О моей жизни

Глава 1

Поскольку я обещал рассказать историю о жителях Лана[355], или, скорее, поставить на сцене трагедию из их жизни[356], то должен в первую очередь пояснить, что, на мой взгляд, причиной всех нпеприятностей были ошибки епископов Лана. К их поступкам, корни которых уходят далеко в прошлое, следует добавить деяния Асцелина, также известного как Адальберон[357]. Известно, что он был уроженцем Лотарингии, обладателем больших богатств и обширных владений, распродавшим всё и передавшим огромные денежные суммы возглавляемой им епархии. Он украшал церкви превосходной утварью и изрядно поднял благосостояние духовенства и епископата, но осквернил все свои благодеяния исключительной подлостью. Ибо что может быть подлее и бесчестнее чем измена своему господину, королю, невинному мальчику, которому он ранее присягнул на верность, и переход от потомков Карла Великого к представителям другого семейства?[358] Он совершил это злодеяние в Страстной Четверг, подобно Иуде.[359] Свергая правящего монарха и его потомков, он, конечно, не предвидел, какую пользу это принесёт в дальнейшем, но лишь исполнял свою злую прихоть за счёт невинных. Тем не менее, глядя на процветание города и епископа, Господь отложил судный день.

Глава 2

Следующий епископ, Хелинанд, человек скромного происхождения, из довольно бедной семьи, был скудно образованной и малодостойной личностью. Благодаря знакомству с Готье, старым графом Понтуаза, своей родины, он добился милости английского короля Эдуарда, чья жена как-то была связана с тем графом, и стал капелланом короля.[360] Поскольку он обладал учтивыми французскими манерами, Эдуард часто отправлял его послом к французскому королю Генриху[361]. Так как Генрих был очень алчен и торговал епископствами, Хелинанд посредством щедрой взятки в виде подарка заручился обещанием в случае смерти какого-либо французского прелата унаследовать от него епископские регалии. Будучи капелланом короля и королевы, он сумел накопить огромную кучу денег, поскольку Англия в то время была чрезвычайно богата. Наслаждаясь успехом благодаря взяточничеству, он нашёл общий язык с королём Генрихом. И вот что случилось. Заполучив кафедру в Лане и понимая, что не сможет добиться влияния благодаря авторитету своей семьи или собственной учёности, как бывало у других, он возложил все надежды на собственное богатство, которое было поистине велико и которым он умел распоряжаться с исключительной расчётливостью и щедростью.

И он принялся основывать и строить монастыри, и когда возникло впечатление, что всё это делается во славу Божию, он явил неоспоримое доказательство того, что творит добрые дела лишь в поисках популярности и ради распространения собственной славы. С такой же ловкостью он завладел Реймсским архиепископством, после того как король Филипп[362], самый корыстный из всех ходящих под Богом, промотал двухлетний доход архиепископства, но затем получил постановление от папы, что никто имеющий одну жену ни при каких обстоятельствах не может взять другую.[363] Всем, кто прямо спрашивал, зачем ему была нужна эта борьба, он отвечал, что если бы у него была возможность стать папой римским, он не стал бы избегать и её. Несмотря на самолюбие и прочие человеческие страсти, надо отдать ему должное за прекрасную заботу о привилегиях церкви и за то, что он сделал благодаря щедрым пожертвованиям в пользу епископской кафедры и подвластных ей монастырей.[364] И это правильно, что богатство, полученное извне, он тратил на украшение своих владений.

Глава 3

После него был Ингельран[365], превосходивший предыдущего епископа в знатности и образованности, но сильно уступавший ему в заботе о правах вверенных ему монастырей. Мольбами и подношениями Хелинанд выпросил обратно у Филиппа взнос, сделанный епископством в королевскую казну; возврат этих средств был подтверждён королевской хартией и скреплён епископской печатью. В ущерб себе Ингельран вернул эти деньги королю, а во время правления трёх следующих епископов этот взнос был потерян для церкви, быть может, навсегда. Я считаю, что таким образом он впутал в симонию всех последующих епископов, которые, пребывая в должности, так боялись короля, что избегали требовать возврата омерзительного подношения, которое тот сделал, становясь епископом. Лишённый любви Господней, он насмехался над бережливостью и церковными законами, находя удовольствие в пустой болтовне и распутных речах, словно какой-нибудь солдат или шут. При нём начали появляться предпосылки к разорению города, его церквей и всей провинции, и из этого не вышло ничего хорошего.

Его тёзка[366] и близкий родственник, Ангерран де Бов[367], был очень великодушен, щедр и учтив, с уважением и заботливостью относился к монастырям, по крайней мере, к тем, о которых было известно, что там чтят религиозные законы, но, с другой стороны, он был столь женолюбив, что вокруг него постоянно вились разнообразные девицы определённого рода занятий и корысти, и он делал лишь то, чего требовало их распутство. Поскольку ему самому в браке фортуна не улыбнулась, он начал домогаться чужих жён и тайно намеревался овладеть супругой своего родственника Жоффруа, графа Намюра[368]. Дама, которую он украдкой соблазнил, впоследствии открыто соединилась с ним в браке[369]. Чтобы избежать позора, они оба с готовностью расторгли бы этот союз, преданный многочисленным анафемам и проклятый постановлениями соборов[370], если бы не связи Ангеррана и не женская лесть, благодаря которой удалось умилостивить епископа. Его мягкость до такой степени потворствовала их прелюбодейным объятьям, что он тайно дал им отпущение грехов за то, что было запрещено другим и публично осуждалось. Какой позор! Конечно, те, кого он притворно заверил в отпущении грехов, никогда не могли считать себя освобождёнными от них.

Между тем, поскольку «из корня змеиного выйдет аспид»[371] — то есть, взлелеянные пороки прорастают в нечто худшее — как поведать о кровопролитии, которое лишённый жены Жоффруа учинил против графа Порсьена? Та женщина была дочерью Роже, графа Порсьена, его младшим ребёнком. Проигнорировав сыновей и дочерей, рождённых более знатной женой, и исключив их из наследства по требованию мачехи, граф выдал дочь от менее знатной матери замуж за лотарингца, графа Жоффруа де Намюр, подарив тому графство в качестве приданного[372]. Покуда муж был вовлечён в распрю со своими врагами в Лотарингии, жена оставалась в замке Турн в Порсьене. Смогла бы она блюсти себя, если бы он выполнял свой супружеский долг так часто, как хотела она? Можно с уверенностью сказать лишь то, что она никогда не оказалась бы ввергнута в столь явный и отвратительный грех, если бы не постепенное падение через сокрытые проявления греховности, особенно когда она явилась к своему мужу беременной от связи с другим. Повсеместная дурная слава о её былом сладострастии была такова, что мне стыдно рассказывать и даже вспоминать об этом.

Жоффруа был молодым человеком, которого ещё только ждало блестящее будущее, в то время как Ангерран, к которому ушла его жена, уже был известен. И между этими двоими разразилась столь безумная война, что сторонников Ангеррана, попавших в плен к лотарингцам, либо вздёргивали на виселице, либо выкалывали глаза, либо отрубали ноги, в чём может непосредственно убедиться любой посетивший графство Порсьен. Я слышал непосредственно от одного из присутствовавших на такой казни, что за один день было повешено двенадцать участников той войны. Некоторые из лучших людей Порсьена руководили подобными экзекуциями, тем самым заслужив дурную славу и при жизни, и после смерти. Так Венера, не тронутая огнём Вулкана, ушла к Марсу; то есть, жар страсти перекипает в бессердечие. Кто поведает об учинённых обеими сторонами грабежах, пожарах и прочих вещах, порождаемых подобными бурями? Они столь ужасны, что лишают дара речи пытающихся рассказать о них.

А господин епископ оправдал этот дьявольский союз.

О многом из того, что можно было бы рассказать о повадках епископа, лучше умолчать, но самое примечательное то, что, не осознавая собственных грехов, он не выказывал раскаяния перед Богом. В конце концов он был сражён телесной немочью, но даже она не смогла отвратить его от безумств. Разбитый параличом, он столь внезапно оказался окутан мраком смерти, что потерял способность внятно говорить. Его спешно исповедовали, помазали и причастили — не по его просьбе, а по настоянию приближённых. Когда язык его уже почти онемел, а глаза закатились перед смертью, явился Ангерран, обязанный ему тем греховным отпущением, несмотря на то, что священники гнали его прочь из дома словно отлучённого от церкви, чтобы тот не мешал проводить обряд последнего помазания. Со слезами на глазах он обратился к епископу: «Господин епископ, взгляни на меня, это я, Ангерран, твой родственник». И хотя он не понимал ничего из того, о чём его спрашивали во время исповеди, помазания и причастия, но схватился рукой за шею этого человека и потянулся, чтобы поцеловать его. Все были чрезвычайно потрясены этим, ибо вплоть до последнего вздоха с его губ больше не слетело ничего, кроме бреда. Та самая женщина, ради любви которой он совершил то деяние, часто рассказывала об этом в обществе, чтобы показать, как совершённое им при жизни зло придавило его камнем греховности. Смотрите, как небеса открывают беззаконие некоторых, так что земля восстаёт против них[373], и они вызывают недовольство тех самых людей, которых хотели ублажить нечестивыми способами.

Глава 4

После того как он умер при подобных обстоятельствах, епископская кафедра оставалась вакантной на протяжении двух лет, пока наконец мы не собрались, чтобы избрать преемника.[374] Среди присутствовавших был и тот самый Ангерран, просьбами добившийся от короля утверждения предыдущего епископа, которого монарх поклялся не назначать главой епархии из-за его легкомыслия. Очевидно, что он прилагал все усилия, чтобы новый епископ также чувствовал себя обязанным ему. Король и духовенство были категорично настроены в пользу одного кандидата, который по причине королевской благосклонности не посмел бы противиться его браку.[375] Так, в ущерб городу и во вред всей провинции, они избрали Гальдрика, канцлера короля Англии, который, как говорили, был богат серебром и златом.[376]

На выборы соперничающие партии выдвинули двух архидиаконов, Гальтерия и Эбала. Апостольский престол отклонил обе кандидатуры. Ибо Гальтерий был скорее воином, чем священником; другой же был излишне невоздержан по части женщин. И когда эти две кандидатуры были отклонены, ко двору явился третий светоч церкви, желавший превознести себя, и под видом ходатайства за другого добился для себя представления к священничеству. Почему я продолжаю? Он пообещал щедро одарить короля. Воспарив ожиданиями, он вкусил надежду и предчувствие богатства, но не само богатство. Вернувшись домой, он стал ждать в ближайшее воскресенье королевских посланников, которые должны были возвести его в сан, но внезапно Бог, Ставящий таких людей на скользкие пути и Низвергающий в пропасти возвысившихся[377], сразил гордеца смертельным недугом, и его тело было положено в церкви в тот день, когда он рассчитывал возвыситься духовенством и людьми. Мне рассказывали, что, когда его тело было положено там, из него вырвался воздух, и всю церковь до самых хоров окутало жуткое зловоние. Но позвольте мне вернуться к тому, от чего я отвлёкся.

Когда духовенство, в первую очередь, стараниями Ангеррана, ну и при помощи остальных, к их собственной пагубе, в тщетной надежде на благо выбрало Гальдрика, тот вопреки каноническому праву[378] находился при дворе английского короля в Руане[379]. Он ни в коей мере не сомневался в своём избрании, хотя не был приписан ни к какой церкви и не принадлежал ни к какому святому ордену, будучи простым клириком, но, используя своё влияние, получил должность субдиакона и был зачислен каноником в одну из церквей Руана, хотя до того момента жил скорее жизнью солдата. Когда все согласились с его кандидатурой, единственным препятствием для его избрания стал мастер Ансельм, благодаря учёности и спокойствию нрава прозванный «светом Франции» или даже «всех латинских земель».[380] Из надёжных источников он был осведомлён о характере кандидата, в то время как мы неохотно, но поддерживали чужеземца. В самом деле, некоторые из нас не одобряли той кандидатуры, но, весьма опасаясь стоящих выше, уступили силе.

Добившись признания, после помпезной церемонии восшествия в город избранный епископ попросил меня отправиться с ним в Рим. Он убедил поехать вместе с ним Адальберона[381], уроженца Суассона, аббата Сен-Венсана и очень образованного человека, аббата Рибмона, также образованного человека[382], и меня, бывшего младше них и стоявшего ниже них в части учёности, обещая оплатить расходы. Отправившись в поездку и достигнув Лангра, мы узнали, что господин папа Пасхалий недавно покинул Рим и направился к границам той епархии.[383] Мы пробыли в том городе восемь дней.

Когда господин папа прибыл в Дижон, священники Лана, коих избранный епископ в большом количестве взял с собой, вышли к замку, где остановился папа, чтобы встретить его и обелить перед ним своего избранника. Сказано было многое, и папа, ознакомившись с фактами, пообещал издать постановление, соответствующее чаяниям просителей. Их просьба заключалась в том, чтобы считать выборы законными, исключив некоторые обстоятельства, которые Ансельм довёл до сведения папы. Но члены курии, наиболее приближённые к папе, узнав, насколько богат был тот человек, согласились с его избранием и приукрасили его достоинства. Ибо с золотом жизненный путь становится приятней.

Папа рассматривал наше дело на следующий день после прибытия в Лангр. После того как я зачитал ему доклад об избрании, в котором более чем достаточно было рассказано о жизни и нравах избранного епископа, папа собрал нас, аббатов, и прибывших с ним священников и обратился к нам по поводу этого доклада. На соборе было много весьма примечательных людей: и итальянских епископов, и наших, не считая кардиналов и прочих искушённых законников. Первым делом папа спросил, почему мы избрали чужеземца.[384] Поскольку никто из священников не смог ответить на этот вопрос, ибо они едва владели начатками латыни, он обратился к аббатам.

Я сидел меж двух других аббатов. Они оба молчали, когда обращались к ним, и начинали подмывать меня высказаться, но я, стесняясь собственной незрелости[385] и опасаясь быть заклеймённым торопливостью в таком месте при столь значительных обстоятельствах, так трепетал, что не решался раскрыть рта. Вопрос обсуждался не на родном языке, а на языке науки. Смущаясь и краснея, я ответил, что думаю по этому вопросу. Тщательно подбирая выражения, я высказался умеренно доброжелательно, но не сильно удаляясь от истины, что мы действительно не знали близко того человека, но услышали от других истинное свидетельство его доброжелательности. Когда он попытался опровергнуть этот аргумент, приведя в доказательство высказывание из Евангелия: «И видевший засвидетельствовал»,[386] — и выдвинул не очень понятно сформулированное возражение, что кандидат был избран при королевском дворе, я тут же оставил бесполезные увёртки и признал, что не могу опровергнуть его слова.[387] Это ему очень понравилось, так как он был менее образован, чем следовало бы для такой должности. Затем, когда я увидел, что моё косвенное оправдание на его первый вопрос не возымело большого значения, хотя и очень понравилось ему, я сделал упор на насущные нужды церкви и кратко ответил на его возражение, что якобы личные качества того человека не подходят для епископата.

Наконец, он спросил, к какому ордену тот принадлежал, и я ответил, что он — субдиакон[388]. Затем он спросил, в какой церкви тот служил. Тут я запнулся, опасаясь солгать, но мои спутники-аббаты подсказали мне, что в одной из церквей Руана. Впрочем, здесь я добавил справедливости ради, что он служит недавно. Наконец, он спросил, является ли тот законнорожденным, поскольку он точно слышал, что тот был бастардом[389]. Поскольку тут я ответил без колебаний, решительнее, чем до этого, папа сказал: «У вас есть доказательства?» Я ответил: «Не могу сказать по другим вопросам, но тут я уверенно заявляю, что он не бастард и не незаконнорожденный». Как уже было сказано, это возражение папа снял. Он задавал один вопрос за другим не для того, чтобы воспрепятствовать избранию, но потому, что здесь присутствовал мастер Ансельм, выдвинувший эти обвинения, так что во время диспута он повторял то же, что прежде говорил в частной беседе.

Наконец мастер, хорошо знавший коррумпированность курии (я не говорю о папе), понял, как трудно вырвать дубинку из рук Геракла[390]. Видя, как господа спорят друг с другом, он отказался от борьбы с папой и, если можно так выразиться, со мной. Итак, дебаты прекратились, избрание епископа было одобрено, и папа разрешил провести его посвящение. Когда собор завершился, и папа уехал, ко мне подошли несколько кардиналов и с теплотой заметили, что моя речь доставила им наслаждение. Но ты знаешь, Господи Боже, что наслаждение им доставило не моё красноречие, а надежда на то, что избранный епископ одарит их деньгами. У меня и у моего спутника, аббата Адальберона из Сен-Венсана, было с собой по двадцать ливров, которыми, возможно, и была заполнена бездонная пропасть их ожиданий, и потому они были рады поддержать его.

Позже, когда все уехали, папский камергер Пётр, монах из Клюни, познакомившийся с избранным епископом в Руане, когда мы обратились за кандидатурой к королю Англии, по секрету обратился ко мне с такими словами: «Поскольку господин папа благосклонно отнёсся к вашему поручительству за желаемую персону и любезно выслушал вас, вам следует посоветовать своему епископу, чтобы тот во всём слушался господина папу и уступал ему во всех делах, чтобы, если понадобится, он мог с готовностью выслушать вашу просьбу касательно епископа или кого-либо ещё». Смотрите, как мёд стекает с губ в чашу с ядом! Ибо что может быть лучше, чем повиноваться указаниям папы, и что хуже, чем уступать человеку за милость, дарованную Богом? Я был огорчён тем, что выступил посредником в данном деле.

