О моей жизни

Глава 1

Это Ножан. Монахи поселились тут недавно, но как место всеобщего поклонения он известен издревле. Даже если письменные источники не согласны с этим, для подтверждения достаточно изучить многочисленные захоронения, чуждые и, мы полагаем, не христианские по своей структуре. В самом монастыре и вокруг него находят большое количество гробниц и бесчисленное множество сваленных кучей останков, что свидетельствует о широкой известности этого места. Поскольку могилы расположены не в принятом у нас порядке, а, по большей части, вокруг одной центральной, как хор вокруг корифея[294], и поскольку в них найдены сосуды, назначение которых неведомо христианам, можно предположить, что они принадлежат язычникам или самым первым христианам, хоронившим покойников ещё на языческий манер[295]. Кроме того, в этом монастыре обнаружены стихотворные композиции. У меня не было бы оснований полагаться на это, если бы совсем недавно я не увидел их сам, что изрядно укрепило мою веру. Данная история рассказана на основании этих записей[296].

Говорят, что до вознесения на небеса Воплощённого Слова[297] был у англичан, которые тогда назывались бриттами, а не англичанами, получившими своё имя позже от одного из саксонских племён, захвативших их земли[298], некий король. Этот король Британии, острова посреди океана, был весьма сведущ в поэзии и философии, а кроме того, имел от природы добрый нрав, и ему были присущи дела милосердия. И поскольку он был щедр по отношению к бедным, не из преклонения перед Богом, о котором он не ведал, а исключительно побуждаемый человеческими чувствами, которыми был обильно наделён, то было бы уместно, чтобы добросердечию сопутствовал более острый ум. Приняв во внимание этот довод, он начал обдумывать, какую именно божественность ему следует ожидать в многочисленных формах, принимаемых божествами. Примечательно, что единение небесной и земной власти случается среди тех, кто в своём союзе, пока он длится, проявляет подлинную невоздержанность и склочность, и в ком земная власть открывает жестокую ненависть в отношении друг друга: сыновья против отцов и отцы против сыновей заходят так далеко, что не гнушаются ни узурпацией, ни изгнанием, ни даже убийством. И кто передаст возможность распоряжаться на небесах тем, чья ничтожная власть не может управлять малейшими частями земли, не совершая бесчестных поступков?

И пока тот человек размышлял о подобных вещах, затворяя своё сердце от образов бестолковых богов, каковыми он их считал, он обратился к поклонению тому единому непостижимому Сущему, Кому следует поклоняться безотносительно формы, Который один в гармонии правит всем, Чьё невидимое рассматривается через Его творения[299]. Погружённый в эти душеполезные раздумья, он всё ещё пребывал в сомнениях, и тогда Бог, ниспосылающий лучшее для желающих добра, издал глас с небес, побудив его идти в Иерусалим, где он мог бы услышать то, что подтолкнуло бы его к вере в Бога, а именно: как Сын Божий произошёл от Бога, как жил среди людей ради людей, что Он претерпел, что произошло с Ним и каких викариев Своего божественного имени Он оставил в качестве образцов для подражания. Ему было поведано, что, когда он пойдёт туда, Матерь Божия и все апостолы объяснят ему смысл этих великих таинств.

Получив это надёжное пророчество, король Британии оставил своё имущество и королевство и решил поспешить проверить истинность услышанного. Он покинул страну, собрал флот, пересёк Канал[300], миновал множество городов и городков и подошёл к границе провинции Лан. В сельской местности, которую мы ранее назвали Ножаном, он остановился на отдых. Ныне Ножан расположен близ замка Куси, по словам местных сельчан, очень гордых и богатых людей, построенного для защиты от набегов чужеземцев[301]. Следовательно, замок не имеет древней истории. Место, о котором мы говорим, в те времена лежало близ лесов, полных диких зверей для охоты, также там протекала река Элет, о которой мы уже упоминали. Значение этой реки больше, чем её размер, ибо она превосходит другие, более известные потоки богатством рыбы, а также не ограничена каналами, как иные реки, а проистекает привольно, образуя заводи, подобные прудам. Склоны холмов, расположенных по обоим берегам, покрыты виноградниками, а поскольку почвы облюбованы не только Бахусом, но и Церерой[302], то земля достохвальна произрастанием всех видов добрых хлебов, в то время как плодородная долина изумляет славными лугами, простирающимися вдаль и вширь.

Согласно одной прочно установившейся древней традиции, в том месте был некий очень древний храм, посвящённый не какому-то определённому существующему божеству, а ещё не родившейся женщине, которая родит Единого Богочеловека[303]. И это не кажется мудрецам абсурдом, ибо поклонялись же они «неведомому богу»[304] в Афинах, так как твёрдо знали, что Он будет рождён женщиной, подобно обычным богам, у которых тоже были матери. И если была святыня, посвящённая ещё не рождённому Единому, Его мать, очевидно, не должна быть лишена такой чести, подобно остальным. Ведь если верить в рождение Единого, то также следует верить и в рождение Его матери. Так случилось, что в это место прибыл британский принц со своими спутниками и, достигнув сей прекрасной земли, утомлённые тяжёлым странствием, они решили отдохнуть здесь сами и вьючным животным дать неделю на восстановление сил на окрестных пастбищах.

