Ночью на вокзале: сборник рассказов

Дорога плавно огибает виллу — каменную глыбу, застывшую на берегу моря. Вокруг виллы раскинулся огромный сад. Пляж залит лунным светом.

Черный автомобиль бесшумно подкатил к дому. Молодой человек в темном костюме вышел из машины, прошел по саду и поднялся на веранду. Луч карманного фонарика упал на спящего слугу. Человек вошел в дом и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Было тихо.

Он почти добрался до второго этажа, когда внезапно столкнулся с кем-то, спускающимся вниз.

— Мэтью! Вор!

На лестнице зажегся свет, и несколько человек выбежало на площадку.

— Регги? Ну и напугал же ты нас!

— Простите, друзья, я немного опоздал, — рассмеялся Регги.

— Мы только начали, присоединяйся, — пригласил Мэтью.

Они поднялись в комнату.

Вечеринка удалась на славу. Приятели повеселились от души и уже собирались расходиться, когда Чалапати, которого после выпивки всегда тянуло ко сну, зевая, спросил:

— А, собственно, по какому это поводу мы собрались?

— Какая разница? Мэтью пригласил, мы все и пришли.

— Нет, почему все-таки?

— Вот пристал! Не будь занудой. Шел бы ты лучше спать?

Но Чалапати заупрямился:

— Пока не скажете, не отстану!

— Почему мы сегодня собрались… — Мэтью посерьезнел, прикурил сигарету. — Вчера вечером, видишь ли, случилась такая история…

Камала проснулась: сын дышал неровно, его широко раскрытые глаза смотрели в пустоту.

— Что с тобой, сынок? — она потрясла его за плечо.

Сын шевельнул губами, силясь сказать что-то. Камала испугалась. Накануне ему слегка нездоровилось, но сейчас… Словно богиня смерти потянулась к нему.

— Что с тобой, сынок? Ну скажи мне: «Мама, я здоров». Скажи! Я никогда не оставлю тебя одного, никогда не уйду… Прости меня… Я всегда буду с тобой, только скажи, что ты здоров, что у тебя ничего не болит, — повторяла и повторяла Камала.

Они тряслись в повозке рикши. Мальчик безжизненно повис у нее на руках.

— Боже, когда мы приедем, когда?

Звенела цепь на велосипеде рикши.

— В прошлом году он тоже болел, но ведь обошлось…

Полосы лунного света мелькали на черной спине рикши.

— Боже, убей меня, смерть будет для меня счастьем! Это не жизнь, а огненная река. Я не могу, не хочу больше жить, — молилась Камала.

В кинотеатрах начался последний сеанс. Улицы опустели. Из окон приемного отделения виднелось серебристое здание самой больницы. Сейчас здесь тихо и пусто. На крыльце спит пьяный слуга Симхачалам. В комнате громко отстукивают время настенные часы. Медсестра Сароджи с упоением читает книгу. Книга полна любовных перипетий, и сердце Сароджи трепещет и бьется.

— Дяденька! Дяденька! — слышится снаружи робкий голос.

Симхачалам не просыпается.

— Родимые, помогите!

— Что случилось? — из отделения выходит Сароджи.

— Сыночек мой заболел, помогите…

Сароджи внимательно оглядела Камалу: тощая, как смерть, в отрепьях, она показалась ей дурным сном, вдруг обернувшимся явью.

— Не могла отвезти его в другое место? — недовольно пробурчала Сароджи. — Ну, заходи.

Сароджи растолкала Симхачалама и послала его за дежурным врачом.

— Сестра, сынишке хуже…

— Врача нигде нет. Может, он в кино ушел? — вернулся Симхачалам.

— Кто сегодня дежурит? — спросила Сароджи.

— Господин Мэтью.

Мэтью и на самом деле пошел было в кино, но по дороге встретил свою давнюю приятельницу, и они отправились прогуляться по пляжу. Поэтому, сколько Симхачалам ни искал, он не смог найти его.

