Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

ЛЕЛЕК

В жизни каждого человека есть критические моменты, которые влияют на судьбу. К таким критическим моментам для Дзержинского отношу историю с Рузей Патерковской, о которой поведала мне Орса-Койдановская.

Рузя Патерковская была сердечной подругой Альдоны — старшей сестры Феликса. Не так красива, как смела и предприимчива. Ее отец служил управляющим в имении Завойских. Расстояние между домом Дзержинских и ее домом было около версты, поэтому соседки часто отведывали одна одну пешком, а Рузя часто даже ночевала у приятельницы. Фелек, которому было 11 лет, не обращал на нее никакого внимания. Она на него тоже. Однажды в саду Феликс случайно увидел, как Рузя увлеченно целуется с его самым старшим братом Станиславом, который приехал домой на каникулы. Полный горячего возмущения и открытого презрения, Лелек (так называли его родители) стал отворачиваться при встрече от панны. Она заметила это вскоре. Начала задевать мальчика, немного иронично и свысока при каждом удобном случае. Он не убегал от нее, только хмуро молчал. Рузя восприняла это, как новую забаву, игру и преследовала его. В конце концов, поймала Лелека возле кладовой, схватила за голову, прислонила к стене и стала целовать. Он сражался, как раненый лев, в его глазах потемнело, он ударил панну коленом в живот… Рузя упала без сознания. Плача от злости, одиннадцатилетний Феликс ударил ее в бок ботинком. Он не раз повторит это движение в своей жизни. Придя в себя, Рузя представила это событие в ином свете: Лелек накинулся на нее и неизвестно чего хотел.

Феликс не стал разоблачать обман и оправдываться Отец бил его кожаным ремнем, браг Станислав весе лился. Лелек хотел утопиться от злости в реке, но она была слишком мелкая. Только промочи?! одежду.

Это был первый сексуальный опыт Фелека, первый физический контакт с человеком, не принадлежащим к семье Дзержинских.

Но в образовании невротических симптомов принимает участие не одно травмирующее впечатление, а целый ряд их.

Больше всех Дзержинский любил свою старшую сестру Альдону. Об этом он откровенно рассказал Софье Мушкат (будущей жене) в Кракове в 1910 году: «Домашние снисходительно улыбались. Они не догадывались, как сильно и глубоко было мое чувство. Это была чистая, настоящая любовь, может быть, даже не лишенная полового оттенка. Я чувствовал красоту ее рук, прелестный изгиб шеи, и меня очаровывал ее чудный контральтный голос. Меня прельщала ее манера деликатно есть, и я восхищался, глядя, с каким изяществом она владела ножом и вилкой, — искусство высшего порядка, которое мне долго не давалось. Я смотрел, как Альдона режет мясо, и детский экстаз проходил. Спазматический клубок откатывался, и я испытывал успокоение сладостного довольства, прильнув щекой к ее высокой груди».

Все картины, связанные с Альдоной, оставили яркий след в памяти младшего брата. Он помнил все. Или почти все. «В воскресенье утром мы все, чистые и сияющие стояли перед костелом.

Должно быть, шла последняя неделя августа, погода постепенно менялась, свет становился другим, на холмах за моим окном появились поблекшие деревья с маленькими желтеющими пятнышками, а здесь, перед костелом, с реки дул свежий ветер, женщины прихода, поднимавшиеся по ступеням крыльца, прижимали к ногам подолы платьев. Пока мы стояли в ожидании, мой летний костюм приятно продувало ветром, правда, прическа взлохматилась, а бриолиновая корочка кое-где нарушилась.

Альдона держала поля большой шляпы, под которой прятала от меня глаза. На ее руках были белые кружевные перчатки, доходившие ей только до запястий. Когда, наконец, началась служба, я оказался на одной из передних скамей рядом с Альдоной, где, собственно, и хотел оказаться. Она меня словно не замечала, чем вызывала во мне одновременно и признательность, и жестокие страдания. Я старательно листал молитвенник. Лицо ее под широкополой шляпой горело в мягком свете, падавшем от витражей, такой ее вид делал мою роль мальчишки-защитника более естественной и благородной. Не отрывая от нее глаз, я мысленно рисовал себе все, что сделаю с ней, и, должен сознаться, мне доставляли удовольствие гадкие садистские картинки, порожденные моим горьким мальчишеским смирением».

Я нарушила последовательность повествования, говоря о критических моментах. Начнем с начала. Феликс Дзержинский родился 11 сентября 1877 года в имении своих родителей — Дзержинове. Главная роль в семье принадлежала Хелене Дзержинской. Отец умер, когда ей было 32 года. На руках осталось семь детей. Старшей, Альдоне, — двенадцать, младшему, Владиславу, — немногим более года. Хозяйничать в крохотном имении Дзержинове некому, пришлось сдать землю в аренду за 42 рубля в год. Эти 42 рубля да скудная вдовья пенсия — вот и весь доход. Спасибо родственникам — помогали. В детстве ему казалось естественным, что кто-то из братьев и сестер постоянно гостит у бабушки или у других родственников, потом он понял, что «в гости» мама собирала их от нужды. Тетя Зося ни разу ни словом, ни взглядом не упрекнула его, но один раз довелось случайно услышать, как одна ее гостья говорила: «Эдмунду не следовало заводить такую семью, если он не мог ее прокормить». Неужели и до мамы доходили эти ужасные пересуды?

Мать рассказывала уже повзрослевшим детям историю своего замужества.

«Вашего отца привел в наш дом старый сапожник, шивший обувь для нашей семьи. Эдмунд случайно повстречался с ним на улице, когда после окончания Петербургского университета приехал в Вильно искать работу. Вакансий в виленских гимназиях не оказалось, и Эдмунд не знал, что же делать дальше.

«Я вижу, студент ищет работу, а что он умеет делать?» Эдмунд рассказал, кто он, и поведал о своих трудных обстоятельствах. «Я могу вас проводить к профессору Янушевскому, он как раз ищет учителя математики для своей дочери, но сначала пану учителю надо привести себя в порядок», — сказал старик, критически оглядывая дыру и отставшую подметку на левом ботинке «пана учителя». Эдмунд признался со стыдом, что у него нет денег, чтобы заплатить за починку. «Ничего, — ответил добрый гений в лапсердаке, — я сам починю, а деньги отдадите, когда будут».

Диплом и скромность Эдмунда понравились моей матери, и со следующего дня он уже начал давать уроки. Прошло время, мы полюбили друг друга и поженились».

Часто вспоминались Феликсу и чудесные вечера в Дзержинове, когда под мерный шум вековых сосен вся семья собиралась вокруг матери. Музицировали, декламировали стихи любимых поэтов, а затем Хелена рассказывала детям о польском восстании 1863 года, зверски подавленном русскими войсками, о непомерных налогах и контрибуциях, взимаемых властями с населения.

