Новеллы и повести. Том 2

Йордан Радичков ВОСКРЕСЕНЬЕ

Человек без тайны — что цветок без аромата. Аромат — это тайна цветка. У моего дома тоже есть свои тайны. Всю ночь у нас кукарекает петух, мы все его слышим, но в чьей ванной он живет — никто не знает. Иногда кажется, что он поет на пятом этаже, иногда его голос доносится словно из-под земли. Ребята со двора называют его Баскервильской собакой. Еще у нас в доме есть Троянская война. Воины шмыгают носами и скрещивают мечи, а троянки в коротких юбочках, подняв попки, лепят из песка фигурки. Троянский конь стоит на пороге гаража и время от времени чихает. Владелец его, до ушей вымазанный в масле и исполненный надежд, ходит вокруг него. Мальчик сидит у окна и смотрит на войну, на троянок и на «москвича». Он расскажет воинам о Шиншилле, но это произойдет позже, когда ребята вынесут во двор роликовые коньки, а Три мушкетера спустятся туда с коляской. Но младенцам еще рано гулять, они спят сейчас в своих кроватках под белыми марлевыми пологами. Когда они выспятся, мы вынесем их во двор, а сейчас надо стирать пеленки, и папы крутят резиновые валики стиральных машин. Пеленки должны быть снежно-белыми, потому что они — точно лепестки цветка, укрывающие собой тычинку. Тычинки спят в кроватках, наморщив лобики, — они стараются видеть сны. У подъезда стоит Зинка и грезит, глядя на горы.

У Зинки росла грудь. Блузка ее оттопыривается, а она вот уже несколько недель стоит у подъезда, глядя на горы или на облака, и ждет, когда что-нибудь случится. Она не знает, что то, что должно случиться, заключено в ней самой, что оно зреет и набухает, а наступит день — и оно покажет свой цвет, обдаст ее таинственным ароматом, одарит ее вкусом жизни. Мальчик из окна разговаривает с Зинкой и стесняется смотреть на ее грудь, а Зинка ничуть не стесняется.

Но вот женщины кончили стирку.

Они разогнали Троянскую войну, чтобы она не вымазала белье, и стали вешать простыни. Троянская война переместилась к гаражу и уселась на свои щиты. Сорок пять лошадиных сил, обернувшись мертвым железом, стояли на пороге и не желали двинуться с места. Но владелец их Иван Флоров ничуть не волновался, а, посвистывая, спокойно занимался своим делом. Один из троянцев воспользовался передышкой, чтобы доесть кусок хлеба с маслом. Он с грустью смотрел, как белье захватило половину поля боя. До того белое было это белье — больно смотреть!

И в эту минуту раздались крики. Женщины метались, натыкаясь на веревки, и вопили:

— Мышь! Мышь!

Выскочивший во двор маленький мышонок, совсем маленький, испугался женского крика и стал бегать взад-вперед, наталкиваясь на тени простынь. Невозможно было понять, кто кого боится больше — женщины мышонка или мышонок женщин. Он носился по двору, кидался то туда, то сюда, обезумев от страха, пытаясь спрятать куда-нибудь свой длинный хвост, но женщины тоже бросались в разные стороны, натыкаясь на веревки, а кое-кто побежал через весь двор, высоко задрав подолы юбок.

Бог его знает, почему женщины, завидев мышь, задирают подолы!

Тогда во дворе появился Иван Барабанов. Он был коротконог и коротко острижен. Оценив обстановку, он несколькими энергичными прыжками догнал мышь. Но только он хотел наступить ей на хвост, как она извернулась и, юркнув у него меж ног, засеменила назад. Женщины кинулись на другой конец двора, добежали до ограды и остановились, с ужасом и отвращением глядя на мохнатого зверька, бежавшего прямо на них.

Мальчик, сидевший у окна, смеялся и хлопал в ладоши.

Иван Барабанов бежал, свирепо наклонив свою стриженую голову. Мышь пищала, предчувствуя конец, и мела хвостом, чтобы на него не наступили. Но Иван Барабанов не стал наступать ей на хвост: он ударил ее ногой по мордочке. Мышь перевернулась и затихла.

Мышонок, и зачем только ты вылез из подвала?

Женщины вздохнули и опустили подолы. Иван Барабанов взял мышь двумя пальцами за хвост и высоко поднял ее, чтоб все видели. Троянки в коротких юбочках и мальчик в окошке подарили ему улыбки, с верхнего этажа послышалось: «Ай, ай!» — вероятно, это ужасались Три мушкетера, а женщины стояли, прижавшись к стене, и смотрели с одинаковой ненавистью и отвращением и на мышь и на ее убийцу. Может быть, это правда, что, когда уничтожаешь какую-нибудь гадость, часть ее переходит на тебя?.. Человек с мышью так не считал, он победоносно прошел со своим трофеем по двору, показал его Троянской войне, которая тут же повскакала и схватилась за щиты, показал и Ивану Флорову, шоферу, а тот сказал:

— Да брось ты ее!

Иван Барабанов раскачал мохнатый трофей и швырнул его через ограду в соседний двор.

— Не заводится? — спросил он Ивана Флорова и вытер пальцы о штаны.

— Заведется, — сказал шофер. — Мы такие моторы приводили в чувство, ты б нипочем не поверил!

Он работал механиком на авторемонтном заводе на станции Искыр.

— Состарился твой «москвич», — сказал Иван Барабанов.

— Восемьдесят тысяч километров, — сказал Иван Флоров. — Два раза обошел экватор.

— Действительно, — согласился Иван Барабанов. — Длина экватора сорок тысяч километров. Сорок на два — получается восемьдесят.

— Я ж тебе говорю, два раза обошел. И третий раз обойдем. Это не машина, а зверь.

Он похлопал зверя по капоту и залез в машину, чтобы попробовать еще раз. Нажал стартер, послышалось урчание, скрежет, что-то чихнуло и затряслось, а Иван Барабанов на всякий случай отошел в сторонку. Но машина не завелась.

— Все равно заработает, — сказал Иван Флоров и снова поднял капот.

Он засвистел, а мальчишки стали рядком около гаража. Они знали, что каждое воскресенье до обеда Иван Флоров чинил мотор Троянского коня, а после обеда Троянская война, побросав щиты, принималась толкать «москвич» по улице. Благодаря этим усилиям «москвич», хоть и медленно, вступал в свой третий пробег по экватору.

Иван Барабанов пошел к дому, продолжая вытирать пальцы о штаны. Он остановился под окном, у которого сидел мальчик, и спросил, нет ли чего почитать.

— Про Ивана-дурака есть. Очень хорошая книжка.

— А другой нет?

— Еще есть братья Гримм, но ее я сам читаю.

— Ладно, давай про Ивана-дурака. Тем более мы тезки.

Мальчик подал ему в окно книжку.

— Видел, как у женщин поджилки затряслись? — спросил Иван Барабанов. — Чуть в обморок не попадали из-за какой-то мыши.

— Видел, — сказал мальчик.

— Смешно было, да?

— Смешно, — согласился мальчик.

Иван Барабанов засмеялся, и мальчику показалось, что он смеется немножко неестественно. Он не знал, почему все, кто проходит мимо его окна, что-нибудь говорят ему, все стараются сказать посмешнее, а когда не получается смешно, все равно смеются, потому что хотят, чтобы и мальчик непременно засмеялся. И мальчик смеялся, хотя и не так громко, как те, что останавливались у окна.

Он посмотрел на белоснежное белье во дворе — ветер покачивал его легко и плавно; рубашки дергались, размахивали рукавами, но женщины на совесть прихватили их прищепками. Мальчик подумал, что если бы не прищепки, все белье убежало бы со двора.

(Он сидел в своем кресле, залитый солнцем, и мечтал о просторе. Он верил, что наступит день, когда он выйдет во двор, как другие, и будет толкать «москвич», будет драться на войне, будет бежать за самолетом, который гудит над домами и тянет на хвосте призыв «Покупайте в ЦУМе», как это делают другие ребята, и будет кататься на роликах, которые отец купил ему на прошлой неделе. Он не сознавал, что кресло держит его так же крепко, как прищепки держат белье, развешанное во дворе.)

Он взял сказки братьев Гримм и стал читать. Благодаря книжкам мальчик мог путешествовать где угодно. Вот отправился он в путь с одним юношей, который решил научиться страху… Однажды отец сказал ему: «Эй, послушай, ты, там, в углу! Ты вон, гляди, какой уже большой вырос и силы набрался, надо тебе чему-нибудь научиться и на хлеб себе зарабатывать. Видишь, как брат твой старается, а ты ни к чему не гож». «Эх, батюшка, — ответил тот, — я бы охотно чему-нибудь научился; и раз уж на то пошло, то хотелось бы мне научиться, чтоб было мне страшно; в этом деле, видно, я еще ничего не смыслю». Услыхал это старший брат, засмеялся и подумал: «Ишь, какой у меня брат дурень! Из него никогда ничего не получится; каково волокно, таково и полотно». А отец вздохнул и сказал: «Уж чему-чему, а страху ты научишься; но на хлеб себе этим вряд ли заработаешь». А тут вскоре зашел к ним в гости пономарь, и отец ему пожаловался, что младший сын у него несмышленый — ничего не знает, ничему не учится. «Вы только подумайте, спрашиваю я у него, чем ты хлеб себе зарабатывать хочешь, а он говорит: хотел бы я страху научиться»…

И так далее.

(Сущий ад — учиться страху и этим зарабатывать себе на хлеб.)

Над домом пролетел самолет, за хвостом у него полоскался призыв «Покупайте в ЦУМе», и исчез на востоке, в той стороне, где стоят ангары Софийского аэропорта.

А у меня дома жена занимается с сыном или, как она его называет, своим «сокровищем». Они пишут в тетрадке прописную букву Д. Из соседней комнаты я слышу объяснения жены. По ее словам, эту букву надо писать с небольшим наклоном, с небольшим утолщением, потом тонко, потом слегка завернуть, еще чуть и еще чуть и, наконец, завернув налево, с утолщением изобразить ее ухо. Или:

Прописная буква Д похожа на Косолапого Мишку, который сидит в клетке в зоопарке и, повернув голову к публике, ждет, чтоб его угостили конфеткой: спина у него согнута, он сидит спокойно, но одним ухом прислушивается, потому что он зверь и людям не слишком доверяет. Линейки в тетрадке — это дом Косолапого Мишки. Надо быть внимательным, чтобы он не выходил из дому, как, например, тот на верхней строчке — лапы вылезли за линейку, а пол-уха торчит над крышей.

Сынишка пишет свою букву, я слышу, как он шмыгает носом, перо стучит о чернильницу («Осторожно с чернилами, посадишь кляксу!»), еще раз шмыгает носом и жалуется, что у него заболела шея, а жена говорит, что шея у него не заболела, а устала от напряжения, оттого что он не хочет сосредоточиться. Самое главное — сосредоточиться, думать только о букве, не отвлекаться. Зачем он отвлекается, зачем он вертится на стуле? Зачем он постоянно смотрит в окно?.. Да самолет летит очень низко. Третий раз уже пролетает и гудит над самым домом. «Покупайте в ЦУМе». Самолет для того и тянет на хвосте надпись, чтобы ее читали жители Софии.

Вот самолет пролетел, можно спокойно продолжать, сосредоточиться на тетрадке. Ну, мое сокровище!.. Сокровище опять принимается за дрессировку буквы Д. Но, видно, нелегко дрессировать зверя, когда первый раз берешься за такое дело. Как тут ни бейся, буква то зад задерет, то вертится между линейками, то лапами водит, то ухо поднимет — никак не найдет себе места, так же как и мой сынишка не может найти себе места на стуле. Он высовывает язык, чешется (когда садишься за уроки, всюду начинает чесаться), вертит головой, потому что сзади что-то мешает, и все старается выглянуть в окно, на улицу, потому что оттуда доносится скрежет роликовых коньков.

И зачем ты поставил букву на носки, словно балерину? Зачем ты ее так вытянул? Стук, стук, стук — стукает перо о чернильницу. Ужасная буква! Один господь знает, когда мы ее выдрессируем и заставим наконец сидеть смирно на тетрадочных линейках. Такой строптивой буквы мы еще не встречали, словно кто пустил ей слепня под хвост. Всю тетрадку измазала!

Влепят тебе двойку, так и знай!

Пока мой сын дрессирует в соседней комнате прописную букву Д, я сижу у окна и пишу. Всегда, когда я пишу, я смотрю на дом напротив. Это совсем новый дом, с очень широкими окнами, с балконами, и весь он легко уходит ввысь, почти до самого неба. Иногда мне думается, что достаточно посмотреть на балконы, чтобы многое узнать о жизни и о тайнах соседнего дома. На балконах второго этажа всегда стоят корзинки, а осенью они завалены тыквами и большими глиняными кувшинами. Нетрудно догадаться, откуда эти корзины, тыквы и кувшины. На балконе четвертого этажа всегда виднеется какая-нибудь велосипедная рама, какой-нибудь обод, какие-нибудь скобяные товары или, например, старые латунные детали — не потому, что они могут пригодиться, а просто потому, что латунь дефицитна. Иметь у себя дефицитный товар, даже если он никому не нужен, всегда приятно.