Был уже час ночи, когда в дежурное отделение зашел Регги. Он тоже работал в этой больнице. Глядя на его открытое и доброе лицо, каждый понимал, что этот человек не может солгать, не может поступить дурно.

Камала отрешенно сидела на кушетке рядом с сыном. Когда вошел врач, она вскочила. Регги подошел к ребенку, пощупал пульс.

— Готовьтесь к операции! Когда вы наконец поймете, что все люди одинаковы! Ведь мальчик мог умереть, — отчитывал он Сароджи.

Регги быстро поднял ребенка с кушетки и понес его в операционную.

Больница проснулась, ярко засветились лампы.

В глазах Камалы то вспыхивала надежда, то металось отчаяние. Стараясь не плакать, она закусила край сари. Прошло десять долгих минут.

В комнату деловито вошел Регги. На шее его висел стетоскоп, в руках он держал блокнот.

Камала шагнула ему навстречу.

— Как… — она не могла говорить.

— Нужно лекарство, в аптеке напротив.

— Господин… — простонала Камала.

— Ах, да, — спохватился Регги. — Деньги…. Я должен был понять это. — Он торопливо вытащил из кармана бумажник.

Симхачалам побежал за лекарством. Регги присел рядом с Камалой, заглянул ей в глаза.

— Кто отец мальчика? — участливо спросил он.

— Он умер.

— Вот как? А кем вы работаете?

— Я танцовщица…

Вернее, была когда-то танцовщицей. Но этого Камала не сказала.

Симхачалам принес лекарство, и Регги ушел в операционную. С этого момента время как будто остановилось.

«Боже, спаси моего сына», — шептала Камала.

Перед началом операции сестра пощупала пульс больного.

— Доктор! — испуганно вскрикнула она.

— Молчи! Делай, что тебе велят, или убирайся! — прошипел Регги.

Первый укол, первый разрез — все как полагается.

А Камала думала о том, что все-таки на свете есть хорошие люди, и надежда теплилась в ее душе.

В операционную повезли баллоны с кислородом. Пробежала еще одна медицинская сестра, неся бутылочку с кровью.

«Сколько людей… Сколько лекарств! А какой хороший врач! И все ради моего мальчика…»

Из операционной вышел доктор Регги и подошел к Камале. Он мягко положил руки ей на плечи.

— Закатилось твое солнышко, — тихо и ласково, словно отец, сказал он. — Я сделал все, что мог, но…

А потом Регги послал Симхачалама привести рикшу, усадил Камалу, бережно положил тело сына ей на колени, дал денег на дорогу.

Сердце Камалы разрывалось от боли, но порой она вспоминала доктора. «Хоть бы один из сотни богачей был таким, как этот доктор!» — думала она, и ей становилось немного легче.

— Не спаси меня Регги, проклятые писаки мое имя уже по всем дворам бы трепали, — закончил свой рассказ Мэтью.

— Да ладно тебе. — Регги стряхнул крошки с брюк.

— Так все-таки по какому же поводу мы собрались? — Чалапати все еще не понимал.

— В честь Регги. Тысяча благодарностей ему за вскрытие.

— Как — за вскрытие?

— А вот так: мальчишка-то умер еще до операции, раньше, чем пришел Регги.

Пустячное дело

Сатьям отдыхал, развалившись на сиденье в коляске велорикши, задрав ноги, и курил дешевую сигарету.

Рядом, в такой же коляске, громко храпел Симхачалам. Сатьям ногой толкнул его коляску:

— Просыпайся, гуру[27]! Рикши и проститутки по ночам не спят. Вставай!