В 11 лет Дзержинский, на радость матери, твердо решил стать священником. Он хотел избавить от скверны весь мир, а в первую очередь — самого себя. Я думаю, не последнюю роль в его решении сыграли сны. Повторяющиеся, бесконечные. Сны, которые никому нельзя доверить. Никому, кроме чистого листа бумаги. Эти сны доверял Дзержинский своему дневнику в одиночной камере павильона № 10 Варшавской цитадели. Часть дневника (по просьбе самого Дзержинского) сохранялась в частном архиве графа Богдана Якса-Роникера в Варшаве. Два кошмара тревожили одинокий сон Феликса: ужас смерти и страх запрещенного секса. Секс всегда ассоциировался со смертью…

«Мои сны повторяются… Сначала она целовала мои ребра и белую мальчишескую грудь, гладила бедра, ласкала, обсасывала мочки ушей и рот, и все это она делала так, словно ничего другого ей и не хотелось; она издавала короткие звуки от одобрения или удовольствия, будто комментируя свои действия; я слышал вздохи. бессловесные шепотки самой себе; она постепенно пожирала меня, съедала и выпивала, и совсем не для юго, чтобы возбудить меня. Я ждал, что она, наконец, обнаружит и эту часть моего тела, но она все медлила и медлила, и мне, в конце концов, стало нестерпимо больно; я думал, что сойду с ума, ужасно начинал нервничать…».

Кого видел во сне Феликс, который в 1908 году был далеко не мальчишкой?

ГИМНАЗИСТ

Не все знают, что в 1-й Виленской гимназии Дзержинский учился вместе с Пилсудским. Делить им было нечего, Пилсудский был старше. Известный французский политик Херриот, который в 1922 году посетил Варшаву и Москву, в своих позднейших воспоминаниях об этом путешествии цитирует то, что рассказал ему Пилсудский о Дзержинском. «Выделялся он среди учеников деликатностью и скромностью. Достаточно высокого роста, щуплый, оставлял впечатление аскета, лицо, как с иконы… Жестокий или нет, на этот вопрос ответит история…»

Слетали листки с календаря, что висел над письменным столом в маленькой комнатке Феликса в доме бабушки на Поплавах, где он жил вместе с семьей своей тетки Софьи Пиляр. Дни складывались в недели, недели в месяцы, а все как будто бы оставалось по-прежнему. Феликс по утрам ходил в гимназию, вечерами и ночами занимался самообразованием, видел сны…

Первые сомнения — парадоксально, но факт — зародились у него, когда дядя-ксендз отговаривал его посвятить себя служению господу. Ксендз напирал на его неподходящий характер, но Феликсу показалось, что дядюшка сам не очень верит в Бога и боится, чтобы и он не проник в его тайну.

«И осталось еще одно, что я сохранил напоследок, поскольку именно в этом источник моей памяти; событие это совсем не оправдывает мальчишку, каким я был, а лишь задерживает на какое-то время его изгнание с небес. При одном воспоминании об этом я падаю на колени и благодарю Бога за дарованный мне разум и радость бытия, я возношу Ему хвалу за мою жизнь и тяготы моего существования. Весной 1894 года в костеле Святой Анны, я пообещал себе, Богу, Божьей Матери, всем ангелам и святым, что буду творить добро и приносить счастье. Ведь Феликс — значит «счастливый».

Этот, 1894 год Дзержинский, считал переломным в своей жизни: он окончательно порвал с религией. Как это было мучительно и трудно — отречься от Бога, олицетворявшего для него любовь, правду, добро. Но он нашел новую веру.

Весной 1924 г. у Дзержинского состоялся разговор с другом сына Ясика — Володей. Владимир Владимирович Овсеенко запомнил его на всю жизнь. К нему, тогда совсем юному комсомольцу, Феликс Эдмундович неожиданно обратился с вопросом:

— Скажите, Володя, во что коммунист должен верить?

Вопрос Володе показался странным. Как комсомолец он, конечно, был ярым атеистом, распевал с товарищами «Мы на небо залезем, разгоним всех богов» и не верил ни в Бога, ни в черта. Уж не разыгрывает ли его Феликс Эдмундович? Володя замялся, не зная, что ответить.

— В коммунизм он должен верить, я так считаю. Не только по книгам, но всем своим существом коммунист должен быть уверен в победе революции, — сказал Феликс Эдмундович.

И по тому, как он сказал, Володя понял, что это очень серьезно. Вера в «коммунизм» требовала жертв. Сменить веру в Бога на веру в «коммунизм» — то же самое, что продать душу дьяволу.

Фауст не затронут моральной проблемой: можно быть одновременно высокомерно-смелым и дьявольски низким, если ты в силах расколоть надвое свою личность, то можешь чувствовать себя «на шесть тысяч футов по ту сторону добра и зла».

В 1895 году ученик 1-й Виленской гимназии Феликс Дзержинский вступил в ряды литовской социал-демократии.

Когда продаешь душу дьяволу, приходится платить. У Феликса Дзержинского умерла мать. Теперь уже ничто не удерживало Феликса в ненавистной гимназии. По стоит ли уходить за несколько месяцев до окончания? В конце концов, аттестат зрелости тоже мог пригодиться революционеру. Сомнения разрешились внезапным взрывом, который, впрочем, давно назревал.

Феликс шел по коридору гимназии, когда его внимание привлекла кучка гимназистов, сгрудившихся у вывешенного на стене объявления. Подойдя ближе, Феликс прочел: «Настоящим доводится до сведения господ гимназистов, что разговаривать в классах, коридорах и иных помещениях вверенной мне гимназии разрешается только на русском языке. Виновные в нарушении сего предписания будут строго наказываться». Объявление, написанное рукой учителя русской словесности Рака, подписал директор.

Кровь бросилась Феликсу в голову. Он сорвал объявление и в следующую минуту ворвался в учительскую.

Несколько преподавателей сидели вокруг большого овального стола, пили чай, разговаривали, просматривали тетради.

Глаза Феликса остановились на Раке. Он швырнул на стол перед ним листок бумаги.

— Вот ваше предписание, — высоким, прерывающимся от волнения голосом говорил, почти кричал Дзержинский, — вы сами готовите борцов за свободу! Неужели вы не понимаете, что национальное угнетение ведет к тому, что из ваших учеников вырастут революционеры?!

Феликс встал на путь революционера-профессионала. Впереди была конспирация. Он переселился от тети Зоей к сестре Альдоне. Тогда же у Феликса появилась привычка разговаривать с фотографией матери.

«Милая моя мамочка, — обращался к ней, как к живой, Феликс, — ты и не подозревала, как твои слова повлияли на то, что я избрал тот путь, по которому сейчас иду. Уже тогда мое сердце и мозг чутко воспринимали всякую несправедливость, всякую обиду, испытываемую людьми, и я ненавидел зло».