Покинув это место и преодолев огромное расстояние по суше и по морю, они наконец достигли стен Иерусалима. Незадолго до этого Спаситель был замучен, восстал из мёртвых и вознёсся на небеса, и снизошёл Святой Дух; таким образом, он застал город разделённым на враждующие группировки: одни был раздражены случившимся, а другие обрадованы. Ему не составило труда найти тех, кого он искал, ибо благодаря широкой огласке данного происшествия те, кто следовал новому закону, совершенно не скрывались. Их не бросали в темницу, а боязнь предательства со стороны евреев не мешала им свидетельствовать о Господе, но он считал их выдающимися людьми, так как явственность их положения подтверждала величие Слова. Что случилось дальше? Он встретил Петра и одиннадцать избранных в окружении огромного числа последователей, внимавших им, и среди них Марию, это зерцало нашей веры и славы, милостиво явившаяся сюда и принесшая свидетельство Божественного Воплощения. Обратившись к ним и к Непорочной Матери, британский король, который скоро должен был принести Богу начатки плодов[305], изложил цель своего путешествия.

«Видите, Отцы и Владыки, что я прибыл сюда из отдалённейших концов земли, чтобы выслушать вас. Законный наследник, я прежде правил бриттами. Хотя до сего времени я соблюдал традиционные обряды, за годы заблуждений заслужившие почтительного отношения, отныне я решил отринуть эти ритуалы по следующей причине. Когда я думал о тех, кого почитали за приписываемое им божественное происхождение, и понял, что они были худшими из смертных и из-за своей чудовищной мерзости заплатили долг природы, то сделал разумное умозаключение, что люди, плохо жившие на земле и превозносимые как боги за одно лишь доброе имя, никак не могли сотворить небо, землю и всё сущее здесь, а очевидно утвердились в мире благодаря благосклонности небес, мягкости климата и плодородию земли. После того как мой разум отринул их божественность, я наконец пришёл к твёрдому убеждению, что раз уж они окончательно лишены своей божественной власти, то может существовать лишь единственный Творец и Владыка, и что поскольку всё произошло от Него, то Он, содержащий всё в Себе, объединяет всё сущее, и только в это следует верить. После того как мой разум додумался до существования единого Бога, и я с презрением навсегда отринул капища и их истуканов, моё сердце, казалось, очистилось от мерзости идолопоклонства, и впереди засияла божественная чистота единственно верного учения. Как только глас с небес направил меня сюда, где явился Сын Божий, не столь давно претерпевший муки, мне было обещано, что вы донесёте до меня истину единственной веры. Именем Матери Света, о которой мне было провозвещено и которую я вижу здесь, силой данной вам власти умоляю вас обучить меня таинствам этого нового рождения».

Услышав это, Пётр и его возрадовавшиеся соратники, включая Марию, озарявшую великолепием это божественное собрание, поклонились величию Господа и Сына Божьего, именно тогда даровавшего спасение в центре мира[306], так как провозвестники Его благодати ещё не рассеялись по миру, однако только что столь неожиданным образом донесли известие о Его новой щедрости до его западных пределов. После ознакомления с правилом веры этот человек был омыт водами крещения, получив имя Квилий. Пройдя обучение теми великими наставниками, он утвердился в понимании совершённых таинств. Собравшись покинуть их, чтобы вернуться в свою страну, он от всего сердца попросил их подарить ему какую-либо из священных реликвий, то есть какую-то из вещей, о которой он точно знал бы, что она касалась тела Спасителя. С благоговейным трепетом он попросил разрешения взять частицу верёвки, которой, как он знал, Господь был привязан к позорному столбу, частицу плети, которой нечестивые руки полосовали Его благословенное тело, частицу тернового венца, охватывавшего Его святое чело, щепку Креста, на котором Он был распят, часть одеяния Богоматери, в котором, как говорили, она родила Господа, и частицы одежд каждого из апостолов.

Сохранив их в принесённом с собой небольшом реликварии, он подверг себя тяготам обратного пути. Миновав межлежащие земли, он вступил в пределы области, где ранее останавливался на отдых. Там он был неожиданно сражён внезапной болезнью, и когда он лежал в постели, ему было явлено во сне, что здесь наступит конец его нынешней жизни. Ему также было сказано, что его тело должно быть похоронено здесь, и что реликвии, которые он получил от святых апостолов, следовало погрести здесь же. Предупреждение о смерти направило его мысли после пробуждения на всё, что касалось этого вопроса, и он сам озаботился последними приготовлениями своего бренного тела в надежде впоследствии обрести славу. В тот же день он умер и вверенное ему возвратил без потерь Тому, кто даровал ему это. Там, где под могильной землёй упокоилось его тело, рядом нашлось место и для реликвария. Много позже, волею Божьей, эта шкатулка была найдена и некими благочестивыми людьми обложена золотом старинной работы, этим видимым доказательством древности, чтобы явить свежее подтверждение истинности той старой истории. Вот что говорят о происхождении этого места[307].