Симхачалам от толчка проснулся, открыл глаза: «Чего тебе?» Взгляд его уперся в фотографию какой-то красотки, висящую в витрине магазина напротив. Такая красавица и святого не оставила бы равнодушным. Сари на ней словно усыпано звездами. И повязано с таким расчетом, чтобы прикрыть лишь половину тела. Дорогое сари — двадцать рупий стоит. Точно такое он видел в кинофильме «Трое мужей». Симхачалам вчера вечером ходил с женой Раджаммой на эту картину. Там на главной героине фильма было такое же сари ослепительной белизны и так же усыпанное звездными блестками. Ни одна женщина не отказалась бы от такого. И как было бы приятно подарить такую красоту своей возлюбленной.

Когда возвращались из кино, Раджамма не выдержала:

— А сари-то какое! Мечта! Ведь правда?

— Да-да, — только и смог ответить Симхачалам, а про себя подумал: «Хорошее-то оно хорошее. Только ведь и цена не плохая. Нас с тобой обоих в заклад отдать, и то столько денег не дадут».

После того кино Симхачалам всю ночь не мог уснуть. «Какой я муж? В кои веки раз не могу купить своей жене красивое сари». И горько становилось у него на душе, и стыдно за самого себя.

Они с Раджаммой живут вместе уже, считай, пятнадцать лет. Ни разу еще она ничего у него не просила и не жаловалась. Даже когда судебный пристав уводил за долги корову — ее приданое, Раджамма и тогда не убивалась.

Она у него легко несет бремя жизненных невзгод. Родилась в крепкой крестьянской семье. Замуж вышла за него, такого же крестьянина. Но жизнь сложилась так, что они лишились всего, покинули свою деревню, теперь они живут в городе, далеко от родных мест. Раджамме приходится мыть посуду для чужих людей. Но все равно она не падает духом. «Одно у меня богатство осталось — это ты», — не раз говорил жене Симхачалам. Раджамма вся светилась от этих слов мужа.

И вот теперь, когда его Раджамме — может быть, единственный раз в жизни! — захотелось такое сари, он, Симхачалам, только и смог ответить «да-да»! У него не только на сари денег нет. Ему не наскрести и десяти пайс на мелкие расходы. Уже семь лет, как он крутит педали велорикши. Да и то коляска не его, а хозяина. Уже три года, как Симхачалам ютится в лачуге. Лачуга тоже чужая — принадлежит одной из тех женщин, что торгуют собой.

Когда-то Симхачалам имел пять акров своей земли. Был у него хороший дом. Теперь это уже не его дом. Был Симхачалам в почете у людей. Была у него твердая вера в будущее. Были друзья, родные. Теперь ничего нет, всего лишился. Есть только боль в сердце: «Дожил, хоть подаяние собирай». И еще жалеет он, что не выступил тогда свидетелем в деле ростовщика. «И чего отказался?» — ругал себя Симхачалам.

В родной деревне Симхачалама есть один ростовщик. Для всех тамошних он — бог и царь. Нет человека, который не был бы ему должен. Весь ли долг человек вернет или только часть долга, ростовщик расписок никому не возвращает. Даже своей родной матери не пожалел бы. Много земли уже принадлежит ему, и еще больше он отберет у тех, кто не выкупит у него закладные.

Тем, кто ему покоряется, ростовщик может какую-то часть долга и скостить. Ну а если кто противится, он и за десять рупий долга может потянуть в суд, тут уж и десяти тысяч на судебные расходы не пожалеет.

Был в деревне один упрямец — Аппаланаюду. Не склонил голову перед ростовщиком, так тот отсудил всю его землю в пользу своего сына. Помог ему в этом судебный пристав. После суда на сына ростовщика было совершено нападение. Когда он ехал на мотороллере, кто-то швырнул в него камень, а когда он остановился, кто-то (предполагали, что Аппаланаюду) набросился на него и пырнул ножом прямо в сердце, а потом скрылся. Но никто этого не видел, разве что деревья в лесу. Сбежался народ, привели судебного пристава, пришел и Симхачалам. Они увидели лежавший на земле мотороллер, а возле него — мертвый сын ростовщика. В раскрытых глазах убитого застыл ужас.