Он общался с фотографией больше, чем с живой пани Хеленой. Альдона очень быстро отреагировала на это. Феликс заметил и понял смятение сестры. Чтобы освободить ее от страха и развязать руки себе, он с сапожником Францем Корчмариком снял комнату на Заречной улице. Комнатушка была маленькая, под крышей.

Эта мансарда на рабочей окраине вполне устраивала Феликса. Он вел занятия в кружках ремесленных и фабричных учеников и тут, на Заречной, был действительно «ближе к массе».

Яцек — такая подпольная кличка была у него теперь — уже не мог довольствоваться ролью пропагандиста, он хотел стать организатором масс, не только знать, но и вести их на борьбу. А еще лучше — на смерть. Он создал подпольную типографию в Заречье, а в Снепишках и за железнодорожной станцией наладил размножение листовок на гектографе. Верным помощником ему был рабочий Вацлав Бальцерович и Андрей Гульбинович. Они вместе писали листовки, печатали, а когда наступала ночь, расклеивали на улицах города.

Дзержинский и Гульбинович были неразлучны. Феликса и Андрея сблизила и общая революционная работа, и любовь к поэзии. Так считал Феликс. Сохранилось письмо Вацлава Бальцеровича, которое содержит интересную информацию. Письмо датировано 5 мая 1896 года, адресовано Казимиру (вероятно, другу Бальцеровича). «Милый Казик! Меня постиг тяжелый удар. Гульбинович невыносим. Когда он видит человека талантливого или умного, который в чем-то искусней или красноречивей других, он не может не влюбиться в него. А Дзержинский даровит. Он похитил лучшую часть души Андрея. Я не могу быть уверен в себе, пока Фелек в Вильно. Я утратил душевный покой и, знаю, пройдет немало дней, пока я приду в себя».

Андрей писал стихи и часто читал их товарищам. Феликс с детства хорошо знал и ценил польскую и русскую поэзию. Он тоже писал стихи, но считал их слабыми и не предавал огласке. Зато Гульбинович посвятил Дзержинскому стихотворение «Пара голубков».

Андрей пользовался маленькой походной библиотекой Феликса.

Яцек, дай почитать, — говорил Андрей, листая томик Некрасова. Он впервые столкнулся с этим поэтом, и стихи ему понравились.

— Возьми, пожалуйста, совсем. На память. Однако нам пора. Не забудь, что после кожевников надо побывать еще у железнодорожников.

Но дороге юноши обсуждали предстоящее выступление Яцека. Гульбинович подсказывал Феликсу примеры из собственной жизни.

Вот и пустырь, а за ним рабочие казармы, где в одной из каморок их ждут. Внезапно им преградили путь четверо парней. В нос ударил специфический резкий залах кожи, Дзержинский ощутил сильный удар. Голова наполнилась звоном. Ударил широкоплечий кривой парень. И тут остальные набросились на Яцека и Андрея. Били молча. Гульбинович упал. Его пнули раз, другой и оставили в покое. Их наняли бить Яцека.

К удивлению кривого и всей его шайки, худенький и хлипкий на вид «студент» не просил пощады и не старался удрать. Он стал спиной к забору и яростно дрался. Получая и нанося удары, Феликс думал только об одном: во что бы то ни стало удержаться на ногах. Знал, если упадет — пропал, затопчут.

Словно в тумане, Феликс увидел, как один из нападавших выхватил нож, Дзержинский упал, обливаясь кровью. Нападающих как водой смыло.

Пришедший в себя Гульбинович кое-как перевязал Феликсу голову и с помощью прохожих довел до дома, где жил доктор Домашевич.

К счастью, Домашевич оказался дома. Он обработал и зашил раны Феликса и уложил его на несколько дней в постель.

Дзержинского не оставляла мысль: кто и почему так жестоко поступил с ним? Он не верил, что напали вот так просто, ни с того ни с сего.

Ответ принес тот же Гульбинович. Один из социал-демократов, работавший на кожевенном заводе у Гольдштейна, рассказал, как кривой, пьяный вдребезги, похвалялся в корчме, что так отделал какого-то «студента», что тот теперь и дорогу к заводу забудет. А гуляет он на деньги, которые получил от хозяина.

Когда Феликс немного окреп, он снова появился у кожевников. Влияние социал-демократов на заводе росло. Гольдштейн понял, что потратился зря, и как человек практичный, повторять эксперимент не стал, а поехал к полицмейстеру. Они долго о чем-то разговаривали и остались довольны друг другом.

Друг Дзержинского, поэт и слесарь Андрей Гульбинович, вспоминал: «До появления у нас Яцека мы были очень слабы. Он начал читать нам брошюры, и разъяснять нам их. В числе прочитанных тогда брошюр помню: «Кто чем живет?», «Умственная работа и машины», «Эрфуртская программа», и др. Однажды рабочие нам сообщили, что какой-то подлец донес начальству, что некий Якуб (кличка Дзержинского тех времен) ведет агитацию среди железнодорожников. На нелегальном собрании мы решили, что нужно сменить псевдоним Якуба. Предложили заменить Якуб на Яцек. Дзержинский согласился, и с тех пор мы его все время называли Яцеком. Яцек был юношей пламенным, быстро загорающимся. На собраниях он не выступал с длинными речами или докладами. Говорил кратко и ясно. Он всей душой отдавался делу и любил, чтобы другие тоже отдавались. Яцек был моложе меня на три года — мне тогда было 22, Яцеку — 19. Как-то мы шли вместе ночью и разговаривали. Я ему говорю:

— Почему ты так не бережешь себя, так растрачиваешь свои силы? Нужно немного поберечь себя, иначе потеряешь здоровье.

— Чего уж там, — отвечает, — здоровье мое никудышнее. Врачи сказали, что у меня хронический бронхит и порок сердца, что жить мне осталось не больше семи лет.

Я похолодел от этих слов. Я очень любил его.

Мы праздновали 1 Мая 1896 года в Каролинском лесу. Нас, рабочих, собралось там 49 человек. Перед собравшимися выступили Яцек и я. Мы пели революционные песни, а на высоком шесте развевалось красное знамя с лозунгом. Потом рабочие подхватили Яцека и меня и начали нас качать. Яцек за это отругал товарищей, но никто не обиделся. Его все очень любили».

Уже после Октябрьского переворота, когда Гульбиновича и Дзержинского разделила граница, Андрей писал: «Я часто мечтал: скоплю денег на дорогу и махну в Москву, чтобы увидеть Яцека, хотя бы издали. Как он выглядит, такой же стройный и подвижный, как когда-то? Насколько состарился? Жадно просматривал я каждый номер «Гудка», настойчиво искал его портрет или статьи, расспрашивал красноармейцев, не видел ли кто из них его, не слышал ли кто его выступлений. И вот однажды в газете «Гудок» я увидел его фотографию. Он стоял на трибуне с поднятой рукой…»

23 января 1923 года Дзержинский писал Гульбиновичу в Вильно: «Дорогой товарищ! Не раз вспоминая свои первые шаги на революционном пути, вспоминаю и Вас, Андрей, нашего поэта и моего проводника в глубину рабочей жизни… Помню, как пьяные кожевники нас избили, когда мы возвращались из Султанишек.

