Андрей Добрынин

ПЕСКИ (1994)

* * *

Оружие тяжко, как женская грудь,

Но слаще, чем женщиной, им обладать.

Запрыгают гильзы, как желтая ртуть,

Как только я вздумаю очередь дать.

И пули с налета кусают забор

И остервенело плюются щепой,

И медленно дуло ворочает взор

Со злобою пьяной, бессонно-тупой.

Замрите, не двигаясь, глухо дрожа,

Вчера поучавший - сегодня молчи

И слушай, как пули, безумно визжа,

В истерике злобной клюют кирпичи.

Довольно я прятался, слушал, кивал,

Свою непонятливость робко тая, -

Я нынче все взгляды к себе приковал,

Значителен в мире сегодня лишь я.

И жаждет безглазый, но чуткий свинец

Сквозь чащу артерий, в зачавкавшей мгле

Туда прорубиться, где жизни птенец

Трепещет в горячем ослизлом дупле.

* * *

Во рту ворочаю мат,

А душу в зловонном зле.

С плеча моего автомат

Свисает дулом к земле.

И я его сон стальной

Баюкаю на ремне.

Итак, вы сочлись со мной,

Воздали должное мне.

И я от злобы смеюсь,

Хоть больше хочется выть.

Но я с толпой не сольюсь,

Не дам о себе забыть.

По-моему, вы, друзья,

Ошиблись на этот раз,

Решив, что ничтожен я,

Что я недостоин вас.

Шагаю в ночных дворах,

И снова хочется выть.

Я вам докажу, что страх

Ничтожным не может быть.

Высоких мыслей игру

Продолжить вам не суметь:

В стальном брюшке, как икру,

Оружье скопило смерть.

Наступит расчет иной:

Когда уже все молчит,

Бесстрастной птицей ночной

Оружие закричит.

* * *

Народ властелином считался,

На деле не будучи им,

Я тоже считался хорошим,

На деле же был я другим.

Народ мой! Тебя не сломила

Тиранов жестокая власть.

У власти ты крал что попало -

И я не гнушался украсть.

И чтобы из планов тирана

Не вышло вовек ничего,

Народ напивался до рвоты -

И я, как частица его.

Народ призывали: работай,

Народ же покорно кряхтел,

Покорно сносил оплеухи,

Но с печки слезать не хотел.

И я, как частица народа, -

Я также умильно кряхтел

И каждому кланялся низко,

Но браться за гуж не хотел.

Нам власти грозили расправой,

Я тоже, бывало, дрожал,

Однако же фигу в кармане,

Как все, наготове держал.

Я счастлив, что с этим народом

И мне довелося пройти

Его непростые дороги,

Борьбы и страданий пути.

* * *

В проем дверей вписавшись плотно,

Они по комнатам пойдут.

Дверные тяжкие полотна

Без чувств пред ними упадут.

Ищу я угол неприступный,

Хоть знаю, что спасенья нет.

От их шагов, как гравий крупный,

Хрустит размеренно паркет.

У них с дороги домочадцы

Слетают грудами тряпья.

Секунды все безумней мчатся,

Но только гибель вижу я.

Я хорохорился когда-то,

Отстаивал свои права, -

Так вот теперь идет расплата

За безрассудные слова.

Зачем мне это было надо?!

О, как я был безмерно глуп!

Они ведь не дают пощады,

Им нужен мой холодный труп.

Они ведь жалости не знают,

Запомнив сызмальства навек:

Любой, кто им не помогает -

Никчемный, подлый человек.

* * *

Я ваших слов не стану слушать,

Словам я веры не даю,

Слова стараются разрушить

Решимость твердую мою.

Едва прислушаешься к слову -

Абсурдом кажется приказ,

А вся житейская основа -

Набором бестолковых фраз.

Постыдной станет жажда крови,

Сомнительным - бесспорный суд,

И грозно сдвинутые брови,

Как лифты, кверху поползут.

Как у сердитого ребенка,

Рот приоткроется слегка,

И губ иссохшую клеенку

Изучит слизень языка.

Иссохнет глотки свод стрельчатый,

И потревоженный кадык,

Забегав мышью красноватой,

Забьется вновь под воротник.

И напоследок сократятся,

Как дохнущие пауки,

И тупо книзу обратятся,

И разожмутся кулаки.

Но резко я одерну китель,

Обиду вовремя пойму:

Я, грозной силы представитель,

Теперь не страшен никому.

И разом я осилю слово,

И задрожу от жажды мстить,

Ведь унижения такого

Обидчику нельзя простить.

* * *

Держа в руке футляр от контрабаса,

Другую сунув за борт пиджака,

Иду на площадь, где людская масса

Скопляется, чтоб слушать вожака.

На русский трон уверенно нацелясь,

Рычит вожак, правительство кляня,

Но у него отвиснет сразу челюсть,

Как только он посмотрит на меня.

И я прочту во взгляде помертвелом,

Что он под тонкой тканью пиджака

Вдруг различил тяжелый парабеллум,

К которому просунулась рука.

Он отшатнется и протянет руку

И завопит: <Держи, а то уйдет!>,

В моем футляре разглядев базуку,

А может быть, станковый пулемет.

Сограждане, в тревоге озираясь,

Заметят вскоре мой нелепый вид

И на меня набросятся, стараясь,

Чтоб не успел сработать динамит,

Чтоб не включилась адская машинка,

Чтоб не успел я вынуть пулемет, -

И треснет череп под пинком ботинка,

И из него сознанье уплывет.

Я не узнаю, как остервенело

Меня топтала братская стопа,

И лишь почуяв, что безвольно тело,

Притихнет и расступится толпа.

Тряпичная бесформенная масса

Предстанет на площадке круговой,

И забелеют щепки контрабаса

В крови, размазанной по мостовой.

И взгляды все скрестятся беспричинно -

В тиши такой, где только стук в висках, -

На вылезшей из задранной штанины

Полоске кожи в темных волосках.

* * *

Мы в вашей жизни много значим:

Во всякий день, во всякий час

Мы строгим взглядом лягушачьим

Взираем с важностью на вас.

Когда к запретному украдкой

Вы устремляете умы -

Захлопнув рот надменной складкой,

Недвижны остаемся мы.

Пусть шаг вы сделаете ложный,

Но это нас не раздражит,

Под челюстью мешочек кожный

У нас сильней не задрожит.

Но, ваши вины приумножа,

Вы наш нарушите покой,

Вы нашей тонкой, нежной кожи

Коснетесь трепетной рукой.

Погубит вас вопрос опасный:

Зачем так важно мы сидим?

Раскроем рот, и голос властный,

Бесстрастный голос подадим.

И силой странной, незнакомой

Куда-то вдаль потащит вас.

Осыплется гнилой соломой

Всех связей жизненных каркас.

И вы узнаете, как хрупко

Все то, что звали вы судьбой,

Прощенья своему поступку

Запросите наперебой.

Но вам, все далее влекомым,

Мы явим наш бесстрастный вид,

И странным мертвенным изломом

Вам ужас губы искривит.

* * *

Китель сидел на мне

Гладко, словно влитой.

Медь на моем ремне

Желтой цвела звездой.

Нес я на голове

Кокарды пышный венец.

Изгиб моих галифе

Словно вывел резец.

Шел я и слушал всласть

Пенье моих сапог.

То, что шагает власть,

Каждый увидеть мог.

Но лопнули вдруг ремни,

Пуговки и крючки.

Всюду зажглись они,

Бешеные зрачки.

Лезут злые глаза

К язвам тайным моим,

Хоть никому нельзя

Видеть меня нагим.

Что со страной моей,

С самой слепой из стран?

Нежную плоть властей

Видит любой болван.

С ревом я рухну в грязь

И покачусь по ней.

Вот она, ваша власть,

Всякой свиньи грязней.

Вот я, в нарывах весь,

Тело смердит мое,

Но сбил бы я вашу спесь,

Только б достать ружье.

Серая, как гюрза,

Ненависть выждет срок,

Чтобы в глаза, в глаза

Прямо спустить курок.

* * *

На пьяных и на оборванцев

Взираю я антипатично:

Я как руководитель танцев

Хочу, чтоб было все прилично.

Чтоб все умыты были чисто,

Одеты модно и опрятно,

Чтоб на сорочке гитариста

Пивные не желтели пятна.

Пускай артисты не в ударе,

Фальшивят людям на потеху,

Но в правильном репертуаре,

Я знаю, верный ключ к успеху.

Искореню пороки эти -

Упадочничество, злословье;

О том, как славно жить на свете,

Пускай играют на здоровье.

Танцоры сходятся гурьбою,

Переговариваясь, мнутся;

В конце концов на мне с мольбою

Глаза собравшихся сойдутся.

Забавно мне их нетерпенье -

Чтоб кровь их злее зарычала,

Забавно длить приготовленья,

Слегка оттягивать начало.

Забавны взгляды со значеньем,

Которые люблю ловить я;

Все связаны одним влеченьем -

Подспудной жаждою соитья.

Простится маленькая шалость,

Лишь крупных допускать не надо:

Но вдруг я чувствую усталость,

Необъяснимую досаду.

Ликуйте же, сердца простые,

Махну рукой - и ветер начат,

И враз все головы пустые

Репьями в решете заскачут.

* * *

Благородство исходит от рода,

Только с родом я связи порву.

Род не мыслит себя без урода,

Вот поэтому я и живу.

Я уже не смолчу благородно,

Ваши чувства сберечь не смогу -

Как пристало врагу, принародно

Завоплю я на пыльном торгу.

Ничего вас не объединяло,

Лишь теперь монолитной стеной,

Продавец, покупатель, меняла -

Все вы встанете передо мной.

Я свяжу вас забытым заветом,

Память рода сумев воскресить,

Что не следует думать об ЭТОМ

И тем паче нельзя огласить.

Вдруг подастся толпа; в беспорядке,

Гомоня, все вперед поспешат;

Спины, щеки, материи складки

Перед взглядами замельтешат.

Только миг толкотни оголтелой,

Сотрясений, ударов, возни,

Чтоб затем через мир опустелый

Стали все вы друг другу сродни.

Ощутите душою совместной

То, как мир сиротливый нелеп,

И по-братски преломите пресный

Запустенья всемирного хлеб.

Я где я захриплю, издыхая,

Пыль сваляется с кровью в комки,

И у вас эта кровь, высыхая,

Стянет медленно кожу руки.

* * *

Не моги сомневаться в себе;

Усомнится другой - не щади,

Уничтожь его в явной борьбе,

А не сможешь - тайком изведи.

Так я сам рассуждаю с собой,

Потихоньку, врагов не дразня,

А не то соберутся толпой

И в клочки растерзают меня.

Я ощупаю тело свое -

И вся плоть отвечает, взыграв:

Правота есть мое бытие,

Я живу - и поэтому прав.

Вас восстать не добра торжество

Побуждало, а пакостный нрав,

Но внедрилась в мое естество

Убежденность: я полностью прав!

Усмиренных, я вас соберу;

Хоть униженность радует глаз,

Вы мне все-таки не по нутру,

Никому я не верю из вас.

И угодливым вашим смешком

Не удастся меня обмануть.

Злого духа пущу я тишком -

И посмейте хоть глазом моргнуть.

* * *

Двух мнений просто быть не может,

В противном случае разброд,

Как язва гнилостная, сгложет

Привыкший мудрствовать народ.

Пока же нет у нас разброда,

Не вправе мы повременить,

Терпя в своей семье урода,

Кто вздумал нечто возомнить.

И знанье воодушевляет

Нас в этой яростной борьбе,

Что все, кто мненья измышляет,

Мнят слишком много о себе.

Что им лишь выделиться надо, -

Но про такого молодца

Мы знаем, что испортит стадо

Одна паршивая овца.

Старшой умеет не бояться

Предстать безжалостным глупцом

И в перегибах признаваться

Потом с трагическим лицом.

Привьется убеждений крепость

Нестойкому сознанью масс,

И им полюбится нелепость,

Что изливается из нас.

И наверху - наш твердый профиль,

Внизу же - скачущий поток

Толпы, безликой, как картофель,

Теснящийся в один лоток.

* * *

Страной взлелеян, словно кущей,

Я посвятить решил все дни ей,

Хоть болен я вялотекущей

Наследственной шизофренией.

Но я болеть сейчас не вправе,

Когда врагов полна столица.

Они мечтают о расправе,

Везде их дьявольские лица.

Я чей-то шепот слышу сзади

И знаю: это вражьи козни;

Я сразу вижу их в засаде,

Адептов мятежа и розни.

На доброту властей надеясь,

Не приглушая голос ржавый,

Они провозглашают ересь,

Грязнят историю державы.

Мой путь борца суров и долог,

Мне дышат недруги в затылок,

Кладут мне в суп куски иголок,

Осколки водочных бутылок.

И я все это поедаю

В ущерб для своего здоровья,

Но от безверья не страдаю

И полон к Родине любовью.

Уже спешит ко мне подмога,

Уже в рассоле мокнет розга,

Хоть я и прихворнул немного

Водянкой головного мозга.

* * *

Виталище отрад, деревня отдаленна!

Лечу к тебе душой из града, воспаленна

Алканием честей, доходов и чинов,

Затейливых потех, невиданных обнов,

Где с сокрушеньем зрит мое всечасно око,

Как, поглощаемы Харибдою порока,

Мы не впадаем в страх, ниже в уместный стыд,

Веселья буйного являя мерзкий вид,

И, чтобы токмо длить свои все непотребства,

Мы чиним ближнему все мыслимы свирепства

И смеем, раздражив поганством небеса,

К ним возносить в беде молящи голоса.

Но можно всем служить воздержности примером,

Супругом нежным быть, учтивым кавалером,

В науках смыслить толк и к службе прилежать,

Но всех опасностей чрез то не избежать.

Так, Сциллой случая, толико многоглавой,

Из жизни вырваны умеренной и здравой,

Нечаянно воссев на зыбку высоту,

Уже мы подлый люд обходим за версту,

Всех нечиновных лиц уже в болванах числим,

За весь Адамов род непогрешимо мыслим,

А как до дела, глядь - попали вновь впросак.

Давно уже смекнул наш стреляный русак:

<Коль надо мною ты стать хочешь господином,

Не требуй от меня, чтоб был я гражданином;

Равенство возгласив, но метя в господа,

От низших ты не жди усердного труда,

И величайся ты как хочешь надо мною,

Но всё не ты, а я пашу, кую и строю,

И ежли ты к рукам прибрал и власть, и честь,

Так мудрено, чтоб я из кожи вздумал лезть>.

Положим, что, чинов достигнув превосходных,

Мы помыслов своих не сменим благородных,

От чванства охраним натуры чистоту, -

Я нас и таковых к счастливцам не причту.

Двум жертвуя богам, не угодишь обоим;

Живешь среди волков, так изъясняйся воем,

Всех ближних разложи по рангам и мастям

И потрафлять стремись не людям, но властям.

На меньших призирать - от века фараона

К сысканию чинов есть худшая препона,

А коль отвергнешь ты преуспеянья труд,

То ведаешь - тебя в муку ужо сотрут.

Покинь же ты мой кров, фантом преуспеянья!

Дозволь облечься мне в просторны одеянья

И на лужке возлечь, где пышны древеса

И отблески лиют, и птичьи голоса,

Где ручеек журчит, втекающий в запруду,

И где я утеснен, ни одинок не буду,

Покоя томный взгляд на сельских красотах,

На селах вдалеке, на травах и цветах,

На кротких облаках, над нивами плывущих.

Порой беседует в моих приютных кущах

О Греческой войне со мною Фукидид;

Гомер являет мне, как вел полки Атрид;

И сладкою слезой, любимцы нежных граций,

Мне увлажняют взор Катулл или Гораций.

Иль посетят меня старинные друзья -

И скромные плоды для них сбираю я:

Шершавы огурцы, лощены помидоры,

Пахучих разных трав зеленые узоры;

Теплоутробный хлеб и со слезою сыр,

Аджикой сдобрены, совокупятся в пир,

И млечно-розовый чеснок, еще не жгучий, -

И кахетинский ток бежит струей кипучей.

Но лета юные, увы, для нас прошли;

Не мним мы боле все доступным на Земли,

И Вакх рождает в нас не мощны упованья,

А токмо сладкие одни воспоминанья,

Но что отрадней есть, чем с другом их делить,

Смеяться, сожалеть и сладки слезы лить.

* * *

Нелепо говорить о долге,

Ведь ясно даже дураку,

Что лучше ничего не делать,

А труд вселяет в нас тоску.

Труд выдумали Маркс и Энгельс

И Ленин, русский наш злодей;

В своих библиотеках сидя,

Они морочили людей.

Живи себе, но опасайся

Ты коммунистов задевать,

А то заставят на заводе

Болты различные ковать.

Они ведь мстительные, злые

И всюду за тобой следят,

Но если ты живешь тихонько,

Они тебе не повредят.

* * *

Богатства и власти глупцы хотят,

И я становлюсь глупцом.

Не зря я сижу и ем мармелад

С суровым, жестким лицом.

Меня толкнули на этот шаг,

Мне больше не быть певцом,

Но за ложные блага, раз вышло так,

Я стану первым бойцом.

Уверую пламенней всех глупцов

В истинность ложных благ,

И всех осилю в конце концов,

Удачу зажму в кулак.

Мне будет в восторге внимать толпа,

Я стану властителем дум,

Ведь глупость моя будет столь глупа,

Что вырастет в высший ум.

Я буду грузно сидеть в вышине,

Восторга слушая шум, -

И с верой в успех мне сладки вдвойне

Халва и рахат-лукум.

Вот так же сладко чувствовать власть

И в ужасе всех держать.

Я всем, кто звал меня в глупость впасть,

Велю себя обожать.

* * *

На троне плотно я сижу,

Лелея знание в мозгу:

Я - абсолютный властелин

И абсолютно все могу.

Люблю я строить, воздвигать,

Заморским недругам назло,

И воплотится мысль моя,

Хотя бы прахом все пошло.

Люблю я выявлять врагов -

Им всем, бывало, говоришь:

Тебя вот так прихлопну я -

И будет мокренько, глупыш.

Дарю я женщинам дворцы,

Затем что очень их люблю,

А осерчаю, так беда -

Всем кряду головы рублю.

Глумятся надо мной враги -

Мол, я ленив, мордаст, задаст;

Мой репрессивный аппарат,

Дождутся, им ужо задаст.

Ведь тысячи должны вести

Жизнь беспросветную, как ночь,

Чтоб хоть один преодолел

Провал между <хотеть> и <мочь>.

* * *

Я призван сделаться первым,

Извне мне не нужен знак -

Всей кровью и каждым нервом

Я знаю, что это так.

Мне должно быть на народе

И властвовать должно мне,

Ведь только моей природе

Ошибки чужды вполне.

Врываюсь в людскую гущу -

Нельзя мне медлить и спать,

Ведь мне с рожденья присуще

Лишь правильно поступать.

Мне к истине путь известен

И лучший походный строй,

Где только смех неуместен,

В рядах звучащий порой.

Для смеха сейчас не время,

Но что способно пронять

Порочных людишек племя,

Готовых все осмеять.

Когда воодушевленье

Одно говорить должно,

Во всяком смехе - глумленье,

Я слышу, заключено.

Мой дар им кажется ложным

Иль слишком они полны

Своим бытием ничтожным -

Они все равно вредны.

Помеху общему ходу,

Свалить их в яму с пути,

Чтоб всю их злую породу

В дальнейшем там извести.

* * *

Я неуклюжий? Нет, уклюжий.

Нелепый? Очень даже лепый.

Тогда скажите, почему же

Вы дразните мой нрав свирепый?

Освирепеешь поневоле,

Ведь вспоминать и то обидно,

Как чушь вы обо мне мололи,

Чья доблесть самоочевидна.

Вы все запятнаны виною,

Ведь вы без тени уваженья

Смеялись дерзко надо мною,

А это - признак разложенья.

Я не грожу, - но вы упорно

Себе копаете могилу.

Вам не понять, как необорна

Стоящая за мною сила.

Достоинств вы не признаете,

А значит - недостойны сами.

Сочтемся мы - и при расчете

Улыбки сменятся слезами.

Зато уж я потешусь вволю, -

Так бойтесь горечи паденья!

Мои достоинства есть поле

Для дружеского единенья.

Моя душа своеобычна,

И раздражать ее не пробуй,

Я принимаю фанатично,

Но отвергаю с дикой злобой.

* * *

Толпа в восторге голосила,

Победу вам предвозвещая:

Вы шли ко мне, тугую силу

В тяжелых мышцах ощущая.

Вы взгляды женщинам бросали,

Везде выглядывавшим в окна,

И мускулами потрясали,

В них ощущая все волокна.

Украдкой сверху то и дело

Глазами на себя косили,

Оглядывая стати тела,

Дивясь их стройности и силе.

И, декламируя угрозы,

Ко мне вломились вы разбойно,

Но я, не изменяя позы,

В глаза вам поглядел спокойно.

Быть может, слишком недвижимый,

Быть может, чересчур холодный, -

Сковал мой взгляд непостижимый

Порыв отваги благородной.

Догадки ринулись потоком,

Мятущимся, нестройно-стадным,

О норове моем жестоком,

Маниакально кровожадном.

Уже раскаяньем томимы,

Вы ощутили против воли,

Как плоть нежна и уязвима

Для близкой нестерпимой боли.

И ласку лезвия на коже

Так ясно вы предощутили,

Что волны слабости и дрожи

В обмякших членах покатили.

И плоть упругость потеряла,

И, одряхлев, обвисли руки;

Живот, вдруг выкатившись вяло,

Уже квашней потек на брюки.

Так изваянием сутулым

Вы встали с видом бестолковым,

Но я легонько двинул стулом -

И прочь вы устремились с ревом.

Разбухшим бултыхая брюхом,

Губой безвольною болтая,

Бежали вы, упавши духом,

Лишь о спасении мечтая.

И я следил самодовольно,

Как, покрывая километры,

Стенали вы непроизвольно

И шумно испускали ветры.

* * *

Вставайте, нищие духом,

Заветный близится срок.

Исполнились земли слухом:

С заката идет пророк.

С заката, а не с восхода,

Как бог, собою хорош,

Грядет, чтоб во все народы

Прелестную сеять ложь.

Встаем, восхищенно внемля -

Что делать, скорей скажи,

Не зря же свой дух, как землю,

Возделали мы для лжи.

Ко всякому святотатству

Нетрудно нас побудить,

Ведь втайне только богатству

Нам любо в сердце кадить.

И речью врага прелестной

Пленимся мы без труда -

Ведь правды, не в меру пресной,

Милей нам сладость суда.

И правде нашу природу

Исправить не суждено -

Для нас ведь отчие воды

Полыни горше давно.

* * *

Я очень уж въедливо то замечал,

Что умные люди привыкли скрывать.

Заткните мне глотку, чтоб я замолчал

И впредь не осмелился рот разевать.

Нельзя допускать, чтоб на общий позор

То тайное, темное я выносил,

Что двигало вами с младенческих пор,

Но что сознавать не находится сил.

Без лишних сомнений используйте власть,

Чтоб твердо поставить на место меня,

Чтоб спазмами ужаса враз пресеклась

Моя злонамеренная болтовня.

Но умные люди здесь также нужны:

Привыкнув сомненья от вас отгонять,

Докажут они: мои речи темны,

Безграмотны, их невозможно понять.

И каждый решит: он духовно хорош,

И ласково к сердцу прильнет правота,

И ваша полезная светлая ложь

Уже не отравит вам горечью рта.

* * *

Обидно, что я не в больнице,

Не носят провизию мне:

Конфеток бы мне пожалели -

И плакал бы я в тишине.

Обидно, что даже обычным

Евреем я стать не могу:

Меня бы тогда обижали,

Теснили на каждом шагу.

И если б я пил ежедневно,

Чтоб в страхе дрожала родня,

Как горько бы я усмехался,

Когда бы прогнали меня.

А женщиной я бы поверил,

Что юность сгубил из-за вас,

Визжал бы и тапками топал,

Отечными щечками тряс.

* * *

Вокруг меня живые трупы,

Они мне действуют на нервы,

Когда я закупаю крупы,

Медикаменты и консервы.

Они все шутят, рядят, судят,

Меня увидев с колбасою,

Да только смерть шутить не будет,

Когда пойдет махать косою.

Колбаски тут они запросят,

Кривясь в улыбочках умильных,

Но смерть их беспощадно скосит,

Столь гордых некогда и сильных.

И ведь не я тому виною!

С таким трудом обезопасясь,

Я вправе знать, что он со мною,

Что он не убыл, мой запасец.

Жевать я буду неустанно,

Усевшись в тихом закуточке,

Сосредоточив взгляд свой странный

В какой-то незаметной точке.

* * *

Хотели вы увидеть сами,

Как я живу, уйдя из дому,

В строенье, брошенном жильцами

И дожидающемся слома.

И вот шагов ужасный скрежет

По битым стеклам раздается,

Но око здесь разруха режет,

Вам здесь по нраву не придется.

Засохших экскрементов кучу

Приняв за ржавую железку,

Войдете вы мрачнее тучи,

Ногою встряхивая резко.

А я, валяясь на топчане,

Слюнявя сплющенный окурок,

Храню упорное молчанье,

Лишь ухмыляясь, как придурок.

Обои образуют сборки -

Оттуда, жвалами пугая,

Вдруг выбегают уховертки,

Наручники напоминая.

Промчатся крысы в кавалькаде,

Распространяя звон стекольный,

Напоминающие сзади

Оживший корнеплод свекольный.

Согнувшись под привычным грузом

И стягиваясь в караваны,

Как будто семечки арбуза

Рысцой таскают тараканы.

И запустенья запах мыльный

Висит, внушая отвращенье,

И вскоре станет непосильной

Задача всякого общенья.

Гляжу вам вслед, промедлив с речью,

И вижу: тянется, как стадо,

За вами, позабыв увечья,

Безлюдных комнат анфилада.

Но зря вы смотрите надменно

На обитателей задворок,

Ведь раззолоченные стены

Все новых требуют подпорок.

Меня безумцем называют,

Но я ничуть не опечален:

Безумен тот, кто забывает,

Что дома нет прочней развалин.

А если общества строенье

От плана отклонилось ныне,

То с этой общей точки зренья

Мы все живем в одной руине.

* * *

Автобус навзрыд зарыдает,

Подтягиваясь на локтях,

И к сердцу опять припадает

Увиденный всякий пустяк.

Подобно забытой игрушке,

Ржавеет комбайн у села;

Солома по ребрам избушки

Гниющею плотью сползла;

Заросшею стежкой старуха

На кладбище поволоклась:

Но с сердцем родная разруха

Покрепче достатка срослась.

На тех перепутьях, где ветры

Взбивают ковыльный тупей,

Как Павлу, видение Веры

Мне явит пространство степей.

И ежели ты не лукавил,

Отвергнув мирскую казну,

То ты безотчетно, как Павел,

Уверуешь в эту страну.

Чтоб даже хатенку гнилую

В душе безрассудно беречь

И рядом звучащую злую,

Разбойную русскую речь.

И вновь на качалке ухаба,

Вихляя, вздымаемся мы;

Коровой, улегшейся набок,

Вздыхают степные холмы.

На водах степных потаенных

Листва облетающих ив,

Как ризы святых на иконах,

Прозрачный струит перелив.

* * *

Я не оспорю ничего,

Хоть в спорах мы поднаторели:

Бессилье, низость, хвастовство

В нас укрепились и созрели.

Нам было многое дано,

Но нам к былому не вернуться,

А клятвы наши все равно

Позором нашим обернутся.

Бессильный вспыхивает гнев,

Погаснув в зряшном сожаленье.

Еще сложиться не успев,

Мы погрузились в разложенье.

Но, жизни агрегат большой

На ряд нелепиц разлагая,

Не уследили за душой,

И вот она уже другая.

Святыни жизни отомстят

За оскорбленное величье

И исподволь в душе взрастят

В отместку горечь безразличья.

Есть вне меня иное <я>,

Что мыслит, действует, страдает;

С усмешкою душа моя

За ним бесстрастно наблюдает.

И что б ни делалось со мной -

Душа, вне этой круговерти,

Как мокрый голубь под стеной,

Покорно ожидает смерти.

* * *

Нет, я не мошенник, не лодырь,

А всем моим бедам виной

Болезнь под названием <йодурь>,

Вполне овладевшая мной.

Вползла она в мозг осторожно,

Чтоб после его затопить;

Ее ощутить невозможно,

Но трудно и не ощутить.

Она несказанной истомой

В моем поселилась мозгу,

И кажется жизнь незнакомой,

Ее я понять не могу.

Упорно я мыслить стараюсь,

Но что же осмыслить я смог?

Лишь клочьями мыслей играюсь

Подолгу я, как дурачок.

И властно усталостью странной

Все члены мои залило;

Разболтанно, как деревянный,

Я двигаюсь так тяжело.

И некая плотская тайна,

А вовсе не я виноват,

Что падок я стал чрезвычайно

До всяких порочных услад.

Повадлив до них по-кошачьи,

Впиваюсь в них, словно шальной -

И зенки тараща лешачьи,

И волосы вздыбив копной.

В расслабленном и разнородном,

Вдруг в теле воспрянет родство;

Я весь в наслажденье животном,

В восторженном возгласе: <Йо!>

Восторг, заменяясь довольством,

Исчезнет затем без следа,

Но долго еще с беспокойством

Хожу я туда и сюда.

* * *

Ваш норов споры услаждают,

Вам любо поиграть словами,

Но вас слова не убеждают,

И спорить бесполезно с вами.

Воспринял веру ваш рассудок

В свое особое значенье -

Так зачинается ублюдок,

Хромое умозаключенье.

И чуть на свет оно явилось,

Как тут же подтверждает зримо:

За скорби родов и за хилость

Лишь пуще детище любимо.

Я говорю себе, насупясь:

Вмешаться надо было сразу,

Когда вам диктовала глупость

Не действия, а только фразы.

Коснеют на губах упреки,

Понятно, что они бесплодны,

Раз вы являете пороки

Так горделиво и свободно.

Поступки ваши - сплошь нелепость,

А речь лишь глупость возвещает, -

Здесь только крайняя свирепость

Стать верной мерой обещает.

Мои черты, плывя, как тесто,

Вдруг потеряют очертанья,

Чтоб вскоре снова встать на место,

Но в новом - страшном сочетанье.

При виде моего замаха,

Как над открывшеюся бездной,

Разымчивая нега страха

Затопит ваш состав телесный.

И вмиг всей плотью вы поймете,

До крайних нервных разветвлений,

Что целость этой нежной плоти

Превыше слов и убеждений.

* * *

Вопи, отчаянье мое,

Нам вновь приходится бежать,

Опять проклятое зверье

Нас начинает окружать.

И я бегу. Проходят дни -

Не отстают мои враги.

В меня вцепляются они,

Чтоб растерзать мои мозги.

Враги хотят меня догнать,

Чтоб вырвать у меня язык,

Но я спокоен - убегать

И отбиваться я привык.

Меня настигнет их толпа,

Я оборачиваюсь к ним.

Я размозжу им черепа,

Оставшись сам неуязвим.

И где бы я ни проходил,

Я беспощадно их давлю.

Теперь мне отдых только мил,

Я только логово люблю.

Самонадеянность моя,

Тебя я понял наконец:

Как среди этого зверья

Певцом останется певец?

Неуязвимость? Что за бред,

Что за мальчишеская блажь!

На мне живого места нет,

А свора только входит в раж.

И поражение - во всем,

Везде, во всяком пустяке,

В погибшем замысле любом

И в ненаписанной строке.

И нудно нервы станут ныть,

И мне придется продавить

Слезу из глаз, и в горло - ком,

И боль бессилья будет бить

Об стенку хрупким кулаком.

* * *

Друзья, вы, верно, удивитесь:

В разгар совместного веселья

Я брошу вас - без объяснений,

С какой-то непонятной целью.

Но, отыскав меня придется

До немоты вам удивиться,

Поняв, с каким никчемным сбродом

Мне больше нравится водиться.

Беспочвенным самодовольством

Так и сочатся эти хари,

Толкуя только о богатстве

В алкоголическом угаре.

И потому с пренебреженьем

Здесь на меня взирает каждый,

Но я-то ничего не вижу,

Снедаемый веселья жаждой.

Себя виду я так нелепо,

Что вас стыда терзают муки.

Вы удержать меня хотите,

Но я отбрасываю руки.

Вы мне хотите только блага

И справедливы ваши речи,

Но я через плечо со злобой

Вам грязной руганью отвечу.

Друзья, простите за обиду,

За грубый хохот швали пьяной,

За то, что я их одобренья

Прошу, как гаер балаганный.

Сумейте здесь судьбу увидеть:

Взяв на себя вину большую,

Самонадеянность отрину

И соль раскаянья вкушу я.

Себя я безрассудно трачу,

Но не затем, что впал в измену:

Хочу пройти опустошенность,

Чтобы всему постигнуть цену.

* * *

Как хорошо быть стариком,

Слабоколенным, мокрогубым,

И сладострастием сугубым

При этом мучиться тайком.

Любить беседы про разврат,

Клеймя развратных ядовито,

И злобой проникаться скрыто,

Когда хоть в чем-то возразят.

И тело слабое свое

Так сладко окружать заботой

И в нем фиксировать с охотой

Урчанье, спазмы, колотье.

Как опьяняет этот страх

Вдруг подающей голос хвори,

И горе близким, если горя

Я не замечу в их глазах!

Как сладко жить среди обид,

Повсюду ущемленья видеть

И страстно близких ненавидеть,

Невинный делающих вид.

На притеснения пенять

Всем встречным - это ль не отрадно,

Коль изо рта притом нещадно

Мясным душком их обдавать.

Как упоительно судить

Людские слабые деянья

И правоты своей сознанье

Не в голове, - в крови хранить.

Всех колебаний прежних лет

Уляжется досадный ропот,

И сладко утверждать свой опыт

И мудрости являть расцвет.

* * *

Не собираюсь быть спокойным

И ставлю то себе в заслугу.

Друг друга хоть совсем сожрите,

Но моего оставьте друга.

Ваш ум, что чужд любой приязни,

Всё разъедающий, как щелочь,

На то лишь годен, чтобы в каждом

Под стать себе увидеть сволочь.

И хоть убоги ваши чувства,

А ум бессилен, словно евнух,

Вы друга моего клеймите

В сужденьях лицемерно-гневных.

Он себялюбец, вы кричите,

Который занят лишь собою, -

А вы привлечь его хотите

Пустою вашей похвальбою?

Он ядовит? Я соглашаюсь:

Вас раскусить однажды надо -

И навсегда и смех и слезы

Приобретают привкус яда.

Он жаден? Видно, те не жадны,

Что пропивают, портят, дарят,

Что лишь берут, а для возврата

Палец о палец не ударят.

Да, он богат, - как те богаты,

Кто получает по работе

И кто чужого не присвоит,

А вы лишь этим и живете.

Самих себя не разумея,

Вы судите чужие свойства,

Чем просто мирно гнить в болоте

Дурацкого самодовольства.

* * *

С дыханием сдавленно-шумным

Вы машисто ставите ноги,

В порыве всеобщем бездумном

Спеша по житейской дороге.

В любую минуту осталось

Вам только два шага до цели,

Но тяжко назрела усталость

В душе и расшатанном теле.

С улыбкой и скрипом зубовным

Ее не пуская наружу,

Споткнетесь на спуске неровном

И с руганью рухнете в лужу.

Усталость разрушит плотину

И хлынет каналами плоти;

Подломятся руки - и в тину,

Привстав, вы опять упадете.

Вас влага в объятия примет,

Лаская усталые члены,

И скоро вас воля покинет

К восстанью из нежного плена.

Пусть пялится с хохотом жадно

Зевак безголовых ватага,

Не зная, как нежно-прохладна

Густая нечистая влага.

Забыв честолюбья законы,

Вы примете лужу всецело,

Расслабив под слизью зеленой

Корягоподобное тело,

Сомнения все отметая,

Приволья ничем не тревожа,

И пусть головастиков стая

Прохладою веет на кожу.

В вонючих ворочаясь водах,

Неведомый вам от рожденья

Великий познаете отдых,

Безмерное освобожденье.

* * *

Горят все лампы, - свет, однако,

Нам зренье орошает скупо,

И кажется: над блеском лака

Расселись за столами трупы.

Под шум безжизненный доклада

Глаза предсмертно-отрешенны,

И, как на кладбище цикады,

Стрекочут лампы монотонно.

Не скроют общества бессвязность

И нашу мертвую отдельность

Ни слов кладбищенская праздность,

Ни смеха трупная поддельность.

Своей непостижимой власти

Нас подчинив, разъединенных,

Знак смерти ставит безучастье

На лицах изжелта-зеленых.

А некто, мертвый, как и все мы,

Мертвя слова и обороты,

Твердит про актуальность темы

Им защищаемой работы.

* * *

Я привстаю от боли на диване -

И тень мне издевательски кивает.

В лице моем, как бы в открытой ванне,

Жизнь, как вода, приметно убывает.

Как стенки из-под влаги уходящей,

Под пленкой пота проступают скулы.

Средь комнатной недвижности мертвящей

Сиделок тени ходят, как акулы.

Что в этот час меня ни окружало б -

Я внешнего уже не постигаю,

Один, как все, но без обычных жалоб

В пустыне боли тяжело шагая.

Страх не поможет моему неверью,

Мне сладость утешений надоела.

Защемленное болью, словно дверью,

Осталось мне одно больное тело.

И я молчу, на помощь не зову я,

До веры ни унижусь даже ныне.

Так душу я возделывал живую,

А пригодилась мне одна гордыня.

* * *

Кто скажет, куда я еду

В шипящих душных песках?

Одни барабаны бреда

Рокочут в моих висках.

Хромает мой конь устало

И пекло стянуло лоб,

И пляшут соли кристаллы,

Сцепляясь в калейдоскоп.

Меняются их узоры

Под ритм, гремящий в мозгу.

Все реки, леса и горы

Давно достались песку.

Судьбы громыхает сито,

И счастье застряло в нем.

Пространство мое покрыто

Одним сыпучим песком.

И только кристаллов звенья,

Сцепляясь, блещут мертво,

И едкая соль презренья

Осталась взамен всего.

* * *

Мощью абсид вертикаль вознеслась,

Арки вобрав, каннелюры, фигуры,

Но нераздельно с ней тяжесть слилась

В бедную двойственность архитектуры.

Всё в вертикаль, от крыльца до креста,

Властно вобрав, над порталом нависла

Формализованная красота

И соразмерность, замкнувшая числа.

Линии так воедино слились

И таково всех деталей сложенье,

Что неподвижность возносится ввысь

И напряженно внимает движенью.

Пусть облака испытует она

И громогласные звездные хоры,

Но крошится, тяжестью сокрушена,

Корчится в трещинах кладка опоры.

Взгляд опьянен кочевой высотой,

Но отмечает, скользнув с небосклона,

Как беспощадно слоновьей пятой

Мрамор густой продавила колонна.

Плоть постигает помимо ума

Тяжесть, до дна размозжившую глины,

Известняковые ребра холма

С хрустом прогнувшая до сердцевины.

Мастер, познавший ущербность трудов, -

Не безуспешными были боренья:

Рухнула тяжесть, как плотный покров,

Тяжко осела к коленам строенья.

Именно ты это зданье воздвиг -

Кто его двойственность знал изначала,

Кто беспредельную косность постиг,

Неизменяемость материала;

Ты, кто доверился только делам,

Кто свою жизнь беспощадно и прямо

Определил как строительный хлам,

По завершеньи ссыпаемый в ямы.

Где бережливых оградок обмер

Выделил хрупкие клетки уюта,

Сверху безумные хари химер

Мрачно взирают из центра волюты.

Мусор ремонта, сухие цветы,

Страсти, сомнения, поиски веры -

Здесь, где траву разгребают кресты

Под немигающим оком химеры.

* * *

В полете десять раз подряд

Окурок мой опишет сальто.

Внизу засасывает взгляд

Трясина влажного асфальта.

Волшебной палочкой у ног

Сковало утро сотни зданий.

Взгляни на то, как город строг,

На отрешенность очертаний.

Между уступами домов

Сиянье образует дымку,

И вновь, сонливость поборов,

Я превращаюсь в невидимку.

От чуждых взглядов я укрыт

В обыденную оболочку,

Ведь ни один не различит

В мозгу возникнувшую строчку.

Пусть тень вы видели мою -

Вам не понять ее значенья.

Я из деталей отолью

Блестящий слиток обобщенья.

Сминают зелень тополей

Серебряные пальцы ветра -

Так заключу я суть вещей

В изысканные рамки метра.

Любовный крах и суд глупцов -

Лишь прах дорожный, не иначе:

Я четким сочетаньем слов

Сражаю насмерть неудачи.

* * *

Сперва железо ржавое на крыше

Слоистой язвой ржавчина проточит;

Затем цепочкой капли, словно мыши,

В сухом чердачном хламе затопочут;

Затем они зачмокают невнятно,

Сочась из швов на потолке беленом,

И на побелке возникают пятна

Занятней тучек в небе полудённом.

И, убаюкан мерною капелью,

Я в них впиваюсь полусонным взглядом,

Чтобы увидеть их виолончелью,

Листом кувшинки или женским задом.

Глядеть так сладко из-под одеяла,

Чтоб капель назреванье и паденье

Выкручиванье лампы мне являло,

И поцелуи, и процесс доенья.

Обои словно клеены на вырост

И складка вспучивается за складкой,

И острым жальцем ласковая сырость

Мне лижет аденоиды украдкой.

И серебрится наподобье плюша

Иссосанная гнилью древесина,

И белые оборочки и рюши

Являет плесень дерзко и невинно.

Паркет, как роженица, изнывает, -

Вот снова, вздувшись, доски закряхтели;

Стремительно жилище догнивает,

Но я не поднимаюсь из постели.

Бессмысленна унылая забота,

Которая тягается с судьбою:

Судьба всегда вдруг совершает что-то -

И все решается само собою.

Личинкой нежась в коконе постели,

В бульонной атмосфере теплой плоти,

Я знаю: мудрость в этом нежном теле,

Противящемся тягостной заботе.

* * *

Ворча возбужденно и злобно,

Урча раздраженно и дико,

Раздуюсь я вдруг - и утробно

Исторгну подобие крика.

Клокочуще-рваные звуки

Помчатся по улицам сонным,

Чтоб с маху, расставивши руки,

Приклеиться к стеклам оконным,

Чтоб вскоре от хрупкой преграды

Со звучным отклеиться чмоком,

Чтоб, канув на дно листопада,

Под пенным рыдать водостоком.

И всё, что меня раздражало,

Скончается в чудище этом

Со сбивчивым лепетом жалоб

Холодным осенним рассветом.

Никто в освещенной квартире

Ему не отвел закуточка,

И, легкая, носится в мире

Родившая крик оболочка.

Но ночью, секущей ветвями

Припухлости лунного лика,

Я снова отправлюсь путями

Бесплодно погибшего крика.

И где его всхлипы ослабли

В расстеленном кружеве пены,

Пью с губ своих чистые капли

И грею ладонями стены.

* * *

Хочу бродягой стать и позабыть мытье,

Чтоб жир и пот на мне сгнивали и смердели

И чтоб бессменное прилипшее белье

Разлезлось клочьями, сопрев на душном теле.

И кожу сальную колонии грибков

Повсюду испещрят, чтоб в сладострастной дрожи

Раздавливать я мог скопленья пузырьков

И жидкость липкую размазывать по коже.

Я буду острый зуд безвольно поощрять,

Скрести места, где сыпь рассеялась, как просо,

И крупного прыща головку ковырять,

Чтоб выступивший гной затем втереть в расчесы.

Хочу бродягой стать, чтоб беспредельно пасть,

Чтоб дерзко растоптать все нормы общежитья

И всё, что нравится, без размышлений красть,

А после - убегать с необычайной прытью.

В помойках буду я куски перебирать,

Чтоб сделалась мне вонь приправою обычной,

Чтоб колбасы кусок ослизлый пожирать,

Очистив от волос и скорлупы яичной.