Глава 2

По мере роста влияния христианского закона этот небольшой прекрасный монастырь засиял из древности во имя Богоматери. Расположенный под защитой твердыни Куси, о которой я говорил выше, и плотно окружённый очень богатыми и старинными поместьями, он был почитаем и щедро одариваем своими соседями. Также следует сказать, что хотя он был и небольшим, но часто озаряемым светом с небес и прославляемым чудесами; в самом деле, он не страдал от того, что скромно занимал второстепенное положение. Тот замок и обширные поместья вокруг него находились под властью весьма успешных владетелей, и эти бароны были наделены безграничной щедростью и богатством. По совету верующих и благодаря славе этого места, известность которого повсеместно превозносилась среди наиболее святых мест, было решено передать заботу о нём монахам, чтобы те полностью посвятили себя божественным службам[308]. После такого почина, не предусматривавшего значительного расширения — ибо доходов монастыря едва хватало на содержание шести монахов — несколько неумелых и необученных людей начали расширять монастырь и добавлять разные постройки. Поскольку у них не было ни руководителя, ни наставника, сведущего в строительстве, работа велась неэффективно, и из тех же материалов можно было бы построить что-то более полезное и годное.

В более изобильные чем сейчас времена маленькому монастырю для развития хватало приношений баронов того замка; щедрость сеньоров в жертвовании десятины была выдающейся, этому способствовало и великодушие остальных. Затем братия вместе с покровителями приняли весьма разумное решение, поставив во главе того маленького монастыря очень достойного человека, Генрих, впоследствии аббата Сен-Реми, который прежде некоторое время руководил монастырём Омблиер[309]. Он был знаменит не учёностью или происхождением, но тем, что был одинаково прекрасно сведущ как в мирских вопросах управления, так и в заботах о внутримонастырских делах. Он возглавлял эти три монастыря и за счёт достатка двух более богатых удовлетворял нужды третьего, сделав его процветающим. Среди многочисленных примеров щедрости, проявленных им в отношении той обители, был большой пир по поводу посвящения, во время которого он был введён в должность Хелинандом, епископом Лана, человеком, преисполненным богатства, неусыпно заботившимся об основании монастырей и их украшении[310]. Он также обогатил монастырь многими привилегиями, подношениями, освобождениями от налогов и достопримечательными дарами.

Но когда этот аббат состарился и ослеп, то посвятил себя тем двум более богатым монастырям, управлять которыми ему было легче; третий же, руководство которым было невозможно без кропотливого труда, он решил оставить. Хотя он пытался убедить насельников того монастыря возложить эту обязанность на одного монаха, приходившегося ему племянником, но не добился желаемого. К его досаде на выборы выдвинули юношу по имени Годфрид, уроженца этих мест и монаха Мон-Сен-Кантена близ Перонна. Когда этот понятливый старик увидел, что голоса были отданы за другого, то покинул обитель, о которой заботился с таким усердием и великодушием, и в соответствии с законом передал её избраннику[311].

Приняв на себя заботы о монастыре после избрания, Годфрид повёл себя очень предусмотрительно, а поскольку и у знати, и у простолюдинов были и желание, и возможности обогащать монастырь, то вскоре в него потекли многочисленные богатства и доходы. Он умел приспосабливаться к обычаям мира за пределами монастырских стен, будучи обходительным и великодушным по отношению к другим людям при ведении мирских дел, к занятиям которыми прилагал значительные усилия. На самом деле, во времена, о которых я говорил в начале книги[312], люди с огромным желанием основывали монастыри, жертвуя им земли и деньги, тратя своё имущество на эти дела более свободно и радостно, чем в наши дни их дети поддерживают нас добрым словом. В то время в окрестных монастырях религиозный пыл угас сильнее, чем следовало бы, тогда как и он, и монахи, послушно подчинявшиеся ему, вели очень активную деятельность, превосходили других деятелей церкви в проявлениях строгости и были словно крошечный огонёк среди тьмы.

Он запретил в том монастыре симонию, искоренил взяточничество и, как следствие, предвзятость при принятии решений, считая такие грязные сделки проклятыми. И поскольку этот человек лучше большинства своих последователей разбирался в законах и благодаря этому был более известен в замках и городах, то сначала пошли разговоры о переводе его в более богатое аббатство, а затем были приняты меры для назначения его епископом. В то время епископский престол Амьена оставался вакантным на протяжении двух лет[313], и аббат объявил себя сторонником архидьякона того города, добивавшегося для себя должности при поддержке определённой части духовенства и мирян. Затем благодаря его природной смекалке и тому факту, что он был монахом, его избрали епископом, хотя он добивался этого для другого. С санкции Рихарда[314], бывшего епископа Альбано и в то время папского легата во Франции, созвавшего собор в Труа, он был назначен епископом Амьена и выведен из Ножана.

С тех пор он начал трудиться с вящей славой и успехом и добился такого всеобщего уважения, что даже прелаты выше него рангом относились к нему с особым почтением, короче говоря, он стал повсюду чтим как олицетворение религии, и одному лишь Богу ведомо, желал ли он или боялся того, чего столь внезапно достиг. Но я уже знал, что страстно желаемое в начале может оказаться несчастливым в конце. Хотя начало его карьеры очевидно сопровождалось рукоплесканиями, и с годами слава стала его вестником, сейчас, как это часто бывает, исходящее от человека сияние померкло или же вовсе угасло. В первый же день своего пребывания в городе, взойдя на возвышение для произнесения проповеди, он заявил, что хотел бы всегда оставаться на высоте, не желая, чтобы к нему были применимы слова поэта:

Эти слова, истинное пророчество грядущего, запали всем в душу, и по мере того как его репутация всё ухудшалась и ухудшалась, его перспективы становились всё туманнее и туманнее. Но давайте больше не будем говорить на эту тему сейчас, ибо я намерен вернуться к данному вопросу позже.