Если бы Вы захотели написать мне о Вашей жизни — я был бы очень Вам благодарен. Ведь я сохранил Вас в своей памяти как очень близкого человека-товарища. Обнимаю Вас крепко. Ваш Яцек».

Хорошо помнил Дзержинский и своего второго помощника — Бальцеровича. Он вспоминал: «Работал вместе с рабочим Бальцеровичем, тогда еще молодым парнем. Кажется это он убил провокатора «Рафалка» (Моисеева). Вместе с ним мы печатали, а потом расклеивали прокламации, иногда до самого утра».

Вацлав Бальцерович был боевиком, входил в группу защиты. Кроме наказания и уничтожения провокаторов эта группа боролась со штрейкбрехерами — их выгоняли с предприятий.

Уже в молодые годы среди друзей Дзержинского были убийцы с патологическими наклонностями.

Друзья решили отправить Дзержинского в Ковно.

С помощью Бальцеровича Феликс готовился к отъезду. Оставаться в Вильно было опасно. Дважды он с трудом уходил от филеров. Из тюрьмы арестованные товарищи сообщили, что жандармы на допросах усиленно интересуются Яцеком. Поэтому руководство партии приняло решение направить Дзержинского в Ковко, где Яцека не знали. В то время в Ковно не было социал-демократической организации, и Дзержинскому поручалось ее создать. Это было несомненным признанием организаторских способностей молодого революционера. Феликс и гордился порученным заданием, и волновался — справится ли?

В комнату один за другим вошли Бальцерович, Гульбинович, Грабар и еще несколько социал-демократов, решивших устроить Феликсу небольшие проводы.

Стульев на всех не хватило. Придвинули стол к кровати. Начались, как водится, тосты с пожеланиями доброго здоровья, успехов в революционной работе.

На вокзал Феликс шагал один. В вагон проскользнул, когда поезд уже тронулся. Забился в угол, подальше от окна, чтобы кто-нибудь из знакомых, случайно оказавшихся среди толпы провожающих, не увидел, не узнал. Прощай, Вильно!

ПЕРЕПЛЕТЧИК

«Я устроился на работу в переплетную мастерскую и весьма бедствовал. Не раз текли слюнки, когда приходил на квартиру рабочих, и в нос ударял запах блинов или чего-то другого. Иногда приглашали меня рабочие поесть, но я отказывался, уверяя, что уже ел, хотя в желудке было пусто». Так вспоминал эти времена Дзержинский.

Работая переплетчиком, Феликс научился оформлять нелегальные документы, прятать их незаметно в переплетах книг, в рамках невинных картинок и фотографий. Паспорта, деньги для побегов и нелегальной работы в этих тайниках пересылались по почте. В мастерской Феликс крал бумагу, краски и другие материалы, необходимые для гектографирования листовок и прокламаций.

«Переплетчик» — партийный псевдоним Дзержинского в Ковно.

— Так вот, ротмистр. Я совершенно убежден, что господин Дзержинский и «Переплетчик» — одно и то же лицо. Соблаговолите сделать засаду и прихлопнуть этого молодчика с поличным.

Начальник Ковенского жандармского управления полковник Шаншилов бросил взгляд на календарь — 16 июля 1897 года.

На следующий день, вечером, в сквере у военного собора на лавочке сидел паренек. На вид ему можно было дать лет 15–16. По одежде и въевшимся в кожу металлической пыли и ссадинам на руках нетрудно было определить, что это рабочий-металлист, вероятно ученик слесаря. Парень явно нервничал, поминутно озирался.

Ровно в семь тридцать на скамейку подсел «Переплетчик», весело поздоровался. У связного дрожали губы. Он попытался выдавить ответную улыбку, но ничего не получилось.

— Михась, что случилось? Почему у тебя такой взволнованный вид?

Не успел Дзержинский закончить свой вопрос, как увидел, что к ним бегут полицейские и филеры в штатском. Мысль заработала с лихорадочной быстротой. Привести их за собой он не мог, в этом Феликс был абсолютно уверен. Значит, его предал Михась.

— Иуда! — крикнул Феликс, замахиваясь для удара. Но в тот же момент оказался в руках полицейских.

Изъятые при обыске на квартире у Дзержинского вырезки из газет и других официальных изданий со статьями по рабочему вопросу мало его беспокоили. Нелегальные брошюры, находившиеся при нем, тоже не волновали: Феликс твердо решил ни при каких обстоятельствах не говорить, от кого они были получены и кому предназначались. Хуже было то; что в руки жандармов попала его памятная книжка, дневник и список принадлежащих ему книг. Литературы было мало, и он записывал, какую книгу и кому он дал читать.

Опасения Дзержинского были не напрасны. Около года велось следствие. Шаншилову удалось арестовать по его делу 12 человек. У некоторых из них при обыске нашли книги Феликса. Он проклинал себя за неосторожность.

Альдона узнала об аресте брата из газет. Написала ему в тюрьму письмо. В нем было все: горечь, отчаяние и горячее сочувствие. Она умоляла его раскаяться, бросить «юношеские заблуждения».

«Ты называешь меня «беднягой», — читала она ответное письмо от брата, — крепко ошибаешься. Правда, я не могу сказать про себя, что доволен и счастлив, но это ничуть не потому, что я сижу в тюрьме. Я уверенно могу сказать, что гораздо счастливее тех, кто «на воле» ведет бессмысленную жизнь. И если бы мне пришлось выбирать: тюрьма или жизнь на свободе без смысла, я избрал бы первое, иначе и существовать не стоило бы… Тюрьма страшна лишь для тех, кто слаб духом». Далее Феликс сообщал, что благодаря заботам старшего брата Станислава он имеет книги и все необходимое, и… давал советы Альдоне, как воспитывать сына Рудольфика.

«Нет, Фелек все такой же. Он неисправим».

10 июня 1898 года начальник ковенской тюрьмы Набоков объявил Дзержинскому о том, что «государь император высочайше повелеть соизволил» выслать его под гласный надзор полиции на три года в Вятскую губернию.

Альдоне удалось узнать, что партия каторжан и ссыльных, с которой Дзержинскому предстояло следовать по этапу к месту ссылки, отправляется из ковенской тюрьмы 1 августа, и она решила проводить брата.

Всю ночь до рассвета прождала она вместе с другими женщинами у ворот тюрьмы. Наконец в окружении конвойных показалась партия заключенных. Большинство из них было заковано в кандалы.

Феликс шел с гордо поднятой головой. Альдона бросилась к нему, но конвойный солдат грубо оттолкнул ее. Альдона заплакала и тут услышала голос брата:

— Успокойся, не плачь, видишь, я силен.