Окна шестого этажа обычно закрыты, а когда это правило нарушается, я вижу, как женская рука гонит из комнаты мух. Там не любят мух. На следующем этаже каждое воскресенье после завтрака на балкон выходит мужчина и курит. Вероятно, в той квартире кто-то не выносит табака. Сегодня мужчина выкурил две сигареты.

На следующем этаже… Впрочем, остальные этажи я оглядываю мимоходом, чтобы задержать свой взгляд на последнем. Там я вижу красный халатик, руки, облокотившиеся на перила, красивую голову с мальчишеской прической. Может быть, это свойство молодости, но девушка как-то действует на меня, даже когда не смотрит на мое окно.

Я беру из игрушек сына трубку, сворачиваю бумажные фунтики и дую в трубку, посылая фунтики вверх. Живи я высоко, все было бы очень просто, но я живу на первом этаже. Однако же, чтобы игра не была такой уж детской, я пишу на листочке: «Вы прелестны», сворачиваю его фунтиком и закладываю в трубку. На мою беду листочек падает на балкон механика. Он берет его, разворачивает и удивленно пожимает плечами. Я вижу, что он смотрит на мое окно, поэтому я начинаю писать. Очень серьезно, очень сосредоточенно: тут-тук-тук — никогда я так быстро не писал на машинке.

Но он, видно, неглуп; он берет резиновую грушу и начинает так сильно ее сжимать, что слышно на всех соседних дворах. Я не могу больше изображать безразличие и жестами спрашиваю, что случилось. Механик показывает мне листок. Разводя руками, я отвечаю ему, что ничего не понимаю.

В эту минуту на балконе показывается его жена, тощая и усатая, с головой в папильотках, и под гневным взглядом механика читает листок. Потом механик снова поворачивается к моему окну, а жена, за его спиной, просияв, кланяется мне. Механик прогоняет ее в комнату и принимается сбивать ржавчину с велосипедной рамы. У меня такое ощущение, будто у меня над головой работает жестянщик.

Наверху, на последнем балконе, красный халатик наклонился и просунул между прутьями перил одну ножку. Просунул и покачивает легонько, налево и направо, налево и направо. И улыбается. Красивая ножка, и я знаю, что она заканчивается кружевами — белье, которое сохнет на верхнем балконе, всегда с кружевами. Я тоже начинаю улыбаться и вижу только этот халатик, очень далеко, очень высоко, чуть ли не в самом небе, но, несмотря на расстояние, мне приятно смотреть на это красное пятно, на эти мальчишеские светлые волосы и на ножку, просунутую меж двух прутьев. Ножка искрится на солнце, как наэлектризованная.

Можно полюбоваться ею так, как в детстве любуешься облаками, вытянувшись посреди луга на спине.

Это бы, разумеется, прекрасно, если бы не шаги жены. Она вытирает руки о фартук и спрашивает, на что я так засмотрелся.

— Смотрю, — говорю я, — на небо соседей. Красивое, синее, глубокое. Летнее небо.

— Летом небо всегда летнее.

Она мнительна и не верит мне.

— Неприлично отцу двоих детей засматриваться на соседское небо.

— Будь добра, — говорю я, — не мешай мне работать!

— Но как ты можешь работать в этом шуме! С ума можно сойти!

— Слава богу, дома всегда шумно, а я еще не сошел с ума.

— Надо сосредоточиваться на шуме в собственном доме, а не на внешних шумах.

Я не возражаю, потому что женщины в доме всегда правы. Она закрывает окно, задергивает занавески и тут же успокаивается. Она наивна не меньше, чем мнительна!

— Разрешишь мне выкурить сигарету?

Она тихо садится рядом со мной. Усталая, немножко рассеянная. Или мы уже стареем?

Я говорю ей в шутку:

— Послушай, ты задернула занавески, но я вижу небо соседей даже тогда, когда на него не смотрю.

А она отвечает мне в шутку:

— Дурачок, небо повсюду одинаковое.

И пошла открывать, потому что кто-то позвонил. Это сосед Иван Врачев, студент.

— Чудо природы! — сказал Иван Врачев. — Лягушка в Перловской реке!

Он держал в руках аквариум и поставил его на ковер.

— Я никогда не видел лягушки в аквариуме, — сказал я. — Ну и украшение будет у тебя в доме!

— Выбрось-ка ее подальше, — вмешалась жена. — Всю комнату тебе провоняет.

Лягушка лежала на поверхности воды, показывая нам свое белое горло, и мигала, словно прислушивалась к нашему разговору. Иван Врачев ткнул ее пальцем, она шевельнулась и поплыла на дно, с силой выбрасывая задние лапы.

— Видишь, какая она длинноногая, как спортсменка?

Лягушка посидела на дне, спрятав голову в лапках, и опять выплыла на поверхность. Не выплыла, а просто всплыла, как пробка, и снова уставилась на нас.

— Не хочет квакать.

— Заквакает, — сказал Иван Врачев. — Когда начну делать с ней опыты. Еще Гален учился на животных.

— А лягушка разве животное?

— Лягушка помогла физиологии подняться на еще большую высоту. В борьбе против рака человечество тоже опирается на лягушек. Знаете, сколько опытов с ними проведено? Мы им многим обязаны и разными способами выражали им свою благодарность…

— Что-то я не слышал, чтобы человечество благодарило лягушек.

Студент поднял аквариум с ковра.

— Во Франции, в Сорбонне, — сказал он, — там, где работал великий физиолог Клод Бернар, поставлен памятник лягушке.

— А я читал, что в прошлом году миллионы летучих муравьев опустились на дорогу между городами Эскорт и Колензо в Южной Африке. Движение транспорта было приостановлено на долгое время на протяжении сорока километров. Моторы машин, ехавших по шоссе, были забиты муравьями и перестали работать. Тогда на шоссе хлынуло огромное количество тропических лягушек. Муравьи для них большое лакомство. Представляешь себе ужас шоферов, которые стояли там с заглохшими моторами и смотрели, как лягушки скачут по их автомобилям.

— Я запишу себе этот факт, — сказал Иван Врачев. — Я не знал… А где дети?

— Дети во дворе, — сказала жена.

— Я хотел показать им лягушку, — сказал студент. — Пошлите их потом ко мне!

Он пошел к двери, но остановился:

— Завтра я снова пойду на Перловскую реку и, если поймаю еще лягушек, подарю вам одну.

— Ради бога, — сказала жена. — Только лягушек нам не дари!

Сосед смотрел на свою длинноногую спортсменку.

— Только лягушек нам не хватало! — сказала жена.

— С тех пор, как человечество выдумало романтическую любовь, женщины не любят лягушек, — сказал я студенту.

— Лягушка есть лягушка. Как я могу ее любить?

— Ты ведь знаешь, почему они их не любят? — спросил я Ивана Врачева.

— Почему? Я думаю, что никаких особых причин нет, — настаивала жена.

— Потому что однажды один романтично настроенный человек, возвращаясь поздно вечером домой, нашел на улице лягушку. Лягушке было холодно, и она попросила человека сжалиться над ней и взять ее домой погреться. Романтично настроенный человек принес лягушку домой и посадил ее рядом с камином, но когда он лег под одеяло, она попросила его взять ее к себе, чтобы согреться. Человек взял ее под одеяло и согрел. Тогда лягушка призналась ему, что она заколдованная и что, если он ее поцелует, она тут же превратится в молодую и красивую девушку. Романтично настроенный человек так и сделал, и лягушка тут же превратилась в молодую красивую девушку. Но в этот момент в комнату вошла жена романтично настроенного человека… Как мог он ей объяснить, что в постели с ним лежит простая лягушка?

— Посредственный довод, — сказала моя жена пренебрежительно.

Через минуту она уже была в кухне и я слышал, как гремят сковородки на плите.

(Сущий ад — чувствовать, что тобой пренебрегают!)

Зинка продолжала грезить, глядя на горы. На вершине горы была снежная шапка, а над ней в синем небе плыло облачко, белое и чистое, и казалось, что это отражение снежной шапки. Потом там появилось другое, серое, оно куда-то спешило, обогнало белое облачко и продолжало свой путь по небу, постоянно меняя форму. Низкие облака всегда движутся быстрее. Они собираются группами на самой горе, сползают по ее склонам, выплескивают на город свой мокрый груз и разбегаются, чтобы на следующий день собраться снова. Но это серое облачко совсем маленькое, а других за ним не видно. Наверно, дождя не будет!

— Дождя не будет, — сказал Иван Флоров. — Это облака не дождевые.

— Откуда ты знаешь? — спросила Зинка.

— В горах вырос, знаю.

— А ты когда-нибудь был там, где образуются тучи?

— Много раз. Особенно на Стара-Планине.

— Мне тоже хочется на Стара-Планину.

— Ты еще мала, — сказал Иван Флоров и посмотрелся в зеркальце автомобиля. — У тебя волосы станут дыбом от страха.

— Неужели так страшно?

— Прошлое воскресенье было страшно. Мы поехали всей бригадой, и девушки с нами были. Застала нас гроза, но в небе молний не было. Молнии шныряли по земле, как змеи в траве: ссс-ссс-ссс. Все наэлектризовалось. От электричества волосы у девушек стали дыбом. Не от страха, а от электричества. Стали дыбом и трещат… Горы требуют смелости.

— Ты шутишь, — сказала Зинка и снова засмотрелась на снежное облачко над снежной шапкой горы.

Иван Флоров снова засвистел и наклонился над мотором своей машины.

Серое облачко продолжало свой путь на юг от города и добралось до телевизионной башни. Оно спешило куда-то и, чтобы двигаться быстрей, становилось то птицей, то животным, то колобком и катилось по небу. Как легко облакам принимать разные формы и обличья! Зинка чувствовала, что в этом есть какая-то магия.

Девчонки, став в кружок посреди двора, подпрыгивали и пели:

Мальчик, который всегда сидел у окна, прочел сказку братьев Гримм и смотрел теперь, где ребята. Троянской войны не было, и нигде вокруг не слышно было криков.

Но вот из подвала послышался собачий визг и оттуда показалась сама Троянская война. Она несла жестяной бачок для мусора и поставила его у мальчика под окном.

— Спутник будем запускать, — сказал один из ребят.

Он приподнял крышку бачка, и мальчик увидел из окна белую собачонку француженки из французского посольства. Эта француженка уже два года жила в нашем доме вместе с собачонкой и с мужем. Никто не знал, как ее зовут, потому что на дверях у них была не дощечка с именем, а французский флажок. «Они дипломатчики, — говорил Иван Барабанов. — Нечего нам соваться в их имена».

Французская собачонка ничего не понимала в игре, она царапала когтями стенки бачка и скулила. Мальчишки с мечами в руках были начеку и, только она пыталась выпрыгнуть из бачка, стукали ее по голове и кричали, чтобы она сидела смирно, но собачонка не понимала по-болгарски. Потом ребята закрыли крышку и стали колотить по бачку. Двор заполнился лаем и громыханием жести. Иван Флоров показался перед гаражом с болтом от мотора, но, поняв, в чем дело, вернулся к машине. Дети колошматили по бачку и кричали: «Пи-пи-пи», пока во двор снова не вышел Иван Барабанов. (Мой дом не помнит такого события во дворе, в котором не участвовал бы Иван Барабанов.)

— Что здесь происходит? — спросил он.

Дети не успели ответить, потому что увидели француженку из французского посольства. Она вытащила собачонку из бачка и пошла пить валерьянку. Самые храбрые из Троянской войны пошли за ней. Она захлопнула дверь перед их носом, и ребята слышали с площадки, как она что-то говорит собаке, а потом в ванной зашумела вода и собаку стали купать. Она скулила и чихала, наверное, в нос ей попала вода. Ребята сорвали французский флажок с двери французов из посольства и вернулись с ним во двор.

Однако Иван Барабанов, увидев флажок, отругал их.

— Отнесите туда, откуда вы взяли!

— Не понесем, — сказали ребята. — Зачем она взяла у нас собаку?

— Отнесите, — сказал Иван Барабанов. — Это неприкосновенная территория! Они дипломатчики!

— Ну и что ж, что дипломатчики? — вмешался Иван Флоров.

— Они могут послать ноту, — сказал Иван Барабанов. — Ты что думаешь, из Франции приходят к нам только французские машины?

— «Рено», — сказал Иван Флоров.

— Французские машины «Рено», — уточнил Иван Барабанов. — Из Франции приходят и ноты… Отнесите флажок!

Ребята немного струсили и, шушукаясь, понесли флажок обратно. Вода в ванной еще шумела, и они надеялись, что в квартире не услышат, как они прицепляют флажок обратно к двери. По лестнице они спускались на цыпочках и старались потише дышать. В это время петух забил крыльями и закукарекал. Голос его доносился откуда-то снизу и, поверьте мне, звенел в ушах, как рев баскервильской собаки.

Натерпелись ребята страху, пока спускались по лестнице, но до ноты дело не дошло.

— Дядя Иван! — позвал мальчик, который всегда сидел у окна. — Правда, вы вчера проиграли?

— Ну и что? — сказал Иван Барабанов. — Мы всегда побеждали и снова будем побеждать, а что вчера проиграли, это ерунда. Просто не повезло вчера, вот и все.

— «Левскому» всегда не везет, — подал от гаража голос Иван Флоров. — У этой команды нет нападения.

— А у твоей есть? Ваши только толкутся у ворот.

— «Славия» — это команда. И почетный член в ней — Юрий Гагарин, первый космонавт.