Потом началось следствие. Ростовщик не скупился на расходы. Обещал озолотить тех, кто скажет, что видел то, чего на самом деле не видел. Судебный пристав родился и вырос в отравленной, порочной атмосфере города. Он ничему не удивлялся — ни убийствам, ни подлогам. Не считал странным, если жена бросала старика мужа и десятерых детей и убегала с любовником. Не поражался, если находились сластолюбцы, у которых на содержании были и мать и дочь одновременно. Не возмущался он, когда узнал, что хирург в государственной больнице не стал оперировать больного, не давшего «в лапу». Судебный пристав не видел ничего необычного, когда за какие-нибудь десять рупий давали ложные показания в суде. Удивить судебного пристава могло бы только явление какого-нибудь божества да еще, пожалуй, правдивость свидетеля в суде. Для него самого лжесвидетельство стало моральным принципом.

А Симхачалам в отличие от судебного пристава на сделку с совестью пойти не смог.

— Не могу я сказать, что видел, коли не видел, поклясться в суде не смогу. У Аппаланаюду дети. Как же я причиню такое горе его жене? Ради бога, не заставляйте, — умолял он ростовщика. Тот уговаривал и так и этак, убеждал, уверял, что сына мог убить только Аппаланаюду — больше некому. Втолковывал, что за содеянное зло надо наказывать, даже если для этого потребуется сказать неправду. Посулил:

— Скажешь, что видел, как Аппаланаюду убил моего сына, избавлю тебя от долга.

А Симхачалам по закладной на свою землю должен был ростовщику тысячу рупий.

— Не скажешь, — пригрозил ростовщик, — те четыре тысячи, которые ты мне уже отдал, присвою. Я ведь тебе расписку не давал. В суд подам, заплатишь мне еще пять тысяч. Понял! Нищим тебя сделаю!

И сделал.

— Дотла разорил нас, — горько рыдала Раджамма, с сынишкой на руках навсегда покидая родной дом.

— Господь все видит. Не один, десять таких домов нам даст, — ответил Симхачалам, подбадривая, пожалуй, скорее самого себя.

Но господь не увидел… Уйдя в тяжелые воспоминания, Симхачалам не заметил, что Сатьям внимательно смотрит на него. Симхачаламу тридцать пять лет. А дашь ему сорок пять. Ростом бог его не обидел. Но выглядит Симхачалам слабым, пришибленным. Когда он крутит педали велорикши, его и вовсе примешь за немощного старика. Сила у него, правда, есть, но во взгляде что-то беспомощное и робкое. Симхачалам весь зарос густой черной шевелюрой. Из-за слишком коротких рукавов рубашки руки его под палящим солнцем загорели до черноты. Подвернутое до колен дхоти — прореха на прорехе. Лоскут материи прикрывает голову.

Симхачалам и Сатьям познакомились при необычных обстоятельствах. Одним солнечным утром Симхачалам, посадив в свою коляску нарядно одетого, важного господина, привез его к базару.

— Скоро вернусь, жди, — сказал господин и ушел. Однако тут же вернулся с видом человека, которого постигло огромное несчастье. Он сразу как-то слинял, осунулся, усы обвисли. Рядом с ним шагал здоровенный полицейский констебль, готовый любого скрутить, стереть в порошок. Взгляд у констебля был тяжелый, суровый. А возле него семенил ногами парнишка, весь съежившись от страха, как побитая собачонка. Это и был Сатьям.

Вид парня вызывал жалость и неприязнь одновременно. В глазах недоверчивость человека, сроду не встречавшего сочувствия в людях. Нечесаные космы всклокочены. Одежда, похоже, ни разу не была в стирке. На лице ярко-красное пятно от только что полученной оплеухи.

Увидев их, Симхачалам подогнал свою коляску.

— Что случилось? — обратился он к своему седоку.

— Кошелек! — простонал тот в ответ.