МАРГАРИТА НИКОЛЕВА

Ссыльных везли на пароходе. Среди других политических Дзержинский был самым молодым и одиноким. Во время прогулок по палубе он познакомился с молодой и симпатичной женщиной — Маргаритой Федоровной Николевой. Они ловили каждую минуту, чтобы быть вместе. Маргарита помогла Феликсу выдержать этап и благополучно добраться до Вятки. Там ее передали под гласный надзор полиции и разрешили свободно передвигаться по городу. Феликса посадили в тюрьму.

Николевой определили местом ссылки уездный городок Нолинск, и она при очередном свидании посоветовала Дзержинскому проситься туда же, чтобы быть вместе. Расконвоированную Николеву отправили в Нолинск первой, а Феликс остался в Вятке ждать решения губернатора Клингенберга. Губернатор принял его, долго беседовал и удовлетворил его ходатайство.

Пароходик, на котором должны были отправить Дзержинского в Нолинск, застрял где-то из-за мелководья, и тогда он вновь обратился к губернатору с прошением расконвоировать его и разрешить отправиться в Нолинск за свой счет, без конвоя, и это было ему разрешено.

Маргарита встречала пароходик с Дзержинским на пристани Нолинска. На виду у всего населения городка, высыпавшего на берег, она бросилась к Феликсу. И тут же сообщила ему, что с жильем уже все уладила — жить они будут в одном доме.

Нолинск. Все здесь чужое. И природа, и дома, и люди. Приспособиться к новой жизни было трудно. Феликс отводил душу в письмах к Альдоне, в которых однако ни словом не упоминал о Николевой.

«…Дорога была чрезвычайно «приятная», — писал он — если считать приятными блох, клопов, вшей и т. п. По Оке, Волге, Каме и Вятке я плыл пароходом. Неудобная это дорога. Заперли нас в так называемый «трюм», как сельдей в бочке. Недостаток света, воздуха и вентиляции вызывал такую духоту, что, несмотря на наш костюм Адама, мы чувствовали себя как в хорошей бане. Мы имели в достатке также и массу других удовольствий в этом духе…»

Когда Альдона вновь и вновь перечитывала эти строки, написанные таким знакомым ей мелким, угловатым почерком, она ясно представляла себе, какие физические и моральные муки пришлось пережить Феликсу.

«Я нахожусь теперь в Ногинске, где должен пробыть три года, если меня не возьмут в солдаты и не сошлют служить в Сибирь на китайскую границу, на реку Амур или еще куда-либо. Работу найти здесь почти невозможно, если не считать здешней махорочной фабрики, на которой можно заработать рублей 7 в месяц…»

«Костюм Адама?», «Вши?», «Нолинск, Нолинск!» — Альдона с трудом разыскала его на карге.

«Население здесь едва достигает 5 тысяч жителей, — продолжала она читать. — Несколько ссыльных из Москвы и Питера, значит, есть с кем поболтать, однако беда в том, что мне противна болтовня, а работать так, чтобы чувствовать, что живешь, живешь не бесполезно, здесь негде и не над кем».

Альдона вспоминает, как, получив это письмо, она немедленно написала брату. Одно за другим отправила два письма. Постаралась вложить в них всю свою любовь, боль и опасения за его судьбу. Снова она умоляла Феликса стать «благоразумным», жить, как все.

И вот его ответ. «Дорогая Альдона! Ты совсем не понимаешь и не знаешь меня. Ты знала меня ребенком, подростком, но теперь, как мне кажется, я могу уже называть себя взрослым, с установившимися взглядами человеком, и жизнь может меня лишь уничтожить, подобно тому, как буря валит столетние дубы, но никогда не изменит меня. Я не могу ни изменить себя, ни измениться. Мне уже невозможно вернуться назад. Условия жизни дали мне такое направление, что то течение, которое захватило меня, для того только выкинуло меня на некоторое время на безлюдный берег, чтобы затем с новой силой захватить меня и нести с собой все дальше и дальше, пока я до конца не изношусь в борьбе, т. е. пределом моей борьбы может быть лишь могила… Однако вернусь к делу: я сказал, что ты не знаешь меня. Ты говоришь: «Вы не признаете семьи, чувство ваше сильнее ко всем вообще, нежели к отдельным людям, составляющим семьи». Итак, ты говоришь, что я не признаю семьи. О, ты глубоко ошибаешься. Я говорю лишь, что сегодняшняя форма семьи приносит почти исключительно плохие результаты. Почти для всех классов общества она приносит сегодня лишь страдания, а не облегчение, не радость. Прежде всего возьмем пример из жизни рабочего класса. Я знаю семью, — а таких тысячи, — в которой и отец и мать работают на табачной фабрике (здесь в Нолинске) с 6 часов утра до 8 часов вечера. Что могут получить дети от семьи, поставленной в такие условия? Питаются они плохо, надзора за ними нет; а как только подрастут, они нередко должны взяться за работу раньше, чем за букварь, чтобы прокормить самих себя. Скажи, что может дать им семья?

Беру другую общественную группу — крестьян: здесь семья еще отчасти сохранила почву под ногами, но чем дальше, тем последняя все больше ускользает. Большей частью крестьянин вынужден теперь искать побочные заработки, так как земля слишком часто не может его прокормить, и чем дальше, тем эти побочные заработки становятся все более важной частью его бюджета. Он должен помогать семье, поддерживать ее, а не она его; понятно, что при таких условиях и крестьянская семья должна постепенно разрушаться.

Перейду теперь к классу богатых. Здесь прежде всего бросается в глаза то, что семья возникает почти исключительно из коммерческих побуждений; во-вторых, распутная женщина в семье клеймится ужасным позором, в то время как распутник-мужчина — обычное явление. Мужчине у нас разрешается все, а женщине — ничего. Так разве можно считать примерными эти семьи, в которых женщине-рабыне противопоставляется деспот-мужчина, где коммерческие цели играют доминирующую роль? А каково может быть здесь отношение детей к родителям? Тут, правда, могут иметь место более теплые взаимоотношения, так как родители содержат своих детей, учат их угождают им, дают средства к жизни; но нельзя сказать, чтобы их взгляды во всем сходились. Жизнь идет вперед, она изменяется, и особенно быстро теперь. Дети вырастают в совершенно иной атмосфере, чем вырастали их родители, поэтому вырабатываются в них другие убеждения, идеи и т. д., и это является причиной антагонизма между отцами и детьми.

Теперешняя семья может удовлетворить и частично удовлетворяет лишь имущие классы. Поэтому-то они не могут и не хотят понимать критики сегодняшней семьи с точки зрения неимущих. Им ведь хорошо и хорошо потому, что другим плохо: их семья может существовать, лишь уничтожая другие, а именно рабочие семьи.