Хочу бродягой стать, чтоб злобу вызывать,

Чтоб мне жильцы домов грозили самосудом,

Поскольку девочек люблю я созывать,

Перед глазами их поматывая удом.

Я ненависть свою не удержу в душе -

И вырвется она, и будет жить открыто

В зловещих красках язв, в коросте и парше,

В вонючести одежд, в ухватках содомита.

Хочу не чувствовать, навек закрыть уста,

Представить, что распад уже покончил с нами -

И стала вновь земля безвидна и пуста,

И только Божий дух витает над волнами.

* * *

Бывает все в безумном этом мире,

Но все ж такие случаи нечасты:

В заброшенном общественном сортире

Однажды передрались педерасты.

Обычною анальною проделкой

Они развлечься там договорились,

Но стал один вдруг притворяться целкой, -

Другие двое сразу разъярились.

Ведь он же сам их перед этим лапал,

Когда они с ним бормотуху пили!

Они упрямца повалили на пол

И кирпичами голову разбили.

И брызнула рябиновая россыпь

На дюны снега у щелястой двери,

И захрипела человечья особь,

В свою кончину близкую не веря.

И вот пока, в знак смертного исхода,

По телу содрогания катились, -

В гидроцилиндре заднего прохода,

В фекальной смазке фаллосы трудились.

Взгляните на разительность контраста,

Как возвышает веянье могилы:

Вошли в сортир три жалких педераста,

А вышли два ужасных некрофила.

И шла за ними, спотыкаясь слепо,

Пьянчужка-баба в снежной круговерти,

Как жизнь, грязна, уныла и нелепа, -

Но это было лишь обличье смерти.

* * *

Достаточно нас поводили вы за нос,

Чтоб нынче увидели мы просветленно,

Как розовых губ сокращается анус,

Как лезут оттуда кишки саксофона,

Как пальцы их тщательно перебирают, -

Отсюда рождаются сладкие звуки,

Внимая которым, глупцы замирают,

Подобно измученной течкою суке.

Как жабы, гитарщики плющатся в корчах,

Гитары свои мастурбируя зверски,

И шепчет сознание, как заговорщик:

Они несказанно, немыслимо мерзки.

Теперь нас уже не надуть музыкантам -

Нам так же противен весь строй музыкальный,

Как нужник, пропитанный дезодорантом,

Как благовоспитанность шлюхи вокзальной.

Пусть есть в барабанщике нечто паучье -

Себе мы противны на самом-то деле,

Сосали, как матку, мы эти созвучья,

А более знать ничего не хотели.

Не нам ли и трудным, и нудным казалось

Всё то, что за рамки бездумья выходит?

Так пусть микрофон, как магический фаллос,

Солиста глаза к переносице сводит.

Мы тупо глядим на нелепые танцы,

И как-то невмочь ни кричать, ни буянить:

Насколько мы сызмальства были поганцы,

Настолько и дали себя опоганить.

* * *

Табачный дым слоится, изгибаясь,

На кудри мне ложится, как венец;

Сижу я перед вами, улыбаясь

Страдальчески-цинично, как мертвец.

Вы торопливо говорите что-то,

Скрывая нежелание помочь.

Бог вам судья, оставим эти счеты,

Ведь я же умер накануне в ночь.

Я разговор с усмешкой заминаю

И забываю сразу же о вас,

И смертный час упорно вспоминаю, -

Хоть как сейчас я помню этот час.

Предметы все без голоса ревели,

Незримая их колотила дрожь,

Как лошадь, вдруг почуявшую зверя,

Или свинью, почуявшую нож.

И не за что мне было уцепиться, -

Лишь сам себя ловил я на лету, -

Когда вдруг сердце прекращало биться,

Взамен себя оставив пустоту.

И если я рассеянным бываю,

Забывчивым, - хотел бы я суметь

Забыть о том, что я не забываю

Забвения не знающую смерть.

Цепочки слов, цепочки мыслей странных

Всё нижет, нижет смерть в моем мозгу,

И вас насквозь я вижу, как стеклянных, -

И удержать улыбки не могу.

* * *

Повидло выглядело подло,

Угодливо лоснясь на блюдце;

Конфеток маленькие седла

Мечтали пышно развернуться,

Внезапно в пальцах осторожных

Гремящей кровлей представая,

А рты паслись вокруг пирожных,

Как рыбы, снизу подплывая.

Ныряя, двигались заедки,

И этим же неровным кругом,

Как медленные вагонетки,

Тянулись чашки друг за другом.

И завораживались взгляды

Картиною необычайной:

Чаинки, как дельфинье стадо,

Кружат в бездонной толще чайной.

И реплики слонялись праздно,

Сродни не разуму, а зренью,

Но излучало безучастно

Свой блеск магический варенье.

Нематерьяльная, немая

Мой разум всасывала толща,

И что б вам было, не мешая,

Еще минутку выждать молча!

Опять, внимая ошалело

Высказываниям глупейшим,

Я позабыл, как делать дело

И что рассматривать в дальнейшем.

Не задавали б вы вопросов -

И я б не потерял наитья,

Как живописец и философ,

Проникнув в сущность чаепитья.

* * *

В дверях качнувшись тяжело,

Плечом в косяк врезаюсь я.

<Опять надрызгался, мурло?> -

Воскликнет скорбная семья.

Но я презрительно молчу,

Ища в квартире водопой,

И, как в балете, волочу

Ступни немного за собой.

Вы так браните жизнь мою,

Что слышно даже во дворе,

Но перед вами я стою,

Качаясь, как вода в ведре.

Я в свой скрываюсь уголок

И раздеваюсь там, ворча,

Порой заваливаясь вбок

И суетливо топоча.

В испуге закричит тахта -

Но я в тот миг уже усну

И из раскрывшегося рта

Пущу блестящую слюну.

Не докучай же мне, семья,

Своей бессмысленной борьбой:

За чаркой примиряюсь я

И с миром, и с самим собой.

Зайдем с товарищем в подъезд

И чувствуем, покуда пьем,

Что мир - не худшее из мест

И мы немало значим в нем.

* * *

Притаюсь под угрюмой стеной,

Поукромней найдя уголок,

Беспокойно следя за толпой,

За мельканьем бесчисленных ног.

Я в комочек ничтожный сожмусь,

Незаметным попробую стать,

Я ведь так проходящих боюсь,

Что и взгляда не в силах поднять.

Проходящих беззвучно молю

Поспешать, на меня не смотреть;

Невниманье, забвенье стерплю,

Но вниманье их страшно терпеть.

Несказанная давит тоска,

Лишь увижу, мертвея душой,

Что, качаясь на пятку с носка,

Встали вы, поравнявшись со мной.

На смешное мое добрецо

Вы помочитесь, стоя кругом,

Или просто, подумав, в лицо

С маху врежете мне сапогом.

И я плачу, неслышно почти,

Заточен в безысходном кругу:

Не могу по дороге пойти

И уйти от нее не могу.

* * *

Где между фабрик вьется Лихоборка,

Забуду я постылый твой уют,

Мой пыльный город, высохший, как корка,

Которую с покорностью жуют.

И здесь, в кленовой чаще хаотичной,

Где бой бутылок и клочки бумаг,

Я образ свой, до тошноты приличный,

Сменю личиной короля бродяг.

Пускай и мне с ней не удастся сжиться -

Как прежнее ко мне не приросло, -

Но бедный пир безудержно вершится,

И теплой водкой челюсти свело.

Я ржавой жести слышу шелушенье

И как сараи старые скрипят,

И восхваляю саморазрушенье,

Всех связей разрешенье и распад.

И тем, кто будет восхищенно слушать,

Я ни единым словом не солгу:

Ведь я сумею так себя разрушить,

Как не суметь и худшему врагу.

Вот я, шатаясь, вывалюсь из мрака -

Скрежещут по асфальту башмаки

И тень за мной крадется, как собака,

Чтоб вылизать кровавые плевки.

Плетусь, забыв все временные лица,

Сумев через смертельное питье

До жалкой сердцевины умалиться,

Спасающейся в логово свое.

* * *

Косцы выкашивают лог,

Не ведая иных забот,

И, как смородинный листок,

Свежо и терпко пахнет пот.

Вздыхает молния - и ниц

Покорно валится трава,

И из-под радуги ресниц

Иное видимо едва.

Ты душу ощущал свою,

А в ней - все травы и цветы,

Когда у лога на краю

Помедлил перед спуском ты.

Но общность эту захлестнет,

Как ни ловка твоя рука,

Последовательность работ,

Движений слаженных река.

И как рассудок ни востер,

А пьется суть одним глотком -

Так перед выходом актер

Роль постигает целиком.

Спеши, поэзия, спеши,

Нам отведен ничтожный срок -

Одно движение души

Перед вступлением в поток.

* * *

Когда с полей был убран хлеб,

Мы шли, чтоб дружески на воле

Потолковать, как мир нелеп,

Расположившись в чистом поле.

Солому выдергав из скирд,

На ней мы грузно восседали,

Неразведенный пили спирт

И хрипло, грозно хохотали.

Мы поглощали даль реки

Под кочевым осенним небом

И колоссальные куски

Свинины с зеленью и хлебом.

Оглядывая все вокруг,

Как спирт, мы с жадностью глотали

Те ветры, что с речных излук,

С полей пустынных налетали.

Чтоб все сомненья оглушить,

Мы осушали тьму стаканов

И проникались жаждой жить,

Свирепой жаждой великанов.

И, этой жаждою горя,

Стопы мы в город направляли.

Так к наступленью октября

Мы наши души укрепляли.

* * *

Услады мира утомляют,

Познанье слепо, словно крот,

Вдобавок дерзость проявляет

Дрянной, безнравственный народ.

Ко мне, чьих творческих потенций

Огромен взрывчатый заряд,

Он предъявляет ряд претензий,

Нелепых требований ряд.

Твердит, чтоб я писал об этом,

А вот о том писать не смел.

Народ безумный! Ты к поэтам

Вовек почтенья не имел.

Ты зря суешься в жизнь чужую,

И ты раскаешься, поверь!

Гляди: из дому выхожу я,

Стремясь к насилию, как зверь.

Не смог бы даже Роберт Шекли

Чудовищ выдумать лютей.

Иду, сбивая, словно кегли,

Орущих, пакостных детей.

Гляжу на женщин я такими

Очами, полными огня,

Что, ощутив себя нагими,

Они пугаются меня.

Мужчин, чьи кривоваты ноги,

Чье колыхается пузцо,

Отшвыриваю я с дороги,

Взяв пятернею за лицо.

Чтоб Муз внушенья подытожить,

Свой долг Поэта возлюбя,

Народ я вправе уничтожить,

По крайней мере - для себя.

И лишь когда возню народа

Скует сгустившаяся жуть,

Прострется к краю небосвода

Пустынный грандиозный путь.

* * *

Я вспоминаю с одобреньем,

Как я вещал красноречиво

Над кружкой с кружевным круженьем

Сочившегося мощью пива:

<День завтрашний не зря тревожит

Всех тех, кто должен без заминки

Угадывать, что завтра может

Иметь хождение на рынке>.

На шее жилы раздувая,

Я оглушал пивную рыком:

<В суетность низкую впадая,

Они не знают о великом.

Но я далек от беспокойства,

Мой мозг - не шаткая валюта,

А безотказное устройство

Для производства Абсолюта.

Но я спокоен - нет причины,

Чтоб заметаться в общей смуте:

Мой мозг - надежная машина

Для выработки чистой сути.

Гляжу я в будущее смело

И составляю исключенье

Из массы тех, кто начал дело

Без верного обеспеченья.

Пусть познают они законы

Людской изменчивой натуры

И изучают напряженно

Теорию литературы,

Обмениваются венками,

Друг друга избирают князем,

А я в руке сжимаю камень -

И сок живой струится наземь>.

* * *

Я весь глубоко в себе,

Где боль, шевелясь, живет.

Меня на шаткой арбе

Мирной татарин везет.

Пришел мне, видно, конец,

Боец я был удалой,

Пока не встретил свинец

В бою под Гебек-Калой.

Я жив еще - но уже

Я чую свой трупный смрад.

Туда, где базар стрижей,

Вознесся мой странный взгляд.

Не синь пленила его,

Не вышних птиц толчея, -

То, выплыв из ничего,

В ничто погружаюсь я.

То мысли, быстрее птиц,

За гранью жизни снуют

И знание без границ

Вот-вот на лету склюют.

И вновь оно ускользнет,

И вновь я вернусь оттоль,

И там, где пробит живот,

Опять шевельнется боль.

Не чувствую жал жары,

Жужжанья жадного мух.

Дремавший до сей поры,

Не поздно ль ожил мой дух?

Недвижно тело на вид,

Живым вовек не узнать,

Что гибнущий ум спешит

В морях забвенья догнать.

И я молчу на вопрос

Про имя мое и чин,

А в воздухе зык разнес,

Зовя Аллу, муэдзин.

* * *

Откликнуться я не вправе,

Ведь страха я не снесу

На гибельной переправе,

На броде через Койсу.

В скалах, что нависают

Над вечной пляской реки,

Смерть в стволах сберегают

Невидимые стрелки.

Мы видели смерти дело,

Мы все следили в тоске,

Как, кутаясь в струи, тело

Скакало вниз по реке.

И здесь так страшно возвышен,

До рока, облик беды -

Ведь смертный выстрел не слышен

В шипучем шуме воды.

Охотников кличут снова,

Но пусть другие идут -

Вдали от края чужого,

Наверное, их не ждут.

Мне знанье явилось свыше:

Кто ступит в реку - умрет,

Но зов командира слышу -

И делаю шаг вперед.

Я не был вовек героем,

Честей вовек не искал,

Но надо наполнить боем

Вечность воды и скал.

* * *

Солнце бурые склоны

И белое русло печет,

И рыхлой лентой колонна

По дну ущелья течет.

Идут они в горы ныне,

Прошли уже треть пути,

Но этот завал в теснине

Без боя им не пройти.

Пускай их много сегодня -

Ведь знака лучшего нет:

Нисходит милость Господня

На тех, кто не ждет побед.

Я вам говорю - и верьте

Впивавшему горний глас:

Иным не дастся до смерти,

А вам дается сейчас.

Иные судьбу пытают

Весь век, сомненьем полны,

И в страхе мир покидают,

Не зная себе цены.

Коль вы мужи, а не куры,

Кудахчущие в пыли, -

Молитесь, чтобы гяуры

Сейчас на приступ пошли.

Бесплодны пост и молитвы,

Бесплоден любой обет:

Смертным, помимо битвы,

Нигде не найти ответ,

Достоин ли, дети праха,

Из нас хотя бы один

Испить из чаши Аллаха

Того, что хмельнее вин.

* * *

Ужасен сей вид и велик:

В глубинах охрипших теснин

Обвалов рокочущий рык

Сплетается с гулом стремнин.

Распахиваясь на ходу,

Тесниной идут облака.

Незримая, - в мрачном ладу

С высотным напевом река.

Объемы надмирных рогов,

Что вздыбили вкривь небосвод,

Спокойную гордость богов

В сердца проливают с высот.

Разломы безмерных громад,

Оплавлены древним огнем,

И ужасом сердце теснят,

И вскормят величие в нем.

Поймем неизбежность войны,

Она - не чрезмерный наказ

Заоблачной этой страны,

Столь щедро возвысившей нас.

* * *

Я сидел в полукруге внимательных лиц,

Похвалы их владельцев выслушивал я,

Но теперь-то я знал о наличье границ,

Что меня отделили от их бытия.

Я ведь знал, что затронуть не смог никого:

Были рядом они, горячо гомоня,

Но витало реальное их естество

Где-то в мире своем, далеко от меня.

Я не мог отрешиться от странных причуд:

Мне казалось, что в лица лишь пальчиком ткни -

Вмиг бесшумно и плоско они упадут

И паркет, словно карты, усеют они.

Но меня поневоле охватывал страх

Перед тягой потрогать поверхность личин,

Ведь тогда я в обглоданных люстрой стенах

Оказался бы вдруг совершенно один.

И, решив предпочесть наименьшее зло,

Безнадежно я слушал пустую хвалу;

Безразличье из мозга на щеки текло

И за нижнюю челюсть тянуло к столу.

Так сидел я, безмолвен, бессмысленно-хмур,

Но едва оставляло меня забытье -

Сразу чуткими пальцами страх, как лемур,

Принимался ощупывать тело мое.

* * *

Познание сущности - труд бесполезный,

Ведь вещь может выступить одновременно

Хранилищем тайной структуры телесной;

Товаром, подвластным законам обмена;

Пятном цветовым и объемом - в картине;

Носителем свойств, что в быту применимы;

И лишь для поэта в высоком притине

Сплетение сущностей цельно и зримо.

Ты мог бы увидеть в азарте торговли,

Покуда о прибыли хитро мерекал,

Что с векторов сил, как с беседочной кровли,

Свисают созревшие гроздья молекул?

Услышишь ли в лепке мазков натюрморта

Плеск радуг мазутных и лязганье клюзов,

Надсадные вздохи торгового порта

И арии в воздух поднявшихся грузов?

Все вещи глядят беспредельно зовуще;

Пойми, - чтобы взять их, как истый владыка,

Что, в сущности, сущность вещам не присуща,

А то, что существенно, - тысячелико.

* * *

Дворы стенными кирпичами

Деревьев купы оградили -

То в каменном давильном чане

Охапки гроздьев взгромоздили.

А ветер тучи раздирает

И в буйстве празднично-жестоком

Нагроможденья попирает,

Слепящим обливаясь соком.

Захлебываясь в светопаде,

Забудь о доброте никчемной,

Как мир не помнит о пощаде,

Работой упоен огромной.

Лишь те всю мощь его вобрали,

Что перед ним не обмирали

И кисти верной не марали

В протухшей патоке морали.

Основа творчества - жестокость;

Лишь тот к нему подходит здраво,

Кто мог вобрать в себя, как в фокус,

Сноровку для любой расправы.

* * *

Чуть зыблется морская бирюза

И легкие узоры выдыхает,

И зной полуденный, как стрекоза,

В сухой траве прибрежной отдыхает.

Где холм из-под зеленого руна

Следит за построениями рыбы,

Чуть чмокает в расселинах волна

И глухо гложет сглаженные глыбы.

А ввечеру, накапливая гнев,

Идет волненье вкось от Трапезунда,

И чайки, в зону отблесков влетев,

Внезапно исчезают на секунду.

Кипит листва береговых раин,

Грозя сбежать, как золотая пена,

И вечер, кажется, сошел с картин

Всевидящего, словно бог, Лоррена.

С горы взглянуть - покажется, что он

(Не тени ли подсказывают это?)

В прозрачной полусфере заключен,

Чья выпуклость смещает все предметы.

Все ясностью античною полно,

И этот миг значительней, чем годы -

Когда душа сливается в одно

С бесстрастною духовностью природы.

И я шепчу себе: не погреши

Отсутствием вниманья и терпенья,

Чтоб все пределы будничной души

Вдруг затопило море единенья.

* * *

Где-то, где страх обитает -

Тяжкие вздохи прибоя.

Стихнет - и снова вскипает

Ветер обильной листвою.

Вслед за бушующим гневом -

Шорох стихающий смутный.

Связан неровным напевом

Ветер с душой бесприютной.

Ночью певец разумеет,

В чем здесь печали значенье:

Из одиночества зреет

Мира с душой единенье.

Ветры прибрежья с собою

Странницу-душу умчали,

Чтоб со вселенной ночною

Слить в беспредельной печали.

* * *

Как черный клинок из ножен,

Мы вырвем изгиб дороги,

Взбесившееся пространство

Готовы попрать, как боги.

Мы всё крушим беспощадно,

Возвышены от рожденья,

Пускай пальбой из засады

Летят столбы огражденья.

О демон, меня несущий,

С тобой я весь мир разрушу,

Чтоб только настичь беглянку -

Мою сбежавшую душу.

О бубен быстрого бега,

О пляска пальцев погони,

Где рощи в упряжке ветра -

Как скалящиеся кони.

* * *

Шли мы лесами и кручами горными,

Шли берегами студеных озер,

Чтоб меж камнями оплавленно-черными

Дымчато-синий увидеть простор.

Трудно с пространством недвижимым справиться,

С чащами леса, с камнями, с песком,

Чтобы от косности здешней избавиться

В вечно текучем пространстве морском.

Трудно пройти через землю постылую,

Ту, что без счета границ родила,

Чтоб безграничность великою силою

В душу и в плоть через очи вошла.

Скальд, поспеши, чтоб со здешнею гаванью

Нынче расстаться тебе удалось:

К дальнему Западу в трудное плаванье

Не уходил еще Кетиль Лосось.

От неподвижности, дух угнетающей,

Поторопись к побережью земли -

Конунга Харальда люди пока еще

В тихих фиордах смолят корабли.

Жаждою воли к волнам увлекаемый,

К спешному шагу себя приневоль -

Кузницы викингов звон несмолкаемый,

Взвизги железа взывают оттоль.

Если же клики заслышишь прощальные,

Если завидишь отплытье, - тогда

Песню зачни, чтобы отзвуки скальные

Перенесли ее вмиг на суда.

И превозмогут пловцы нетерпение

Радостно бросить юдоль берегов,

Только заслышат призывное пение,

Опередившее немощь шагов.

Взвейся же, песнь, заозерная узница,

Зыком призывным наш гнет размечи -

Грозного конунга звонкая кузница,

Знаю, и нам закалила мечи.

* * *

Сквозь снеговую бахрому

Как бы подмигивают зданья.

Им ведомо: я их возьму

Для чувственного обладанья.

Люблю я быть в толпе один -

Там, где расплавленная смальта,

На лед стекая из витрин,

Его проела до асфальта.

Я хаотично движусь там,

Подвластен странному хотенью,

Преследуемый по пятам

Своей аляповатой тенью.

И вдруг закладываю крен

С улыбкой похотливо-сладкой,

Чтоб каменные струпья стен

Ощупать в уголке украдкой.

Гляжу я с нежностью во тьму:

Она, дома макая в битум,

Узор выводит по нему,

Слезящихся кристаллов ритм.

Облюбовав себе крыльцо

При выходе из магазина,

Гляжу я в каждое лицо

С бесцеремонностью кретина.

В дымок витринного стекла

Я влипнуть норовлю щекою,

Чтоб гладь холодная текла

В меня, как вещество покоя.

* * *

В белизну этой будничной рани

Я гляжу, как запойный кутейник.

Облетевшая липа в тумане

Возвышается, как муравейник.

Я свободен, но мне неизвестно,

Как воспользуюсь этой свободой,

Если в мире все мутно и пресно,

Как в воде с разведенною содой.

Жалкий опыт лежит за спиною:

Те, что пройдены в юные годы

И по пальцам сосчитаны мною, -

Все пути приложенья свободы.

Так безжизненны стен вертикали,

Так асфальт подметенный бесплоден,

Что себе я втолкую едва ли:

Ты свободен, свободен, свободен.

И паденье листа по спирали,

Отрицая такую возможность,

То внушает, что хуже печали:

Безнадежность, одну безнадежность.

* * *

Опара зелени взошла,

В ней вязнул груз пятиэтажек,

Круглились кленов купола

С системой веточных растяжек.

С них листья массой плоскостей

Срезали мелкие сегменты,

И было все - набор частей,

Слагаемые, элементы.

И утомленно в забытьи

Я прикрывал глаза под солнцем,

Но вспархивали воробьи

Порой пузатым веретенцем.

И, быстро проясняя взор,

Я видел ветра продвиженье.

Частей разрозненных набор

Им приводился в сопряженье.

Бутыль зеленого стекла

Толчками в кронах проливалась,

А на асфальте тень жила

И полной рюмкой колебалась.

И кто-то брел издалека,

Листву расплескивал стопою,

И вереницей облака

За ним тянулись к водопою.

Объединялось естество

Сверх внутренних разграничений -

Вот так приходит торжество

Венцом для творческих мучений.

* * *

Скакал проселком отдаленным

Автомобиль, махая саблей;

Коровы над лужком зеленым

Висели группой дирижаблей;

Меж вётел озеро застыло -

Точь-в-точь поднос цветной капусты;

Пейзаж подтачивали с тыла

Гуденья, шорохи и хрусты.

И зренье грузно облетало

Квадраты севооборота,

Где бесконечность отдыхала, -

Но шла сама ее работа.

И в неподвижном запустеньи

Пространства силы не почили, -

И борону огромной тени

Волы небесные влачили.

И та же мощь в меня вселялась

Бесстрашием и постоянством,

Которая осуществлялась

В самом бездействии пространством.

* * *

Мой взгляд утопает в темнеющих видах,

Где тьму распыляют межлистные норы.

Вечерние травы - как замерший выдох,

Как шепот затихший, живут их узоры.

Пиявицей сумерки к взору припали,

И зренье теряют безвольные вежды,

И в толщу затишья с предметов упали

Движенье и звук, как обуза одежды.

И просится сердце в затишье природы,

Чтоб скрыться, как птица, в межлистном провале,

Чтоб листьев ночных многослойные воды

Нежданно и нежно его овевали.

* * *

Весь двор мне виделся с балкона

(А взгляд мой чрезвычайно меток)

Дырявой кисеей зеленой,

Обвисшей на распялках веток.

Где кисти с краю колыхало

Воздушною струею слабой,

Автомашина отдыхала,

Как помесь жужелицы с жабой.

А лапы липы были плоски,

Как ряска темного болота,

В них вязли птичьи отголоски -

И вновь чеканились без счета.

С коробчатых уступов зданья

Сходил мой взгляд, безмерно зорок,

Для сладостного обладанья

Всей совокупностью задворок.

И чтобы мне полнее вникнуть

В надежность стен родного дома,

Хотел прохожих я окликнуть,

Хотя мы были незнакомы.

* * *

Беззвучно вопит чапыжник,

Скрутившись хвостом дракона,

И прядает, словно лыжник,

Ручей по уступам склона.

Откоса нависший гребень

С лилово-зеленой чащей

Обметан в утреннем небе

Незримой нитью блестящей.

И там, над осыпью звонкой,

Под листьями грубой ковки,

Порхает солнце суконкой

По стали моей винтовки.

Из-под корявой кущи

Ружье головкой змеиной

Кивает низость везущим

Сюда из душной низины.

Речения приговора

Я слышал в обвальном гуле.

Здесь вашей дороге в горы

Предел полагают пули.

Я - действие, я - хранитель

Нездешнего правосудья.

Пускай придет осквернитель

Безмолвия и безлюдья,

Чтоб на тропе скалистой,

На сдавленном перевале

Смеялся над смертью выстрел,

А горы громко зевали.

* * *

Я слышу в квартире побежку мгновений,

Бегущих, как мыши, на нижний этаж.

Обнявши охапку моих отражений,

Присел от натуги зеркальный трельяж.

И видит из створок, как из-за кулисы,

Колодою карт развернувшийся лик,

Что время мое убегает, как крыса,

Которую паводок в доме застиг.

Здесь, вместе с квартирой мой мозг затопляя,

Безмолвно и жутко растет тишина,

Застылостью бликов мой взгляд оцепляя,

Перпендикулярами окружена.

О лете шумящем окно мне напомнит,

Но выйду в аллею - и кажется мне,

Что я лишь сосуд для молчания комнат,

Где глохнут немедленно звуки извне.

Листва - словно грота прибрежного своды,

Текучие блики змеятся по ней,

И вторит асфальт, словно гулкие воды,

Шагам, - словно каплям, упавшим с камней.

* * *

Всё свет затопил предвечерний

Ласкающе-теплой волною.

Плывут его гладью безмерной

Домов и деревьев каноэ.

Раскатисто голубь захлопал

Крылами на чьем-то балконе.

Заслушался ветер, как тополь

Играет на аккордеоне.

Игрушечны линии зданий

В небесной пленительной сини,

И отзвуки детских ристаний

Летают, как птицы в теснине.

Мне все эти игры знакомы,

Но только не знают ребята,

Что, выйдя из этого дома,

И я здесь резвился когда-то.

И так же, меняя без счета

Забавы с былыми друзьями,

Не знал я, что, сгорбившись, кто-то

Следит со скамейки за нами.

* * *

Уходит дождь, и над сутулой

Его спиной курится нимб,

И солнце рыбиною снулой

Всплывает в небе вслед за ним.

Всплывает, - выплеснутым блеском

Всё заливая добела,

И лишь за дальним перелеском

Патина ливня не сошла.

Дубы - комки зеленой глины -

Блестят под влажной хваткой дня;

Уходит дождь через равнины,

Полой касаясь ячменя.

Боится взгляд остаться нищим -

И мы чего-то взглядом ищем

По хуторам в лепных дубах,

По сосняковым городищам

И в расшатавшихся хлебах.

Все части видимой картины

То связывает воедино,

Что ей не даст уйти, истлеть,

То, что живет в любой детали,

Бежит до самой крайней дали:

Догнать, замкнуть, запечатлеть.

* * *

Разила высота, как гром,

Висели в дымке корабли,

Вода дымящимся ядром

Сидела в черепе земли.

Вращенье сферы водяной

Вдруг постигал смущенный взор,

А ось вращенья подо мной

Чуть сотрясала масса гор.

Так чувства ширились мои,

Что в страхе взгляд я отводил

Туда, где дробью муравьи

На хвойный сыпались настил.

Зной наподобие хруща

Трещал в сомлевшем сосняке.

Перелетали, трепеща,

Станицы волн при ветерке.

На сколе горные леса,

Как соль, дышали белизной;

Как синий бык, ее лизал

Размеренно и нежно зной.

Как рукоять, в руке моей

Дрожал сосновый ствол кривой,

Оплетший проводом корней

Тяжелый стержень мировой.

* * *

С утра я гуляю садом,

Играю резною палкой.

Собачка прыгает рядом,

Схожая с креслом-качалкой.

В траве, как ладони на роздыхе,

Листва, - как свалка оваций.

Видно, как в дымном воздухе

Частицы солнца роятся.

Я быть стариком согласен:

Пусть в муках плоть усыхает,

Но мир так радостно ясен,

Как только боль утихает.

Окрестность ломкая, мелкая,

Деревьев пустые кроны;

Пушистою рыжей белкою

Курятся дальние склоны.

Не так уж мало осталось,

Ибо много открылось.

Неприхотлива старость,

Берущая все как милость.

И ныне мне удивительно,

Какой я взыскан удачей:

Похлопываю снисходительно

Брюшной бурдючок собачий

И вижу, словно картину:

Мы с собачкою двое,

Забор, провода, рябина,

Солнце - как меховое.

* * *

Котельной покидая гул,

В кусты, в прохладу

На принесенный кем-то стул,

Кряхтя, присяду.

Траву протершая, бежит,

Петляя, тропка,

Сюда, где бешено дрожит

Во мраке топка.

Трясется угольный тупик

В пылу распада.

Как хорошо, что я старик:

Мне всё - отрада.

Сквозь листья солнце облекло

В подобье сетки

Бутылок битое стекло,

Сухие ветки.

В траве - соцветия лучей

На склянках праздных

Под стенами из кирпичей

Мясисто-красных.

Недалеко уже конец,

Близка развязка,

Но пахнет пряно, как чебрец,

Во мраке смазка.

Чему ни приписать добро,

Годам, недугу ль,

Но копится, как серебро,

В подвале уголь.

Теперь мне нечего просить,

Теперь я зорок.

Я жизнь сполна могу вкусить

В тиши задворок.

Но ничего не повторять

Из прежней боли,

Лишь черным ногтем ковырять

Свои мозоли.

* * *

Скончаются праздники ночью

И оттепель ночью умрет,

И влаги последние клочья

Морозный рассвет уберет.

Как в мыле - строений уступы

И весь переулок кривой.

Сосулек буддийские ступы

Подвешены вниз головой.

Как гомон застолья, умолкло

Течение талой воды,

Остались лишь мыльные стекла,

Морозной уборки следы.

Утыкали рвоты цукаты

Усохших сугробов безе,

И капель иссякли раскаты

В невольной морозной слезе.

И в небе холодном и ясном

Увидишь лишь бездну тоски,

И холод мучительным спазмом

Столице сжимает виски.

* * *

Всё выглядит так незнакомо,

Морозом схватившись с утра.

Деревьев недвижных изломы

Заполнили чашу двора.

Над снегом, над плоскостью белой,

Обставленный охрой стенной,

Деревьев каркас омертвелый

Висит в пустоте ледяной.

Я с этим пейзажем в союзе,

Мне нравится холод его.

Так сладостна гибель иллюзий,

Холодной тоски торжество.

Когда холода просветлений

Смогли все былое облечь,

Обуза ненужных стремлений

Упала с натруженных плеч.

* * *

Мудро-насмешливо, чуть свысока

Я говорю с неразумной толпой, -

Кто же заметит, как в сердце тоска

Переплетается с болью тупой.

Пляшет в глазах и дрожит на устах,

Веки щекочет проказливый смех,

Ловко скрывая, как мучает страх,

Как я устал от всего и от всех.

Я улыбаюсь - а зубы в крови;

Громко шучу - чтоб тайком умолять:

<Сердце, истертую упряжь не рви,

Мы не свезли еще должную кладь>.

* * *

Для глаза приятных здесь нет ощущений -

Район поражен асимметрии хворью.

Большие коробки производственных помещений

В беспорядке расставлены по заводской территории.

Застыли железного хлама охапки,

Прилеплены к ним в виде лестниц и переходов.

Клубятся трубопроводы в удавьей хватке -

Уродливо вздутые вены заводов.

В лабиринте складов, цехов, заборов,

Где так хаотично все расположено,

Локомотив, смиряя свой норов,

Всего сторонясь, ползет осторожно.

Решетчатых окон слепые плоскости

Своим равнодушьем меня не смутят,

Пусть антенны, как гребни из щучьей кости,

Мелко дрожа от подавленной злости,

Выдирают шерсть из небесных стад.

Шлакобетон со мрамором храма

Ничем не схожи, но эти стены,

Словно Кааба, хранят упрямо

Память, которой не сыщешь замены.

Железнодорожная насыпь в снегу шелудивом

Покрыта свищами следов оплывших,

И в сердце смятенье, как в небе дождливом -

Не это ль следы здесь ранее живших?

Доски заборов, жесть водостоков,

На пустыре - сталь конструкций портального крана, -

Помните ль руки юных пророков,

Смутно вещавших, умолкших рано?

Мой район, я тебя никогда не покину,

Твое убожество не прокляну.

Динамик, хрипи: <Остановка <Медина>,

Конечная, <Мекка>, через одну>.

* * *

Обильною листвой осенена помойка,

Контейнер - словно трон, где царствует отброс,

И липкий, мыльный дух здесь обитает стойко,

Как будто сотканный из гула цепких ос.

Асфальт, уложенный когда-то в этом месте,

Теперь в буграх - из них комками зелень прет,

И если банку пнуть, то хриплый дребезг жести

В шуршании травы почти тотчас замрет.

Мне с детства ведомо - чтоб в тень кустов укрыться,

С асфальта на тропу здесь надобно свернуть,

Что вдоль бетонных плит заброшенных змеится,

Стремясь контейнеры пугливо обогнуть.

Канава старая проложена за ними;

В наносах дождевых у корневищ куста

Искрится мухами, как блестками цветными,

Свалявшаяся шерсть издохшего кота.

А там, в кустах, присесть на ящик, утвержденный

На глинистой земле меж пробок и рванья,

И весь асфальт двора, жарою отбелённый,

Из полутьмы моей как сцену вижу я.

Из-за кулис войдет компания большая,

Так дерзко в тишине их возгласы звучат,

И мнится - это я, двор смехом оглашая,

С друзьями прохожу, но - десять лет назад.

* * *

Октябрь придет и разъярит,

Как мокрых псов, порывы стужи,

И снова дизель засипит,

Расцвечивая маслом лужи.

И мрак опустится сырой,

Огней зажгутся вереницы,

И за стеклом внутри пивной

Столпятся мертвенные лица.

И будут пьяные орать,

Передвигаться бестолково,

Ворочаясь в грязи, стонать,

Приподниматься, падать снова.

Шипя, несется грузовик, -

Какой беглец теперь споткнется?

Кому еще в последний миг

Сырой асфальт в глаза метнется?

В свирепом мраке тупика

У кабака или вокзала

С глухим щелчком из кулака

Клинка выскакивает жало.

Как просто кровью здесь истечь

Промозглым вечером субботним!

Свистки погони, как картечь,

Раскатятся по подворотням.

Кому послышится потом

Крахмального халата шорох

И трепет ламп под потолком

В больничных бледных коридорах?..

Пусть город бесится сильней,

Огни нагромождая зыбко, -

Чем злее осень, тем нежней

Моя жестокая улыбка.

Меня непросто запугать -

Зловещею вечерней тенью

Я выхожу, чтоб снова стать

Частицей вашего смятенья.

* * *

Под кроной яблони, угласто-комковатой,

Сарайной крыши толь нагрелся и обмяк.

На нем, как будто пар, жары вернейший знак, -

Кристаллов крошечных налет шероховатый.

Нестройный ксилофон бесчисленных заборов

Травой и листьями забился и заглох,

И духота подчас выказывает норов,

Из зелени густой выщелкивая блох.

Глотками пьет листва мед золотистых пятен;

Пыльцой серебряной подернули года

Сараев сохлый тес, и голубей стада

Дремотным пением томят из голубятен.

В сияньи праздных рельс путь железнодорожный,

Как от дыхания, размеренно-волнист,

И с насыпи его весь план трущобы сложный,

Весь хламный лабиринт увидит машинист.

Но он, чей конь страшит окрестные низины

Одним дыханием безудержным своим,

Не разглядит с высот, гордец и нелюдим,

Всей прелести трущоб в обширности картины.

Не видно свысока тех уголков укромных

У стен рассохшихся, где властвует лопух,

Где проросло былье из куч металлоломных, -

Местечек, что родством приковывают дух.

Лети же, машинист, крушитель расстояний,

По праву сильного всем миром овладей, -

В трущобе при путях, с поэзией моей

Себе мы поприще открыли для исканий,

Мы тысячи миров здесь прозреваем с ней.

* * *

На перекрестке в светофорной пробке

Автомобили личные так робки,

А самосвал к ним сзади подползает

И над кормой блудливо нависает.

Замешкается кто-то в тесном стаде -

И свет слепящий сразу хлынет сзади,

И в ритме вспышек, с бессловесной прытью

Как бы вершится странное соитье.

А я смеюсь из темных подворотен,

Как лев, могуч - и словно дух, бесплотен;

Как лев, я мчусь бесшумными прыжками

Заснеженными тихими дворами

И там крадусь, где льет на снег румяна

Пульс дребезжащих окон ресторана;

Через сугробы и нагие ветки

На отдых рвусь к детсадовской беседке,

Где видят лишь бездомные собаки,

Как светится лицо мое во мраке.

В шатре огней и в уличном круженье

Не услыхать далекое движенье.

Недаром здесь скрываюсь и молчу я -

За тыщи снежных верст весну я чую.

Не скрыть морозному великолепью

Того, что зреет за безмерной степью,

Где редкие огни поживой скромной

Холмы катают по ладони темной.

Уже сытнее делается воздух

И овцы-облака пасутся в звездах,

А кошка, сгорбясь на помойном баке,

Все смотрит на лицо мое во мраке.

* * *

Конторские стены безжизненно-серы,

Но я погляжу - и отмечу с любовью:

К ним лепятся густо кондиционеры,

Похожи на ульи и птичье гнездовье.

Сверну по дорожке за угол конторы -

И шумом хозяйственным все оживится:

Как пчелы, гудят здесь электромоторы,

Резец над металлом щебечет, как птица.

Иду лабиринтом фабричных кварталов,

Где цех - как собор, чья торжественна месса:

Вещают здесь преображенье металлов

Органные вздохи кузнечного пресса.

И пусть, гидравлической мышцей блистая,

Промышленность тяжкую длит литургию, -

Под курткой любовь, как птенца, укрывая,

Вступлю я в места, для меня дорогие.

На ящик присев в достопамятном месте,

Где кабель свернулся в траве отсыревшей,

Где, смяты, ржавеют полотнища жести

И шатко склонился забор поседевший,

Где стая листвы перелетной осенней

Обсела кустарника голые прутья,

Слежу за ползущей над сбродом строений,

Волокна теряющей облачной мутью.

Мы некогда здесь же сидели с друзьями,

Но в сочной траве извивалось лениво

Дыханье жары золотыми ужами,

И не были листья по-птичьи пугливы.

Они рассыпались медовым фонтаном,

Чириканье птичье ручьем источали.

Как юность, мудры, - мы за спором пространным

Того, что мы счастливы, не замечали.

И ржавчина шероховатая эта,

И путаность трав нашу юность впитали.

Любовь, ты присвоишь любые предметы

На чахлых задворках в фабричном квартале.

И я на побелке построек дворовых

Увижу - недаром же были дожди:

Сплетение трещин, от влаги лиловых,

Похоже на вены на женской груди.

* * *

В автобус ночной как в теплицу войду,

Где в белой листве - испарения стужи;

Меж лапчатых листьев вгляжусь на ходу

Во тьму, что играет огнями снаружи.

В ущельях уступчатых явит мне тьма,

В игольчато-циркульном свете фонарном

Знакомые скверы, деревья, дома,

Но чем-то неведомым, чем-то кошмарным.

И вновь я пойму, что не в силах понять

Закон, по которому прежние вещи

Смогли несказанную суть воспринять

И сделались так отрешенно-зловещи.

Я вновь перемену постичь не готов,

С которой по-новому в сумраке живы

Шеренги сугробов, деревьев, кустов,

Пустынная вытянутость перспективы.

И даже припав к этим зимним камням,

До срока я буду расслышать не в силах,

Как цедится жизнь, непонятная нам,

Скачками мельчайшими в каменных жилах.

В недвижно светящихся окнах мелькнет

Летящая тень, словно край покрывала,

И дом в безучастии снова замрет,

Скрывая под камнем структуру кристалла.

Но знаю, что скоро исполнится срок,

И, жизнь заповедную жадно вбирая,

Раскроется с трепетом сердца цветок,

А люди подумают - я умираю.

* * *

Низвергаясь мерно в провалы

И из хлябей вновь возносясь,

Судно шло, - но вдруг зазвучала

Одинокой струною связь

С дальним берегом, и напева

Лад таинственный был таков,

Что мы поняли: королева,

Это твой неотступный зов.

Он донесся в несметном хоре

Волн, поврозь разевавших рты.

Нас не ты посылала в море,

Но обратно нас кличешь ты.

И в безмерном нашем просторе

Нам пришлось в твои руки впасть,

Так что сильные духи моря

Потеряли над нами власть.

Претерпели мы в море много,

Но, впервой так страстно скорбя,

Ныне вспомнили мы тревогу,

Скорби мрак в глазах у тебя.

И пространство казалось прежним,

Вновь толкались толщи стекла,

Но теперь мы шли к побережьям,

От которых ты позвала.

И, за разом раз неизменно

Повергая в пучину ход,

Мы в хламиде воды и пены

Восставали из хляби вод.

И, валы круша неуклонно,

Вспоминали в шатких морях:

Тонко кованная корона

Золотится в темных кудрях.

* * *

Дозволено убиваться,

В сторонке тихо страдать,

Нельзя в вашу жизнь врываться

И просто голос подать.

Рассудок шепчет упрямо

В картежном гаме страстей,

Что вы - зловещая дама

В колоде жизни моей.

У дамы пиковой масти

Довольства сердце полно:

Внушать подобные страсти

Не каждой даме дано.

И дама вздыхает тяжко,

Улыбку пряча в цветок:

Ведь он погибнет, бедняжка,

Такой азартный игрок.

Занятно то, что я сохну

От ваших скромных красот,

Но я так просто не сдохну,

Живучий, словно осот.

Корявый, в изломах муки,

Я крепну день ото дня,

И рок обдирает руки,

Пытаясь вырвать меня.

Замкнулся ваш бедный опыт

В родне, в убранстве жилищ.

Не слышен вам хриплый шепот

В земле моих корневищ.

