Операция «Шторм»

НЕ СУДЬБА

Война подходила к концу. Фронт передвинулся далеко на запад. Запросила мира Финляндия.

Из Ленинграда отряд перебрался в дачное местечко Пирита, что неподалеку от Таллина. Здесь было много декоративной зелени и цветов, особенно белой сирени. Эстонцы не испытывали затруднений с продовольствием и даже в военное время использовали землю около домов не столько для нужд живота, сколько для услаждения духа. После Ленинграда и других наших городов, в которых даже на подоконниках растили в ящиках помидоры и засаживали картофелем скверы, обилие цветов казалось чем-то невероятным, непозволительным и в то же время наводило на мысль о тихой и уютной жизни.

В отряде появилась первая за всю войну девушка - Маша - медицинская сестра, помощница Лопушанского.

Многие за ней сразу же начали ухаживать, но она всем «била» решительный отбой.

Не помогали и гуси. Маша ходила в белом халате, попахивающем больницей, и как только она появлялась во дворе, на нее немедленно набрасывались хозяйские гуси с гоготом, раскинув крылья и вытянув длинные шеи, целой стаей, штук в двадцать. Забыв, куда и зачем она шла (мы занимали несколько домиков), девушка бросалась бежать и попадала в руки к кому-либо из разведчиков, потому что на улице всегда кто-то был. Начиналась настоящая баталия с гусями. Машу, конечно, «отбивали», взяв на руки. Разъяренные гуси хватали кирзовые сапоги или флотские брюки.

Лучшего повода для сближения с девушкой и не придумать. Под шумок и поцеловать слегка можно. Некоторые и умудрялись это делать. А она треснет по щеке, из рук выскользнет и поминай, как звали.

О Маше часто заводили разговоры: что она и как. Толком о ней никто ничего не знал, но ребята догадывались: кого-то ждет. Не зря и бровки стрелками сделала и реснички подкрасила, а под халат вместо флотской фланелевки нет-нет да и наденет легкую прозрачную кофточку, а верхние пуговицы халата застегнуть забудет…

Догадывались, а верить в это никому не хотелось. Так мы и мучились в неведении, сидя во время перекуров на скамейках вокруг кадки с водой, врытой в землю. То ли конец войны чувствовался, или в операции давно никто не ходил и поднакопили силенок, а может, и цветы действовали - девичья тема почти не сходила с уст. Начинали издалека с разных историй и историек, а заканчивали всегда на Маше.

Однажды сидели, курили, толковали. На крыльце показалась Маша в халате. Кто-то крикнул:

- Иди к нам. Посиди.

- Некогда.

- Всех делов не переделаешь!

- Не могу, времени нет…

- Зазнаваться начинаешь. Ну, ладно, попадешься гусям…

А они, проклятые, уже бежали к крыльцу.

Маша скрылась в дверях. Начались пересуды. Встрял за нее Саша Симановский:

- Чего пристали к девке? Занята она, ждет одного парня.

- Ждет, кого?

- Вон он знает,- Симановский кивнул в сторону разведчика, который появился в отряде совсем недавно. Встречать его встречали и раньше: на конспиративных квартирах, в столовой разведотдела, но хорошо никто не знал. Известно о нем было одно - из агентурщиков. Коснись дело не Маши, никто бы ни о чем и не стал его расспрашивать. Не принято это было в отряде, тем более, что в курилке сейчас сидело человек десять. Уж если иногда и говорили о наших секретных делах, то только между собой близкие друзья, да и то шепотом.

Но тут была замешана Маша. И парню, как он ни изворачивался, отвертеться не удалось, и мы оказались посвященными в удивительную историю, какие даже на войне случаются редко.

В то время от врага была очищена почти вся Прибалтика. Армии маршала Рокоссовского, стремительно продвигаясь на Запад, прижали к морю большую группировку фашистских войск на Курляндском полуострове и, оставив ее у себя в тылу, ушли вперед. В армии и на флоте шутили, что Рокоссовский огородил группировку колючей проволокой и развесил таблички:«Лагерь военнопленных».

Шутка шуткой, а сопротивлялись немцы отчаянно. Хотя и безуспешно, они несколько раз пытались прорвать кольцо. Фашисты располагали огромным количеством живой силы, артиллерии, танков, другого вооружения и боеприпасов. Они отвлекали на себя от наступательных операций много наших войск, а в случае неудач на основном направлении могли сыграть роль ножа в спину. Связь с основной массой немецкой армии они поддерживали не только по радио и воздуху, но и морем, через Рижский залив.

Естественно, что эта группировка крайне интересовала наше армейское и флотское командование. Какие-либо сведения о ней могла дать только глубокая тыловая разведка.

Вот и решено было забросить в этот район двух наших разведчиков самолетами на парашютах. Один из них и был другом Маши, а другой? Другой сидел рядом с нами и не спеша, словно нехотя, рассказывал:

- Минувшей зимой это было. Повезли нас с Сашей ночью на среднем бомбардировщике вместо бомб. Знали мы, что не вернемся. Немцев там было понатыкано на каждом шагу. А потом ведь в окружении люди - не у тещи на блинах. И нам надеяться на немецкую форму, в которую нас одели, и на немецкий язык, которым мы владели,- шанс маленький.