Итак, видишь Альдона, что я борюсь и боролся не против семьи вообще, а против теперешней ее формы. Жизнь разрушает семью, отнимает все ее положительные стороны и для подавляющего большинства человечества оставляет лишь отрицательные. Семья же зажиточных классов с ее проституцией противна. Не в самой семье дело — меня интересует благосостояние эксплуатируемых классов, на котором зиждется семья, мораль, умственное развитие и т. д. Что же касается чувства, то могу сказать тебе: жизнь наша такова, что требует, чтобы мы преодолевали наши чувства и подчиняли их холодному рассудку…

Я слышал, что в Вильно были аресты по поводу памятника «вешателя». Напиши мне об этом все, что знаешь.

Целую вас четверых. Феликс».

Альдона перечитывала письма Феликса. Письма длинные, а о себе, о своей жизни, здоровье пишет мало, несколько скуповатых строк. В последнем письме мимоходом обронил: «У меня пышная трахома». Можно ли вылечить ее там, в Нолинске? Еще ослепнет, чего доброго. «Ах, Феликс, Феликс! Сколько волнений и горя ты уже причинил. И сколько причинишь еще». Она негодовала на Феликса и восхищалась им. Почему этот малопонятный и далекий Феликс ей ближе и дороже других?

Маргарита была старше Феликса на три года. Она родилась в семье сельского священника из села Безлесное Балашовского уезда Саратовской губернии. Отец ей дал хорошее домашнее воспитание, он был образованным и терпимым человеком. Маргарите удалось поступить на Бестужевские курсы в Петербурге. Это был питомник бунтарских идей и женского свободомыслия. Маргарита была дружна с семьей Короленко. А красота и ум открыли ей доступ в среду молодых марксистов. Ее арестовали на третьем году обучения.

В Нолинске Феликс и Маргарита были постоянно вместе. Жить было сложно, хотя ссыльному Дзержинскому и ссыльной Николевой выдавалось по одному рублю пятьдесят копеек в месяц на питание и по четыре рубля на жилье. Они объединили свои финансы и кое-как перебивались.

В дневнике Дзержинский обозначал свою возлюбленную одной большой буквой «М»: «Как это М. может со мной дружить? Разве я такой ловкий актер? Мне кажется, что рано или поздно, мы не то что поссоримся, а она, узнав меня, прямо прогонит меня. Так должно случиться. А теперь для нас полезно не рвать своих товарищеских отношений».

Маргарита заставила его прочитать «Капитал», труды английского философа Стюарта Милля, произведения российских демократов. Они вместе читали «Фауста» Гете.

Дзержинский выделялся среди ссыльных. Он был одет в темный, сильно поношенный костюм, рубашку с мягким отложным воротником, бархатный шнурок повязан вместо галстука. Дом, где жили Феликс и Николева, был своеобразным центром ссыльных.

Так повелось: кто оказывался при деньгах, приносил к Николевой фунт дешевой колбасы, связку баранок или кулек конфет. Бывало, что какой-нибудь «богач» с гордым видом вытаскивал из кармана и бутылку вина. Но так как никто этих приношений заранее не заказывал, то иногда получалось, что не хватало заварки или сахару. А без хорошего чая и вечер не вечер.

Все уже расселись, когда в дверях появился молодой человек. Его воспаленные глаза щурились от света лампы.

— Господа, позвольте представить вам нашего товарища: Феликса Эдмундовича Дзержинского, — говорила Николева вновь прибывшим, усаживая Феликса рядом с собой.

Все, кто впервые видел Дзержинского, обращали внимание на его глаза.

— Что с вашими глазами?

— Проклятая грязь, — отвечал Феликс, — профессиональная болезнь табачников. Глаза чешутся от табачной пыли, рабочие трут их грязными руками. И вот результат: большинство рабочих нашей фабрики больны трахомой. Я тоже.

— Бог знает, что вы говорите. Зачем же вы пошли на эту фабрику?

— Ну, во-первых, надо где-то хлеб зарабатывать, а вы знаете, что в Нолинске найти работу трудно, а во-вторых, там я среди рабочих и могу хоть чем-нибудь быть им полезен.

В жизни политических ссыльных всегда было место для эротики. Лучшая подруга Николевой Катя Дьяконова уже здесь, в ссылке, вышла замуж за социал-демократа, родила ребенка. У политических хватало свободного времени.

Как писал Овидий в «Лекарстве от любви»:

А кроме того:

Всякая любовь в известной мере — ситуация палача и жертвы. Большинство женщин подсознательно жаждут порабощения, вплоть до насилия.

Любой половой акт — в каком-то смысле проекция убийства, как бы кощунственно это не звучало. Мужчина остается девственником, пока не убьет возлюбленную, то есть не доведет обладание до логического конца.

Библейское грехопадение состояло именно в запретном совокуплении. Половой акт был табуирован не случайно: применительно к нему в Библии употреблялся глагол «познать». Можно говорить о греховности всякого познания, но познание сексуальное есть еще и грубое, чисто физическое вторжение в мир другого существа. В сексе почти невозможно солгать, и оттого во всяком половом акте есть нечто от дознания, от выпытывания сокровенного. Половой акт — покушение на независимость личности, на ее свободу.

Многие последователи Фрейда видят в сексе еще и… стремление к смерти. Стремясь проникнуть в женщину, мужчина как бы стремится к своему началу. Это отчетливей всего отразилось в языке: во многих языках табуированное слово, означающее «конец всему», производится от обозначения женского полового органа.

Философ Иммануил Кант никогда не знал женщин. Именно с этим современники связывали его долголетие и исключительную работоспособность. Существуют легенды о том, что однажды испытав себя в сексе, создатель «Критики чистого разума» охарактеризовал половой акт как хаос беспорядочных телодвижений.

Гоголь прожил всю жизнь девственником. Исследователи мотивируют это патологиями его развития или последствиями родовой травмы. Сам же Гоголь в одном из писем объяснял свое воздержание тем, что боялся испытать слишком сильную страсть, которая испепелила бы его, лишив творческой способности и самой возможности жить дальше.

Известно, что Ницше воздерживался от секса всю жизнь, хотя и погиб от наследственного сифилиса. Такая чистота способствовала особой логичности и богатству его мысли. Он часто испытывал состояние «экстатических прозрений», которые, разумеется, были бы куда реже, если бы с экстазом свободной мысли соперничал экстаз сексуального наслаждения.

Феликсу в 1899 году было 22 года — подходящее время для начала половой жизни. Во всяком случае — на творческом потенциале революционера это не сказалось.

Но если бы все сводилось к физиологии! Критерием самооценки для большинства личностей является интенсивность занятий любовью, их частота и продолжительность. Между тем именно эта область жизни наиболее капризна и непредсказуема. Известны случаи самоубийств только из-за того, что партнер отказал в половом акте, или этот акт не состоялся по физиологическим причинам. Всякий мужчина испытывает подсознательный страх своей неполноценности — попросту говоря, он слишком много ставит на эту карту. Отсюда неизбежное разочарование по достижении цели, ведущее к конфликту с партнером и с самим собой, «комплекс Жюльена Сореля» из романа Стендаля «Красное и черное» — вспомним, как герой в ужасе спрашивает себя «И это все?!»