Когда он получал епископские инсигнии в церкви святого Руфа в Авиньоне[391], в Евангелии было обнаружено мрачное предзнаменование[392]. Оно гласило: «И Тебе Самой оружие пройдёт душу»[393]. Истинно, однако, что когда в Лангре после получения одобрения от папы он пошёл к алтарю мученика Мамерта[394] с клиром, распевающим “Te Deum laudamus”[395], то открыв для прорицания Евангелие и взяв первый попавшийся на глаза стих, он прочёл: «Жено! Се, сын Твой»[396]. И он сразу стал это прославлять, повсюду выставляя напоказ. И в словах, и в поступках он был непостоянен, ветренен. Он находил удовольствие в разговорах о сражениях, собаках и охотничьих соколах — всём том, чем он занимался в Англии. Однажды во время освящения церкви, где я присутствовал с одним добропорядочным молодым священником, он подъехал к крестьянину с копьём. Выхватив его, он, облачённый в митру, святость которой ему следовало бы охранять, пришпорил коня и взял копьё наперевес, словно собирался атаковать противника. И мы сказали ему, священник — по-простому, а я — языком поэзии:

Тем временем греховно скопленные огромные запасы английских монет, кубков и чаш быстро иссякли. Я слышал от мастера Ансельма, ездившего с епископом в Англию после избрания, что по его прибытии отовсюду, где бы тот ни появился, понеслись жалобы с требованием возврата то денег, то утвари, из-за чего мастеру стало ясно, что это показное богатство было украдено у других, а не добыто честным путём.

Глава 5

Через три года после посвящения епископа произошло следующее. Один из баронов того города по имени Жерар, могущественный человек, был кастеляном монастыря[399]. Хотя он был невысок ростом и худ, но обладал живым умом, острым языком и такой энергией в военных делах, что перед ним трепетали Суассон, Лан и Нойон, и заслужил уважение многих и многих людей. Хотя везде и повсюду он был известен как человек серьёзный, всё же порой он отпускал грязные шуточки в адрес своих приближённых, но никогда не насмехался над добрыми людьми. Поэтому он взялся резко поговорить частным образом и открыто выразить недовольство той графиней, о которой мы упоминали ранее[400]. Взявшись за это, он повёл себя крайне необдуманно, набросившись на Ангеррана, сожителя той женщины, богатство которого превосходило состояние Жерара. До женитьбы Жерар сам был весьма близок с женщиной, о которой идёт речь. Он некоторое время был её любовником, но, женившись, укротил своё сладострастие. Затем женщины тоже начали поносить друг друга грязными словами. Они были в курсе прежних прегрешений друг друга, и чем больше тайн знала одна о другой, тем отвратительнее были оскорбления. Графиня взъярилась и на мужа той женщины, поскольку тот прежде обманул её, и на саму женщину, поскольку знала, что та часто бранила её хлёсткими словами. Источая больше яда, чем иная змея, её решимость навредить тому человеку росла и росла день ото дня.

Поскольку Господь кладёт камень преткновения на пути того, кто грешит осознанно[401], внезапно возникла возможность погубить Жерара, когда разгорелась вражда между ним и епископом Гальдриком. Жерар неподобающе высказался о епископе и его приближённых, что епископ снёс молча, но не безропотно. Составив заговор ради убийства Жерара, к которому присоединились его люди, почти вся верхушка городской аристократии, а также та знатная женщина, после обмена взаимными клятвами о поддержке епископ Гальдрик передал дело в руки созаговорщиков, а сам уехал в паломничество к святому Петру в Рим. Но основной его целью было не поклонение апостолу, как ты знаешь, о Господи, а снятие подозрений в преступлении по причине отсутствия. Выехав около Мартынова дня[402], он прибыл в Рим и оставался там до тех пор, пока достоверно не узнал о свершившейся смерти того, кого он ненавидел, ибо чем меньше Жерара ненавидели добрые люди, тем сильнее ненавидели злые.

Дело было исполнено так. В пятницу на Крещенской неделе[403], утром, пока ещё только светало, Жерар встал с постели и отправился в собор Нотр-Дам. Когда к нему подошёл один из аристократов, связанных той клятвой, он рассказал ему про сон, виденный накануне ночью и изрядно напугавший его. Он явственно видел двух медведей, вырывавших из его тела то ли печень, то ли лёгкие, я уж не помню точно.

Увы, Жерару было не суждено причаститься святых таинств, и вот почему. В Баризи-Сент-Аман[404] был один монах, учивший французскому языку двух мальчиков, говоривших только по-немецки. Баризи с прилегающими поместьями находился под покровительством Жерара. Видя, что эти мальчики обладают хорошими манерами, но зная, что они не особо знатного происхождения, он пленил их ради выкупа. Мать тех мальчиков помимо требуемой суммы выкупа послала накидку из меха горностая, называемую мантией.

Облачённый в эту мантию поверх туники тирского пурпура[405], верхом на лошади в сопровождении нескольких рыцарей он направился в церковь. Войдя внутрь, он остановился у распятия, его спутники разбрелись к иконам разных святых, и тут он попался на глаза прислужникам заговорщиков. Обитателям епископского дворца дали знать, что Жерар де Кьерзи (его так звали, потому что он владел означенным замком[406]) вошёл в церковь для молитвы. Спрятав мечи под плащами, брат епископа Роригон с соучастниками прошёл через сводчатую галерею к месту, где тот молился. Он расположился у подножия колонны, неподалёку от кафедры, почти посередине церкви. Поскольку ещё не совсем рассвело и в огромном соборе почти никого не было видно, его схватили сзади прямо во время молитвы. Он молился, откинув мантию за спину и сложив руки на груди. Один из нападавших схватил мантию и зафиксировал его ею так, что он совершенно не мог шевелить руками. Поймав его таким образом, епископский управляющий сказал: «Попался». С обычной серьёзностью Жерар обратил на него взор (ибо тот был один) и, глядя на него, сказал: «Поди прочь, грязный развратник!» Но управляющий крикнул Роригону: «Бей его!», — и, схватив меч левой рукой, ударил его между носом и бровью. Осознав случившееся, Жерар сказал: «Ведите меня, куда хотите». Затем они начали наносить ему удары и душить, и он в отчаянии изо всех сил закричал: «Святая Дева, помоги мне!» Он произнёс это, претерпевая невыносимые мучения.

Два архидиакона той церкви, Гальтерий и Гвидо, были в сговоре с епископом. Гвидо также был казначеем и владел домом, примыкавшим к собору с другой стороны. Вскоре из этого дома выскочили двое слуг, подбежали к Жерару и приняли участие в его убийстве. Ибо принесённая ими кощунственная клятва гласила, что когда люди из епископского дворца начнут действовать, людям из этого дома следует немедленно прийти им на помощь. Когда ему перерезали глотку, перерубили ноги и нанесли другие раны, и он захрипел в предсмертной агонии в нефе церкви, несколько священников, находившихся на хорах, и какие-то бедные женщины, ходившие вокруг с молитвами, зашикали на них, но, полумёртвые от страха, не посмели закричать открыто. Когда убийство свершилось, два избранных рыцаря вернулись в епископский дворец, там же наряду с архидиаконами собралась городская знать, тем самым выдав свою причастность к заговору.

Тут королевский прево, очень умный человек по имени Иво, собрал королевских людей и бюргеров Сен-Жана, патроном которого был Жерар.[407] Они напали на дома заговорщиков, разграбили и сожгли их, а самих инсургентов выгнали из города. Архидиаконы и знать повсюду преследовали убийц Жерара, демонстрируя свою верность отсутствующему епископу.

Глава 6

Епископ пребывал в Риме, наслаждаясь обществом господина апостолов[408], когда из Франции до него дошли долгожданные и приятные новости. Наконец его известили об исполнении его желания, а господин папа проведал, что в соборе произошло великое злодеяние. Епископ добился аудиенции у папы и льстивыми подношениями отвёл от себя подозрение в этой подлости. И ещё более довольный чем прежде, Гальдрик покинул Рим.

Поскольку церковь была осквернена тем греховным деянием и нуждалась в повторном освящении, послали гонца к Губерту, епископу Санлиса, незадолго до этого низложенного за симонию, с просьбой провести этот обряд.[409] На собрании духовенства и мирян мастер Ансельм и каноники попросили меня прочитать проповедь о случившейся беде. В общих чертах, послание получилось таким:

Откликнувшись на просьбу клира и пожелания верующих и сплетя воедино все обстоятельства, я заявил, что убийц того аристократа, их соучастников в этом преступлении и единомышленников, включая их защитников и укрывателей, епископу Губерту, повторно освящавшему собор, следует отлучить от церкви. И когда их отлучение было одобрено всеми нами, церковь наконец была полностью очищена. Тем временем известие об анафеме достигло ушей архидиаконов и аристократов, изгнанных из города. Из-за прочитанной проповеди и провозглашённого отлучения все нечестивцы обратили свою ненависть против меня. Особенно взбесился архидиакон Гальтерий. Гром грохотал поистине ужасно, но, по воле Божьей, без единой молнии. Хоть втайне они были против меня, но в открытую продолжали выказывать уважение. Теперь же позвольте мне вернуться к тому, от чего я отвлёкся.

Господин епископ вернулся из Рима, вооружённый папскими буллами и рескриптами. Поскольку король не сомневался, что епископ причастен к убийству Жерара, хоть и рассчитывал избежать ответственности под видом отъезда, он приказал, чтобы из епископского дворца забрали зерно, вино и мясо[415]. Ещё будучи в Риме, епископ узнал о разграблении дворца и о его причине. Поэтому он послал письма к королю, постановившему, что его следует отлучить от кафедры и лишить имущества, к своим сторонникам-епископам и аббатам своего и чужих диоцезов. Как уже было сказано, мост через Элетт служил границей между епархиями Лана и Суассона, и те архидиаконы и аристократы, которых мы только что отлучили от церкви, поспешили встретить его в месте, где его нога впервые ступила на землю диоцеза. Его приветствовали столь радостными поцелуями и объятьями, что он не соизволил нанести визит в собор Нотр-Дам, в котором мы проводили службы по воле Божьей, хотя он был главным собором в его епархии, а вместо этого долго разговаривал с теми, кого считал наиболее преданными людьми. Вместе со всеми приспешниками он поселился в Куси.

Так как я опасался подобного поведения его сторонников, то, узнав об этом, всецело воздержался от того, чтобы встретиться и поприветствовать его. Через три дня, если я не ошибаюсь, распиравшее его изнутри бешенство в мой адрес (ибо его приспешники подверглись резким нападкам с моей стороны в связи с вышеописанными событиями), казалось, утихло, никак не проявляясь внешне, и он повелел мне явиться к нему. Представ перед ним и увидев, что дом его полон изгоев и убийц, я взбесился. Он обвинил меня в попытке отлучить и его, предъявляя папские письма. Я пообещал помочь, чем смогу, но Ты видишь, Боже, что я сделал это притворно, не от чистого сердца. Ибо я видел, что он действительно состоял в порочной связи с теми, кого исторгла его собственная церковь и кто так осквернил её, поскольку рядом с ним сидел Ангерран де Куси, нежно любимый графиней, собственным языком наточившей мечи двух убийц за день до гибели Жерара. Поскольку его изгнали из города по приказу короля, он с крайне неосторожной наглостью пригрозил вернуться туда при поддержке оставшихся в городе рыцарей и заявил, что для этого соберёт армию, какой не было и у Цезаря. И действительно он собрал отряд рыцарей, потратив большую сумму нечестно добытых денег, но, как обычно бывало с ним, ничего не достиг. В итоге, не добившись ничего, кроме насмешек со стороны многочисленных сторонников, при помощи посредников и огромной взятки он заключил соглашение с королём Людовиком[416], сыном короля Филиппа, касательно себя и соучастников убийства Жерара, то есть, городских аристократов и обоих архидиаконов.

Вернувшись в город, он созвал собор в Сен-Николя-о-Буа[417] и во время мессы, которую служил там, заявил, что собирается отлучить от церкви тех, кто конфисковал имущество заговорщиков, когда тех изгнали из города после убийства Жерара. Когда я услышал эти слова, то шепнул на ухо сидевшему рядом моему единомышленнику-аббату: «Послушайте, но это нелепо. Ему следовало бы отлучить тех, кто осквернил церковь ужасным преступлением, тогда как он мстит тем, кто просто наказал убийц». Епископ опасался людей с чистой совестью, и увидев, что я что-то бормочу, подумал, что речь идёт о нём. «Что вы говорите, господин аббат?» — спросил он. Но тут архидиакон Гальтерий выступил вперёд и, не дожидаясь разрешения, произнёс: «Продолжайте, господин, что вы начали. Господин аббат говорит о другом».

Итак, он отлучил от церкви тех, кто наказал банду убийц-святотатцев, тем самым вызвав ненависть и духовенства, и мирян. Через некоторое время город и весь диоцез озлобились на епископа за то, что тот так долго тянул с отлучением убийц Жерара. Наконец, увидев, что его самого уже подозревают в соучастии и практически проклинают, он отлучил от церкви виновных и их приспешников. Более того, поскольку он обещал кучу денег придворным, помогавшим ему вести дела с королём, то когда он начал пытаться отказаться от своих обещаний, всё общество начало над ним насмехаться. Никто из его сообщников не смел являться к королевскому двору без серебра и золота, чтобы выкупать свои обречённые на смерть головы. И всё же он не был обвинён церковью, поскольку было известно, что Апостольский Престол простил его.

Глава 7

Вскоре после того как епископ уехал в Англию выпрашивать деньги у английского короля, которому служил и который был его другом, архидиаконы Гальтерий и Гвидо и городская аристократия придумали такой план. Поскольку с давних времён Лан на свою беду не боялся ни Бога, ни сеньора, но из-за того, что у каждого человека есть воля и желание, власть связана с грабежом и убийством. Начнём с источника бед. Всякий раз, когда королю, которому следовало бы вызывать уважение своей королевской суровостью, доводилось посетить город, ему приходилось с позором платить пеню за своё имущество. Когда его лошади шли на водопой утром или вечером, его конюших избивали, а лошадей отнимали.[418] Также известно, что и само духовенство пребывало в таком презрении, что не щадили ни людей из их числа, ни их имущество, ибо было сказано: «И что будет с народом, то и со священником»[419]. Что уж говорить о низших слоях общества? Не было ни одного крестьянина, которого по пришествии в город не бросили бы в тюрьму ради выкупа или, если представится случай, ради вовлечения в беззаконную тяжбу, а тех, за чьё поведение нельзя было поручиться, даже не подпускали к городу.

В качестве примера позвольте мне привести один случай, который можно было бы счесть как величайшее попрание порядочности, если бы он случился среди варваров или скифов — народов, не знающих законов. По субботам, когда селяне отовсюду стягивались в город, чтобы что-нибудь купить или продать, горожане торговали вразнос овощами, зерном и другими продуктами в чашах, на блюдах и в других ёмкостях. Они продавали это на ярмарке крестьянам, нуждавшимся в таких вещах, и если покупателя устраивала цена, и он соглашался купить, продавец говорил: «Пойдём ко мне домой, чтобы посмотреть оставшийся там товар, которым я торгую, и взять то, что увидишь». И покупатель следовал за ним, а когда он подходил к погребу, честный продавец поднимал крышку и держал её открытой, говоря: «Свешивайся в погреб по грудь и гляди, что остальное не отличается от того, что я показывал тебе на рынке». И когда покупатель подходил к краю погреба и склонял туловище вниз, почтенный продавец, стоя сзади, поднимал ногу, спихивал неосторожного человека в погреб и, закрыв крышку держал его как в тюрьме, пока тот не выплачивал выкуп. Вот такие и подобные им вещи творились в городе. Представители власти и их слуги открыто поддерживали воровство и даже вооружали грабителей. Ночью никто не чувствовал себя в безопасности, так как действительно мог быть ограблен, пленён или убит.

И духовенство, и архидиаконы, и знать, принимая во внимание сложившуюся ситуацию и изыскивая пути изъятия денег у населения, через своих агентов подговаривали горожан, что сейчас — удобный случай получить разрешение на создание коммуны, если заплатить соответствующую сумму денег. Коммуна — новая, вредоносная форма организации общества: установленная подушная подать, которую надлежит платить сеньору в качестве холопской повинности, вносится единой суммой раз в год, если кто-то совершит преступление, то ему следует заплатить штраф согласно закону, а все остальные денежные поборы, обычно взымаемые с сервов, полностью отсутствуют. Воспользовавшись возможностью снизить налоги, народ собрал огромную сумму денег, чтобы наполнить раскрытые кошельки многочисленных жадин. Наслаждаясь обрушившимся на них градом доходов, те люди дали клятву впредь держать своё слово относительно новых порядков.

После того как духовенство, знать и простолюдины связали себя клятвой о взаимопомощи, из Англии вернулся епископ с сокровищами. Разозлившись на зачинателей этого нововведения, он долгое время жил вне города. Но в итоге между ним и его союзником, архидиаконом Гальтерием, вспыхнула ссора, полная чести и славы. Архидиакон сделал очень неуместное замечание о епископе относительно смерти Жерара. Я не знаю, обсуждал ли епископ это с другими, но мне он пожаловался на Гальтерия, сказав: «Господин аббат, если Гальтерий выдвинет против меня обвинения на каком-нибудь соборе, разве Вы не обидитесь на это? Когда вы бросили своих монахов и вернулись во Фли[420], разве не он открыто восхвалял вас, тайно поднимая бунт против вас, и публично принимал вашу сторону, в частных беседах настраивая меня против Вас?» Он говорил так, настраивая меня против того опасного человека, осознавая всю тяжесть выдвинутых против него обвинений и боясь всеобщего осуждения.

Хотя он говорил, что был движим безудержным гневом против тех, кто принёс клятву союзу и кто возглавил эту сделку, в конце концов его громоподобные речи быстро утихли, когда ему предложили большую кучу серебра и золота. Затем он поклялся соблюдать права коммуны, аналогичные условиям хартий Нойона и Сен-Кантена.[421] Получив подношение от жителей, король также клятвой подтвердил то же самое.