— А ты что — считаться вздумал? — пожал плечами Иван Барабанов. — Каждый честный болельщик знает, что может просто не повезти. Ты почему столько машин приводишь в чувство, а свою никак не заведешь? Не везет.

— Дело не в везенье, — сказал Иван Флоров. — Зажигание барахлит.

Сверху во двор выплеснули воду.

— Кто льет? — резко повернулся Иван Барабанов.

— Наверно, Три мушкетера, — сказали ребята.

— Как же это можно — воду во двор выливать? Кто ж это позволит — воду лить? Не-ет, ни в коем случае нельзя допустить, чтоб воду выливали во двор!

— Хорошо еще, что тебя не облили, — сказал Иван Флоров. — Повезло тебе.

— А-а, видишь? — засмеялся вдруг Иван Барабанов. — Признал, что бывает везенье!

Смеясь и грозя соседу пальцем, он пошел обратно в дом.

— Ты видел Ицо Длинные уши? — спросили ребята мальчика, сидевшего у окна.

— Сегодня не видел, — сказал мальчик.

— Что ж он не выходит?

И они стали кричать: «Ицооо! Ицооо!»

Они смотрели наверх, но окна Ицо были закрыты. Они покричали еще немножко и примирились с тем, что сегодня не придется кататься на Ицовом велосипеде.

— Я вам дам мои ролики, — сказал мальчик в окне.

И он спустил их сверху.

— А мы дадим тебе оружие, — сказали ребята. — Все, если хочешь.

Троянская война оставила под окном кучу оружия и побежала с роликами на улицу. Девчонки снова стали в кружок, запели свою песню и запрыгали. Мальчик в окне мысленно выбрал себе самый лучший щит, самый лучший меч и, вооружившись до зубов, посмотрел на свое отражение в стекле окна. Он увидел маленького мальчика в рубашке с короткими рукавами, с черными, как маслины, глазами и ушами торчком. Он улыбнулся ему, и мальчик с глазами-маслинками тоже ему улыбнулся. У мальчика с маслинками впереди не хватало зуба. «Все будут кататься на моих роликах, — подумал мальчик, — потому что Ицо с велосипедом не вышел».

Ицо сидел дома. Он давно спустился бы с велосипедом во двор, если бы не этот глупый котенок. Он не мог доесть завтрак и хотел, чтобы котенок ему помог. Он гладил его по спинке, чувствовал под пальцами его мягкую шубку, тонкие прогибающиеся ребрышки и, наконец, биение сердца, легкое и равномерное. Так же стучал и будильник, пока Ицо его не сломал и не убедился, что внутри у него одни колесики.

Но сколько Ицо его ни гладил, котенок не желал есть хлеб с маслом. Ицо тыкал его мордочкой в хлеб, но котенок упирался, царапался, и мальчик рассердился. «Вот отрежу тебе хвост, будешь знать». Он взял ножницы и схватил котенка за хвост, а испуганный котенок, вцепившись когтями в ковер, рванулся вперед. Он дергался, хвост натягивался, и это облегчало Ицо задачу.

Но серый кошачий хвост оказался очень крепким. Ицо изо всех сил сжимал ножницы, у него даже пальцы заболели, а всего-то он и сумел, что ободрать хвост в двух-трех местах. Обезумевшее от ужаса животное дико взвыло, вырвалось, прыгнуло на стол и опрокинуло себе на спину вазу с цветами. Со стола со всех сторон полилась вода, но Ицо ничего не мог поделать.

Котенок шмякнулся о ковер и, растопырив лапы, стал отряхиваться. Ицо попытался собрать воду со стола рукой, но разве воду руками соберешь? Все стекло на ковер. А котенок стоял у его ног и отряхивался. Ицо разозлился и пнул его ногой. Пушистый комок замяукал и, пролетев по комнате, упал на кровать; свернулся там и больше уже не смел шевельнуться, только поглядывал на свой мокрый хвост.

В комнату вбежала мать.

— Боже! — воскликнула она, прижимая руки к груди и не выпуская терки, которой она орудовала перед этим на кухне. — Боже, фанера отойдет!

Стол был новый, в баварском стиле, и, когда его покупали, продавец в магазине сказал, чтобы не проливали на него воду и не ставили горячее, потому что тогда отклеится фанера. А если надо ставить что-нибудь горячее, то лучше ставить на решетку; такие решетки продаются сейчас во всех магазинах. Знаю, знаю, сказала тогда мать, складные.

Она бросилась вытирать стол фартуком, а Ицо пробрался к кровати и скорей лег, лицом в подушку. Он по опыту знал, что когда он лежит, его не бьют. А когда он стоит, щеки никуда не спрячешь, и мама и папа с удовольствием его шлепают. Они так и говорили: «Сейчас мы тебя нашлепаем». И шлепали его, а он поднимал руки, чтобы защититься, но папа отводил их вниз; в таких случаях он плакал, ему было обидно, что у него такие слабые руки и он не может обороняться. Поэтому сейчас он поспешил спрятать щеки в подушку и приготовился зареветь во все горло, если его попытаются поднять. Ни за что на свете он не расстался бы сейчас с подушкой, это была его крепость, маленькая пуховая крепость, которая пахла, как волосы мамы. Когда отец уезжал в командировку и мама брала его к себе в постель, он не мог отличить запах маминых волос от запаха подушки.

— А котенок! — воскликнула мама. — Что ты сделал с котенком! Подожди, сейчас отец придет. Пусть он с тобой разбирается.

Ицо сунул руки под подушку и сжимал ее изо всех сил. Он решил ни за что на свете не показывать щек, а по голове его бить не посмеют. Это он тоже знал по опыту. Отец как-то дал ему подзатыльник, но мама раскричалась: «Ах, что ты делаешь! Не бей по голове! Еще станет идиотом, и я всю жизнь буду рвать на себе волосы!» Мальчик тогда подумал, что это очень неприятно — всю жизнь рвать на себе волосы. Один раз во дворе они с ребятами таскали друг друга за волосы, и у него от боли даже слезы потекли. Это было здорово неприятно, и мама была права, когда говорила, что не хочет всю жизнь рвать на себе волосы.

От подушки ему стало жарко, и он чуть повернул голову, чтобы можно было дышать носом. Краешком глаза он увидел, как мать, сидя на корточках, подбирает цветы. Она поставила их обратно в вазу, а потом стала ощупывать фанеру на столе и приглаживать ее фартуком. Снаружи хлопнула дверь, в передней звякнуло ведро и кто-то прокашлялся. Это был отец Ицо, Иван Николчов.

Иван Николчов принес из подвала уголь, снял ботинки, отнес ведро на кухню и зашлепал в домашних туфлях по квартире. Войдя в комнату, он спросил у жены, что она здесь делает с этой теркой, а она ему сказала, что Ицо искромсал котенку хвост, что он пролил на стол воду, что она всю неделю воюет с ним, а теперь пусть он повоюет, сегодня воскресенье, он целый день дома, пусть попробует с ним повоевать.

Иван Николчов посмотрел на Ицо, потом на котенка; тот лежал в ногах у мальчика и зализывал свои раны. Мокрый хвост, ободранный ножницами, выглядел совсем тонким и жалким. Котенок посматривал на хозяина и безразлично моргал.

— Спит? — спросил Иван Николчов.

— Ну да, спит! — сердито сказала мать. — Притворяется!

— Я с ним воевать не собираюсь, — сказал Иван Николчов. — Я просто выгоню его на улицу. Искромсаю ему уши ножницами и выгоню его.

— Правильно! — поддержала его мать.

— Искромсаю как следует и пущу в назидание на улицу! Пусть идет куда хочет, пусть спит с крысами в подвале, мне совершенно все равно! Пусть узнает, что такое жестокость!

Ицо сжимал подушку и думал о дворе.

— Ох! — воскликнула мама. — Я забыла пирог в духовке.

Ицо слышал, как она побежала на кухню, потом крикнула что-то, потом чем-то загремела и снова вернулась в комнату, вздыхая:

— Сгорел! Обуглился весь!

— И пирог из-за него сгорел, — сказал Иван Николчов. — Прекрасно! Если я сегодня увижу, как ты даешь ему есть, я тебе руки переломаю. Так и знай!

— Не буду давать, не буду! — сказала мама.

— И завтра не давай ему есть. Руки тебе переломаю, слышишь?

— Слышу, — сказала мама.

Они пошли на кухню, а Ицо сжимал пуховую подушку и думал про себя, что один день он вполне проживет без еды. Когда он болел гриппом, он два дня не ел, есть совсем и не хотелось, и все равно он не умер. Он услышал, как его зовут со двора: «Ицо-о-о-о! Ицо-о-о-о!» — но не посмел встать и подойти к окну. И Ивана Флорова он слышал, и Ивана Барабанова, и представлял себе, что происходит во дворе, потому что он околачивался там целыми днями, но встать и выглянуть в окно не посмел.

Потом он вспомнил, что у него в коробочке из-под ленты для пишущей машинки лежит монета в один лев. Коробочку ему дал отец в народном банке. Другие ребята заходят с мамами в учреждения, где работают их отцы, чтобы вместе идти домой, но Ицо ходил к отцу на работу только один раз — ведь Иван Николчов работает в Болгарском народном банке. Все деньги Болгарии хранятся в этом банке, и туда нельзя ходить просто так.

В коробке лежала не только монета. Ицо держал там и трехугольную марку Сан Марино. За эту марку любой мальчишка со двора уступит ему свой хлеб с маслом. Ведь половине ребят обычно не хочется есть, а мамаши гоняются за ними и пичкают их. А на один лев можно купить множество разных вещей!

Ицо все лежал, хотя уже вспотел от пуха, и тут почувствовал, что кто-то трогает его за ногу. Он поднял голову и увидел котенка; тот сидел у него в ногах и трогал его лапкой. Ицо пошевелил пальцами, котенок поднял лапку и ударил его по ступне. Потом облизал лапку, старательно умылся и снова сел спокойно.

Ицо перевернулся на спину и позвал его к себе. Котенок подошел, подняв мокрый хвост трубой, и потерся о щеку мальчика. У Ицо защекотало в носу, но он не шелохнулся. Котенок сел рядом с ним на подушку и начал помаргивать и мурлыкать, вращая невидимое веретено и прядя невидимую нить своей пряжи. Ицо погладил его мордочку, спину, хвост. Шубка у котенка была мягкая-мягкая, мягче, чем подушка, сердчишко его все так же равномерно стучало под тонкими ребрышками, и усы торчали так же, как раньше.

Котенок нагнулся и лизнул Ицо в нос. Язык у него был шершавый. Ицо хотел было ответить ему тем же, но раздумал и только подергал его за усы, да так осторожно, так легко, что котенок не ощутил ни малейшей боли.

В это время Иван Николчов, служащий Болгарского народного банка, убеждал в кухне жену, что люди в нашем доме — все равно как монеты в банке: цена у каждого своя, но все что-нибудь да стоят. И не только в этом доме, но и в других домах, и во всем городе.

Я не знаю, каковы именно богатства моего дома, но я совершенно уверен, что он хранит в себе много сокровищ, так много, что перед ним побледнели бы сказки «Тысячи и одной ночи». Мне жаль только, что я не могу воскликнуть: «Сезам, откройся!» — и показать вам все богатства разом, как это делал Али Баба.

Вернув французский флажок французам из французского посольства, Иван Барабанов пошел домой — он снимал комнату на пятом этаже — и еще на лестнице усомнился в том, что все дело в везенье: ведь если бы «Левский» лучше играл на флангах и чаще прорывался к воротам, то, вероятно, команде больше бы и везло; но крайние нападающие были слабые, на ворота выходили редко, потому им и не везло, и команда проиграла, как это, впрочем, случалось с ней довольно часто (но пусть это останется между нами), и на стадионе никто не сжег свой зонтик, потому что при проигрыше публика скисает; впрочем, мы много раз обращали свои зонты в огонь и дым и снова будем делать из них факелы — Иван Барабанов совершенно был в этом уверен. Что касается «Славии» — это посредственная команда, она всегда застревает в середине таблицы и никогда не выходит вперед. И публики у этой команды нет, всего каких-нибудь двести человек. У армейцев болельщиков человек триста, железнодорожники приводят на стадион самое большее сотню своих ребят, а за «Левским» стоят восемь миллионов левскарей. Говорят, что и за границей у нас есть почитатели и что в Мадриде есть даже кафе «Левский». Хорошая команда все равно что хороший табак, подумал Иван Барабанов (он был завзятый курильщик), хотя вчера нам и дали прикурить. Но пусть армейцы не радуются раньше времени, вот начнется осенний сезон, и мы разделаем их под орех.

Размышляя об этом, он вошел в свою комнату и первым делом взглянул на телефон. Черный аппарат молчал, притаившись в углу комнаты. Телефон ему поставили накануне, и он сказал мне, что ему пришлось вести пуническую войну, пока он его добился. Сегодня он отказался от прогулки в горы из-за того, что кто-нибудь мог ему позвонить. Он не знал, кто именно мог ему позвонить, но когда у тебя в комнате стоит такое достижение техники, кто-то же должен тебе звонить. На то ведь и существуют телефоны!