Так хрипло зовет работа,

Так нежно прощаюсь я, -

Ведь я вас любил за что-то,

Глупышка, дама моя.

* * *

Из праха я вопросил,

И вот он внял наконец,

Родитель высоких сил

И верной воли кузнец.

Извечно он был во мне

И не был во мне ни дня,

Не мог он раньше вполне

Войти в былого меня.

В того, кто его и звал,

И гнал, в потоке страстей,

В того, кто и сам не знал

Глубин природы своей.

Я только отныне жив

Воистину и вполне,

Навечно объединив

Его и меня во мне.

Полней такой полноты

Услады познать нельзя.

Любовь моя, только ты -

К победе такой стезя.

Жива ты ныне иль нет,

Но встарь, едва зародясь,

Со мною, в котором свет,

Дала мне, темному, связь.

Вознес твой светлый поток

Меня из мирских долин.

Со мной, который есть Бог,

Впервые я стал един.

Впервой была не нужна

В уплату теплая плоть,

Когда умолк сатана

И стал говорить Господь.

* * *

Не обещай мне ничего,

Я все равно тебе не верю.

Я низость сердца твоего

Своею низостью измерю.

И если нравственно я плох,

Увидим в этом мудростью Божью:

Зато не захватить врасплох

Меня и самой ловкой ложью.

Все зло мирское запеклось

На сердце наподобье корки,

Зато и вижу я насквозь

Твои корыстные увертки.

Зато тебя подвох не ждет,

Хотя мой взгляд тебя смущает:

Уразумеешь в свой черед,

Что лучше быть не тем, кто лжет,

А тем, кто эту ложь прощает.

Так будь же, глупая, горда

Своею хитростью успешной!

Отрада зрелости проста -

Пусть не любить, как в те года,

Но все прощать с усмешкой нежной.

* * *

В шкафу, где горькой гнилью дышат

Мышата, крошками шурша,

Тебя замкнули - и не слышат,

Как ты там возишься, душа.

Когда же делается скучно,

Тебя нашарят в уголке -

И дашься в руки ты послушно,

Послушно сядешь на руке.

Порочному полуребенку

Так нравится тобой играть,

И с глаз опаловую пленку

Ты тщетно силишься содрать.

Боишься ты пошевелиться,

Ведь мир расплывчат и лукав,

И снова, как слепая птица,

Ты крепче вцепишься в рукав.

Во мгле чудовища мелькают,

Но как ты спрячешься от них?

Лишь кровь размеренно стекает

Из глаз пораненных твоих.

* * *

Я поразить пытался всех

Терпением и добротой,

А вызвал только общий смех

Своей дурацкой суетой.

Я торопился ублажать

Тебя, кумир нелепый мой,

А выглядел ни дать ни взять

Как дурень с писаной сумой.

Себе я удивляюсь сам:

Где взять еще таких ослов?

Катись, дружок, к своим самцам

С их лексиконом в двести слов.

Ведь я и для тебя, мой друг,

Был только влюбчивым ослом.

Ты из моих кормилась рук,

Ты предала - и поделом.

Я первым свой унизил дух,

Раз предпочел в себе открыть

Не беспощадный волчий нюх,

А глупую щенячью прыть.

Живи по-прежнему легко,

В привычной глупости варясь, -

Я с той, что вечно далеко,

Вернул утраченную связь.

* * *

Глаза твои синие так нежны,

А кудри так зловеще черны.

Титания-фея, царица фей,

Что же ты сделала с жизнью моей?

Мне больно, но я ни о чем не жалею,

Мы все должны образцам подражать -

Осел не мог не влюбиться в фею,

Но и не мог ее удержать.

Моя голова - как тяжелый снаряд,

Дешевка советская - мой наряд,

Из мертвой глины мои черты,

Бесцветны глаза мои и пусты.

Как быстро жизнь моя расшаталась

И труд мой добрый прахом пошел.

Теперь мне, видно, одно осталось:

Спьяну реветь, как скорбный осел.

Глаза твои синие так нежны,

Но кудри так зловеще черны.

Титания-фея, царица фей,

Что же ты сделала с жизнью моей?

Как напиваются люди с горя,

К счастью, тебе не дано понять,

И за презрение в синем взоре

Лишь на себя я могу пенять.

Где же, царица, твоя корона,

С кем же теперь ты разделишь трон?

В осла превратила ты Оберона,

Каким же будет твой Оберон?

Горчит слюна моя, словно яд:

Я вижу его уверенный взгляд,

Большие ступни и животный смех:

Фея моя, ты несчастней всех!

Иссякнет синих очей глубина,

Кудри твои иссечет седина.

Малютка-фея, царица фей,

Что же ты сделала с жизнью своей?

* * *

Утробно вздыхает море,

И я вздыхаю в тоске:

И радость моя, и горе -

В точеной смуглой руке.

Валы, морские скитальцы,

Со вздохом гнутся в трубу,

Но тихо тонкие пальцы

Сгибают мою судьбу.

И близится боль надлома,

Которой нельзя снести.

Господь, до любого дома

Дай сил тогда добрести.

Дай силы тогда включиться

В порядок жизни простой

И смысла найти крупицы

В любой болтовне пустой.

А если не дашь, так что же -

Прими последний упрек:

За что ты так рано, Боже,

На гибель меня обрек?

Не сон же владел тобою:

Любой нарушая сон,

Гремела труба прибоя,

Труба моих похорон.

* * *

Все разрешилось крайне просто,

Как все, что тянется годами,

Лишь пахнет от измятых простынь

Ее знакомыми духами.

В замену страсти безответной -

Подушка со следами туши

И легкий пепел сигаретный,

Вдруг вызывающий удушье.

Всё ложь - любовное искусство,

Взаимность, ласки, обладанье.

В самом себе живое чувство

Имеет смысл и оправданье.

Как видно, счастье опоздало,

И вообще не в счастье дело.

Теперь одно мне ясно стало -

Что жизнь и вправду опустела.

Гордись, как принято, победой

И хохочи самодовольно,

И только сам себе поведай,

Как это все безмерно больно.

* * *

Ты приходишь ко мне сама

По ночам, по глухим ночам,

И рассеивается тьма,

Уступая твоим очам.

В лабиринте ночных квартир,

В лабиринте зеркал ночных

Открывается чудный мир

И ложится у ног твоих.

И в цветные твои леса,

В дебри сна я смело вступлю,

Потому что твои глаза

Шепчут мне: я тебя люблю.

Я иду - и счастьем объят,

Как в полете, в простой ходьбе,

Оттого что твой нежный взгляд

Всюду чувствую на себе.

И цветы вырастают сплошь

На пути, куда ни ступлю.

Лишь во сне невозможна ложь,

Оттого я так сладко сплю.

* * *

Я завою, протяжно завою,

С переливами, полными горя,

Буду горько мотать головою

С беспредельною скорбью во взоре.

Не расскажешь пустыми словами

О томлении темном духовном,

И раскатится вой над домами,

Завершаясь скрипеньем зубовным.

Этот вой, что исполнен страданьем,

Безутешным, таинственно-смутным,

Долетит к окружающим зданьям,

К их окошкам со светом уютным.

И тревога в дома проникает

В бессловесных тоскливых раскатах;

Силуэты людей замелькают

В освещенных оконных квадратах.

Замолчу я - и тягостно тихо

Станет вдруг с окончанием воя.

Кто-то понял: то шляется лихо,

Неусыпное, злое, кривое.

Безотчетность тоски и безмерность

В тишине всё звучат и тревожат.

Кто-то понял: про жизни ущербность

Позабыть он вовеки не сможет.

* * *

В одежде темной и несвежей,

Какой-то непристойно мятой

Я в праздничном весеннем парке

Слоняюсь, словно соглядатай.

Лицо зеленовато-бледно,

К разброду волосы стремятся,

В глазницах, словно в темных ямах,

Глаза бесцветные томятся.

Я не приветствую прохожих,

Ведь все мои друзья и братья

Кочуют по своим участкам,

Неся такое же проклятье.

Как волки, мы повсюду рыщем

И отдыхаем где придется,

Хотим урвать кусочек мира,

Но это нам не удается.

А снег сиянье испаряет,

Как очищающую влагу,

Деревья вкось его линуют,

Как неких прописей бумагу.

И так сиянье беспощадно

Небес и дрогнувшего снега,

Что никнет наше племя волчье,

Ища лишь тени для побега.

* * *

Вы посмели меня пожалеть,

Как дитя, как больную овцу,

Но в ответ моя ругань, как плеть,

Вас наотмашь хлестнет по лицу.

Я прошу: не ходите за мной,

Провожатые мне ни к чему.

Ваши взгляды я чую спиной

И ныряю под арку, во тьму.

Ваши взгляды скользят по спине -

Словно сыплют за шиворот персть,

Словно сплошь вырастает на мне

Грязно-бурая, ломкая шерсть.

Не ходите за мной, дураки,

Обернусь - и замрете молчком:

Это волк ощеряет клыки

Между шляпой и воротником.

Переливчатой ляжет пыльцой

На глаза мои свет фонаря,

И размеренной волчьей рысцой

Я скрываюсь во тьме пустыря.

Братья-волки, насельники тьмы,

Только ненависть - преданный друг,

И ни слова не выскажем мы

О любви, улетевшей из рук.

* * *

Вещи умерли, в дом пропустив пустоту,

Одиночество гаммы долбит за стеной,

Металлический привкус разлуки во рту

И в окне - одиночества свет жестяной.

Появляясь в бесплодном пространстве зеркал,

Словно строгий отец, я себя упрекну:

Ты же волчьей породы, зачем ты искал

Среди чуждых по крови - друзей и жену?

Не пеняй на людскую жестокость, сынок,

Ты во всех своих бедах виновней стократ.

Тот, кто вечно один, не бывал одинок,

Одиночество есть ощущенье утрат.

Если б ты не боялся остаться один,

Ничего бы с тобой не случилось, поверь.

Жадных женщин созвал ты и слабых мужчин,

Обусловив тем самым возможность потерь.

Но тебе не удастся растлиться, пропасть,

Не для волка такой малодушный исход.

Эту крепкую грудь, эту жуткую пасть

Волчий бог предназначил для славных охот.

Лязгнут зубы, удачу схватив на лету,

Теплой крови ты вкусишь и вспомнишь меня;

И напомнит железистый привкус во рту,

Что удача и счастье - совсем не родня.

* * *

Огней неисчислимых ореолы

Сцепились в механизме часовом;

На лужах ветер пишет протоколы

И неизменно комкает рывком;

Эмаль автомобилей, как глазунья,

По площадям шипящим растеклась;

Я слышу зов безмолвный полнолунья -

И над собой утрачиваю власть.

Фонарные игольчатые кущи

Не скроют от расширенных зрачков

Твой скорбный лик, мучительно влекущий,

Царица теней, госпожа волков.

В моих костях томительно и тонко

Поет немой вибрирующий звук -

И дьявольская радужная пленка

Мои глаза задергивает вдруг.

Лицо дневное, плоское, как стертый

Медяк в торговой суете дневной,

Теперь звериной вытянется мордой

К высотам, заливаемым луной.

Одной луне сегодня я внимаю

И с нею сам вступаю в переклик,

А для прохожих в кулаке сжимаю

Свой верный нож, свой тридцать третий клык.

Пускай бегут по переулкам темным,

Когда я нож достану из чехла,

Чтоб, прервана их окликом никчемным,

Своих речей луна не прервала.

Пусть ненависть горит звездой холодной

На лезвии лезгинского клинка,

Чтоб горький хмель гордыни безысходной

Я выпил до последнего глотка.

* * *

По плавным переливам балок,

По чахлым, ломким мелколесьям -

Как волчий бег, должно быть, жалок

Перед гремящим поднебесьем!

Ревут чудовищные осы

И жала мечут неустанно,

И волки катятся с откоса,

Рыча, прикусывая раны.

Взрываем снеговую толщу,

Хрипя, захлебываясь снегом.

Любуйтесь же на гибель волчью,

Следите за последним бегом.

Но я меняю вдруг повадку,

Врага почуяв над собою:

Кружусь, чтоб вытоптать площадку

Для заключительного боя.

Не юркну в снег я вроде мыши,

Как пес, не припаду на брюхо,

Пусть пули вспарывают мышцы,

Костяк проламывают глухо.

Во взбитой лопастями вьюге,

Кровавой кашляя мокротой,

Я прыгну - чтоб стрелки в испуге

Шатнулись в чрево вертолета.

Я весь промок в ружейном граде,

Оглох в железной круговерти,

Но эта ненависть во взгляде

Вам будет помниться до смерти.

Когда же подсекутся ноги

На вытоптанном мною месте -

Увижу: с неба волчьи боги

Взирают мутным взглядом мести.

* * *

Терпеливо я жду угасания дня,

Чтоб собой населить золоченую тьму,

Но со стаей скорее заметят меня -

Волки в городе держаться по одному.

Поднимаются острые уши твои;

Непривычные звуки они отстригут

От ночной тишины, чьи густые слои

В шерстяную ушную изнанку текут.

Утончаются ноги - чтоб сходными стать

По надежности мышц с лубяным волокном,

Чтоб весь город сумел я во тьме обежать,

Пряной меткой остаться под каждым окном.

И сгущается тьма - чтоб на корку камней

Метрономом когтей я насечку нанес.

Все предметы мильоном мельчайших корней

Прорастают в мой влажный чувствительный нос.

Отворится подъезд - и глотнет полдвора

Убывающий сектор зевоты дверной,

И мелькнет на свету световая игра

Глаз моих - как бы в пленке слепой нефтяной.

Напрягаются чувства и ловят в ночи

Запах стали, охотников грубую речь;

Я ведь знаю, как бьется, круша кирпичи,

Словно бешеный шмель, в подворотне картечь.

Братья-волки, вы древний забыли закон:

Быть незримым, менять постоянно пути,

Ничего не желать, не нуждаться ни в ком,

Чтобы к людям, как пес, на поклон не ползти.

Братья-волки, вы жить не умели одни,

А иначе предать вас никто бы не смог;

Я ведь помню, как жалко вы кончили дни -

В липкой луже кровавой, у вражеских ног;

Как частило под слипшейся шерстью густой

Ваше сердце и силилось жизни хлебнуть;

Волки, мертвые братья, вы слышите вой?

Лишь во тьме я осмелился вас помянуть.

* * *

Чуть прянет ветер сверху, из засады

Под волочащимися облаками -

Зигзагами бегут деревья сада,

Закрыв в испуге головы руками.

В сетях листвы сереброкрылый сокол,

Забившись, когтем по стеклу зацепит -

И вот уж пальцы призрачные лепят

Из ливня плоскости дрожащих стекол.

И видится в блуждающих размывах,

Как за рыдающей лесопосадкой

С дороги кто-то мне махнул украдкой -

И затерялся в тучах терпеливых.

Прощай, ушедшая так незаметно!

Пускай настанет ясная денница

И, обновясь, вновь станет жизнь приветна -

С тобой нам больше не соединиться.

Со стороны, извне, как сквозь ограду

Я вижу, как мое уходит время,

Как снова заломились руки сада,

Как ветер вновь ногой уперся в стремя.

* * *

Как ясно я предощутил

Приход решительного дня!

Ты рвешься, оболочка сил,

Скрываемых внутри меня.

Природа горняя горит,

Вздувая вены, как вино.

Я разнородное на вид

Вот-вот сумею слить в одно.

Душа моя, бессонно жди,

Не упусти заветный срок,

Когда прорвется из груди

Все обнимающий поток,

Чтоб отчужденность победить

И всех предметов, и твою,

Чтоб в дамбе будней брешь пробить -

Врата к иному бытию.

* * *

Ты не найдешь заветной точки,

С которой глянь - и ожил вид.

Мир на бессильные кусочки

Мощь впечатления дробит.

Он обложился тьмой деталей,

Не в силах что-то предпочесть.

Источнику людских печалей

В нем некое подобье есть.

И мы, раз выбор нескончаем,

Меняем поиск на покой,

В разряд любимого включаем

Случившееся под рукой.

Наверное, не так убога

Была бы жизнь, когда бы в ней

Не расплодилось слишком много

Вещей, понятий и людей.

* * *

Я не покинул вас совсем,

Я никогда вас не покину.

Незрим, неосязаем, нем -

Я всюду с вами. Мы едины.

Я в вас живу не как кумир,

Господствующий над сознаньем;

Я - то, что озаряет мир

Мгновенно-ясным пониманьем.

Я в вашей вечной суете

Живу не как лицо и имя:

Я - чувства, что по простоте

Вы мните полностью своими.

Мной - человеком пренебречь,

Забыть меня - для вас возможно,

Но ваши мысли, ваша речь -

Все это я. Забвенье ложно.

И мной осознана вполне

Взаимность нашего союза:

Вы обитаете во мне,

И это - тяжкая обуза.

Извечной низости запас,

Пускай не по своей охоте,

С рожденья я обрел от вас,

Не зря я плоть от вашей плоти.

Вы передали мне не зря

В душе позорящие пятна:

Вы только им благодаря

Мне до конца теперь понятны.

И чуждым внемлю я словам,

Как в сказке - птичьему злословью,

Не зря любовь слепую к вам

Я приобрел с наследной кровью.

* * *

От колесных громких рыданий

Наклоняюсь к стеклу тесней.

Пролетают обрывы зданий

В ожерельях слезных огней.

И лицо мое ненароком,

Как портрет на гладком столе,

Из кварталов в гирляндах окон

Возникает в черном стекле.

Сколько было взглядов усталых,

Чьей тоски никто не постиг,

Наблюдавших в ночных кварталах

Ускользающий собственный лик?

Сколько было - нездешним светом

Осененных ни для чего,

Так же живших в городе этом

И любивших так же его?

И покажется - так, что тесно

Станет сердцу вмиг моему:

Лики тех, кто ушел безвестно,

Пролетают из тьмы во тьму.

* * *

Зимнее утро косое;

Тень, словно всадник летящий,

Пересеклась с полосою

Улицы в охре хрустящей.

На остановке трамвайной

Видно - трамвай убегает,

Бабочкой необычайной

Отблеск по рельсам порхает.

Словно сронили стрекозы

Крылья по снежным уклонам;

Воздух, густой от мороза,

Кажется, пахнет паленым.

Шаг мой, скрежещущий сухо,

Холод, что злобно сжимает,

О непреклонности духа

Яростно напоминают.

Косо летящие тени,

Мир, напряженный до боли,

Не оставляют сомнений

Во всемогуществе воли.

* * *

С общим шумом восстанья,

Воскресенья к весне,

Как форштевень, у зданья

Стала грань в вышине.

Под лазурью безбрежной,

Над обилием вод

Ветер, сильный и нежный,

Неустанно поет.

Блещут талые воды

И являют на миг

Вожделенной свободы

Ослепляющий лик.

* * *

На прибрежье всхолмленном морском

Мглистый зной смягчил руно дубравы.

Сушь, шурша, мерцающим песком

Осыпается в сухие травы.

Не спеша до пляжа доплетусь

И на звонких камешках усядусь.

Здесь мне делать нечего - и пусть,

Это тоже доставляет радость.

Но не грубой радости мирской

Уподоблю это состоянье:

Полный ослепительный покой,

Саморастворенье в созерцанье.

Размывают медленно меня

Теплых далей голубая дрема,

Беспорядочная толкотня

Лавы бликов в центре окоема.

Ничего не помню, не хочу

И не знаю, что передо мною.

Кажется, я медленно лечу,

Чуть качаясь с колыханьем зноя.

Волновым дыханием пленен,

Слух мой ловит и иные звуки,

Мелкой гальки приглушенный звон

Под шагами разомлевшей суки.

И лицо ласкает ветерок

Помаваньями бесплотных дланей.

Отдохнешь - лишь перейди порог

Отрешения от всех желаний.

БЕСТИАРИЙ (1994)

* * *

Я быть тарантулом хочу.

Лишь зазеваетесь немного -

На гнутых лапах подкачу

И вам вцеплюсь свирепо в ногу.

О миг истомы челюстной,

Блаженство выделенья яда!

С необычайной простотой

Затем бегу я в дебри сада.

И пусть разносится кругом

Ваш крик, бессильно-разъяренный, -

В угрюмом логове своем

Дремлю я, удовлетворенный.

Но ваших окон мирный свет

Мне чинит вечную досаду.

За все потребовать ответ

Однажды я приду из сада.

Застыну мрачно, не таясь,

На глянцевом полу дощатом.

Брильянтиками пара глаз

Блестит на тулове мохнатом.

И, взгляд от книги оторвав,

Вы дико содрогнетесь в страхе,

Я ж, мерзкий, покачу под шкаф

И скроюсь там, в пыли и прахе.

Вы не отыщете меня,

С тех пор усвоив думу злую,

Что мерзкий, ядовитый, - я

Бок о бок с вами существую.

И мне понравится ваш страх,

Я буду жалить вас, вопящих,

Являться дерзко на столах

И пробегать по лицам спящих.

Всегда возникнуть я могу,

Перепугать, ужалить люто.

Я враг семье и очагу,

Простому мирному уюту.

Укрывшись до поры во тьму,

Я выжидаю терпеливо.

Порой лишь челюсти сожму -

И разожму неторопливо.

Под шифоньером затаясь,

Глаза брильянтовые пялю.

Дрожите! В следующий раз

Я вас не так еще ужалю.

* * *

Вы не верьте этим слухам, этим болтунам упрямым,

Что твердят: мол, водяные славны мрачностью своей.

Нам противен холод донный, мы не прячемся по ямам,

Мы лежим на мелководье, в иле, в зарослях хвощей.

Там лежу я в топи вязкой, в теплой жиже, весь под ряской,

И меня слегка щекочут вереницы пузырьков,

А вокруг меня - кишенье, плесков, бликов оживленье,

Чую ласковость пиявок, жестких тыканье жуков.

И, варясь в кишенье общем, упоен болотным смрадом,

Водорослями опутан, - я до времени молчу,

Только в нежный час закатный я, на радость водным гадам,

Изнемогши от блаженства, зычно вдруг захохочу.

И под небом тонко-алым будет хохот мой сигналом:

Чуть в поля укатит эхо, отряхнув росу с травы -

Вмиг, наскучивши молчаньем, мне вечерним величаньем

Зазвучит тысячегласно хор бесчисленной лягвы.

* * *

Я двор обведу невнимательным оком

И в первый момент машинально отмечу:

Собака бежит как бы несколько боком

С лицом безучастным мне прямо навстречу.

Ее продвижение так неуклонно,

Что в сердце невольно возникнет обида:

Меня, чья душа словно космос бездонна,

Нельзя упускать столь открыто из вида.

Пускай, поравнявшись, хвостом завиляет,

Пусть лучше с рычаньем оскалится злобно,

Чем попросту мимо рысцой прохиляет,

Меня от столба отличить неспособна.

Хоть свист я издам мелодично-учтивый,

Всем видом являя отсутствие фальши, -

Моргнув, с мимолетной гримасой брезгливой

Она равнодушно проследует дальше.

И я как-то вдруг разволнуюсь ужасно,

Почувствую приступ безумной отваги.

Собачья башка рассудила напрасно,

Что я потерплю равнодушье дворняги.

Такого сносить не желаю отныне,

Значенье мое ей придется усвоить!

Небось как получит колом по хребтине -

Закается рожи надменные строить.

* * *

Покоится моя душа,

Когда я в полутьме сарая,

Сопя и тяжело дыша,

Поспешно пойло пожираю.

Затем я выхожу на свет,

Прикрыв белесые ресницы,

Всей тяжкой тушею воздет

На элегантные копытца.

И семеню я по двору,

Уже не чувствуя покоя,

И под забор уже дыру

Я рылом терпеливо рою.

Протискиваюсь в огород

И, разрушительней снаряда,

Чтоб вырыть сочный корнеплод,

Я рылом вспахиваю гряды.

Меня дубиной бьете вы,

Но, с валуном ожившим схожий,

Не поверну я головы,

Лишь передергивая кожей.

Что мне побои! Лишь тогда

Душа мятежная покойна,

Когда в нутро мое еда

Свергается бесперебойно.

Весь мир есть только род сырья,

Мне отведенного всецело,

Чтоб мощь телесная моя

Таинственно и грозно зрела.

* * *

В это верится не без усилья,

Но увидел воочию я:

Черепаха питается пылью,

Оседающей в дебрях жилья.

Гложет лапами гладь черепаха,

Пустоту по паркету гребя, -

Это в угол, где заросли праха,

Ускользает она от тебя.

А в заветном углу изловчится,

Шею старую вкось повернет;

Манна времени, суток мучица

Наполняет бесчувственный рот.

Не корми ее пищею жирной -

Только тем черепаха жива,

Что в тиши неподвижной квартирной

Перетерли часов жернова.

Вот жуешь ты перченое мясо,

Запивая винцом по глотку,

А часы и из этого часа

Черепахе смололи муку.

Погружаешь ты мясо в приправу,

Чтоб от жадности скулы свело,

Но рептилии мудрой по нраву

Только время, что пылью легло.

Так бездумно ты все поглощаешь, -

Пусть раскаянье душу проймет:

Ты ведь времени не ощущаешь,

А она только им и живет.

Головою старушечьей водит,

Всех утех безрассудных чужда.

Твой-то век безвозвратно уходит,

А ее не меняют года.

И ее поведение глупым

Не считай, молодой вертопрах:

Скоро станешь уродливым трупом

Под бесшумный смешок черепах.

* * *

Я к вам приду с лицом страдающим,

Небритый, жалкий и больной.

Ну как тут вам, преуспевающим,

Не погордиться предо мной!

Чтоб понял я, что я - ничтожество,

Что жизнь я загубил зазря.

Неся, как груз, свое убожество,

Я удалюсь, благодаря.

Пускай в глазах у вас презрение

И пусть упрек на языке -

Стерплю любое унижение

За эти денежки в руке.

Куда мне помнить о стыдливости,

Когда вот-вот я оживу!

И, не стесняясь торопливости,

С бутылки пробку я сорву.

Позыв мгновенно-повелительный

Вдруг пережмет гортань мою.

Сивухи запах отвратительный

Дрожащими ноздрями пью.

Дрожащий в пальцах цепенеющих,

Стакан я опрокину в рот,

И в три комка, блаженно-греющих,

В нутро мне водка упадет.

Проступит пот от облегчения,

Отмякнет тискавший озноб,

Но жажды роковое жжение

Опять наполнит грудь и зоб.

Напьюсь безумно, омерзительно,

И, злобу пьяную дразня,

Я вдруг припомню, как презрительно

Вы посмотрели на меня.

На всё теперь мне наплевать равно,

Никто не страшен мне теперь.

Я к вам вернусь - ругаясь матерно,

Начну ломиться в вашу дверь.

Иль с той же бранью кровожадною

Примусь в ночной зловещий час,

Грозя расправой беспощадною,

Бродить под окнами у вас.

Не удивляйтесь, слыша шум ночной:

То я безумствую спьяна,

Катаюсь по земле у рюмочной

И ревом требую вина.

Я отомщу вам за презрение,

Заставлю думать обо мне.

Я утвержу свое значение

Буянством грозным при луне.

Другие - просто алкоголики,

Но я-то вовсе не простой.

Не приведи вам Бог, соколики,

Мой нрав опробовать крутой.

* * *

Приветствуя сестру расслабленной улыбкой,

Себя перевернуть безропотно даю,

Чтоб спину обнажить дородную мою,

Присыпать пролежни особою присыпкой.

Где мокнет плоть моя, где кожа стала липкой -

Туда я ваты клок рачительно сую;

Пришедшим повидать - привстав на койке зыбкой,

Сырую мягкую ладонь я подаю.

Дрожащим голосом пожалуюсь на боли;

<Клистиры и бандаж не помогают боле>, -

Скажу и в панике вдруг судно запрошу,

Чтоб прекратить визит. Ведь я ничем не болен,

Но заболеть боюсь - и всеми недоволен,

Обузой став для всех, расслаблен и безволен,

Лежу и в тишине размеренно дышу.

* * *

В тропических лесах, волнующе безбрежных,

Укрыться от людей, не помнить о тоске,

У черных обезьян в манишках белоснежных

Стать царственным вождем с дубиною в руке.

Карать ослушников и поощрять прилежных

И пищи признаки провидеть вдалеке;

Вычесывать клещей из шерсти на брюшке.

Вдруг странным запахом, встревоженною птицей

Я буду извещен про близость экспедиций:

Врагов гармонии я здесь не потерплю!

Вверху, где сноп лучей, вдруг затрясется ветка,

И с диким хохотом, необычайно метко

Проводнику орех я в голову пошлю.

* * *

Я убегу от вас, родители,

Презрев общественности суд.

Ведь зрелищ остреньких любители

Иной развязки не снесут.

Я так хочу раскрепощения,

Но воля ваша жестока -

От всех, кто жаждет развлечения,

Скрывать ущербного сынка.

Не удержать меня вам взаперти,

Я вырвусь - и пойду гулять:

С ужасным воем, как на паперти,

Гнилые язвы заголять,

Визгливо бедствия предсказывать,

В помойке роясь по утрам,

И неожиданно показывать

Народу стекшемуся срам.

Смеясь и ужасаясь, зрители

Всегда кругом, к плечу плечом;

Лишь вам, спокойствия блюстители,

Мои ужимки нипочем.

Любой из вас суров, решителен

И ваши взгляды холодны,

Но я, как зверь, хитер и бдителен

И все пути мои темны.

Закрыв глаза, в самозабвении

Свой смрад я буду обонять -

Лишь в это сладкое мгновение

Меня вы сможете догнать.

Пускай, рассеяв толпы зрителей,

Меня схватить рискнете вы -

В борьбе успею я мучителей

Обгадить с ног до головы.

Изображу в плену раскаянье,

Вы успокоитесь - и тут

Я кинусь прочь, к родной окраине,

Где во дворе зеваки ждут.

Помчусь виляя, с прытью дикою,

Ведь жаждут слышать новички,

Как я им выложу, хихикая,

Свои укромные грешки.

* * *

В галантерейном магазине

Купил я мыла, а потом

Взорвался вдруг на мерзкой мине

Кота с откляченным хвостом.

Мне рев кошачий безобразный

Остаток нервов растерзал,

И я погнал, ругаясь грязно,

Кота через торговый зал.

Я оправданиям не верю,

Котище был отнюдь не прост, -

Зачем же он сидел у двери,

Зачем же он отклячил хвост?

Я пнуть старался паразита,

Блюдя достоинство свое,

Но встало на его защиту

Всё магазинное жулье.

Когда котяру под прилавок

Вогнал с размаху мой пинок,

Они взбрехали стаей шавок,

Что я чудовищно жесток.

Меня все это возмутило -

Затормозив на всем скаку,

Я им швырнул обратно мыло,

Нацелясь тщательно в башку.

Бранились на полу старухи,

Поваленные в толкотне,

А я сказал, что оплеухи,

А то и двух, не жалко мне.

Чтоб не мололи языками,

Я посулил пустить им кровь.

Добро должно быть с кулаками,

Я это вижу вновь и вновь.

* * *

Вы слышите тоненький звон,

Упорный, томительно-ровный?

В той песне я весь отражен,

Прожорливый и бездуховный.

Не зря я сюда прилетел -

Во мраке меня разыскало

Тепло вожделенное тел,

Проникшее сквозь одеяло.

И я колебаться не мог,

Мне виделось ясно до дрожи,

Как ищет, дрожа, хоботок

Удобного места на коже.

Единственно правильный путь -

Желанье без мысли и воли,

И вновь я лечу - потонуть

В ласкающе-долгом уколе.

Гудением воздух пронзив,

Лечу на тепло изголовья.

Взлечу ли, брюшко нагрузив

Дремотною, теплою кровью?

Иль будет тяжелый удар,

Крушенье телесной структуры?

Неважно: как истый комар,

Живу я по зову натуры.

Пусть я пропаду без следа,

Расплющен чудовищной дланью,

Зато я не знал никогда

Разлада ума и желанья.

* * *

Мой злобный взгляд пронзает стол

И плавит заливное в блюде.

Куда ж ты, брат, меня завел

И кто такие эти люди?

Вконец измаялся тут я -

Прилично выражаться просят

И, словно некие графья,

Простого духа не выносят.

О чем-то чуждом говорят

И все здесь как-то не по-русски.

Они всё врут, я чую, брат,

К чертям их вина и закуски!

Горчат закуски и питье,

И мы чужие тут, бесспорно,

Ведь наши предки, мужичье,

И нас сработали топорно.

Чего мы ждем? Я изнемог,

Так хочется покуролесить!

Сперва я выпью под шумок

Стаканов девять или десять

И встану, врежу трепака,

Хлеща руками по коленам,

Хватая женщин за бока,

Мужчин распихивая к стенам.

Поберегитесь мне мешать,

Не то я вовсе окосею

И вашу галстучную рать

Пинками тяжкими рассею.

Молчите у меня, не то

Я всех вас страшно измордую!

За мной, браток, бери пальто -

Уходим, выпив стременную.

Прокатимся, упившись в прах, -

Пусть, онемев, глазеют бонзы, -

По ихним лестницам в коврах,

В сияньи мрамора и бронзы.

Уходим - и не передать

Словами это наслажденье,

Когда начнут нас покидать

Безумный гнев и раздраженье.

Пойдем растрепанны, хмельны,

Прохожих привлекая взгляды,

Но облегчения полны,

Как самой сладостной отрады.

* * *

О вреде выпивки урок,

Как все их доводы ни ловки,

Без колебаний я пресек

Железным лезвием издевки.

Чем обольстить меня хотят?

Я все приманки отвергаю

И лишь в безудержный распад

Свой путь железно пролагаю.

Мне все наскучило равно;

Под разложенья черным флагом

Я к двери с вывеской <Вино>

Железным продвигаюсь шагом.

Пусть отравляют мне питье,

Грозя диспансером и гробом,

Пусть тело бедное мое

Железно сдавлено ознобом, -

Желающим меня сдержать

Советую посторониться,

Поскольку нынче я опять

Железно порешил напиться.

Ведь ко всему, что есть окрест,

Я не имею отношенья,

И никакая ржа не съест

Железо моего решенья.

* * *

Я поставил свой дом над прозрачным ключом,

Чистый ток беспечально певуч,

И в струях переливных много образов дивных

Мне показывал трепетный ключ.

Был доволен судьбой, но утратил покой -

Ведь поведали мне старики,

Что слоны-великаны по просторам саванны

Хищно рыщут, ища родники.

Осторожность забыл - и родник загубил.

Налетят! И уж как ни грози -

Вмиг начнут испражняться, неуклюже валяться,

Ключ растаптывать в вязкой грязи.

И сказали: слоны не выносят слюны.

Чуть приблизятся звери гуськом -

Предводителя стада из укромной засады

Угости ты хорошим плевком.

В первый миг обомлев, он разинет свой зев,

И, безумно затем зарыча,

В страхе все повернутся и назад понесутся,

По степи тяжело топоча.

Ныне, дерзких прогнав, им урок преподав,

Снова душу вверяю ключу

Иль у крепкой ограды, видя злобное стадо,

До упаду над ним хохочу.

Серебрятся слоны от засохшей слюны;

Исторгая мучительный рык,

Бродят в лунном тумане по иссохшей саванне

И мечтают попасть на родник.

* * *

Я дерево вижу с балкона

И тот оголившийся сук,

Где с бешеной злобой ворона

Скрипучий насилует звук

И ставит меня перед фактом,

Ритмически хрипло трубя,

Что только насильственным актом

Мудрец утверждает себя.

Нельзя отрицать добродетель,

Но нужно порой попирать;

Довольно, как праздный свидетель,

На дерзость вороны взирать.

И я поднимаю мелкашку,

В прицеле ворона видна;

Пустив беспокойно какашку,

В испуге притихла она.

* * *

Я с виду обычный орех,

Но чуть вы меня раскусили,

Как рот, что взыскует утех,

Наполнится горечью гнили.

Годами я горечь копил,

Годами я гнил неприметно, -

Решительный миг наступил,

В который умру беззаветно.

Я высшую цель обрету,

Злорадным сознаньем насытясь,

Что вы с моей гнилью во рту

Надолго покоя лишитесь.

Гниение вспомню добром,

Порадуюсь смертному часу,

Почуяв дробимым нутром

Горчайшую вашу гримасу.

* * *

Привстал на цыпочки маэстро,

Впадая в буйный деспотизм,

И медные кишки оркестра

Уже раздул метеоризм.

Когда натужно грянут трубы -

Кто за собою уследит?

Тут сами отвисают губы,

Глаза вылазят из орбит.

Чтоб вмиг восторг волной могучей

Спрямил извилины в мозгу,

Музыка зычностью созвучий

Грозит незримому врагу.

Любой, внимая звучным трубам,

Постыдных колебаний чужд,

С одушевлением сугубым

Готов на все для высших нужд.

Чтоб враз бестрепетное рвенье

Всех пронизало до костей,

Гремит оркестр - изобретенье

Обильных мудростью властей.

* * *

Поглядите на эту свинью,

На набрякшую тяжесть телес!

Я люблю ее, свинку мою,

И ее неуклонный привес.

Где из крепких шершавых досок

Для свиньи я построил загон,

Словно сочный арбузный кусок,

Разломлю я свой аккордеон.

И мелодия хлынет моя

Над загаженным задним двором,

И, в навозе валяясь, свинья

Постигает созвучья нутром.

Здесь, где пахнут столь сытно навоз

И отбросы в лохани большой,

Я и сам умиляюсь до слез,

И свинья отдыхает душой.

И движенье тех соков нутра,

Что в крови растворяют еду,

Я мелодией, полной добра,

В гармонический лад приведу.

В музыкальном полузабытьи

Плодотворнее клетки всосут

Все питанье - и стати свиньи

Раздвигаются, крепнут, растут.

Неожиданно вскочит свинья,

Словно что-то ей вспомнилось вдруг,

И, следя за ней, чувствую я

Восхищенье и вместе испуг.

Как погрузчика ходят ковши,

Загребая все пойло до дна, -

Так и жрет и себе от души

Рукоплещет ушами она.

И теперь ее трогать нельзя

И нельзя вообще побороть:

Из-под слипшейся шерсти сквозя,

Розовеет могучая плоть.

Я гляжу на нее дотемна,

И восторга озноб проберет:

Зазевайся я только - она

И меня моментально сожрет.

* * *

Итак, вы недовольны мной,

У вас я злобу вызываю?

Примите же, примите бой,

Я только этого желаю!

Любую созовите рать -

Я против рати исполинской

Начну немедленно пылать

Сугубой яростью воинской.

Она построится едва -

И клич мой грянет громогласный,

В котором связаны слова

Одной гармонией ужасной.

И столько яда будет в них,

И столько ярости звериной,

Что вам покажется мой стих

Нещадно плющащей дубиной.

И, видя жалкий ваш побег,

Захохочу я, ваш владыка.

Ведь вы отныне и навек

Рабы властительного зыка.

Я - рок, но только не слепой,

Я сокрушу ваш хилый разум

И увлеку вас за собой

Непререкаемым приказом.

Заставлю до конца пройти,

Как плетью, действуя словами,

Мои жестокие пути

С рокочущими пропастями.

И я злорадно усмехнусь,

Когда увижу, что гонимым

Их прошлое, как лишний груз,

Становится невыносимым.

Вы свергнете его с высот,

Устав от путевых изломов!

Я предрекаю грозный год

Переворотов и погромов.

* * *

Мне сон знакомый снова снится:

С собой зловоние неся,

Бежит чудовищная псица,

Сосцами пыльными тряся.

А у меня отнялись ноги

И все нутро мое дрожит:

По пыльной ссохшейся дороге

Все ближе чудище бежит.

Клыки пугающе ощеря,

Топорщит беспощадно шерсть,

И я, в спасение не веря,

Бессильно упадаю в персть.

Разинув пасть с недобрым звуком,

Мне в горло вцепится она,

И я, ужасным предан мукам,

Возжажду гробового сна.

Меня пожрет она во злобе,

Но не приходит забытье,

Хотя я весь в ее утробе,

В желудке алчущем ее.

И вот заветнейшие соки

Того, что называлось мной,

Потянут кровяные токи

По жилам псицы роковой.

И кровь по мышцам разнесется

Могучей пищей и теплом,

И естество мое сольется

С ужасной псицы естеством.

И не понять, она ли, я ли

Бегут по знойному пути,

Разбойно вглядываясь в дали,

Чтоб жертву тучную найти?

Кто в яростном остервененьи

Вдруг разом ускоряет бег,

Едва поймет, что в отдаленьи

Бредет устало человек?

Все силы, спавшие под спудом,

Не я ль выбрасываю в гон,

Предчувствуя с зубовным зудом

Терзаемого зыбкий стон?

И я уже у самой цели

В прыжке ногами оттолкнусь -

И вдруг на собственной постели

С неудовольствием проснусь.

* * *

Печальным урчаньем желудка

Я свой знаменую приход.

Бывает, потерю рассудка

Обжорство с собою несет.

Я прежде обильно питался

И вкусного много поел.

Увы! Я пороку поддался,

И мною порок овладел.

В зазнайстве своем беспричинном

Отверг я обыденный стол.

Сначала под соусом винным

Я женщин немало уплел.

Умеренность злобно отринув,

Все больше лишаясь уа,

Я вывески жрал магазинов,

Прохожих, деревья, дома.

Жестокий духовный калека,

Сожрал я родных и друзей,

Публичную библиотеку,

Изящных художеств музей.

Я был ненасытней Ваала

И явно мораль попирал:

О чем мне ни скажут, бывало -

Я вскоре все это сжирал.

Во всем называемом миром,

Мне виделась только еда,

И с лиственным свежим гарниром

Я целые ел города.

Но радости пира промчатся,

Стучит наказание в дверь:

Ведь надо порой облегчаться,

А как это трудно теперь!

И тягостный акт предстоящий

Уже ощутимо грядет,

Надежду и страх леденящий

Заранее выслав вперед.

* * *

Птичка хрипит, словно душат ее -

Петь по-другому она не умеет,

Я же туда направляю ружье,

Где средь листвы ее тельце темнеет.

Длинно, с оттяжкой, как пастырский бич,

Щелкнет пославшая пулю винтовка.

Не суждено было птичке постичь,

Что и для пенья потребна сноровка.

Если твой голос противен и груб,

То не гоняйся за славой Кобзона.

С шорохом шлепнется маленький труп

Передо мною на травку газона.

Уши чужие не мысля беречь,

Ты никому не дала бы покою,

Но не сумела себя остеречь,

Предположить невезенье такое:

Что для желания пенье пресечь

Тут же и средство нашлось под рукою.

* * *

Не обольщайтесь моим

Глубокомысленным видом:

Низменной страстью томим,

Внешне ее я не выдам.

Страсти в себе раздражив,

В сладком томлюсь воспаленье,

Внешне же, веки смежив,

Я погружен в размышленье.

Бойтесь коснуться плеча,

Лезть в разговоры со мною:

Вскинусь я, злобно крича,

Брызгая мерзко слюною.

Всюду начну разглашать,

Как вы бездарны и гадки,

Чтобы не смели мешать

Поискам важной разгадки.

* * *

Я ворот рубахи рвану,

Тоскливо раскину объятья.

Я всю принимаю вину,

Вы слышите: всю без изъятья!

Я больше не прячу лица,

Скривленного мукой ужасно.

Топчите меня, подлеца,

Что вас предавал ежечасно!

Источники бедствий - не в вас,

Не в ваших страстях и изъянах, -

Я их обнажу напоказ

В пороках своих окаянных.

Вином вы глушили себя,

Вы холили похоть в утробе,

Вы жили, друг друга губя

По глупости или по злобе.

Но я вас не смог удержать,

Не смог удержаться от гнева,

Зато продолжал ублажать

Свое ненасытное чрево.

Я ближних посмел презирать

И, тешась довольством и ленью,

Я мог равнодушно взирать,

Как вы приближались к паденью.

Блудливая влажная ночь

В душе моей властно царила.

Я мог бы, я мог бы помочь,

Но воли моей не хватило!

И перед затихшей толпой

Со скорбью безумной, звериной

О крепкий асфальт мостовой

Я бьюсь головою повинной.

