, отец — поэтом. В одном они приходили к согласию — их сын будет помогать людям, будет врачевать заблудшие души.

Разговоры с Орса-Койдановской подогревали мой интерес к личности Дзержинского. Я увлекалась психоанализом, методом «свободного ассоциирования». Я мечтала погрузить в гипнотическое состояние кого-нибудь из своих знакомых, заставить их припомнить те переживания и конфликты, которые когда-то испытывались ими, а затем были на длительное время забыты. Мама называла мой интерес «неприличным и недостойным». А меня интересовали мотивы, которые управляют людьми. Я читала «Этику» Спинозы.

Поведение человека, писал Спиноза, движет стремление к самосохранению. Последнее является могучей побудительной, мотивационной силой, заложенной природой в каждом существе. Спиноза развивал идею о том, что страсти души рождаются из стремления тела к самосохранению, формулируя движущее начало человеческого поведения. Это начало — влечение, т. е. психическое состояние, выражающее неосознанную или мало осознанную потребность (мотив) человека. По учению Спинозы, «это стремление, когда оно относится… вместе и к душе, и к телу, оно называется влечением (арреtitus), которое поэтому есть ни что иное, как самая сущность человека».

Осознанная потребность превращается в конкретное желание: «Желание есть влечение с сознанием его». Аффектом Спиноза называл как состояние человеческой души, имеющей смутные или ясные идеи, так и связанное с этим состояние человеческого тела. Отсюда аффект, являющийся одновременно душевным и телесным состоянием, — есть выражение стремления человека к самосохранению. Основных аффектов, переживаемых человеком, учит Спиноза, три: удовольствие или радость, неудовольствие или печаль, и желание или вожделение. В действительности же, по мнению Спинозы, существует бесчисленное множество сугубо индивидуальных аффектов (чревоугодие, пьянство, разврат, скупость, честолюбие и т. п.), которые, возникнув в результате тех или иных причин, могут слагаться друг с другом разными способами, образуя все новые разновидности аффектов, страстей. Спиноза различает аффект и страсть: любая страсть есть, безусловно, аффект, но не всякий аффект есть страсть. Страстью являются лишь пассивные аффекты, которые связаны со смутными идеями, возникающими на основе чувственного познания, Аффекты-страсти могут заполнить все сознание человека, так что он будет бессилен противиться им, будет в рабстве у страстей. «Под аффектами я разумею состояния, которые увеличивают или уменьшают способность самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее, а вместе с тем и идеи этих состояний». Положительные аффекты увеличивают способность тела к действию, а души — к познанию. Спиноза писал о телесной сущности любых аффектов, г. е. мотивов в современном понимании. Без чувств, аффектов, считал Спиноза, не может быть человеческого поведения, оно всегда имеет аффективную составляющую.

Учение Спинозы о роли аффектов в человеческой деятельности интересно сравнить с аналогичным высказыванием В. И. Ленина: «…Без «человеческих эмоций» никогда не бывало, нет и быть не может человеческого искания истины».

Объектом моего внимания стал Феликс Дзержинский — человек странный и парадоксальный. Что руководило его действиями? Что переживал сам «красный палач» и близкие ему люди? Кем он был? Маньяком? Поэтом? Поляком? Потомком Чингисхана? Извращенцем? Романтиком коммунизма? Несчастным или счастливым? Чтобы разобраться в этом я решила изучить жизнь Дзержинского от его первого дня на нашей земле (дня рождения), до последней смертной минуты. Навсегда образ Дзержинского в моем сознании остался неразрывно связанным со смертью и мелодией из «Фауста». Скоро, совсем скоро я снова услышу эту мелодию, она известит меня о приходе смерти.