Он прилег на диван с толстовской сказкой об Иване-дураке. Иван-дурак два раза победил чертенка и стал царем. Иван Барабанов читал и улыбался, представляя себе, как осенью они разделают на стадионе армейцев. А читал он вот что:

Иван Барабанов почувствовал досаду. Он любил читать сказки, но эта показалась ему неинтересной, может быть, потому, что он был рассеян и больше думал о телефоне. Он положил книгу на грудь и попытался отвлечься, вспоминая прогулки в горы. Но вспомнить было нечего — на этих прогулках он обычно скучал. Он ходил в горы с Иваном Флоровым, механиком с авторемонтного завода на станции Искыр, а Иван Флоров нигде не останавливался, знай бродил целый день по горам, да еще приговаривал, что это не горы, а так — холмики. В позапрошлое воскресенье Иван Барабанов видел зайца — тот бежал по поляне, положив на спину длинные коричневые уши; да, именно такие были у него уши — длинные и коричневые. Разумеется, зайца можно увидеть и в зоопарке или на большом рынке за Львиным мостом, так что едва ли имеет смысл тащиться в горы, чтобы в глазах у тебя мелькнула пара длинных ушей. К тому же и птиц там не было — птицы не любят сосновых лесов. «Вот выберись-ка в Стара-Планину, — говорил ему Иван Флоров, — до Петрохана я тебя на машине довезу, а дальше пойдем пешком. Такие виды — голова закружится». Иван Флоров — турист, у него даже на «москвиче» прицеплен эдельвейс. А Ивану Барабанову это все ни к чему.

Он снова принялся за Ивана-дурака. Тот в третий раз победил чертенка и послал министров работать. Тут Барабанов почувствовал, что одна пружина в его диване вылезла и впивается ему в спину. Она торчала под самой поясницей и вгрызалась в него, хотя вылезла она уже давно, и он не раз с тех пор лежал на диване.

Телефон все еще молчал. Но если ему никто сейчас не звонил, он сам может позвонить. Иначе зачем стоит здесь это достижение техники.

Диск работал безупречно, пружины у него были новые. Вжик, вжик, вжик… Можно проверить часы по «точному времени» из Астрономической обсерватории; можно узнать в любом кино, есть ли билеты; вжик, вжик, вжик… Можно спросить, как закончился вчерашний матч, неважно, что он сам на нем был. Вжик, вжик, вжик… Разумеется, это достижение надо использовать, а то какой смысл было вести из-за телефона пуническую войну.

Он снова сел на диван, остерегаясь торчащей пружины. Хотел было закурить, но не успел чиркнуть спичкой, как услышал из-за стены стоны своей хозяйки. Вот уже две недели она каждый день в это время принималась стонать и доводила его до бешенства. Он ненавидел эту толстуху с косматой бородавкой на щеке, жирную и глупую, как утка. И хотя он ее ненавидел и называл про себя чудовищем, ему вдруг пришло в голову, что ей, может быть, нужно помочь. Если ей нужна помощь, Иван Барабанов тут же вызовет кого надо по телефону.

Он вскочил и решительно постучал в дверь.

— Войдите! — послышалось промеж двух стонов.

Чудовище прикладывало к своим распухшим ревматическим коленям распаренное горчичное семя. От компресса поднимался пар, но женщина стоически терпела, хотя кривилась и охала.

— Очень больно? — спросил Иван Барабанов.

— Очень! — сказала женщина и показала на свои жирные колени, которые от горчицы покраснели и пошли пузырями. — Больно, но надо терпеть, потому что ревматизм доконает мне сердце.

— Может быть, вам нужен врач. Если пузыри лопнут, как бы не получилось заражения.

— Что вы! — покачала головой хозяйка, и Иван Барабанов, решивший быть объективным и снисходительным, увидел, что это просто добродушная старая женщина, которая пускает в ход все средства, присоветованные ей другими добродушными старухами со двора. — Вы уж извините, наверно, я вам мешаю своим оханьем, когда меняю припарки.

— Ничуть! — сказал Иван Барабанов. — Если нужен врач, я могу позвонить.

Старуха растроганно смотрела на него, положив руки на колени, а Иван Барабанов думал, что это правда приятно — вертеть диск телефона, потому что пружины у него совсем новые и работают мягко и безупречно.

Но старуха оказалась упрямой и не захотела звать врача. Иван Барабанов вышел из ее комнаты, и, пока он шел по передней, неприязненное чувство к этой старой толстухе снова им овладело. Теперь он ненавидел ее даже больше, и не только потому, что увидел ее безобразные колени, способные сделать женоненавистником даже жителя пустыни.

Телефон, это достижение техники, все так же спал в углу. Почему никто из сослуживцев ему не звонит, ведь вчера они записали его номер! Он вспомнил, что у него тоже записаны телефоны сослуживцев, но он никогда до сих пор им не звонил, и он упрекнул себя. Дружба требует взаимности. И не только дружба, с футболом тоже так. Если бы «Левский» больше ценил свою публику, больше уважал ее, он бы так часто не проигрывал.

Он вздохнул и снова лег на диван, на этот раз подперев голову рукой. Неохотно раскрыл книгу и по рассеянности еще раз прочел страницу, на которой Иван-дурак посылает министров работать; рассердился на себя, повернулся на спину и, решив заснуть, закрыл глаза. Что-то затопало на лестнице, кто-то кричал: «Осторожней! Осторожней!» Иван Барабанов подумал, что это Три мушкетера спускают коляску с младенцем во двор.

За стенкой хозяйка охала, но совсем тихо, наверное припарки остывали.

Тремя мушкетерами были три бабки с шестого этажа моего дома. По воскресеньям они присматривали за малышом своей племянницы, и счастью их не было границ. Прозвище им придумали ребята со двора и хранили его в тайне, так же как они хранили тайну баскервильской собаки.

Посоветовавшись между собой, Три мушкетера решили раскрыть младенцу ножки, чтобы они загорали на солнце, а головку держать в тени. Как только солнце пригрело ножки, младенец намочил штанишки, и Три мушкетера, стоявшие вокруг коляски, пришли в восторг. Одна бабка держала мокрые штанишки, другая держала сухие штанишки, а третья подтирала младенца, и все три были счастливы, как матросы Колумба, увидевшие на горизонте землю.

Самолет за это время наполнил свои баки бензином, взял на борт оператора кинохроники и снова полетел над городом, и за хвостом у него заполоскался призыв: «Покупайте в ЦУМе».

К этому времени я кончил писать рассказ, жена принесла мне кофе, и я стал читать его вслух — привычка, оставшаяся у меня с первого класса. Рассказ был такой:

(Вот какой рассказ я написал в промежутках между дрессировкой прописного Д, созерцанием соседского неба и разговорами о лягушке из Перловской реки — студент Иван Врачев, вероятно, уже начал делать с ней опыты. «Раньше ты писал романтичнее», — сказала жена. «Боюсь, — сказал я ей, — что сочинение рассказов превратит меня в романтично настроенного человека. А романтично настроенный человек может встретить на своем пути заколдованную лягушку». «Я бы не хотела, чтобы ты настраивался романтически», — сказала жена.)

Мальчик полюбовался своим отражением в оконном стекле и стал пускать мыльные пузыри. Пену взбивал его отец, Иван Алеков, наборщик Государственного полиграфического комбината. Он взял мыло для бритья — оно дает хорошую мыльную пену, и пузыри из нее получаются величиной с футбольный мяч.

— А этот вышел розовый, — сказал мальчик.

— Его солнце осветило, — сказал Иван Алеков. — Сам розовый, а по краям фиолетовый. Смотри — лопнул.

— Я другой сделаю, — сказал мальчик.

Он опустил трубочку в миску и стал дуть, а Иван Алеков продолжал работать кисточкой и сбрасывать с нее пену. Миска наполнилась доверху.

— Смотри, куда поднялся! — крикнул мальчик.

Мыльный пузырь покачивался в воздухе, и, подхваченный ветром, подымался все выше. Он пролетел над гаражом и лопнул.

— Бум! — воскликнул мальчик.

Из окна вылетел следующий пузырь. Ветер унес его к соседям — к тому самому механику, который сбивал ржавчину с велосипедной рамы.

— Бум! — воскликнул мальчик.

Пузырь ткнулся в балкон и лопнул.

Два следующих слиплись, образовав цифру 8, и заколыхались над двором. Они были слишком тяжелые, и ветер не мог поднять их вверх. Они покачались, покачались и, подумав, упали на коляску с младенцем. Младенец замахал ручками и очень удивился, когда пузыри исчезли. Мальчик в окне пришел в восторг и захлопал в ладоши.

Следующий пузырь неподвижно повис в воздухе.

— Когда я выздоровлю, я выйду во двор, — сказал мальчик.

— Конечно, — улыбнулся ему Иван Алеков.

— Ты будешь пускать пузыри, а я буду стоять внизу и дуть на них, чтобы они не падали на землю.

Бум!

Но трубочка — вот она, пена на подоконнике, сейчас мы сделаем следующий. Пузырь оторвался и легко поплыл над двором.

— Конечно, — сказал Иван Алеков.

— И пойдем в зоопарк, — сказал мальчик.

Бум!

— Как в прошлом году.

— И ты меня посадишь в тележку, и я покатаюсь. В разноцветную такую тележку с пони.

Следующий пузырь упал отвесно вниз, ему помешал взлететь хвост из пены.

— Как в прошлом году, — сказал Иван Алеков.

— Только я теперь два раза прокачусь!

Пузырь упал на землю.

Миска у нас полна пены. Вот сейчас два пузыря сразу оторвались от трубочки и полетели наперегонки над нашим двором… Но почему, стоит нам что-нибудь задумать, и пузыри тотчас лопаются! Может быть, потому, что они мыльные пузыри?

— А вот я ему наподдам! — крикнул мужчина со двора.

Мальчик выглянул и увидел под окном пятерых мужчин.

— Дядя! Дядя! — закричал он обрадованно.

Мужчина побежал и пнул мыльный пузырь.

— Го-ол! — крикнул он.

— Заходите! — позвал их из окна Иван Алеков.

Это были наборщики из полиграфического комбината. Каждое воскресенье они заходили перед обедом к Ивану Алекову и шли вместе посидеть в наш ресторан «Дикие петухи». Когда они зашли к мальчику, тот, что играл мыльным пузырем в футбол, спросил его, знает ли он, как делать зайчонка. Мальчик не знал, и тогда наборщик сложил ладони и сделал на стене зайчонка. Тень пошевелила ушами, умыла мордочку, прислушалась, хвостик у зайца задрожал, и он пустился бежать по стене.

— Гав! Гав! — крикнул наборщик.

— Почему он бежит? — спросил мальчик.

— Собаки испугался.

— А где он спрячется?

— Под столом.

Тень зайчонка пробежала по стене и спряталась под столом.

— Папа, — сказал мальчик. — Я хочу зайчика!

— Хорошо, сынок, — сказал Иван Алеков.

— На рынке есть кролики, — сказал один из наборщиков. — Если сейчас пойти, можно сразу купить.

— Отчего ж не пойти!

— Пойдем, рынок-то в двух шагах. Принесем кролика, а потом уж — в «Диких петухов». А ящичек у тебя найдется?

— Ящики есть, — сказал Иван Алеков. — В подвале полно ящиков, еще с прошлого года.

— Посадим его в ящик, и будешь его кормить морковкой. И капусту он ест.

— Капусту купим на рынке.

— Зачем ее покупать? Подойдем туда, где ее разгружают, там капустных листьев знаешь сколько валяется. Дайте мне только сумку побольше, я ее доверху листьями набью.

— Я буду его дрессировать, — сказал мальчик.

— Кролик — очень хорошее животное, — сказал наборщик, который пнул мыльный пузырь. — Бывают кролики по пять килограммов.

— Это великаны.

— Я хочу маленького крольчонка, — сказал мальчик. — Чтоб у него от страха шерстка вставала дыбом.

Наборщики обещали купить маленького крольчонка, чтоб у него от страха шерстка вставала дыбом, и вышли. Мальчик улыбнулся им вслед и заглянул под стол. Зайчика, которого сделал наборщик, там не было. Вместо него сидела старая кошка и умывала лапой морду. Потом кошка потянулась и, облизнувшись, замурлыкала. Мальчик догадался, что ей хочется спать. Кошки всегда сами на себя нагоняют сон, рассказывают себе что-нибудь и под свой рассказ засыпают.

— Это ты съела зайчика! — погрозил ей мальчик пальцем и стал снова пускать мыльные пузыри.

Он пустил только два, один за другим, и отложил трубочку. Троянская война вернулась во двор и, сбившись в кучку, стояла у гаража. Иван Флоров, механик авторемонтного завода на станции Искыр, сел в «москвича», и ребята стали его толкать. Машина лениво качнулась, выползла из гаража и покатилась по двору, выбрасывая тучи дыма. Три мушкетера испугались, как бы их не задавили, и, подхватив младенца и коляску, исчезли со двора.

Троянский конь двигался медленно, с грозным урчанием, то застревал на месте, то вдруг, окутавшись дымом, делал рывок вперед, и время от времени сигналил клаксоном. Но как ни старалась вся Троянская война, мотор так и не завелся, машина еще раз споткнулась и стала, словно кто намазал шины клеем.

Иван Флоров вылез из машины, подумал, подумал и сказал:

— Верно, зажигание барахлит.

— А ты бы позвал дядю Ивана Шулева, — сказал мальчик из окна.