Грызи меня, мука, грызи,

Тебе предаюсь я охотно,

Но, с плачем валяясь в грязи,

Я голоса жду безотчетно,

Который мне тихо шепнет,

Что я, с воспаленной душою,

Побольше, чем весь этот сброд,

Так тупо глазеющий, стою.

Ласкающий шепчет язык

Слова о моем превосходстве,

Которым я ныне велик,

О горьком моем благородстве.

* * *

Высокопарные слова

Тверди, пожалуй, сколько хочешь,

Но намотай на ус сперва:

Ты мне мозги не заморочишь.

Я вижу и тебя насквозь,

И под тобой на три аршина.

Не проведет меня небось

Твоя геройская личина.

Какую мину ни скрои -

Мне всё ясны до отвращенья

Мечты заветные твои,

Твои укромные влеченья.

Ты любишь власть, и ты при том

Не чужд ее восторгов злобных -

Ты чувствуешь отраду в том,

Чтоб унижать себе подобных.

Пожрать и выпить ты не прочь,

Особенно на дармовщину;

До женщин дьявольски охоч,

Покуда скромен ты - по чину.

И ты всего достигнешь вдруг,

Добившись тепленького места.

Да не смущайся, милый друг,

Я сам из этого же теста.

И что мне вслух ни говори -

Немых не скроешь примечаний:

Та гниль, что у меня внутри,

Есть ключ для чтенья умолчаний.

* * *

Мы мечемся в умственном блуде,

Разброда признавшие власть,

Но есть еще добрые люди,

Что нам не позволят пропасть.

Никто их подмоги не просит,

Мы холим гордыню свою, -

В беде они все же не бросят

Ослабшую нашу семью.

И нам, кто вкушает беспечно

Сомненья чванливого яд,

Те люди, что правы извечно,

Извечно противостоят.

Как славно, что это наитье

На них с малолетства сошло:

Надежно каркас общежитья

Скрепляет их мудрое зло.

Натянет надежные вожжи

Изложенный ими закон,

И мы покоримся, - а позже

Нам даже полюбится он.

* * *

На чей это сделано вкус?

Уж верно, совсем не на мой,

Но если принять откажусь -

Спознаюсь с сумой и тюрьмой.

Так мне устроитель сказал,

Вернее, шепнул, как в бреду,

И цепью бесчисленных зал

Теперь я уныло бреду.

Создатели этих картин -

Крутой, очевидно, народ,

Недаром здесь лозунг один

Развешан: <Замолкни, урод!>

Наверное, он для меня,

Ведь я уж устал замечать:

Кому полюбилась мазня,

Тот вправе здесь даже кричать.

Порой человек пробежит,

А следом - создатель картин

Вот-вот кровожадно вонзит

Бегущему в зад мастихин.

Подарки творцы раздают,

Хвалебный приветствуя раж:

Причуда, друзья, из причуд -

Прийти на такой вернисаж.

* * *

Зачем мне нужно вас понимать?

Я этого не люблю,

Ведь я могу вас просто сломать,

Чтоб жили как я велю.

Все ваши действия неверны,

Все ваши замыслы - вздор,

Но вы самомненьем детским полны,

Не нравится вам надзор.

Вы мне противитесь, дураки,

А я вам вовсе не враг,

Ведь вы без твердой моей руки

Попали б давно впросак.

Но, о правах своих гомоня,

Забыли вы свой шесток,

Ведь вы зависите от меня

И мой жуете кусок.

Я вам желаю только добра,

Но вам благодарность чужда.

Ну что ж, придет лихая пора,

Спохватитесь вы тогда.

Тогда, чтоб стать за моей спиной,

Забудете про права,

Но преклониться передо мной

Я вас заставлю сперва.

Я не злопамятен, - наоборот,

Отходчив и добр весьма,

Но кто перед старшим хребет согнет -

Докажет скромность ума.

А если воротит рыло гордец,

Кичась правотой своей, -

Пусть пропадает! Ведь я, отец,

Таких не люблю детей.

* * *

Забудусь под музыку Грига,

Но думаю всё об одном:

К насилию сильная тяга

Живет в моем сердце больном.

Забудусь под пение скрипок,

Но злоба по нервам течет;

Свершить безобразный поступок

Меня всё сильнее влечет.

В буфете я выпью ликерца,

В крови растворю алкоголь,

Однако разбитого сердца

Крепчает все более боль.

Скрипичные слушаю стоны,

А хочется так поступить:

Порвать эти звучные струны,

А скрипку отнять и разбить.

А после с чудовищным жаром

Вцепиться маэстро во фрак.

Могу я служить дирижером

Получше, чем этот дурак.

Я фрачные буду лохмотья

Топтать, закрутившись волчком.

Все вещи желаю ломать я,

Все лица - разбить кулаком.

Весь мир, что стремится упрямо

Испытывать кротость мою,

Лишу я гармонии - примо;

Секундо - в куски разобью.

Я буду орать безобразно,

Нервически губы кривить,

Угрозы выкрикивать грозно

И палочкой воздух рубить.

* * *

Пора за меня приняться,

Притом без всякой пощады,

Чтоб даже на свет рождаться

Боялись такие гады.

Чтоб я не пытался скрыться -

Ведь я такой осторожный, -

Советую притаиться

В засаде, вполне надежной.

Сидите и тихо ждите,

А чуть поравняюсь с вами -

Вскочив, на землю валите

И сразу бейте ногами,

Как можно сильней, с размаху,

Дав волю законной злости.

Носком достаньте до паха,

А пяткой бейте по кости.

Затем, прекратив побои,

В молчании станьте кругом,

Брезгливо следя за мною,

За жалким моим испугом.

И, мне приказав подняться,

Отметьте самодовольно,

Как ноздри кровью сочатся

И как мне двигаться больно,

Как явственно вздулась морда,

Как пеной красной дышу я.

Когда же встану нетвердо -

Приблизьтесь ко мне вплотную,

С притворной лаской осклабясь,

Никчемный вопрос задайте,

А чуть отвечу, расслабясь, -

Под дых внезапно ударьте.

Согнусь со звуком утробным,

Как будто дуют в бутылку,

А вы с придыханьем злобным

Добавьте мне по затылку,

Сцеплёнными кулаками,

Чтоб враз башка загудела,

А после - снова ногами,

Но тоже зная пределы:

Сверх сил себя не нудите,

Ведь я же того не стою.

Присядьте и отдохните

Средь мягкого травостоя.

Ведь вам предстоит устроить

Мне взбучку еще похлеще,

Чтоб знал, каково оспорить

Ваш правильный взгляд на вещи.

* * *

Крот по характеру крут,

Круче, чем кот или спрут,

Если обидеть его -

Он не щадит никого.

Темную душу крота

Будет терзать правота.

Бросит он зов - и на зов

Явятся сотни кротов.

К вашему дому проход

Лапами он проскребет

И над дырой во весь рост

Встанет, серьезен и прост.

Молча и без суеты

Следом полезут кроты,

Вас одолеют числом,

Пустят жилище на слом;

Свяжут и в коконе пут

Вас в темноту повлекут,

Чтобы судить там потом

Страшным подземным судом.

* * *

Я известный богатырь, богатырь.

Я огромен и силен, словно слон.

Поднимал я каждый день много гирь,

И не страшен мне теперь даже зверь.

Говорят, опасен лев? - Нет, не лев.

Говорят, ужасен бык? - Нет, не бык.

Всех зверей страшнее я, озверев,

Хорошо, что я звереть не привык.

Пусть смеются дураки, дураки,

Повторяют, что я глуп, словно пуп.

Все они передо мной - червяки,

Я их только захочу - растопчу.

* * *

Отчего ты вдруг решил,

Что опасен крокодил,

Добрый, нежный, как вода,

И улыбчивый всегда?

Он нам пасть открыл свою,

Чтоб мы жили как в раю,

Нас зовет в свое нутро,

Чтобы сделать нам добро.

Там, в нутре, тепло и тишь,

Там сидишь и не шалишь,

Не утонешь в бочаге,

Не заблудишься в тайге.

К сожаленью, для людей

Баловство всего милей:

Крокодила увидав,

Прочь бегут они стремглав.

И опять он на песке

Плачет в горе и тоске:

Нету в мире никого,

Кто бы мог понять его.

* * *

Прокравшись тихо садом,

Залягу за кустом.

Вдруг завиляю задом,

Как, впрочем, и хвостом.

Дрожа, с безумным взглядом

Броска поймаю миг,

И вот уже над садом

Раздастся детский крик.

Приятнее детишек

Нет кушанья, друзья, -

Из чтенья детских книжек

Усвоил это я.

Люблю их крови запах

И пью ее, как квас,

Затем на задних лапах

Пускаюсь в дробный пляс.

Пляшу, стуча когтями,

Вовсю вертя хвостом,

А детскими костями

Полакомлюсь потом.

* * *

Конечно, ты скажешь <угу>,

Увидев баранье рагу,

Конечно, ты скажешь <ага>,

Увидев кусок пирога.

А помнишь, как некогда в срок

Не смог приготовить урок,

Не слушался старших и лгал,

Плохие отметки скрывал?

Права не у каждого есть

Обильно и вкусно поесть,

И прежде чем сядешь к столу,

Постой-ка сначала в углу,

Припомни проступки свои

И в школе, и в лоне семьи.

Покуда обед твой горяч,

Раскайся и горько заплачь.

Когда же распухнешь от слез -

Не вытерев щеки и нос,

Ступай потихоньку туда,

Где пахнет так вкусно еда,

Где старшие шумно едят.

Они на тебя поглядят,

Заметят твой жалостный вид

И как ты понур и убит.

А ты не теряйся меж тем

И поочередно ко всем

Прощенья просить подойди,

Затем стань поодаль и жди -

Поверь, что желаемый плод

Смиренье твое принесет.

При виде смешного мальца

Растопятся старших сердца,

Взглянув на тебя свысока,

Они усмехнутся слегка,

И сдвинутся стульев ряды,

Тебя допустив до еды.

* * *

Хоть я традициям не враг,

Хочу заметить вам, однако:

<Собака> пишется не так,

Как вы привыкли, а - <собакка>.

Два <к> здесь выражают то,

Как дробно собачонка злая

Заскачет у полы пальто,

Как в кашле, заходясь от лая.

Вы ей отвесите пинка;

Вертясь, как бес при освященье,

Завоет! - здесь нужны два <к>,

Чтоб отразить ее вращенье.

Два <к> потребны и затем,

Чтоб передать собачью спешку,

Когда бежит, являя всем

Трусливо-дробную побежку.

В привычном слове мы найдем,

Рассматривая случай этот,

Ошибку, - при условьи том,

Что применяем верный метод.

Но лжет привычное, наш бог,

Подчас не только в единичном.

Примите это как урок

Не слишком нянчится с привычным.

* * *

Внутрия с нутрией схожа,

Но только живет в нутре,

И скрыса есть крыса тоже,

Но та, что скрылась в дыре.

Скажут вам даже дети -

Есть лев, а есть еще млев.

В кустарниках Серенгети

Он спит, вконец разомлев.

И в жаркой стране Потогонии

Бегемота зовут <гегемот>,

Так как его гегемонию

Все озеро признает.

Слон славен силой и крепостью,

Но если он разозлен -

Бежит, ужасая свирепостью,

Сквозь чащу не слон, а злон.

И встречного носорога

Он хватит хоботом в рог -

На жизненную дорогу

Выходит так косорог.

Мышь думает, видя это:

Тут и затопчут, глядишь,

И взмоет ввысь, как ракета,

От страха взмокшая взмышь.

Запомните это, дабы

Быть сведущим наперед.

Так говорит вам лжаба,

Она никогда не лжет.

* * *

Хвалилась глупая гиена,

Что ни к чему ей гигиена

И что совсем не так уж плохи

Короста, лишаи и блохи,

Что лучшая на свете участь -

Паршивость, вшивость и вонючесть, -

Пока не окатила смрадом

Слона, слонявшегося рядом.

Схватил он за уши гиену

И хряснул мордой о колено.

Затем без всяких сожалений

Он выдрал длинный хвост гиений,

Свернул ей челюсть, нос расквасил,

Всю синяками разукрасил,

Пнул напоследок два-три раза,

Сломав при том ей кости таза.

Затем он объяснил гиене,

Валявшейся в кровавой пене:

Чтоб все не кончилось плачевно,

Нам нужно мыться ежедневно

И старших возрастом и чином

Не злить упрямством беспричинным,

А, повинуясь их советам,

И их самих любить при этом.

С тех пор, увы, не по капризу

Гиена зад свой держит книзу,

И знай, что вовсе неспроста

Гиена лишена хвоста.

* * *

В лес войдет ездок иль пеший

По грибы иль на охоту, -

Сразу из берлоги леший

Лезет, подавив зевоту.

Шишковатый и корявый,

Мышцы - древесины вздутья,

Только взгляд его лукавый

Скачет голубою ртутью.

В бурой графике тропинки

Мелких черт не в меру много -

Иглы, веточки, травинки

Видятся, а не дорога.

Это леший из укрытья

Так хитро глаза отводит, -

То-то, словно по наитью,

Вдруг прохожий с тропки сходит.

Тишь чащобная морочит,

Жуть витает над трясиной,

Бурелом беду пророчит,

И, прикинувшись осиной,

Мелко леший захохочет.

Кто весь лес ходьбой промерил,

Жил все время по соседству, -

Даже тот в него не верил,

Только я поверил с детства.

С чертом в ряд его не ставьте,

Он ведь вам не зложелатель,

И к тому ж, сказать по правде,

Он - старинный мой приятель.

Не ружейной мрачной властью,

Не горячей кровью зверя

Я добыл лесное счастье, -

Просто в лешего я верю.

Я ношу ему съестное,

Да и курево в придачу,

Потому-то все лесное

И приносит мне удачу.

Он мою закурит <Шипку>

И ворчит, пуская кольца,

Что народ разжился шибко,

Да достаток не на пользу.

Он бормочет недовольно,

Дожевав мое печенье:

Стал народ ученым больно,

Да не впрок ему ученье.

А потом он убегает

И, подкравшись тихомолком,

Девок-ягодниц пугает,

Обернувшись страшным волком.

На тропиночных извивах,

Насмеявшись до упаду,

Девок хлопает визгливых

На прощание по заду.

* * *

О люди, о жестокое зверье,

Вы, за вину неведомую мстя,

Клевещете на детище мое,

А в чем повинно бедное дитя?

Я прозорлив и потому пойму:

В вас мстительность и злоба говорят,

Когда твердите - чаду моему

Присущи зависть, подлость и разврат.

Ведь на него достаточно взглянуть

Без всякого пристрастья - и поймешь,

Что этот взгляд не может обмануть,

Что эти губы не приемлют ложь.

Хотели вы, чтоб я, как дикий зверь,

Терзал дитя, поверив в ваш рассказ.

И раньше не любил вас, но теперь

За клевету я ненавижу вас.

Ребенку вы наставили сетей,

Так вам за зло и воздается злом,

И ежели он ваших бьет детей,

То им, паршивцам, только поделом.

И я им с удовольствием влеплю,

Как только мимо побегут, пинка.

Пусть поревут! Ведь я не потерплю,

Чтобы на нас глядели свысока.

Свои права я знаю наизусть

И скоро, как отец и патриот,

Я вместе с чадом смело к вам явлюсь,

Чтоб требовать моих законных льгот.

* * *

Я отвечаю только <нет>,

Затем что никому не верю.

Согласье обещает вред,

Вам - выгоду, а мне - потерю.

Суля мне изобилье благ,

На благо общества ссылаясь,

Вы зря сочли, что я дурак,

Что в эти сети я поймаюсь.

Я кое-что имею, но

Зачем же с вами мне делиться?

Я тем, что приобретено,

Смогу и сам распорядиться.

С чего б вам о других радеть?

Лишь тот до общей пользы прыток,

Кто хочет что-то сам иметь,

Кто чует для себя прибыток.

Но пусть я верно понял вас -

Мне ваше горе непонятно.

Чтоб вас не огорчал отказ,

Совет я вам дарю бесплатно:

Тут не годится унывать,

Вам будет лишь вперед наука -

Чем прямо с деда начинать,

Надуй сперва меньшого внука.

* * *

Я нынче веселюсь на славу,

Смеясь, как филин на болоте:

Как старый содомит, слащаво

То, что искусством вы зовете.

Я хохочу, - затем что с вами

Я разучился удивляться,

Я понял: сладкими словами

Вам просто нужно умиляться.

Воспоминанием о чувствах,

Испытанных сегодня в зале,

Свою разборчивость в искусствах

Навек себе вы доказали.

Восторга вспученной яишней

Не зря артистов вы глушили,

Хотя чувствительностью лишней

Доселе в жизни не грешили.

Пусть кто-то с завистью глухою

Поступки ваши судит криво,

Но вам-то ясно, что душою

Отзывчивой наделены вы.

И вам недаром столь отрадна

Жизнелюбивость содомита:

Вы жизнь устроили неладно,

А с ним все это позабыто.

* * *

Пусть мне уже никто не верит,

За стыд я этого не чту.

Как в неудобном месте - веред,

Я в вашей жизни прорасту.

Но сам я вовсе не недужен,

Я всех вас втрое здоровей,

Ведь я же знаю - я вам нужен

Со всею подлостью моей.

Ужимки ваши отмечаю

И сдерживаю смех едва,

Когда, мне дело поручая,

Вы подбираете слова.

И с наслажденьем вечно новым

Я не желаю вас понять,

Прикидываюсь бестолковым

И заставляю повторять.

Я так люблю стесненье ваше:

Сквозь зубы олуха кляня,

Как кот вокруг горячей каши,

Вы ходите вокруг меня.

Не беспокойтесь, я избавлю

От совершения грешков,

Но прежде говорить заставлю

Впрямую, без обиняков.

Мы в этой правде неприглядной

Близки, как братья, и равны.

Моей натурой плотоядной

Вы более не смущены.

Кому какая в том досада,

Коль жить я весело люблю?

Я дело сделаю как надо -

И в дело мзду употреблю.

Пусть кто-то в праведности киснет,

Но я-то выучен от вас,

Что брань на вороту не виснет

И стыд не выедает глаз.

* * *

От злобы я смеюсь невольно:

Меня вы больно укололи,

Но жизнь устроить произвольно

Я все равно вам не позволю.

Вы жаждете обособленья,

Меня надменно избегая,

Но я влекусь за вами тенью,

Обиды все превозмогая.

Себя вы ставите особо,

Что от гордыни происходит,

Но не взыщите, если злоба

В ответ в душе моей забродит.

Да, тень бессильна и бесстрастна,

Но я - весь ненависть и сила,

Не зря же правота так властно

Все существо мое пронзила.

Вы рыщете, ища решенья,

За вдохновением охотясь,

Но на лишенную движенья

Мою фигуру натолкнетесь.

Вы взгляд отводите смущенно,

Стараясь с мыслями собраться,

Но в мой, блестящий напряженно,

Всегда он будет упираться.

* * *

Блаженно жжет раздраженье

И сладостно гнев язвит.

Любое ваше движенье

Я вставлю в список обид.

И разве не мне в досаду

Всей вашей жизни возня?

Ведь я вам сказал, что надо

Учиться жить у меня.

Но шепчет вам кровь дурная,

Чтоб волю свою вершить,

Как будто я хуже знаю,

Как нужно правильно жить.

Ошибочными шагами

Избита ваша стезя,

И мне поэтому с вами

Мириться никак нельзя.

И я наблюдаю в оба,

Привязан кровно к врагу:

Без этой борьбы и злобы

Я жить уже не могу.

* * *

Дитя умрет, наевшись волчьих ягод,

И мать его умрет - от рака матки,

И бабушки, и дедушки полягут,

В гриппозной задохнувшись лихорадке.

Отец, уставший от житейских тягот,

Проглотит яд в веселенькой облатке, -

Так все семейство менее чем за год

Уснет в одной кладбищенской оградке.

Я вам мешал магнитофонным ревом,

Меня считали вы преступным типом,

И я за это вас подвергнул порче,

И в комнате своей с лицом суровым

Я упивался вашим жалким хрипом

И ощущал всем телом ваши корчи.

* * *

Лязгнет крюк, называемый кошкой, -

Я на крыше его закрепил,

Чтобы к вашим спуститься окошкам

Черной тенью в чащобе светил.

Я ворую без всякого взлома

И не бренные вещи краду,

А секреты нечистые дома,

Клады злобы в семейном ладу.

И картиной обманчиво мирной,

Что неведомой дышит бедой,

Я аквариум вижу квартирный

С электрической желтой водой.

И не красок подводного царства,

Что скопились в подводном дворце, -

Я ищу здесь оттенков коварства,

Затаенного в каждом лице.

Мимо окон спускаясь все ниже,

Не спеша, от узла до узла,

Я мгновенные взгляды увижу,

Несказанного полные зла.

Жалки люди, сведенные вместе

Среди мебельных глянцевых скал,

Выдающий стремление к мести

Их улыбок натужный оскал.

Лучше псом околеть подзаборным,

Не прельстившись семейным углом,

Чем нечаянно в сумраке черном

Вдруг увидеть лицо за стеклом.

Ночью ветреной вспять возвращаясь

Посреди теневой беготни,

Я свободой сполна насыщаюсь, -

Той, что горечи тесно сродни.

* * *

Я умер незаметно как-то,

Свой труп носил в себе самом,

И лишь недавно эти факты

Мне удалось объять умом.

Я с трупом медленно сливался,

Пока не слился до конца,

И потому не взволновался,

В себе увидев мертвеца.

Унынье кажется мне глупым,

Я стал активней и живей,

И женщины милее трупам,

И женщинам они милей.

Меня теперь не избегают,

И я не прежний нелюдим,

И лишь мой взгляд порой пугает

Того, кто мне необходим.

Я ожил только в час кончины,

Вкус жизни знает только труп,

Он не тоскует без причины,

Он величайший жизнелюб.

Я тяготею к размноженью;

С подругой верною своей

Я воспитаю поколенье

Веселых трупиков-детей.

* * *

Липкий, словно грибковая слизь,

Легкий, как шелуха псориаза,

Я неслышно войду в вашу жизнь,

Словно сифилис или проказа.

Я поважусь к вам в гости ходить,

<Это я!> - отвечая на <Кто там?>,

И сидеть, и тоску наводить,

Не внимая обидным остротам.

Унижаясь без тени стыда,

Знаю я, что достигну прогресса,

Потому что никто никогда

Не испытывал к вам интереса.

Я могу быть вонючим козлом,

Быть ничтожней последних ничтожеств:

Без меня ведь вы были числом,

Единицей в теории множеств.

Я придурок, паскуда, гнилье,

Я творю непотребства не прячась,

Но для вас вожделенье мое

Есть признанье таившихся качеств.

Вы решите, что, верно, и в вас

Что-то все-таки есть человечье,

И смиритесь с блудливостью глаз,

С бестолковой и сбивчивой речью.

И научитесь не замечать

То, что было так мерзостно прежде,

И блевотину с полу счищать,

И застирывать кровь на одежде.

* * *

Мы жили к Родине любовью,

Но время то, увы, прошло.

Теперь мы ринулись в торговлю,

А это очень тяжело.

Кой прок от рыночного шума,

Коль даже не на что поддать?

С утра мы мучимся угрюмо

Вопросом: что бы нам продать?

Ведь мы вещей не накопили,

И не с чем нам пойти на торг.

Мы так Отечество любили,

Что вещи заменял восторг.

И день голодной белизною

Сменяет равнодушье тьмы.

Найдись купец с тугой мошною,

Ему бы вмиг продались мы.

Но, о прокорме беспокоясь,

Мы понимаем вновь и вновь:

Ум, честь, достоинство и совесть -

Всё заменила нам любовь.

Мы опустели - кто нас купит?

Никто не верит нам уже,

Но счастье новое наступит

На неком дальнем рубеже.

Мы все внезапно приналяжем,

Чтоб власть наживы победить,

И населенью вновь прикажем

Всем сердцем Родину любить.

* * *

Как хорошо шагать в обновках

По шумной рыночной Москве -

В ушастых фирменных кроссовках,

С бейсболкою по голове,

В костюме <Адидас>, похожем

На заревые облака,

Чтоб было видно всем прохожим

Зажиточного чувака.

Где можно заработать бабок -

Не нужно лишним людям знать.

Я от товара глупых бабок

Не постесняюсь отогнать.

Возьму товар и сдам дороже,

Пусть хоть на несколько рублей,

Но сумочка турецкой кожи

Заметно станет тяжелей.

И моего сознанья недра

Заветный образ отразят

Приплясывающего негра

В бейсболке козырьком назад.

Подругу я найду с годами,

Чтоб в шмотках понимала толк,

И с молодыми чуваками

Заговорю как старый волк.

Повествованьем, полным жара,

Заворожу младых людей -

О том, как бились за товары

В годину юности моей.

* * *

У кошки прохладные лапки,

Когда она ходит по мне,

Лежащему в пыльной канаве

В запойном беспамятном сне.

И вот на груди моей впалой,

Прикрытой худым свитерком,

Мурлыча, устроится кошка

Увесистым теплым комком.

Проснусь, непривычно согретый,

И в пальцах почувствую зуд,

И в мягкую теплую шерстку

Безглазые пальцы вползут.

И в сладком томительном спазме

Сожмется рука, как тиски,

И кошка отчаянно взвоет,

И хрустнут ее позвонки.

Обмякшее тельце, как куклу,

Я в пыль равнодушно швырну,

Взгляну, как оскалились зубки,

Как хвост растянулся в струну.

И тут же о кошке забуду,

И шатко к пивнушке пойду,

И там языком непослушным

Я мудрую речь поведу.

И будут приятели тупо

Таращиться, словно сычи,

Вдыхая прилипчивый запах

Предсмертной кошачьей мочи.

* * *

На вас я взглядом осовелым

Гляжу со строгостью барбоса.

Так сладко заниматься делом,

Решать различные вопросы.

Быть непонятливым так сладко,

Не реагировать на шутки,

Просить, чтоб излагали кратко,

С трудом выкраивать минутки.

Но я бы слег в недуге грозном,

Когда прерваться мне пришлось бы:

Не смог бы я с лицом серьезным

Тогда вникать в чужие просьбы.

Я постарею как-то сразу,

Когда не буду на посту я;

Начнут посулы и приказы

В мозгу крутиться вхолостую.

И тишина в ушах застрянет,

Бесплодны станут все движенья, -

Ведь откликаться мир не станет

На жесткие распоряженья.

И наконец, прорвав молчанье

Просителей и телефонов,

Ко мне докатится вещанье

Не человеческих законов.

* * *

Охотникам за черепами

Спокойной жизни не дано,

Они живут на тазепаме

И, чтоб забыться, пьют вино.

Непросто подыскать аллейку,

Чтоб там старушку завалить

И после сухонькую шейку

Ножом зазубренным пилить.

Непросто гнаться за ребенком

По лестницам до чердака,

К тому же детским головенкам

Цена совсем невелика.

И уж тем более непросто

Отцов семейства добывать -

Свирепых, саженного роста,

Способных в клочья разорвать.

В кустах, разделывая тушу,

Как не задуматься подчас:

А вдруг они имеют душу

И даже понимают нас?

А вдруг своим предсмертным воем

Нам шлют проклятия оне?

Такая мысль ведет к запоям,

Бессоннице и седине.

Пойми ж охотника страданья

И снисходи к его страстям,

Голов засушенных собранья

Показывая всем гостям.

Сначала дай ему целковый,

А уж потом гони с крыльца

И не бросай худого слова

В припухлость красного лица.

* * *

От ваших мерзостей и зол,

От скверны, коей нету меры,

С проклятьем в горы я ушел,

Укрылся в темные пещеры.

Вы тешили слепую плоть,

Стяжали суетой оболы;

Жалея вас, исторг Господь

Из уст моих свои глаголы.

Но пуще вы впадали в блуд,

От правды в уши закрывали,

А мне вредили там и тут,

Мне клички низкие давали.

Когда же неба грозный князь

Вам сотворит по вашей вере -

Вопя, стеная и трясясь,

Придете вы к моей пещере.

Ну что, сквернавцы, кто был прав?

Теперь иначе вы поете,

Но, вид раскаянья приняв,

Меня-то вы не проведете.

Я мог бы Бога умолить,

Но грех ползет за вами тенью.

Вас всех пора испепелить,

Дивлюсь я Божьему терпенью!

Я мог бы, если б пожелал,

Покончить голод, мор и войны,

Когда бы я не сознавал,

Что вы стараний недостойны.

Достойней вас последний скот,

Вы дерзки, лживы и бесстыдны.

Прочь, низкий, лицемерный род,

Ублюдки волка и ехидны!

Мне прокаженный и урод

Милей, чем вы, сосуд пороков!

Прочь, низкий, лицемерный род,

Теснитель мудрых и пророков!

И чтобы вы исчезли с глаз,

Подобны трусостью шакалам,

Я из пещеры в сотый раз

Толпу закидываю калом.

* * *

Белки, жиры и углеводы

Суть вещества одной природы,

И что наука б ни кричала -

В них есть единое начало.

Мышленье низко и убого,

Коль в них не видит силу Бога,

Она же нудит их к движенью,

К слиянью или к разложенью.

Безбожникам и маловерцам

Невмочь постичь природу сердцем.

Бывало, сядешь на пенечке

В приятном лиственном тенёчке,

А на ветвях ликуют пташки,

Мелькают пестрые букашки,

И пчелки рядом так и вьются,

И в травке цветики смеются.

Из тучек облачко заблещет -

И сердце пташкой вострепещет

И всё поймет через смиренье

И в мире благорастворенье.

Так чтоб душа не ослаблялась,

В прозреньях сладких изощрялась,

Устрой в дому своем божницу

И, не жалея поясницу,

Поклоны бей, читай молитвы,

Чтоб стала мысль острее бритвы,

Чтоб разных физиков дерзанья

Ты смог охаять от Писанья.

На дерзких, брови сдвинув строго,

Восстань, как древний вестник Бога,

Бичуй неистовую дерзость,

Которая есть смрад и мерзость

Пред Божьим милостивым ликом;

О воздаянии великом

Напоминай безумцам грозно:

<Раскаиваться будет поздно,

Коль намозолит Божье око

Ваш рог, вознесшийся высоко.

Вам послан Богом не на пробу ль

Ваш прохудившийся Чернобыль?

Что взяли вы, с охальной рожей

Присвоить вздумав промысл Божий?

Господь вам подсечет колена

И ввергнет вас в обитель тлена,

Лишит вас прежней благостыни,

Рассеет по нагой пустыне,

Взревете, как в родильной муке,

Живому Богу впавши в руки>.

А коли пасть оскалят песью -

Хватай их крепко за волосья

И, не смущаясь ихним ревом,

Лупи их посохом кленовым,

Чтоб впредь почтительною дрожью

Их пронимало слово Божье.

* * *

Улица Ленина, бюст Ильича,

Пьяная кодла бредет, хохоча.

Вдруг предводитель, Педрилов Кузьма,

Вынул из жопы пригоршню дерьма

И прилепил Ильичу к бороде

С криком: <Наставили лысых везде!>

Тут прогремел оглушительный гром,

Вздулся асфальт колоссальным бугром.

Крикнул Педрилов: <Ребята, пиздец!> -

И провалился сквозь землю подлец.

Все остальные от страха тряслись,

В небе же молнии грозно вились,

И освещал их блистающий бич,

Как улыбается в тучах Ильич.

* * *

Я был бы рад окончить жить,

Лишь в тишине существовать.

Так страшно кем-то дорожить,

Так мерзко с кем-то враждовать.

И насыщению брюшка

Я всем предамся существом,

Ведь пища истинно сладка,

Коль не отравлена умом.

Пусть рассосется разум мой -

Всей сытой плотью я пойму:

Я к жизни истинной самой

От жизни канул в эту тьму.

Звено сцепляет со звеном,

Полезную рождает слизь

Во тьме, в бесчувствии немом

Непрекращаемая жизнь.

* * *

Здесь, в южном городе, немало псов бездомных,

Но, нищий человек, - я бесприютней всех.

Псы ходят медленно. В глазах янтарных томных

Живет смущение за некий тайный грех.

И я едва плетусь, но нет в глазах истомы,

Смущение и страх им живость придают.

Мне все курортники окрест уже знакомы,

И вот по лицам их глаза мои снуют.

Мне хочется понять, брезгливость, или жалость,

Иль безразличье вы питаете ко мне.

Порою в жаркий день сморит меня усталость,

И под акацией раскинусь я во сне.

И вы, входя в кафе, с презрительною миной,

Конечно, взглянете на голый мой живот,

На стаю дерзких мух, что ползает щетиной

В надежде заскочить в разинувшийся рот.

Порой усядусь я спиною к парапету

И, глядя на море, так провожу часы,

И, шерстью грязною до одури согреты,

Здесь, привалясь ко мне, вкушают негу псы.

Когда в контейнере с отбросами копаюсь,

Не сомневаюсь я, что мерзостен мой вид,

Но с вами взглядами я быстро обменяюсь -

И взгляд испуганный вам душу уязвит.

В душе рождается глухое беспокойство,

Которое томит и в пляжном забытьи.

О ты, курортников духовное рсстройство,

Тобой оправданы все низости мои!

Но не для этого я так себя унижу -

Мне любо потому бродяжное житье,

Что я любимую уж больше не увижу,

Но без помех могу здесь думать про нее.

* * *

Безвестен будет мой конец -

В безмолвии, среди чудовищ

Погибну я, морской пловец,

На дне взыскующий сокровищ.

Неуловимы и тихи,

Обходят тени неустанно

Кораллов мертвенные мхи

И в них - песчаные поляны.

Где вечно сумеречен свет,

Всегда беззвучно и безлюдно,

Я вижу мглистый силуэт

Погибшего когда-то судна.

Пусть зычно золото зовет

И сердце устоять не властно,

Но толща неподвижных вод

Всегда безмолвна и бесстрастна.

Пусть зажигает зов во мне

Безудержное напряженье, -

В немой туманной глубине

Он не находит отраженья.

И, ход безличных темных сил

Во мгле почуяв безучастной,

Я вдруг пойму: меня взманил

На смерть мой промысел опасный.

Никто уже не защитит,

Когда, возникнув ниоткуда,

Ко мне, недвижная, летит

В вуалях света барракуда.

Сплетают тягостный венец

Упругих туловищ изгибы;

Сулит чудовищный конец

Немая беспощадность рыбы.

Все населяющие риф

Глядят в узорчатые окна,

Как тонет схватка, распустив

Багрово-дымные волокна.

И ужас бесится во мне,

Как зверь, безвыходно плененный,

Не отдаваясь в тишине,

В туманной глубине придонной.

* * *

Истекая сама из себя

И втекая в себя самое,

По песку проползает змея,

Ибо мыши тревожат ее.

Суетятся они, исказив

На песке монотонный узор,

И змея замирает, вонзив

В их глаза укоризненный взор.

И вокруг воцаряется тишь,

Только шорохи ветра слышны

Да дрожит бестолковая мышь,

Поглощенная чувством вины.

Стыдно ей за свое бытие,

Что смутило змеиный покой,

И змея облекает ее

Переливчато-вязкой рекой.

Как змея, лишь себя возлюбя,

Сладко всюду обиды искать,

Как змея, истекать из себя

И в себя же обратно втекать.

* * *

Сосет луна из почвы

Болезнетворный сок.

Пойдете в эту ночь вы

Размяться на часок.

Но в роще возле дачи

Вдруг смолкнут соловьи,

И станет воздух вкрадчив,

Как язычок змеи.

И тихо, слишком тихо

Становится вокруг,

И ужас, как шутиха,

В мозгу взорвется вдруг.

И где в долине спящей

Разлегся водоем,

Над тростниковой чащей

Беззвучно мы встаем.

Над черной водой,

Над тяжелой черной водой

Встаем седой чередой,

Когда кричит козодой.

Мы - не туман болотный,

Не шаткий лунный блик.

Мы - ужас ваш животный,

Дрожащей плоти крик.

Оцепененьем страха

Все тело вам свело

Глядящее из мрака

Бесформенное зло.

И губы враз обвисли,

Иссохли, как зола.

Мы - те, кто знает мысли

И тайные дела.

Для вас, кто нежно любит

Себя и плоть свою,

Мы - те, кто молча губит,

В ночи ползет к жилью.

Над черной водой,

Над тяжелой черной водой

Встаем седой чередой,

Когда кричит козодой.

* * *

Мне хотелось бы маленькой птичкою стать,

С механической легкостью всюду скакать,

Быть всегда возле вас - оттого лишь милей

Жить отдельной и хлопотной жизнью своей,

Всё, что сыплете вы, суетливо клевать,

Но потрогать себя нипочем не давать

И с обидным упрямством отдельность блюсти,

Улетая, чуть кончатся крошки в горсти.

Но особо приманчиво птичье житье

Тем, что мне представляет мечтанье мое:

Ярким солнечным днем смертный час ваш придет,

Отлучится родня, и сиделка уснет.

Сквозь балконную дверь я в палату влечу,

Безучастно-размеренно там поскачу

По столам, равнодушно валя пузырьки,

На рецепты пуская помета кружки,

И по полу, стараясь все крошки собрать, -

И так страшно покажется вам умирать!

В безучастной отдельной заботе моей

Смерть увидите вы многократно ясней;

Совладать не умея с текущей слюной,

Из-под век наблюдая тоскливо за мной,

Беспредельность тоски вы не выльете в крик -

Лишь мычанье пропустит разбухший язык.

Я замру, настороженно глядя на вас,

Но пойму, что вы мне не помеха сейчас,

И, ища пропитанье, примусь я опять

С механической легкостью всюду скакать,

Но коситься на вас перед каждым скачком

Выраженья лишенным блестящим глазком.

* * *

Преобразившийся в муравья,

Чтобы вернуть к бытию интерес,

Старательно изучаю я

Злаковых трав корабельный лес.

Метелки верхушек качает ветр,

В подлеске же - тишь, сырой полумрак.

Прелые дебри на добрый метр

Обшарю я, за зигзагом зигзаг.

Теперь я сбросил сомнений гнет,

Излишний ум - обузу людей.

Перед сообществом долг живет

Напряжением вечным в плоти моей.

Едва добычу я усмотрю -

Забегаю судорожно-легко,

Серпами резцов свирепо вспорю

Нежное гусеницы брюшко.

Вмиг с облегченьем выпущу я

В рану весь запас кислоты,

И пусть не понять мне всей полноты

Этого нового бытия, -

От жизни не нужно мне ничего,

Лишь доволочь бы добычу домой.

Я даже не вижу огромность того,

Кто наблюдает сверху за мной.

* * *

Устав от шагов осторожных,

От вкрадчивых слов устав,

Сожру десяток пирожных,

Смиряя свой гордый нрав.

Услада, войдя со сластью,

Вопьется в нёбо, как резь.

Одной блаженною пастью

Я словно сделаюсь весь.

О зверь, гордыни бесплодье

Поймешь в тот же самый миг,

В который чревоугодье

До самой сути постиг.

И я гордыню забуду -

Ведь что она может дать? -

И все подношенья буду

В урочный час поедать.

Нежное мясо лениво

Плавя на языке,

Позволю я даже гривы

Касаться людской руке.

Но некогда день наступит,

В который кто-то из вас

С излишней смелостью вступит

Ко мне в обеденный час.

Без должного уваженья

Коснется меня рукой -

И ярости пробужденье

Разом сомнет покой.

Без всякой зримой причины

Свирепо я зареву,

Метнусь мгновенней пружины -

И горло вам перерву.

Пугающе хрустнут кости -

И сразу наскучит гнев,

И я вас брошу - без злости,

Лишь для острастки взревев.

Походкой волнисто-валкой

Меряя свой загон,

Я труп изломанно-жалкий

Позволю вынести вон.

* * *

Как камень, тяжело и гулко

Я плюхнусь в воду из-под ног.

Для вас - вечерняя прогулка,

А для меня - кормежный срок.

Гуляя берегом протоки,

Меня увидеть вы могли:

Зеленый, влажный, златоокий,

Сижу я на краю земли.

Не зря лишились выраженья

Мой рот и неподвижный взгляд:

Небесных толщ преображенья

Показывает мне закат.

Тумана розоватой ватой

На плоскость вод наводит лоск,

И в обаянии заката

Весь растворяется мой мозг.

И ничего не сознавая,

Лишь машинально я на миг

В веретено мушиной стаи

Вдруг липкий выброшу язык.

И снова с безучастной миной

В закат бессмысленно смотрю

И с плотью сладкою мушиной

Вкушаю небо и зарю.

Пусть вы, прогуливаясь чинно,

Придете на прибрежный луг, -

Не оттого, а беспричинно

Впаду я в беспокойство вдруг.

Вниз головой бесцельно с маху

Вдруг кинусь вниз, где в толще тьмы,

Распространяя волны страха,

Проходят хищные сомы.

* * *

При ветре, мертвенно гудящем,

Я чую: близко чужаки,

Но я, последний древний ящер,

Не уступлю мои пески.

Кобенясь на высоких лапах,

В крутую выгнувшись дугу,

Я обоняю мерзкий запах,

Присущий моему врагу.

Толпа людей меня обстала,

И я загадочно затих -

Лишь бабочкой порхает жало

Вдоль губ бесчувственных моих.

Укрыла стройное молчанье

Песков облезлая кошма,

Затем что мерзко слов звучанье

И будничная кутерьма.

И вдруг я на толпу кидаюсь,

Крича, как гневное дитя,

Подскакивая, изгибаясь,

Хвостом тяжелым молотя.

Подламываются штативы,

На землю падая пластом;

Нацеленные объективы

Крушу я кожистым хвостом.

Взрывая на песке дорожку,

Затем, вихляясь, прочь бегу,

Попутную сороконожку

Захлопнув в пасти на бегу.

Неутомимо лап вращенье,

Ведь мне единственно нужна

Страна немого отчужденья,

Молчанья странного страна.

Я должен быть в пустыне дикой,

Открытой с четырех сторон,

В невыразимости великой

Немой душою растворен.

* * *

Я красными точками вышит -

Укусами множества вшей.

Имеющий уши да слышит,

Но я не имею ушей.

Легли они в день непогожий

На кучу осенней листвы,

Лишь ямки, заросшие кожей,

Остались с боков головы.

Пускай мне приказано свыше,

Чтоб встал я, пороки круша, -

Я больше приказов не слышу,

И этим довольна душа.

Пусть мне небеса указали,

Чтоб я говорил как пророк, -

Во рту, как в готическом зале,

Застыл языка лепесток.

В ряды вдохновенных скитальцев

Включаться не хочется мне.

Не вижу я огненных пальцев,

Чертящих слова на стене.

Не вижу, - ведь пленкою птичьей

Глаза я свои зарастил,

И Бог, воздвигатель величий,

За это меня не простил.

Я мог в человеческой массе

Беседовать с Богом один,

Теперь же лежу на матрасе

Засаленном, плоском, как блин.

Господним созданием лучшим

Себя ощутить я не смог.

Тряпьем укрываясь вонючим,

В углу я свернулся в комок.

От Божьего прячусь урока

Во тьме, в немоте, в тишине.

Жестокое дело пророка

Противно, о Господи, мне.

Я скрылся в ничтожество, Боже,

И вытерплю всех твоих вшей,

Кишащих в неровностях кожи,

Во впадинах бывших ушей.

* * *

Как встарь художники писали

Себя в сторонке на полотнах,

Так я к окну садился в зале

Большого кабаре животных.

Там жадно слушал юный слоник

Двух старых спившихся бульдогов;

Там кот, суровый кататоник,

Сидел за чтеньем каталогов;

Те символы, что попадались

На лейблах, этикетках, пломбах,

В сознании кота катались,

Как бы в покатых катакомбах.

Косуля с ужасом глядела,

Точней, поглядывала косо,

Как скокарь-волк, пришедший с дела,

Закидывает в пасть колеса.

О эти зверские порядки,

Стереотипы поведенья!

Директор-лев готовил взятки

Во все большие учрежденья,

И нагло пьянствовали львятки

За счет отцова заведенья.

