Ночи Калигулы. Восхождение к власти

IV

Три медлительные галеры вошли в широкое устье реки. Вдали показались охряно-рыжие стены восточного города.

Пристань встретила шумным оживлением и благоуханным ароматом пряностей и жаренного на вертеле мяса. Легионеры сходили на берег, любопытно озираясь вокруг. Яркая живописность торгового сирийского города ошеломила пришельцев с запада. Смуглые бородатые мужчины в длинных полосатых халатах неторопливо прохаживались в толпе, высматривая товары, привезённые торговыми судами со всех концов земли. Наёмные носильщики таскали с кораблей огромные амфоры с вином и оливковым маслом, свёртки льняной и парчовой ткани. Маленькие рыбацкие лодки были заполнены свежевыловленной серебристой рыбой, которая бойко раскупались женщинами в тёмных одеяних. Юркие торговцы сновали в толпе, предлагая за несколько сестерциев баранину с луком или рассыпчатые розовые сладости. Блудницы в красных покрывалах выискивали алчным взглядом мужчин побогаче и низкими грудными голосами расписывали им свои прелести. Испуганно поводя ноздрями, ревели удивительные горбатые животные, именуемые верблюдами.

Антиохия сулила римлянам много разнообразных утех. Но не сейчас, попозже. Прежде всего — долг. Резкими окриками и угрожающими жестами легионеры разогнали пёструю толпу. Люди, наступая в давке друг другу на ноги, отхлынули назад и выжидающе притихли: какие перемены принесёт городу нежданный визит наследника императора? Легионеры, подчиняясь кратким отрывистым приказам центурионов, выстроились в два ряда. Германик спустился на берег в сопровождении семьи. К нему подвели коня с красным седлом и огромным красным султаном на голове. Полководец попытался впрыгнуть в седло, но неожиданно пошатнулся и чуть не упал. Германик провёл по вспотевшему лбу загорелой рукой с огромным рубиновым перстнем на безымянном пальце.

— Что со мной? — удивлённо прошептал он. И сам себе ответил: — Ничего. Приступ минутной слабости. Сейчас пройдёт. Здесь невыносимо жарко…

Дворец, в котором семье Германика предстояло жить неопределённое время, был дворцом только по имени: огромное строение из рыжей глины, внушительное снаружи и неуютное внутри.

Гней Пизон, наместник цезаря в сирийской провинции, стоял посреди квадратного двора, который назывался латинским словом — атриум. Широкая тога с ярко-красной полосой скрывала тщедушное тело наместника.

— Приветствую тебя, славный Германик, потомок богов! — с наигранной радостью воскликнул Пизон, едва завидев знаменитого полководца. Германик спешился, похлопал коня по взмыленной шее и тонко улыбнулся: «Потомок богов?! Великий Гай Юлий Цезарь был потомков богов. А я хоть и считаюсь его правнуком — но, увы, не по крови, а по праву усыновления. Ох и льстец же этот Пизон! Нужно держать с ним ухо востро!»

— Приветствую тебя, Гней Пизон, — отозвался наконец Германик, с лёгкой насмешкой оглядывая блаженно улыбающегося наместника. — Император шлёт тебе послание.

Повинуясь чёткому жесту Германика, легионер Присциллий подал наместнику ларец. Гней Пизон подобострастно приложился устами к резной крышке. Германик презрительно усмехнулся и тут же поспешил скрыть усмешку. Пизон все же заметил её, но не подал виду. Он ещё шире улыбнулся, приглашая Германика и Агриппину во дворец.

Шумно засуетились рабы, снимая с лошадей и мулов поклажу. Легионеры, сквернословя по привычке, с любопытством оглядывались по сторонам. Агриппина и Германик неспешно двинулись к входу. Гней Пизон отступил в сторону и, взломав печати с римским орлом, открыл ларец. Жадный взор удовлетворённо скользнул по золотой диадеме и по изумрудным кольцам. Пизон внимательно посмотрел на навощеную табличку, на которой рукою Тиберия было нацарапано несколько строк. Лицо наместника неожиданно посерьёзнело. Он мельком покосился в ларец: маленькая склянка с прозрачной жидкостью, замотанная в обрывок парчовой ткани, лежала на самом дне. Пизон поспешно захлопнул крышку ларца и натянуто улыбнулся.

Агриппина, обернувшись, заметила странную улыбку наместника и содрогнулась.

— Что было в ларце? — прошептала она на ухо мужу.

— Должно быть, послание Тиберия, — пренебрежительно передёрнул плечами Германик. — Я не читал его, но догадываюсь: цезарь велит Пизону чинить мне препятствия. Так было в лесах Германии. Так было в Александрии. И в Антиохии меня ждёт то же самое. Но, если будет на то воля богов, я снова вернусь в Рим с триумфом! К великому огорчению Тиберия.