Маше разрешили проводить нас до аэродрома. Втроем мы сидели сзади в легковой машине. Сидели они и молчали. Только изредка глянут друг на друга и опять молчат - сердцем понимали один другого.

Я еще подумал тогда: вот и вся судьба.

Так оно и случилось. Погиб он. Немцы, наверное, ему и приземлиться не дали: рация его даже не пикнула ни разу…

Тихо стало в курилке. Мы сидели опустив головы, чувствуя свою- виновность и перед Машей и перед ее любимым. Разведчик тоже молчал.

- А как же ты?..- робко спросил кто-то.

- Чудом, ребята. Самым настоящим чудом..,

Как бы выигрывая время и изучая нас, он слегка приоткрыл рот и часто, часто забегал по верхней губе кончиком языка из стороны в сторону. И тут мы увидели, что губы у него тонко очерченные, яркие и сочные. И все лицо совсем не обыденное, а очень правильное, на редкость ровно-матовое, спокойное и умное. Мы знали, что он родом из Москвы, и теперь не сомневались, что из интеллигентной семьи (иностранным языком владел все-таки). Он ощупывал каждого из нас по очереди своими серыми глазами, а мы прятали от него свои глаза.

- Прилетели мы на место. Летчик открыл бомбовой люк. Мы поцеловались с Сашей, и он прыгнул первым. Больше я его не видел: ночь, темнота.

Ну и я, конечно, прыгнул. Дернул за кольцо и тут же меня дернуло. Думаю, все в порядке - парашют раскрылся. И в то же время не пойму - тащит меня не вниз, а в сторону. Тащит и тащит, и самолет надо мной гудит. Глянул вверх - что такое? Парашют мой прилип к самолету. Я и так и сяк - ничего не выходит. Прилип и хоть ты лопни.

Передовую перелетаем. Немцы из зениток бить начали. Совсем рядом - зинь, зинь. Летчик не знает, что я под ним вишу, давай маневрировать - то возьмет высоту, то вниз, то влево, то вправо. Так меня накувыркал, что из меня и дух вон. Варежка свалилась с левой руки, вот теперь култышка,- он показал ампутированные пальцы.

- Ну, ничего. Как-то миновали эту полосу, не угодили они в нас. Хорошо, что в прожектора не взяли, а то бы капут.

Прилетели на аэродром. Летчик на посадку заходит, а ему красную ракету - иди на второй круг. Заметили, что я болтаюсь.

Он снова заходит, ничего не зная, и опять ему красную ракету. И так раз пять. В конце концов ему как-то сообщили, что под ним висит человек. А бензин уже на исходе.

И вот самолет набирает высоту и давай снова фортели выкидывать. Уж он качал, качал. Из меня и зелень-то всю вырвало. А парашют прилип, словно его десятидюймовыми гвоздями пришили.

Бензина осталось капли, и летчик пошел на посадку, зная, что из меня мешок костей получается, но делать нечего: нужно было спасти машину и самого себя. Уж лучше одна жертва, чем три.

Я уже ничего не помнил. Это мне после рассказывали. Оказывается, самолет пошел на посадку, пролетая над деревней, и тут я сам оторвался. То ли парашют смягчил падение, то ли большой сугроб снега - я не разбился. Но ждала меня новая беда,- он улыбнулся.- Никто на аэродроме не видел, где я упал. Конечно, сразу начали искать, но пока по зимнему бездорожью проедешь.

Вышли утром колхозники, видят, парашют висит на тыну, а в сугробе человек ни живой ни мертвый в немецкой форме. Сообразили - шпион, значит, немецкий, подстреленный. Обезоружили, отстегнули ремни и вместе с парашютом на сани и в сельсовет. Оттуда звонить в милицию. Те приехали и повезли в контрразведку.

Меня наши разыскивают, а я уже в каталажке, обмороженный, полумертвый. Привели в чувство, начинаю говорить, что я свой, а мне не верят. Пока там нашли меня свои, а пальцы-то вот на руке пришлось отнять и на ногах тоже. А в остальном все в порядке - ни единой царапинки, ни одного ушиба.*.

Он замолчал, и мы все молчали. Только затяжки махорочные были глубже. Затянулся и он, закашлялся сухо, надсадно, а потом сказал:

- Машу вы не трогайте, не надо. Может, еще жив… Он назвал фамилию своего товарища - все мы знали его, но память моя не сохранила ее, как не сохранила и. его собственного имени. Помню только, что он из Москвы, примерно наших лет, награжден несколькими правительственными наградами за очень серьезные и смелые разведывательные операции в глубоком тылу врага.

…Ас Машей с тех пор даже заигрывать стеснялись. Относились к ней ласково, бережно, как к родной сестре.