Но лев на них рычал напрасно -

Им было все уже до феньки,

И отдыхал отец несчастный,

Лишь пересчитывая деньги.

Не мог он вроде старой бабки

Носиться с прошлыми грехами.

Пускай он плох - за эти бабки

Он лучших купит с потрохами.

Морские львы-официанты

Сновали, лопаясь от жира;

Лемур-поэт свои таланты

Вверял лишь кафелю сортира;

Вонючка сумрачно воняла,

Неся свой крест уединенья,

И всех одно объединяло -

Желанье скорого забвенья.

И трогал штору я глухую,

Чтоб с чувством горестным и нежным

Увидеть бабочку сухую

Меж рамами в пространстве снежном.

* * *

Не счесть моих смешных причуд,

Ужимок, шуток и проказ.

На снисходительный ваш суд

Я весь являюсь напоказ.

Кричат и рыжие вихры,

И носа пламенный нарост,

Что нет в моей игре игры,

Что я необычайно прост.

Я потому вам нынче мил,

Что хохот, возбужденный мной,

Мышленья видимость явил

В коробке вашей черепной.

И пониманья острый мед

Прельщает в равной мере всех,

Хоть страхом душу обоймет

Порою ваш рычащий смех.

И я усердствую для вас,

Но холодно исподтишка

Прослеживаю связь гримас

С безумным хохотом райка.

* * *

Ваш род, пороком упоенный,

Покуда я еще терплю,

Но в час, лишь мной определенный,

Я рог ваш, гордо вознесенный,

Своим перуном раздроблю.

Я в человеческом обличье

Немало вытерпел от вас,

Но вздрогнете, как сердце птичье,

Когда в природное величье

Я облекусь - и близок час!

Как лед с началом ледохода,

Вдруг дрогнет с треском неба твердь,

Отверзнув на мгновенье входы

В мир мертво-призрачной природы,

Где крыльями трепещет смерть.

Мелькнет ужасное виденье,

Чтоб знали вы, к чему пришли,

А я, исполнен жажды мщенья,

Как тяжкий столп, воды паденье

Восставлю с неба до земли.

Вы завопите о пощаде,

Вы отречетесь навсегда

От злобных слов, что чванства ради

Твердили вы к моей досаде,

Но вам не умягчить суда:

За то, что гений в вашем стаде

Жил в поношении и гладе,

Здесь разольется, всё изгладя,

Потопа мутная вода.

* * *

Не верьте в свое превосходство,

Себя не вводите в обман:

Во всех наблюдается сходство,

Во всех существует изъян.

Прекрасны влекущие страсти,

Позыв безрассудный любой,

Лишь скучной гармонии - власти

Не смейте давать над собой.

И ближних, простых или знатных,

Равно возлюбите своих:

В них столько изъянов занятных,

Пороков забавных таких!

На ближних пытливо глядите,

Внемлите внимательно им

И нежно затем поднимите

Покров над изъяном своим.

Лелейте и хольте уродство,

Как некий роскошный цветок.

Лишь вера в свое превосходство -

Достойный позора порок.

* * *

Сам я выбрал оборотня участь

И свое меняю естество,

Странно корчась, безобразно пучась,

Напряженьем пронизав его.

До безумья крепнет напряженье

И затем спадет в единый миг,

И я знаю, что преображенья

Несказанным способом достиг.

Мне не нужно зеркало, чтоб ясно

Я увидел новый облик свой:

Выглядящий странно и ужасно

Зверь с гадючьей плоской головой.

Из подлобных сумеречных впадин

Блещет, как магический топаз,

Странно пристален и беспощаден,

Взгляд моих прозрачно-желтых глаз.

Я незрим во тьме вечерних улиц:

Чтоб вниманья не привлечь к себе,

Прохожу я крадучись, сутулясь,

Подбирая когти при ходьбе.

Я отверг свой прежний образ тесный,

Суть не выражавший целиком,

И теперь дорогою известной,

Обновленный, я иду в ваш дом.

В человечьей глубине таилось,

Где с духовным плотское срослось,

То, что в звере явственно явилось,

В новой форме зримо отлилось.

Прежний образ мой бессильной тенью

Проплывал в сознанье, - но теперь

При моем кошмарном приближенье

В смертной муке заскрежещет дверь.

Раздается шум моей походки -

И беседа оборвется вдруг;

В сталактитовой пещере глотки

Затеряется последний звук.

Тишина среди фигур салонных

Повисает - и они замрут;

Пятна от бокалов обронённых

На полу беззвучно расцветут.

От меня не оторвете глаз вы,

Ведь вблизи так мерзостен мой вид:

В грязной шерсти чутко дышат язвы,

Проблеснет зигзагом паразит.

Но всего страшнее то, что речью

Не передаваемо вполне:

Что-то отдаленно человечье

С трепетом вы видите во мне.

Обведу я взглядом осовелым

Все углы, что тонут в темноте,

И лизну как будто между делом

Самой пухлой дамы декольте.

Не сдержу желудочную ярость,

Увидав, что стол уже накрыт,

И слюны затейливый стеклярус,

С губ свисая, мелко задрожит.

Тяжело пройдя между гостями,

Ублажу свое обжорство всласть,

Плоской лапой с желтыми когтями

С блюд куски запихивая в пасть.

С шумом оглушительным всосу я

Из бокала досуха вино

И покой в душе своей почую,

Будто что-то мной завершено.

Лязгая когтями по паркету

И сопя, я ваш покину дом.

Дрогнут в полумраке силуэты -

Вы в себя приходите с трудом.

Двигаетесь словно в полудреме

И себя не можете понять:

Острый запах, что остался в доме,

Нравится вам жадно обонять.

ХОЛОД (1994)

* * *

Над коробками складов и автобаз,

В неровных вздохах подсобных цехов

Я один расслышу обрывки фраз,

Полупьяную поступь моих стихов.

Из всего того, что мне жизнь дала,

У меня остались только они.

Я беру портвейн, позабыв дела,

И сажусь под куст, в текучей тени.

От всего того, что было со мной, -

А хорошего мало было досель, -

Отделил меня прозрачной стеной

Благодетель бедных, дешевый хмель.

Вот бредет бедняга, впавший в запой,

Он тоже портвейнчику взял себе:

Пыльные волосы, взгляд тупой,

Окурок, прилипший к мокрой губе.

Ласково я на него смотрю,

И он компании тоже рад.

Говорю: <Вообще-то я не курю,

Но с тобой за компанию - можно, брат>.

* * *

Не нужно духовных взлетов,

Мистической чепухи, -

Сведение личных счетов

Одно рождает стихи.

Со мной обойдутся грубо,

Собаку пнут под ребро, -

Собака оскалит зубы,

А я возьмусь за перо.

Общественному броженью

Мой стих не укажет путь.

Он - плата за униженья,

Мои, а не чьи-нибудь.

Хотел я живого мяса,

А должен пойло хлебать;

Стелили мне в детстве мягко,

Но в зрелости жестко спать.

Когда этот мир пропащий

В лицо мне опять солжет,

Мой гнев во вспышке слепящей

Его в стихи пережжет.

И будут дальние братья

Мой стих недобрый беречь

За то, что смогу им дать я

Для гнева - гневную речь.

* * *

От безвестности не терзаясь,

Беззаботно бедность терпя,

Жил я мудро, раз нынче зависть

Всем внушаю вокруг себя.

Погулял я и впрямь немало,

Но остался со мной досель

Не блестящий хмель карнавала,

А запоев тяжелый хмель.

И не ласки пылких поклонниц

В номерах на закате дня,

А накопленный груз бессонниц

Норовит повалить меня.

И стихи - не игра, не шалость,

Как в былые светлые дни, -

Перебарывая усталость,

Спотыкаясь, идут они.

И читаю я не драконам,

Водопадам и облакам,

А холодным стеклам оконным,

Подворотням и тупикам.

Обессилел двойник-проказник,

И один идет человек, -

Так и длится мой вечный праздник,

Сокращая мой краткий век.

* * *

Боюсь я не предсмертной боли

И не посмертного забвенья, -

Боюсь, что резко разомкнутся

Различных состояний звенья.

Переносимы, как известно,

Все муки для людского рода,

Пугает лишь бесповоротность

И окончательность ухода.

О, если б, прежде чем включиться

В цепочки темных превращений,

Мне удалось на миг вернуться

В мой город сумрачный осенний!

Я ничего бы не боялся,

Надейся я на эту милость;

Не верю, чтоб с моим уходом

Там ничего не изменилось.

Легко начну пути любые,

Но только подсмотрев вначале,

Как очи синие любимой

Вдруг потемнели от печали.

* * *

Пустой оголенный город,

Скрипучий вороний грай,

И, как колодезный ворот,

Скрипит на углу трамвай.

Летит он, лязгая лихо,

Сгребая грохот и звон,

Но вновь пустынно и тихо,

Едва удалится он.

Где отклик его стараньям,

Коль всё здесь в себе живет?

И шум его, чуждый зданьям,

Бездомный, вдали замрет.

Пусть мчится он в руслах улиц,

Волну из листьев гоня,

Но краски в себе замкнулись

При свете бледного дня.

И слуха настороженность,

И тщетно ищущий взгляд

Всеобщую отрешенность

Одну душе сообщат.

А купол цинково-бледный,

Где вмятины чуть видны,

На город осенний бедный

Недвижность льет с вышины.

* * *

Я дал смирения обет

И сыплю ныне на главу,

Как пыль, осенний легкий свет,

Просеявшийся сквозь листву.

Не внемлю я мирским словам,

Корысть осталась позади.

Сегодня нищим деревам

Я дам приют в своей груди.

Не слышать больше никогда

Мне дорогих людских имен,

Лишь волн гонимые стада

Впущу я в сердце, как в загон.

Мне жаль покинутых, но я

К ним никогда не воззову.

Легла озноба кисея

И на сердце, и на траву.

Я принимаю свой обет

Без горечи, и потому

Меня осенний легкий свет

Зовет к истоку своему.

* * *

Ветер рвет с тротуара

Парчу, и корчует зданья,

И, как дыханье пожара,

Спирает стужей дыханье.

Кистями листьев упрямо,

С шипением тыщи кошек,

Хлещет застывшие в рамах

Цветные светы окошек.

И вторят его шипенью

Шипением мостовые,

Асфальт, поросший свеченьем,

И шлейфы шин меховые.

Каждое сердце ныне

Слиться с ветром сумело -

Как ветер, одно в пустыне,

Которой нету предела.

Мельканье отблесков вместе

С мельканьем безликих теней,

И словно ходят по жести -

Так воет ветер осенний.

За каждой душой пропащей

Он гонится вечерами -

Бушующий, и свистящий,

И машущий фонарями.

* * *

Под серым небом мир двуцветен -

Шел снег, уже в полете тая;

Пусть цвет в вещах и незаметен -

Он только спит, не умирая.

И, словно поросль над трясиной,

Над хлипкой хлюпающей грязью,

Мир разобщен, - но он единой

Глубинной обладает связью.

Неслышно космос многоокий

Всю ночь порядок мира правит

И храм торжественно-высокий

К утру для холода восставит.

И не страшит неисполненье

Людских назойливых желаний

При торжестве объединенья

Пространства, красок и сияний.

* * *

Немало весит миллион,

Но отлетает легче пуха.

Пускай я буду разорен -

Я не утрачу силы духа.

Я не из тех, кто в страхе ждет

Судьбы жестокую превратность,

Ведь никуда не пропадет

Дарованная Богом знатность.

Мной правит мой веселый нрав,

Раскаянием я не маюсь.

Мне говорят: <Уймитесь, граф>,

Однако я не унимаюсь.

И деньги мы ужо вернем,

На мой-то век их, верно, хватит:

Уже за то, что мы живем,

Таким, как я, немало платят.

* * *

По переулкам выстрел разнесется,

Переплетаясь с возгласами: <Стой!>,

Ударит в бок - и вскоре бок нальется

Пульсирующей, тяжкой полнотой.

И оплетет испуганное тело

Кровавых струек липкая тесьма,

И я туда метнусь из-под обстрела,

Где громоздятся темные дома.

В подвале рухну хаотично на пол

И буду ждать, удерживая стон,

Чтоб где-то в трубах снова шов закапал,

Чтоб возродился комариный звон.

Вновь тишина. Вверху прошла облава -

И тут же снова ощущаю я,

Как нестерпимо воспаленья лава

Сдавила раны чуткие края.

Покрыт подвальной отсыревшей пылью,

Я так и сяк ложусь и привстаю,

Но боль растет, и жалкий всхлип бессилья

Я в безучастном мраке издаю.

Кто чванится общественною ролью -

Взгляните: в жалком логове моем

Я - сгусток жизни, борющийся с болью,

Забывший, кроме боли, обо всем.

Все убежденья с мозга опадают

Ненужной, невесомой шелухой,

Когда на рану боль упорно давит

И сохнут слезы в темени глухой.

Когда же боль навалится на сердце -

Разинется в последнем страхе рот,

И не почую я, как взвизгнет дверца,

Как кто-то свет в глаза мои упрет.

Лишь Бог забытый вынудит агентов,

Мой труп нашедших, вспоминать потом

Звон комариный, запах экскрементов

И капель равнодушный метроном.

* * *

Когда запнется топот башмаков,

Толкующих о тяготах пути,

Когда гряда далеких облаков

Начнет в глазах безудержно расти,

И судорожный воздуха глоток

До сердца не удастся донести -

Тогда вдруг сердце стиснется в комок,

Держа любовь, как денежку в горсти.

Тогда я поднимусь на косогор

Над той дорогой, по которой шел,

И лягу там, и кровь вольется в хор

Иссохших трав, кузнечиков и пчел.

Ты освежала лоб мой на жаре

И всем скитаньям придавала суть,

Но здесь, в полынном пыльном серебре,

В урочный час пресекся трудный путь.

<Вернейшее из всех людских сердец,

Пора, - скажу, - судьбе не прекословь!>

И сердце разожмется наконец

И прямо в небо выпустит любовь.

* * *

Раскаты зловеще-гулки -

Нарушив ночной покой,

В Лиховом переулке

Лихо стучит клюкой.

Исчезло счастье, оставив

Одну похмельную дрожь.

Скажи, переулок Даев,

Что же ты мне даешь?

Брести неровной походкой

И в окнах, словно завет,

Лампы семейной кроткой

Видеть медовый свет.

Счастье так близко где-то

Наполнило мирный быт,

Только язык завета

Начисто мной забыт.

По Лукову переулку,

Напрягшемуся, как лук,

Шаги раздаются гулко,

И это - сиротства звук.

Опять выводит прогулка,

И это - мрачный намек,

К Последнему переулку,

Который так недалек.

* * *

Броди в сосновых чащах медных,

В лугах медовых путь тори,

И лишь о мучениках бедных,

Дитя, прошу, не говори.

Беспечно радуйся обнове,

Живи резвяся и шутя,

И лишь о выстрелах и крови

Меня не спрашивай, дитя.

Тебе, живущему игрою,

Я ничего не объясню.

Лицо руками я закрою

И низко голову склоню.

И слезы, накипая немо,

Мешают повторить слова:

<Дитя, всех рек прекрасней Неман,

Всех стран прекраснее Литва>.

* * *

Тяжко катятся тусклые воды,

Скорбно движутся плоские тучи.

Где сошли к реке огороды,

Я торчу из навозной кучи.

Серебро из пригоршни полной

Сыплет ветер над островами.

На просторе прядают волны,

Я машу им вслед рукавами.

Надо мной напрасно смеялся

Тот, кто ладил мое убранство:

Он добро наживать остался,

Мне же отдал он все пространство.

И меня не боятся галки,

Потому что лечу я тоже,

Вкривь и вкось мотаясь на палке

В разлохматившейся одёже.

* * *

Весь мир - пирог, состряпанный для них,

Они его делили как хотели:

Нам - в подворотне водку на троих,

Себе - пиры, машины и отели.

Чтоб нас отвлечь, потоками вранья

Они мозги нам щедро промывали.

Их Бог прости. Прощу их даже я,

Но молодость моя простит едва ли.

И я готов им глотку перегрызть

За все мои потерянные годы.

Чтоб им свою не упустить корысть,

Мы умирали, не узнав свободы.

Но дураки утрачивают власть,

И у друзей моих теперь веселье -

У тех друзей, кому пришлось пропасть,

Кого сгубили водка и безделье.

Друзья смеются, все простив давно,

Пренебрегая счетами пустыми,

Ведь исстари лишь добрым суждено

Скудельный мир покинуть молодыми.

* * *

Не жизни правила жестоки,

Мы обвиняем их - и лжем.

Не в нас ли с детства все пороки

Как будто врезаны ножом?

Да нам ли заниматься торгом,

И то, и это обвинять?

Не мы ль смогли с таким восторгом

В себя все мерзости принять?

Мы нашу низость оправдали,

И все же нам не смыть вины,

Ведь в глубине души мы знали,

Как жить по истине должны.

Остатки высшего творенья

В душе от ужаса вопят,

И их последние биенья

Смиряет медленно распад.

* * *

Однажды, поглощенный тьмою,

Твой свет духовный я открыл

И тьму потрясший надо мною

Размах твоих духовных крыл.

Как растворяться в толщах света

По воле собственной - скажи,

Понять сумевший все предметы,

Весь мир увидевший хаджи.

Тогда и я, как ты, отрину

Телесный тесный образ свой,

И плоть - протаявшая глина -

Взойдет сияющей травой,

Чтоб в той траве с приходом лета

Я был всей кровью растворен,

А в вены влил златого света

Биение и тихий звон.

* * *

Безумья пролетевших лет

И ваша прелесть не разбудит.

Я четко заявляю: нет,

Такого более не будет.

При всем желании теперь

Душа забыться не сумеет.

Разумно любит только зверь,

Хотя и мало разумеет.

И мне смешны потоки слов,

Когда суть дела бессловесна.

Душевно я давно здоров

И, главное, здоров телесно.

Слова последние мои

Вы не хотите ли проверить,

Чем ложной меркою любви

Простые отношенья мерить?

Уж тут-то я не подведу -

Спознаетесь с такой любовью,

Что, обезумев, рвет узду

И простыни стегает кровью.

* * *

Ношу на шее подковку,

Стремясь судьбу подковать,

А тянет скрутить обновку

И с шеи рывком сорвать.

Цепочка в кожу вопьется,

Рубашку искровяня;

Под лишней кладью собьется

Вот так же холка коня.

И я смеюсь неумело,

Ведь это смешно, ей-ей:

Судьба моя охромела

На льду гордыни твоей.

* * *

Бесследно не проходят раны,

Которые наносишь ты.

Я, ненавидевший забвенье,

Хочу забыть твои черты.

Как током, встряхивает нервы

Внезапно в уличной гурьбе:

Какой-то женщины походка

Мне вдруг напомнит о тебе.

И перечень забот привычных

В уме вдруг разом пропадет,

Когда в толпе прическа чья-то

Тебя на память приведет.

Меня преследуют повсюду,

Всех чувств обыденных сильней,

Желание случайной встречи

И страх безмерный перед ней.

Я так боюсь воспоминаний,

Но вдруг пойму: забвенья нет,

Когда разрыв в осенних тучах

Мне глаз твоих напомнит цвет.

Боюсь, что я не уцелею,

Коль так же обознаюсь впредь,

И хочется забиться в угол,

Твой образ в памяти стереть,

Людей не видеть и не слышать

И в небо больше не смотреть.

* * *

Я частый молодой сосняк

С такою скоростью прошел,

Как будто спички взял в кулак

И с маху выкатил на стол.

Свистела скачущая жизнь,

Гремели гравий и гудрон,

И с ревом страха тщился влезть

Табачный дым назад в салон.

Зловеще хохотала цепь

Машин на встречной полосе,

Но так же неподвижно степь

Плыла по сторонам шоссе,

Пока не втягивало в шнек

Ее в окошках боковых,

Пока ее не плющил бег

В бесформенный зеленый жмых

И не выхаркивал назад, -

Но чаще в зеркальце гляди

На прежний неподвижный лад,

Смыкающийся позади.

* * *

С кем бы ты ни забыла меня -

Никогда ты меня не забудешь;

Из сознанья мой образ гоня,

Всё же встречных с ним сравнивать будешь.

Ни секунды не думая мстить,

Отомщу я за все униженья:

Все сравнения будут растить

Где-то в горле комок пораженья.

Жизнь покатится, ровно скрипя,

С той же кладью и в том же пейзаже;

Между дел вспоминаю себя -

И злорадства не чувствую даже.

* * *

Потусторонней силою влеком,

Бреду от кабинета к кабинету,

Отравленным затоплен молоком,

Сочащимся из ламп дневного света.

Во встречных лицах ни кровинки нет;

Я знаю - жизнь с их трупными чертами

Разрознил этот ирреальный свет,

Под потолком трепещущий крылами.

И сам с собой разрознен я теперь,

Живя теперь одной надеждой зыбкой,

В заветную протискиваясь дверь

С бессмысленной покойницкой улыбкой.

Чтобы у входа прошлое стряхнуть,

Не нужно было никакой отваги.

Теперь мою просительную суть

Всю выражают мертвые бумаги.

Кошмар рассеется в конце концов

На солнце улиц, в отблесковой лаве:

Меня один из здешних мертвецов

Лишь росчерком пера воротит к яви.

* * *

В ночи вид путей железнодорожных

С моста походит на кисть руки,

Где рельсы, как вены в сплетеньях сложных,

Далекого сердца чуют толчки.

Тускло светятся, словно ногти,

На стрелках лиловые фонари.

Проплывают, в дрожи и сдавленном рокоте,

Локомотивы - пространств цари.

Но кончится мост - проёмы проулков

В окне побегут и пучки лучей;

Меня автобусная прогулка

На миг подняла над миром ночей.

Не этих, затопленных светом города,

А тех, что почили, мир охватив,

Где мчится, страх попирая гордо

И землю колебля, локомотив.

* * *

Я навеки в себе унесу,

Глубже всяких мучительных дум,

Громкий лепет сирени в грозу

И дождя оглушительный шум.

А усталость порой такова,

Что забвению нужно предать

Размышленья, расчеты, слова,

Чтоб опять это все увидать:

Как нечаянно смеркнется день,

И оконные звякнут пазы,

И замечется буйно сирень,

Убегая от темной грозы.

* * *

Обуяла, как род дурмана,

Нас привычная суета,

Мы не видим, что слишком рано

Опускается темнота.

Не смутясь ничуть, о никчемном

Увлеченно хлопочем мы,

Пусть сдвигаются в небе темном,

Словно мебель, громады тьмы.

По привычке мы о великом

Разрешаем забыть уму,

Пусть в высотах с тигриным рыком

Взгромождается тьма на тьму.

Но великое в страшном реве

В ветровой врывается шум,

И коснеют на полуслове

Речь убогая, шаткий ум.

Буря форточки пролистает,

И внезапно через глаза

В потрясенный мозг прорастает

Мочковатым корнем гроза.

* * *

Гляжу на свои ладони

Упорно, почти с испугом.

: Ты, встречный в общем вагоне, -

Ты мог бы стать моим другом.

<Твой мир может стать пропащим,

Хрупким, словно хрустальный>, -

В автобусе дребезжащем

Мне молвил тот взгляд печальный.

Недаром облик той встречной

Казался вечно знакомым.

: Тот дом над простором вечным

Моим мог сделаться домом.

Навстречу много являлось,

А что со мною осталось?

В горячке вечной погони

Бесплодны ловца ладони.

Неправда, что правит случай,

Ничто не может случиться,

И жизнь, как песок сыпучий,

Сквозь пальцы мои сочится.

* * *

Все узлы, над которыми бьешься,

Смогут деньги легко развязать.

Дорогая, и ты продаешься,

И недорого, надо сказать.

Для тебя я в мечтах бестолковых

Чем угодно был жертвовать рад,

А выходит, что сотня целковых

Избавляет от лишних затрат.

Но тебя не виню я и даже

Признаюсь без пустого вранья,

Что, пожалуй, я тоже продажен, -

Бескорыстна лишь Муза моя.

Эта Муза приходит нагая,

Как свобода, - и хочется жить,

Чтоб тебя повидать, дорогая,

И не слишком тобой дорожить.

* * *

Как жаль: была бы в целости душа,

В расчет судьбы не вкралась бы ошибка,

Пойми я вовремя, что ни гроша

Тебе не стоит милая улыбка.

Она казалась бликами ручья,

На быстрине играющею рыбкой;

Лишь холод любопытства вижу я

Теперь за прежней ласковой улыбкой.

И мне твой испытующий глазок

Напоминает вдумчивых ученых,

Исследующих, дергает ли ток

Зверюшек, к электродам подключенных.

* * *

Расстанемся, милый призрак,

Тебя я люблю, как прежде,

Но стало мне слишком больно

Теперь вверяться надежде.

Я должен набраться силы

Тебя бесследно развеять,

Ведь в сердце сила иссякла,

Дававшая ждать и верить.

В глаза ожиданье въелось

Больнее пустынной соли, -

Холодная безнадежность

Избавит от этой боли.

Не шлю я отныне взгляды

Тебя искать по пустыне -

Я вижу на горизонте

Одну пустоту отныне.

Явись мальчишке-поэту,

Маня его и дурача;

Он лучше меня былого,

А нынешнего - тем паче.

И ты с ним не будь жестокой -

Его истомив тоскою,

Коснись его в день счастливый

Точеной теплой рукою.

* * *

Лоснятся ветки, и лужи

Дрожат в лучах фонаря,

Промозглая тьма снаружи,

И жду я, конечно, зря.

Я жду тебя и желаю,

И в этом - сила тщеты.

Пусть жадная ты и злая,

Но как же красива ты!

Ты скоро меня забудешь,

Тебя нельзя удержать.

Любовь и ненависть будешь

Ты многим еще внушать.

Как странно знать, что не вечна

Пронзившая сердце боль.

С другой я войду беспечно

В аллею, где шел с тобой.

Но снова фонарь знакомый

Блеснет, сквозь ветки сквозя,

И будет к близкому дому

И шагу сделать нельзя.

* * *

Беспокойно вздыхает июньская ночь,

Шевелит во дворах пересохшей листвой,

И я должен томительный страх превозмочь,

Чтобы снова облечься ночною Москвой.

Это блики в листве иль усмешка ножа?

Это шарканье ног или всхрап темноты?

Топот, вскрик - и отходную, робко дрожа,

Пролепечут листвы пересохшие рты.

Но не пасынок я этой жаркой Москве,

Потому и нельзя мне не выйти туда,

Где чернеет безмолвная злоба в листве

И дворами сутулая бродит вражда.

Что ж, примерься вернее, земляк и сосед!

Расщепляющий челюсть и плющащий бровь,

Из одышливой тьмы вылетает кастет,

И пятнает асфальт неповинная кровь.

Листья, листья, и пыль, и шаги во дворах,

И по улицам с шорохом льется эмаль:

Всё как встарь! И во тьму расползается страх,

И над ним, как луна, повисает печаль.

* * *

Моей души сломилась крепость,

И стало мне невмоготу

Желаний отмечать нелепость

И деятельности тщету.

В тоске забыв про благодарность,

Стесненье чувствуя в зобу,

Я за бесплодность и бездарность

Несправедливо клял судьбу.

Но мне судьба несла не кару,

А утешительный сюрприз,

Ведь шел навстречу по бульвару

Мой друг старинный Алексис.

Сияли щеки блеском медным,

Кипело солнце в бороде,

И понял я, что мыслям вредным

Не ущипнуть его нигде.

Я на него излил потоком

Весь ядовитый скепсис свой,

Но он лишь покачал с упреком

Огромной рыжей головой.

<Поверь, мне просто слышать больно

Интеллигентский этот вздор, -

Он возразил самодовольно,

Пожевывая <Беломор>. -

Негоже плотское желанье

Губить во внутренней борьбе -

Оно имеет оправданье

И тайный смысл в самом себе.

Нутро наполни тяжким пивом

Иль водкой яростной ожги -

И сгинут облачком пугливым

Тебя язвящие враги>.

И я пустил все накопленья

На хмель и ветреных лаис,

И мне в минуты просветленья

Мигал лукаво Алексис.

Когда же утро подоспело,

Я вышел в город налегке.

Опустошенность в теле пела,

Как в легком глиняном горшке.

Я видел мир, как праздный зритель

Через промытое стекло.

В мою рабочую обитель

Меня раскаянье влекло.

Я как бы паровозом правил,

И, злому крену вопреки,

Меня на рельсы вновь поставил

Толчок божественной руки.

* * *

Поддавшиеся азарту,

Пускай вас не судят строго:

Вы ставили, как на карту,

На женщину слишком много.

Вы так искали опоры,

Но прахом все рассыпалось.

Картежника и бретера

Отчаянность вам осталась.

И, полные сожаленья,

За вами мы наблюдали.

Опору и обновленье

Вы в женщине увидали.

В удачу поверив слепо,

Вы так слащаво глупели.

Себя вы вели нелепо,

А мы этот стыд терпели.

И все же кто вас осудит,

Коль горечь взгляд опалила?

Окончится всё, что будет,

Настанет всё то, что было.

Уверенно ждущих счастья,

Вас горькая ждет наука,

Что все дары вашей страсти -

Доход, хотя и докука.

* * *

Сугробы всасывают солнце,

Слепящим соком истекают

И с шумом льдистые кораллы

С нечистых склонов осыпают.

Среди растоптанных проталин

Блик прыгает из лунки в лунку,

И приближение трамвая

Толпу выравнивает в струнку.

Мир расширяется - ослабло

Вещей взаимопритяженье;

Его объединяют небо

И вод сияющих движенье.

Уже готова так безбольно

Душа томительно-немая

Растечься во всеобщей влаге,

Журча, плескаясь и сияя.

* * *

Раскроется пухлый и влажный, сжимавший мне сердце кулак,

И сызнова сердце начнет суетливо стучать,

Желая опять многократно изведанных благ,

Желая кричать о себе, обличать, поучать.

Я двигаюсь трудно, не в силах в себе прополоть

Бессилье - как корень, связавший с могильным жильем.

За что же ты бьешься, безумная бедная плоть,

Животно дрожа в напряжении вечном своем?

Ведь спазм коронарных сосудов важней, чем корона в гербе,

Дыханье прервет - и в мозгу отомрет правота.

О нищая плоть, лишь смиренье пристало тебе,

Бактерий и клеток сцепляющихся немота.

Лягушкой раздавленной тело нелепо замрет;

Теперь правота не важнее других мелочей -

То смерти нежданно хлебнет мой разинутый рот,

Уверенно воздух ловя для дальнейших речей.

* * *

На стройке бабочкой ночною

Сполохами трепещет сварка;

Разбившись шумною волною,

Вновь забушует темень парка.

Я нынче вновь утратил брата,

Но скорби нет и сожаленья.

В мозгу проносятся утраты,

Во взгляде - листьев исступленье.

Все связи лишние ослабли,

Лишь в памяти остались лики.

Деревья осыпают капли,

И в лужах вздрагивают блики.

Я полон лишь тоскою смутной,

Мне ветер говорит осенний:

Душа - извечно бесприютный

Пловец по океану теней.

Бреду дворами отчужденно,

Работу парки наблюдая:

Дерев кружатся веретёна,

Лучи из листьев выпрядая.

* * *

Это все до того знакомо,

Словно это было всегда:

У ослизлых плит волнолома

Непрерывно пляшет вода.

Перепрыгивает по кругу

Шаткий блик от волны к волне

И прожилки света упруго

Извиваются в глубине.

Взмахи ветра холодной солью

Камень щек моих наделят;

В ясных далях с неясной болью

Непрерывно летает взгляд.

И под куполом океана

Досягнуть он рвется туда,

Где цепочкой сгустков тумана

Голубые идут суда.

Принимает мое наследье

Избежавший моих страстей -

Корабельной надежной медью,

Беспредельным гулом снастей.

* * *

Я стал уставать от себя самого,

На люди выходим мы только вдвоем

И не отступаемся от своего,

Обязаны вечно стоять на своем.

Я только один неразделен с собой,

Но, к обществу выйдя, с досадой смотрю,

Как я норовлю вознестись над толпой,

Натужно сержусь, восхищаюсь, острю.

Как будто бы кто понуждает меня

Казаться умней, благородней, живей,

Желанье дрожащее укореня

В усталую пашню натуры моей.

Казалось, что лемех свирепый вспорол

И вывернул наверх глухие слои -

Так душу свою я нещадно борол,

Чтоб в ней прижились вожделенья мои.

Хоть злым не считался я, но не прощал

Нападок на мненья свои и дела, -

Я, словно медведица, их защищал,

Какой бы позорной их суть ни была.

Но, сбившись с годами со счета потерь,

Я жизнь не сумел произвольно создать;

Одно мне воистину нужно теперь -

Чтоб только никто не мешал наблюдать,

Как бьется сплетенье сверкающих вод,

Которые катит каньон ледяной,

Как дым среди зыбких деревьев плывет

И с горней сливается голубизной.

* * *

Эллинг с сельскохозяйственной техникой - как музей палеонтологии,

Где железные ящеры так безобидно спят.

Их отрешенности не нарушают двуногие,

Возле резиновых лап группируясь, как кучки опять.

У бетонных стропил, где из окон решетчатых льется пыльное освещение,

Отчужденно скопились птичьи кличи, порханье, возня;

Но когда я покину неподвижность и тишь помещения,

Свет неистовый полдня в воротах задержит меня.

В институтском дворе, где так хрипло асфальта сияние

И где, сгрудясь, кобенясь от зноя, разинули сохлые рты вентиляционные короба,

Цепенеет меж грудами злаковых трав колыхание,

А над ним замерла, обессилев, заборов седых городьба.

Сесть в прохладном углу, где кирпич запекшейся раною

Из-под рухнувшей штукатурки кажет, как нагноение, мох,

И следить за сосущей, сгущающей свет травяной подзаборной поляною, -

Как, ворочаясь в сытой дремоте, она длит свой изломчатый вздох.

Так сидеть и сидеть, не спеша пищу чувств переваривая,

Ждать, пока предвечерье своим золотом двор замостит;

Пролетит ветерок, с шумом листьев перебранку механиков спаривая,

И во мраке гаражном машина покорной коровой стоит.

* * *

Как томят эти дни! Тополя истекают слезами

И гудят в корпусах сквозняки похоронной трубой.

Самосвалы один за другим подъезжают, скрипя тормозами -

Экскаватор их мясом развалин попотчует их на убой.

Горький запах разрухи, безжалостный скрежет стекольный

Здесь встречают меня - и застыл в карауле бездверный косяк.

Проникает откуда-то вкрадчивый холод подпольный,

Свет втянуло окно - и бескровный царит полумрак.

Мы решаем за мертвых и тех, чья пора не настала,

Мы не знаем сомнений, легко добивая дома.

Никогда я здесь не был, но то, как здесь жизнь протекала,

Так представится ясно, что, кажется, сходишь с ума.

Коридор оглушал толкотнею, а кухня - густой говорильней,

Детским топотом, дребезгом люстр оглушал потолок.

Всё умолкло навеки, - но, памяти нашей бессильней,

В тишине всё шуршит равнодушно обоев отодранных клок.

Возвращаюсь домой, - но комок, застревающий в горле,

Мне напомнит ненужную верность ступеней, хранящих следы

Тех бесчисленных ног, что в камнях углубленья протерли,

Возвращаясь с войны или с горькой восточной страды.

* * *

Сижу, любуясь на природу,

Спиною к старому стволу,

Гляжу, как, стряхивая воду,

Пес превращается в пчелу;

Как, словно зыбкая амеба,

В траве ворочается тень,

И Бога умоляю, чтобы

Тянулся вечно этот день;

Чтоб не смутило беспокойство

Дремотный этот водоем,

Чтоб не нарушилось довольство,

Здесь опочившее на всем;

Чтоб длилось колебанье теней,

Вода плескалась тяжело,

Однако чтобы изменений

Движенье это не влекло;

Чтоб наподобье кинопленок

Пошел по кругу бег минут,

Чтоб вновь и вновь бросал ребенок

Все тот же камень в тот же пруд;

Чтоб мир, объединенный мною,

Сознаньем дремлющим моим,

Куда-то влёкся в лаве зноя -

И оставался недвижим,

Чтоб гладь прудов всегда стояла

И отражала небеса,

Чтоб вечно радуга стояла

Над шерстью вымокшего пса.

* * *

Ты снова толкуешь мне спьяну,

Что видишь божественный свет.

Устроен ты все-таки странно,

Мой старый товарищ-поэт.

Пусть звуками сладостных песен

Ты целые сутки томим -

Не думай, что ты интересен

Согражданам мрачным своим.

Я верю - ты все же заметишь,

Проспавшись в конце-то концов,

Что светом уловленным светишь

В кошмарные бельма слепцов.

Отвлекшись от слов и улыбок,

Проникнешь в суть жизни людской,

Поймешь, как ты странен и зыбок

С твоей благородной тоской.

Движенья людей машинальны,

Заложены речи извне,

И движутся толпы печально

По улицам, словно во сне.

Товарищ, как хочешь спасайся:

Любимую лиру разбей,

В чащобы лесные подайся

Иль просто без просыху пей;

Снедаемый собственной злобой,

Забейся к мышам в уголок,

Но только вливаться не пробуй

В бессмысленный этот поток.

Пусть голод, пусть даже молчанье -

Всё лучше, чем с прытью блудниц

Вымаливать знаки вниманья

У этих безжалостных лиц.

* * *

Не страдая уже, не скорбя,

До последней мельчайшей черты

Я опять вдруг увижу тебя,

И опять улыбнешься мне ты.

Но твое возвращенье - лишь сон,

Ты - другая, и сам я другой.

Это звон, уплывающий звон

Над делящею судьбы рекой.

Не страдая уже, не скорбя,

Я стою на своем берегу.

В светлый мир, где я встретил тебя,

Я вернуться уже не могу.

Твой приход - словно тающий сон,

Словно взмах в отдаленье рукой,

Словно звон, уплывающий звон,

Замирающий звон над рекой.

* * *

Нарушилась простая связь

Трудов, семьи, любви, постели.

Цепочка жизни порвалась,

Мои ладони опустели.

Меж пальцев протекли, шурша,

Рассыпавшейся жизни звенья,

И ослабевшая душа

Теперь желает лишь забвенья.

Но, мчась сквозь праздников каскад,

Никак она не позабудет,

Что будут гибель, крах, распад,

И лишь забвения не будет.

Я усмехаюсь, горечь скрыв -

Ведь все потери пустяковы,

Ведь неизбежно ждет разрыв

Все наши цепи и оковы.

* * *

Смерть - исказитель исконный,

Помер - и дело табак:

Образ мой глаже иконы

Вылижет сора писак.

Дескать, я жил благородно,

С каждым был добр и хорош:

Сахара сколько угодно,

Правды же нет ни на грош.

Я тосковал, не имея

Средств для творения зла,

И потому лишь в уме я

Черные делал дела.

Губы кусая до крови,

Злобу я ловко скрывал,

Просто бодливой корове

Рога Господь не давал.

Просто боязни и лени

В сердце не смог я изжить,

Просто за тонущих в тлене

Жизнь не хотел положить.

Скопища, полные пыла,

Хлынуть за мною могли б.

Бич Провиденья, Аттила,

В юноше скромном погиб.

Всё же придется вам тошно,

Коль я в Другом оживу.

Смех на бумаге - не то что

Смерти оскал наяву.

Пусть из меня получился,

В сущности, только изгой,

Но уже где-то родился

И подрастает Другой.

Каждый живущий покойно

Свыше уже заклеймен.

Религиозные войны -

Дело безбожных времен.

* * *

Сегодня волнуются ветки

И снялись в поход облака.

Обломки, окурки, объедки

Несет по асфальту река.

Сегодня в ночи содрогнулось

И тронулось судно Земли;

Пространство, как парус, раздулось,

И воды, клубясь, потекли.

И парус упруго трепещет,

И воду сгребает весло,

И поросль сияния блещет,

Которою все поросло.

И я покидаю берлогу

И воздухом сытным дышу;

Я вижу погрешности слога,

Но все-таки жадно пишу.

Свой голос, затерянный в хоре,

Ловлю я и знаю: вот-вот

В безмерное светлое море

Земля без меня отплывет.

И только молиться осталось,

Чтоб я не задохся во мгле,

Чтоб сердце мое разорвалось

На парус поднявшей Земле.

* * *

Дверь под ложечку я ударяю ключом -

И пустынность квартиры мне сдавит виски.

<Никогда никого не проси ни о чем>, -

Бормочу, ощутив нарастанье тоски.

Только что мы шутили с шофером такси,

И уютно светилась зеленым панель.

Никогда никого ни о чем не проси,

Даже если постылее гроба постель.

Поначалу прижмет, а потом ничего -

Выпьешь рюмку, привычную стряпаешь снедь.

Никогда ни о чем не проси никого -

Перед собственной памятью плохо краснеть.

Никого ни о чем не проси никогда,

Потому что всегда одинок человек,

Потому что избавит навек от стыда

Понимание слов <никогда> и <навек>.

* * *

Если плюнул на все без изъятья,

Пью всё более день ото дня

И тебя не желаю понять я,

То и ты ведь не слышишь меня.

Признаю я свою бесполезность

Для страны изможденной родной,

Но и ты окажи мне любезность -

Не вступай в разговоры со мной.

Разговоры - пустое занятье,

Согласись и душой не криви:

По Адаму мы, может, и братья,

Но отнюдь не по братской любви.

* * *

Я снова ухожу, и мне

Никто не обернется вслед.

Я вечно только ухожу,

Так много лет, - печальных лет.

И сам не понимаю, как

Могу я слезы превозмочь

И улыбаться, уходя

От тех, кто мог бы мне помочь.

Опять бреду Бог весть куда

И вновь легко осилю плач,

Себе под нос твердя реестр

Своих сомнительных удач.

Пусть мне никто не говорит:

<Не уходи, останься здесь>, -

Меня от гибели спасет

Моя беспочвенная спесь.

* * *

Зрачок мой безумье расперло

И, страшное, око ослепло -

Былое мне стиснуло горло

Удавкой, сплетенной из пепла.

Кружатся безжизненным прахом,

Но яркие, как карусели,

Все планы, что кончились крахом,

Стремленья, что все отгорели.

Картины тех лет сохранились

И мчатся в цветной круговерти,

Но чувства былые сменились

Лишь болью в предчувствии смерти.

Слабеют источники духа,

Лишь твердость осталась герою,

С которой из птичьего пуха

До неба я здание строю.

* * *

Друзья, я встретился с вами

Вчера на закате дня.

Мы пили, злыми словами

Нелепость жизни кляня.

Мы знали, что век наш прожит

И близок зябкий закат,

Что нам ничем не поможет

Подробный подсчет утрат.

Мы продолжали браниться,

Но из-за плотных туч

С неба на наши лица

Упал невидимый луч.

И дрожь овладела мною,

И рухнуть хотелось ниц:

Я видел, как все земное

Смывается с наших лиц.

Я слышал: речи земные

Падают пеплом с губ

И речи звучат иные -

Грозней архангельских труб.

И вновь, как трубы под кожей,

В нас загремел экстаз,

И видел любой прохожий,

Что длань Господня на нас.

И пусть ты счастья не встретил,

Не сожалей ни о чем:

Зато тебя Бог отметил

Незримым своим лучом.

* * *

Низкий голос неизменно ровен

И в глазах - ни проблеска огня.

Ни одной из всех земных диковин

Невозможно поразить меня.

На людей смотрю я терпеливо,

Про себя исчезнуть их молю.

Ничьего духовного порыва

Больше я уже не разделю.

И восторга юного припадки

Странными мне кажутся уже.

Мир касается глазной сетчатки,

Не рождая отклика в душе.

Лишь порой вдруг челюсти мне сводят

Зерна памяти минувших лет.

Каждый слышал, что душа проходит,

Но не каждый ей посмотрит вслед.