— Я ему звонил, — сказал Иван Флоров. — Или его дома нет, или спит.

Иван Шулев был лучший в доме техник, и о нем говорили, что родись он раньше, он бы изобрел автомобиль. Но мы знаем, что никто не рождается по собственному желанию и что, если изобретать уже нечего, можно хорошо изучить то, что изобрели до нас. А сам Иван Шулев много чего изучил, видел египетскую пирамиду (между прочим, он единственный в нашем доме видел египетскую пирамиду) и как-то рассказал мальчику из окна, что видел багдадского халифа Гарун аль Рашида и двух фараонов.

Троянская война побежала к двери Ивана Шулева и так долго звонила, что разбудила его, объяснила, в чем дело, и он спустился во двор, чтобы помочь Ивану Флорову оживить «москвича».

— Зажигание, видно, — сказал Иван Флоров.

— Посмотрим, — сказал Иван Шулев.

— Я звонил, — сказал Иван Флоров. — Подумал, что тебя дома нет или ты спишь.

— Я спал, — сказал Иван Шулев. — Вчера я допоздна читал книгу о болгарской национальной кухне. Великая вещь — наша национальная кухня. А у тебя нигде не закоротило? Но женщины ничего не понимают в этом деле, в кулинарном, только зря продукты переводят. Знаешь, например, как готовить молодого барашка с овощами и грибами? Великая вещь, говорю тебе, только надо непременно в глиняном горшке, от него аромат особый… у тебя мотор захлебнулся, бензина много налил… и так с незапамятных времен готовили. А прерыватель у тебя как?

— Прерыватель в порядке, я смотрел, — сказал Иван Флоров.

— За этими машинами глаз да глаз нужен, — сказал Иван Шулев. — Одно дело «роллс-ройс», другое дело эта машина. Я в натуре «роллс-ройс» видел в Вене — великая вещь…

Все во дворе знали, что он видел в Вене «роллс-ройс» два года назад и что эта машина произвела на него неизгладимое впечатление.

Человек, повидавший египетскую пирамиду, багдадского халифа, двух фараонов и «роллс-ройс» в натуре, засучил рукава и наклонился над мотором, чтобы найти повреждение.

— Ремонта требует, — сказал Иван Шулев.

— Что? — спросил Иван Флоров.

— Надо найти, что, — сказал Иван Шулев. — Сейчас найдем.

— Дядя Иван, — окликнул его мальчик из окна. — Мне сейчас принесут кролика с рынка.

— Вот и хорошо, малыш, — сказал Иван Шулев. — Тушеный кролик — вкусная штука!

— Живого кролика! — сказал мальчик. — Я его научу страху.

— Да он с рожденья пуганый, — засмеялся Иван Шулев. — Кролика хоть зажарь, у него все равно вид испуганный.

— Видно, страх у него в крови, — сказал Иван Флоров.

— В крови-то в крови, но ведь его раньше чем тушить, надо в воде с уксусом вымочить. Сутки он должен так полежать, а уж тогда его можно тушить. В этой книге, которую я вчера читал, про болгарскую национальную кухню…

Он, однако, не мог закончить свою мысль, потому что все услышали доносящийся с улицы какой-то странный шум и, спрашивая друг друга: «Что такое? Что случилось?» — кинулись на улицу. Один только мальчик остался сидеть у окна, выдул мыльный пузырь, тот пересек по диагонали двор и ткнулся в гараж.

— Быстро, сынок! — вбежала в комнату его мама.

Она взяла мальчика на руки, мальчик обхватил ее шею и почувствовал, как они, точно подхваченные вихрем, перенеслись в другую комнату, окно которой выходило на улицу. Мать посадила мальчика на стул и широко распахнула окно, так чтобы вся улица была ему видна.

Но вы, может быть, не знаете нашей улицы?

Улица у нас центральная. Посередине тянутся кусты роз, с двух сторон ее охраняют два ряда тополей, высоко поднявших свои копья. По ней ходит троллейбус № 1, по ней гуляют дети из детского сада, держа друг другу за халатики, по ней катаются на роликах, особенно вечером, когда движение стихает, по ней Девятого сентября проходят танки и орудия, возвращаясь с военного парада, и идут на демонстрацию рабочие колонны из северного района Софии; по ней прошли однажды слоны немецкого цирка «Буш», белый верблюд и дикий бык с колокольчиком на шее, по ней проезжают электрокары с углем, и на ней же Ицо и другие ребята со двора выучились кататься на велосипеде. У регулировщиков здесь много работы, особенно днем, когда сильнее движение. По нашей улице ходят автобусы к станции Искыр, и Иван Флоров ездит на автобусе на работу, а Иван Алеков ездит на работу троллейбусом и потом идет пешком по Орлову мосту. Иван Николчов вообще ходит на работу пешком, потому что Болгарский народный банк от нас близко. На нашей улице, как и на всякой другой, есть магазины, а по праздникам на домах вывешивают по три флага — трехцветный, красный и голубой. По праздникам в ресторане «Дикие петухи» играет оркестр, и люди с нашей улицы говорят, что в праздники у ресторана весь день — рабочий. Иван Алеков в такие дни обычно задерживается на работе, потому что выходят специальные выпуски газет. Первого мая улица заполняется воздушными шарами, а когда проходят физкультурники, Иван Флоров идет с колонной «Славии», а колонна «Славии» несет портрет Юрия Гагарина, почетного члена общества. Иногда мимо нас бредет стриженая женщина, закутанная в одеяло. Она идет по середине улицы, и автомобили и троллейбусы останавливаются, давая ей дорогу. Эта женщина тронулась умом во время бомбежки, и когда она проходит по улице, всем становится не по себе… Осенью на тротуарах жарят каштаны и делают воздушную кукурузу, а когда начинаются дожди, троллейбусы рассыпают синие искры. Но я думаю, что все это встречается на любой улице, хотя, если говорить начистоту, наша улица лучше всех, и мы верим Ивану Шулеву — он видел много улиц, во многих странах, видел фараонов и самого Гарун аль Рашида, — что улиц лучше нашей ему нигде не попадалось.

А вот сейчас какой-то необычный шум вызвал всех на улицу.

По нашей улице с грохотом двигался эскорт мотоциклистов в милицейской форме, на красных мотоциклах. Они парализовали все движение. За ними медленно ползла огромная машина на нескольких осях. Машина тянула за собой складной фургон, закрытый полотном, и занимала всю улицу. Такого автопоезда никто никогда не видел, и все с любопытством глазели на него с тротуаров. А он двигался с такой торжественностью, как будто по улице ехал президент; да и эскорт мотоциклистов придавал процессии торжественность.

И вдруг раздались крики:

— Кит! Кит!

— Какой кит?

— Кит Голиаф!

Вот, наконец, и кит Голиаф на нашей улице! Дети пришли в восторг, стали кидать в воздух шапки и бросились к автопоезду. Милиционеры сидели, строго выпрямившись, на своих мотоциклах и смотрели вперед.

Когда процессия проходила мимо нас, дверца автопоезда открылась, и оттуда, улыбаясь до ушей, соскочил — кто бы вы думали?

Соскочил мой брат Иван Глигоров, служащий базы Болгарских государственных цирков. Я уверен, что вся улица в эту минуту чуть не лопнула от зависти. Он махнул мне шапкой, пробился сквозь толпу и пошел к дому. Автопоезд, рыча, полз по улице, а вся Троянская война бежала следом, надеясь хоть в щелку увидеть океанское чудище, которое взгромоздили на моторизованного гиганта и отправили путешествовать по суше. Впервые в истории кит покинул океан и пустился в путь по континенту, чтобы жители континента увидели, откуда они произошли, если они верят в данную теорию происхождения мира.

Мой брат, Иван Глигоров, только начал мне рассказывать, как прошла поездка с китом — он сопровождал кита во время его турне, — когда в комнату вошел Иван Барабанов.

— Громадное какое чудище! — сказал Иван Барабанов.

— Громадное, — сказал мой брат. — В океане росло.

— А как он размножается? — спросил Иван Барабанов.

— Как всякая живая тварь, — сказал брат.

— Ух, киты как начнут любиться, в океане, верно, буря подымается, — предположил Иван Барабанов. — А правда, что киты — млекопитающие?

— Правда, — сказал брат. — Они детенышей молоком вскармливают.

— Ух ты! — удивился Иван Барабанов.

В эту минуту к нам вошел Иван Шулев.

— Вот кита я еще не видел, — сказал он и спросил моего брата: — А ты знаешь, как он размножается?

— Как всякая живая тварь, — сказал брат.

— Представляю себе, что делается, когда они начинают любиться, — засмеялся Иван Шулев. — Весь океан кипит. Буря — только держись.

— Наверное, — вмешался Иван Барабанов.

— А правда, что они детенышей молоком вскармливают?

— Ну да, кит ведь млекопитающее.

— Смотри-ка, — удивился Иван Шулев. — Значит, и соски́ у них есть.

— Конечно, есть.

— А как делают, чтобы он не протухал? — спросил Иван Барабанов.

— Как вытащат его из океана, чуть присаливают, — объяснил мой брат, — столько, сколько нужно, формалина добавляют, сколько нужно, а потом, может, еще досаливают, если потребуется, потому что иначе он протухнет.

— Рецепт есть для этого дела, — сказал Иван Шулев. — Если сделать все по рецепту, как огурчик будет. А если не по рецепту действовать, так и кильки не приготовишь.

— Ты думаешь, женщины все по рецептам готовят?

— Не готовят они по рецептам, потому и переводят зря продукты, — сказал Иван Шулев. — А кита приготовили так, чтоб он мог все континенты объехать.

— Он потом в Азию поедет, — сказал мой брат.

После того, как все усвоили, что у китов бывает любовь и что они вскармливают детенышей молоком, мой брат, Иван Глигоров, рассказал нам, как поймали кита Голиафа, гарпуном поймали — китов ведь ловят гарпуном, как его подтащили к берегу, как кому-то пришло в голову показать его на континенте, как на заводе была заказана специальная автомашина, как… и т. д.

Между тем наши наборщики прошли Львиный мост и вышли на столичный кооперативный рынок, с северной его стороны, где продается птица и кролики. Кролики сидели в больших клетках, расставленных на асфальте, и каждый продавец расхваливал свой товар, но наши наборщики сразу направились к прилавку, где вело торговлю кролиководческое общество Софии.

Перед прилавком толпились покупатели, конечно больше дети, а продавец по одному вытаскивал кроликов из клеток и рекламировал товар.

— Кто хотел лилового? — спрашивал он. — Вы хотели лилового?

— Нет, нет! — кричали из толпы.

— Казанского голубого не хотите? А белого великана? Кто хотел белого великана?

— Мы хотим хорошего кролика, — сказал Иван Алеков. — Выбери нам самого лучшего кролика.

— Если на пух, так ангорского или белого пухового? — сказал продавец.

— Нет, не на пух. Нам красивого.

— Смотрите сами, — сказал продавец. — Вот бельгийский великан, белый великан, шиншилла, французский серебристый, тюленевый, шампань. Если на развод, возьмите казанского голубого. Отличная порода. Самая плодовитая порода. Каждый день размножается. Или шиншиллу? Или какую другую? Болгария выращивает полмиллиона кроликов всех пород. Трудно сказать, какие лучше, это вопрос вкуса. Все кролики отличные.

— Ого, — сказал Иван Алеков. — Много-то как, полмиллиона кроликов.

— Это мало, — сказал продавец, поднимая ве́нца. — Знаете, как во Франции развито кролиководство? А Советский Союз — там больше двухсот миллионов кроликов. На третьем месте Бельгия, а мы в хвосте.

— Зато у нас есть зайцы, — сказал один из наборщиков.

— И зайцев нет, — сказал продавец. — В других странах не продохнешь от зайцев. Куда ни плюнь, в зайца попадешь. Совет министров разрешил «Главмясу» закупить за границей две тысячи элитных животных. И издано постановление о кролиководческих обществах, которые должны объединить кролиководов всей страны. Вы хотели белого великана?.. Берите на здоровье и берегите его от кошек.

— А нам какого взять? — спросил Иван Алеков. — Я и не знал, что кроликов так много.

— Возьмем серого, — предложил тот наборщик, который пнул во дворе мыльный пузырь. — Кролик должен быть серый. Вот этого, например.

Он показал на кролика, сидящего в клетке. Уши его, длинные и лохматые, лежали на спине. Он шевелил губами и смотрел на наших глазами на выкате.

— Вот этого, серого, — сказал Иван Алеков. — Который один в клетке.

— Этого? — удивился продавец. — Этот вам не подойдет.

— Почему не подойдет? Мы заплатим сколько надо.

— Он каннибал, — сказал продавец. — Зачем мне вас обманывать, чтоб вы меня потом ругали. Он жрет детенышей. Два приплода сожрал.

— Ух ты! — удивились наши и, подталкивая друг друга, наклонились все вместе над клеткой кролика-каннибала. — Гляди-ка! Жрет их, говоришь?

— Я оглянуться не успел, как он у меня два приплода сожрал.

— Нет, такого не возьмем. Какого же нам тогда взять?

— Лучше всего шиншиллу, — сказал один из наборщиков. — И имя придумывать не надо. Мальчонка будет рад. Шиншиллу.

— Который Шиншилла? — спросил Иван Алеков.

— Вот Шиншилла.