Глава 3

Монастырь, который он содержал умно и пристойно, и где после выборов, о которых я писал выше, если бы захотел, мог бы жить в величайшем счастье и независимости на своих условиях, никому не обязанный, стал моей судьбой. Я не знаю, избрали ли меня по воле Божьей или вопреки ей[316]. Единственное, о чём я открыто заявляю — это то, что должность досталась мне ни благодаря моим связям и влиянию, ни по ходатайству моей родни. В отношении этого всё было хорошо. Но я здесь никого не знал, и меня тоже никто не знал, так что моё положение не выглядело столь выгодным, как может показаться читателю. Я не был уверен в себе, ведь я был для них чужим, как и они для меня, и мы могли не понравиться друг другу по той или иной причине. Некоторые люди так и думали. Такое случалось или могло случиться где угодно, но я никоим образом не утверждаю, что так было в данном случае. Несомненно, знакомство с человеком и фамильярность с ним порождают дерзость, а дерзость легко перерастает в безрассудство[317]. В самом деле, мы обычно относимся к незнакомым людям с бо́льшим уважением, хотя, когда я только пришёл в монастырь, они совершенно не скрывали от меня своих потаённых чувств. Во время праведной исповеди они отворяли свои сердца и, раскрывшись, становились одним целым со мной настолько, что я, думавший, что повидал повсюду разных монахов, не знал ничего, что могло бы сравниться с их уважением ко мне.

Ты знаешь, милосерднейший Боже, что я начал сей труд не из гордыни, а из желания покаяться в своих злодеяниях, в которых я признался бы со всей откровенностью, если бы не боялся испортить умы многочисленных читателей своими отвратительными поступками. Я говорю, что признаю свои прегрешения, и осознаю, насколько справедливо Твоё милосердие, обусловленное не моей порочностью, а твоей любовью ко мне. И если мне доведётся говорить о ком-либо, я буду раскрывать его характер и рассказывать о том, что произошло в дальнейшем, чтобы продемонстрировать Твоё правосудие. Ты знаешь, что в этих поучениях, которые суть Твои, я неохотно употреблял оскорбительные и злые слова, и что я попытался рассказать историю своих удач и неудач в назидание другим.

В день моего возведения в должность, пока остальные монахи готовились к процессии для моей встречи, один из них, хорошо знавший Писание и, я думаю, интересовавшийся моим будущим, специально открыл лежавшее на алтаре Евангелие, полагая, что первый же стих, который попадётся ему на глаза, станет предзнаменованием относительно меня[318]. Текст на страницах книги был написан столбцами. В середине третьего столбца его взгляд остановился на фразе, начинавшейся так: «Светильник тела есть око»[319]. И он сказал дьякону, нёсшему передо мной Евангелие во время процессии, чтобы после того как я поцелую серебряное распятие на переплёте, тот всунул палец между страниц в отмеченном месте и раскрыл книгу передо мной, внимательно следя за тем, куда упадёт мой взгляд. Дьякон открыл книгу, обложки которой я согласно обычаю коснулся губами, и пока он украдкой следил, куда падёт мой взор, я, не видя ничего ни в начале, ни в конце страницы, устремил взгляд на тот самый стих. Монах, прекрасно разбиравшийся в таких вещах и видевший, что я невольно сделал то, что он ожидал, подошёл ко мне несколько дней спустя и рассказал как о том, что сделал он, так и о том, что моё действие чудесным образом совпало с его. О Боже, Ты возжигаешь светильник[320] всем, кто верует в Тебя, Тебе ведомо, как ты даровал мне свет идеи, и как посреди охвативших меня тревог моя воля стремится к нему. И хотя моё сердце нечисто и гнусно по моей вине, всё же Ты знаешь, как моя душа тоскует по благополучию тех, то вверен мне. Чем больше я думаю о своих грехах, тем больше я радуюсь их добродетелям. Я знаю, что получу доступ к престолу Твоей милости, поскольку сам проявил милость к устремлениям людей доброй воли.

Будучи принят ими и представ перед собранием капитула, я произнёс проповедь о предсказаниях пророка, и поскольку дело было в воскресенье перед Рождеством, во время, когда читают Книгу пророка Исайи, я сказал: «Вы только что слышали слова пророка Исайи: “Тогда ухватится человек за брата своего, в семействе отца своего, и скажет: у тебя есть одежда, будь нашим вождём, и да будут эти развалины под рукою твоею. А он с клятвою скажет: не могу исцелить ран; и в моём доме нет ни хлеба, ни одежды; не делайте меня вождём. Так рушился Иерусалим, и пал Иуда.”[321] Человек — из тех, кто не робеет пред лицом дьявола. Он хватается за брата своего, когда объединяется с тем, кто рождён Богом. Он также должен быть в семействе отца своего, ибо, став пастырем, он не должен оставаться несведущим в таинствах дома Божьего. Не знающий таинств церкви не достоин управлять ею, потому что “всякий книжник, наученный Царству Небесному”[322], “верный”[323] в сохранении этих таинств, “благоразумный”[324] в тратах, не может быть причислен к “рабам”[325]. И как он будет руководить церковью, не зная церкви? Следовательно, ему позволительно быть в семействе.