* * *

Фортуна ни в чем не повинна,

Пора самому повиниться,

Что даже для цели вершинной

Ни в чем я не мог измениться,

Хотя бы слегка, ненамного,

Хотя бы на краткое время, -

С порога отверг, недотрога,

Я это нетяжкое бремя

И с руганью грязной бросался

На всех, кто давал мне советы,

И так ни при чем и остался,

Упрямец, в отместку за это.

Но я ни о чем не жалею,

Хоть знаю, что все удалось бы,

Когда бы, гордыню лелея,

Я пасть не боялся до просьбы.

* * *

Глядите на предметы вскользь,

Чтоб взгляд их трогал как бы вкось,

Не глядя прямо никогда,

И вы увидите тогда,

Как обретут предметы цвет,

Которого иначе нет.

Взгляд в отчуждении своем

Очистит цвет, возьмет объем,

Благополучно избежит

Врага, которым дорожит,

Дававшего ему прокорм, -

Структур, деталей, черт и форм.

Предстанет мир тогда иным -

Просторным, радостно-цветным,

И больше не коснется взгляд

Былых прибежищ и преград,

Не усомнится в чудесах,

Навек оставшись в небесах.

* * *

Я больше уже не беглец, не кочевник,

Душа моя сделалась странно покойной:

Так зимняя графика парков вечерних

Являет пример неподвижности стройной.

Куда ни придешь - повстречаешься с прежним,

И все обретенное быстро наскучит.

Любого из нас не гоняться за внешним

Безрадостный опыт однажды научит.

Слегка монотонный, но честный прозаик,

Нам жизнь обрисует условность движенья:

Так в ритме недвижном оконных мозаик

Я внутренней жизни читал напряженье.

* * *

Я был недаром молчалив,

Ведь снова в памяти печальной

Серебряные пряди ив

Змеились в заводи зеркальной.

Я зачарованно внимал

Не ходу вашего рассказа,

А капле, канувшей в канал

С нависшей влажной ветки вяза.

Шумели листья под пятой

И ваши речи заглушали;

Над статуй зябкой наготой

Аллеи своды обветшали.

Мое молчанье невпопад

Беседы разрывало звенья:

Я видел плавный листопад

И парк в плену оцепененья.

Вырезывал в пространстве след

Полет листа в своем извиве,

И мой виднелся силуэт

В аллее в дальней перспективе.

Я отрешенностью своей

Отнюдь не мыслил вас обидеть:

Больную тишь моих аллей

Мне слышать надобно и видеть

Затем, чтоб легок был отказ

На тихой одинокой тризне

От всех пустых надежд на вас,

А следовательно, от жизни.

* * *

Кроны парка, словно груда углей,

Скоро рухнут - и настанет тьма.

Красный отсвет форточек, фрамуг ли

Комкают ослепшие дома.

Улица в малиновых разливах,

В неподвижных драпировках луж

Вся полна незримых, торопливых,

В спешке сталкивающихся душ.

Радостен, силен, любвеобилен,

Я иду, - но зашипит вода,

И, испуганный автомобилем,

Давний образ сгинет без следа.

Вот друзья сошлись у магазина

И меня, посмеиваясь, ждут,

Но на красный свет всхрапнет резина -

И они бесследно пропадут.

Души дней, счастливых и печальных,

Растворились, всюду и нигде,

В лабиринте сумерек зеркальных,

В небесах, витринах и воде.

И иду я не по вешней суше,

А зеркальной лестницей - на дно:

Души дней былых и наши души

Там соединяются в одно.

* * *

Я от развалин Москвы устал,

Снова ломают целый квартал.

Хищно присел, как гигантский варан,

Над грудами хлама портальный кран.

Катятся камни, грохот и гул,

Катится в душу этот разгул,

Пусть же под водку и под жратву

Прошлое встанет как наяву.

Разгул научит любви к друзьям,

В глаза целует - до черных ям,

Целуя, из глаз выпивает цвет -

И вот, бесцветный, встает рассвет.

Стоя, как лошадь, дремлет Москва,

Кто-то все шепчет мои слова,

В которых сказались мука и бред

Юных моих невозвратных лет.

Как время, слова въедались в углы,

В старые стены, балки, полы.

Не сохранился этот посев:

Вдруг на колени тяжко осев,

На бок затем рухнул обвал,

Как человек, что убит наповал.

* * *

Слабеют звуки слов и опадают рядом,

И частый лепет шин - как фырканье зверей.

Бесшумно я иду под мягким снегопадом

Вдоль череды глухих келейных фонарей.

На людной площади, как в комнате приемной,

Сходясь и расходясь, толкается народ.

С заминками в толпе автомобильчик скромный,

Лоснясь, вершит свой путь в проулок, словно в грот.

А там, в нагих кустах, перед спокойным зданьем,

Ногами расшвыряв снегов пуховики,

Слежу я, как моча моя с глухим урчаньем

Впадает по дуге в сугробные кишки.

И думаю затем в спокойствии отрадном,

Что дерзостью сразить я никого не тщусь,

Но в городе моем, в уюте снегопадном,

Пишу, о чем хочу, где нравится, мочусь.

* * *

Зимний день - как фарфор саксонский,

Млечно-розовый, голубой;

Шаг толпы - словно топот конский,

Конский дых висит над толпой.

На снегу утоптанном гулком

Отложил яички песок;

Кажет фокус мороз проулкам,

Пряча пар - за куском кусок.

Воды воздуха мерно меркнут,

Все плотней их палящий пыл.

В их нещадную толщу ввергнут,

Задыхаясь, ты к дому плыл.

И деревья тяжко застыли,

Как серебряное литье,

По дворам, где мы семенили,

Пробираясь в тепло свое.

Словно раковина, лелеет

Гул неровный зимняя тьма,

И вовеки не потеплеет,

Не прейдет вовеки зима.

* * *

Мне видится море, что к берегу гонит упряжки валов,

В одной этой скачке сливая мильон столкновений и всплесков сумбурных;

Похожи на маски Эсхиловой драмы, стеная без слов,

Вдоль мрачных завес горизонта идут облака на котурнах.

Прибрежные воды стянув наподобье ковров,

Их море свернет, но не трубкой ковра, а тритоньей трубою;

Восстав из пучины, чтоб слышать свой собственный рев,

Оглохшее, вдрызг разбивается белое ухо прибоя.

С никчемными чувствами я рассчитался сполна,

И мысли мои пусть домыслит мое поколенье.

Рыдающей женщиной бьется на гальке волна,

И новая следом идет, равновесье храня по-тюленьи.

Загривок литой наклонит она, как Минотавр,

Летучей игольчатой пеной трепещущий ветер стегая,

И вновь под надтреснутый выдох огромных осипших литавр,

Охвачен предчувствием счастья, я море почти постигаю.

* * *

Не уловить

Твоих примет -

Ты ветер, нить,

Духовный свет.

Скрывай, храни

От мудреца

Суть имени

И блеск лица.

Лишь мне дано

Безумным быть,

Не видеть, но

Любить, любить.

Я жду во сне

И наяву,

Сойдешь ко мне -

И я живу.

* * *

Пройдем последние заставы,

И тракт уйдет под небосклон.

Вокруг звенят сухие травы,

И ветром колыхает звон.

Не обернемся с сожаленьем

На жизнь изведанную всю:

Как псы, мы жадным нетерпеньем

Так долго метили стезю.

Под ношей зноя непосильной

Возлюбим трудные пути,

Чтоб пыль, и пот, и топот пыльный

С терпением перенести.

На миг автомобиль взрывает

Засушливую тишину,

Но звон с обочин наплывает

И шум вбирает под волну.

Нам волны видятся иные:

Колебля блики, как листва,

На плоскости береговые

Они выносят кружева.

Над мерно дышащим прибоем,

Как в линзе, чуть замутнено,

В горах, исполненных покоем -

Лесов курчавое руно.

Над полосою побережной

Почила вечность, и она

Как эти горы, безмятежна,

Как воды, ласково-ясна.

Теснятся отблески залива,

Извечный обегая круг,

И мы шагаем терпеливо

Туда, на безмятежный Юг.

* * *

Раскинув тяжелые крылья,

Я косо парю над Москвой.

Юг выхлопом пахнет и пылью,

А Север - опавшей листвой.

От гор, припорошенных дымкой,

К которым теснится прибой,

Я снова лечу невидимкой -

Увидеть Москву под собой.

Я вновь прорезаю сниженьем

Вороний всплеснувшийся карк,

Спускаясь в пропахший броженьем

И дышащий золотом парк.

В пьянящую толщу втекая,

Струятся в тиши ветерки;

Кленовая сонная стая

Колеблет в ответ плавники.

И день мне с поляны навстречу

Искрится пушистым хвостом,

И давние пылкие речи

Мне слышатся в парке пустом.

И сердце иного не ищет,

Почуяв отчизну свою:

Вино нашей юности нищей

Я в запахе осени пью.

* * *

Неисчислимы всплески вод,

Бесчисленны отроги гор,

И мягкой дымкой небосвод

Окрестный обволок простор.

Несметны бликов племена,

Змеящихся наискосок,

Которых к вечеру волна,

Как рыб, сгребает на песок.

Влечет глаза любой извив

На многослойном срезе скал,

Чтоб, ничего не упустив,

Ты главного не отыскал.

Суть в ясных небесах плывет,

В волнах плескается морских,

Но дробность мира в хор сольет

Всего один волшебный штрих.

Сумеет разглядеть наяд,

С рыданьем бьющихся о мыс,

Не тонущий в деталях взгляд,

А обобщающая мысль.

Суть, как сверкающая нить,

Скрепила весь пейзаж морской,

Но кончик нити ухватить

Ты сможешь только в мастерской.

* * *

Казалось, все возможно

И лишь мечта права,

Казалось, что не ложны

Лишь пылкие слова.

Душа с такой беспечной,

Безудержной тоской

Казалась бесконечной,

Как окоем морской.

Она уподоблялась

Началу всех начал

И к ней по морю мчалось

Все то, чего я ждал.

Казалось, птица вала

Взмывала тяжело

И серой отливало

Вдруг серое крыло.

Волна волной сменялась,

Прибой бессонно бил,

И мне тогда казалось,

Что я тебя любил.

* * *

Хмельные прежние напитки

Сегодня через силу пьются

В последней горестной попытке

К разгульной юности вернуться.

И если спьяну временами

Забыть усталость удается -

Она, забывшись, ляжет с нами,

Но поутру она проснется.

* * *

О ты, кто вел меня всегда,

Хоть ты, я знаю, и не друг, -

Меня погубят города,

Открой мне безмятежный Юг.

Всегда туда влечет стезя

Из суматохи городской,

Где счастья обрести нельзя,

Но можно обрести покой.

Где, вкось волнение гоня,

Изрыл всю ширь Эвксинский Понт,

Где в дымке спит сиянье дня,

Двоится теплый горизонт.

Где по волнам со всех сторон

Порхают плоскости, змеясь,

Где на ветру дубовых крон

Кипит узорчатая вязь.

Где вечности упорный ритм

Живет, ворочаясь в волнах,

В круженье отблесков горит

И громыхает в валунах.

Но страшно твой услышать смех:

Позволишь мне уйти туда -

И там понять, что я из тех,

Кого сгубили города.

* * *

Я знаю, что ты никогда мне не будешь близка,

И тихо плыву меж коричневых мебельных льдин.

Не дай тебе Боже узнать, что такое тоска,

Тем более с ней оказаться один на один.

Не дай тебе Боже услышать, как время течет,

Услышать безмолвье, которого не заглушить,

Почувствовать, как из зеркал выползающий лед

Усталые нервы начнет беспощадно мозжить.

Не дай тебе Боже того, что мне щедро дано,

Такое не вместится в нежном сердечке твоем:

Когда на секунду во льду возникает окно

И темная толща качнется приманчиво в нем.

* * *

Пусть в жизни я не преуспел,

Но мне от этого не грустно,

Ведь я любовь свою воспел -

И, говорят, весьма искусно.

Пусть, скуку черную гоня,

Бесстыдно бесится богатство,

Но злоба не толкнет меня

В коммунистическое братство.

Любимая, пускай с тобой

Я близок только в грезах винных,

Я все же не сольюсь с толпой,

Клубящейся в огнях витринных.

Я одинок в любой толпе,

На гульбище и в магазине,

И я, любимая, к тебе

По этой двигаюсь пустыне.

Мне здесь тебя не обрести,

Но я такой не ставлю цели -

Я должен нас двоих спасти

От жадной жизненной скудели.

Я здесь бреду в нагих песках

К тебе, обещанной невесте,

Чтоб за чертой, в иных веках,

Мы были неразлучно вместе.

* * *

Я не жалея тратил время,

Гонясь за призраком бессмертья,

Но доставалось и пространству,

Теснимому без милосердья.

Все страхи, все мои сомненья,

Казалось, про меня забыли,

Когда, с полей срывая шкуры,

Я шпорил бег автомобиля.

Читая до изнеможенья,

Бессонницы и нервной дрожи,

Главнейшего не находил я,

Но что-то отыскалось все же.

И грозная борьба с пространством

Не все на ветер рассыпает -

Порой цветы, трава, деревья

Бивак твой тихо обступают.

В позванивающих скрещеньях,

В толпящихся изломах стройных -

Тишайший шум оповещенья,

Понятного лишь для достойных.

* * *

Сулите любые беды,

Но я устал выбирать.

Я нынче выбрал победу

И не могу проиграть.

Я резко рвану от бровки,

И гравий хрипит в ответ.

Отныне на остановки,

На отдых - времени нет.

Предстанут мне лес и поле

В наивной сонной красе,

Но их разрубает воля

Бетонным бичом шоссе.

Довольно мне угощений,

Игры лучей в хрусталях,

Заманчивых угощений

И женщин в глупых ролях.

Мне воля твердит: не мешкай,

Важней другие дела.

Навек с надменной усмешкой

Я выйду из-за стола.

Пусть нервы просят покоя,

Но это всё пустяки -

Их воля крепкой рукою

Натянет вновь на колки.

И взгляд опоздает нежный,

В пути ему грош цена

К победе - столь неизбежной,

Что вроде смерти она.

* * *

Неуловимо образ твой тает

В утреннем свете;

Неуловимо он улетает

В свете вечернем;

Краем одежды в небе играет

Ласковый ветер;

Та, что любима, не обитает

В обществе черни.

В свете закатном, в свете рассветном

Чувствую взгляд твой;

Слышу твой шепот в шорохе ветра,

В шуме прибоя;

Вечной любовью, тайною клятвой,

Словом заветным

Связан с тобою, связан навеки

Только с тобою.

* * *

Команды полые раскаты

Расколются почти что зримо,

И вновь командуют легаты,

Не верящие в дряхлость Рима.

И вновь музыка оросила,

Как огороды, ширь парада,

Чтоб ожила слепая сила,

Не чуя близкого распада.

И обвивает стен уступы,

Как червь реснитчатый, колонна,

И Третий Рим глазами трупа

Глядит на это благосклонно.

Военщина времен упадка,

Ты - кладезь острых наслаждений!

И, чавкая, жуют брусчатку

Мокрицы ротных построений.

* * *

Спокойны серые глаза,

Черты тяжелые набрякли,

А дым то вьется, как лоза,

То копится, как ворох пакли.

Всю жизнь я вижу без прикрас,

Без лицемерного убранства,

А дым все режет, как алмаз,

Изгибы на стекле пространства.

Пусть безразличие, как нож,

Вдруг станет в сердце нестерпимым,

Но черт лица не тронет дрожь,

Лишь взгляд на миг подернув дымом.

Все то, что в жизни нас влечет,

Так низко, что почти забавно,

А дым, как время, все течет,

Расслаиваясь плавно-плавно.

* * *

В день скромных похорон моих

Не стоит спрашивать, друзья,

Как вышло, что за столько лет

Настолько мало сделал я.

Не забывайте обо мне,

Попробуйте меня понять;

Не говорите о плохом -

Все надо проще объяснять.

Был свеж мой беззаботный взгляд

И поступь дерзкая легка,

В кармане правом был блокнот,

А в левом - фляжка коньяка.

И жизнь бедовая моя

Летела вскачь, а не текла;

Я ничего не успевал,

Но никому не делал зла.

И на поминках на моих

Скажите, попивая грог:

Он вдохновенье обожал,

Зато труда терпеть не мог.

* * *

Пусть я привержен чувственным усладам,

Но всё бросаю, чтоб сонет сплести,

Его охотно наполняя ядом,

И я за то у многих не в чести.

Я всех могу в смущенье привести

Неудержимым нравственным распадом,

Но даже самым искушенным взглядам

В моих стихах изъянов не найти.

Порой я напиваюсь как скотина,

Не вырастил ни дерева, ни сына,

Ценимое другими - не ценю,

Мне лень милее, чем труды и битвы,

Но мой язык острее всякой бритвы

И рассечет крепчайшую броню.

* * *

Я пьянствовал с друзьями до утра

И выглядел к утру скотоподобно,

Писал стихи язвительно и злобно

И был отнюдь не деятель добра.

Лились упреки словно из ведра,

Но я в ответ лишь хохотал утробно

И снова развлекался низкопробно, -

И вот лихая близится пора.

Но ни к чему крушиться лицемерно:

Похоже, я и вправду кончу скверно,

Зато не буду возбуждать умы.

И только женщина одна могла бы:

Но стоп, молчок Пускай мы с Музой слабы,

Но подаяния не примем мы.

* * *

Я не хочу, чтоб ты меня спасла,

Спасение меня не привлекает.

Моя душа погибели алкает,

А ты бы жизнь и нежность принесла.

Пусть голос твой меня не окликает -

И я снесу укоры без числа.

Когда поток в глубины увлекает,

Блажен гребец, не бросивший весла.

Я чувствую, как в смрадную трубу

Меня, кружа, несет водоворот,

И не хочу, чтобы была ты рядом.

Без сожалений шпорю я судьбу,

Беззвучным смехом искривляю рот

И управляю собственным распадом.

* * *

Тяжелая бутылка с испанским коньяком,

И комната пропахла заморским табаком.

Бананы, апельсины и пепел на столе,

И господа поэты уже навеселе.

По улице во мраке бегут огни гуськом,

А от щелястой рамы всё тянет холодком,

И делается зябко - как будто в мертвой мгле

Плывем мы, чуть качаясь, на утлом корабле.

Последнюю копейку мы ставим на ребро

И снова опоздаем к закрытию метро.

Пора бы расставаться - но страх не превозмочь:

Как мало нас, о Боже, и как огромна ночь!

И вновь, пока трамваи не прознобят Москву,

По волнам опьяненья с друзьями я плыву.

* * *

Желаешь ты вкусить пьянящего питья,

Однако же учти - не всем оно полезно:

Обрушится душа похмельная твоя

В провал депрессии, в раскаяния бездны.

Ты не из тех людей железного литья,

Которым все твои мученья неизвестны.

Взгляни: вот он бредет, упившись как свинья,

Но сожаленья здесь смешны и неуместны.

Поверь, что выпил он не меньше твоего,

Но у него в душе не дрогнет ничего,

А у тебя в душе - унынье без просвета.

Твоя рефлексия его не поразит,

Он только замычит и пальцем погрозит,

И ты уже поймешь, что это - муж совета.

* * *

Повис в моей уютной келье

Неполноты унылый звон.

Взяв денег на хмельное зелье,

Оделся я и вышел вон.

И громом пьяного веселья

Я был в тот вечер оглушен,

Уплыв в разгул с одною целью:

Понять, чего же я лишен.

Какие мы несем убытки!

Все деньги мигом вылетают,

Ругают нас и даже бьют

За наши тщетные попытки

Понять, чего нам не хватает,

Что отравляет нам уют.

* * *

Пей водку, друг, зане вино теперь

Нам сделалось уже не по карману;

Пей, веселись и нерушимо верь

Столь милому тебе самообману:

Что лишь на миг богемному дурману

Поддался нынче ты, а чуть за дверь,

Как вмиг приступишь к пьесе иль роману

И из разгула выйдешь без потерь.

Но более достоин уваженья

Тот, кто не принял самоутешенья,

И коль к распаду рок его влечет,

Он сможет с миром ярко распрощаться,

Всё понимать, ничем не обольщаться

И отдавать во всем себе отчет.

* * *

Вздорная неженка, черный цветок,

Я и в толпе без тебя одинок.

Не говорю я тебе: <Отпусти> -

Мне эту жизнь без тебя не снести.

Должен в душе я свиданье нести,

Словно копеечку в нищей горсти.

Я без него только боли комок,

Не разбирающий лиц и дорог.

Пусть я лишь сумрачный делатель строк,

Пусть свою жизнь я устроить не смог,

Пусть не дано мне тебя обрести -

Не исчезай, издалече свети,

Чтоб улыбался я людям в ответ,

Видя хоть издали чистый твой свет.

* * *

Будь я богом, я жизнь бы разрушил твою,

Изменил бы супруг, отступился бы друг,

Стариков ты схоронишь - былую семью,

Околеет собачка любимая вдруг.

Я ревную к работе твоей и жилью,

К развлеченьям твоим, к щебетанью подруг.

Будь я богом, я жизнь бы разрушил твою,

Заключил бы тебя в заколдованный круг.

Чтобы все в этом круге дотла истребить,

Чтобы прошлую жизнь в твоем сердце стереть,

Все житейские связи нещадно рубя;

И воистину вправе я так поступить,

Потому что готов за тебя умереть,

А быть может, и умер уже за тебя.

* * *

Коньяк, лимон, и в легкий разговор

Вплетается любви несчастной тема,

И мы взахлеб хохочем. Мы - богема,

Для нас вся жизнь - нелепица и вздор.

Любимая, последней из опор

Лишился я, но это не проблема:

Спокойную гармонию Эдема

Заменит мне цыганский буйный хор.

Я не корю тебя своим недугом:

Пусть не желала ты за недосугом

Не то что внять, а хоть порой щадить,

Но не себя в беде, в дурацкой роли -

Тебя мне жаль за то, что этой боли

Вовек ты не сумеешь ощутить.

* * *

Однажды написал великий дю Белле,

Что, мол, поэзия - сама себе награда;

Что ж, бескорыстным быть мне поневоле надо,

Раз нет мне отклика на спятившей Земле.

Не пробудить людей, погрязнувших во зле;

Красавиц не увлечь: лишь деньги - их отрада;

И все ж я требую от песенного лада,

Чтоб я порой имел мясцо в своем котле.

Кто прибыль мне сулит, того я и прославлю,

А самого себя я в грош давно не ставлю -

Всем безразлично то, что деется со мной.

Согражданам плевать на искреннее чувство,

Так пусть же за себя как может мстит искусство,

Заставив этот сброд слегка тряхнуть мошной.

* * *

Жизнь складывается печально,

Затапливаясь суетой,

Уходит все, что чрезвычайно,

Приходят сумрак и застой.

Но взглядом, брошенным случайно,

Мир наполняется пустой.

Любимая, ты - тьма и тайна,

На миг пронзенная звездой.

В порядок неблагоприятный

Сегодня строятся планеты,

Я от небес добра не жду, -

На вызовы судьбы превратной

В твоих глазах ищу ответа,

Свою счастливую звезду.

* * *

Над купами дерев закатные лучи

Придали зданиям оттенок терракоты,

Но в глубине аллей бесшумные ткачи

Из нитей пепельных вновь начали работу.

И чудный гобелен рождается в ночи.

Пусть он окажется невидим для кого-то -

Ты в сумраке сюжет античный различи,

Средь лиственных слоев - ристания Эрота.

Вглядись: вот плечи, торс, вот голова в венке;

Пускай же улиц гул живет невдалеке,

Пускай сиреневым отсвечивает небо -

Нам ночь являет здесь все тот же юный мир,

Где, спрятавшись в листве, опять следит сатир,

Как нимфа манит в грот прекрасного эфеба.

* * *

Расплывчатая сеть закинута в траву,

Прохладный ветерок едва поводит ею,

И та же ячея легла через аллею,

И я по ней иду, теку или плыву.

Облюбовав себе поляну попышнее,

Разлягусь я на ней, чтоб грезить наяву.

Волнует отсветы, как будто на плаву,

День ясный, ветреный, среди листвы синея.

Мне в травах слышится напеи легкий шаг,

И звон гиметтских пчел стоит в моих ушах,

И чашечки цветов качают пчелы тяжко.

Как этот переход немыслимо глубок:

Я отдыхаю здесь, как мощный полубог,

А в уличной толпе я был простой бродяжка.

* * *

Духовным оком зрю я обелиск,

Которым будет мой прославлен гений:

У основанья вделан медный диск,

Где выбит список всех моих свершений;

Вкруг диска малахитовый венец

Сияет вечной свежестью весенней,

И в мраморе запечатлел резец

Завет мой для грядущих поколений.

А перед обелиском - павильон,

Где средь восьми нефритовых колонн

Из бронзы светоч будет укреплен,

Неугасимо день и ночь пылая;

А если не исполните того,

То с вами разрываю я родство,

Вы недостойны дара моего,

Плюю на вас и знать вас не желаю.

* * *

Гремел оркестр, и в тесной зале

Пугливо сотрясались стены,

И гости пьяные плясали

И завывали, как гиены.

Их космы потные свисали

На губы с пузырями пены,

А музыканты всё бросали

Охапки звуков вниз со сцены.

С ногою, поврежденной в драке,

Сидел я праздно, и досада

Вгрызалась в печень мне всё пуще,

Но начала мне делать знаки

Внезапно пьяная менада

И улыбаться мне влекуще,

И я отбросил роль зеваки,

И захромал в людское стадо,

И там запрыгал в самой гуще.

* * *

То жадный жар грозил спалить меня дотла,

То холода волна в крови катилась глухо,

И то давила боль, то грызла, то рвала,

Как крыса злобная, вселившаяся в брюхо.

Пусть от усталости вся плоть изнемогла,

Но боль перевести не позволяет духа.

Я корчусь так и сяк, но до чужого слуха

Ни жалоба моя, ни просьба не дошла.

Чего стесняюсь я? Я знаю - мне помогут,

Но мысль, что в слабости меня увидеть могут,

Закроет мне уста. Я боль превозмогу.

Стараясь никого не повергать в тревогу,

Я гордо думаю, что я могу так много:

Все пальцы искусав, терплю - и ни гу-гу.

* * *

Ни женщины, ни слава, ни вино

Не привлекают утомленный взгляд,

Но в зимней тьме горит одно окно,

Неколебимый золотой квадрат.

Тепло, уют, спокойствие и лад

В картине этой слиты заодно,

И оттого, что взгляду не дано

Проникнуть внутрь, - она милей стократ.

Перед окном - сплетение ветвей,

Вдоль черных линий - снежная кайма:

Под гнетом тьмы осевшие дома

Вдруг с шумом огибает снеговей,

Забытое доносит до ума:

Пора идти дорогою своей,

Где беспощадный ветер и зима.

* * *

В зачарованных дебрях моей слепоты,

Где в лесу подсознания спят дерева,

Грациозно крадешься и прячешься ты,

И восходят видения, словно трава.

В зачарованных дебрях забыты слова,

Но во мгле там твои расцветают черты.

Как лианы, сплетаются явь и мечты,

И колышутся образы, словно листва.

Я устал, и заснул, и во сне я исчез,

Мне нельзя просыпаться, мне страшно прозреть,

Засевай же мне душу дурманной травой!

Я - видений моих зачарованный лес,

Я заставлю все образы в нем замереть,

Чтобы в нем без помехи встречаться с тобой.

* * *

Я лишь с тобою сердцем говорю,

Мне разговоры прочие - докука,

Но тайной речи не придам я звука,

В людскую речь ее не претворю.

Не втуне я в молчании горю,

Не зря безмолвья познана наука:

Мне образ твой - надежная порука,

Что к Радости свой путь я проторю.

Пускай досель я брел по жизни слепо,

Но чувствую - грудные рвутся скрепы.

Разломятся - и изольюсь я весь

Туда, к чему вся жизнь была ступенью,

К предвосхищаемому единенью,

Которое произойдет не здесь.

* * *

Всегда у меланхолии во власти -

Я жил, всегда дурачась и шутя;

Испробовав все ухищренья страсти -

Остался целомудрен как дитя;

Порой людей всем сердцем презирая,

Нарочно не обидел никого;

Я в небе ясно видел башни рая,

Но на земле я упустил его.

Всем тем, что только представало глазу,

Я обладать желал вполне и сразу,

От алчности горел и холодел -

И между тем был крайне бескорыстен.

Неприхотливость, горстка старых истин

Да ремесло - вот всё, чем я владел.

* * *

Благоговел перед любимой я,

И от волненья ярко щеки рдели,

Но от насмешек не было житья:

Со смехом говорили мне друзья,

Что страсть умней растрачивать в борделе.

Любить безумно, то есть так, как я,

Друзья благоразумно не хотели;

Не знала даже милая моя,

Что из ее пустого бытия

Я высек пламя для земной скудели.

Должно быть, всех счастливей идиот:

Он ведает одну лишь страсть - к еде,

Нажрется - и слюняво забормочет;

Но сердце боль свою не отдает,

И любит ту, которой нет нигде,

И счастья лишь несбыточного хочет.

* * *

Она до неприличия юна,

Но не стесняясь порет ахинею,

И я молчу, смущаюсь и бледнею,

Хоть иссекла мне кудри седина.

Премудрость мрачная заключена

В мозгу моем - но что мне делать с нею,

Коль эту бестолковую напею

Мне не поможет обольстить она?

И я шепчу себе: прервать не пробуй

Ту чушь, что мелет милое созданье,

И сделай вывод, верный и простой,

Что красоте не нужен смысл особый,

Она сама - свой смысл и оправданье,

И Ум склоняется пред красотой.

* * *

Поклонником меня ты не зови,

Расхожая мне не подходит кличка,

Настойчивость моя - не знак любви,

Она скорее попросту привычка.

Она от жёлчи, что кипит в крови,

Ведь из-под носу упорхнула птичка;

Бесплодна телефонов перекличка,

Но ты не торжествуй и не язви.

Сомненьями и страхами томимый,

Я лишний раз не позвоню любимой,

А ты - давно разгаданный секрет.

И для меня как детская проказа -

Копить твои предлоги для отказа,

С усмешкой слышать радостное <нет>.

* * *

Добро бы ты блюла невинность,

Мне легче было бы, - а то

Я злобных выходок картинность

Сносил неведомо за что.

Надеясь на твою взаимность,

Вливал я воду в решето:

Ты просто холод, просто минус,

Одно холодное ничто.

Теперь окликнешь - я не двинусь,

А не окликнешь - ну и что?

В гармонию телесных линий

Лишь пустота в тебе одета,

Застынешь от такой красы.

Но на душе исчезнет иней,

Достаточно прийти рассвету

В определенные часы.

Тебе ли быть моей святыней?

Увы! Я твоему портрету

Давно пририсовал усы.

* * *

Я переплыл бы Геллеспонт ночной,

Преодолел бы все моря на свете

И разрубил бы по дороге сети

Насилья, лжи и подлости земной;

И над зовущей мрачно глубиной

Играл бы я, беспечный, словно дети,

С валами, восстающими стеной.

Я победил бы все моря на свете,

Когда бы знал, что сердцем ты со мной.

Зовет к отплытью водная громада,

Однако плыть мне никуда не надо,

И оттого грызет меня тоска.

Пловца усталого не ждет награда,

Ему не машет с берега рука,

И лишь в твоей природе нет разлада:

Сколь ты красива, столь и жестока.

* * *

Ты ни за что не можешь уцепиться,

И в жизни всё - лишь лики пустоты.

Впустую, как законченный тупица,

Свою ошибку ищешь в прошлом ты.

Как будто надо в чем-то ошибиться,

Чтоб вдребезги разбились все мечты.

Хрустят осколки, и тебе не спится -

В лицо не складываются черты.

Об одиночестве звенит скрипица

Застывшей равнодушной темноты,

Но должен Зов во тьме к тебе пробиться,

Над равнодушьем навести мосты.

В груди он бьется вольтовой дугою,

Поет в костях, как ветер всех дорог,

И ты на положении изгоя,

Не отвлекаясь, выполнишь урок:

Размять, как в кузне, вещество тугое

Привычных слов, сцепляя звенья строк.

Вот кончено - и всё уже другое,

И сам ты по-иному одинок.

* * *

Когда упорно вас я ко греху склоняю,

То не затем, что страсть не в силах побороть:

Устав ухаживать и вздор в стихах молоть,

Хочу я выяснить, насколько вас пленяю.

Расчетливой любви не наградит Господь,

Я своего добьюсь - но что же я узнаю?

Что рада ублажать любых самцов иная -

Не из любви, а лишь свою балуя плоть.

Кто служит без наград - пятнается насмешкой,

И я твержу себе: <На приступ - и не мешкай,

Орешек истины давно пора разгрызть>.

Но взгляд встречаю ваш - и дерзость испарится,

И чувствую: любовь мне воздает сторицей

За то, что я в любви навек отверг корысть.

* * *

Из дымной кухоньки ночной

В квартире, где живут подпольно,

Вдруг хохот слышится хмельной -

И ухмыляюсь я невольно.

Пусть я ступил на путь страстной

И жить порой безмерно больно,

В богемной братии шальной

Я свой - и этого довольно.

Мы благ не просим у судьбы,

Мы ради смеха и гульбы

С любою сволочью споемся;

В одном веселье - благодать,

И пусть нам счастья не видать,

Но и над этим мы смеемся.

* * *

По бледной крашеной стене

Скользит, оскудевая, взгляд.

Врач обращается ко мне -

Я улыбаюсь невпопад.

Мне трудно объяснить врачу,

Как все могли меня забыть.

Кто любит - может разлюбить,

Я улыбаюсь и молчу.

Пришла смирения пора,

Лежу, молчание храня.

Пусть возмущается сестра,

Что все покинули меня.

А я лежу - и ни гу-гу,

Теперь не нужен мне никто,

Предаться смерти я могу,

Не отвлекаясь ни на что.

Я слушаю, как боль во мне

Долбит дупло, как долото,

Просеиваю жизнь мою

Через худое решето.

* * *

Настоечка <Кубанская> -

Как шашка атаманская:

Остра, ясна и холодна,

Так выпьем же до дна!

Начнем, друзья, попоечку -

Под горькую настоечку

Мы посмеемся над собой

И над своей судьбой.

Кому судьба не нравится -

Вдогонку тот отправится

За этим ярким ярлычком,

За бравым казачком.

Копыта вскачь несут его

Скорее прочь отсюдова,

И мы торопимся за ним,

За всадником хмельным.

Казак лишь свистнет шашечкой -

И сердце под рубашечкой

То зачастит, а то замрет,

Но всё летит вперед.

Благодарим за качество

Кубанское казачество

И засыпаем за столом,

Когда упьемся в лом.

* * *

Вы вечно одни и те же,

И вам другими не стать:

Одна и та же одежда,

Одна походка и стать.

В погрешности обобщений

Таится правды зерно:

Ведь низменность устремлений

Вам всем присуща равно.

Равняет ваши обличья

Всеобщей скверны печать,

А маленькие различья

Мне некогда замечать.

* * *

Уйди отсель, противный поп,

Ты нас убьешь орудьем скуки.

Мы песни, чаши и зазноб

Не бросим для твоей науки.

Самим себе в разгульный час

Мы причиняли зло, не скрою;

Рыдали дамы из-за нас,

Но мы от них страдали втрое.

Что нам ты можешь преподать?

Воздержность есть погибель наша:

Чтоб груз души вовне отдать,

Гетера надобна и чаша.

Вы нынче милы для толпы,

И всё ж мудрец не забывает,

Что мягко стелют все попы,

Но после жестко спать бывает.

И глупой черни не понять

Нам, баловням камен игривых:

Да стоило ль парткомы гнать,

Чтоб кликнуть прежних долгогривых?

И чернь, чтоб силы не губить

На поиск мудрости похвальной,

Мечтает всю ее купить

В дешевой книжке синодальной.

* * *

Струны надтреснутый рокот,

Старинной скорбью повей,

Что вся неуклонность рока

Сказалась душе моей.

Стряхни с меня беззаботность

И все заботы развей,

Дай силу понять бесплодность

Усилий жизни моей.

Пусть манит издали счастье

Летящим краем одежд,

Но ты мне дай безучастья

Взамен напрасных надежд.

Пусть вырвут сердце аккорды,

Как пальцы тупой тоски,

Чтоб путь мой отныне твердо

Ложился через пески.

Дай сил на родную сказку

С усмешкой горькой взглянуть,

Чтоб сделать путем к Дамаску

Обычный жизненный путь.

* * *

О Боже, дай уплыть отсель

Туда, где шелестит тростник,

Где в отблесках речная мель,

Где нет людей и скучных книг.

О Боже, дай уплыть туда,

Куда уплыл мой старый друг,

Когда сковала вдруг вода

Размах его ослабших рук.

Никчемной суетой мирской

Нас врозь когда-то разнесло,

Но ныне он вкусил покой,

Оставил тяжкое весло.

Устал гребец вести челнок

В потоке жизни столько лет,

Теперь несет его поток,

Которому названья нет.

Как он, мы так же отдохнем

Наперекор лихой судьбе.

Я плачу, да, но не о нем,

Теперь я плачу о себе.

* * *

Я выхожу из подъезда под дождь проливной,

С дамой в ненастье встречаться - нелегкое дело.

Что-то ты стала частенько встречаться со мной -

Не оттого ли, что ты вдруг меня пожалела?

Я не люблю, чтобы кто-то меня утешал,

И от долгов я привык страховаться заране:

Гамом веселья я жалость в тебе заглушал

И за веселье без торга платил в ресторане.

С женщиной трудно, когда она - только кумир;

Пусть для меня ты имеешь большое значенье,

Но коль привык я осмеивать весь этот мир,

То отчего ты должна составлять исключенье?

Ежели я недостоин тебя приласкать,

То шутовские привычны мне исстари позы:

Столько смешного в тебе я сумел отыскать,

Что самый смех превращается в едкие слезы.

Пусть мне штиблеты слезами ненастье зальет -

Чудо-штиблеты ни слез, ни дождя не боятся.

Я научился смеяться весь день напролет,

И потому мне давно не под силу смеяться.

* * *

Ночь ненавистна -ведь если и ляжешь,

Трудно бывает уснуть.

Памяти в сумраке ты не закажешь

По сердцу вкось полоснуть.

Время, когда были живы стремленья,

Вспомнишь - и съежишься весь.

Нет ни раскаянья, ни сожаленья,

Только мгновенная резь.

Вспомнится та, что тебя позабыла,

Смех и лукавая речь.

Прошлое вместе со всем, что в нем было,

Надо от сердца отсечь.

Не с кем во мраке завязывать битву,

Ночь безучастна к борьбе.

Память раскроет зеркальную бритву

В прошлом, а значит, в тебе.

Отблеск бессонниц на облике выжжен

Глубже любого тавра:

Взгляд неспроста чересчур неподвижен,

Слишком усмешка остра.

Тот, кто себя от себя отсекает,

Ночи дождется - а с ней

Прошлое вновь перед ним возникает

Режущей стали ясней.

* * *

Не желает уснуть и застыть

Тех аллей шелестящая медь,

Чтоб я мог ни о чем не грустить,

Ни о чем, ни о чем не жалеть.

Отпусти ты меня, отпусти,

Безразличием сердце залей.

Видно сбился навек я с пути

В полумраке вечерних аллей.

Но я помню рисунок ветвей

На светящемся фоне зари;

Не жалей, ни о чем не жалей,

Только сон до конца досмотри.

Из-под свода вечерних аллей

Нас нельзя никому увести.

Не жалей, ни о чем не жалей,

Не грусти, ни о чем не грусти.

Никогда до конца не пройти

Ту аркаду вечерних аллей.

Не грусти, ни о чем не грусти,

Не жалей, ни о чем не жалей.

И когда ты в ночном забытьи

Удалишься от жизни своей -

Вновь шаги ты услышишь мои

В легком лепете темных аллей.

* * *

Само себя задушит горе

И зарастут рубцы обид,

И вновь примчится ветер с моря

И в водостоках загудит.

И ум созвучие ухватит,

И, чуя творческий успех,

К гортани из груди подкатит

Зовущий возглас или смех.

Забыть любовные напасти

Зимы достаточно одной;

И мне, как всем, желанно счастье,

Но только не такой ценой.

О пользе времени я знаю,

О том, что память бьет, как нож,

Но вновь упорно вспоминаю,

Как ты навстречу мне идешь.

Я не томлюсь и не печалюсь -

Я задыхаюсь, проходя

По тем местам, где мы встречались,

Где укрывались от дождя.

Пусть память наподобье гада

Перед броском свилась в кольцо -

Не надо счастья, если надо

Взамен забыть твое лицо.

И все соблазны провиденья

Нас не сумеют разлучить,

Ведь ничего ценой забвенья

Я не желаю получить.

* * *

Уничтожая все, что манит,

Изъян и ложь ища во всем,

Мы правы, ибо все обманет

И мы потерь не понесем.

Когда топчу страстям в угоду

То светлое, чем я живу,

Тем самым я свою свободу

Доказываю божеству.

Мы губим собственной рукою

Ниспосланную благодать,

Затем что гибельность покоя

Мы в ней сумели увидать.

Талант, богатство и удачу,

Всё, что слилось во мне одном,

Без сожаленья я растрачу

И едким оскверню умом.

Я благ не принимаю этих

И их уничтожаю сам,

Так что жалеть о блудных детях

Излишне щедрым небесам?

К чему ронять слезинку вдовью

На нас, влачащихся в пыли?

Они своей слепой любовью

На нас погибель навлекли.

* * *

Кто знает, зачем я ревную,

Зачем задыхаюсь в бреду?

Раскрыть бы мне клетку грудную

И сердцем прижаться ко льду.

И сердце притихнет, глотая

Томительный холод взахлеб,

И черная стужа литая

Охватит мне таяньем лоб.

И в малый мой космос вольется

Весь черный космический лед,

И дрожь моя сразу уймется,

Спокойствие нервы зальет.

И, больше уже не горюя,

Белесостью вымерзших вежд

Как есть свою жизнь рассмотрю я

Без всяких напрасных надежд.

На жизнь свою как на чужую,

На краткий болезненный век

С холодным презреньем гляжу я, -

Глядит ледяной человек.

Глядит изменившимся зреньем

Сквозь белую мерзлую муть

И в зеркале видит с презреньем

Свою измененную суть.

* * *

Хорошо быть никому не нужным,

Не нуждаться самому ни в ком,

Язвы все зализывать недужным,

Белым и зловонным языком.

Счастье мне сулили много раз вы,

Много раз и обманули вы,

И за каждый раз остались язвы

От подошв до лысой головы.

Пусть опять, не удержав рыданья,

Струпья я ногтями расчешу,

Но ни помощи, ни состраданья

У тебя, юнец, не попрошу.

Пусть тебя соблазны не тревожат

И мирское ты отверг навек,

Но приманку счастия не может

Никакой отвергнуть человек.

Счастья без любви не достигают,

Но взгляни, ища любви земной,

Как все те, кто счастье предлагает,

Обходились ласково со мной.

Если я изъеден и изъязвлен,

То с чего тебе иного ждать?

Ты поймешь, что не с любым соблазном

Человек умеет совладать.

Ты поймешь, что мудрости примета -

Не насмешничать, а сострадать.

Жаль, что благодарности за это

От меня тебе не увидать.

* * *

День исцеленья все ближе,

Кто от него упасет?

Дождь мои раны залижет,

Боль мою глина всосет.

Будет ни капли не больно,

Если в запойном бреду,

Руки раскинув привольно,

Навзничь я в грязь упаду.

Время увидеть воочью,

Как безнадежность легка,

Как разлезаются в клочья,

Вдаль торопясь, облака.

Кончились поиски счастья,

И в немоте пустырей

Влажная глина ненастья

С плотью сольется моей.

Кончилось всё - и не надо

Мне ни за что отвечать,

Лишь немигающим взглядом

Редкие капли встречать.

Всё в этой легкости тонет,

И в шелестящей тиши

Дождь наполняет ладони,

Как неживые ковши.

* * *

Никому не дается за так он,

Древних правил коварный язык:

Если многое ставится на кон,

То и проигрыш будет велик.