— Что, потерялся? Ай-ай! — И Симхачалам хлопнул ладонью по сиденью. От его хлопка откуда-то из коляски вылетел кошелек и, как подбитая птица, упал к ногам своего владельца. Все кончилось хорошо. Констебль, довольный, что пропажа нашлась, хлопнул парня по плечу:

— Твое счастье. Можешь идти. — И констебль удалился вместе с владельцем кошелька.

Когда они ушли, Симхачалам спросил у Сатьяма:

— Где живешь?

Сатьям, никогда не имевший своего дома, молча смотрел на него.

— А где мать? — спросил Симхачалам. Сатьям уставился в землю.

— А отец? — Сатьям все так же молчал.

— Что, умерли?

— Не знаю.

Симхачалам привел мальчика к себе домой.

Мать Сатьяма, зачавшая его в грехе, даже не взглянула на своего младенца. А отец безжалостно бросил его на берегу канала. Наверное, от такой несправедливости содрогнулась вселенная, разверзлись небеса, хлынул ливень, который и обмыл тельце новорожденного. А утром, словно спохватившись и пожалев, ласковое солнышко обсушило его.

А потом на Сатьяма наткнулся старый Венканна, нищий. Венканна с утра до вечера не переставая кашлял. Вечерами он ходил побираться. Его сопровождали помощники, двое мальчишек-калек: один — колченогий, другой — слепой.

Венканна подобрал младенца и дал ему имя Сатьям. Он не жалел, что приходится кормить младенца, принял его как дар божий.

Венканна задумал со временем сделать Сатьяма главным среди нищих. Он долго решал, что лучше: сломать ему ноги или выколоть глаза? Так и не успел решить. Прокашляв два года, однажды ночью он умер. Хромоножку и слепого тут же как ветром сдуло. А Сатьям, не ведая, что такое смерть, сначала спал, положив голову на живот покойника. Потом проснулся. Было темно, лишь где-то далеко-далеко в деревне виднелись огоньки. Единственное, что понял Сатьям, проснувшись, — это то, что ему хочется есть. Он долго просил об этом Венканну. Однако тот, лежавший с жуткой гримасой на лице, не откликался. Ребенку стало страшно, и он стал громко плакать. На крик прибежали бездомные нищие, коротавшие ночь под деревьями поодаль. Утром они потащили тело Венканны в деревню в надежде поживиться за счет пожертвований на его похороны. Место под деревом, числящееся за Венканной, заняла одна нищенка. С этим местом перешел к ней и Сатьям. Через два года та побирушка за десять рупий отдала Сатьяма в поводыри одному слепому нищему. Сатьям помнит, как он водил слепца по улицам, держась за его палку, и громко кричал:

— Подайте слепому, безглазому!

Когда подаяний не было, слепой этой же палкой лупил Сатьяма.

Сатьяму было почти двенадцать лет, когда слепой умер. Побирушка заявила было свои права на Сатьяма, но он отверг ее притязания и остался свободным. Некоторое время собирал милостыню. Потом зарабатывал медяки, перенося кто что прикажет. Продавал коровий навоз. Мыл автобусы. Если удавалось, мошенничал, при случае шарил по чужим карманам. Если попадался — били, а то и сажали за решетку.

Много испытал Сатьям. Узнал, что есть на свете справедливость и обман, великодушие и жестокосердие, доверие и предательство, любовь и ненависть, плохого больше — в этом он убедился твердо.

Сейчас Сатьяму уже двадцать два года. В нем кипит жажда жизни. Когда он впервые появился в доме у Симхачалама, тот жил с женой, сыном и своей младшей сестрой Виджрой. Ей было тогда восемнадцать лет. Девка в соку. Увидел ее Сатьям и остолбенел, очарованный ею.

В тот вечер Симхачалам рассказал Сатьяму историю своей горькой жизни. Выслушав его, Сатьям, давно потерявший веру в людскую доброту, изрек:

— Ну и дурак же ты!