О Боже, кто может описать распрю, начавшуюся после того как они, приняв многочисленные подношения от жителей, потом поклялись отменить данную присягу и попытались вернуть сервов в прежнее состояние, однажды даровав им освобождение от ярма поборов? Ненависть епископа и аристократов к горожанам была поистине непримиримой, и поскольку него было недостаточно сил сокрушить свободу французов, наподобие Нормандии и Англии, пастырь оставался в бездействии, из-за ненасытной жадности забыв о своём священном призвании. Всякий раз, когда человека приводили в суд, его оценивали не по деяниям перед лицом Господа, а, если можно так выразиться, по его платежеспособности, и его выдаивали до последней капли.

Поскольку принятие подношений обычно сопровождалось попранием справедливости, чеканщики монет, зная, что если они допустят правонарушение, то смогут спастись, откупившись деньгами, портили чекан таким количеством неблагородного металла, что из-за этого многие люди впадали в нужду. Поскольку они изготавливали монеты из самой дешёвой бронзы, что сейчас считается крайне бесчестным обычаем, то придавали им блеск ярче серебра[422], тем самым позорно обманывая внимание глупцов, которые, продавая свои товары за большую или меньшую цену, взамен не получали ничего кроме ничтожнейшего шлака. Одобрение господином епископом этого обычая было щедро вознаграждено, что привело к скорому разорению многих не только в Ланском епископстве, но повсюду. Оказавшись заслуженно неспособным поддерживать и увеличивать ценность собственной валюты, которую сам злонамеренно испортил, он ввёл в оборот амьенский обол, тоже сильно порченый, некоторое время имевший хождение в городе. И поскольку он никак не мог контролировать его хождение, то стал чеканить его копии, на которых изображал пастырский посох, символизировавший его самого. Это было воспринято со скрытым презрением и насмешкой, так как их ценность была ещё ниже, чем у порченой монеты.[423]

Между тем, было объявлено, чтобы никто не смел насмехаться над ужасным видом новых монет, и было много случаев, когда людей обвиняли в злословии о епископе и подвергали различным тяжёлым штрафам. Более того, монах по имени Теодорик, имевший самую дурную славу во всех отношениях, ввёз большое количество серебра из Фландрии и из Турне, откуда был родом. Вложив его в выпуск порченых ланских монет, он начал распространять их по провинции. Взывая к жадности богатеев, он своими отвратительными дарами, ложью, клятвопреступлением и нуждой лишил страну правды, справедливости и богатства. Никакой враг, никакой грабёж, никакой пожар не нанесли провинции больше вреда со времён появления внутри римских стен старинного и весьма уважаемого монетного двора.[424]

Поскольку

что епископ сделал с Жераром, тайно и не понеся никакой ответственности, вскоре он сделал то же с другим Жераром, явив несомненное подтверждение своей жестокости. Этот Жерар был каким-то сельским чиновником или манориальным бальи, властвовавшим над крестьянами. Епископ считал его своим личным врагом, поскольку Жерар дружил со злейшим представителем этого поколения, Томасом, внебрачным сыном Ангеррана, о котором мы вели речь выше.[426] Епископ приказал схватить этого Жерара и бросил в темницу епископского дворца, а затем ночью африканец выколол ему глаза[427]. Этим деянием он открыто позорил себя, а духовенство и миряне, знавшие постановление Толедского собора, если я не ошибаюсь, запрещавшее епископам, священникам и клиру выносить или утверждать приговоры к смертной казни или увечьям, припомнили ему старую историю с первым Жераром. Эта новость вызвала раздражение короля. Я не знаю проведал ли об этом Апостольский Престол, но я знаю, что папа временно отстранил епископа от должности, и я полагаю, что для этого не было других причин. Что хуже всего, во время своего отстранения он освятил церковь. Затем он отправился в Рим, снова умилостивил господина папу дарами и вернулся к нам, восстановленный в должности. И так, видя, что и пастыри, и паства вместе грешили и в поступках, и в помыслах, Бог не стал более сдерживать свою кару и в итоге позволил накопившейся злобы претвориться в неприкрытую ярость. Ибо движимый безудержной гордостью падёт от мщения Божьего.[428]

Созвав знать и часть духовенства в последние дни Великого поста, дня святых Страстей Господних, епископ начал нападать на коммуну, которой присягнул сам и посредством подношений убедил присягнуть короля. Он призвал короля к исполнению благочестивого долга и за день до Великой пятницы — то есть, в Великий четверг[429] — стал убеждать монарха и весь народ отречься от клятвы и скинуть петлю с шеи. Как я уже говорил, в этот день его предшественник Асцелин изменил своему королю.[430] В тот день, когда ему следовало выполнить самые славные для епископа обязанности — освятить миро и отпустить людям грехи — он даже не вошёл в церковь. Он интриговал с придворными, чтобы после расторжения клятвы король восстановил прежние городские порядки. Горожане, опасаясь низвержения, пообещали королю и его придворным 400 ливров или даже больше. В ответ епископ упросил знать пойти вместе с ним к королю, и они в свою очередь пообещали 700 ливров. Король Людовик[431], сын Филиппа, был примечательным человеком: действительно по-королевски величественным, физически сильным, нетерпимым к лености, бесстрашным в опасности; будучи во всём остальном порядочным человеком, он имел слабость, уделяя слишком много внимания никчёмным личностям, испорченным алчностью. Это приводило и к его собственным серьёзным убыткам, и порицанию, и разорению многих, что случалось везде и всюду.

Когда желание короля устремилось, как я говорил, в направлении бо́льших посулов, он против воли Бога, не проявив уважения ни к чести, ни к святым дням, постановил считать клятвы епископа и знати недействительными. Из-за шума, вызванного столь несправедливым обхождением с людьми, той ночью король побоялся спать за пределами епископского дворца, хотя имел право жить, где угодно. Ранним утром следующего дня король уехал, а епископ не велел дворянам беспокоиться об обязательстве заплатить такую сумму денег, уведомив их, что сам выплатит всё, что те обещали. «А если я не сдержу своё обещание, — сказал он — бросьте меня в королевскую тюрьму, пока я не заплачу́».

Когда узы союза были разорваны, горожан охватило такое бешенство, такое замешательство, что все ремесленники бросили свою работу, все лавки кожевников и сапожников закрылись, а лавочники и уличные торговцы ничего не выставляли на продажу, полагая, что у них не останется ничего, после того как господа начнут грабёж. Ибо епископ и дворяне сразу описывали имущество таких людей и любого, кто выступал за установление коммуны, заставляли расплачиваться за её отмену.

Это случилось в Параскеву, означающую «приготовление».[432] А в Великую субботу, когда им следовало бы готовиться к принятию Плоти и Крови Господней, они готовились только к убийству и клятвопреступлению. Короче говоря, все усилия епископа и дворян в эти дни были направлены на обдирание собственных подданных. Но эти подданные были уже не просто злы — они озверели. Связав себя клятвой, они сговорились убить епископа и его приспешников. Клятву принесли сорок человек. Их грандиозное предприятие невозможно было держать в совершенной тайне, и когда вечером Великой субботы об этом проведал мастер Ансельм, то послал весточку собиравшемуся спать епископу, чтобы тот не приходил служить заутреню, зная, что если тот придёт, то будет убит. В чрезмерной гордыне епископ недальновидно заявил: «Ерунда, я вряд ли погибну от рук этих людей». И хотя на словах епископ выказывал презрение, на деле он не посмел прийти на заутреню и вообще не явился в церковь.

На следующий день, шествуя в процессии духовенства, он приказал своим домочадцам и всем рыцарям следовать за ним, спрятав под плащами короткие мечи. Когда во время шествия процессии начался небольшой беспорядок, как это часто бывает среди толпы, один горожанин вышел из церкви, полагая, что пришло время для задуманного убийства. Он начал снова и снова громко кричать: «Коммуна! Коммуна!» — словно подавая условный знак. Поскольку был праздничный день, это легко прекратили, но всё же у оппозиции возникли подозрения. По окончании мессы епископ созвал в башне множество крестьян из своих владений и приказал им охранять дворец, несмотря на то, что те ненавидели его не меньше, чем горожане, ибо знали, что куча денег, которую тот пообещал королю, будет собрана из их кошельков.

У духовенства был обычай собираться в Светлый понедельник в аббатстве Сен-Венсан. Сговорившись накануне, мятежники условились действовать в этот день, и они не отступились бы, если бы не увидели, что с епископом собрались абсолютно все дворяне. Среди них был один дворянин из предместья, безобидный человек, незадолго до этого женившийся на моей кузине, очень скромной девушке. Они не хотели нападать на него, опасаясь, что его придётся арестовать вместе с остальными. Во вторник, почувствовав себя в большей безопасности, епископ распустил людей, которых собрал в башне и дворце для своей защиты, так как был вынужден кормить их за свой счёт. В среду я пришёл к нему, поскольку из-за беспорядков он конфисковал у меня запасы хлеба и несколько свиных окороков, называемых по-французски «бекон». Когда я попросил его прекратить эти волнения в городе, он ответил: «Как ты думаешь, чего они добьются своим мятежом? Если бы мой мавр Жан схватил за нос самого главного из них, тот не осмелился бы даже пикнуть. Ибо я заставил их отказаться от того, что они называют коммуной, и они не получат её, пока я жив». Я начал что-то говорить, но видя, что тот преисполнен самонадеянности, осёкся. И прежде, чем я покинул небезопасный город, мы поссорились, осыпав друг друга обвинениями. Несмотря на многочисленные предостережения о приближающейся опасности, он не слушал никого.

Глава 8

На следующий день — то есть, в четверг — после полудня, когда епископ и архидиакон Гальтерий занимались денежными делами, неожиданно со всех концов города стали появляться возбуждённые люди с криками: «Коммуна!» Толпа горожан, вооружённых рапирами, обоюдоострыми мечами, луками и топорами, дубинами и пиками, пройдя через неф собора Нотр-Дам и через ту самую дверь, через которую проникли убийцы Жерара, ворвалась в епископский дворец. Как только дворяне узнали о внезапном нападении, они сплотились вокруг епископа, поклявшись помогать тому, ежели на него нападут. Один из них, кастелян Гвимар[433], пожилой дворянин представительной наружности и незлобливого характера, пробежал через церковь, вооружённый только копьём и щитом. Но едва он вошёл в епископский зал, как сразу пал от удара мечом в затылок, нанесённого человеком по имени Ремберт, его близким другом. Затем Ренье, о котором я упоминал как о муже моей кузины, бросившийся ко входу во дворец, был сражён ударом копья в спину на ступенях епископской кафедры. Рухнув наземь, он тут же оказался охвачен пламенем ниже пояса. Видам[434] Адон, вздорный, но храбрый человек, отделённый от остальных и мало что способный сделать в одиночку, пытаясь пробиться к епископскому дворце, столкнулся с массированной атакой. Орудуя копьём и мечом, он оказал такое сопротивление, что сразу сразил троих нападавших. Он взгромоздился на обеденный стол, стоявший посреди зала, но был ранен в колени и в другие части тела. Наконец, упав на колени и разя окруживших его неприятелей, он долгое время отбивался от них, пока кто-то не пронзил его израненное тело дротиком. Вскоре и он стал прахом из-за огня, охватившего здание.

Наглая чернь ревела под стенами епископского дворца, а епископ и пришедшие ему на помощь люди как могли отгоняли их, метая камни и стрелы. В тот момент, как и всегда, он проявлял поистине дух воина; но поскольку он злонамеренно и напрасно поднял иной меч, то и погиб от меча.[435] Будучи не в состоянии сопротивляться дерзкому натиску толпы, он облачился в одежду одного из своих слуг, побежал в ризницу и спрятался там в одном из сундуков. После того как верный сторонник закрыл за ним крышку, он решил, что спрятался удачно. Люди носились в поисках него туда-сюда, словно ловили не епископа, а вора. Они схватили одного из пажей, но тот остался верен господину, и из него ничего не смогли ничего выудить. Поймав другого, по его предательскому кивку они поняли, где следует искать. Войдя в ризницу и обыскав там всё, они наконец обнаружили его укрытие.

Среди них был один неприятный человек по имени Тьего, серв аббатства Сен-Венсан. Долгое время он был слугой и прево Ангеррана де Куси, который поставил его собирать пошлину за проезд через мост близ Сора.[436] Иногда, когда по мосту шли одинокие путники, он грабил их, а затем, чтобы те не могли на него пожаловаться, сбрасывал их в реку с грузом на шее. Одному Богу известно, как часто он так делал. Количество совершённых им ограблений было не сосчитать, и необузданная жестокость его сердца проявлялась на его отвратительной роже. Поссорившись с Ангерраном, он сбежал от него и всецело отдался ланской коммуне. Тот, кто прежде не жалел ни монахов, ни священников, ни пилигримов, ни даже женщин, в итоге и стал убийцей епископа. Будучи предводителем и организатором этого отвратительного нападения, он усердно искал епископа, которого ненавидел сильнее остальных.

Разыскивая епископа в каждом закоулке, Тьего остановился перед сундуком, в котором тот прятался, и, ломая голову, снова и снова спрашивал, кто там находится. С трудом шевеля онемевшими губами, епископ ответил: «Узник». Епископ в шутку называл этого человека Изенгримом, поскольку тот выглядел как волк, а люди часто называли этим словом волка.[437] Поэтому негодяй сказал епископу: «Неужели тут спрятался мой господин Изенгрим?» Но на самом деле грешник думал, что там находится Ренар[438], и, хоть тот и был помазанником Божьим[439], вытащил его за волосы, избил и выволок на улицу, в узкий проход между церковью и домом капеллана Годфрида. Несмотря на его жалобные мольбы, готовность поклясться отречься от епископства, наградить их несметными богатствами, уехать из страны, они с каменными сердцами глумились над ним. Затем человек по имени Бернар из Брюйера выхватил меч и безжалостно вышиб мозги грешника из его святой головы. Умирающий епископ выскользнул из державших его рук, и кто-то ещё ударил его под глаз и в переносицу. В довершение всего ему отрубили ноги и нанесли много других ран. Увидев на пальце бывшего епископа перстень и не сумев легко снять его, Тьего отрубил мертвецу палец мечом и взял перстень. Раздетое донага тело бросили в углу около дома капеллана. О Боже, кто расскажет, какие насмешки бросали в него прохожие, когда оно лежало там, какими камнями и комьями грязи было оно осыпано?

Прежде чем продолжить, я должен рассказать об одном его поступке, изрядно поспособствовавшем его концу. Примерно за два дня до его смерти в нефе собора собрались предводители духовенства, поскольку епископ обвинил их перед королём, когда тот ещё был в городе, сказав, что никого из священников не следует принимать во внимание, поскольку почти все они были детьми королевских сервов.[440] Когда его обвинили в этих словах, он так отрёкся от них: «Пусть Святое Причастие, которое я только что получил в этом алтаре, — сказал он, простерев к нему правую руку, — станет мне погибелью, и пусть меч Святого Духа поразит меня, если я когда-либо говорил королю такие слова о вас». Тут некоторые из них крайне смутились и поклялись, что слышали, как он собственными устами говорил это королю. Чересчур хитрый ум и лживый язык действительно навлекли на него погибель.

Глава 9

Тем временем часть разъярённой толпы направилась к дому Рауля, сенешалю епископа и одному из приближённых Жерара де Кьерзи, человеку, малому ростом, но сильному духом. Облачившись в латы и шлем и вооружившись, он решил сопротивляться, но увидев, что число нападавших слишком велико, и опасаясь быть ввергнутым в огонь, он отбросил оружие, демонстрируя готовность сдаться на их милость, и простёр скрещенные руки. Забыв о Боге, они жестоко изрубили его, лежащего на земле.

Перед убийством Жерара в церкви Раулю было такое видение. Ему казалось, что он находится в соборе Нотр-Дам, где толпа нечестивцев играла в странные игры и показывала каким-то зрителям необычное представление. Пока это продолжалось, другие люди вышли из находившегося рядом с собором дома казначея Гвидо, держа чаши с отвратительно вонявшим питьём и разнося их среди рядов зрителей. Смысл этого видения ясен как Божий день. Теперь понятно, что за ужасное и отвратительное дьявольское действо разыгрывалось здесь, что за чудовищное зловоние порока распространялось повсюду из этого дома. Ибо обезумевшая чернь сначала начала швырять в тот дом факелы, потом огонь перекинулся на церковь и наконец охватил епископский дворец.

Ему также было явлено другое предупреждение относительно собственной судьбы. Ему приснилось, что к нему обратился оруженосец с такими словами: «Сир, передние части ваших лошадей необычайно велики, а задние так малы, что я прежде никогда не видал таких». Он был богатым человеком, пользовавшимся уважением, но всё его благополучие свелось к убожеству несчастной кончины; ибо лошади символизируют мирскую славу.

Из-за прегрешения одного человека один из самых знаменитых храмов превратился в ничтожные развалины. С дома казначея, посредством симонии ставшего архидиаконом, огонь перекинулся на церковь. По поводу Пасхи церковь была украшена драпировками и лучшими гобеленами, но, когда огонь угас, оказалось, что некоторые из этих портьер, похоже, не сгорели, а, скорее всего, были украдены. Поскольку тросы блоков не под силу было ослабить даже малому количеству людей, некоторые из гобеленов всё же были уничтожены огнём. Золочёные детали алтаря и реликварии святых были спасены вместе с нависавшим над ними балдахином. Остальное, я думаю, было уничтожено огненным вихрем. Под балдахином спрятался один из высших священнослужителей, не смея высунуться наружу, опасаясь бродивших вокруг несметных толп. Услышав потрескивание пламени над собой, он бросился к епископской кафедре, выбил стекло расположенного над ним окна, вылез через него и так спасся.