Переступив порог, Агриппина Старшая брезгливо огляделась по сторонам. Из тёмных углов несло плесенью и влагой. Рабыни мгновенно развесили по грязным стенам узорчатые ткани, зажгли бронзовые светильники, добавив в них ароматного масла. Расставили в опочивальнях роскошные ложа, привезённые из Рима. И все же, Агриппина невольно сравнивала это мрачное убогое жилище с узкими окнами и великолепную виллу с колоннами из бело-розового мрамора.

Но Агриппина не жаловалась на судьбу. Она знала: за падениями неминуемо следуют взлёты. Сколько взлётов и падений было в её жизни. И те, и другие Агриппина встречала со спокойным достоинством. Не впервые она следует за Германиком в неведомые края. В Антиохии у Агриппины хотя бы есть стены и крыша над головой. В Германии не было ни того, ни другого. Лагерь римлян располагался на краю густого леса. Пронзительно пахло хвоей, тревожно вскрикивали серые северные птицы, рыжие белки ловко скакали с ветки на ветку. Над зелёными кронами деревьев вился дымок, говоря об опасной близости германского поселения. А после смерти Августа легионеры подняли мятеж. Окружив палатку Германика, они звенели мечами и выкрикивали угрозы… Но даже там, посреди болотистых северных лесов, Агриппина была счастлива. Там родилась её дочь, Агриппина Младшая. А потом матрона была сполна вознаграждена триумфальным возвращением в Рим.

Посему Агриппина пребывала в твёрдой уверенности: после невзгод и трудностей Антиохии её и Германика ждёт нечто большее, возможно — высочайшая власть.

А Германик заметно ослабел. Возвращаясь домой, он грузно падал на ложе и вздыхал бессильно и пугающе. Томительная слабость охватывала тело, бывшее некогда бесконечно сильным и энергичным.

— Обманул меня Тиберий, — прошептал однажды Германик. — В Антиохии положение не столь плохо. Моё присутствие здесь не было необходимым… — Он немного помолчал и добавил: — Малярия донимает меня. Не этого ли искал Тиберий?

Агриппина удивлённо замерла, держа в руках золотую чашу с душистым травяным отваром.

— Если хочешь, я велю позвать лекаря, — с лёгким налётом беспокойства ответила она.

Пришёл лекарь — уроженец востока с длинной, окрашенной хной в рыжий цвет бородой. Плавно и грациозно вытащил руки из широких рукавов халата и ощупал шею и грудь больного. Постепенно смуглое бородатое лицо сирийца становилось все более озабоченным, а движения рук потеряли величавую плавность. Лекарь узловатыми пальцами оттягивал веки Германика и пристально изучал покрасневшие белки глаз. Заглядывая в рот больному, антиохиец неприятно поразился серо-белому налёту, покрывшему язык. Окончив осмотр, он молчал и напряжённо думал, что сказать.

— Это малярия?.. — улыбнулся Германик, силясь казаться весёлым.

— Нет, это не малярия… — торжественно ответил врач. В чёрных глазах на мгновение мелькнуло почти незаметное беспокойство. — Есть много болезней, ещё не известных науке врачевания. Но не беспокойся! — он предостерегающе вскинул руку. — Для каждой болезни есть лечение. Ты непременно излечишься!

Сириец сосредоточенно рылся в мешке из козлиной кожи. Наконец извлёк оттуда пучки высохших растений, корешки причудливой формы и кору деревьев. Он сложил эти пряно пахнущие предметы на низкий столик у ложа Германика.

— Вели приготовить отвары из этих трав. Пей трижды в день, и вскоре почувствуешь облегчение. И молоко. Много молока!

— Молоко?! — непритворно удивился Германик. — Разве я младенец? Вот уже более двадцати лет я не пью ничего, кроме вина, бодрящего дух и укрепляющего тело.

— Пей молоко, — прошептал врач. — Заклинаю теми богами, которым ты поклоняешься: пей молоко!

Он упал на колени и на четвереньках отполз к выходу, не переставая кланяться и подметать пол рыжей бородой. Германик следил за ним краем глаза, и в груди больного осела неприятная горечь.

Несколько дней спустя Германику стало хуже. Его непрерывно тошнило, и никакие травы не унимали жжение в груди. Снова послали за лекарем. Но напрасно закованные в железо и кожу легионеры искали его по запутанным улочкам Антиохии: странный лекарь исчез бесследно.

И тогда Германик понял! Понял, почему так дрожали пальцы врачевателя и почему был испуган его взгляд. Понял, почему нестерпимо жжёт в груди и почему нужно пить молоко.

Германик затрясся в припадке нервного смеха, переходящего в конвульсивные рыдания.