Помолчал немного и продолжал:

— Я согласен, человек должен быть добрым. Только ведь когда? Если бьют по одной щеке, зачем же подставлять и другую? Хорошего человека надо почитать, это верно. А негодяя бей, не то он тебе житья не даст. От злодея добра не жди, он тебя со свету сживет. Ты на него первый налетай, тогда он тебя бояться станет…

Вот так Сатьям и остался жить у Симхачалама.

А сейчас Сатьям стоит и наблюдает, как зачарованный Симхачалам не отрывает взгляда от витрины магазина.

— Ну, чего смотришь, гуру? Купи своей жене такое сари, — поддразнил его Сатьям. — Если есть на что.

Симхачалам смущенно вывернул карманы. Несколько сигарет, коробок спичек, полторы рупии мелочью — вот и все. Сатьям засмеялся.

— Не густо, и к тому же полторы рупии не твои — ты их отдашь хозяину коляски. А за сигареты сари тебе никто не продаст. Радуйся, если коробок спичек дадут.

Симхачалам тоже засмеялся, хотя ему хотелось плакать. Сатьям, задумавшись на минуту, произнес с видом полководца, решающего исход сражения:

— Доверь это дело мне.

На следующее утро он отправился в государственную больницу и сдал кровь. Заработал на этом семь рупий. С тех пор как он перестал облегчать чужие карманы, такие деньги у него не водились. К вечеру и Симхачалам по совету Сатьяма пришел в ту же больницу — сдавать свою кровь. После осмотра его провели в ярко освещенный электрическими лампами кабинет, посреди которого стоял стол ослепительной белизны. В открытое окно дул мягкий, освежающий ветерок. Медсестры в хрустящих, как новые ассигнации, халатах, уложили Симхачалама на стол. Через двадцать минут он с заработанными деньгами уходил из кабинета.

Едва Симхачалам вышел за ворота больницы, как увидел быстро мчавшегося на своей коляске Сатьяма. Тот с бешеной скоростью крутил педали, словно спасался от преследователей. Подъехав, Сатьям соскочил и, с трудом переводя дыхание, сказал:

— Беда, гуру! Твоего сына грузовик сбил. Отвезли в больницу. Там сказали, что нужна кровь. Вот, держи.

Он протянул Симхачаламу записку с указанием группы крови. Они оба кинулись в больницу, откуда Симхачалам только что вышел. На дежурство заступили уже другие медсестры. Симхачалам показал им записку. Сестры прочитали, затем посмотрели на наклейку на стоящем на столе флаконе с кровью.

— Повезло тебе. Крови нужной тебе группы у нас в холодильнике нет. А вот здесь, на столе, как раз такая кровь. Плати тридцать рупий и забирай.

— Да это же моя кровь, — чуть не плача, сказал Симхачалам. — Мне только что дали за нее семь с половиной рупий. У меня больше нет денег. Если надо, всю кровь у меня возьмите. Спасите, родимые, моего сына! Всю жизнь буду бога за вас молить!

Симхачалам упал на колени. Медсестры равнодушно, как манекены, взирали на него. Одна из них презрительно бросила:

— Все они такие. Не умеют вести себя. Скоты.

Услышав эти слова, до сих пор стоявший в стороне Сатьям молнией метнулся к столу, левой рукой рванул к себе флакон с кровью Симхачалама, а правой схватил за горлышко какую-то пустую склянку. В мгновение ока он ударом об стол разбил ее — во все стороны разлетелись осколки — и остался стоять, сжимая в руке отбитое горлышко. Медсестры завизжали.

— Будете вопить — убью! — прорычал Сатьям. Сестры приутихли.

— Помешай только кто — дух вышибу! — пригрозил он еще. Мешать никто не стал.

Идет суд. В зале судебных заседаний темно и прохладно, как в пещере. Важно восседает господин судья. Грозно возвышается господин прокурор. Зорко бдят полицейские. Робко жмутся свидетели. Подсудимому дали молоденького, только-только начинающего адвокатскую практику защитника.