Свой талант я фартовою мастью

Разбросал на зеленом сукне;

Я играл на безбрежное счастье,

Было прочее все не по мне.

Лад семейный, карьеру, достаток,

Постепенность житейских удач

Я поставил - и вышел без взяток

На последней из многих раздач.

Вгорячах я не понял сначала,

Что на отыгрыш времени нет.

Ночь хмельная в окне угасала,

И шептал леденящий рассвет:

<Принимай как великое благо

Безнадежность и жалоб не трать.

Переигрывать поздно, миляга,

Да и не на что больше играть>.

* * *

С тобою не раз и не два говоря,

Я сердца, увы, твоего не достиг,

А ежели так, то, наверное, зря

Мне Господом дан изощренный язык.

И если всю зиму сквозь мерзлую тьму

К тебе я взывал, но дозваться не смог,

То голос пророческий мне ни к чему -

Взывать бесполезно не вправе пророк.

Не жаль все познания мне расточить,

Оглохнуть, ослепнуть, навек замолчать -

Я сам себя счастью не смог научить,

Так стоит ли браться других поучать?

Я думал: ты цель, провиденье, судьба,

Но цели нельзя нам ни знать, ни желать.

Нет цели в пути - есть лишь путь и ходьба,

Когда ни к чему бесполезная кладь.

* * *

Напоминать о себе не смей,

Это ничтожества верный знак.

Ежели ты не совсем пигмей,

Ты не забудешься просто так.

Звонки и письма - всё суета,

Не надо людям портить житья.

Обо мне напомнят тоска, пустота,

Мое отсутствие, - но не я.

А не удастся напомнить - что ж,

Без любви и память легка, как дым.

Ведь я и сам не слишком хорош,

Раз не ушел отсель молодым.

* * *

Нет конца дешевому хмелю,

На уловки горазда пьянь,

Пусть ангина третью неделю

Как крючками дерет гортань.

За окошком вороны чертят

Муть белесую вкось крылом,

И пропойцы вопят, как черти,

Свесив головы над столом.

У кого-то был день рожденья -

С той поры мы неделю пьем,

И надрывное возбужденье

Заменяется забытьем.

Всё привычно в этой квартире,

Так зачем торопить уход?

Пусть хоть все меня ждут в том мире, -

Важно то, что одна не ждет.

Иссякают деньги - и снова

Возникают незнамо как,

И скрежещет жизни основа,

Пережженная водкой в шлак.

Всё, что в сердце мной бережется,

Образ твой, что досель не стерт, -

Всё в веселом аду сожжется,

Где и сам я - веселый черт.

И пускай мне глаза изгложет

Этот ранний бескровный хмель, -

В мир, который ты создал, Боже,

Я не в силах выйти отсель.

* * *

Я от тебя не жду вестей,

Твой облик в памяти сотру.

Я из непрошеных гостей,

Я засиделся на пиру.

Зачем явился я в скупой,

Не знающий пощады мир?

Чтоб повстречаться в нем с тобой,

И это был роскошный пир.

Бескровный день в моем окне

И в трубке голос - словно плеть.

Был пир чужим, и, видно, мне

На нем не стоило хмелеть.

* * *

За внезапность потери судьбу не спеши укорять,

Разве ты не урвал у нее и того, и сего?

Ты не то бы запел, если б нечего было терять,

Если б понял, что ты был лишен изначально всего.

Если даже тебе и не лучший достался удел -

Исчисление бед переходит уже в похвальбу.

Если что-то утратил, то, стало быть, что-то имел,

И уже потому ты не вправе пенять на судьбу.

Проходя по пескам, ты набрел на источник любви,

Но он за ночь иссяк - так без ропота двигайся в путь;

Словно слабая женщина, с плачем весь мир не зови

Посмотреть, как коварно посмели тебя обмануть.

Сам взгляни на других: ведь они-то не сбавили шаг,

Причитания их никого не вгоняли в тоску,

А ведь знали они лишь ходьбу да шипенье в ушах,

Лишь песчаные змеи за ними ползли по песку.

* * *

Тверди себе, что ты никто,

До хрипоты, до вздутых жил,

Ведь ни к чему любимым то,

О чем ты думал, чем ты жил.

Дающих счастие отрад

Нам не дано, увы, с тобой,

Но посмотри, любезный брат,

Как мы играемся с судьбой.

Как можем все ее дары

На ветер весело пустить,

А в довершение игры

Всем равнодушие простить.

Прости же, брат, и не злословь,

Без колебания прости,

Чтоб не обиду, а любовь

С собою в небо унести.

Сумей простить - и знай, что спас

За крайней роковой чертой

Бесценный свет любимых глаз,

Точеный профиль золотой.

* * *

Другую я зову на ужин,

Меня ли дамам избегать!

И то, что я тебе не нужен,

Меня не может напугать.

Мне счастья без тебя не надо,

Я компромиссов не люблю,

Я в клокотании распада

Иные радости ловлю.

Не взыскан я твоей любовью,

В гармонии зияет сбой,

Но счастья внешние условья

Я заменю самим собой.

Как гармоническую пьесу

Я отыграю жизнь свою,

Я всю разбросанность повесы

В шедевр законченный солью.

Мой дар возносится крещендо

Над изумленною страной.

Я - совершенная легенда,

Векам поведанная мной.

Сквозь мир, унынием одетый,

Проляжет света полоса -

Я сам искрящейся ракетой

Себя пускаю в небеса.

Счастливцы остаются долу,

Им жутко на меня смотреть -

Того, кто смог по произволу

Взлететь, рассыпаться, сгореть.

А ужину нездешней властью

Велю я длиться до утра.

Не будет в нем любви и счастья,

Но будут вызов и игра.

Так сладко слушать в час рассвета

Дыханье пленного зверька.

Ах, ужин, - искорка ракеты,

Единственный извив смычка.

Так пусть на диво миллионам

Звучит мой милый пустячок:

К твоим ногам ужо с поклоном

Я брошу сломанный смычок.

* * *

Я говорю в застолье: братцы,

Мы не становимся моложе,

За ум пора уже нам браться,

Да ум-то пропил я, похоже.

Мне от себя спасаться надо,

Пускай во мне проснется стоик,

Но разве малая награда -

Быть центром дружеских попоек?

Мне просто надо как-то выжить,

Покамест рано на могильник,

Но мне весьма приятно слышать,

Что я прекрасный собутыльник.

Всю жизнь стихи я бил, как камни,

Порой же влёт стрелял, как белок, -

За верность Муза воздала мне

Горой неизданных безделок.

Работая как одержимый,

Смрад пустоты в итоге чую,

И вместо женщины любимой

Лишь бесприютность получу я.

Я чую ясно смрад измены,

Меня призванье обмануло,

Но сладко музыку Камены

Вплетать в нестройный гам разгула.

И мне спасателей не надо,

Ведь всем нам ведомы примеры,

Как зажигало пламя ада

Неугасимый светоч веры.

РЕГУЛЯРНЫЕ ПАРКИ (1997)

* * *

Мне мил простой обычай русский –

Стаканов восемь осушить,

Потом подраться – и кутузкой

Приятный вечер завершить.

Сходить неплохо на танцульки,

Но только чтоб не брать билет,

А проверяющей бабульке

Ко лбу приставить пистолет.

Приятно пьяную блондинку

Из кабака домой везти,

А там воткнуть в таксиста финку,

Чтоб хама в чувство привести.

Наскучив жить в ладу и мире,

Устроить хорошо погром

И за любимой по квартире

Всю ночь гоняться с топором.

Мудрец доволен, коль имеет

В своей округе ресторан,

Ведь сжечь пельменную сумеет

И заурядный хулиган.

Да, мы умеем веселиться,

И Запад нам не прокурор.

Пускай опухли наши лица,

Во взгляде – дерзость и напор.

Нам слушать Запад неохота,

Что выпьет каплю в кабаке

И знай сидит лопочет что-то

На басурманском языке.

Молчи, бескровный трудоголик,

Беги к компьютеру скорей!

Любой российский алкоголик

В сто тысяч раз тебя мудрей.

Дионисийскому наитью

Покорны в яростной гульбе,

Мы сами создаем событья,

Но это невдомек тебе.

Тебе понятны только числа,

И не тебе постигнуть Русь,

Когда, ловец иного смысла,

За топорище я берусь.

* * *

Я подумал: “Пройтись хорошо бы”,

Хоть ноябрьский морозец кусался.

Мой роман под названием “Злоба”

В этот вечер никак не писался.

Превозмог я в себе домоседа,

Весь закутался, вышел с молитвой

И дверную обивку соседа

Покрестил на прощание бритвой.

Тихоходным рыдающим лифтом

Плыл я вниз и огрызком сангины

Выводил завитушчатым шрифтом

Матюки на обшивке кабины.

О вещах размышляя нетленных,

Распечатал внизу сигареты,

Но сначала в ячейках настенных

Подпалил зажигалкой газеты.

На дворе плыли белые мухи…

Вдруг послышался крик басовитый

Неопрятной прохожей старухи,

Мною с ног неожиданно сбитой.

Очарованный звездною тьмою,

Я шагал, нерушимо спокойный.

Словно гром раскатился зимою –

То свалил я контейнер помойный.

Я зашел к своей прежней подруге,

Не застав же распутницы дома,

Перед дверью, кряхтя от натуги,

Торопливо сходил по-большому.

И, поймав в подворотне угрюмой

Выносившего мусор поэта,

Угрожающе молвил: “Подумай

Над бесплатною пользой совета.

Стань мужчиной и дома не кисни,

Удушаемый книжною пылью:

Искру творчества высечь из жизни

Можно только посредством насилья”.

В назиданье ему оплеуху

Я вкатил, чтоб не смел расслабляться,

Чтоб запомнил: работнику духа

Хорошо перед сном прогуляться.

* * *

Я был один в тот пышный полдень лета,

Ко сну меня склонила анаша,

И понял я во сне, что жизнь поэта

В России беспредельно хороша.

Осталось много женщин за плечами,

Но ждут еще мильоны впереди,

И все они – с безумными очами

И вечно смятой розой на груди.

Да, нравится безумствовать поэтам,

Скакать во мрак, накинув епанчу,

А между тем и в трезвом мире этом

Все делается так, как я хочу.

Моя неисчерпаема палитра,

И потому вкушаю я почет:

Официант, прилизанный, как выдра,

С поклоном мне заказец подает.

И на салфетке росчерка образчик

Взамен купюр вручаю я ему,

И на салфетку он глаза таращит,

Еще не веря счастью своему.

Зачем купюры лучшему из бардов?

Мне просто дарят всё, чем я живу.

Пусть коммунизм есть греза миллиардов,

Но я его вкушаю наяву.

Он для меня буржуями построен.

Сумела стройка многих разорить,

Но вряд ли скромный труженик достоин

Того, чтоб мне его благодарить.

Своими песнями в миры иные

Я проложил уверенно маршрут,

И мягкие буржуи надувные

За мною следом радостно плывут.

И если кто-то лопнет по дороге,

То радость не сотрется с прочих лиц:

Коль впереди маячит счастье многих,

То безразлична участь единиц.

* * *

Изначально несчастен поэт,

Изначально он должен страдать,

Ибо опыт скитальческих лет

Он не вправе в стихах передать.

Пишет он о родимых лесах,

Хоть сама порывалась рука

Написать, как светлеет в глазах

После первой бутылки пивка.

Пишет он, проклиная судьбу,

Как поют соловьи по утрам,

А хотел бы писать, как в зобу

Растекаются первых сто грамм.

Об Отчизне, судьбу понося,

Пишет он и себе не дает

Написать, как зажарит гуся

И всего в одиночку сожрет.

Как прекрасно в разгульном чаду

Нагишом в ресторане плясать!..

Но о яблоньке в отчем саду

Должен он с отвращеньем писать.

Чтоб писать о церквях над рекой,

Он сумеет себя побороть, –

Не расскажет, как жадной рукой

Мял могучую женскую плоть.

Он напишет, смиряя себя,

Про поля в предрассветном дыму, –

Не расскажет, как, шумно сопя,

Отдавалась толстуха ему.

Все вулканы исконных страстей

Покорила поэта стезя,

Но до робких, ничтожных людей

Донести ему знанье нельзя.

Чтобы мир не распался вконец

И на твердь не обрушилась твердь,

Голос сердца смиряет поэт

И зовет милосердную смерть.

* * *

Катился слух по всей земле,

Вгоняя в дрожь народ крещеный,

Что царь свирепствует в Кремле,

Коварным бесом обольщённый.

Недолго было до беды

От царственного хлебосолья –

Легко в боярские зады

Входили смазанные колья.

Палач полосовал клинком

Под вопли жертвы плоть живую

И скользких внутренностей ком

Вываливал на мостовую.

Как жертвы дергались в крови –

Царь видел, сидя на престоле;

Как содрогания любви

Вкушал он судороги боли.

Дымился человечий жир

На пламенеющих угольях,

А мудрецы наставший мир

Трусливо славили в застольях.

Ни золото, ни киноварь

Не потускнели на иконах,

Покуда окаянный царь

Приумножал число казненных.

Земля от ужаса тряслась,

И в казнях, кажется, хотела

Неограниченная власть

Сама себе найти пределы.

Но оседала казней гарь,

Сменяясь покаянным звоном,

И падал окаянный царь

С рыданьями к святым иконам.

Сияли ризы и венцы,

Слегка потрескивали свечи,

И вновь слагали мудрецы

Благонамеренные речи.

Но все труды пропали зря,

По образам скакали черти,

И бес мучительства царя

Не отпустил до самой смерти.

Четыре века протекло,

И я, без внешнего почета,

Подняв беспечное чело,

Вхожу в кремлевские ворота.

Я прохожу, никем не зван,

А по естественному праву –

Туда, где грозный царь Иван

Творил бессудную расправу.

Царь произвол возвел в закон

И этим стал велик и славен,

Но я не менее, чем он,

В своих стихах самодержавен.

Я совесть положил под спуд

И разнуздал дурные страсти –

Затем что зло есть атрибут

И светской, и духовной власти.

Ведь в ложно понятом добре,

Верней сказать, в словесном блуде,

Успешнее, чем на костре,

Всегда испепелялись люди.

По звучным струнам не бряцал

Я в честь добра и благородства,

Но благосклонно созерцал

Разнообразные уродства.

Со сладким трепетом вникал

Во все возможные пороки,

Хоть на себя и навлекал

В неблагонравии упреки.

Непросто возвеличить стих,

Поработить людей непросто,

Покуда не упала с них

Добра мертвящая короста.

Как много требуется сжечь,

Смести, отдать на поруганье,

Чтоб захватить людскую речь,

Людское смутное сознанье!

И не пугает смертный хлад –

Певцы, по-царски всемогущи,

К царям не упадают в ад,

Но в райские восходят кущи.

* * *

Наподобье червей могильных,

В труд ушедших всем существом,

В стороне от дороги сильных,

Неприметные, мы живем.

Но еще незримей, подспудней,

Непрерывней наш темный труд,

И темницу рабочих будней

Навсегда сомненья запрут.

Без труда покоя не зная,

И не найдем и в труде его,

Потому что сомнений стая

Воспрещает нам торжество.

Оттого-то мы сильным чужды,

От рожденья алчущим жить,

Чтоб желанья свои и нужды,

Как закон, толпе изложить.

В слабодушии все упреки

Безответно впитали мы,

Но из наших были пророки,

Освещавшие годы тьмы.

В жизни мы ничего не значим,

Но вы терпите, словно срам,

То, что с горем, сомненьем, плачем

Против воли идете к нам.

* * *

Я пес, слоняющийся у рынка,

У автовокзала, у душной пивной.

Брезгливый взгляд иль замах ботинка –

И весь ваш расчет со мной.

Вы правы, большего я не стою,

Но, выместить злобу на мне решив,

Вы знаете – я лишь жалобно взвою,

Ведь взгляд мой так боязлив.

Но долю свою покорно несу я

И, кажется, даже ее люблю,

За то, что свой взгляд, как боль потайную,

Навеки в вас поселю.

* * *

Вы только дайте мне предлог –

Я сразу так начну писать,

Что вашей челюсти лоток

Начнет приметно отвисать.

Вы только не мешайте мне,

Поверьте в искренность мою,

Чтоб мне явить себя вполне

Как подколодную змею.

Решив, что я всецело свой,

Расслабьтесь, – я тогда смогу

Ответить низостью такой,

Что не вмещается в мозгу.

Лишь не стесняйте естества –

И буду кроток я и тих,

Пока подлейшие слова

Не выберу из всех других.

А я бы мог своим пером

И видом радовать людей,

Но я пресытился добром,

Теперь другое мне милей:

Взамен того, кто был вам друг,

Явить такого молодца,

Чтоб трупно выделились вдруг

Все кости вашего лица.

* * *

Обычно нас одно гнетет:

Как всюду получить свое

И обратить скорей доход

В одежду, пищу и питье.

О столь обыденных вещах

Что можно нового сказать?

Усами путаясь во щах,

И мысли тяжело связать.

Чтоб вдохновенье испытать,

Всегда необходим злодей,

Необходимо воспитать

В себе обиду на людей.

Необходимо перестать

Искать всё зло в себе самом,

Необходимо твердо стать

Особняком, особняком.

Коль вечно яд обиды пить,

Все притеснения терпеть, –

Как рвота, должен подступить

Момент, когда нельзя не петь.

И это будет лучший час

Для сочинения стишка –

Слова посыплются из вас,

Как из дырявого мешка.

И та, что мучила до слез,

Задача станет так проста,

Как просто валится навоз

Из-под коровьего хвоста.

* * *

Я даровитый, но не даровой,

Не для того мне были испытанья.

Питайтесь от моей души живой,

Но оплатите полностью питанье.

Кто так, как я, возделывал талант

И прививал гармонию сознанью, –

Чтобы меня пигмей-литконсультант

Учил затем приятному писанью!

Я должен был с покорностью кивать

И испускать почтительные вздохи –

В душе мечтая в харю наплевать

Проклятому журнальному пройдохе.

Я должен был, сгорая со стыда,

Прочувствовать: меня почти купили, –

Кричите же о том, что никогда

Так малодушно вы б не поступили.

Но в этом вам и не было нужды,

Все правила вы приняли с пеленок.

Взрастили вы безвкусные плоды,

Так жуйте их, как простыню – теленок.

Пусть ваши блага для поэта – хлам,

Но также способ всем воздать по чину.

Я их добьюсь – и с легкостью отдам

Тому, кто знает час моей кончины.

* * *

В Ростове, у рынка центрального,

Усядусь я прямо в пыли,

Чтоб звуки напева печального

С гармошки моей потекли.

Пою я о девушке брошенной,

Печальной, хорошей такой,

И смотрят в мой рот перекошенный

Грузины со смутной тоской.

Нечистой наживы глашатаи

Поймут, что барыш ни к чему,

Коль грубые бабы усатые

Их ждут в надоевшем дому.

Поймут, что всей жизнью расплатятся

Они за свое ремесло,

Коль счастье в голубеньком платьице

В слезах безвозвратно ушло.

Торгуют они помидорами,

Но деньги считают едва ль,

Впиваясь незрячими взорами

В закатную нежную даль.

И скоро купцы постсоветские

Почувствуют горький экстаз,

И слезы хрустальные, детские

Из красных покатятся глаз.

Веду я мелодию грустную

И горько трясу головой,

И жижею сладкой арбузною

Приклеен мой зад к мостовой.

Струятся рулады печальные

И в кепку мне сыплется медь,

И яркие мухи нахальные

Стремятся мне в рот залететь.

И зорко слежу я за кепкою:

Когда она будет полна,

За ваше здоровьичко крепкое

Я белого выпью вина.

* * *

Переворот не за горами,

Мир полон злобою тупой,

А я кладу поклоны в храме

И запасаюсь впрок крупой.

Я знаю, что не в нашей власти

Судьбе дорогу заступить,

Но можно отмолить напасти

И круп в достатке закупить.

Пусть люди, схватываясь насмерть,

Стремятся к раю на земле,

Но я их поднимаю на смех,

Блаженствуя в своем тепле.

Я жив и бодр и стул нормальный

Я сохраняю всем назло,

А кой-кому исход летальный

Уже геройство принесло.

Господь не любит слишком прытких

И живо с них сбивает спесь.

Будь сведущ в яствах и напитках,

А Бога исправлять не лезь.

Оставим Богу Божье дело,

А сами будем знать свое:

Упитывать и холить тело,

Удобно обставлять жилье

И от супруги милой племя

Восставить на родной земле, –

Ведь он свое не судит время,

Мудрец со смыслом на челе.

* * *

У меня нет ни глаз, ни ушей,

Но чувствилищем, скрытым в хребте,

Слышу сердцебиенье мышей,

Слышу вздохи клопов в темноте.

Слепота меня обволокла,

Слепоты произнес я обет,

Только нежные волны тепла

Проникают в мой чуткий хребет.

Не пробьет моей плоти сырой,

Облепляющей, словно квашня,

Звуков, запахов, образов рой,

Понуждавший к движенью меня.

Я обмяк и растекся блином

И недвижно лежу на полу,

И в забвении темном своем

Я единственно чуток к теплу.

Я тепло чрезвычайно люблю:

Что бы теплое мимо ни шло,

Я сейчас же его облеплю

И собой укрываю тепло.

И опять растекусь в забытьи,

И вся жизнь моя – теплая мгла…

А когда-то в ином бытии

Не хватало мне остро тепла.

Был я зреньем когда-то влеком

К равнодушным чертам дорогим,

Но пленительный голос скребком

Проходился по нервам нагим.

Он буравил мозги, как сверло,

Стужей схватывал каждый сустав…

Вновь обрел я покой и тепло,

Лишь немым и бесчувственным став.

Я от образов резких земных

Отдохнуть наконец-то могу,

И не надо созвучья для них

Подбирать в утомленном мозгу.

И не надо от слов обмирать,

Норовящих тебя уколоть,

Если все свои чувства вобрать

В безмятежно живущую плоть.

Словно время, я длюсь в тишине

Без желаний, утрат и торжеств,

И текут равномерно во мне

Расщепленье и синтез веществ.

Я лежу и дышу тяжело,

Но флюиды тепла уловлю –

И предмет, испустивший тепло,

Ложноножками вмиг облеплю.

* * *

Здравствуй, Михал Пантелеич,

Здравствуй, мой друг дорогой.

Вот я к тебе и приехал –

Нищий, несчастный, нагой.

Много из бочек познанья

Смог ты вина нацедить,

Стало быть, сможешь с народом

Честно меня рассудить.

Я ведь на благо народа

Сызмальства рифмы плету, –

Как же, Михал Пантелеич,

Снова я впал в нищету?

В горле моем от обиды

Горестный бьется комок.

Хоть бы Михал Пантелеич,

Ты мне забыться помог.

Из холодильного шкафа

Тяжкий достань полуштоф,

Но помни: не всякою водкой

Я угощаться готов.

Чтобы назавтра похмелье

Нас не вдавило в кровать,

Ты зарубежную водку

Не торопись открывать.

Можно ли грязной несушке

С мощным тягаться орлом?

Так и тевтонскому шнапсу –

С хлебным российским вином.

Часто за добрую водку

Нам продают самопал,

Так постарайся, чтоб мертвым

Я от него не упал.

Труп стихотворца в квартире

Нынче иметь не с руки…

Если же в водке уверен –

Закуси к ней посеки.

К розовотелому сальцу –

Хлебушка и чесночку,

Сладкого перцу – к ветчинке,

А помидоров – к сырку.

В пышных узорчатых листьях

Зелени выложи пук:

Киндзу, укроп и петрушку,

И сельдерей, и латук.

Смачно, Михал Пантелеич,

Вскоре наш стол заблестит.

А о народе не думай:

Бог его, дурня, простит.

* * *

Судьба моя не печальна,

Смешно говорить об этом,

Пускай я с детства фатально

Был вынужден стать поэтом.

Вы спросите, сострадая:

Как сжиться с жизнью такою,

Довольства собой не зная

И даже просто покоя?

Нет повода к состраданью,

Хоть вчуже оно и дивно:

Ведь эти два состоянья

Мне с детства были противны.

Я отдал им дань, не скрою,

Но так, как праздничным платьям,

Которые по покрою

Нейдут к привычным занятьям.

* * *

Словно теплое масло – полуденный свет

И листва умащенная жирно блестит.

Отчего ты так рано напился, сосед?

Ведь такого супруга тебе не простит.

Если дома тебя не погубит гроза,

То на службе вонзит тебе молнии в тыл.

Встали дыбом седые твои волоса,

Взгляд с испугом в неведомой точке застыл.

Что ж, я знаю, как страшно перечить судьбе

И течению времени противустать.

Ты нетвердо бредешь – но я вижу в тебе

Непростую закалку, бойцовскую стать.

В небе плавятся тучные кроны дерев

И над ними недвижно стоят облака,

Но покой ты отверг, выбрав вопли и гнев,

Оплеухи, щипки и тычки под бока.

Не поддашься ты ходу унылой судьбы,

И мятежный твой дух не приемлет оков.

Карбонарий вина, якобинец гульбы,

Завтра в заговор снова ты втянешь дружков.

О бунтарь, ты за то уж достоин похвал,

Что восстаньем на смерть никого не обрек.

Как скалу, обтекал тебя медленный вал –

Не спеша наплывающий тягостный рок.

И не власти земные ты вызвал на бой –

Эту плесень ты только забвенью обрек,

И тебя затопил, но не сплавил с собой

Не спеша наплывающий тягостный рок.

* * *

С запада тянутся тучи, клубясь,

Утро мрачней, чем итог перестройки,

Рыжая сука по кличке Чубайс

Праздно слоняется возле помойки.

Я у помойки люблю постоять,

Нравится мне созерцанье отбросов,

Только ведь сука пристанет опять,

Ей не понять, что такое философ.

Смотрит в глаза, ничего не боясь –

Кто же тут правильно мысли оформит?

Прочь, беспардонная сука Чубайс,

Пусть тебя, суку, Америка кормит.

Каждый стремится хоть что-то урвать –

Бабы, политики, дети, собаки.

Выстроить всю эту жадную рать

И показать на помойные баки:

“Там даровая таится жратва,

А не в дырявых карманах поэта.

Место вам всем на помойке, братва,

Нынче же в жизнь воплощается это.

Вот они где, даровые харчи,

А о моих позабудьте доходах.

Рьяно в тухлятине ройтесь, рвачи –

И обретете питанье и отдых.

Ну-ка, на первый-второй рассчитайсь!

Знайте – ленивым не будет поблажки:

Рыжая сука по кличке Чубайс

Будет кусать их за толстые ляжки”.

* * *

О Господи, пошли мне сил,

А лучше – хлебную идейку,

Чтоб я свой дар не угасил,

Надсаживаясь за копейку.

Я работящий человек,

Не назовешь меня тупицей,

И странно думать, что вовек

Не побывать мне за границей.

О Господи, к чему скрывать –

Весьма обидно знать заране,

Что мне вовек не побывать,

К примеру, в классном ресторане.

Богатства я не смог стяжать,

Покуда находился в силе –

Теперь уж мне не разъезжать

На собственном автомобиле.

Я отдаю поклон земной

Всем тем, кто не судил по платью,

Не раззнакомился со мной

И не подверг меня проклятью.

Бедняк любому надоест –

Такой никчемный от природы;

Ему один смиренный крест

Дает забыть про все невзгоды.

Он осенит крестом чело

И видит словно с возвышенья:

Бессильно всё людское зло

И мало значат все лишенья.

* * *

Опыт нашего духа бесценен,

И познанье не терпит прикрас.

Порнофильм под названием “Ленин”

Мерой правды нас просто потряс.

О героях мы быстро смекнули,

Всем нутром – не одной головой:

Траектория пущенной пули

Продлевает их член половой.

А убийство – не только событье

В политической жизни страны:

Это также и форма соитья,

И при ней не помеха штаны.

Если враг у бойца под прицелом,

То в секунду нажатья курка

Наш герой обладает и телом,

И превратным сознаньем врага.

Акт убийства есть акт обладанья,

Но не пошлый мещанский оргазм:

Он – как вход в гармоничное зданье,

В социальный блестящий фантазм.

Только пуля житейскую скуку

Позволяет вполне побороть

И с глухим сотрясающим стуком

Пробивает набрякшую плоть.

И, по праву партийного членства

Над врагом совершив приговор,

В этот миг достигает блаженства

В порнофильме заснятый актер.

Враг по стенке сползает бессильно,

И, взлетев над земной суетой,

В это время герой порнофильма

Завершает соитье с мечтой.

* * *

Конечно, он вас полюбит,

Иначе и быть не может,

Ведь похоть неутоленно

Его по-прежнему гложет.

Поймете – и вас подхватит,

Как ветром пушинку, счастье,

Но разума не теряйте,

Своей воспользуйтесь властью.

Чтоб скотскому беспорядку

Вся сила чувств не досталась,

Добейтесь, чтобы законно

У вас любовь развивалась.

Всё так и осуществится,

Как в вашей мечте келейной:

Заснете на брачном ложе,

Чтоб встать для жизни семейной.

Но сон не будет спокоен –

Разбужены вдруг кошмаром,

Очнетесь – и чувство краха

Вас словно окатит варом:

Поднялся он почему-то

И молча с кроватью рядом,

Досадливо озираясь,

Лишь вас избегает взглядом.

* * *

Необходимо всё учесть,

Не упуская ничего,

Нельзя, чтоб пострадала честь,

Когда наступит торжество.

Нельзя, чтобы любой дурак

Себя мог ставить надо мной,

Но неизбежно будет так,

Когда я соглашусь с виной,

Когда признаю, что меня

Не благо общее влекло,

Что, только мзду властей ценя,

Вокруг я сеял только зло.

Понадобился тяжкий труд,

Чтоб ласку власти обрести,

Так неужель меня ваш суд

Глаза заставит отвести?

Страстей и похотей клубок,

В душевном мраке зрим едва,

Особый выделяет сок,

Родящий мысли и слова.

Из тайной низости немой

Я честь и правоту создам,

И будет твердым голос мой,

Когда я снова вас предам.

* * *

Ступай, любимая сестра,

Без сожалений уходи,

Ведь красота твоя остра –

Острее, чем кинжал в груди.

Да, ты нужна моей любви,

Но не сестрою, а рабой –

Не зря я с ревом, весь в крови

Тащусь повсюду за тобой.

Послать улыбку мне в ответ

Ты даже и не помышляй,

А коль имеешь пистолет,

То вынь, прицелься и стреляй.

Я завизжу, но ты держись

И смело всю обойму трать.

Взгляни: я злобился на жизнь,

А всё же жалко умирать.

Небось поджал в испуге хвост,

Когда дошло до крайних мер.

Похоже, был не так-то прост

Твой безобразный кавалер.

* * *

Мне вас довольно увидать –

И я вас тут же оскорблю:

Я невозбранно оскорблять

До чрезвычайности люблю.

Люблю я слушать в этот миг,

Как, слушаясь едва-едва,

Интеллигентный ваш язык

Лепечет жалкие слова.

Я в этот миг люблю смотреть,

Как что-то в вас слабеет вдруг –

Черты лица начнут стареть

И обвисают кисти рук;

Как на глазах у вас волной

Переливается слеза;

Но иногда и надо мной

Вдруг разражается гроза.

Ведут из комнаты меня

И что-то делают со мной.

За дверью краткая возня –

И я вернусь уже иной.

Я говорю себе в сердцах,

Что не понес больших потерь,

Ведь мой животный темный страх

От всех отгородила дверь.

И пусть синяк под глазом взбух –

Я не утрачу важный вид,

Затем что пара оплеух

Мне никогда не повредит.

* * *

Важна не правда, а правота,

Отсюда и следует исходить.

С правдой лишь скука и маета,

С ней нужно думать, а не судить.

Все размышления даже на грош

Пользы и радости не несут,

Подчас как ни думай – не разберешь,

“Да” или “нет” должен молвить суд.

Подчас как правду ни изучать,

В ней сочетаются “нет” и “да”.

Так неужели же потерять

Высшую радость – радость суда?

Пусть даже порой однозначный ответ

Нам предоставит упорный труд,

Но сколь волнительней “да” и “нет”,

Когда по чувству вершится суд!

Так пусть же мощный словесный шквал

Противных мнений сметет столпы,

Чтобы в испуге враг умолкал

Под одобрительный гул толпы.

* * *

Идет коммунизм по планете,

Чтоб стало светлей на земле,

А Сталину ночью не спится,

И Сталин вздыхает в Кремле.

Вот Молотов, вот Каганович,

Вот радостных рапортов дождь,

Так что же тебя беспокоит,

О чем ты печалишься, вождь?

И вождь отвечает со вздохом:

“Шлет рапорты каждый народ,

Лишь греки как будто набрали

Вина самодельного в рот.

Мне хочется молвить им: греки,

Вы выплюньте лучше вино.

Заботливым взором отцовским

Слежу я за вами давно.

На вас помаленьку сигналы

Давно уж стекались ко мне:

Из рек вы таскаете раков,

И раков не стало в стране.

Вы, греки, при всяких режимах

Одно лишь имели в виду:

Нажарить салаки, нажраться

И спать под навесом в саду.

Вы также порой не гнушались

Винцом и картежной игрой.

Плевать на Турксиб вы хотели,

Магнитку и Тракторострой.

И ежели к вам приглядеться,

То просто обида берет:

Какой-то неискренний все же,

Какой-то вы скользкий народ.

И русские, и украинцы

Изрядное тоже жулье,

Но все-таки есть в них основа,

А в вас я не вижу ее.

Хоть с ними с большою опаской

Решусь я на подвиг пойти,

Но с вами не то что на подвиг –

И в нужник-то страшно зайти.

Езжайте-ка на перековку

В просторы казахских степей,

И жен забирайте усатых,

И ваших противных детей.

А чтобы вам не было скучно, –

Ведь я вас, паршивцев, люблю, –

Я с вами веселых чеченцев,

Забавных ингушей пошлю.

Немало прошло пятилеток;

В степи, где колючка росла,

Пробилась плодовая поросль

И буйно весной расцвела.

И в чайной большого совхоза

Сидел среди юношей грек –

Седеющий орденоносец,

Известный в Москве человек.

И он говорил молодежи:

“Нас, греков, постигла беда:

Не слышали зова эпохи

Мы, греки, в былые года.

Мы думали только, как выпить,

Пожрать и на баб заскочить,

И взялся поэтому Сталин

Отечески нас поучить.

Сказал он: “Мы мчимся к прогрессу,

А греки для нас – тормоза.

Они окопались у моря,

И фрукты им застят глаза”.

Сказал он: “Пусть вместо салаки

Пайкового хлебца пожрут!”

Узнали развратные греки

Осмысленный, плановый труд.

Поэтому греки сегодня

Не тот обывательский сброд,

А гордый и трудолюбивый,

Шагающий к свету народ.

* * *

Машинисту метро говорю я: “Браток,

Для чего ты даешь этот страшный гудок?

Мне сегодня судьба составляет заслон,

И на рельсы меня не повалит и слон.

А наскучит со мною возиться судьбе –

Стало быть, я свалюсь под колеса к тебе,

Ведь случайного нет ничего впереди,

И поэтому попусту ты не гуди.

Мне сегодня судила судьба захмелеть,

На перроне приплясывать, словно медведь,

Лишь с огромным трудом равновесье храня, –

Но судьба же хранит от паденья меня.

А когда от меня отвернется судьба,

То твоя ничему не поможет труба:

Каблучки за спиною, касанье одно –

И я вниз полечу, на тоннельное дно.

Чьи точеные пальцы легко, как во сне,

В толчее прикоснутся к сутулой спине?

Кто меня так изящно низвергнет во мрак

И змеею скользнет меж вопящих зевак?

Нет ответа. Иду я, забытый поэт,

По тоннелям иным на торжественный свет,

Свет растет, пробивается с разных сторон,

И уже не припомню я темных имен.

Очевидцам оставим подробностей приз:

Как, расставив конечности, рухнул я вниз

И все звуки покрыл, устрашая народ,

В отвратительном реве разинутый рот.

* * *

Геройству место есть повсюду,

Но все-таки вдвойне почтенно

Геройство, родственное чуду,

В чертогах метрополитена.

Туда стекают толпы с улиц,

В вагонах мчат к рутинной цели,

А мы уходим, чуть сутулясь,

Гуськом в угрюмые тоннели.

Нас ищут сутки, двое, трое,

Но мы выходим к людям сами –

Немногословные герои

С остекленевшими глазами.

Пускай метро и воплощает

Рутинный жизненный порядок,

Но наши лица возвещают,

Что жизнь еще полна загадок.

Нас отдают сержантам ражим,

Пинками осыпают щедро,

Но вскоре людям мы расскажем

О том, что укрывают недра.

О крысах бледных, безволосых,

Однако ростом с поросенка,

О паутинных липких тросах,

О пауках с лицом ребенка.

О трупах в форме машинистов,

В подземной сырости раскисших,

О жертвенниках сатанистов

В зловещих закопченных нишах.

Мы от людей, погрязших в быте,

Всегда стремимся отличаться –

Нам любо мимо них в корыте

По эскалатору промчаться.

И, скрежеща корытным днищем,

Остановиться на платформе

Вплотную к ясным голенищам

Садиста в милицейской форме.

Пусть люди видят: в жизни тусклой

Есть всё же место для полета,

Хотя и волокут в кутузку

Корыто и его пилота.

И чье чело не омрачится

Раздумьем о судьбе таланта,

Когда пилот подбитой птицей

Заголосит в руках сержанта.

* * *

Распространяя дух коньячный,

Насвистывая на ходу,

По вашей жизни неудачной

Виденьем ярким я пройду.

Как на диковинное что-то,

Вам любо на меня глядеть,

Ведь вашим тягостным заботам

Не удалось меня задеть.

В трудах вы терпеливо прели,

Надсада ваши нервы жгла,

Зато в моих руках горели

И сами делались дела.

Произносили вы упреки,

Но как-то вяло, без огня,

Ведь вас пугавшие пороки

Забавой были для меня.

Когда понадобитесь мне вы,

Я всё, что надо, получу:

Я так хорош, что вспышку гнева

Вам разыграть не по плечу.

И я такое изумленье

Мог придавать своим словам,

Чтоб всякое сопротивленье

Нелепым показалось вам.

Вы слабости мои прощали,

Ведь в душном лабиринте дней

Моей свободой вы дышали,

Которая всего нужней.

Слезу по мне недаром пустят

И по заслугам укорят:

Я, расстававшийся без грусти,

Был встречам непритворно рад.

* * *

Слова, поцелуи, объятья,

Двух тел сопряженье в одно…

Бессмысленно это занятье,

Но тем и приятно оно.

Нелепы любви ритуалы,

Признанья – поток чепухи,

Но я не смущаюсь нимало,

Любимой слагая стихи.

Любовным охваченный хмелем,

И сам я немало глупил:

Ночами не спал по неделям,

Терял состоянья и пил.

Любовь заменила мне веру,

И всем я пожертвую ей.

Плевал я на знающих меру,

Спокойных и трезвых людей.

Не слышал вовек обыватель,

Который размеренно жил,

Гармонии той, что Создатель

В черты моей Дамы вложил.

Должно быть, филистер злосчастный

И зрением также убог:

В глазах моей Дамы Прекрасной

Творца он увидеть не смог.

Кичусь я своим фанатизмом,

В безумствах иду до конца,

За то я и гением признан,

Любимым созданьем Творца.

Вхожу я, пропащий повеса,

В ваш храм – и разносится взрыв,

И падает в храме завеса,

Небесные рати открыв.

* * *

Коль ты меня отвергнешь, Настя,

То что мне светит впереди?

Наколка “Нету в жизни счастья”

Заголубеет на груди.

Надежды дерзкие развеяв,

Меня ты сразу оборви,

Чтоб я, как Ленька Пантелеев,

Бандитом стал из-за любви.

Я окружу себя гурьбою

Весьма сомнительных дружков.

Налеты, взломы и разбои

Нам будут парой пустяков.

Я за любовные напасти

Безвинным людям стану мстить –

Прости меня за это, Настя,

Как я сумел тебя простить.

Ты все как надо понимаешь,

А коль не любишь – не судьба.

Прости, когда в толпе поймаешь

Мой взгляд косой из-подо лба.

Мои бандитские ухватки,

Дела бандитские прости.

Качусь к концу я без оглядки,

Чтоб на твоем не встать пути.

А впрочем, ты живешь прекрасно

И знать не знаешь ни о чем,

И беспокоюсь я напрасно

О снисхождении твоем.

Перед большим универмагом

Слоняюсь я на склоне дня

И револьвер системы “магнум”

Вдруг выхвачу из-за ремня.

Я инкассаторам внушаю,

Что ни к чему шутить со мной

И восвояси отъезжаю

Со всею выручкой дневной.

Я крупный вор, однако мира

В душе и не было, и нет.

Мне опостылеют хавиры,

Попойки, телки, марафет.

Возьмусь я за дела такие,

Как будто лезу на рожон,

И в песнях всей блатной России

Мой образ будет отражен.

Но приближается расплата,

Ведет в тупик наклонный путь,

И очередь из автомата

Наискосок прошьет мне грудь.

Прервет ментовская засада

Очередной лихой налет,

И у зеркального фасада

Густая кровь асфальт зальет.

Меня с веселыми друзьями

Смахнут с житейского холста.

Таких, как мы, хоронят в яме

Без панихиды и креста.

У нас на кладбище не будет

На Пасху выпивать родня,

А Настя не сейчас забудет

Навек ушедшего меня.

Она меня в той прежней жизни

Уже успела позабыть.

На воровской прощальной тризне

Одни марухи будут выть.

Провеселимся мы недолго –

Так спичка вспыхнет и сгорит,

И только старая наколка

О жизни правду говорит.

* * *

Пускай у вас я не добьюсь

Столь вожделенного успеха,

Но я смеюсь, до слез смеюсь

И, может быть, умру от смеха.

Смешно: богач, аристократ,

Любимый знатоками гений –

И превратился в свод утрат,

В ходячий список поражений.

Не вправе я земную твердь

Обременять таким уродом,

Но осмеять и жизнь, и смерть

Успею я перед уходом.

Да, вскоре надо уходить

В тот край, где, чужд былых веселий,

Я буду по лугам бродить

Под легкий лепет асфоделей.

Но не прогневайтесь, молю,

На мой визит, не слишком скромный,

Коль тень заметите мою

Вы как-то раз в квартире темной,

Коль холодком в полночный час

Повеет тень на ваше ложе, –

Ведь если я забуду вас,

То и себя забуду тоже

И растворюсь в летейской мгле,

И уничтожусь без остатка…

Но милый образ на земле

Горит, как Божия лампадка.

Покину я подземный луг

И теней в их томленье тяжком,

Чтоб к вам взлететь, прелестный друг,

И к солнцевским пятиэтажкам.

Пускай пути я не найду

На небо к Божьему чертогу,

Но к вам в ночи я припаду,

Тем самым припадая к Богу.

Вы – Бог, затем что в вас одной

Вместилось всё, что в мире свято,

И в этот тихий час ночной

Не бойтесь моего возврата.

Я должен ныне изменить

Немому навыку страданий,

Чтоб выпрясть золотую нить

Из просветлённости свиданий.

Ведет сверкающая нить

Меня в виталище иное,

Где нас уже разъединить

Не сможет впредь ничто земное,

Где к вам пути не преградит

Мне больше ни одна помеха, –

Так Бог меня вознаградит

За горький вкус земного смеха.

* * *

Вовек я не скажу тебе,

Смущен тобой до немоты,

Что лилия в моем гербе

Прекрасна и чиста, как ты;

Что гербовый венчает щит

Корона о семи зубцах –

Она невидимо горит

В твоих полночных волосах;

Что я навеки воин твой,

Я чужд корысти и обид –

Так верный лев сторожевой

В гербе над лилией сидит;

Что если я бываю хмур

И душу боль пронзит порой,

То геральдических фигур

Вовеки неизменен строй.

* * *

Мы расстаемся навсегда,

“Прощай!” – я говорю надежде.

Мы встретимся, но ты тогда

Окажешься уже не та,

Которую любил я прежде.