А что такое одежда, как не красивое платье изящной работы? Позвольте тому, у кого есть одежда называться вождём, поскольку часто бывает, что ищущий власти своей походкой, речью и делами выказывает свою строгость. Сказано “да будут эти развалины под рукою твоею”, потому как всё, чем можно править, считалось перешедшим под власть вождя, как будто он должен был сказать: “Вы красивы с виду, но надо посмотреть, каковы вы на самом деле”. Зная, в частности, что вам придётся поднимать всё из руин, он отвечает более осторожно: “Не могу исцелить ран”, — то есть, у него нет сил противостоять разрушительной болезни. “Вы смотрите на одежды, которых нет в моём доме, потому что одеяние души — это не то же самое, что и одеяние тела.” Таким образом он признаёт, что не может исцелить ран, ибо трудно постигнуть причины и следствия порока и добродетели за счёт проницательности. И это может быть следствием его бедности, потому что нет в доме хлеба насущного[326], духовной божественной поддержки или усиления внутренней любви, без которой нельзя быть хорошим правителем.

Итак, тот, кого дух наполнил силой из высших источников, но не помог, отказался быть вождём. Ибо рушился Иерусалим; то есть пропал опыт внутреннего мира, и пал Иуда, то есть, после потери внутреннего спокойствия, после признание греха, средоточия всех зол, пал в полном отчаянии, что является веской причиной для отказа от занятия места пастыря. Ибо когда разум встревожен проявлениями пороков, нападки на него подлы, ведь даже ослеплённый ими, он не отрекается от них на исповеди. Когда нет сил управлять собой, было бы справедливо, если бы другие (а ещё более справедливо, если бы он сам) не позволили ему стать пастырем.»

Так я говорил им, объясняя, используя более пространные увещевания, и снова приводя примеры из Писания в качестве доводов[327].

Глава 4

Поскольку я давно ничего не говорил о своей матери, которая была единственным, что имелось у меня в этом мире, было бы справедливо, если бы я вкратце рассказал о прекрасном конце добродетельной жизни. По достижении немалых лет, как она сама говорила о себе, сила её духа не иссякла, и любовь к молитве не ослабла, несмотря на то, что тело её одряхлело. Будучи не в силах заснуть из-за лёгочной болезни, она еженощно скорбным голосом стократно повторяла имя Господа Иисуса. Наконец, побеждённая болезнью, она слегла в постель. В то время я вместе с братом был занят делами в Ножане; если я не ошибаюсь, это произошло за два года до возвращения во Фли, о чём я писал выше[328], воистину крайне необдуманного поступка, однако, одного из тех случаев, который волей Обращающего наши неудачи в добро привёл к более счастливому исходу, чем можно было бы поверить, ибо Господь избавил её от слабости, чтобы сердце, столь сильно любившее Бога, не могло быть незаслуженно поражено мечом унизительного восстановления.

Когда она была на пороге смерти, мой наставник, сидя возле неё в слезах, сказал: «Вот, сыновья господина твоего[329] ушли, и, быть может, тебя огорчит, а их огорчит ещё больше, если ты умрёшь в их отсутствие». Она бросила на него укоризненный взгляд и сказала: «Даже если они остались, как и прежде, в близлежащем монастыре, Бог ведает, как мне не хотелось бы, чтобы они или кто-либо из моих родственников присутствовали при моей кончине. Однако, есть лишь один, кого я хочу видеть всеми силами души; только он может присутствовать!» Это были её слова, и той ночью, в час, когда воспевают приветствие архангела Гавриила[330], она отошла к горячо любимой и вожделенной Деве, о которой я писал выше, принявшей её, мы полагаем, с искренним радушием.

За несколько лет до смерти она почувствовала неодолимое желание надеть покров[331]. Я пытался отговорить её, использовав для убеждения цитату, гласившую: «Прелат да не попытается надеть покров на вдову»[332], — уверяя, что для неё было бы достаточно вести целомудренную жизнь, не надевая рясы, и Ансельм, епископ Бека, а впоследствии архиепископ Кентерберийский, удивительный человек, о котором я упоминал ранее[333], ещё раньше запретил ей так поступать. Однако она распалилась ещё сильнее, и никакие доводы не могли заставить её изменить решение. Итак, она добилась своего и во время церемонии, изложив веские причины своего поступка в присутствии Иоанна, аббата того места, которого она ещё мальчишкой держала на руках[334], всё же доказала, что в той ситуации её направлял Бог.

Она рассказывала, что ей было видение Девы необычайной красоты и могущества в окружении множества риз, предложившей ей дорогую мантию, правда лишь на хранение, как вклад, её следовало вернуть в нужное время. Услышав эту историю, мы без сомнений поверили ей, так как мы знали, что её посвящение было навеяно знамением с небес. Она ревностно, изо всех сил, охраняла святость этого покрова и вернула его Деве, вверившей его на хранение в день, когда она радостно услышала весть о грядущем спасении. Я прошу всех верующих, читающих эти строки, молиться за неё, ибо она сама в своих непрестанных молитвах никогда не забывала никого из единоверцев. Я сказал это о ней от чистого сердца, как перед Богом, не выдумав ничего.

И раз уж мы вернулись в монастырь Фли, следует ненадолго задержаться здесь, прежде чем направить стопы обратно в пески Лана.