Великолепно позолоченное распятие с подвешенной к нему чашей из ляпис-лазури оплавилось и упало на пол; позже его восстановили, но с серьёзными утратами. Когда горели церковь и дворец, удивительным образом по воле Господа то ли факел, то ли горящая головешка залетели в женский монастырь Сен-Жан, спалив его дотла, также как монастыри Нотр-Дам-ля-Профонд и Сен-Пьер-о-Марш.

Но рассказ о том, как вели себя во время беспорядков жёны аристократов, не столь постыден. Увидев, что с началом восстания её супруг присоединился к сторонникам епископа и полагая, что его ждёт скорая смерть, жена видама Адона стала просить у него прощения за всё плохое, что она сделала ему. Затем, горестно рыдая, она крепко обняла его и, подарив последний поцелуй, сказала: «Как ты можешь предавать меня мечам горожан?» Сжимая правую руку женщины и держа копьё, он приказал своему дворецкому (оказавшемуся в числе подлинных предателей) нести за ним щит. Но тот не только не последовал за ним со щитом, но, осыпая ругательствами, напал на него с тыла. Он уже не признавал своим господином того, чьим сервом являлся и кому незадолго до этого прислуживал за обедом. Проведя жену мимо толпы, Адон укрыл её в домике епископского сторожа. Увидев, что начался штурм и пожар, та бросилась навстречу судьбе. Она попала в руки горожанок; её схватили, избили и сорвали дорогие одежды; она едва смогла добраться до аббатства Сен-Венсан, где облачилась в монашескую рясу.

Когда мою кузину покинул супруг, та, бросив пожитки и взяв лишь плащ для себя, по-мужски ловко взобралась на стену, окружавшую сад, и спрыгнула с неё с обратной стороны. Она нашла убежище в лачуге какой-то нищенки, но спустя некоторое время, поняв, что пламя разгорается, бросилась к двери, которую старуха закрыла снаружи, и разбила запор камнем. Полагая, что ей будет безопаснее среди монахинь, она завернулась в покрывало, которое ей достали те, кто как-то был связан с ними, но увидев, что конвент Сен-Жан горит, она вернулась обратно и укрылась в доме подальше. Она объявилась на следующий день, когда близкие начали её разыскивать, а душевные страдания, перенесённые ею из-за страха погибнуть, сменились ещё более сильным горем из-за гибели мужа.

Жена и дочь кастеляна Гвимара и многие другие женщины скрывались в укромных местах.

Архидиакон Гальтерий был с епископом, когда увидел, что на дворец нападают. Поскольку он заранее придумал, как позаботиться о себе, то выпрыгнул из окна в епископский сад, перебрался через окружавшую его стену и оказался в винограднике. Укутавшись с головой, он тайной тропой направился в замок Монтегю[441]. Не найдя его нигде, горожане стали шутить, что тот от испуга спрятался в выгребной яме.

Эрменгарда, жена Роже де Монтегю, в тот день была в городе, так как её муж, будучи кастеляном монастыря, последовал за Жераром. Вместе с женой сенешаля Рауля, переодевшись монахинями, если я не ошибаюсь, она направилась в Сен-Венсан через долину Бибракса[442]. Шестилетнего сына Рауля попытались спасти, вынеся завёрнутым в плащ, но кто-то из приспешников мятежников увидел, что спрятано под накидкой, и перерезал мальчику горло.

В тот день и в ту ночь через виноградники, расположенные между двумя отрогами холмов Лана, спасались и священники, и женщины. Мужчины не боялись надевать женское платье, а женщины — мужскую одежду.[443] Гонимое ветром пламя пожара распространялось так быстро, что монахи боялись, что всё их имущество сгорит. Страх тех, кто нашёл здесь убежище был так силён, словно над их головами уже был занесён меч. Счастливчик Гвидо избежал этого! Накануне Пасхи казначей-архидиакон отправился на богомолье в Нотр-Дам-де-Вердело[444]. Убийцы были особенно раздосадованы его отсутствием.

После того как епископ и верхушка знати были убиты, бунтовщики набросились на дома уцелевших. Всю ночь они штурмовали дом Гийома, сына Адуина, который не участвовал в заговоре с убийцами Жерара, но утром пошёл на молитву вместе с человеком, который должен был быть убит. Они осадили его дом с факелами и пожарными лестницами, карабкались на стены с топорами и пиками, и в конце концов защищавшиеся были вынуждены сдаться. Хотя его ненавидели больше, чем остальных, по чудесному промыслу Господню он был закован в железо целым и невредимым. Так же обошлись и с сыном кастеляна.

В том же самом доме находился юный камергер епископа, также по имени Гийом, очень достойно поведший себя в той ситуации. Захватив дом, участвовавшие в осаде горожане стали расспрашивать его, убит ли уже епископ или ещё нет, на что он отвечал, что не знает. Ибо убийцы епископа принадлежали к другой группировке горожан, отличной от штурмовавших дом. Походив вокруг, они обнаружили труп епископа и спросили юношу, может ли он опознать лежавшее там тело по какому-либо признаку. Ибо голова и лицо были изуродованы многочисленными ранами до неузнаваемости. Он сказал: «Я помню, что при жизни, когда заходил разговор о любимых им сражениях, епископ частенько упоминал об одном рыцарском турнире, во время которого он сражался со всадником, и тот рыцарь ударом копья ранил его в часть шеи, называемой горло». И, осмотрев тело, они обнаружили шрам.[445]

Когда Адальберон, аббат Сен-Венсана, услышал, что епископ убит, то захотел пойти к нему, но ему дали понять, что если он отважиться войти в гущу обезумевшей толпы, то его тотчас постигнет та же участь. Очевидцы этих событий уверенно заявляли, что один день сменил другой так, что ночью не было и намёка на темноту. Когда я возразил, что причиной тому была яркость пламени, они поклялись, что огонь был потушен, и всё прогорело ещё днём, что было правдой. В женском монастыре пожар полыхал так, что поглотил тела некоторых святых.

Глава 10

Поскольку никто не проходил мимо тела епископа, не бросив в его сторону оскорбление или проклятье, и никто не собирался погребать его, на следующий день мастер Ансельм, надёжно укрывшийся во время разразившегося накануне восстания, взмолился к предводителям бунтовщиков, чтобы те позволили похоронить человека хотя бы потому, что он звался епископом. Те неохотно согласились. Поскольку труп пролежал на земле нагим с вечера четверга до третьего часа следующего дня, и с ним обращались как с грязным псом, мастер распорядился, чтобы его накрыли тканью и наконец отнесли в Сен-Венсан.[446] Никто не в силах описать угрозы и брань, обрушившиеся на тех, кто заботился о его погребении, не счесть проклятий, которыми осыпали покойника. После того как его отнесли в церковь, над ним не было совершено ни одной службы, положенной любому христианину, не говоря уж о епископе. Могила была вырыта едва ли в половину глубины, необходимой, чтобы положить его, а гроб был столь тесен, что когда тело втискивали в него, то раздавили грудную клетку и живот. Поллинкторы[447] обошлись с ним так скверно, как я описал, что все присутствовавшие при этом были уверены, что они специально делали свою работу настолько плохо, насколько было возможно. В тот день монахи не совершали никаких служб. Но почему я говорю «в тот день»? Нет, на протяжении нескольких дней, пока они опасались за безопасность тех, кто укрылся у них, и боялись за свои жизни тоже.

Затем, увы, доставили кастеляна Гвимара. Его жена и дочь, представительницы очень знатного семейства, сами привезли его тело на телеге. Следом доставили Ренье. Нижнюю часть его тела где-то подобрали и положили поверх оси, между колёс. Верхняя часть была обуглена с боков от огня и ещё шипела. Он был доставлен в таком жалком виде юным дворянином, его родственником, и одним крестьянином. Для этих двоих «нашлось нечто доброе»[448], как сказано в Книге Царств, ибо их смерть оплакивали все добропорядочные люди. Их никоим образом нельзя было назвать злыми людьми, если не считать их связи с убийцами Жерара. Поэтому они были похоронены с гораздо большим состраданием, чем их епископ. Через много дней после восстания и пожара были обнаружены фрагменты останков видама Адона; их завернули в небольшой кусок ткани и сохранили до того дня, когда реймсский архиепископ Радульф[449] приехал в Лан для повторного освящения церкви. Прибыв в Сен-Венсан, он первым делом отслужил мессу по епископу и его сообщникам, хотя со дня их смерти прошло уже много времени. В тот же день и таким же образом были доставлены сенешаль Рауль с маленьким сыном. Похоронила их старая мать Рауля. Сына положили на груди отца.

После того как почтенный и мудрый архиепископ облегчил участь останков, он отслужил мессу в присутствии родных и близких умерших. Во время мессы он прочитал проповедь об этих проклятых коммунах, где вопреки закону и справедливости рабы отбирают права у своих господ. «”Слуги, — говорил апостол, — со всяким страхом повинуйтесь господам”. И чтобы слугам не пришлось молить строгих и жадных хозяев о пощаде, им следует повиноваться господам, “не только добрым и кротким, но и суровым”[450]. Авторитетные каноны[451] проклинают тех людей, кто учит слуг не повиноваться своим хозяевам, уходя в монастыри, сбегая и, тем более, поднимая восстания. Доказательством этого служит тот факт, что никого не рукополагали в священники, не принимали в священные ордена и монастыри, пока тот не освободился от рабства; более того, если таковое и происходило, оно никоим образом не защищало от притязаний господина». Он неоднократно поддерживал этот принцип при королевском дворе, и ещё чаще на различных соборах. Это было небольшое отступление; давайте же вернёмся к нашему повествованию.

Глава 11

Когда грешные горожане должным образом осознали гнусность совершённого ими преступления, от страха перед королевским правосудием их охватил ужас. В результате вместо того, чтобы искать исцеления, они продолжали наносить одну рану за другой. Ибо они решили призвать Томаса[452], владельца замка Марль, внебрачного сына Ангеррана де Куси, для защиты от короля. С ранней юности этот человек, казалось, добился могущества за счёт разорения других, грабежа бедняков и пилигримов, следующих в Иерусалим, и прибирания к рукам имущества в результате кровосмесительного брака[453]. Его жестокость была настолько неслыханной для нашего времени, что кажущиеся жестокими забойщики скота более гуманны, чем этот человекоубийца. Ибо он не просто открыто убивал людей мечом, как обычно, за определённые проступки, но делал это, словно мясник или кровавый палач. Чтобы заставить своих узников заплатить выкуп, он, порой собственноручно, подвешивал их за яички, отчего те часто отрывались под тяжестью тела, и жизненные силы покидали людей. Других он подвешивал за большие пальцы рук или за детородный орган, а для утяжеления клал на плечи камень. Он лично подходил к ним, и когда у него не получалось выпытать у них то, чего они и так не имели, он с безумием колотил их дубиной, пока те не обещали удовлетворить его желание или не умирали от издевательств.

Никто не скажет, сколько людей сгинуло в цепях в его темницах от голода, болезней и пыток. Но известно, что два года назад, когда он отправился в Ле-Мон-де-Суассон помогать кому-то против каких-то крестьян, трое из них укрылись в пещере, и когда он с копьём подошёл ко входу в пещеру, то вонзил своё оружие в рот одного из них с такой силой, что остриё копья прошло сквозь его внутренности и вышло из ануса. Стоит ли продолжать приводить эти бесконечные примеры? Двоих оставшихся в пещере он умертвил собственноручно. А ещё говорят, что однажды он пленил человека, который был так изранен, что не мог идти. Он спросил человека, почему тот не идёт быстрее. Человек ответил, что не может. «Стой, — сказал он, — я решу проблему, и ты у меня побежишь». Спрыгнув с лошади, он отрубил человеку ноги, отчего тот умер. Но затем перечислять эти ужасы, когда потом появится серьёзный повод рассказать о них. Давайте вернёмся к повествованию.

На протяжении долгого времени этот человек предоставлял убежище отлучённым убийцам Жерара, поддерживал их, лелеял не кого-нибудь, а последних преступников. Определение Саллюстия: «…без всякого расчета предпочитал быть злым и жестоким…»[454], — подходило ему больше, чем Катилине. В довершение своих злодеяний горожане обратились к нему с просьбой прийти и защитить их от короля, и когда он в итоге явился, те приняли его в городе. Выслушав их просьбы, он посоветовался со своими людьми, что следует предпринять. Они единодушно ответили, что их сил недостаточно, чтобы оборонить город от короля. Не смея озвучить это безумцам, оставаясь в их городе, он велел им выйти в открытое поле, где намеревался обнародовать своё решение. Когда они отошли от города примерно на милю, он сказал им: «Поскольку город входит в королевский домен, я не могу оборонить его от короля. Но если вы боитесь короля, следуйте за мной в мои владения и считайте меня своим покровителем и другом». Эти слова встревожили их. Обезумев от страха и полагая, что король представляет угрозу их жизням из-за содеянной ими подлости, бесчисленные толпы тотчас двинулись за ним. Тьего, убийца епископа, с мечом в руках рыскавший по чердакам и нишам монастыря Сен-Венсен, обшаривавший закоулки, разыскивая там отщепенцев, чтобы предать их смерти, демонстрировавший епископский перстень на пальце в подтверждение своего права стоять во главе, вместе со своими приспешниками не осмелился вернуться в город и последовал за Томасом практически с пустыми руками. Кроме того, Томас освободил Гийома, сына Адуина, и других городских узников, ибо Гийом не был причастен к смерти Жерара. Тем временем повсюду со скоростью Пегаса распространялись слухи, будоража умы жителей окрестных городков и сёл известием о том, что город покинут своими обитателями. И люди со всей округи ринулись в опустевший город, завладевая домами, наполненными добром и никем не охраняемыми. Даже богатые горожане одевались в скромные одежды, так как боялись привлечь внимание знати.

В то время незаконная и инцестуозная жена Ангеррана под предлогом воздержания отвергла мужа из-за его возраста и тучности, но она не могла отказать себе в удовольствии от общения с любовниками. Она влюбилась в одного молодого красавчика, но поскольку Ангерран оберегал её от какого-либо общения с ним, она так обезумела от страсти к тому человеку, что приблизила его к себе, позволила поселиться в своём доме, выдала свою юную дочь замуж за него, чтобы покрыть собственную греховную связь, и сделала его защитником своих земель против Томаса, к которому его так называемый отец испытывал непреодолимую ненависть и которого она жаждала лишить наследства.[455] Находясь в Куси, этот человек заявил, что будут бороться против Томаса всеми доступными способами, и хотя его ресурсов было недостаточно для выполнения столь трудной задачи, фортуна была на его стороне.

Узнав, что Томас покинул город, а жители последовали за ним, Ангерран и Ги (так звали того человека) отправились в Лан и обнаружили там дома, полные всяческого добра, но обезлюдевшие. Богатства было столько, что если бы пришедшие первыми тщательно оберегали его от чудовищного разграбления ворами и паразитами, то их попытки изгнать этого молодого человека были бы тщетными, и он ни в чём не нуждался бы до конца жизни. Если бы кто-нибудь сказал, сколько там было денег, одежды и разнообразного продовольствия, разве ему кто-то поверил бы? Поскольку толпы народа из окрестных сёл и городов, даже из Монтегю, Пьерпуана и Ля-Фера явились сюда раньше жителей Куси, примечательно, что после того, как пришедшие первыми нашли и утащили добычу, последующие хвастались, что нашли всё в полном порядке и почти нетронутым! Но откуда у глупцов и скотов могут быть внимательность и самообладание? Вино и зерно, обнаруживаемое тут и там, не представляло для них ценности, и припасы впустую пропадали самым бессмысленным и возмутительным образом, поскольку не было средств, чтобы вывезти их. Затем между ними начали возникать ссоры из-за дележа награбленного, и добыча стала переходить из рук слабых во владение более сильных. Если двое людей встречали третьего, то наверняка грабили его. Таково было печальное положение дел в городе. Сбежавшие грабили и жгли дома ненавистных священников и дворян, а теперь оставшиеся аристократы захватывали собственность и пожитки изгнанников, вплоть до замков и засовов.

Ни один монах не мог войти в город или покинуть его, не лишившись коня или одежды. Как виновные, так и невинные собирались в Сен-Венсане с горами добра. Скольким монахам, Господи Боже, угрожали мечом жаждавшие их жизней и имущества! Гийом, сын Адуина, забыв об избавлении, дарованном ему Богом, позволил сторонникам убитых дворян Гвимара и Ренье схватить и осудить одного из своих близких друзей, которому он гарантировал безопасность и был связан с ним присягой. Сын кастеляна привязал одного человека за ноги к лошадиному хвосту; его мозги разлетелись в разные стороны, а затем его отправили на виселицу. Этого человека звали Робер ле Мангёр, и он был богат и честен. Дворецкого видама по имени, если не ошибаюсь, Эврар, слугу, убившего своего хозяина в тот же день, когда они вместе пообедали, тоже вздёрнули на виселицу. И других предали такой же смерти. Невозможно объяснить, что произошло, ведь наказанию подвергались и виновные, и невинные.

Известно, что Томас вошёл в город на следующий день после резни — то есть, в пятницу, покинул его в субботу, а в воскресенье Бог незамедлительно покарал их за великое злодеяние. Это происходило в 1112 году от Рождества Господня, с пятницы на Пасхальной неделе по 29 апреля[456].

Несомненно, епископ был крайне легкомыслен, так что любая дурацкая мысль, пришедшая ему в голову, тут же слетала с его языка. Я видел, что моя кузина, та самая, которая вышла замуж в Лане, держала себя с максимально возможной скромностью, но он унизил её в моём присутствии, назвав «грязной крестьянкой», поскольку та не реагировала на замечания и взгляды прохожих и не старалась привлечь его внимание, как другие женщины. Или вот другой пример. Я написал книгу о крестовом походе на Иерусалим и послал её ему, когда он попросил посмотреть; он был крайне рассержен, увидев во введении посвящение моему господину епископу Лисиарду Суассонскому.[457] Он не соизволил читать её дальше, хотя ценил мои другие небольшие труды сильнее, чем они того заслуживали. Будучи успешным в накоплении богатств, он быстро спускал всё на бесполезные вещи. Но эти дурные поступки рано принесли свои плоды.