На скамье подсудимых — Сатьям. Члены суда рассматривают его так же, как зоологи рассматривали бы редкого, невиданного зверя. Судебное разбирательство, обвинительная речь прокурора — все закончилось очень быстро. Затем поднялся защитник. Посмотрел в сторону прокурора. Тот покровительственно, по-отечески поглядывает на юного коллегу. Защитник начал речь:

— Дело это представляется мне простым и понятным. Материалы дела я читал много раз.

Прокурор одобрительно смотрит на юнца-защитника, как смотрел бы дед, радующийся успехам своего внука в овладении азами грамоты. Защитник развивал свою мысль:

— Видеть то, что лежит на поверхности, — это может каждый. А вот подмечать скрытое от глаз дано немногим.

При этих словах во взгляде прокурора можно было прочесть уже не только одобрение, но и гордость за молодого коллегу.

— Сколько я ни изучал это дело, — продолжал адвокат, — под каким углом зрения ни рассматривал его, мне видится тут только одна проблема, только один вопрос. Причем здесь важно не то, собирался ли обвиняемый действительно убить кого-нибудь. Вопрос заключается в том, почему обвиняемый и другие, подобные ему, оказываются не в состоянии заплатить тридцать рупий за лечение своих близких. Не являются ли предосудительными обстоятельства, лишающие их такой возможности? И если эти обстоятельства предосудительны, то кого следует винить в их возникновении? Вот в чем заключается главный вопрос.

При этих словах защитника прокурор вскочил как ужаленный и заговорил с явным намерением одернуть молодого ослушника:

— Здесь у нас не выборы и не лекционный зал. Нашему молодому другу стоило бы учесть, что его популярная лекция для малограмотных вызовет только насмешки у высокого суда.

Прокурор сел на свое место.

Защитник невозмутимо продолжал:

— Я не политик. И здесь не зал для чтения лекций, я это знаю. Я прекрасно понимаю, что мы в суде и что суд призван, отсеяв правду от лжи, установить истину. Однако я твердо уверен: человека надо судить за то, что он перестает быть человеком. Мы все должны осуждать бесчеловечность. Судить же кого-либо только за то, что он не бог и поведение у него человеческое, судить за это никто не вправе — ни суд, ни даже сам всевышний. На месте моего подзащитного и в тех же условиях я и сам едва ли поступил бы иначе. Да и каждый присутствующий в этом зале сделал бы то же самое. Следовательно, если какой-то человек в какой-то определенной ситуации поведет себя так же, как поступили бы все другие люди, то его поведение преступным не является. Осуждать надо те обстоятельства, в которых человек находится. Преступниками являются скорее те, кто создал такие условия. А людей, невольно оказавшихся в такой ситуации, обвинять, я думаю, не за что. Виновен подсудимой или не виновен? Если виновен, то какую меру наказания определить? Эти вопросы может решить только судья.

Защитник закончил свою речь. Прокурор, не вставая с места, поспешно сказал:

— Ну что же. Дело действительно незначительное. Пустячное дело. Можно его закрыть.

Вечный треугольник

Падма была раздражена — никак не могла выбрать подходящее сари из груды разложенных на прилавке. Продавец был раздражен — до чего же привередливая покупательница. Хозяин магазина был раздражен — продавец неумелый, а эти богатые женщины сами не знают, что им нужно.

Грязная девчонка, стоявшая у дверей магазина, совсем приуныла: ни один из прохожих не подал ей ни пайсы.

Это был магазин «Хан и Хан». Магазин самой дорогой одежды. Падма — постоянная покупательница в роскошных магазинах. На ней сари, стоимость которого обеспечила бы жизнь десятка бедных семей минимум на полгода. А на драгоценности, украшающие Падму, можно было бы выдать замуж с хорошим приданым десяток бедных девушек. У ее мужа — три фабрики, капитал в десяток миллионов рупий.