Глава 5

В монастыре Фли был один монах, еврей по происхождению. Когда по всему католическому миру раздался призыв к походу на Иерусалим, ему удалось спастись от религиозных предрассудков. Однажды в Руане люди, предпринявшие такой поход под знаком креста, начали жаловаться друг другу: «Преодолев огромные расстояния, мы собрались нападать на врагов Божьих на востоке, хотя прямо перед нами есть евреи, худшие изо всех недоброжелателей Господа. Так что труды наши были напрасны»[335]. Сказав это и схватив оружие, они собрали всех евреев в месте их богослужений[336], загнав туда кого силой, кого хитростью, и предали всех мечу, невзирая на пол и возраст. Однако согласившиеся принять христианство избежали надвигающейся казни. Во время этой резни один знатный человек увидел маленького мальчика, сжалился над ним и отвёл к своей матери.

Его мать была дамой очень высокого происхождения, бывшей женой графа Э[337]. Над замком Э возвышалось аббатство Сен-Мишель-дю-Трепор[338]. Эта выдающаяся женщина, приняв ребёнка, доброжелательно поинтересовалась, не желает ли он перейти в христианство. Поскольку он не отказался, полагая, что в противном случае его предадут смерти, как и остальных у него на глазах, были поспешно сделаны соответствующие приготовления, и его подвели к купели[339]. Когда после произнесения священных слов и совершения таинства его участники подошли туда, где горели свечи, и расплавленный воск капал в воду, одна из капель упала отдельно от других, приняв форму крошечного креста настолько точно, что ничья рука не смогла бы столь похоже сделать его такого маленького размера. Об этом мне рассказали священник и сама графиня, которую я очень хорошо знал и был ей очень близок, почти как сын; они оба поклялись именем Господа, что всё сказанное является правдой. Можно было бы отнестись к этому происшествию менее серьёзно, если бы я сам не увидел изумительное достижение мальчика. Графиню звали Элисенда. Её сына, спасшего мальчика от смерти и ставшего его крёстным отцом, звали Гийом. Это же имя дали и мальчику.

Став чуть старше, вместо иврита, который он учил прежде, мальчик начал изучать латинский язык, ставший для него как родной. Поскольку он боялся, что его семья заберёт его обратно, и ему придётся вернуться в прежнее состояние, то он отправил его в монастырь Фли[340]. И в самом деле, через какое-то время они попытались вернуть его обратно, но уже не имели на него никакого влияния. Будучи единожды предан монастырскому порядку, он выказывал такую любовь к христианскому закону, столь жадно впитывал любое божественное знание, каким только мог овладеть его острый ум, с таким спокойствием переносил тяготы, возложенные на него уставом, что слава о его победе над ничтожным естеством и некогда беспокойным духом вызывала всеобщее восхищение. В качестве тайного опекуна ему был назначен учитель грамматики, глубоко религиозный человек, считавший, что изучение нашего закона необходимо каждому, кто родился к новой жизни, будучи уже сформировавшейся личностью, и прилагал усилия, чтобы обучить его, за что был щедро вознаграждён. Его острый от природы ум был так отточен ежедневными занятиями, что хотя в том монастыре блистали многие высокоучёные мужи, никто из них не демонстрировал такой исключительной проницательности. И ему никто не завидовал и не клеветал на него, как можно было бы подумать, поскольку он своими манерами всегда излучал радость и особую чистоту. Чтобы укрепить его непоколебимую веру, я послал ему небольшой трактат, написанный четыре года назад, направленный против графа Суассона, жидовствующего еретика[341]. Я слышал, что он был так восхищён им, что включил мой скромный труд в богодухновенный сборник доводов в защиту веры[342]. Так что крест, образовавшийся во время его крещения, возник не случайно, а по воле Провидения, как знак будущего религиозного благочестия урождённого еврея, что весьма необычно для наших дней.

Один добрый и простодушный священник, у которого был сын также духовного звания, решил предаться монашеской жизни в том же самом месте[343]. Сын оказался во многих отношениях более выдающимся человеком благодаря молодости, упорству и большей образованности. Будучи всего лишь сыном мирского священника, он делился своим имуществом с бедными. Дьявол не просто завидовал этому доброму человеку, но испытывал жестокие мучения из-за его крайнего самоотречения от мира. Однажды ночью этому неофиту во сне неожиданно явилась толпа демонов, нёсших сумки, перекинутые через бедро, как это делают шотландцы[344]. Один из них, выглядевший как вожак, подошёл к нему, прочие же остались стоять поодаль. Вожак сказал: «Подай нам милостыню». Он ответил: «У меня нет ничего ни для вас, ни для кого-либо», — ибо помнил, что был монахом. Тогда шотландец сказал: «Я никогда не видел милосердного священника». Сказав это, он схватил камень и со злостью изо всех сил швырнул его. То место на груди монаха, куда пришёлся удар, болело так сильно, что он мучился ещё сорок дней и чуть не умер, будто шотландец в самом деле стукнул его булыжником.

Через некоторое время, когда монах оправился от этого или, скорее, когда увидел, что лучше ему уже не будет, однажды ночью, после того как все ушли, а он остался сидеть в одиночестве, внимая зову природы, его выследил дьявол. Под личиной чернеца, надвинув на голову капюшон и шаркая ногами по полу, как это обычно делают монахи, когда желают разбудить кого-либо среди ночи, он поверг этого человека в такой ужас, что тот сорвался с места и, гонимый страхом, бросился к двери, но ударился головой о притолоку. Так, разбив лоб, дьявол снова сделал больно тому человеку, чьей душе он хотел навредить. Ибо, не имея власти над душой, он нападал на тело.