Следует иметь ввиду, что это зло не произрастало лишь из него одного, но также было следствием мерзости остальных; можно сказать, всех людей. Нигде во Франции не случалось такого преступления, как в Лане. Незадолго до того, как это произошло, одного священника, сидевшего у очага в собственном доме, убил ударом сзади мальчик-слуга, с которым тот был очень близок. Подняв тело, мальчик спрятал его в потайном чулане и запер его. Когда соседи, не видя хозяина несколько дней, спросили слугу, куда тот делся, он соврал, ответив, что тот ушёл по каким-то делам. Когда из-за сильного зловония стало больше невозможно прятать тело в доме, он собрал пожитки хозяина, положил тело лицом в пепел очага, сорвал висевшую сверху полку-сушилку, чтобы сделать вид, будто она упала и убила его, и сбежал с хозяйским добром.

Перед началом каждого месяца деканы разбирали дела священников в своих округах.[458] Когда один бургундский священник, чрезмерно словоохотливый и пронырливый, обвинил соседнего священника в каком-то пустяке, декан оштрафовал того на шесть монет. Более чем немного раздосадованный штрафом, потерявший деньги священник дождался в засаде бургундца, когда тот возвращался ночью домой. И когда бургундец направлял стопы домой с фонарём в руках, он ударил его сзади по затылку дубинкой, и тот умер, не успев позаботиться о своей душе.

Был случай, когда один священник, ненавидевший другого, приказал своему служке пустить в того стрелу, когда тот служил мессу у алтаря.[459] И хотя тот не умер от раны, всё же подстрекатель имел повод и намерение убить человека и не был неповинен в человекоубийстве и неслыханном среди христиан святотатстве. Рассказывали и о других подобных случаях, происходивших в этом округе в это время.

Также случались и видения, предзнаменовывавшие описанное мною злодеяние. Одному человеку привиделся лунообразный шар, упавший на Лан, что предвещало внезапную вспышку восстания в городе. Другие наши монахи видели три у подножия распятия в соборе Нотр-Дам три больших бруса, расположенных в ряд. Кроме того, то место, был убит Жерар, казалось, было обагрено кровью. Распятие символизировало кое-какого высокопоставленного церковника, которому противостояли три бруса: его нечестивое вступление в должность, его грех в отношении Жерара и, наконец, его поведение в отношении народа, ставшее камнем преткновения, приведшим к его концу. Место, на котором был умерщвлён Жерар, было окровавлено, потому что совершённое злодеяние не осталось безнаказанным.

Кроме того, я узнал от монахов Сен-Венсана, что они слышали шум, издаваемый, по их мнению, злыми духами, и видели пламя в небе над ночным городом. За несколько дней до этого родился ребёнок, раздвоенный до ягодиц; то есть, у него было две головы и два туловища до пояса, каждое со своими руками; раздвоенные наверху, туловища соединялись внизу. Он прожил три дня после крещения. Короче говоря, произошло множество знамений, несомненно предвещавших великое бедствие, произошедшее вскоре.

Глава 12

После того как буря на какое-то время утихла, церковь усилиями клира начали постепенно восстанавливать. Поскольку стена, возле которой убили Жерара, казалось, пострадала от буйства огня больше, чем остальные, они, заплатив большую цену, построили арки между средней стеной, что была больше всего разрушена и остальной конструкцией. Однажды ночью молния уничтожила это всё с таким громким треском, что арки вместе отошли от стены и развалились на части, а стена немного отклонилась от вертикали, так что к настоящему времени она была снесена до основания. О удивительная кара господня! Какое наказание Ты в суровом гневе обрушил на тех, кто всячески нападал на молящихся тебе, что бесчувственной стене, близ которой было совершено это злодеяние, не было позволено стоять нетронутой! Твоё недовольство этим злом не является несправедливостью, Господи. Конечно, если бы мой враг лежал распростёршись у моих колен, моля о прощении, и был бы тут убит своим врагом, наверняка, от такого оскорбления мой гнев с первого был бы перенаправлен на второго. Ибо мы — люди, и Ты, Господи, — источник милости. Если ты вознаградил тех младенцев, что во времена Ирода совершенно не ведали о Тебе, просто потому что ты стал поводом для их избиения, должны ли мы полагать, что Ты ожесточил своё сердце против недостойного грешника, убитого в презрении к имени Твоему? Это не Твой путь, о Бесконечная Доброта.

Между тем, в соответствии с обычаем сбора пожертвований, они начали привозить отовсюду раки и мощи святых.[460] И происходило так, что Милостивый Судия, утешающий с небес Своим состраданием тех, кого прежде корил, явил множество чудес там, где они бывали. Они несли среди прочих менее значимых реликвий небольшой роскошный ларец с частицами одежды Непорочной Девы, губки, поднесённой к устам Спасителя, и креста, на котором Он был распят. Я точно не знаю, но возможно там было несколько волос Богоматери. Ларец был украшен золотом и камнями, и на нём золотом же были написаны стихи о чудесах, хранящихся внутри.

Во время своего второго странствия по окрестностям Тура они достигли города Бюзансе, которым владел один разбойник.[461] Здесь они проповедовали, среди всего прочего, о бедствии, обрушившемся на их церковь. Когда наши священники увидели, что сеньор и его гарнизон слушали их, затаив злобу в сердцах, и намеревались ограбить их по выходу из замка, проповедник оказался в затруднительном положении, поскольку он помнил об обещании, данном собравшимся: «Если среди вас есть немощный, пусть подойдёт он к святым реликвиям и, испив воды, которой они коснулись, исцелится».

Тогда сеньор и его люди обрадовались, полагая, что им следует изобличить лгуна, и направили к нему двадцатилетнего глухонемого слугу. Невозможно описать ужас, охвативший священников от опасности. Глубоко вздохнув, они помолились Деве и её Сыну, Господу Иисусу, после чего слуга испил святой воды, а священник, дрожа, задал ему какой-то вопрос. Слуга тут же ответил, но не на заданный вопрос, а в точности повторив сказанные священником слова. Поскольку прежде он никогда не слышал, что ему говорили, то ни понял ни слова, просто повторив их. Что было дальше? В том бедном городке сердца жителей внезапно стали больше, чем их богатство. Сеньор тотчас же отдал своего единственного коня, а щедрость остальных превзошла все мыслимые пределы. И так люди, собиравшиеся на них напасть, стали их защитниками, в слезах восхваляя Господа за помощь, и освободили исцелившегося юношу, чтобы он мог навсегда остаться при святых реликвиях. Я видел в Ножанском монастыре этого человека, недалёкого, косноязычного и туповатого, с искренней верой повторявшего историю об этом чуде и вскоре умершего, исполняя эту обязанность.[462]

В Анжере была одна женщина, которую выдали замуж маленькой девочкой, и кольцо, надетое ей на палец в том юном возрасте, она, по её собственным словам, никогда не снимала — ни днём, ни ночью. И с годами, по мере того как тело девочки росло, плоть обволокла кольцо со всех сторон так, что почти скрыла металл, и она потеряла всякую надежду снять его с пальца. Когда в её город привезли священные реликвии, она пошла с другой женщиной в церковь, чтобы после проповеди сделать пожертвование, и когда она протянула руку, чтобы положить деньги, и коснулась ею реликвий, как кольцо треснуло и свалилось с её пальца перед ними.[463] И когда люди, особенно женщины, увидели, что Непорочная Дева даровала ей милость, о которой та даже не смела просить, количество колец и ожерелий от женщин и денег, пожертвованных остальными людьми, стало неисчислимо. Турень[464] наслаждалась излиянием сладкого аромата благодати Пресвятой Девы, общей для всех, хотя жители Анжу[465] хвастались, что в некотором смысле держат Богоматерь в своих руках.

В другом месте — я не могу точно сказать, в каком городе это произошло, но в том же самом диоцезе — духовенство передало реликвии одной благородной даме по её настоятельной мольбе, ибо она на протяжении долгого времени была охвачена непрекращающейся и безнадёжной немощью. И когда она от всего сердца поклонилась реликвиям и испила святой воды, которой они были омыты, как сразу Мария исцелила её, и она поправилась. После того как она соответствующим пожертвованием воздала дань уважения священным реликвиям Господним, и носители их покинули порог её дома, как вдруг возник мальчик на лошади, впряжённой в повозку, занявшую всю узкую улочку, через которую они следовали. Клирик сказал ему: «Стой, пока не пронесут священные реликвии». И пока проходил носильщик реликвий, мальчик понукал лошадь, но не мог сдвинуть её с места. Человек, несший реликвии, оглянулся назад и сказал: «Ступай же, именем Господа». И едва он произнёс эти слова, как лошадь с повозкой двинулись с места. Смотри же, какое могущество Ты даровал Марии, и какого уважения к себе она требует!

Во время третьей поездки они прибыли в замок Нель. Рауль[466], сеньор того замка, держал в доме глухонемого юношу, которого очень любил, ибо тот, как говорят, владел искусством прорицания, несомненно, научившись этому у демонов. Реликвии были внесены в замок, и люди воздали им честь, поднеся скромные дары. Глухонемой мужчина, посредством знамений узнавший об исцелении другого глухонемого и сам увидевший его, отдал свою обувь нищему, кающемуся босяку, и последовал за реликвиями в Лионский монастырь[467]. Однажды, когда он целый день лежал под реликварием, случилось так, что наступил час обеда, и большинство священников пошли трапезничать, лишь немногие остались охранять реликвии. Эти люди ненадолго отошли в церковь, а когда вернулись, то обнаружили того человека распростёртым на земле в страшных муках, а из его рта и ушей шла кровь, источая ужасное зловоние. Увидев это, священники позвали своих спутников, отправившихся обедать, чтобы те бежали смотреть на такое диво. Когда этот человек пришёл в себя, священники почему-то попытались спросить его, словно он мог говорить. Он незамедлительно ответил теми же самыми словами, которые услышал от вопрошавшего. С неописуемым ликованием священники возносили бесконечные восхваления Господу в выси. В итоге их заставили вернуться в Нель, чтобы увеличить первоначально скудные подношения. И это было сделано в превосходной степени. Здесь возвеличилась Пресвятая Дева, когда её Божественный Сын явил дары, которые прежде утаивал.[468]

Глава 13

Отсюда они решили отправиться в заморские земли. Собираясь переправляться через Канал, они повстречали богатых торговцев с кораблями для путешествия и спокойно — насколько позволяли ветра — пересекали пролив[469]. Неожиданно они увидели движущиеся прямо на них галеры пиратов, которых очень боялись. Ударяя вёслами по воде и взрезая носами волны, те плыли прямо на них и вскоре приблизились почти на расстояние стадия[470]. Так как носильщики реликвий были ужасно напуганы появлением морских разбойников, один из священников встал и поднял над собой ларец с реликвиями Царицы Небесной, именем Сына и Его Матери запрещая пиратам приближаться. Услышав этот приказ, пираты повернули назад и поплыли прочь так же быстро, как до этого приближались. Тогда освобождённые сотворили благодарственный и многохвалебный молебен, а торговцы поднесли многочисленные дары в благодарность милостивой Марии.

Они совершили прекрасное путешествие по Англии и прибыли в Уинчестер, где произошли многочисленные чудеса. Такие же явления случились и в Эксетере, что принесло им многочисленные дары. Позвольте же мне не упоминать о рядовых исцелениях и коснуться только исключительных случаев. Мы не составляем описание их странствия (пусть они сами это делают) и не рассказываем, что случилось с каждым его участником, но отбираем случаи, пригодные для проповеди. Почти всюду их встречали с соответствующими почестями, но когда они прибыли в одну деревушку, то их не встретил ни священник в местной церкви, ни крестьяне в своих жилищах. Они нашли два пустующих строения, в одном расположились сами и разместили пожитки, а другое приспособили для реликвий. Поскольку агрессивная толпа была упорно настроена против присутствия святынь, на следующее утро, после того как священники покинули это место, внезапно из туч с раскатом грома вырвалась жуткая молния и разрушила этот городок, спалив все строения дотла. Что за удивительное знамение явил Господь! Те два дома, уцелевшие среди пожарища, суть явное свидетельство Господне, что несчастные пострадали от огня из-за выказанной непочтительности в отношении Богоматери. Негодный священник, охваченный жестокостью варваров, вместо того, чтобы учить их, собрал добро, которое сумел спасти от небесного огня, и переправил его то ли по реке, то ли по морю, намереваясь переехать в другое место. Но всё собранное им имущество был уничтожено молнией. Так эти селяне, несведущие в понимании божественных таинств, были проучены этим наказанием.[471]

Они пришли в другой город, где их слава и свидетельства о чудесах вызвали огромное рвение жертвователей. Один англичанин, стоявший перед церковью, сказал своему товарищу: «Пойдём выпьем». Но другой ответил: «У меня нет денег». Первый сказал: «Я достану немного». «Где ты возьмёшь их?» — спросил второй. «Думаю, что у священников, — сказал первый, — которые с помощью лжи и трюков собирают кучу денег с простаков. Я уверен, что так или иначе раздобуду у них средства, чтобы повеселиться». С этими словами он вошёл в церковь и направился в общий зал, где были выставлены реликвии, и, сделав вид, что собирается почтить их поцелуем, обратил свои уста против них, приоткрыв губы и схватив ими несколько пожертвованных монет. Затем он вернулся к своему товарищу и сказал: «Пойдём выпьем, ибо у нас есть немного денег на пьянку». «Откуда ты взял их, — спросил тот, — ведь у тебя ничего не было?» «Я взял их, — сказал он, — утащив за щекой несколько монет у тех плутов из церкви». «Ты поступил плохо, — сказал другой, — так как взял их у святых». «Успокойся, — ответил первый, — и пойдём в ближайшую таверну». К чему эти разговоры? Они были почти совершенно пьяны, когда солнце село в океан. Когда наступил вечер, человек, укравший деньги со святого алтаря, сел на лошадь и велел ей ехать домой. И въехав в ближайший лес, он сделал петлю и повесился на древе. Своей жалкой смертью он расплатился за собственные кощунственные губы.[472] Из всего того, что сотворила царственная Дева в Англии, достаточно этих избранных случаев.

После того как они вернулись в Лан, закончив сбор денег, один добрый клирик, которому поручили возить лес для починки кровли церкви, рассказал мне, что один из его волов пал от усталости во время подъёма на Ланский холм. Клирик был раздосадован, так как не мог найти другого вола вместо него, как вдруг к нему подошёл другой вол, словно намеревался помочь в работе. Быстро доставил повозку к церкви вместе с остальными, клирик захотел узнать, кому ему следует вернуть чужого вола. Но как только тот был освобождён от ярма, то, не дожидаясь погонщика, быстро вернулся туда, откуда пришёл.[473]

С клириком, рассказавшим мне об этом, также была связана вот такая история. В тот день, когда епископ Гальдрик, организовав убийство Жерара, отбыл в паломничество в Рим, этот человек во время мессы стоял позади священника, ибо был диаконом, как вдруг внезапно, хотя день был тихий и безветренный, позолоченный орёл, стоявший над ящиком с реликвариями святых, упал вниз с отскоком, будто его сильно швырнули. На основании этого события был сделан такой вывод: глава этого места — то есть, епископ — должен умереть. Но на самом деле я думаю, что это событие предвещало попрание чести самого королевского из всех городов Франции. Ибо во время вышеописанного разорения города король, чья жадность способствовала этому, не вернулся в него. А королевский прево, осведомлённый о готовящемся злодеянии, отослал свою любовницу и детей прочь и сам покинул город за несколько часов до того как восстание охватило город. Не успев отъехать на три или четыре мили, он увидел, как город охватило пламя.

Глава 14

После смерти епископа Гальдрика духовенство начало обращаться к королю по поводу избрания нового епископа. Безо всяких выборов король назначил им одного декана из Орлеана.[474] Так произошло из-за того, что канцлер короля Этьен, который не мог быть епископом, добивался должности декана в Орлеане, и, заполучив епископство для декана, он приобрёл деканат для себя.[475] И когда во время церемонии посвящения того декана стали гадать о его будущем, то открыли пустую страницу, словно это означало: «Я не буду ничего пророчествовать о нём, ибо он почти ничего не совершит». Несколько месяцев спустя он умер. Всё же он успел перестроить часть епископского дворца.

После того как он умер, избрали другого человека, в соответствии с законом и против его воли.[476] Я говорю «в соответствии с законом» в отношении него, поскольку он занял должность, ничего не заплатив ради неё и не ввязываясь в симонию. И всё же попавшийся ему во время прорицания стих из Евангелия прозвучал жёстко: «И Тебе Самой оружие пройдёт душу»[477], — ибо он же попался и Гальдрику. Бог видел, что ему угрожает неудача.

Перед тем как перейти к другим событиям, следует сказать, что Тьего, предатель и убийца епископа, был схвачен рыцарями Ангеррана и отправлен на виселицу через два года после совершённого убийства. Его схватили во время Великого поста, после того как он наелся и напился почти до рвоты. Выпятив пузо и поглаживая его руками, он бахвалился перед несколькими присутствующими, что наполнился славой Божьей, о чём грешно говорить. Будучи схвачен и ввергнут в темницу, он не просил прощения ни у Бога, ни у человека, и даже приговорённый к казни не сказал никому ничего, умерев в том же безразличии к Богу, в каком жил. Теперь же позвольте мне вернуться к тому, что я пропустил.