КАЙ

В Нолинске Дзержинскому удавалось соединить полноценный секс с политикой и пропагандой среди рабочих. Первое никого не волновало, второе не могло не обеспокоить местные власти. Феликса вызвали к исправнику.

— Позвольте узнать, господин Дзержинский, — лицо исправника сохраняло учтивость, — с какой целью вы устроились работать на махорочную фабрику?

— Это что — допрос? — запальчиво спросил Феликс.

— Пока нет. Вы же знаете, что состоите под надзором полиции. Вот я и интересуюсь, как живут, чем дышат мои подчиненные. По долгу службы, так сказать.

— Извольте, господин исправник. Цель простая — заработать на свое существование, — пожимая плечами, ответил Дзержинский.

— Странно, странно, — исправник взял у писаря бумагу и как бы в задумчивости побарабанил пальцами. — Если вы действительно нуждаетесь в заработке, то зачем же подбивать других бросать работу?

Дзержинский молчал.

— Не позволю! — вдруг заорал исправник, хлопая ладонью по столу. Стоявший рядом писарь вздрогнул от неожиданности.

— Забываешься, — переходя на «ты», продолжал кричать исправник, — тебя сюда прислали наказание отбывать, а не людей мутить! Чтоб духу твоего на фабрике не было!

— Не смей мне «тыкать», — бледный от возмущения отвечал Дзержинский, — что касается работы, прошу не указывать. Где хочу, там и работаю. Да и откуда вам известно, о чем я говорю с рабочими? — Феликс попытался заставить исправника приоткрыть свои карты.

— Нам многое известно, молодой человек. Известно, например, что вы здесь собираетесь сил набираться, чтобы быть готовыми бунтовать, когда «настанет время». — Не выйдет! — опять повысил голос исправник.

Он почти дословно цитировал строки из последнего письма Феликса к Альдоне.

«Как он смеет читать мои письма?!» — эта мысль заслонила все. Самообладание оставило его.

— Мерзавец, негодяй! — вскипел Дзержинский. — Он читает мои письма!

— Господа! Будьте свидетелями, как ссыльный Дзержинский оскорбляет меня при исполнении служебных обязанностей.

Он решил выслать Феликса Дзержинского на 500 верст севернее Нолинска, в село Кайгородское Слободского уезда. Туда же его превосходительство «справедливости ради» распорядился выслать и Александра Ивановича Якшина — его друга.

В 1933 году в Варшаве была издана книга «Красный палач», посвященная Дзержинскому. В ней дается иная версия событий. Ошибочная и возмутительная. Автор утверждает, что Николева была вдовой, сосланной в Сибирь за участие в деятельности религиозной секты, запрещенной в России. Кроме того, автор неправильно воспроизводит фамилию возлюбленной Феликса, называя ее Николаевой. В книге «Красный палач» утверждается, что ссыльные Лебедев, Якшин, Дзержинский и Николева готовили покушение на губернатора Клингенберга, который должен был посетить Нолинск. Стрелять должен был Дзержинский. Неожиданно перед самым приездом губернатора Дзержинского без видимых причин сослали вместе с Якшиным в село Кайгородское. Покушение провалилось. Феликс был в отчаянии. Причину провала автор видит в том, что планы ссыльных выдала Николева. Кроме того, в книге можно прочитать о том, что Николева состояла в интимных отношениях не только с Дзержинским, но и с исправником, а также и с самим губернатором. Дзержинский, узнав обо всем этом, якобы был даже удовлетворен: он был уверен, что Николева любит только его, кроме того, если бы он убил губернатора, его бы повесили. Такая версия событий в Нолинске представляется мне надуманной. Во-первых, в маленьком городке Нолинске нельзя было утаить связь с жандармом или исправником, не говоря уже о губернаторе. Женщина, имеющая такие связи не могла пользоваться доверием политических ссыльных. Во-вторых, слишком большой диапазон приемлемости — от ссыльного до губернатора. Тем более, что губернатор находился в Вятке. В третьих, все сведения про Николеву — ошибочные. Автор не имел достаточной информации. А самое главное, я в этом уверена, такая нимфоманка и провокаторша (если бы Николева была таковой), не сумела бы дожить в Советском Союзе до 1957 года. Она бы не пережила Феликса на 31 год, не настолько мягкое у него было сердце.

Я не случайно так подробно остановилась на книге «Красный палач». Относительно этого издания я имею особое мнение. Я изложу его в последующих главах. Я стремлюсь к объективности. Как писал Дзержинский Николевой в письме от 4 января 1899 года: «Читаю «Фауста», хотя не могу как следует понять его: видно надо знать ту историческую эпоху Германии, из которой взят сюжет. «Я тоже стремлюсь понять своего Фауста — Феликса Дзержинского.

«Разве действительно я неравнодушен? Мне хочется видеть ее серьезные, добрые глаза — спорить с ней. Нет, это не то. Как жаль, что она не мужчина. Мы могли бы быть друзьями, и нам жилось бы хорошо. Как в жизни, право, не могу сказать, но здесь в ссылке, мы, поддерживая друг друга, могли бы с огромной пользой прожить это время.

Женщин же я право боюсь. Я нанял квартиру и буду жить с Александром Ивановичем. Положим, внутренне я не желал этого. Вышло, однако, так, что я согласился жить вместе и теперь напопятный идти не могу. Согласился же потому, что не хотел портить хороших отношений с Александром Ивановичем. Мне неловко было отказать и показать, что я эгоист. Как досадно на самого себя за это, но как ни заставляю себя не выставлять себя лучшим, однако всегда как бы невзначай хвалю самого себя». Так писал Дзержинский в своем дневнике в день приезда в Кайгородское.

— Вот и приехали, — говорил Якшин, вылезая из саней у здания кайгородского правления.

Из избы вышли жандарм, сопровождавший их от Нолинска, и кайгородский урядник. Урядник хмуро оглядел ссыльных, и, помусолив карандаш, расписался в книге, протянутой ему жандармом.

Жандарм захлопнул книгу, засунул ее за пазуху и подошел к саням.

— Ну, господа хорошие, скидайте полушубки. Я их обратно в Нолинск повезу, — сказал он.

Якшин начал раздеваться.

— Что вы делаете, Александр Иванович? Мы же замерзнем здесь без полушубков, — возразил Дзержинский. Сам он стоял совершенно спокойно, будто и не слышал, что говорит жандарм.

— А, черт с ним! Пусть подавятся, — Якшин снял свой полушубок и кинул его в сани.

— Пусть в таком случае давятся вашим, а мне он самому нужен, — спокойно сказал Феликс и направился к избе. — Скажи исправнику — Дзержинский не отдал. — И Феликс скрылся в волостном правлении.