Кролик задрыгал ногами в воздухе.

— Хороший кролик. И имя красивое. Шиншилла!

Они взяли кролика и пошли к горам капусты, чтобы набить сумку капустными листьями.

— Кролиководство-то посложней будет, чем типографская техника, — сказал один из наборщиков.

— В наше время на все наука нужна, — сказал Иван Алеков. — Даже чтоб кроликов разводить.

Часом позже они уже сидели в ресторане «Дикие петухи» и рассказывали знакомым с соседних столиков, как они ходили на рынок покупать кролика, а сын Ивана Алекова, посадив Шиншиллу на подоконник, где были набросаны капустные листья, взялся учить ее страху. Троянская война прекратила сражение во дворе и прогнала троянок, потому что они не хотели реветь. Мальчишки собрались под окном и, точно в кукольном театре, смотрели, задрав голову, на Шиншиллу. Кролик прыгал туда-сюда по подоконнику и время от времени шевелил ушами. Вдруг петух, погруженный во мрак чьей-то ванной, закукарекал в надежде на то, что тьме когда-нибудь придет конец. Прислушиваясь к кукареканью, кролик насторожился и наставил уши.

Но это был не страх, а любопытство.

Ведь Шиншилла знала все шумы города и четыре месяца провела на кооперативном рынке, в той его стороне, где продается птица и кролики, так что она часто слышала петушиное пение, доносившееся из клеток.

— Гав! Гав! — сказал мальчик.

Шиншилла посмотрела на него своим выпуклым глазом и принялась жевать капустный лист.

— Тяф! Тяф! — кричали дети со двора.

Шиншилла спокойно ела капусту, не обращая внимания на ребят со двора.

— Не так легко будет ей научиться страху, — сказал мальчик в окне. — Вон, верхняя губа у нее рассеченная, значит, она уже когда-нибудь в жизни дрожала от страха.

Раздвоенная верхняя губа была у Шиншиллы от рождения, это была одна из ее наследственных черт, так же, как и уши, которые стали длинными еще во времена ее прадедов, когда кролики как-то раз расшалились и вымокли до нитки, а Мишка Косолапый развесил их на веревке сушиться, прихватив за уши прищепками. Верно, у Шиншиллы уши стали еще длинней, потому что четыре месяца продавец поднимал ее за уши и показывал покупателям, но никто не хотел купить Шиншиллу, а все норовили взять бельгийских великанов, у которых длинная шерсть.

Хотя кролик ведь не овца, чтоб его стричь, и ничего глупее стриженого кролика и не придумаешь.

Быть трусливым кролику не стыдно, это соответствует его природе.

А вот быть стриженым кролику или зайцу стыдно. Лучше всего это чувствуют зайцы, живущие на воле, — они предпочитают скорее умереть, чем быть остриженными.

Но мы отвлеклись, а заниматься этим вопросом нам сейчас некогда, потому что в эту самую минуту из-под стола вылезла кошка и, распушив хвост, вспрыгнула на диван. Шиншилла пискнула и попятилась, потом сжалась, а верхняя губа у нее приподнялась и задергалась. Потом она забила лапами, часто и сильно, а глаза у нее выкатились еще сильнее. Мальчик увидел, как шерстка у нее на спине встает дыбом.

Он был озадачен. И пока он гадал, чего испугался кролик, он увидел, как мимо него метнулась кошка. Мальчик толкнул ее, она пролетела мимо сжавшейся взъерошенной Шиншиллы и, смешно раскорячив лапы, стала падать во двор к ребятам. Троянская война подняла щиты, чтобы защитить себя от нападения, а когда кошка упала на землю, кинулась к ней. Но кошка ловко юркнула у армии между ног и припустила по двору, в сторону гаража. В одно мгновенье она вскарабкалась по стене, и преследователи увидели ее спину и задранный хвост уже на крыше. Там она села на черепицы и стала лапой умывать мордочку.

Шиншилла опустила уши на спину и принялась за следующий капустный лист. Она слышала смех, доносившийся из-за развешанного во дворе белья, но это не меняло ее настроения, потому что кролики и без того всегда улыбаются.

По другую сторону висевшего на веревке белья сидели старики моего дома. Перебивая друг друга, точно дети, они обсуждали, как в церковь святого Георгия Победоносца во время последнего богослужения, когда там было полно народу, зашли какие-то молодые парни и девчонки с транзисторами; видно, они где-то веселились вместе и решили позабавиться еще, выкинуть какой-нибудь смешной номер; вот и придумали войти в церковь, а транзисторы их гремели и играли твисты и чачи. Мало этого, некоторые из них стали кричать: «Даешь «Левского!» — и другие вещи, которые никак не пристало произносить в церкви во время богослужения. Священник разгневался и спросил, кто они и чего им нужно, а они сказали, что они святая Петка Самарджийская и что им ничего не нужно. Священник произнес речь, назвал их хулиганами и дикарями, а когда он кончил, парни зааплодировали. Священник повернулся к ним спиной и прочел «Отче наш», а когда он кончил «Отче наш», парни пришли в восторг и снова зааплодировали. Священник с трудом выгнал их из церкви, тогда они сели на ступеньки паперти, пустили транзисторы на полную мощность и продолжали вопить: «Даешь «Левского!» Вот какое было происшествие, и старики очень оживленно его комментировали, дополняя и перебивая друг друга и предлагая каждый свое объяснение, а потом кто-то вспомнил, что Иван Барабанов тоже болеет за «Левского» и что, наверно, он знает этих ребят и надо его спросить. Потом они рассказали несколько анекдотов, совершенно пресных, и долго над ними смеялись, потому что старый человек довольствуется и пресным анекдотом. Но Иван Цеков сказал, что знает один очень хороший анекдот еще со времен Балканской войны, когда он служил в 44-м кавалерийском полку и они продвигались в сторону Драмы. Все стали смеяться его анекдоту и подталкивать друг друга, а один сказал, что, верно, дело было в Сахаре. Когда они насмеялись вдоволь, один из стариков сказал: «Глядите, как бы нас эти анекдоты не испортили». «Испортят они нас, — сказал Иван Цеков, — а там, глядишь, и мы взяли по транзистору да и пошли к святому Георгию Победоносцу играть чачу!» «А вот однажды, — сказал другой старик, вытерев слезы, — один человек сел в поезд. Вошел в купе, а там уже сидят трое. Нет, кажется, двое уже сидели в купе. Или двое, или трое их было, но я, верно, забыл этот анекдот… Забыл», — признался старик. «Хороший анекдот, — сказал третий старик, — я в прошлом году в «Диких петухах» слыхал, да никак не вспомню. Очень хороший анекдот, смешной. Не зря говорят, надо их записывать…» Они помолчали и снова принялись комментировать происшествие в церкви святого Георгия Победоносца, и снова повторили, как молодежь ворвалась в церковь, как транзисторы играли твисты и чачи, а парни кричали: «Даешь «Левского!» И откуда только им пришла в голову Петка Самарджийская?.. Ох, уж эта молодежь! Случись такое в старые времена, все бы в ад попали.

Новые-то времена лучше!

Получив необходимые сведения о ките Голиафа, Иван Барабанов вернулся в свою комнату и решил поспать. Телефон молчал. Барабанов бросил на него лишь беглый взгляд, потому что стал уже остывать к этому достижению техники. Он прилег на диван, и, размышляя о ките, заснул.

Разбудил его звон. Первым делом он посмотрел в угол. Нет, телефон молчал. Зазвенело в кухне, упала, наверно, какая-нибудь крышка или сковородка; он с неприязнью подумал, что это жирное животное с припарками готовит себе обед.

От выпирающей из дивана пружины болела спина. Иван Барабанов решил размяться, пойти пообедать к «Диким петухам» и снова вернуться домой, потому что ему могут позвонить по телефону. Многие уходили на прогулку в горы, сейчас они уже возвращаются, один за другим, и кто-нибудь может позвонить.

Иван Барабанов увидел на нашей улице много людей с рюкзаками, с удочками, со свернутыми в трубку одеялами; кожа у всех покраснела от солнца. Рыболовы шли гордые, в их ведерках плескалось по нескольку искырских уклеек, величиной со спичку. Иван Барабанов сел у широкого окна, чтобы наблюдать за улицей, и пока ел, смотрел на юные парочки по ту сторону стекла. Он смотрел, как разлетаются колокольчиками девичьи юбки и манят, влекут, зовут. У некоторых юбки были совсем узкие, и это тоже было красиво, и коротенькие юбочки тоже были хороши, потому что открывали коленки; он сидел за толстым стеклом «Диких петухов», отделенный от разноцветных колокольчиков девичьих юбок, и ему стало грустно. Он не мог понять, отчего напала на него эта грусть — то ли от одиночества, то ли от того, что когда он причесывается по утрам, все больше волос остается на гребешке. (Сущий ад — чувствовать, что стареешь.)

Он вышел на улицу и увидел перед телефонной будкой длинную очередь. Люди даже в очереди стоят, чтобы позвонить по телефону. Сотни телефонов, наверно, звонят сейчас во всех домах нашей улицы и всего города, погруженного в жаркое летнее марево. Только его телефон молчит, притаившись в углу. Он увидел руку девушки, опускавшую монету, красивую белую руку, какой он давно не касался. Когда кабина освободилась, он вошел в нее, и на него пахнуло ароматом женских духов. Он было заколебался, но потом бросил монету и набрал номер собственного телефона. В трубке послышались гудки — они доносились, как сигналы спутника из космоса, которые он столько раз слышал по радио.

Иван Барабанов оставил трубку болтаться на шнуре и кинулся домой. Никогда еще он так быстро не взбегал по лестнице. Руки его ходили ходуном, пока он отпирал, и первое, что он увидел, когда открыл дверь, было круглое лицо хозяйки; она стояла в испуге и тут же начала ему объяснять, что телефон звонит, но она не решается войти в комнату и узнать, кто его спрашивает.

— Да пожалуйста, пожалуйста! — любезно отвечал ей Иван Барабанов, пока, улыбаясь до ушей, бежал по комнате к телефону.

Телефон заполнял звоном всю комнату. Аппарат ожил и посылал в воздух свои мелодичные импульсы. Иван Барабанов снял трубку и, повернувшись к хозяйке, со счастливым лицом крикнул: «Алло!»

— Может, девушка, — сказала хозяйка и прикрыла дверь.

«Деликатная и воспитанная женщина», — подумал Иван Барабанов.

— Кто-то оставил трубку висеть на шнуре, — говорил голос в трубке.

— Наверно, не работает, — сказал другой голос, женский.

— Дай попробую, — сказал первый голос.

— Сначала положи трубку, — сказал женский голос.

Что-то щелкнуло.

Иван Барабанов подержал еще трубку около уха и медленно опустил ее на вилку. Телефон скалился белыми цифрами диска. Дразнит он его или смеется над тем, что он один?

Он прошелся взад и вперед по комнате. Откуда-то из глубины дома доносилось гортанное кукареканье баскервильской собаки, слышен был шум Троянской войны во дворе и время от времени подавал голос клаксон.

Он открыл окно и увидел внизу «москвич». Иван Шулев и Иван Флоров разбирали мотор. Рядом с машиной лежало запасное колесо. Он подумал, что если б он понимал в автомобилях, он тут же бы спустился во двор и работал бы наравне с другими, чтобы «москвич» стал на колеса. Но он работал чертежником в архитектурной мастерской и умел только чертить.

Тогда ему вдруг пришло в голову, что он может накачивать шины, он сколько угодно шин набил бы воздухом, лишь бы это могло пригодиться Ивану Флорову.

Он оставил окно открытым и пошел во двор к механикам, намереваясь спросить их: «А не надо ли подкачать какую шину?»

Если самолет гудит в небе, призывая всех: «Покупайте в ЦУМе», мы можем закрыть окна и не впускать шум. Если солнце спустится низко и заглянет в комнату, мы можем задернуть занавески и укрыться от его любопытства. Если паркет скрипит как раз там, у буфета, мы не будем на него ступать, мы обойдем это место и буфет не будем открывать. В комнате должны царить тишина и прохлада, чтобы младенец мог как следует выспаться…

Но эта муха — откуда она взялась, как могла проникнуть в комнату эта ужасная муха, я ведь сказала, чтоб окно приоткрыть только чуть-чуть и не подымать тюлевую занавеску, потому что мухи боятся тюля, и она бы не влетела.

Я и не поднимала тюль, это, наверно, ветер его приподнял, и муха влетела.

Принеси щетку для паутины, сейчас мы ее достанем, вон она куда села, на потолок!

Щеткой ничего не выйдет, она летает, не подпускает к себе. Злая стала от жары, так она и даст убить себя щеткой. А где твой шарф, тот длинный, шлепни ее шарфом, сразу прикончишь.

Нет, нет, шарфом не получится, видишь, куда она забралась, в абажур забилась, негодяйка!

Ну-ка, зажги свет, сожжем ей лапки.

Снова полетела.

Ох, до чего же нахальная муха, разбудит малыша! Смотри, как кружит.

Так переговаривались Три мушкетера, взбудораженные присутствием мухи. А муха кружила по комнате, пикировала на младенца, который спал, сжав кулачки, и раз сумела сесть на его носишко, на самый кончик, потому что мухи всегда ищут для приземления какую-нибудь вершину, чтобы потом прогуляться по гребню и ощупать своей поганой мордой всю окрестную территорию.