Томас, заключивший союз с ненавистной коммуной, поддерживал мерзких душегубов, сначала убийц Жерара, а затем — епископа, своего господина и родственника.[478] Поскольку его злоба неописуемо возрастала, его постоянно проклинали все архиепископы и епископы не только на соборах, синодах и при королевском дворе, но каждое воскресенье в каждом приходе и епархии. Его мачеха, та женщина, которой греховно овладел Ангерран, имела душу более жестокую, чем дикая медведица. Видя, что Томас становится в некотором роде её соперником, она побудила Ангеррана отринуть отеческую любовь к нему и даже отказаться от звания отца. Сперва она начала с помощью женского коварства пытаться лишить его прав и выказывала себя его врагом, а затем, как сказал комедиограф, стала делать из дурака безумца[479]. День ото дня погрязая во всё худших грехах, его рассудок становился обуян такой яростью, что он наслаждался убийствами словно дикий зверь, объявляя их справедливыми и законными. Поскольку он был незаконно лишён наследства распутной женщиной, как это действительно было, то со своими приспешниками полагал, что может позволить себе устраивать массовую резню. Постоянно меняющимися замыслами та беспощадная женщина постоянно находила врагов и подставляла их ему для уничтожения; с другой стороны, сам Томас никогда не знал отдыха в непрерывном стремлении к грабежам, поджогам и убийствам, направленным против Ангеррана. В наши дни нельзя встретить двух других людей, которые совместными усилиями породили бы повсеместно столько зла по одному единственному поводу. И если он был огнём, то её следовало бы называть маслом.

Действительно, нрав каждого из них был таков, что, насладившись похотливым деянием, если предоставлялся случай, они тут же переходили к не меньшей или даже большей жестокости. Поскольку законы брака никогда не ограничивали его, его жёны не могли удержать его от соперничающих блудниц и чужих тел. Что ещё сказать? Поскольку его мачеха ежедневно новыми замыслами подстрекала его, и он не мог утолить свою ярость убийствами невинных — настолько сильную, что однажды он ослепил десятерых человек, которым вскоре было суждено умереть — вышло так, что, утомившись, они на мгновение заключили перемирие, но вскоре, после того как женщина снова разбередила старые раны, они вновь разразились обоюдными побоищами.

Пока ссоры тех двоих сотрясали Лан, по воле Божьей бедствие снизошло на Амьен. После рокового разорения Лана жители Амьена, подкупив короля, добились права на создание коммуны, а епископ без какого-либо принуждения отнёсся к этому благосклонно, никто не давил на него, при том, что он был в курсе печальной участи своего друга-епископа и того, чем закончился конфликт с несчастными горожанами.[480] Ангерран, граф того города, видя, что клятвенный союз бюргеров ущемляет его старинные графские права, напал на мятежников со всеми силами, которые только смог собрать. В этом его поддержал Адам де ла Тур, получивший своё имя от башни, которой он владел.[481] Изгнанный жителями из города, Ангерран укрылся в башне. Поскольку горожане подвергались постоянным нападениям графа, то они убедили Томаса, словно он был их самым любимым господином, присягнуть коммуне и ополчили его против названного отца. Поскольку его мать была совершенной бесстыдницей, он был лишён отцовской любви. Тем временем Ангерран, полагавший, что эти трактирщики и мясники презирают его за старческую тучность, встретился с Томасом, заключил с ним соглашение и даже помирил его с мачехой путём принесения нескольких клятв. Действуя в собственных интересах, она вытребовала у него значительную денежную компенсацию в обмен на мир.

Когда Томас истратил все накопленные богатства, то пообещал Ангеррану помощь против горожан, на стороне которых выступали епископ и видам[482]. Томас и Адам де ла Тур предприняли энергичную атаку на видама и горожан, а поскольку на их стороне были и епископ с духовенством, Томас по мере возможности нападал и на владения церкви. В одном из имений он расквартировал своё войско, а остальные предал огню и разграблению. Из одного из них он вынес кучу денег и вывел большую группу пленников, а оставшихся людей, огромную толпу беженцев обоих полов и разных возрастов, сжёг в церкви. К нему привели одного человека, оказавшегося среди пленных, отшельника, пришедшего в имение, чтобы купить хлеба. Дело было в канун Мартынова дня.[483] Когда отшельник плача рассказал Томасу, кто он такой и зачем пришёл сюда, умоляя проявить к нему жалость хотя бы во имя святого Мартина, Томас вынул из ножен кинжал и воткнул ему в грудь, прямо в сердце, со словами: «Вот тебе во имя святого Мартина».

В другой раз он вверг в темницу прокажённого. Когда сборище прокажённых провинции услышало об этом, то осадили двери тирана и стали умолять вернуть своего товарища. Он пригрозил, что если те не уберутся прочь, то он сожжёт их заживо. Убежав в испуге, они достигли безопасного места, собравшись там, каждые четверть часа призывали Господа к мести и, повышая голос, все вместе осыпали его проклятьями. В тот же день прокажённый умер в тюрьме. В этой же тюрьме он принудил беременную женщину к тяжёлой работе, от которой та умерла.

Однажды, когда пленники шли слишком медленно, он приказал пронзить им кость под шеей, называемую ключицей, продеть через отверстие верёвку и связать ею пятерых или шестерых человек, чтобы те двигались, терпя невыносимую боль. Вскоре все они умерли в плену.[484] Стоит ли продолжать? Во время этих событий он один убил тридцать человек собственным мечом.

Его мачеха, видя, как Томас подвергает себя опасности, и жаждая его погибели, попросила видама установить тайную слежку за его передвижениями. Однажды ночью Томас и его войско угодили в засаду, устроенную видамом. Томас был ранен в руку и ногу, а стрела вражеского пехотинца угодила в колено. Серьёзно израненный, он был вынужден отказаться от своего предприятия.

Как-то раз до того как церковь претерпела разрушение, епископ готовился отслужить мессу в праздничный день. Но перед этим священник, казалось, достаточно понимающий в религиозных обрядах, нечаянно освятил воду в одиночку, а затем то же самое случилось с епископом. И когда он попробовал жидкость и понял, что это обыкновенная вода, то сказал: «Будьте уверены, что этой церкви угрожает великое несчастье». Неприятность, до этого случившаяся со священником, подтверждала это. И когда епископ увидел, что его присутствие неприемлемо ни для духовенства, ни для народа, поскольку он никому не нравился, то он, взяв одного из наших монахов в качестве спутника и ни с кем не посоветовавшись, подал клиру и народу прошение об отставке, если его можно так назвать, отослал своё кольцо и туфли архиепископу Реймса и заявил, что отправляется в странствия и больше нигде и никогда не будет епископом. Став таким образом экс-прелатом, он отправился в Клюни и там, снова по собственной инициативе действуя как епископ, он освятил алтарь. Покинув Клюни, он отправился в Шартрёз, о котором говорилось в начале этой книжицы.[485] Там, живя в келье, но не вступив в братство, он хранил у себя «дорожные» деньги — шесть марок серебра.[486] Он знал, что деньги понадобятся ему на обратную дорогу. Два месяца спустя его позвали обратно, но не народ, а архиепископ, и он, не мешкая, возвратился. Духовенство и прихожане отнеслись к его возвращению с сожалением, ибо во время его отсутствия начали выбирать нового епископа, а его презирали. Так он положил начало беспорядкам, которые сам не мог прекратить.[487]

В то время как Томас находился дома, неспособный что-либо делать из-за полученных ран, срамная любовница Ангеррана, виновница этих ран, готовилась напасть на Адама в его башне, так как сын Адама, очень красивый юноша по имени Альом, был обручён с дочерью Томаса. До этого момента Адам, верный Ангеррану, стойко сражался против горожан. Но тот предал короля и осадил башню. И конечно же Адам принёс присягу королю и не нарушал её, и король взял его под свою защиту.

Даже те, кто принимал участие в этих беспорядках, не могут описать кровопролитие среди горожан, учинённое людьми из башни не только до осады, но и после неё. Горожане не могли ничего поделать, кроме как страдать. Поначалу, пока зло не зашло слишком далеко, епископ Годфрид мог бы легко разрешить спор, если бы он не боялся видама, который его презирал. В самом деле, тот никого не уважал и ничего ни для кого не делал, а лишь говорил и совершал гадости. Человека, намеренно угождающего коварному врагу из боязни быть битым, по справедливому правосудию Божьему обижают все.

Томас не мог помочь защитникам башни, в которую отослал свою дочь и наиболее надёжных воинов. Он натворил столько зла, что архиепископ и епископы от имени церкви пожаловались королю, сказав, что не могут служить Богу, пока король не покарает Томаса. Ибо в то время, когда этот вредина поддерживал горожан против Ангеррана, вышеупомянутый Гальтерий со своим дружком архидиаконом Гвидо, единственным уцелевшим убийцей Жерара, посреди Великого поста отправились на встречу с достойной союзницей Ангеррана, своей единоутробной сестрой, поскольку сам способствовал этой прелюбодейной связи.[488] Прознав об этом, Томас поспешно послал весть некоему Роберу, худшему из разбойников (ибо он любил таких слуг), приказав тому следить за Гальтерием и его людьми, и на обратном пути из Амьена убить стольких из них, скольких получится. Устроив слежку от самого Ланского холма, Робер и его люди напали на него в том месте, где дорога спускается вниз. Отослав своих спутников вперёд, Гальтерий направлялся в город верхом на муле. Наткнувшись на засаду, он был с чрезвычайной жестокостью изрублен мечами на куски. Сделав дело, убийцы весело вернулись к Томасу, приведя с собой мула.

Поскольку до ушей короля постоянно доходили громкие жалобы церковников на эти и подобные ситуации, во время Великого поста на следующий год после убийства архидиакона он собрал армию против Томаса и напал на замок, который тот построил в бывшем поместье аббатства Сен-Жан. Король вряд ли получил существенную помощь от рыцарства, численность которого была невелика, но к нему присоединилось множество легковооружённых отрядов. Услышав, что люди восстали против него, Томас мог только выругаться, ибо лежал в постели совершенно беспомощный. На требование короля разрушить незаконно построенные замки он отреагировал грязным ругательством; когда близкие предложили ему помощь, он лишь насмешливо присвистнул. Тогда архиепископ и епископы с высоких амвонов созвали толпы народа, сказали им, что делать, отпустили им грехи и в качестве покаяния ради спасения их душ велели напасть на тот замок, называемый Креси. И с поразительной наглостью они атаковали его. Но замок был необычайно крепок, так что их многочисленные потуги выглядели смехотворными. Несмотря на доблестную оборону, король преодолел первый ров, добрался до ворот замка и приказал гарнизону сдаться. Получив отказ, он простёр руку и поклялся не есть, покуда замок не будет взят. Однако в тот день он отказался от штурма. На следующий день он вернулся и предпринял штурм, хотя едва ли кто-то из рыцарей захотел принимать в нём участие. Обвинив их в открытом мятеже, король собрал пехоту, сам первым преодолел ров и попытался ворваться внутрь замка. Быстро преодолев путь, он обнаружил множество припасов, защитников замка пленил, а саму крепость разрушил.[489]

Недалеко отсюда был другой городок, называемый Нувьон. Его жители отдали ключи от города королю, а сами разбежались. Для запугивания защитников Креси некоторых узников вздёрнули на виселицы; других предали смерти иными способами. Я не знаю, погиб ли кто-то из атаковавших, кроме одного рыцаря. Томас пребывал в безопасности в Марле; он заплатил выкуп королю и придворным и пришёл к соглашению относительно ущерба, нанесённого церквям, таким образом с одной стороны восстановив мир, а с другой стороны вернувшись к Святому Причастию. Так самый гордый и злонамеренный из людей был наказан бедняками, которых он часто карал и презирал.

Нельзя не упомянуть о том, что, когда король со своей армией вошёл в Лан, стояла не по сезону хорошая погода. Архиепископ сказал ему: «Давайте помолимся, чтобы Господь ниспослал нам ясную погоду, если Ему угодно, чтобы мы осуществили задуманное». И как только это было сказано, как погода стала хорошей.

В Вербное воскресенье[490] епископ Годфрид вернулся из Шартрёза и начал распространять повсюду нечто отличное от того, чему научился там. Он позвал короля и в этот почитаемый праздничный день обратился с проповедью, больше напоминавшей одну из речей Катилины, чем слова, идущие от Бога, подстрекая его и собравшуюся чернь идти против людей из башни, обещая Царство Небесное тем, кто погибнет в борьбе с ними. На следующий день к Ле-Кастильону, как она называлась, были доставлены гигантские осадные башни и приставленные к ним рыцари. Обитатели замка заранее защитили себя навесными стенами, чтобы предотвратить захват ядра их твердыни. Епископ сам босиком отправился в Сен-Ашель[491], хоть и не заслуживал быть услышанным по этому поводу. Тем временем защитники замка позволили им приблизиться к стенам и придвинуть осадные башни. Когда они установили их, человек по имени Алеран, весьма сведущий в этом деле, установил напротив них две собственноручно построенные катапульты и поручил почти восьмидесяти женщинам швырять заранее припасённые камни. Рыцари замка также сражались врукопашную с нападавшими. И пока мужчины с отвагой Ахиллеса защищали свою крепость, женщины столь же храбро швыряли камни из катапульт и разрушили обе осадные башни. Град снарядов был столь густ, что говорят, будто пострадало восемьдесят человек, и даже сам король был ранен остриём в защищённую латами грудь. Среди пронзённых стрелами выжил только один. Я слышал об этом от клирика Ротхарда[492], племянника епископа.

Видя своё поражение, солдаты, сидевшие в деревянных башнях, начали отступать, и остальные побежали за ними. Вскоре после того как они обратились в бегство, защитники совершили вылазку, разрушили башни и затащили брёвна внутрь, увидев вдали около трёх тысяч человек, только что бежавших с поля боя и не осмеливавшихся нападать вновь. Поняв, что крепость неприступна, король отступил и приказал организовать осаду до тех пор, пока защитники не смирятся от голода. Осада до сих пор продолжается, и невозможно сказать, сколько горожан гибнет каждый день. Укрепившись за пригородами, Адам частыми атаками досаждает Ангеррану и видаму. Следовательно, если скорбь позволяет понять услышанное, то они должны знать, что, хотя Томас побеждён, не все случаи одинаковы и не все равны перед судом Божьим, так что епископ может быть волен подстрекать других к убийству.[493]

Глава 15

Перед тем как перейти к делам наших соседей, ибо мы собирались рассказать кое-что о жителях Суассона, вам следует знать, что по отвратительности поведения ланцы превзошли жителей всех остальных провинций Франции. Ибо помимо убийств священников, епископа и архидиакона, совсем недавно Райсенда, аббатиса Сен-Жана, очень умная женщина из знатной семьи, благодетельница церкви и уроженка Лана, была убита собственным сервом, и известно, что она пострадала за верность церкви.[494] Почему церковь отдала несчастную идолопоклонникам? История закончилась, как должно, ибо Царица не оставила деяние безнаказанным. Служители, ответственные за сохранность церковной утвари, именуемые матрикуляриями, начали воровать священные сосуды, перекладывая ответственность за это на клириков, пользовавшихся ими. На самом деле виновные были лжецами. И это первое из нечестивых деяний.

Во-вторых, человек по имени Ансельм, грубый и неотёсанный мужлан, выходец из простых горожан, перед заутреней во время Святок стащил несколько крестов, кубков и немного золота. Через некоторое время он решил продать часть украденного золота купцу из Суассона и сознался в совершённой святотатственной краже, взяв клятву, что тот не выдаст его. Вскоре после этого купец узнал, что все причастные к этой краже были отлучены от церкви во всех приходах Суассона. Торговец сделал, что должно, отправившись в Лан и рассказав всё священникам. Что ещё сказать? Ансельм отмёл выдвинутые обвинения. Торговец внёс залог и вызвал Ансельма на судебный поединок, от которого тот не смог отказаться. Дело было в воскресенье. Участники начали поединок, поторапливаемые клириками, и человек, обвинивший другого в краже, потерпел поражение и пал. Из этого следует, что либо человек, нарушивший клятву, сообщив о краже, поступил неправильно, либо, что более вероятно, закон, которому он повиновался, крайне плох. Очевидно, что никто из законников не признавал эти судебные поединки.[495]

В конце концов Ансельм, после этой победы чувствуя себя в безопасности, ударился в третье святотатство. Неописуемым способом он взломал сокровищницу и утащил оттуда огромное количество золота и драгоценных камней. После этой кражи он вместе с другими матрикуляриями был подвергнут «божьему суду» с помощью святой воды и всплыл на поверхность вместе с некоторыми соучастниками первой кражи.[496] Часть из них отправили на виселицу, других пощадили. Пройдя такое испытание, он пообещал сознаться, но, получив свободу, отказался от своих слов. Повторно отправленный на виселицу, он поклялся открыть факты. Вновь обретя свободу, он сказал: «Без вознаграждения я не буду ничего делать». «Тебя повесят», — сказали ему. «И вы ничего не получите», — ответил он. Между тем он глубоко оскорбил кастеляна Николя, сына Гвимара, выдающегося молодого человека, облечённого властью. Епископа и мастера Ансельма спросили, что же делать. «Лучше заплатить ему, — сказали они, — чем потерять столько золота». И они согласились заплатить ему около пятисот солидов.[497] Получив это обещание, он вернул кучу золота, которую прятал в своём винограднике. Он решил покинуть страну, и епископ пообещал, что не будет преследовать его на протяжении трёх дней. Желая уехать тайно, он изучил все выходы из города. Но тут неожиданно поднялась вода и окружила его имение, мешая ему уехать. Эти потоки были тайно направлены против него, вынудив его открыто вернуться вместо того, чтобы улизнуть с барышом. Вернувшись, он гневно заявил, что никуда не уйдёт, а когда епископ убедил его, то начал бормотать словно сумасшедший, что раскрыл не всё и знает нечто большее. Когда епископ узнал об этом от видама, то, воспользовавшись поводом, не только лишил его денег, которые намеревался заплатить, но и бросил в тюрьму, после того как тот поклялся, что больше ничего не знает. Под пыткой он признался, что сохранил несколько драгоценных камней филигранной работы. Приведя их во дворец, он показал им камни, завёрнутые в тряпицу и спрятанные под кладкой. Кроме того, он стащил несколько священных реликвий. Пока он хранил их у себя, то не мог уснуть, так как от совершённого святотатства его обуял ужас, насланный святыми на его грешный разум. Затем он был повешен и отправился к своим праотцам, которые, несомненно, были демонами.