В селе Кайгородское Феликс не забыл Николеву.

Из письма от 10 января 1899 года: «Вчера сюда приходила почта, я так надеялся, что получу от Вас письмо и не получил. Вот уже прошло около трех недель. Но я сам ведь виноват, что не написал на Слободское. Вы обещали мне написать, получив уже мое. Я отправил отсюда первое — 28 декабря. В Слободское оно пришло 2 января, а к Вам — около 5-го. Завтра оно непременно должно быть. Так хочется знать, что с Вами, что слышно, как чувствуете себя, успешно ли идут занятия? Одним словом, как Вам живется.

Село здесь немалое, будет до ста дворов. Лежит в яме, так что только после того, как подъедешь к нему вплотную, становится видным. Лес тянется с двух сторон, версты две от села. Большой лес подальше. Как хорошо шляться по нему, зимой только по дороге. В нем вырубили только лучшие деревья. Кругом же Кая все болота. Теперь это ничего, но летом, с конца мая до половины июля, масса комаров, прямо миллиарды, как говорят. Придется маяться порядочно, чтобы привыкнуть к ним, надо будет ходить в сетках. Зато весной, говорят, можно охотиться на уток, лебедей, хотя последних, по суеверию, здесь не стреляют. Полагают, что кто-нибудь подохнет в хозяйстве или помрет в семье того, кто убил. Но, может быть, окажется то же, что с медведями и волками. А все-таки жаль, не придется испытать сильных ощущений.

Встретили мы сегодня похороны — сразу четырех хоронили. Везли их на худеньких лошадках, в санях, на гробах сидели мужики, покойников везли из церкви. Сзади ехали на других санях провожающие родные. Попа не было. Встретили мы его катающимся с дьяконами. Народу было совсем мало, и не получилось впечатления, что это везут люди своих матерей и родных хоронить. Мы провожали их. Ямы не были еще вырыты — земля замерзла почти на два аршина. Поднялась ругань, что не приготовили работники вовремя. Не было ни слез, ни жалоб на жизнь свою. Воспользовавшись минутой, мы спросили их, почему нет попа? «Да где нам, — ответили они, — платить по десять рублей…» И действительно, поп здешний совсем разоряет народ. За свадьбу берет не меньше пятнадцати рублей, да еще тридцать аршин холста, водку, табаку, крендели. За отпевание — два-пять рублей, за крестины — один рубль. Дерет, одним словом, неимоверно. Жаловались не раз уж на него, да ничего не выходит. Стал еще больше драть. Никто, абсолютно никто не уважает здешнего попа — пьяница прегорький, деньги всегда вперед берет.

Наконец опустили гроб. Стали засыпать землей — никто и теперь не заплакал, не застонал, не заохал. А у нас обыкновенно чуть не в истерику падают наши чувствительные люди, когда засыпают землей. Нет здесь того пошлого притворства казаться лучше и чувствительнее, без которого у нас и шагу не ступить…

Зарывши могилу все… уселись на ней (некоторые, конечно, из-за недостатка места стояли около нее) и начали поминать умерших. Здешний напиток — брагу, варят из ржи… Эта брага хмельная, вот и стали угощаться ею, закусывали блинами да рыбой. Должно быть, еще от язычества сохранился этот обычай. Звали всех, кто только был, да мы отказались…

Более зажиточные ханжи приходят к нам и давай говорить, что православная вера — единственная верная, да православные что-то не стараются, что вера падает, что «не поступаем мы по евангелию. Ох!.. Народ ты темный, грехи наши тяжкие!» Надоели порядочно этим причитанием. Дали мы раз острастку, чтобы не жаловались нам…

Здесь и инструменты-то употребляются еще первобытные, например, вместо кос — какие-то косули коротенькие, сохи вместо плугов, и как земство ни бьется, ничего поделать скоро нельзя, а все вводится понемногу, а что будет, когда всюду введется? Есть польская пословица: «Пока солнце взойдет, роса глаза выест». Так и тут. Например, взять бани здешние! Черные, грязные, негде раздеваться, низенькие — жалеют дрова, а лес за бесценок под рукой, да и свой есть. И как им не толкуй — усмехаются, да и только. Белоручкам, думают, не нравится. В таких банях ревматизм можно схватить, а простудиться того легче, да и вымыться порядком нельзя, а они говорят, что для них и так хорошо, что деды их так мылись».

Через месяц Дзержинский напишет Николевой: «Я боюсь за себя. Не знаю, что это со мной делается. Я стал злее, раздражителен до безобразия». Далее были и такие строки: «Кай — это такая берлога, что минутами невозможно устоять не только против тоски, но даже и отчаяния…»

Был в селе Кайгородском у Феликса ручной медведь Мишка. Но про медведя позднее.

Маргарита Федоровна взволновалась. Прибежала с этим письмом к Дьяконовой. Они тут же написали прошение к губернатору о разрешении ссыльной Маргарите Николевой выехать в село Кайгородское для свидания с больным Феликсом Дзержинским.

Разрешение было получено только в июне, и Николева, нагруженная книгами, журналами, письмами и всякой снедью, отправилась в дальний путь.

В Кайгородском Маргарита Федоровна пробыла недолго. Феликс напугал ее. «Физическая любовь есть проекция убийства». Он много говорил о провокаторах и смертной казни. В какое-то мгновение Николевой показалось, что рассуждения о казни приносят ему большую радость, чем ее присутствие.

Когда-то властелины устраивали изредка эффектные спектакли: вот все готово для казни, вот уже народ затаил дыхание, чтобы получше услышать удар топора, но тут галопом мчится курьер с помилованием от государя, или сам монарх милостиво машет платочком, останавливая палача. И смерть отступает…

Дзержинский сказал, что целиком посвятит себя революции. Вернувшись в Нолинск, Маргарита рыдала на плече подруги Кати.

— Феликс заявил мне, что не может здесь искать счастья, когда миллионы мучаются и страдают. Вот так мы и выяснили наши отношения, — закончила грустно Маргарита Федоровна. — И он был искренен. Он хочет целиком отдать себя революции. Я буду помнить его всю жизнь…

В августе 1899 года Дзержинский совершил свой первый успешный побег из ссылки.

Николева отбыла свой срок до конца, до последнего дня. Она возвратилась в Россию, отошла от революционной борьбы, преподавала литературу в школе, жила в Ленинграде. Когда пришлось эвакуироваться из осажденного Ленинграда, она выбрала Пятигорск, там работала научным сотрудником в музее «Домик М. Ю. Лермонтова». Написала книгу «Михаил Юрьевич Лермонтов — жизнь и творчество», изданную в 1956 году.

Маргарита Николева умерла в 1957 на 84-ом году жизни. После ее смерти нашли шкатулку с письмами от Дзержинского. Она не оставила ни воспоминании, ни публикаций о Феликсе. Она молчала.