Подлетела б она только к окну, ударилась бы о стекло, тут бы мы ее и прикончили.

Пока она билась бы о стекло, мы б ее и прикончили.

Да вот, не летит к окну, хитрая она и злая от жары.

От жары они становятся злыми, как собаки.

Даже злей, чем собака, эта нахальная муха, и грязная до ужаса.

Кто знает, на каких грязных помойках она сидела!

Не гони ее туда, где малыш, зачем ты ее все в ту сторону гонишь?

Разве я стала бы ее туда гнать, сама летит, проклятая!

Шарфом ее, шарфом, брось щетку!

Стой, стой!

Ах, гадина!..

Наконец, муха со свернутой шеей упала на ковер. Младенец все так же сжимал кулачки и сосал во сне. Младенцы сосут и во сне, поэтому они так быстро растут.

А мы с сыном, дочкой и с моим братом Иваном Глигоровым шли на цирковую базу, посмотреть на львов. Мой брат работает на этой базе и ухаживает за львами и медведями. Или, как он говорит, служит «львиным поваром».

Жена сказала, чтобы по дороге я тренировал сына на букву Д. Надо было находить слова, которые начинаются на эту букву и повторять их по дороге, чтобы мальчик их запомнил.

— Дивдядово начинается на Д, — сказал мой брат Иван Глигоров.

— Дикарь начинается на Д, — сказал сын.

— Что ты выдумываешь какие-то нелепые слова, — сказал я сыну, — вспомни какое-нибудь другое слово, поприятней.

— Дракон, — сказал мальчик.

— Как ты не можешь вспомнить что-нибудь хорошее, — выбранил я его. — Ну, например, «добрый день». И красиво, и приятно.

— Дождик, — сказала моя дочка.

— Дурак, — сказал сын. — Дурак тоже начинается на Д.

— Где ты слышишь такие слова? — спросил я.

— Дома, — сказал мальчик.

— Дети все слышат, — сказал брат.

— Дыня, — сказала дочка.

— Дырка, — сказал сын. — Тоже начинается на Д.

— Хорошо! Еще придумай!

— Дивдядово, — сказал мальчик и улыбнулся.

— Ладно, Дивдядово. А еще?

— Дивдядово, — сказал мальчик. — Очень хорошее это слово — Дивдядово!

— Дивдядово, — сказала девочка.

— Да ладно, далось тебе Дивдядово, неужели других слов, кроме Дивдядово, нет?

— Есть, папа, другие, но Дивдядово очень хорошее слово. Дивдядово! Очень хорошее слово!

— Но учительница не станет тебя спрашивать про одно только Дивдядово. А ты, кстати, знаешь, где село Дивдядово? Не знаешь. Оно находится в другом слове, которое тоже начинается на Д. В Добрудже оно находится. Ну, придумай еще какое-нибудь слово.

— «Дикие петухи», — сказал мальчик.

— Это же ресторан. Как ты это объяснишь? Ты можешь сказать «дикий петух», но петух не начинается на Д.

— «Дикая собака Динго», — сказал мальчик. — Динго начинается на Д.

— Все ты придумываешь бог знает что!

— Начинается на Д, — повторил мальчик. — И длинный начинается на Д. А у нас в классе Васко длинный. И дылда начинается на Д. Васко поэтому дылдой и зовут. А если хочешь знать, дразниться тоже начинается на Д.

Мы шли по мосту за вокзалом. Под нами маневрировал паровоз. Дети просунули носы сквозь перила и смотрели, как труба дышит у них под ногами и выбрасывает тучи пара и дыма. Паровоз дал задний ход и стал толкать перед собой вагоны.

— А вон там живут трамваи, — сказал я дочке.

— Они там спят? — спросила она.

— Они здесь спят, и здесь их лечат, когда они больны, и здесь они умываются. Трамваи тоже умываются.

— А едят они тоже здесь? — спросила дочка.

— Вот глупая! — вмешался сын. — Это депо. Депо тоже начинается на Д. Но Дивдядово лучше всего.

— Я не глупая, — сказала дочка. — Папа, скажи ему.

— Ты дама из Амстердама, — сказал сын.

— Дикий петух, — сказала дочка. — Я не дама.

— Дама, — сказал сын. — Дама-мадама.

— Сейчас я вас нашлепаю, — пригрозил я. — Что вы дурачитесь.

И я запретил им упражняться дальше на букву Д.

Когда мы прошли мост и стали спускаться вниз, мы увидели вдали хребет Стара-Планины. Синеватым венцом он подпирал небо, чтобы оно не упало на город. Город становился все ниже, дома — все меньше, и постепенно они почти сливались с полями. Города никогда не начинаются внезапно и вызывающе. Дома их растут понемногу, пока не вымахивают в высоченные громады центра. Если смотреть на города издали, они похожи на курганы.

Стара-Планина тоже уходит вверх с необычайной легкостью, постепенно выбираясь из утонувших в дыму равнин, подтягивая к подножию своему холмы, там и сям укрепленные скалами, пока не вздымается до обнаженных склонов своих вершин, рождающих грозы, окутанных тучами и тайнами. Города, вероятно, стараются быть похожими на Стара-Планину.

— Как увижу Стара-Планину, всегда на душе хорошо становится, — сказал я брату.

— А я, как ее увижу, — сказал он, — сразу вспоминаю маму и село Черказки. Оттуда все лето виден снег на горах.

— Гомер, который воспел Олимп, считал Хемус[20] самой высокой вершиной в мире.

— А наши горы и есть самые высокие и самые громадные, — сказал брат. — Нигде больше таких прекрасных гор нет. Когда мы гастролировали с китом Голиафом, я всякие горы видел, но таких красивых, как Стара-Планина, нигде нет. Стара-Планина — все равно что кит, который вылез на сушу.

Иван Николчов, служащий банка, наверно, сказал бы, что наша Стара-Планина — это банк, в котором хранятся легенды. Иван Флоров, механик, сказал бы, что на Стара-Планине молнии ходят по земле. Зинка не усомнилась бы в том, что у Стара-Планины есть душа. Иван Шулев сказал бы свою любимую фразу: «Великая вещь Стара-Планина». Гомер сказал бы, что это самые высокие горы в мире.

А я соглашусь со всеми, потому что все, что сказано о Стара-Планине, — правда.

Трамвай выходил из города, окидывал взглядом пустые поля и возвращался обратно. Мы прошли еще немного и подошли к цирковой базе, где мой брат служил львиным поваром. База со своими фургонами и временными пристройками для животных была похожа на военный лагерь. Несколько лошадей дремали у коновязи, ожидая, когда придет время кормить львов. Мальчик нес два ведра с молоком, и мой брат сказал ему, что доктор распорядился дать старой медведице только полведра, и спросил, покормил ли он львов в три часа, как они договаривались. Мальчик с ведрами сказал, что львов в три часа покормили, но он не видел, съели они все мясо или нет.

— Сейчас посмотрим, — сказал брат и повел нас в пристройку с клетками.

Дети крепко сжимали мне руки, и у меня вспотели ладони.

Вначале мы увидели сковороду и сердце (лошадиное, — сказал брат), которое жарилось на сковороде. Брат оказал, что они научились есть лошадиные сердца у собственников кита Голиафа, пока участвовали в турне; там был один Франсуа, так он только конину и ел.

— А вот это Серенгети, — сказал брат.

В клетке лежал лев и смотрел поверх наших голов. Он не моргал, не шевелился, а просто лежал, подняв свою львиную голову, и никто бы не угадал, что мелет эта большая мельница и чем она полна там, за большим косматым лбом. Около него вертелась и терлась боками о железную решетку львица, то и дело приседавшая так, точно готова была броситься на нас. Она держалась беспокойно, нервничала и, видимо, своей нервностью раздражала Серенгети. Раз она подошла к нему вплотную и тронула его мордой, верно, хотела что-то ему сказать, а он рассердился, что ему мешают предаваться размышлениям, и двинул ее лапой. Львица извернулась и отскочила назад, в другую половину клетки, но тут же снова принялась метаться из конца в конец, посматривая на нас своими желтыми глазами. Видно, не только в человечьих домах женщины — ипохондрики.

— Дядя, а где живет лев? — спросил мой сын.

— В джунглях, — сказал мой брат Иван Глигоров. — В джунглях полно львов и тропических животных. Этот лев из Серенгети, есть такая область, потому его и зовут Серенгети. Серенгети — царь манежа, а не только царь зверей.

Царь, лишенный трона, продолжал смотреть поверх наших голов.

— А капризный, как женщина, — сказал брат. — Вот, не съел свою порцию.

У лап Серенгети виднелось красное конское бедро.

— А вот этот — самый старый, — сказал брат, подводя нас к другой клетке. — Его зовут Джунгли. Джунгли тоже начинается на Д. Ему, наверно, сто лет, он еле двигается, еле смотрит, и в цирке с ним делают больше всего номеров. Ему б только дремать, как кошке, по двадцать четыре часа в сутки спит.

Джунгли лежал, опустив свою тяжелую голову на лапы. Видно, устал столько лет держать эту тяжелую голову прямо. Годы и работа в цирке могут заставить склониться даже львиную голову.

Брат потрепал его по шее и вырвал из его гривы несколько волосков.

— Возьмите эти волоски. Они львиные. Все будут вам завидовать, когда узнают, что у вас есть волосы из львиной гривы. Это талисман.

Дети сжали львиные волосы в кулачках и улыбнулись Джунгли, но Джунгли не смотрел на них, а продолжал спать, слегка приподняв одну бровь.

— Лев, так же, как и кит, млекопитающее, — сказал брат, пока мы шли к клеткам с медведями.

Млекопитающие остались у нас за спиной, но дети все еще оборачивались, чтобы взглянуть на страшную голову Серенгети, а дочка спросила меня, живой ли это лев.

— Живой, — сказал я.

— А почему он не дышит? — спросила дочка.

— Он дышит, — сказал брат, — только через нос.

Теперь детям стало ясно, что млекопитающие львы дышат через нос, и мы остановились около медведей. Они сидели или лежали в своих клетках и были похожи на прописную букву Д.

Потом мы вышли, чтобы пойти посмотреть на лошадей.

— Дядя, — сказал мой сын, — можно нам еще раз посмотреть на Серенгети?

— Конечно, малыш!

И мы снова вернулись к Серенгети. Он все так же смотрел поверх наших голов, медленно двигая жерновами мозга, и грива облаком окружала его громадную голову. Конское бедро лежало нетронутое у его лап. Львица сновала по клетке, но не смела к нему приблизиться, а он грезил, и взгляд его был устремлен словно в иной мир. У львов, вероятно, нет нервов.

Мы снова вышли на улицу, и дети остановились, чтобы рассмотреть волосы из львиной гривы, которые они сжимали в кулачках, и мой сын снова стал оборачиваться назад, к клетке царя джунглей.

— Дядя, а можно еще раз посмотреть на льва? — спросил он.

И мы еще раз вернулись, чтобы посмотреть на царственную голову Серенгети. Так стоит, не склоняясь, и лев в государственном гербе Болгарии, укрыв за своим высоким челом и гнев и силу. Так и Стара-Планина стоит величественно и прямо, как этот Серенгети, устремив взгляд в синеву над облаками… Львы у нас есть даже на монетах.

— Лучше «роллс-ройса» не бывает, — сказал Иван Шулев. — Это царь автомобилей. Я в Вене видел «роллс-ройс» в натуре. Он катит по улице, как лев, среди других машин, и все шоферы его боятся, норовят держаться от него подальше.

— Еще заденешь его, — сказал Иван Флоров, механик с авторемонтного завода на станции Искыр, — потом не расплатишься!

Иван Барабанов накачивал запасную шину.

— Царское качество, — сказал Иван Шулев. — Пятнадцать лет можно не открывать мотор. А то что это за мотор, если в нем каждый день надо копаться.

— Как же не копаться, когда он портится, — сказал Иван Флоров.

— Все-таки ты поосторожней, — посоветовал ему Иван Шулев. — Ты все разворошил, а дело-то в реле. Контакты надо было почистить. Говорят, что у «роллс-ройса» нет реле.

— Не может быть, чтоб не было реле, — сказал Иван Флоров. — Нет таких машин.

— В переносном смысле, — сказал Иван Шулев.

— А я не променяю своего «москвича» на «роллс-ройс», хоть он и царь автомобилей. И на «рено» не променяю. Я два раза обошел экватор на этом «москвиче». «Москвич» — это машина будущего.

— Да «рено» — это разве машина, — сморщился Иван Шулев. — Над «рено» на дорогах все смеются. Это не машина, хоть она с виду и ладная. У меня ведь была такая машина, я ее продал, чтобы купить дачу в Драгалевцах. А насчет того, что «москвич» машина будущего — кто его знает. Где-то я читал, что для рыбы будущее всегда мокрое.

Все у нас во дворе знают, что с тех пор, как семейство Шулевых продало «рено», чтобы купить дачу в Драгалевцах, Иван Шулев — уже не Иван Шулев; что-то в нем сломалось, потому что дачу ведь не поставишь на колеса и не поедешь на ней, куда захочется. Но он притерпелся к потере, время притупило боль, и теперь, принимаясь иногда ругать «рено», он думал, что сумеет его возненавидеть. Ничего из этого не получалось, да что поделаешь — человеку не дано управлять своей судьбой, особенно такому человеку, как Иван Шулев, который не может принадлежать ни автомобилю, ни даче, ни своей жене, а принадлежит всем, кто живет в моем доме, на моей улице, всему моему городу и даже, если хотите, всему человечеству. Вероятно, ради какого-то равновесия земле нужны и такие люди, которые до конца жизни остаются большими детьми и, чем больше стареют, тем более детскими кажутся нам их поступки и суждения.