Падме двадцать пять лет. В двадцать пять лет богатые женщины красивы и надменны.

Живет Падма без забот и хлопот. А совсем без забот иногда жить скучно. Поэтому Падма, проспав до полудня, отправляется в магазин, чтобы купить шелковое бенаресское сари с золотой вышивкой. Но, бог ты мой, в этой нелепой стране, даже имея деньги, не купишь ничего хорошего. Вот если бы поехать в Америку! Да нечего и мечтать — муж не согласится. Хоть он и любит Падму, но деньги любит еще больше и от своих дел никуда не уедет.

Ну а чем здесь заняться? Можно, конечно, построить больницу для детей, и чтобы ее назвали именем Падмы. Но муж ее ни детей, ни больниц не любит. Построить школу, колледж? Тоже можно. Только, пожалуй, ни к чему увеличивать безработицу образованных в стране.

Хорошо бы сниматься в кино, стать прославленной кинозвездой. Или писательницей… Падма вздохнула и рассеянно поглядела в окно. Машины, рикши, прохожие. У дверей магазина — грязная девчонка-нищенка… Лет пятнадцати… Вдруг Падму словно осенило! К чему Америки, больницы, колледжи… Взять эту девчонку, удочерить, дать образование. Она окажется способной, получит золотую медаль. О талантливой девушке и ее приемных родителях напишут в журналах… Министр просвещения устроит прием… На сцене — сам министр, видные чиновники и почетные гости, Падма и Прабхакар Рао, ее муж. Он красив и великолепно одет. Волнуется — снимает очки, протирает их, снова надевает. Кто-то зачитывает имена награжденных, и на сцену поднимается тоненькая девушка. Она получает высшую награду, все аплодируют. Падму и Прабхакара Рао фотографируют. Торжественная часть окончена, они спускаются со сцены, девушка со слезами на глазах бросается на шею Падме. Потом подходит к Прабхакару Рао и протягивает ему свою медаль. Он гладит ее по волосам… А вот они выдают девушку замуж. Полный дом гостей, все восхищаются добротой Падмы и Прабхакара Рао и радуются счастью их приемной дочери. Свадьбу снимают для кинохроники; Падма — в центре внимания. Она благословляет молодоженов, невеста плачет: ей жаль покидать свою добрую маму…

Падма почувствовала, что у нее на глазах выступили слезы. Она встала и стремительно вышла из магазина. Шофер подал машину к дверям. Грязная девчонка жалобно клянчила, протягивая руку:

— Хоть одну анну, амма[28]!

Падма схватила ее за руку и втащила в машину. Шофер тронул с места. Перепуганная девчонка молча забилась в угол.

Машина подъехала к дому. Падма кликнула служанку и велела ей вымыть и переодеть девчонку.

В это время вошел Прабхакар Рао, красивый, стройный.

— Что купила, моя рани? — спросил он. Падма загадочно усмехнулась. Что эти мужчины понимают: начнешь ему объяснять свой великолепный замысел, а он расхохочется. Ну что ж, она сумеет настоять на своем. Прабхакар Рао сел на софу и развернул газету.

— Ну, так какие же новости? — снова обратился он к жене.

За дверью послышались шаги. Падма обернулась и застыла в изумлении.

«До какой красоты отмыли эту грязнулю! А если ее приодеть, так глаз не оторвешь!»

На шум шагов обернулся и Прабхакар Рао. Он уронил газету, глаза его заблестели: «Вот так красотка!» У Падмы упало сердце. Она переводила взгляд с девушки, стоящей в дверях, на мужа и снова на девушку; потом встала и выбежала из комнаты. Прабхакар Рао пожал плечами и снова взялся за газету. Падма не возвращалась. Через несколько минут появилась служанка, сунула в руку девушки бумажку в пять рупий и выставила ее за дверь.