Другой человек, аристократ из Бове, также владевший землями в Нойоне, будучи в преклонных годах и дряхл телом, имел жену, очень активную на супружеском ложе, что смертельно опасно для таких мужчин. Этот человек оставил и жену, и мир, и стал монахом в той обители. Пребывая в почти непрестанных слезах и бесконечно молясь, никогда не избегая слушания слова Божьего, он добился всеобщего уважения среди нас. Поскольку он всегда старался строго соблюдать правила, то услышав на общем собрании, что никому не позволительно без уважительной причины заходить в лазарет, где он находился, то крепко запомнил это постановление. Однажды утром, когда он лежал в полудрёме с закрытыми глазами, неожиданно на скамью близ его кровати уселись два демона, выглядевших как члены религиозной секты деонандиев[345]. Проснувшись, старик обратил взор к изголовью кровати и с удивлением увидел там странных людей в одинаковых одеждах. У того из них, который сидел с непокрытой головой, была короткая бородка и рыжие волосы с выстриженной тонзурой; ноги его были босы, как у странствующих монахов, а между пальцев ног застряло несколько соломинок, будто он только что ходил по ним. Другой же так спрятался за первым, что нельзя было рассмотреть его внешность за исключением чёрного капюшона на голове и длинных одежд, доходивших до лодыжек.

Увидав пред собой этих незнакомых личностей, он обратился к ним весьма сердито: «Как вы, странники-миряне, посмели войти в такой час в место, куда без уважительной причины не осмелился бы войти никто из монахов?»

Человек ответил: «Я слышал, господин, что в этом монастыре живут религиозные люди, и я пришёл сюда узнать про их веру. Не сердись, умоляю тебя».

«Здесь не учат монашеской жизни и уставу, — ответил монах, — но если ты хочешь, чтобы тебя научили, то ступай к тем, кто живёт в монастыре. Там та найдёшь и силу знания, и начатки святости. Ступай прочь отсюда, из места, недоступного для монахов, а тем более запретного для тебя».

Когда человек собрался повторить сказанное, настаивая на своём, монах выплеснул на него ещё более грозные слова и заставил обоих покинуть здание. Дойдя до двери, они остановились у порога. Тот, что всё время держал речь, обернулся и, взглянув на старика, сказал: «Я бы предпочёл быть выставленным за дверь, если ты действительно не хочешь, чтобы мы остались. Но один из ваших людей виновен в краже, и поскольку он не осмелился сознаться в ней, то я бы вызвал его на поединок и таким образом принёс бы тебе выгоду».

Услышав это, старик усмехнулся и сказал: «Я чувствую опасность в твоих словах, ибо, придя ко мне, ты сказал, что ищешь веры, а сейчас признал, что ты — боец. Так что за свою ложь ты не заслуживаешь ни того, чтобы тебя выслушали, ни права оставаться здесь». Сильно разозлённый этими людьми, старик встал и пошёл к крыльцу, где стояло несколько болезных братьев и раздражённо упрекнул их за то, что они впустили этих странных личностей. Удивившись, те заявили, что никого не видели, и предположили, что старик бредит. Рассказав им, кто были эти люди, как они себя вели и что говорили, сопоставив время, проанализировав собственные показания и свидетельства других, он понял, что был обманут демонами. Ибо некоторые демоны стремятся лишь развлечься, в то время как другие имеют жестокие и пагубные намерения. И в качестве примеров мы приведём два случая из жизни за пределами монастыря.

Глава 6

У Геклена, владетеля замка Шони[346], был один слуга, в обязанности которого входило стоять на часах, охраняя замок ночью. Однажды вечером, с наступлением темноты, он оказался на противоположном берегу реки и, опасаясь опоздать к начинающемуся ужину, стал громко звать кого-нибудь, кто мог бы переправить его на лодке на другой берег. И поскольку никто не обращал на этого человека внимания, он в ярости произнёс: «Что же вы, черти, не переправите меня?» И тут же явился дьявол, сказавший: «Залезай, я перевезу тебя». Несчастный на свою беду сел в лодку. Час спустя дьявол высадил его в Италии на окраине города, называемого Субтура[347], причём вышвырнул его с такой силой, что тот сломал бедро. Этот город находится примерно в одном дне пути от Рима. Тем временем господин того человека, посетивший дом Апостолов[348], покинул его днём ранее и остановился на ночь в Субтуре. Выйдя из неё перед рассветом, как обычно делают путешествующие зимой, он со своими спутниками проходил через поля за городской чертой и услышал, как кто-то стонет недалеко от дороги. Отправившись на поиски, они обнаружили того человека, и господин опознал его по голосу, который был ему знаком. Когда его спросили, как он очутился здесь, он рассказал им, что ещё вечером был в Шони, и что его утащил дьявол, и бросил здесь. Господин, немало удивлённый рассказом, отвёз того человека в ближайший город и из собственного кошелька оставил ему деньги на лечение и обратный путь. Перенесённые страдания стали уроком для того человека и научили других, что в любой ситуации следует призывать Бога, а не демонов.