Глава 16

Возвращаю своё перо к обещанному рассказу. Жан, граф Суассона, знал толк в военном деле, хоть и предпочитал мир, и всегда действовал исключительно ради собственной выгоды. Это естественно, ибо греховность его отца и деда всегда вела к погибели Матери Церкви. Его мать послужила причиной того, что диакону вырвали язык из глотки и выкололи глаза, не говоря уж об иных проявлениях её могущества. Несомненно, отцеубийственная отвага придала ей смелости на то, чтобы с помощью одного еврея отравить собственного брата из желания заполучить его графство.[498] За это еврей был сожжён. Что касается неё самой, то, когда после чрезмерно обильной трапезы вечером первого дня Великого поста она отправилась спать, её разбил паралич. Она лишилась дара речи, стала беспомощна телом и, что хуже всего, лишившись способности постигать мир Божий, стала жить подобно свинье. Богу было угодно, чтобы, пытаясь вылечить, ей почти вырвали язык. Она пребывала в таком состоянии от начала Великого поста до самой смерти на Пасхальной неделе. Между ней и её сыновьями, Жаном и епископом Манассией[499], была не просто ссора, а самая настоящая лютая ненависть. Ибо в этом семействе царила взаимная вражда. Во всяком случае, во время её похорон граф, рассказав мне вышеизложенное, добавил: «Зачем мне тратить деньги на её душу, когда она сама не хотела делать это для себя?»

В итоге граф, которому точно подходят слова «отец твой Аморрей, и мать твоя Хеттеянка»[500], оказался не просто так же дурен, как его родители, но творил гораздо худшие дела. Он придерживался такого жидовского еретического безбожия, говорил такие богохульные вещи о Спасителе, какие верующие евреи не позволяли себе произносить из страха. Насколько порочно он «поднял к небесам уста свои»[501], можно понять по небольшому трактату, который я написал по просьбе настоятеля Бернарда.[502] Поскольку эти слова не могут сходить с губ христианина и должны внушать ужас омерзения благочестивым ушам, мы опустим их. Хотя он поддерживал евреев, те считали его ненормальным, поскольку, одобряя их религию на словах, он публично исповедовал нашу веру.

На Рождество, Пасху и другие церковные праздники он выказывал такое смирение, что едва ли можно было поверить в то, что он еретик. Накануне Пасхи он пошёл на службу в церковь и обратился к одному клирику, чтобы он рассказал ему о чудесах тех дней. Когда же клирик разъяснил, как страдал Господь, и как Он воскрес, граф усмехнулся и сказал: «Что за выдумка, что за пустая болтовня!» «Если ты считаешь болтовнёй и выдумкой сказанное мною, — ответил клирик, — то зачем пришёл сюда на бдения?» «Я ожидаю получить наслаждение, — сказал он, — от одной красотки, которая бдит здесь с тобой»[503]. Хотя он был женат на молодой привлекательной женщине, но презирал её и влюбился в морщинистую старуху.[504] У него была кровать в доме одного еврея, и её часто застилали для него, но он не мог ограничиться кроватью и в порыве страсти тащил ту шлюху в какой-нибудь грязный угол или чулан. И он велел одному прихлебателю вечером, после того как потушат лампы, пойти к собственной жене и лечь с ней, будто это он сам, и так он смог бы подтвердить обвинение в её измене. Но она поняла, что это не её муж, из-за разницы в телах, ибо граф был покрыт отвратительными струпьями, и с помощью камеристки смело прогнала мошенника. Что ещё сказать? В своих домогательствах он не делал исключений ни для монахинь, ни для благочестивых женщин и никогда не уступал в открытом соперничестве святым братьям.

Когда Непорочная Дева, Всецарица, не смогла более сносить богохульства этого развратника, возвращаясь из королевского похода, близ города он повстречал целую банду своих братьев, демонов. Вернувшись домой совершенно вне себя, с всклокоченными волосами, он вечером отверг жену и возлёг с той старухой. Той ночью он заразился смертельной болезнью. Когда начались сильные боли, он позвал того клирика, с которым бдел во время Пасхи, чтобы тот взглянул на мочу. В ответ клирик заговорил о его смерти и попрекнул его за прелюбодеяния, на что он ответил: «Вы хотите, чтобы я отплатил за тех распутников? — имея ввиду священников. — Ни единого обола. Многие люди гораздо мудрее тебя, считают, что женщины должны быть общими, и, следовательно, это не грех». Так говорил он, и всё, что он сказал тогда и потом, было бредом. Пытаясь пинками выпроводить свою жену, он так ударил одного воина, что сбил его с ног. Поэтому руки этого безумца были связаны, чтобы он не мог разорвать на куски ни себе, ни своих людей, до тех пор, пока он не ослаб, и демоны, враги Непорочной Девы и ей божественного Сына, не вырвали из него душу.

Глава 17

Раз уж мы упомянули о еретиках, которых любил этот отвратительный человек, то расскажем об одном крестьянине по имени Клемент, жившим со своим братом Эвраром в Бюси[505], деревне близ Суассона. Он был одним из ересиархов, как их обычно называют. Этот мерзкий граф раньше говорил, что не знал никого мудрее него. Эта ересь не из тех, о которых говорят открыто: обречённая на вечный шёпот, она распространялась тайно. Вот что в общем известно о ней и её сторонниках.

Они считают заблуждением божественное происхождение Сына Девы.

Они не признают крещение детей, не достигших сознательного возраста, в присутствии крёстных родителей.

Они используют собственное Слово Божие, возникшее в результате какой-то долгой бессвязной болтовни.

Они так ненавидят таинства, совершаемые на нашем алтаре, что называют уста всех священников устами ада.

Если они получают наше причастие, чтобы скрыть свою приверженность к ереси, то меняют свой режим питания так, чтобы больше ничего не есть в этот день.

Они не отделяют свои кладбища от другой земли и не считают их землю освящённой.

Они отрицают брак и прославляют беспорядочные связи.

В самом деле, они рассредоточены по всему Латинскому миру, и вы можете видеть мужчин, живущих с женщинами, но при этом они не называют себя мужем и женой, чтобы один мужчина не был всё время с одной и той же женщиной, а женщина — с мужчиной; кроме того, среди них есть мужчины, что ложатся с мужчинами, и женщины, что ложатся с женщинами, ибо считается непростительным, чтобы мужчина ходил к женщине.

Они воздерживаются от любых продуктов, получившихся в результате полового акта.

Свои сборища они проводят в подземельях или затянутых паутиной подвалах, мужчины вместе с женщинами. После того как зажгут свечи, некоторые бесстыжие женщины ложатся у всех на виду, раздвигают ягодицы, и свечи вставляют им в зад; и как только свечи догорают, отовсюду кричат: «Хаос!», — и все совокупляются с первыми попавшимися под руку женщинами.

Если в результате этого женщина беременеет, ребёнка после рождения относят в место сборища. Там разжигают большой костёр, садятся вокруг него и перекидывают ребёнка с рук на руки через пламя, пока он не умрёт. Останки сжигают дотла, а пепел подмешивают в хлеб. Каждому дают кусок в качестве причастия, и единожды получивший его едва ли отойдёт от этой ереси.[506]

Если вы прочтёте описание ересей, составленное Августином[507], то обнаружите, что ничто не похоже на эту ересь больше, чем манихейство[508]. Эта ересь, изначально появившаяся среди образованных людей, затем просочилась к селянам. Эти люди, гордившиеся своей апостольской жизнью, признавали только чтение «Деяний Апостолов».

Этих двух вышеназванных еретиков привели на допрос к достославному Лисиарду, господину епископу Суассона. Когда епископ обвинил их в проведении сборища вне церкви, а соседи назвали их еретиками, Клемент ответил: «Разве ты, учитель, не читал Евангелия, в котором сказано: “Beati eritis”?» Поскольку он не знал латыни, то думал, что это значит: «Блаженны еретики».[509] Он также был уверен, что их называют «еретиками», потому что они «наследники»[510], разумеется, не Бога. Когда их допрашивали об их убеждениях, они отвечали как большинство христиан, хотя не отрицали своих сборищ. Но поскольку такие люди отрицают обвинения и всегда завлекают сердца тугодумов в тайну, их приговорили к испытанию святой водой. Когда всё было готово, епископ попросил меня в частном порядке разузнать их взгляды. Когда я предложил им в качестве темы для разговора крещение младенцев, они сказали: «Кто будет веровать и креститься, спасён будет»[511]. И когда я понял, что у них за правильными словами скрываются греховные мысли, то спросил, что они думают о тех, кто крещён в иной вере. Они ответили: «Богом просим, не думай, что мы углублялись во всё это». А когда я прочитал еще один стих, они сказали: «Мы веруем во всё, что ты говоришь». Тогда я вспомнил цитату, которой руководствовались присциллиане[512]: «Клянись, лжесвидетельствуй, но не открывай тайну»[513]. Я сказал епископу: «Поскольку нет свидетелей, слышавших, как они исповедуют свою веру, приговариваю их к приготовленному для них испытанию». Хотя на самом деле была одна женщина, которой Клемент годами морочил голову, и диакон, слышавший иные греховные высказывания из уст этого человека.

Епископ отслужил мессу, и они получили из его рук причастие со словами: «Пусть тело и кровь Христовы будут сегодня вашим испытанием». После этого благочестивый епископ и архидиакон Пётр, человек исключительной честности, которого смешили их обещания избежать ордалии, принялись за воду. Заливаясь слезами, епископ прочитал литанию и провёл обряд экзорцизма. Затем они принесли клятву, что никогда не веровали и не замышляли ничего против нашей религии. Клемент бы опущен в чан и поплыл, как палка. От этого зрелища вся церковь наполнилась безграничной радостью. Благодаря их известности собралось столько народа обоего пола, сколько никто из присутствовавших прежде не видывал. Другой признался в заблуждениях, но не раскаялся, и был ввергнут в темницу со своим осуждённым братом. Ещё два еретика из деревни Дорман[514], пришедшие посмотреть, были схвачены вместе с ними.

Мы отправились на собор в Бове, чтобы посоветоваться с другими епископами, что делать. Но в это время верующие, опасаясь нерешительности отдельных священнослужителей, ворвались в тюрьму, схватили их, развели костёр за городом и сожгли их дотла[515]. Чтобы предотвратить распространение заразы, Божьи люди выказали добродетельное рвение в отношении них.

Глава 18

В Нойоне была приходская церковь, освящённая бывшим епископом Алдуином[516] в честь святого Никасия. Когда жители Реймса переносили его мощи[517], то они на некоторое время останавливались здесь, но, надо сказать, не в самой церкви, а в городе. Примерно за пять лет до этого, несмотря на постановление духовенства, что день поминовения мученика следует почитать как праздничный, одна бедная девушка, жившая со своей матерью, была вынуждена в этот день заниматься каким-то рукоделием. Готовясь начать шить, она, как полагается, проводила по нити губами и языком, и узелок на нити, очень грубый, вонзился в кончик языка словно игла, так, что его нельзя было вытащить. Когда кто-нибудь пытался извлечь его, несчастная девушка испытывала мучительную боль. В сопровождении толпы людей бедняжка вместе с матерью отправилась в собор, чтобы помолиться Царице мучеников о сострадании, но не могла сказать ни слова, ибо нить проделала дырку в языке и висела так, что она едва могла говорить. Что ещё сказать? Взглянув со слезами на девушку, сочувствовавший её непрекращающимся нестерпимым мучениям народ разошёлся по домам. Остаток дня и всю следующую ночь девушка вместе с матерью настойчиво молились. На следующий день, одолевая Царицу земли и небес искренними молитвами, они на редкость правильно, словно были учёными, повторяли литанию, мать — отчётливо произнося слова, а дочь — бормоча, как поведал мне Анселл, ризничий той церкви; дочь приблизилась к алтарю Непорочной Матери и в слезах обхватила его, и во время поцелуев нитка моментально высвободилась. На явление столь великой милости стали поспешно стекаться клирики и народ, вознося бесконечные похвалы Господу и Непорочной Матери, ибо та показала себя Царицей мучеников, отомстив за прегрешение, совершённое против мученика, но всё же, добившись сатисфакции, смягчившая свой гнев. Так отчётливо проявилась слава мученика, ибо наказанием простой бедной женщины он показал, сколь ненавистна ему гордыня противящихся. Эту историю мне рассказали в той самой церкви, а вышеупомянутый священник продемонстрировал нить изрядной толщины с узлом, на котором остались следы крови. В наши дни подобная история, случившаяся на Благовещение, была зафиксирована Радбодом, епископом Нойона[518].

В том самом монастыре Ножан, где я служил по воле Бога, один рыцарь совершил кражу, угнав принадлежавший братии скот. Придя в замок Шони, он зажарил одного быка, планируя съесть его вместе с дружками. Но едва он положил в рот первый кусок мяса, как был сражён Силой Божьей: когда он жевал, глаза его выкатились из орбит, а язык вывалился изо рта. Так наказанный, он вернул остальную добычу.

Другой рыцарь заявил о своём исключительном праве на ловлю рыбы в части близлежащей реки, называемой Элетт, которое с давних времён принадлежало монастырской братии. После того как рыцарь прогнал одного из братьев, рыбачивших в той части реки, и завалил монастырь судебными исками по этому поводу, могущественная Госпожа поразила параличом некоторые из его членов. После того как он приписал это случаю, а не божественному возмездию, во сне ему явилась Пресвятая Дева и дала ему суровую пощёчину. Проснувшись и придя в себя от удара, он немедленно явился ко мне босой, чтобы принести извинения, показал, что сделал с ним гнев Благой Марии и отказался от незаконных притязаний. Я понял, что никто не может упорно враждовать с церковью, не понеся какого-то ущерба.

В Компьене королевский прево ополчился на собор Богоматери и Святых Корнелия и Киприана. Когда клир собрался посреди рыночной площади и именем столь великой Госпожи и столь великих покровителей повелел ему остановиться, он не выказал уважения к священным именам и начал оскорблять просителей грязными ругательствами. В разгар своей речи он свалился с коня и обнаружил, что его зад изрядно испачкан испражнениями кишечника.

Раз уж мы заговорили о почтительности, которую следует выказывать по отношению к святым, то упомянем о расположенном в тех краях городке Сен-Жюст, находящимся под властью епископа Бове.[519] Когда в этом городке вспыхнул мятеж, и отбросы общества вместе с горожанами взбунтовались с неслыханной дерзостью, священники достали раку с мощами священномученика отрока Юстуса, чтобы успокоить народ. Один слуга, более смелый, чем остальные, встал на их пути и непочтительно и зло вознамерился ударить мечом по той святейшей раке. Но прежде, чем кто-нибудь успел что-либо сказать, он рухнул наземь и, подобно вышеописанному человеку, начал распространять зловоние из-за вытекших из него экскрементов.

В одном поместье в окрестностях Бове жил приходской священник. Один крестьянин испытывал к нему лютую ненависть, которая была столь сильна, что он стал пытаться приблизить того к смерти. Не имея возможности действовать в открытую, крестьянин решил отравить его. Он выпотрошил жабу в глиняный кувшин, в котором священник хранил вино для мессы. Сосуды для этой цели делаются пузатыми, с длинным узким горлышком. Придя на мессу, священник совершил таинство отравленным вином. Под конец мессы он начал биться в судорогах, его затошнило, вырвало всем, что он съел и выпил, и ему стало плохо. Пролежав некоторое время в постели, он наконец с трудом смог подняться и дойти до церкви. Священник взял сосуд, который, как он знал, был причиной его недомогания, отбил ножом горлышко и вылил жидкость на плиты пола. В освящённом вине была икра с головастиками. Понимая, что его внутренности обречены на погибель и безо всякой надежды ожидая неизбежного конца, он получил от кого-то такой совет: «Если хочешь вывести попавшую в тебя заразу, попроси кого-нибудь принести пыль с гробницы Марцелла, епископа Парижа[520], или с его алтаря, и если проглотишь её с водой, то можешь быть уверен, что немедленно исцелишься». Он сразу поспешил сделать так и с огромной благодарностью к святому проглотил пыль. Тут же его вырвало сгустком бессчётного количества гадов вместе с ядовитым веществом, в котором они находились, здоровье его поправилось, и болезнь покинула его. Неудивительно, что Марцелл, ныне пребывающий с Богом, смог сотворить это, поскольку он творил великие чудеса, подобные этому, даже будучи отделённым от Него плотской оболочкой.

Глава 19

Беспрецедентную для нашего времени историю, которую я собираюсь поведать, мне рассказал набожный и воистину кроткий духом монах по имени Жоффруа; он был сеньором Семюра и других замков в Бургундии.[521] И поскольку эта история из его жизни, я думаю, что её следует рассказать его словами[522]. Вот как это случилось.