Мы наконец вернулись с базы, после того как пять раз возвращались к льву Серенгети, и теперь вся Троянская война разглядывала волосы из львиной гривы. Мальчик в окне гладил по спинке свою Шиншиллу, и мой сын отнес ему два волоска из львиной гривы, а в обмен получил целую горсть кроличьего пуха.

— В джунглях Серенгети, — сказал Иван Шулев, — звери и газели живут так же естественно и просто, как мы живем в этом доме. Был один фильм о Серенгети, так у меня голова кругом пошла, когда я его посмотрел. Великая вещь — джунгли!

— Я слышал, что устраивают переписи животных, — сказал Иван Барабанов и перестал накачивать запасную шину, чтобы вытереть пот со лба.

— Конечно, устраивают, — сказал Иван Шулев. — У нас тоже переписывают диких животных. Мы, например, всегда знаем, сколько у нас серн в горах, сколько волков, сколько зайцев.

— Ну уж, — сказал Иван Барабанов. — Что-то мне не верится, чтоб даже про зайцев знали.

— Тебе не верится, но так оно и есть, — сказал Иван Шулев. — Особые приемы разработаны, как их переписывать. Человек все, что ему нужно, придумал.

— Только лягушки не переписаны, — сказал из окна Иван Врачев, студент.

Он поставил на подоконник свой аквариум с лягушкой.

— Лягушки не входят в номенклатуру, — сказал Иван Шулев. — Кто это станет заниматься такой ничтожной тварью, она никакого хозяйственного значения не имеет.

— В Сорбонне есть памятник лягушке, — сказал Иван Врачев. — Там работал великий…

Он не успел договорить, потому что в небе раздался страшный грохот. Все посмотрели наверх и почувствовали, как воздух дрогнул от еще одного взрыва. Словно натянутое над головами синее небо лопнуло и посыпалось во двор. И еще один взрыв раздался, зазвенело расколовшееся небо, и послышались голоса и крики людей.

Толстые стекла ресторана «Дикие петухи» лежали разбитые на земле. Посыпались стекла и из нескольких окон. Весь дом сразу ожил, из окон выглядывали люди, аквариум Ивана Врачева упал с подоконника в комнату и разбился. Шиншилла стояла на задних лапах, и уши ее торчали прямо вверх.

— Что это, землетрясение? — спрашивали люди.

— Смотрите-ка, машина заработала, — спохватился Иван Флоров.

«Москвич» тихонько, как оса, жужжал перед гаражом.

— Вот это да, — сказал Иван Шулев. — Верно, от сотрясения.

— Может, бомбу бросили?

Жители моего дома столпились на балконах, некоторые вышли во двор, тревожные голоса и шум доносились из соседних дворов и с улицы, в комнатах заревели младенцы, а Три мушкетера свесились с балкона и спрашивали, не началась ли война.

Старики прервали обсуждение события в церкви святого Георгия Победоносца и вышли из-за сохнущего белья. Все смотрели на пустое небо и ждали, что взрыв повторится. Но небо было спокойно, пусто, и только в дали был виден маленький самолетик, который тянул на хвосте полотняную рекламу.

И тогда кто-то из «Диких петухов» сказал, что пролетели сверхзвуковые самолеты. Эти машины летят вперед благодаря мощным взрывам, и при этом раздается именно такой грохот. Если самолеты проходят низко, говорил человек из «Диких петухов», то рушатся легкие постройки.

— А у нас разве есть уже такие самолеты? — спросил Иван Барабанов.

— Раз пролетели, значит, есть, — сказал Иван Шулев.

Старики опять стали толковать о том, какая страшная штука война, и Иван Цеков из 44-го кавалерийского полка рассказал, что однажды, когда они двигались по пустому шоссе по направлению к Драме, из колючих кустов на дорогу вышло много детей. Они все плакали и просили хлеба, солдаты дали им, сколько у них было, но из кустов все выходили и выходили дети, словно там открыли какой шлюз, и не было им конца, и солдатам уже нечего было им дать, а они все выскакивали из кустов, и их стало так много, что каждый солдат посадил к себе на лошадь по трое-четверо ребятишек. Потом выяснилось, что это были греческие дети из одного большого района, матери оставили их в кустах дожидаться армии, а они разбрелись по холмам, выкапывая корешки для еды.

Пока Иван Цеков рассказывал, Иван Николчов сказал своей жене, чтобы она пустила сынишку во двор и велосипед тоже разрешила бы ему взять.

— О, Ицо, — бросилась к нему Троянская война, — Весь день ждем твой велосипед. Тебя дома лупили?

Ицо, шмыгнув носом, сказал, что не лупили, и спросил, что сегодня было на дворе. Ребята рассказали ему, что Иван Барабанов убил мышь, что француженка из французского посольства отобрала у них собачку и что по улице проехал кит Голиаф.

— А у меня есть Шиншилла, — сказал мальчик из окна.

А мой сын похвастался, что он ходил на цирковую базу и видел льва Серенгети — «самого страшного льва» — и что он знает одно очень хорошее слово, которое начинается на букву Д, — Дивдядово!

— Теперь уж ты нас покатаешь, — сказал Иван Барабанов, пока запасной баллон укладывали в багажник. — К «Аистову гнезду» нас доставишь, даже и не думай отвертеться.

Барабанов поднялся к себе наверх, чтобы переодеться, и не успел он закрыть дверь, как зазвонил телефон. Он остановился посередине комнаты и слушал, как нервно ударяет по звонку молоточек. Он подошел, но трубку не взял. Аппарат казался ему блестящим, ожившим, нежным, а белые цифры диска улыбались ему. Это была уже не та свирепо оскалившаяся коробка; она звала его, манила, влекла, как звали и манили его девичьи юбки сквозь стекло «Диких петухов».

— Это я, я! — обрадованно закричал в трубку Иван Барабанов.

В этот миг он готов был рассказать все, о чем бы его ни спросили, готов был раздать себя всему миру, если бы только придумал, как это сделать, но в трубке что-то щелкало и трещало, пока не прорезался наконец мужской голос.

Звонил его соквартирант, Иван Милев, полировщик мебельной фабрики «Родопы». Он с самого утра ушел в родильный дом и ждал там, пока выпишут его младенца. Теперь он просил, чтобы Иван Флоров, если может, приехал за ними на машине.

— Сию секунду, сию секунду! — завопил Иван Барабанов в трубку. — Мы накачали все шины, мотор работает, мы тут же примчимся. Подожди минутку, я сейчас крикну Ивану в окно.

Он высунулся из окна, позвал Ивана Флорова и кричал так громко, что весь дом узнал, что надо поехать в родильный дом за младенцем Ивана Милева.

Иван Барабанов поцеловал трубку, положил ее, поцеловал в передней хозяйку, ту самую толстуху, и через три ступеньки побежал вниз.

Дети проводили Троянского коня до улицы, он выпустил синий дым и, набирая скорость, начал свой третий пробег вокруг экватора.

— Шесть часов, — сказал Иван Николчов своей жене.

— Шесть часов, — сказали Три мушкетера.

— Уже шесть часов, — сказали старики.

— Шесть часов, — сказал мой дом.

Пора было снимать белье с веревок.

Над моим домом летел звон колоколов церкви Александра Невского. Каждый вечер, в шесть часов, София слышит сначала голоса малых колоколов, и они звучат, как эхо конских копыт, словно дробный их перезвон доносится с далеких дорог болгарской истории. В их легкое звучанье вплетаются раскаты средних колоколов. Не отдается ли в них грохот колес тех орудий, что катились по каменистым тропам Шипкинского перевала? Так гремели и обкованные пушки генерала Гурко по булыжнику софийских улиц. Они гудят долго и неотступно, звон набегает на звон, и вот внезапно в их гул вторгается гром больших колоколов, густой и торжественный. Звуки, звуки — они стекают с колокольни, и каждый вечер, в шесть часов, заливают мой дом, мою улицу, мой город.

В шесть часов, наверно, начинается и богослужение в этом храме, но никто в моем городе не слышит песнопений, обращенных к богу. Мы слушаем только колокола, и они все снова и снова, каждый вечер будут напоминать нам о болгарской истории.

Человечество знает множество памятников, чудесных и величественных, но молчаливых памятников. Наш памятник Освобождения увенчан колоколами, это поющий памятник. Солнце решает задержаться еще немного на золоте его куполов, туристы спешат запечатлеть на пленке последние вспышки солнечного блеска на этом символе, который София возвела и бережно хранит в самом своем сердце.

Мальчик в окне гладит свою Шиншиллу по спинке и смотрит на женщин во дворе. «Спокойной ночи!» — говорят женщины мальчику. Они снимают белье, тень моего дома удлиняется, чтобы слиться с тенями других домов. Двор меркнет, становится вдруг просторным и пустым, и веревки тоже болтаются пустые. А белье разнесут по квартирам, и вместе с ним в комнаты войдет чистый запах мыла и солнца.

Тихо переговариваясь, женщины одна за другой исчезают в подъездах со своими огромными белыми ворохами. Мальчик смотрит из окна, как небо постепенно сереет, как, клонясь влево, пролетает турбовинтовой самолет из Москвы, как мигают его бортовые огоньки. Мир за окном притих; постепенно его заполнит и темнота. Для мальчика этот длинный воскресный день был весь исполнен света, и он верил, что наступит и такой день, когда он спустится во двор, погрузится в его сияние, будет участвовать в войне и будет толкать машину дяди Ивана Флорова…

А Шиншилла будет сидеть на подоконнике, жевать капустные листья и смотреть на него своими испуганными глазами.

— Пора закрывать окно, — сказала мать, которая вернулась со двора с бельем. — На улице уже прохладно.

Мальчик еще раз увидел свое отражение в оконном стекле. Зубик за день так и не вырос.

Зинка вышла со своими роликовыми коньками на улицу. Там по асфальту гремели и скрежетали и другие ролики — гимназисты нашей улицы всегда выходят в это время. Пока Зинка пристегивала свои ролики, один мальчик споткнулся, хотел повернуть, но потерял равновесие и упал на тротуар.

Он поднялся, держась за колено.

— Ушибся? — спросила Зинка.

— Немножко, — сказал мальчик. — Хорошо, что брюки не порвал. Нет, не порвались. Они совсем новые, хорошо, что не порвались.

Брюки были совсем новые, от них едва уловимо пахло портняжной мастерской.

— Габардиновые, — сказал мальчик.

— Вам хорошо, — сказала Зинка. — Вы в брюках. А мы как упадем, так обдираем себе коленки.

— Если ты боишься, я тебя повезу, — сказал мальчик. — Хочешь вместе?

Он взял ее за руку и, поддерживая, медленно повез по асфальту. Зинка мечтательно улыбалась да и робела немножко, потому что ей все время казалось, будто вот-вот что-то случится. И это что-то было не на небе, не в горах — они исчезли в темноте, — а где-то здесь, на самой улице, настороженно притаившейся во тьме. Они с мальчиком катились вдвоем, и чем больше они увеличивали скорость, тем крепче Зинка сжимала руку мальчика в габардиновых брюках, и тем ближе, казалось ей, та минута, когда свершится чудо и даст ей неведомый аромат своей тайны.

Тогда и у Зинки будет своя тайна, как у всех Иванов моего дома, и у нее будет своя кладовая сокровищ, которая будет открываться, как только она скажет: «Сезам, откройся!» Так, как у всех в моем доме, как у всех в моем городе, как у всей моей Болгарии. Потому что ни человек, ни город, ни страна не могут жить без своих тайн и без своих милых сокровищ, которые, поверьте мне, я не отдал бы за все чудеса и небывальщину сказок «Тысячи и одной ночи».

Мой дом, даже когда он засыпает, до крыши полон великих чудес: в нем разыгрываются сражения Троянской войны, младенцы чмокают и растут не по дням, а по часам в своих пеленках, открываются сейфы Болгарского народного банка; чинно, как рыцари, стоят дрессированные прописные буквы; лев Серенгети, поднявшись на монетах на задние лапы, смотрит в темноту и видит утро; проходит огромный автопоезд кита Голиафа; муха кружит по комнате, за ней тянется надпись: «Покупайте в ЦУМе», а Три мушкетера хватают оружие Троянской войны и стоят на посту, охраняя от мухи младенца; раздается грохот сверхзвуковых самолетов, мыльные пузыри лопаются так, словно это трещат ракеты первомайского салюта; Шиншилле снится, что ее сжирает кошка, а кошке снится, что она сжирает Шиншиллу. И облачка летают по дому, перекатываются по дому волшебные облачка, а сам дом надевает роликовые коньки и легонько скользит на роликах, потом он звонит по телефону Ивана Барабанова другим домам на улице, те тоже надевают ролики и начинают скользить по асфальту. А гараж Ивана Флорова трогается с места, выезжает на четырех резиновых колесах на улицу и останавливается там, засмотревшись на это чудо из чудес.

Перевод Н. Глен.