А ещё был человек, занимавшийся тем же самым в аббатстве Сен-Медар[349]. Проведя часть ночи над воротами, ведущими к пруду, гремя трещоткой, покрикивая и трубя в рог, как это делают часовые, он наконец пошёл прогуляться к кромке воды. Стоя там, он увидел фигуры трёх женщин и услышал, как одна из них сказала: «Давайте войдём в того мужчину.» Другая возразила: «Он тощий и не сможет должным образом прокормить нас». Тогда третья произнесла: «Здесь есть монах по имени Гуго, большой и толстый, у него много всего. Он легко мог бы насытить нас. Было бы здорово напасть на него».

Когда они растаяли в воздухе, к этому человеку вернулись чувства, и он понял, что то были три известных разновидности лихорадки[350], которые с презрительной насмешкой пренебрегли им как худяком и сделали выбор в пользу того, чьей плотью и сущностью можно было изрядно поживиться. Не дожидаясь утра, он подошёл к первым же монахам, которые ему попались, и, рассказав им увиденное и услышанное, попросил, чтобы его послали предупредить Гуго следить за своим самочувствием. Его отправили к Гуго, и он нашёл того в сильнейшей лихорадке. На основании этого можно предположить, что по воле Божьей такие болезни насылаются дьяволом. Так же считается, что женщина из Евангелия, семнадцать лет пребывавшая скорченной, была согнута Сатаной[351]. А другой человек, страдавший от эпилепсии — то есть, от падучей болезни — был повергнут на землю духом немым, и испускал пену, и скрежетал зубами, и цепенел[352], и было сказано, что состояние его могло быть излечено только молитвой и постом[353]. Иов также подвергался напастям от враждебности демонов, изнутри и снаружи; то есть страдали его тело и естество.

Разве можно остановиться, начав рассказ? Позвольте уж мне поведать четвёртую историю, пришедшую на ум. В Реймсе жил один священник, посредственный грамматик, но талантливый художник, чья история служит жутким предостережением для нас. Придя в ужас от многочисленных фривольных историй, в которые он был вовлечён, этот человек стал рядовым каноником аббатства Всех святых в Шалон-сюр-Марне. Прожив там некоторое время и день за днём теряя изначальное рвение, подобно тому, как постепенно ослабевает яркость первого впечатления, он отрёкся от принятого устава, вернулся в Реймс и женился. Обзаведшись несколькими детьми, он был поражён недугом, насланным Господом для его исправления. Справедливости ради следует заметить, что перед тем как его сразила болезнь, он всё же высказывал намерение принять участие в походе на Иерусалим, название которого тогда было у всех на устах.

Промучившись от болезни долгое время, он образумился, поскольку состояние его становилось всё хуже. Обратившись с мольбой к Иоанну, тогдашнему аббату Сен-Никеза[354], он уговорил его приехать к нему, обещая отречься от мира и упрашивая облачить его в священные одежды. Аббат, будучи человеком проницательным и подозрительным благодаря знанию ветрености человеческой натуры, отказал ему в искомом облачении, но всё же доставил болящего в монастырь. Чувствуя, что его состояние ухудшается, он постоянно приставал к аббату с жалобами и требовал, чтобы тот против своей воли облачил его в монашеское одеяние. Поостыв, он на короткое время, казалось, стал тише, чем прежде. Но неожиданно каким-то побуждением Господним он призвал аббата и сказал: «Отче, прикажи своим монахам тщательно присматривать за мной, ибо я уверен, что через несколько дней надо мной свершится Божий суд. И если ты и твои монахи сильно беспокоитесь обо мне, заклинаю тебя не волноваться, ибо это продлится недолго». Услышав это, аббат распорядился, чтобы один ответственный и бдительный человек смотрел за ним. И вскоре на него отовсюду обрушились полчища демонов и стали рвать его и волочить по полу, стараясь с безумной жестокостью сорвать с него священные одежды, и всё это время он цеплялся зубами за капюшон и сжимал руки, чтобы его не сняли. Так по ночам он тяжко страдал от этих ужасных мучений, издавая жалостливые стенания, и лишь иногда днём, когда его оставляли в покое, он мог недолго отдохнуть. Тогда у него появлялась возможность задуматься, отчего с ним происходят такие неистовства. В то время он часто говорил о духах людей, которых знал ранее, и которые являлись ему, и которых он видел совершенно отчётливо.

Об этом прослышала одна вдова, боявшаяся за душу своего мужа, так как недостаточно молилась за него, и спросила у него, следует ли ей дальше молиться за мужа, и не знает ли он, как у её мужа дела. И он ответил: «Почему нет? Конечно молись за него; ибо некоторое время назад он был здесь». Наконец мучения надолго оставили его, и наступило умиротворение. Хотя временами казалось, что это лишь пауза в его муках, что скоро вновь из стен, из земли — отовсюду полезут полчища демонов и обрушатся на него, чтобы разорвать его на клочки. И когда наконец злые духи были изгнаны, и ему была обещана милость Божьего суда, он позвал аббата и сказал ему так: «Видите, сударь, Господь отплатил мне за мои грехи. Несомненно, вскоре после этого тяжкого испытания мне придёт конец. Отпустите же мне мои грехи, ибо это в ваших силах, и помазайте меня священным елеем, чтобы увенчать прощение». Аббат с молитвами поспешно совершил требуемое. Человек принял таинства с любовью и благодарностью и, при жизни смыв понесённым наказанием пятна греха, свободно и радостно шагнул через порог смерти в вечную жизнь.