— Перед отъездом я обедал у Тиберия!.. — хрипло и растерянно прошептал он. — Слишком много пряностей было в вине, которое цезарь настойчиво лил в мою чашу. Слишком горьким и мутным было оно!

Агриппина, сидевшая у ложа мужа, испуганно вздрогнула. Она упала на колени и мучительно всмотрелась в лицо Германика. Странные лиловые пятна покрывали исхудавшие бледные щеки полководца. Неизбежность смерти просвечивала сквозь поблекшие голубые глаза.

— Тиберий подло отравил тебя! — отчаянно вскрикнула Агриппина. И тут же её взгляд осветился надеждой. — Но ты вылечишься! Много времени прошло с того дня, когда ты обедал с Тиберием. Яд оказался недостаточно силён, чтобы причинить смерть. Я найду самые лучшие противоядия, которые только есть в Сирии…

— Поздно… — надрывно простонал Германик. — Я понял, что хранилось в ларце, который Тиберий прислал Гнею Пизону. Отрава! Пизон день за днём вливал её мне в пищу, ибо так повелел ему Тиберий.

Агриппина зарыдала, судорожно цепляясь за ослабевшие руки Германика. Спутанные чёрные волосы в беспорядке упали на её лицо. Безумно целовала она бледные губы умирающего. От конвульсивных объятий жены Германик ощущал боль в ослабевшем теле, а от её рыданий — боль в сердце.

— Не целуй меня, Агриппина, — наконец попросил он. — Я чувствую, как яд выходит из меня вместе с дыханием. Беги прочь из этой комнаты, где все отравлено смертельными испарениями!

— Нет, я не оставлю тебя в одиночестве! — полубезумно простонала Агриппина, настойчиво ища губами искривлённый страданием рот Германика. — Я хочу умереть с тобой…

Германик с усилием приподнял лицо жены исхудавшими жилистыми руками.

— Ты, должна жить, Агриппина! — почти неслышно прошептал он. — Живи ради наших детей…

— И ради мести! — злобно сверкнув чёрными глазами, отозвалась она. — Я убью Пизона!..

— Пизон — всего лишь орудие в более могущественных руках. Когда клинок пронзает чью-то грудь, то неужели в смерти повинен бездушный клинок, а не направившая его рука? — со слабой иронией прошептал Германик.

— Я отомщу Тиберию, — сквозь слезы поклялась Агриппина.

Германик умирал долго и мучительно. Он прожил тридцать четыре года и успел много сделать в жизни. И очень многого не успел.

Его тело, покрытое красным плащом с широкой золотой каймой, выставили напоказ на главной площади Антиохии. Германик бесстрастно покоился на чёрных траурных носилках, и прямоугольные знамёна, увенчанные римскими орлами, лежали у его ног. Наёмные плакальщицы в чёрных балахонах вели заунывную ритуальную песнь. Легионеры исступлённо вытаскивали из ножен короткие мечи и, целуя лезвие, клялись в бесконечной верности мёртвому полководцу.

Тело Германика, согласно обычаю, было предано сожжению. Прах бережно собран в чёрную урну с серебрянными инкрустациями и передан безутешной Агриппине.

Галера под чёрным, трепещущим на ветру парусом возвращалась в Италию. Приближался конец октября. Море, некогда пастельно-синее, теперь казалось угрожающе тёмным. И все же, Агриппина решилась предпринять опасное плаванье по зыбким осенним водам. Её отговаривали, советовали подожать до весны, пугали опасностями, поджидающими одинокое судно среди осенних бурных волн. Но Агриппина упрямо настаивала на немедленном отъезде в Рим. Пребывание в Антиохии, где все кричало о смерти Германика, стало для неё болезненно невыносимым.

Иногда холодные осенние ветры стихали, уступая место запоздалой бабьей осени. Период умиротворяющего затишья и томной прелести перед неминуемым увяданием. Лёгкая зыбь дрожала на холодной поверности воды, небо было прозрачно-голубым и неумолимо далёким.

Агрипина Старшая сидела на корме триремы, глядя в пространство невидящим взглядом. Лёгкий ветер развевал чёрные волосы матроны, уже не уложенные в замысловатую причёску. Бледное осунувшееся лицо походило на алебастровую маску. И на этом отяжелевшем, опухшем лице ещё бульшими казались чёрные немигающие глаза, обведённые синюшными тенями. Агрипина сидела неподвижно, вся в чёрном, словно вырезанная из дерева статуя скорби. Лишь тонкие длинные пальцы, лишённые привычных перстней, время от времени судорожно поглаживали серебрянно-чёрную урну с прахом Германика. И тогда по каменному лицу Агриппины стекали солёные слезы, изъедая толстый слой белил.