В верхней части страны, примыкавшей к его землям, жил один юноша, связавшийся с женщиной, но не пристойными, а порочными отношениями, или, как сказал Солин, «не из любви, но за деньги»[523]. Наконец образумившись, он решил отправиться в паломничество в Сантьяго, что в Галисии[524]. Но в тесто этих благочестивых намерений попала закваска. Он взял с собой женский пояс, напоминавший ему о возлюбленной и отвлекавший от праведного дела. Во время пути дьяволу представился случай напасть на этого человека; он явился ему в образе святого апостола Иакова и сказал: «Куда ты идёшь?» «К святому Иакову», — сказал он. «Ты неправильно идёшь, — сказал дьявол, — Я и есть святой Иаков, к которому ты спешишь, но у тебя есть с собой нечто, весьма оскорбляющее моё достоинство. Ты прежде барахтался в трясине отвратительнейшего блуда, а ныне пытаешься выказать раскаяние и намереваешься предстать передо мной, как будто предлагаешь мне плод доброго урожая, хотя сам всё ещё обмотан поясом той своей грязной шлюхи». Человек вспыхнул от обвинения и, веря, что перед ним действительно апостол, сказал: «Я знаю, господин, что прежде и даже сейчас вёл себя крайне постыдно. Скажи мне, пожалуйста, какой совет ты дашь тому, кто ввергает себя твоей милости». «Если ты желаешь принести плод раскаяния, соответствующий совершённому тобой проступку, — сказал он, — то мне и Богу угодно, чтобы ты отрезал член[525], которым согрешил — то есть, свой писюн[526], а затем лишил себя жизни, которую вёл столь греховно, перерезав себе горло». Сказав так, он удалился из виду, оставив человека в крайнем замешательстве.

Придя вечером на постоялый двор, он поспешил выполнить повеление не апостола, как он полагал, но дьявола, давшего ему такой совет. Пока его спутники спали, он сначала отсёк себе хер[527], а затем вонзил нож в горло. Услышав пронзительный крик умирающего и хлюпанье хлынувшей крови, его спутники проснулись и зажгли свет, чтобы увидеть, что с ним случилось. Они были огорчены видом столь прискорбного конца своего товарища, не зная, что тот получил совет от дьявола. Поскольку они не знали, как это случилось, то не отказали ему в погребении; и, хотя это не положено при таких обстоятельствах, они отслужили службу о своём спутнике, каковым он для них являлся. И когда молитва вознеслась к Господу, Ему стало угодно залечить рану в горле и через своего апостола вернуть покойника к жизни. Восстав из мёртвых и вызвав у всех невыразимое изумление своим воскресением, человек начал говорить. Когда присутствующие спросили его насчёт самоубийства, он признал, что ему явился дьявол под видом апостола. Когда его спросили, какое наказание за самоубийство ему назначено, он сказал: «Я предстал перед престолом Божьим в присутствии Всецарицы Марии, Непорочной Богоматери; там же присутствовал святой апостол Иаков, мой покровитель. Когда перед господом начали спорить, что делать со мной, блаженный апостол вспомнил о том, что намеревался сделать я, грешник и распутник, и стал молить Благую Госпожу за меня. Её сладчайшие уста вынесли приговор, что меня, несчастного негодника, пострадавшего от дьявола под личиной святого, следует простить. Так Божьим повелением я возвратился к жизни ради собственного исправления и обличения дьявола». Сеньор, поведавший эту историю, сказал мне, что слышал её от человека, который сам видел воскресшего. Также на горле его остался явный и отчётливый рубец, свидетельство чуда, а на месте отрезанного срама образовалось отверстие, если можно так сказать, для вытекания мочи.

А вот ещё одна известная история, может быть, уже записанная ранее, об одном человек, оставившем мир, если я не ошибаюсь, ради того, чтобы надеть монашескую рясу, ушедшего в монастырь и принесшего обет тамошнему ордену. Считая, что принятый там устав не настолько строг, как ему хотелось бы, он с позволения аббата ушёл в другой монастырь, где жил в самой строгой аскезе из возможных. Вскоре после этого его сразила немочь, и от той болезни он умер. Покинув этот мир, он вскоре стал предметом споров противоборствующих сторон. В то время как противники обвиняли его в измене первому ордену, светлые души, полагавшиеся на свидетельства о его добрых деяниях, приводили доводы в его защиту. Дело дошло до Петра, привратника рая, и он немедленно передал его в божественное присутствие. Когда дело представили Господу, он сказал: «Ступайте к Ричарду Судье, и пусть его решение станет приговором». Этот Ричард был очень могущественным человеком благодаря обширным владениям, но ещё более влиятельным благодаря непоколебимой верности закону и справедливости[528]. Он пошёл к Ричарду, дело было рассмотрено, и Ричард вынес решение: «Поскольку он повинен в нарушении изначального обета, очевидно, что имело место клятвопреступление, навеянное демонами, хотя исключительно праведный образ жизни этого человека противен им; но моё решение, внушённое небесами — отправить его обратно на землю исправлять свои ошибки». Воскреснув из мёртвых, он позвал аббата и рассказал ему, что видел, публично признал ошибкой уход и нарушение клятвы и вернулся в первый монастырь. Каждый, кто клянётся именем Господа соблюдать монашеский устав где бы то ни было и во что бы то ни стало, должен осознавать, что он будет должен держать обещание, данное Богу и всем святым, и что ему не следует менять монастырь, если его не заставят так поступить имеющие на это право.

Иногда бывает полезно поговорить о нравах умерших людей. В Лане был один человек, везде, где только можно, предававшийся практике ростовщичества, и его конец доказывает, что он вёл жизнь, заслуживавшую того, чтобы так завершиться. Уже будучи при смерти, он затребовал проценты с одной бедной женщины, которая уже выплатила сам долг. Она умоляла его простить проценты, ссылаясь на его приближающуюся кончину, но он упрямо отказывался сделать это. Тогда она принесла и положила ему на грудь все оговорённые проценты по тому несчастному займу, кроме одного денье. А когда она попросила его простить хотя бы это, тот поклялся, что никогда так не сделает. Стоит ли продолжать? С трудом, но она наскребла этот денье и принесла ему, когда в последнем противостоянии духа и плоти из его глотки донёсся последний хрип. В момент смерти она вложила монету ему в рот; думая, что это причастие, он проглотил её, вздохнул в последний раз и под этой защитой отправился к дьяволу. Соответственно, его тело погребли за пределами освящённой земли.

Добавлю ещё случай, произошедший с человеком такого же склада характера из Артуа. На протяжении долгого времени он набивал свою мошну грязными деньгами. Наконец, накопив кучу монет, он приблизился к своему смертному часу. Неожиданно перед ним появился дьявол в образе человека, правившего чёрным волом. Остановившись у постели умирающего, он сказал: «Мой господин послал тебе вола». Болезный ответил: «Благодарю твоего господина за вола». А жене своей повелел: «Накорми человека, приведшего вола, а скотину введи в дом и позаботься о ней». Сказав это, он скончался. Тем временем человека позвали обедать, а волу принесли корм, но никого из них не могли найти. Все были изумлены и напуганы случившимся и полагали, что из такого дара ничего хорошего не выйдет. Когда всё было готово к похоронам, и тело положили на погребальное ложе, к дому потянулась процессия священников, чтобы справить обычную службу над умершим. Но демоны, совершавшие последний обряд над их служителем, подняли такую бурю на их пути, что внезапный вихрь — хотя погода была хорошей — почти сорвал с карниза водосточный жёлоб и приподнял часть погребального ложа, стоявшего посреди дома. Но достаточно историй об угнетателях бедняков.

Ни для кого не секрет, что в наше время злые духи обрели силу, чтобы забавляться над людьми или пакостить им, ибо нет никаких сомнений, что они делают это не во имя Господа, а словно звери. Например, достоверно известно, что много лет назад в окрестностях Вексена несколько аристократов отправились на охоту. Они поймали барсука, которому не удалось скрыться в норе, и запихали его в мешок, точнее, они думали, что запихали зверя, хотя на самом деле засунули туда дьявола. Когда спустилась ночь, охотники решили достать его, старались изо всех сил и заметили, что он намного тяжелее обычного зверя. Неожиданно с ближайшего холма по всему лесу раскатился крик: «Слушайте! Слушайте!» И множество голосов отовсюду ответили: «Что случилось?» А голос снова закричал: «Они похитили Кадуцея». Возможно, его звали Кадуцеем, поскольку перед ним многие пали.[529] И тогда отовсюду повыскакивали полчища демонов и бросились спасать его, так что казалось, будто они заполонили весь лес. Бросив пойманного дьявола, а не барсука, почти лишившись чувств, охотники кинулись бежать. Они добрались до дома, но вскоре после этого все умерли.

В той же самой провинции один крестьянин, в субботу вечером возвращаясь с работы, снял туфли и чулки и сел на берегу реки, чтобы помыть ноги. Тут со дна водоёма, в котором он мылся, вылез демон и опутал ему ноги. Крестьянин, почувствовав себя связанным, позвал на помощь прохожих, и те донесли его до дома, где эти невежественные люди попытались всякими приспособлениями снять путы. Они потратили немало времени на бесполезные попытки, но их усилия были напрасны, ибо «духовное следует соотносить с духовным»[530]. Они долго ходили по замкнутому кругу, пока к ним не присоединился какой-то странник, набросившийся на связанного и мгновенно освободивший его. Сделав это, он быстро удалился, прежде чем кто-либо успел спросить его, кто он такой.

Широко известны истории о демонах, домогающихся любви женщин и даже сношающихся с ними, и можно было бы рассказать великое множество их, если бы не чувство стыда. Некоторые из демонов жестоки в своих злых выходках, другие же просто развлекаются. Но позвольте мне обратить своё перо к более светлым темам.[531]

Я сейчас расскажу историю, которую совсем недавно услышал от монаха из Монтекассино.[532] Аббат того монастыря по имени Дезидерий был кандидатом на папский престол после Гильдебранда, известного как Григорий VII. Дезидерий был одним из кардиналов римской церкви и приобрёл понтификат за деньги от продажи огромной кучи добра, украденного им из монастыря господина нашего Бенедикта.[533] Во время коронационной мессы, когда следовало провозгласить Pax vobis[534], он упал и серьёз расшиб голову о пол. Его отнесли во дворец, и ночью во сне ему явился святой Бенедикт, сказавший: «Симониак[535], как ты посмел занять столь высокий пост? Ты совершил воистину отвратительное кощунство, украв моё имущество и захватив престол, которого совершенно не достоин! Отрекись от него и предайся умерщвлению плоти за это позорное грехопадение, ибо если ты начнёшь упорствовать в своём начинании, то навлечёшь на себя внезапное и ужасное возмездие». Услышав это, Дезидерий испугался многочисленных кар за совершённый обман, а особенно тех серьёзных наказаний, которыми столь знатная и могущественная личность пригрозила ему накануне. Он отрёкся от престола, вернулся в Монтекассино и смиренно прожил там целый год как простой привратник, искупая гордыню, которой был прежде безмерно наполнен. Благодаря выказанному смирению — ибо оно действительно пошло ему на пользу — он был вторично избран аббатом.

Совсем иначе сложились дела у одного монаха из Флёри[536], как я часто слышал. С помощью денег, полученных от короля Франции, он изъял Флёри, монастырь нашего славного господина Бенедикта, из попечения святейшего и образованнейшего человека, аббата Аббона[537]. Чтобы схватить этого человека как заблудшую овцу и поместить под стражу, Аббон выдвинулся против него из Орлеана. Когда симониак достоверно узнал о приходе Аббона и понял, что ему некуда деваться, то направился в отхожее место, притворившись, будто испытывает тяжесть в кишечнике. Когда Аббон прибыл, то все бросились искать монаха, но нигде не могли найти. Всё, что удалось обнаружить — это его ряса, висящая на крючке, ибо человек исчез, и единственной заслуживающей внимания вещью было его священное облачение.

Веран, мой родственник, знатный человек[538], глубоко заблуждался, думая, что тот бежал из аббатства, несмотря на поддержку короля. Господь обычно сурово наказывает за такие преступления.

Также я слышал несколько лет назад, что монахи Флёри, отступившие от устава, были обречены святейшим Отцом на отвратительную смерть.

Глава 20

В Англии был король Эдмунд, блаженный мученик, великий чудотворец прошлого и настоящего[539]. Я воздержусь от обсуждения его тела, до сих пор не разложившегося и имеющего цвет не человека, но ангела, внушающего священный трепет от того, что ногти и волосы у него по-прежнему растут как у живого. Но нужно сказать, что для пребывания в столь удивительном состоянии от претерпел невиданное. В наши дни аббат из его монастыря захотел узнать, действительно ли голова, отрубленная мучителями, воссоединилась с телом, как говорят повсюду. По окончании поста он вместе с капелланом вскрыл крышку гробницы и увидел то, что я описал выше, а именно, что плоть нигде не попортилась, и мученик выглядел как спящий. На свою беду он убедились во всём этом не только посмотрев, но и потрогав: взявшись один за голову, а другой — за ноги, они потянули тело и пришли к выводу, что оно цело. Но вскоре после этого он был поражён параличом обеих рук.[540]

Позвольте рассказать другую удивительную историю. Монахи вырастили молодого козлика. Шаловливо носясь тут и там вокруг зданий и даже церкви, козлик упал и сломал ногу. Медленно хромая на трёх ногах, он с трудом бродил повсюду, и его угораздило проникнуть в церковь и подойти к гробнице мученика. И едва он удовлетворил своё животное любопытство, как его нога стала целой. Что сделает этот добрый мученик для людей, приходящих к нему с верой, если он явил природное великодушие, или, я сказал бы, царскую доброту, по отношению к зверю?

В наши дни святой Свитин в Уинчестере проявляет способность творить чудеса. Не столь давно один монах, руки которого были покрыты язвами, хуже чем у прокажённого, совершенно лишился возможности пользоваться ими. Святой явился к нему с недовольством, поскольку состояние не позволило ему участвовать в ночной службе накануне праздника святого[541], и спросил, почему тот не пел псалмы вместе со всеми. Он объяснил своё отсутствие болью и нагноением на руках. «Протяни свои руки», — сказал он. Тот сделал так, а святой схватил руки и сдёрнул с них запаршивевшую кожу как перчатки, отчего те стали глаже тела младенца.[542]

Рука святого мученика Арнольда хранится в моём родном городе.[543] Когда её кто-то туда принёс, горожане засомневались в ней и бросили в огонь для проверки, но она тут же выскочила обратно. Прошло немного времени, и моего кузена, одного из рыцарей замка, сразила очень серьёзная болезнь. Когда на него возложили руку мученика, от прикосновения боль переместилась в другое место. Зараза была обращена в бегство, прикосновение святой руки сдавило её, и наконец, после движений вверх и вниз по лицу и конечностям вся сила болезни была собрана в области шеи и плеч, слегка приподняв кожу как у мыши, и, собранная в комок, вышла без всякой боли. В честь этого ежегодно до самой смерти он давал роскошный пир для всего духовенства, собравшегося на праздник святого, и его наследники не переставали делать это в тот самый день. А одна женщина, не жена моего деда, а её подруга, хорошо знакомая с обычаями и сведущая в мирских делах, покрыла эту руку толстым слоем золота с драгоценными камнями.

Также говорят, что рука святого Арнольда хранилась в замке Гюиз в окрестностях Лана.[544] Воры также несколько раз пытались украсть её из церкви, но она сама вырывалась из их лап, и не была никуда унесена. Будучи пойманными с остальной добычей, они признались в этом, когда их тащили на виселицу. На золоте, которым украшена рука, есть одно место, где ни один ювелир не смог надёжно закрепить драгоценный камень. Как только его вставляли туда, он тут же отваливался, и даже после замены мастера никто не мог выполнить эту работу.

Известно, что мученик Леодегар — знаменитый чудотворец и помощник в нужде.[545] Я хорошо помню, что в детстве, когда ещё жил с матерью, на Пасху я тяжело заболел четырёхдневной малярией. Недалеко от города была церковь, освящённая в честь святых Леодегара и Мало, где моя мать, смиренно веруя, зажгла неугасимую масляную лампаду. Поскольку я отказывался почти от любой пищи, она позвала двух клириков, её капеллана и моего учителя, и вверила меня их попечению. В соответствии с порочной старинной практикой та церковь находилась под её властью.[546] Клирики явились туда и распорядились, чтобы перед алтарём на ночь приготовили постели для меня и для них. Неожиданно среди ночи земля в церкви задрожала, словно по ней били молотами, замки попадали с сундуков с громким звуком, а над сундуками иногда становился слышен треск прутьев. Разбуженные звуками клирики испугались, что от страха мне станет хуже. Что ещё сказать? Я слышал, как они тихонько переговаривались, но благодаря их присутствию и свету лампады был лишь слегка испуган. Проведя так ночь, я вернулся к матери как ни в чём не бывало. Отказываясь до этого от самых изысканных блюд, теперь я с жадностью ел обычную пищу и был практически готов идти играть в мяч.

Вильгельм I, король Англии, на свои средства построил башню в монастыре могущественного Дионисия[547], размер которой, если бы она была достроена и простояла до сих пор, был бы чрезвычайно велик[548]. Поскольку каменщики возвели её не очень аккуратно, то при его жизни казалось, что она развалится. Когда Иво, бывший тогда аббатом[549], и монахи испугались, что новая постройка, упав, разрушит старую базилику, где были алтари Эдмунда и некоторых других святых, обеспокоенному аббату было следующее видение. Он увидел даму очень представительной наружности, стоявшей в нефе базилики Сен-Дени и освящавшей воду, словно священник. Изумляясь могуществу женщины, чьё поведение было необычно, аббат заметил, что, освятив воду, она окропила ею всё тут и там, а затем осенила крестным знамением всё вокруг, что окропила. Внезапно башня рухнула, но при падении не повредила никакую часть базилики. Ибо блаженнейшая из женщин, благословен плод чрева[550] которой, защитила её освящением в видении аббата. Падая, она погребла прогуливавшегося под ней человека. Когда выяснилось, что под этими камнями погребён человек, беспокоясь, они начали разбирать эту кучу над ним. Убрав эту гору камней и булыжников, они обнаружили его, и удивительно, что он был цел и бодр, словно сидел дома. Квадратные камни упали друг на друга наискось, так, что под ними образовалось небольшое пространство для него. Я не знаю, через сколько дней они отыскали его, но ни голод, ни страх, ни крайне отвратительный запах извести нисколько не навредили заточённому под обломками человеку.

В конце этой книги позвольте мне поместить имена прекраснейшей Марии, царицы земной и небесной, и Дионисия, господина всей Франции[551].