Добра ко мне, чиста, нежна –

Такой любовь ты заслужила,

Но, став внезапно холодна,

Ты воздала себе сполна –

Сама себя всего лишила.

Я объяснить тебе не мог,

Как выбор твой нелеп и жалок,

И, долгий подавив зевок,

Я лишь даю себе зарок

Впредь не любить провинциалок.

* * *

Если решил завести кота,

Бери из-под кошки, совсем малыша.

В доме, где кот, всегда чистота,

Время в тиши течет не спеша.

Много по дому делает кот:

На мягких лапах ходит везде

Или сядет, как столбик, и смотрит на вход,

И в дом уже не войти беде.

И если хочешь пса завести,

То из-под суки бери щенка.

Словно ребенка его расти –

Не пожалеешь наверняка.

Когда он станет могуч и толков,

Поймешь, что надежней нет никого.

Он грозно гавкает на врагов,

И все враги боятся его.

Обзаводиться решив конем,

На ломких ногах стригунка бери,

Как о ребенке пекись о нем

И словно с братом с ним говори.

Когда под ним застонет земля

И дых зазвенит, словно пар в котле,

Поймешь, что любил ты его не зря,

И гордо выпрямишься в седле.

Когда же ты в жилище свое

Новую женщину приведешь –

Следи, как слуги встретят ее:

Они раскусят любую ложь.

Слуги немые не могут лгать,

Момента встречи не проворонь:

Фыркнув, метнется кот под кровать,

Пес зарычит и отпрянет конь.

И пусть она повиликой льнет

К плечу твоему, пусть и ты влюблен, –

Денег ей дай, доведи до ворот

И по-хорошему выставь вон.

Непогрешим приговор зверей,

Простые души чувствуют зло.

Но если они ласкаются к ней,

То, стало быть, тебе повезло.

* * *

В моем окне – морозный мрак,

Но в тихой комнате тепло.

Сюда упятившись, как рак,

Я пью, пока не рассвело.

Ночь в разноцветных поясах

Подрагивающих огней;

Дня неприкаянность и страх

Бесследно утопают в ней.

Покуда всех вещей черты

Не выявил бескровный свет –

Ни холода, ни пустоты

На свете будто бы и нет.

Есть переливы поясов,

Опушка снега вдоль ветвей,

Есть только тиканье часов

И бормотанье батарей.

Я не замечу, как усну

На предрассветном рубеже,

И день так ловко обману,

Очнувшись затемно уже.

* * *

С надеждами пустыми не дружись:

Перешагнется с возрастом черта,

И от всего, что предлагает жизнь,

Подкатывает к горлу тошнота.

Я не могу отчет себе отдать:

Кто гонит нас из теплых уголков,

Чтоб на снегу нам тупо наблюдать

Восторженно резвящихся щенков?

И лыжниц безобразные зады

Вдруг вызывают пресный вкус во рту,

Как будто ритм толкательной езды

Не здравие несет, а тошноту.

Пусть к пресным радостям воскресных дней

Очередная движется семья:

Я прослежу презрительно за ней –

И ощущаю жажду забытья.

В одном сто раз изведанном кругу

Лежит моя житейская стезя;

Об этом я лишь позабыть могу,

Поскольку это изменить нельзя.

А впрочем, не влечет и забытье,

Ведь мне напомнит отрезвленья час,

Что делают безвкусным бытие

Не внешний мир, а измененья в нас.

* * *

Не надейтесь, друзья, я уже не простак,

Я наказан уже за мою доброту.

Ваши темные души мне ведомы так,

Что вся жизнь – словно вкус перегара во рту.

Не надейтесь, что я хоть на пару минут

Ради вас пожелаю себя утруждать.

Вас научит уму благодетельный кнут,

А в России кнута не приходится ждать.

Я-то слаб. Я одной только злобой богат.

За меня рассчитается некто Другой.

Заметавшись и свистнув, как вспугнутый гад,

Кнут всем телом прилепится к коже тугой.

Белым магнием в черепе боль полыхнет,

Чугуном затечет полоса на спине,

А Другой кнутовище опять отмахнет –

В воздаянье за зло, причиненное мне.

Страшно думать, что боль не имеет конца,

Но мольбы словно выжгутся белым огнем.

Тот, Другой, не имеет ни чувств, ни лица,

Но он весь – за меня. И довольно о нем.

* * *

Я руки сложа сидел не затем,

Чтоб глупости слушать из ваших уст.

Случилось так, что не было тем

И мир оказался прискорбно пуст.

Но это ведь дело только мое,

Здесь надо спокойно пережидать,

А вы напали, словно зверье,

Словно решив передышки не дать.

Мне даже совестно повторять,

Какую чушь вы твердили мне.

Слова пустились в мозгу шнырять,

А мысли спрятались в глубине.

И я взирал, пониманья чужд,

Томимый слабостью головной,

На длинный реестр всевозможных нужд,

Что вы развернули передо мной.

Нелепая мысль – избегнуть обуз,

Каждый по жизни с грузом идет,

Но есть человеку приличный груз,

А вещи возит тягловый скот.

Скажите, как же я до сих пор

Прекрасно жил без ваших тревог?

Послужит ответом на ваш укор

Единственно мой протяжный зевок.

Но, видя мирную внешность мою,

Не вздумайте дальше шутить со мной,

Не то взъярюсь и на вас наплюю,

И ядовитой весьма слюной.

* * *

Я наблюдаю из окна:

Шероховата,

Крадется к дому белизна

От небоската.

Я вижу лиры, веера,

Сосудов сетки –

Под снегом гнутые, как бра,

Нагие ветки.

И оседающий во двор

К стопам природы

Перенасыщенный раствор

Морозной соды.

Капель почти заглушена,

И внемлют зданья,

Как набухает тишина

Похолоданья.

Усугубляют глушь дымы

И испаренья.

Темнеет тихо, словно мы

Теряем зренье.

И взгляд сливается с зимой,

С ее пустыней,

С беззвучно дышащей каймой

Вдоль черт и линий.

* * *

Всех капель, оцепивших двор,

Напильником касался день,

И чурки расшибал топор,

Как городошную мишень.

Пила упрямая пила,

Волнуясь, как стальной платок,

Крутую толщину ствола,

И булькал выгиб, как глоток.

Петух ронял мазки белил,

Как тюбик, тиская нутро,

А сам петух палитрой был,

Поставленною на ребро.

И крыша резала коньком,

Как бы алмазом, гладь небес,

И радость золотым мешком

Валилась к нам через разрез.

С лучами путалось пшено

И в лужах солнца шло на дно,

Но, как машинка для шитья,

Включались куры заодно.

Свинья, покинувшая хлев,

Глядела как бы сквозь стекло,

Как счастье, словно ошалев,

К нам беспричинно в руки шло.

* * *

Жизнь будничная не пьянит,

День тянется, излишне долог,

И опьяняет только вид

Застывших стройно книжных полок.

Успев страстями отболеть,

Душа становится капризней,

И срок приходит нам хмелеть

От чтения, а не от жизни.

Так дружелюбны тишина

И надписей мерцанье в келье!

Восторг от книжного вина

Не превращается в похмелье.

Настаивается оно

В тиши, под нежной книжной пылью –

Вино религии, вино

Опасности, вино насилья.

Вселенский хмель водил пером

Писак, сложивших эти сказки

О тех, кто в чане мировом

Был частью Божией закваски,

О тех, кто хмель в себе пронес,

За кем неслись вражда и схватка,

Через кого шутил хаос

Над трезвостью миропорядка.

Так помолитесь, господа,

Коль сами опьянеть не в силах,

За тех, кто чувствовал всегда

Хмель, обращающийся в жилах.

* * *

Реки, озера, протоки,

Села в овчине лесной.

Свет, что растет на востоке,

Белой взмахнул пеленой.

Кроткие села туманны,

Но зазвенят якоря –

Вновь на волну Иордана

Лодки сзывает заря.

Над пеленой многорукой

Солнца возносится шлем.

Где-то за дальней излукой

Дремлет и твой Вифлеем.

Много пришествий явила,

Но описать не берусь

То, для которого силу,

Ведаю, копишь ты, Русь.

А на дремучей протоке

Молится утренний дым

О златокудром пророке,

Бредившем духом твоим.

* * *

Рытые бархаты мхов,

Папоротников узоры.

Слушают ход облаков

Медноколонные боры.

Неиссякаемый ход

В вольных высотах незримых!

Хвои меха колыхнет

Ветер, пасущий гонимых.

Вслед за волной ветровой –

Солнце с коротким приветом.

Медь обернется живой,

Мягким затеплившись светом.

Но обратятся столпы

Вновь к отрешенности чинной.

Я водопойной тропы

Не покидаю лосиной.

Боязно путь потерять –

Бор безучастен к невзгоде,

Сказки не в силах прервать –

Сказки ветров о свободе.

Слышимей облачный ход,

Синь раздвигает преграды:

Отблеск речной промелькнет,

Реже стволов колоннады.

Сладко замедлить шаги,

Слушать в гудящем портале

Скрежеты лезвий куги,

Перекрестившихся в шквале,

В синие шири глядеть,

Видя, как снова и снова

Ветра слепящая сеть

Полнится дрожью улова,

Как на смоленый канат

Сиверко отзвуки нижет

И светлорунных ягнят –

Ивы прибрежные лижет.

* * *

Не от умственного бдения,

Не от строгих образов

Нам вкусить освобождения,

Услыхать певучий зов.

Истомит тоска неясная,

Неусыпная тоска,

Отомкну же лодку праздную

От причального замка.

И пойму: года не отняли

Духа главную казну,

Только лодку мимо отмели

Я на стрежень поверну.

Ширь откроется огромная,

Станут слева проплывать

Ивы и луга поёмные,

Справа – боровая рать.

Всюду тешится погонями

Серебрящий травы норд.

Волны звонкими ладонями

Плещут в выпяченный борт.

С прежней радостью безмерною,

Расширяясь, дух поет,

И рука, как прежде верная,

По стремнине правит лёт.

Водь от ветра фиолетова,

В пойме ветер бирюзов,

И летит с раздолья этого

К небесам певучий зов.

* * *

Пыльный ветер насквозь продувает кварталы

И тускнеет трава, не успев прорасти.

Подрастают дома, как прибрежные скалы,

Чтобы мусор отлива могли мы сгрести.

Словно грязная пена немого прибоя,

Снег в ничто уползает тайком, по ночам;

В эти дни мы не знаем, что делать с собою,

И предаться унынью приходится нам.

Коль гудят чердаки, провода и антенны

И древесные голые ветки шумят;

Если кровельный скат громыхает смятенно,

Словно чьей-то неровною поступью смят;

Если ветер, взывающий к единоверцу,

Сделать флейту готов из любого куста –

Откликается кровь, откликается сердце,

Но не наши движенья, не наши уста.

Если всё превращает в полотнища ветер

И в биенье полотнищ нам слышится зов –

Сердце, камень бессонный, уныньем ответит,

Ибо скальные корни сильней парусов.

Сердце вплавлено в своды житейской пещеры,

Где проносятся ветры, трубя о своем,

И от слез, порожденных незнанием веры,

Сталактиты стихов прорастают на нем.

Вера ветра для сердца неисповедима,

И, не в силах постигнуть призыв путевой,

Откликается ветру, летящему мимо,

Заунывным гудением камень живой.

* * *

Как свинья, содрогается грязь,

Вся в прорезанных ветром озерах,

И густая листва, серебрясь,

С шумом валится – ворох на ворох.

Разгребание лиственных куч –

Это ветра нелепая шалость,

И безвкусное варево туч

Безнадежно с пространством смешалось.

Словно боги, над битвой дерев

Слепоокие высятся зданья,

И безудержный слышится гнев

В шумном ропоте похолоданья.

Опьяненное медом жары,

Всё вчера было сонно и стройно,

А сегодня вскипели дворы,

Всё расшатано, всё беспокойно.

Важно дать себе ясный отчет,

Что отзывчивость – глупое свойство

И что лишь в никуда увлечет,

Подступая извне, беспокойство.

* * *

Наградой за пыл подпитий,

За сбивчивый гам попоек –

Убожество общежитий

И стоны казенных коек.

Наградой за плеск бокалов,

За пасти всхлип распаленный –

Сиротство в скверне вокзалов

И в страшной зыбке вагонной.

И шепчет некое знанье:

Прекрасно, что так случилось,

Пусть праздничное мельканье

Так грубо остановилось,

И смолкли родные речи,

Не высказав всех желаний,

И скорбью сгибает плечи

Немой глагол расстояний.

* * *

Я не могу на судьбу пенять –

Так ею не был любим никто,

Но её даров я не мог принять

И все мученья принял за то.

Мне в КПЗ ломают ребро,

До черноты дубасят в пивной,

Я в головном вагоне метро

Дрыхну на линии кольцевой.

Плача от стужи, куда-то бреду

И обливаюсь потом в метро,

Теряю сознанье, упав на льду,

Чтобы себе застудить нутро.

И вместо того, чтоб меня поднять,

Люди еще меня оберут,

Но я не хочу ничего менять,

Все перемены – напрасный труд.

Перед образом Божьим я виноват,

Скомкав его, как в кривом зеркале,

Но Петр меня не отправит в ад –

Я всё искупил уже на Земле.

И из текучести зеркала

Мой лик гримасы корчит судьбе.

Немало делал я в жизни зла,

Но только себе, – да, только себе.

А если вдруг текучесть замрет –

Вот это будет страшней всего:

Тогда остаётся лишь черный лед,

Не отражающий ничего.

* * *

В крови истому почую,

Сжигающую, как соль,

И тихо пробормочу я:

“О Боже, какая боль”.

Повсюду боль проберется,

До крайних нервных ветвей.

Не надо с болью бороться,

А надо заснуть скорей.

Я в сон забился, как в норку,

И страшно мне выходить.

Вонзите мне в зад отвертку,

Чтоб враз меня пробудить.

Я в сон закопал свой разум

И в теплой земле живу.

На свет меня рвите разом

За ядра, как за ботву.

Со мною держитесь твердо,

Твердите мне свой резон:

“Уж больно, братец, хитер ты,

Чуть что – и зарылся в сон”.

Учитесь меня проворно

На свет вырывать оттоль –

Я только шепну покорно:

“О Боже, какая боль”.

* * *

Мир полон страсти и отваги,

Зато мои бесстрастны мысли.

Над барахолкой вьются флаги,

Зато в душе они обвисли.

К торговцу стоит обратиться,

И он откликнется сердечно.

Дай Бог им всем обогатиться,

Но я-то обнищал навечно.

Я выхожу навстречу маю

И человеческому братству,

Но ничего не принимаю,

А это не ведет к богатству.

Я нищ по собственной охоте,

А вся суетность пресечется,

Когда очередной наркотик

По гулким венам растечется.

На рынке множество дурманов,

Но ни один не стоит рвенья,

Ведь в довершенье всех обманов

Обманет даже опьяненье.

* * *

Бесстыдное кривляние реклам,

Вдоль стен построившихся, словно шлюхи.

Людская нечисть, словно злые духи,

Шевелится по сумрачным углам.

На смену обессилевшим орлам

Слетелись зазывалы, словно мухи.

Всё гуще смрад от внутренней разрухи…

Приди, всеистребляющий ислам!

В сияющее средоточье зла,

Где вьются улиц огненные реки,

Пускай ворвутся всадники твои,

А вместе с ними пусть ворвется мгла,

Пусть мир в нее погрузится навеки

И лишь о Боге грезит в забытьи.

* * *

Удручает бессмысленный майский расцвет,

Удручает безвольная тучность листвы,

Вызывает изжогу полуденный свет,

Словно масло, скопившийся в гуще травы.

Временами банально рифмует поэт,

Но бесцельна вся жизнь, до последней главы,

И надежды пусты на движение лет –

Ведь оно-то надежд и лишает, увы.

Воскресает античного мифа герой,

Дабы снова никчемным своим бытием

Истребить все мечтания о новизне.

Так бессмыслица сложной бывает порой,

Так, забыв о сложнейшем устройстве своем,

Бестолково бормочет обжора во сне.

* * *

Порой мне лиру хочется разбить

И смехом заглушить ее рыданье.

Никак толпа не хочет полюбить

Возвышенного гения созданья.

К чему мне силы попусту губить,

Предпринимать бесплодные старанья?

Анаксимандр, и тот не смог вдолбить

В суетных греков мудрость мирозданья.

Казалось грекам: если пить вино,

На стадионах яростно орать,

Ласкать рабынь, – то всё идет как надо.

Возвышенное было им смешно,

А мне смешно из праха выбирать

Обломки их позорного распада.

* * *

Литература – ужасов музей,

Мир извращений невообразимых;

Литература – это Колизей,

Где тигры жрут неправедно гонимых.

За другом в Тартар нисходил Тезей,

Но на писак посмотришь одержимых –

И ясно: нет ни дружбы, ни друзей

Для этих монстров, злобою томимых.

Литература – мерзостный вертеп

Шизоидов и просто дураков,

Притон жулья, живущего обманом,

Однако же она – нетрудный хлеб,

И чем кричать, что ты, мол, не таков,

Уж лучше стать всей швали атаманом.

* * *

Пусть работа моя никому не нужна,

Но вот этим как раз и мила мне она,

Потому что оценивать нужность работ

Норовит бестолковый, безграмотный сброд.

“Хороша эта строчка, а эта дурна,

Ну а эта совсем никуда не годна”, –

Утверждает уверенно всякий урод,

Разевая без спросу свой пакостный рот.

Ты, пришелец из мира, где группа “На-на”

Мокрощелок лишает безжалостно сна

И где рокер, мороча безмозглый народ,

Как великую мудрость свой хрип подает, –

Предоставь меня собственной горькой судьбе,

Не касайся того, что не нужно тебе

И лети в свой мерцающий сладкий мирок,

С отвращением выплюнув яд моих строк.

* * *

Судьбы не обойти, хоть тресни –

В определенный Богом час

Разнообразные болезни

Наваливаются на нас.

Ты славил жизнелюбье в песне,

Но песня Богу не указ.

Мой друг, безропотно исчезни,

Чтоб не мозолить Божьих глаз.

Мы суетой своей никчемной

Всечасно раздражаем Бога,

Мешая созерцать ему

Тот гармоничный мир огромный,

Где он чудес воздвиг так много,

Но не вручил их никому.

* * *

Да, есть на свете воля и покой,

Не всем они, однако же, даются.

Знай: только если деньги заведутся,

Ты скроешься от жизни городской.

И будут на тебя взирать с тоской

Те, что в заботах, как и прежде, бьются,

И ты вздохнешь: “Бедняги изведутся

От суеты убийственной такой”.

Живи в довольстве, в ус себе не дуя,

Покой и волю всем рекомендуя,

Кто истомился в жизненной борьбе,

Завистливым и алчущим поэтам

Всегда охотно помогай советом,

Но денежки пусть будут при тебе.

* * *

Я был не трутень, не бездельник,

Жил, никого не задевая,

Но порвалась с планетой денег

Налаженная связь живая.

И на работу в понедельник

Встаю я, тягостно зевая,

И все прочней планету денег

День ото дня я забываю.

Прощай, родимая планета!

Увы, не самым даровитым

Дано впивать твой вольный воздух,

И мрачно кружатся поэты

По опостылевшим орбитам

На тощих каменистых звездах.

* * *

Тихий снег обволакивает следы,

Лунки старых следов на прежнем снегу.

Накопившись на ветках, его плоды

Мне под ноги летят на каждом шагу.

И в круженье блесток снежной слюды

Я вхожу, как в маленькую пургу,

И припомнить земные свои труды

Без улыбки я уже не могу.

Я безмолвие слышу в парке моем,

Вижу снег, утопающий сам в себе, –

Это выше всяких житейских нег.

“Ценно то, что получено не в борьбе”, –

Шепчет снег, застилающий окоем,

Как забвение вкрадчивый, тихий снег.

* * *

Из света желтого, из чада сигарет,

Из бликов масляных, из наслоений краски

Рождается объем, затем подобье маски,

И вылепит затем мой истинный портрет

Гончарный круг мазков в своей неровной пляске.

Вот облик мой и дух, сомнений в этом нет,

Каких же, не тая почтительной опаски,

В нем ищут знатоки особенных замет?

Да, в рассуждениях они поднаторели:

Как верно схвачены черты лица модели,

Как мощно выражен весь мир ее страстей!

Но именно они гримасой безучастной

Лик этот подлинный и взгляд живой и страстный

Встречали на любом из будничных путей.

* * *

Что в этом мире внутренне пустом

Надежнее девицы и бутылки?

А если вы уже не слишком пылки,

Бутылку сберегите на потом.

Залейтесь негой до последней жилки,

Все помыслы оставив за бортом,

Пускай расплатой станет боль в затылке

И долгое лежание пластом.

Та пустота, что вас гнетет с утра –

Она отнюдь не следствие похмелья,

А лишь всеобщей пустоты сестра.

Вы просто правду видите с утра,

Которая не зла и не добра.

Порвите же с любой житейской целью

И радостно для нового веселья

На зов друзей воздвигнитесь с одра.

* * *

Став криводушия примером,

Не сомневайся – будешь прав ты;

Беседуя с интервьюером,

Не говори ни слова правды.

С газетчиком тупым и серым

Будь лживым, как пройдохи Плавта.

Язон был также лицемером,

Но победили аргонавты.

Писаку обмануть не трудно,

Безмерна журналистов тупость!

Тверди про творчество святое,

А цель твою таи подспудно:

Превозмогая мира скупость,

Чтоб жить красиво и не скудно,

Руно похитить золотое.

* * *

Мамона – наше божество,

Так я решил с друзьями вместе,

И мы добились своего,

Хотя и не на поле чести.

Бездарный лжец на нашем месте

Не получил бы ничего:

Чтоб преуспеть во лжи и лести,

Необходимо мастерство.

Низкопоклонство и продажность

Всегда нам верный путь укажут,

Но мы не просто будем сыты:

Мы вес приобретем и важность,

Тогда уже никто не скажет,

Что мы всего лишь параситы.

* * *

За деньги можно всё приобрести,

Воистину, без всякого изъятья:

Все наслажденья, женские объятья…

К чему перечисление вести?

А возраженья надо отмести –

Могу не деньги даме предлагать я:

Цветы, пиры, автомобили, платья,

И, смотришь, птичка у тебя в горсти.

А раз я беден – получаю кукиш:

Для бедняка подобно глупой блажи

Стремление к любви и красоте.

Лишь мой талант за денежки не купишь,

Он – собственность вне купли и продажи,

И это утешает в нищете.

* * *

Мой друг, девице чванство не к лицу:

Кичишься ты своей красою спелой,

Как будто мир завоевала целый,

Как будто принц повел тебя к венцу.

Он близок, принц! С тебя рукой умелой

Он обметет невинности пыльцу.

Ни взгляд тупой, ни ум оцепенелый

В укор ты не поставишь молодцу.

Смутят богатством разум твой незрелый

И поведут на случку, как овцу.

Расслабься, друг мой, ничего не делай,

Ты – лишь товар, доверься же купцу!

И к вашему высокому крыльцу

Поэт поднимет взор остекленелый –

И не внушишь ты зависти певцу.

* * *

Хоть в нищете позора нет,

Однако неудобств немало,

Ведь молодости лучший цвет

У нас работа отнимала.

В вагоны тесные чуть свет

Мы втискивались как попало,

И дни тянулись словно бред:

Стряхнул, а утром – всё сначала.

Любимая сказала “нет”,

Хотя меня и понимала.

Меня не злит ее ответ:

Ей только нищих не хватало!

Сорил деньгами я, бывало,

Но денег тех простыл и след,

И глухо, словно из подвала,

Я повторяю свой завет:

“Держись за денежки, поэт!

Пусть их одних для счастья мало,

Без них его уж точно нет”.

* * *

Безмерно горько наблюдать извне

Фигур движенье в ресторанном зале

И размышлять, что, будь стихи в цене,

Мы всё меню себе бы заказали;

Барахтаемся на житейском дне,

К нам нищету, как камень, привязали;

Мы на избранничество притязали,

А оказались попросту в говне.

Так сделаем же тайным наше братство!

На скотский пир, где бесится богатство,

Различными путями прошмыгнем,

Хозяев жизни рассмешим до колик,

Добьемся приглашения за столик

И лишь тайком друг другу подмигнем.

* * *

Я душу, словно сад, заботливо вскопал,

И в ней любовь, как плод, созрела к сентябрю.

“Звони, не пропадай”, – тебе я говорю

И чувствую при том, что сам уже пропал.

Как яблоко в траву, я в чащу чувств упал,

С картофельной ботвой я на меже горю.

Осенний теплый день, туманный, как опал,

Напрасно мне сулит спокойную зарю.

Измученной земли невыразим покой,

Когда, познав ее, угомонилась рать

Насильников-плугов, безжалостных лопат:

Перегорает всё в печи ее глухой,

Но урожая чувств так мирно не собрать,

В горении души есть боль, но не распад,

И будет вновь душа гореть и не сгорать.

* * *

Одна награда мне желанна

За весь мой трудный путь земной:

Душа таинственной Светланы

Пусть отворится предо мной.

Промчались годы бесталанно,

Заткались тусклой пеленой,

Но счастье в образе Светланы

Внезапно вынесло волной.

Возможно, буду я отвергнут,

Но набожнее капеллана

Скажу от сердца полноты,

Что все перед тобою меркнут,

Что всех прекрасней ты, Светлана,

И всех загадочнее ты.

* * *

Искусно соблюдая меру,

В тебе сроднили небеса

С кудрями рыжими Венеры

Минервы серые глаза.

Ты мне одна заменишь веру

Во всех богов и чудеса, –

Но вижу ревности химеру,

Судеб я слышу голоса.

Пусть моря роковое пенье

Вновь предрекает мне невзгоду,

Пусть волны дыбятся, трубя, –

Отдам последнее именье,

Свою любимую свободу,

Чтоб только обрести тебя.

* * *

Мой друг, ты поймешь не сразу,

Как жизнь прискорбно пуста,

Но вот музыкальная фраза –

И всё встает на места.

Чуть дрогнут пальцы на грифе –

И плачем полнится ночь,

И в жизни, как в древнем мифе,

Нельзя судьбы превозмочь.

И ты звучи,

Печаль озвучь,

Полночных ливней чистый ключ,

Как чаши всплесков,

Ты в ночи

Разбей мне сердце,

Но звучи.

В глубинах тьмы

Скрывая плач,

Боль этих струн переиначь,

Чтоб чаша чувств,

Где горечь нес,

Вся излилась

В приволье слез.

* * *

С людьми счастливыми легко –

Они светлы, как молоко,

Они прозрачны, как вода,

Их понимаешь без труда,

Их жизнь читаешь, как роман,

Но вдруг в глазах встает туман,

Земля уходит из-под ног

И тихий слышится звонок.

С людьми счастливыми легко –

Они и здесь, и далеко,

И смотрят как бы сквозь тебя,

Не задевая, не грубя.

Под их сердечные слова

Вдруг тяжелеет голова,

И ты очнешься одинок,

И тихий слышится звонок.

С людьми счастливыми легко

Течет беседа под пивко,

Но вдруг накатывает страх,

И ты – не ты, а только прах,

Дорожный прах на их пути,

И надо в сторону сойти,

Сойти навеки с их дорог,

Забыть навязчивый звонок.

* * *

Нет особой надежды на то, чтобы смог

Безболезненно я свою жизнь завершить:

Всё сосчитано, взвешено, вышел итог –

Что изрядно я в жизни успел нагрешить.

Всё сосчитано, взвешено, вставлено в счет:

Где в погоне за красным словечком солгал,

Где превыше искусства поставил расчет,

Где за деньги, как шлюха, себя предлагал.

Потому и твердит беспристрастная твердь:

“Час пробьет – и один, без подсказки, поймешь,

Как низка, нечиста, унизительна смерть,

И духовности в ней не найти ни на грош”.

Час пробьет – и притихнет гордец-демиург,

Всё сосчитано, взвешено – каждый стишок.

Дирижерским движеньем поднимет хирург

Над разрезом живое сплетенье кишок.

Погоди, еще будешь зубами скрипеть,

В выделеньях своих по клеенке скользя.

Боль и даже бессилье придется терпеть,

Потому что молчать тебе было нельзя.

Так ты думал, кичась дарованьем своим,

Что бы было тебе, дураку, помолчать –

Даже если тебе, не в пример остальным,

На уста наложить позабыли печать.

* * *

Не гляди на меня, не гляди,

Не могу выносить этот взгляд.

Снова боль оживает в груди,

А во рту словно копится яд.

Не гляди – ибо нет больше сил

Ощущать этот ласковый свет.

Всё, что предал, сгубил, исказил,

Выплывает из прожитых лет.

Не гляди, ибо душ наших тьму

Ты не сможешь рассеять вовек,

Стыд же лишний не нужен тому,

Кто уже не совсем человек.

Не гляди – на призыв твоих глаз

Не под силу откликнуться мне.

Этот ласковый свет – не для нас,

Чей удел – оставаться на дне.

Не гляди – не для грешных людей

Несказанное это тепло,

И о жизни моей не жалей,

Ведь иначе и быть не могло.

* * *

Ты напрасно в значительность веришь свою:

Если скинуть со счетов друзей и семью,

То при всем чрезвычайном значенье своем

Ты для прочих являешься полным нулем.

Да и близким своим доверять не спеши,

Словно еж, охраняя подбрюшье души,

А не то, подобравшись к живому теплу,

Твои близкие в мягкое всадят иглу.

Всем плевать на раздумья твои и мечты:

Тот с любовью твои созерцает черты,

Тот к тебе устремляет хвалебную речь,

А хотят только прибыль из дурня извлечь.

Так хватай же свой пряник, отталкивай кнут,

И пусть хвалят тебя, призывают, клянут –

Ты молчи и открытья держись своего:

Что забвение в жизни отрадней всего.

* * *

Гнев бесплоден – людей переделать нельзя,

Да с годами и сил не хватает на гнев.

Постепенно житейская глохнет стезя,

Где-то в душных лугах наконец замерев.

Вдруг окажется – некуда больше шагать,

Не нужны ни гримасы, ни хитрая речь,

И не надо решений простых избегать:

Если очень устал, значит, нужно прилечь.

И покажется, будто всё видишь впервой:

В травах тихо струящийся кроткий огонь,

Облаков волхвование над головой,

Как чужая – твоя среди стеблей ладонь.

Травы – как корабельный нехоженый лес,

Всё настолько огромно, что трудно вздохнуть;

Твердь земная – как лодка в потоке небес:

Закачалась и медленно тронулась в путь.

* * *

Сгущаются сумерки. В лиственный лес

Вплываю, как в толщу вод.

Чуть колыхается глубь древес,

Тайное в ней живет.

Сумерек воды здесь зелены,

Но тихо идем на дно

Весь мир и я – до той глубины,

Где всё непроглядно черно.

Я жду – и медленно глубина

Откроет для чувств моих

Передвиженья жителей дна,

Дыханье легкое их.

Меж ям и гротов мрака порой

Бесшумная тень мелькнет,

И кажется мне, что следит за мной,

Дивуясь, донный народ.

О жизни своей, о людях забыть

Здесь хотелось бы мне,

Отдельной таинственной жизнью жить

Во тьме, в тиши, в глубине.

Тенью войти в движенье теней,

Но вдруг порой замереть

И на забредших во мрак людей,

Дивуясь, долго смотреть.

* * *

В зеркала, что увязли в просторе медвяном,

Вдруг живая жемчужина пала с востока;

Облака в них проходят, мешаясь с туманом –

Так лиловым и розовым грезит протока.

Опрокинулись в зеркало сваи причала,

Четкость линий – подобье беззвучного пенья.

Закруглились, замкнулись концы и начала,

Но опять я остался вне их единенья.

Суждено в этом самодовлеющем мире

Мне всегда и везде пребывать посторонним,

А мольбам суждено раствориться в эфире

И пустыми остаться – простертым ладоням.

Но когда я навеки надежды отрину,

Мне отрадную тайну познать доведется:

Пусть цвета и предметы сложились в картину,

Но последний мазок только песней кладется.

* * *

Я только гляжу – не нужно мне жалких действенных нег:

В постель ты мою ложишься нежно и плавно, как снег.

Волосы ты откинешь со лба ленивой рукой,

И волосы в складки простынь стекают горной рекой.

Если б мог говорить я с грозным Господом Сил,

Не жизни, а только зренья тогда бы я попросил,

Чтоб не желая – видеть, не действуя – наблюдать,

Чтоб никому отчета в виденном не отдать.

Хочу тебя вечно видеть и молча в себе беречь.

Чтоб изъяснить твой образ, мне не поможет речь.

Но Бог меня не услышит, а значит, надо спешить,

Превозмогая холод, снова желать и жить.

Тем лучше – мы друг на друга растратим наше тепло.

Касанье руки холодной опять меня обожгло.

Чтоб пить мою жизнь, устами к устам моим припади,

И пусть ладонь ледяная ползет по моей груди.

* * *

В волосах твоих – запах полдня,

Запах щедрого луга летом.

Мою душу покоем полня,

Ее мирит он с целым светом.

Свет жесток, но он не всесилен,

Он не ступит туда пятою,

Где кипит, безмерно обилен,

Золотой массив травостоя.

Есть пространства отдохновенья,

Где живут мечта и свобода,

Как живет аромат забвенья

В волосах твоих цвета меда.

* * *

Вновь те же волосы – как мед

И очи – как цветущий лен.

Ты возвратилась – и опять,

Как прежде, я в тебя влюблен.

Я снова вижу нежный взгляд,

Спаливший жизнь мою дотла,

Но пепел крепко нас связал –

Ты не вернуться не могла.

Здесь юноша уже другой

Когда-нибудь полюбит вновь,

И так же будет сердце жечь

Неразделенная любовь.

И так же девушка уйдет,

Но вновь любимые черты

Он встретит в ком-нибудь другом,

И это будешь снова ты.

* * *

Невозмутимо мы наблюдали

С осевшей, клокочущей, шумной кормы,

Как постепенно вбирают дали

Берег, откуда отплыли мы.

Оцепенев, мы взирали чинно,

Как, образуясь сами собой,

Струйные спруты влекут в пучину

В щупальцах жадных след винтовой.

И с поворотом обширно-плавным

Мало-помалу был дух пленен

Гор побережных ходом державным;

Мало-помалу впитывал он

Странное чувство великой власти:

Сердце разжав, весь мир упускать

Вдаль по теченью, и малой части

Не оставляя, и не искать

Мест, для стоянки удобных, или

Для основания городов;

Думать с улыбкой о том, что плыли

Мы, не оставив в море следов.

И неустанно струи свивались,

Кутая шумом судна обвод,

И безмятежно мы улыбались,

Видя круженье закатных вод.

* * *

Почти неуловима зыбь,

С востока тянет темноту,

И только кран кричит, как выпь,

В болоте нефтяном – в порту.

И до того закат горяч,

Что с пленкой нефти вместе сжег

Суда и пирс, лишь поросль мачт

Оставив, – торфяной лесок.

С утра пленительно ясна,

Ткала вода мальков стада,

Теперь лежит, отчуждена,

Покрыта чуткой кожей сна.

Закатный жар сгорит вот-вот

На берегу вечеровом;

То зябко веет влагой вод,

То с берега – жилым теплом.

Так приближается пора

С причала праздного уйти.

Недвижной суши вечера,

Как трудно вас перенести!

Идем по улочке крутой,

Шагами зданья цепеня;

Сгущающейся пеленой

Садится теплый пепел дня.

Но неспокоен наш ночлег:

Вцепившись в коечный каркас,

Спросонок вспомним: кончен бег

Тех волн, что пробудили нас.

* * *

Мы проходили в виду земли

Перед закатом, и с гор текло

Солнце, и город горел вдали,

Как зажигательное стекло.

Тучные туши складчатых гор

В шерсти лесов, в лишаях полян,

Береговых обрывов узор,

Явственный только для кораблян,

Мир над дыханьем пенной каймы, –

Вкось, по касательной, корабли

Лик твой меняли, – но вечно мы

Шли пред лицом недвижной земли.

И пропадали наши следы –

Где, обминая покров фольги,

Солнце шагало поверх воды, –

Пену сшибали шумно шаги.

* * *

Тяжел сырой бетонный свод,

Но гам его поколебал:

Вот-вот, нависший, упадет,

В трубу сворачиваясь, вал.

Как будто сбитые волной,

Все лица вправо вдруг летят,

И мы уходим из пивной,

Куда ворвался бури ад.

В единый судорожный мах

Не зря стакан несем ко рту:

Вчерашний шторм, вчерашний страх

Сегодня вновь ревут в порту.

И мостовую из-под нас

Он рвет, как палубный помост,

И хлябь восставшая зараз

Сгребает половину звезд.

* * *

Распахиваясь, расседаясь,

Сдаётся покров глубин –

То, мерно вперед кидаясь,

Спешит морей паладин.

Дотла прогорев в восходе,

Воскреснут снастей кресты,

И, словно порыв к свободе,

Обводы его чисты.

В родном заливе плеснутся

Тогда его якоря,

Когда ему так сдадутся

Все ведомые моря.

Дотоль же призраком юным

Надменно он пробежит

По сонным южным лагунам,

Где света вуаль дрожит.

В широтах, где всё обманно,

Пройдет уверенно он,

Стеклянной ватой тумана

Обложен со всех сторон.

И где ледяные глыбы,

Сойдясь, высекают гром,

Где ходят слепые рыбы

Под вечного льда бельмом,

Пройдет, не замедлив бега,

Бесплотен, как образ сна,

Хотя, лепная из снега,

Объемность его ясна.

Но, с лучшим из экипажей

И все моря покорив,

В полете грудью лебяжьей

Однажды он встретит риф.

И сменит силу стремленья,

Миры берущую в плен,

Бессильного погруженья

Медлительно-скорбный крен.

И хляби взахлеб взрыхлятся

Буграми воздушных масс –

Не в силах сопротивляться,

Скиталец уйдет из глаз.

И из-под ртутного свода

Ко дну в цепях пузырей

Сойдет – иную свободу

Изведать в глуби морей.

Свободу от всех стремлений,

От муки новых красот.

Он в ласке тихих течений

Забвенье всего найдет,

Себе самому надгробье

В зеленой мглистой тиши,

Живой и мертвый – подобье

Любой высокой души.

* * *

Легко, как нефть по глади водяной, –

Так пятна расплываются во взоре,

И млеет в знойной дымке голубой,

В скалистой чаше окоема море.

На гальке, раскаленной добела,

Под солнцем, беспощадно недвижимым –

Уродливые женские тела,

Как бурдюки с протухшим содержимым.

Обрывки фраз заполнили мой слух,

И радио наигрывает что-то.

О побережий величавый дух

Здесь не услышать твоего полета!

От скопища неисчислимых тел,

Их слов пустых и плоти их несвежей

С презрением ты ныне отлетел,

Ища иных, пустынных побережий.

* * *

Ограды дикого камня,

Листва суха и убога,

На гору через поселок

Щебеночная дорога.

В безлюдной державе зноя,

Под грозным его оскалом

Взахлёб духоту вдыхаю,

Чуть он махнет опахалом.

Есть миг, когда из сознанья

Уносится образ цели,

И кажется – лишь дорога

Есть в мире на самом деле.

Но даже вокруг всё чуждо,

Понятное еле-еле,

И есть только пульс сознанья

В измученном зноем теле.

С усилием я пытаюсь

Усвоить пейзаж окрестный;

Толчками мрачного света

Пульсирует свод небесный,

Свирепо скалится солнце

И глушит сушью кювета

Слепяще-белой дороги

Бессвязные кастаньеты.

* * *

Вздыхает ослабший прибой,

Плетет кружева неустанно,

В туманной дали голубой

Судов силуэты туманны.

И солнце вплетает шитье

В прибойную легкую кромку,

И вновь я увижу ее,

Увижу мою незнакомку.

Заветные звуки шагов,

Вы вновь мое сердце умчали

В потоке прибрежных ветров,

В потоке певучей печали.

Аттический танец кудрей

И плеч благородное злато;

Я знаю, о фея морей,

Ты скоро уйдешь – без возврата.

И я улечу за тобой

В далекие дивные страны,

Где в теплой дали голубой

Судов силуэты туманны.

* * *

Отъединенья не дано,

Для этого мир слишком тесен.

Сознанье заполонено

Обрывками никчемных песен.

Всеобщий неотступен лов,

Охота на мое сознанье

Посредством образов и слов,

Вполне лишенных содержанья.

Слепому рвению ловцов

Безличный рок вожатым будет.

Они меня в конце концов

К никчемным действиям принудят.

Напрасно я бегу тщеты –

Весь мир доступен ловчим сворам.

О незнакомка, только ты

Их усмирять умела взором.

Над пропастью твоих очей

Их обдавало странной жутью,

А мир от близости твоей

Был полон несказанной сутью.

И он неудержимо рос,

Сметая прежние границы,

С порывами твоих волос,

С шагами легче лёта птицы.

Но я не видел, убежден

В том, что благой исход возможен,

Как робок головы наклон,

Как взор твой ласковый тревожен.

Теперь я знаю – не могла

Ты не исчезнуть в той же дали,

Что ты сама же создала,

Где все враги мои пропали.

Склоняюсь я перед тобой,

Разлучной боли я покорен.

Прощай! Ведь лишь для нас с тобой

Не в меру этот мир просторен.

* * *

Раздвоился морской окоем,

И под легким дыханием бриза

Над иссохшим хрустящим быльем

Духоты колыхается риза.

И опять я впаду в забытье

Под напев набегающий нежный:

Незнакомка, то платье твое

Заалело в дали побережной.

Ты не видишь меня – я стою

Над слоистым скалистым откосом,

Но проходишь – и душу мою

Посылаешь ты ввысь альбатросом.

Ты за преданность щедро воздашь –

Даже волны умильны и кротки,

Даже ветер, как преданный паж,

Примеряется к легкой походке.

И меня твоя милость нашла:

Хоть об этом ты знаешь едва ли,

Но душе ты даруешь крыла

Беспредельной блаженной печали.

С высоты я слежу за тобой,

Над волнами невидимо рея.

Ветер крепнет. Вздыхает прибой

Чаще, глуше, плотнее, грознее.

Я лечу среди чудных миров,

Растворившись в мужающем ветре,

Слыша ковку сверкающих строф

В волновом торжествующем метре.

* * *

Я ловко делал наше дело,

И вот признать в итоге надо:

За все разумные пределы

Распространилась клоунада.

Закладывал любую малость

Я в основание успеха,

Зато из сердца подевалось

Куда-то всё, помимо смеха.

Порой скрипач играет скерцо,

Но сердце плачет под камзолом;

Порой – смеющееся сердце

Не стоит называть веселым.

Почти достроен дом почета,

Веселым будет новоселье:

Постройка разорила мота,

А нищета – залог веселья.

* * *

В кудрях твоих – ночь степная

И запахи разнотравья,

А в карих глазах – вся кротость

Крестьянского православья.

Мечтаю я стать малюткой –

Цикадой, в ночи звенящей,

И в черных кудрях исчезнуть,

В благоуханной чаще.

Хочу, чтобы ты уснула

Под царственным небосклоном,

Сквозь ночь несомая нежно

Моим шелковистым звоном.

* * *

Не больше четверти часа

Заказа я ожидал.

Когда нам подали мясо,

К глазам я поднял бокал.

На вас я, не двинув бровью,

Глядел сквозь его стекло,

И вы сочли, что любовью

Глаза мне заволокло.

А мясо сочилось кровью,

Животный голод дразня…

Шутя справлялась с любовью

Та мощь, что вошла в меня.

Ничто перед этой силой

Любовь, и зло, и добро.

Говядина и текила

Наполнили мне нутро.

И, скрытому жару вровень,

Который горел во мне,

Разымчивый жар жаровен

Меня обтекал извне.

Я видел из заведенья

Мерцанье сухих степей,

И в прах опадали звенья

Любых любовных цепей.

Вставал угрюмым фантазмом

Степной безграничный Юг,

И трель гитарная спазмом

Мне горло сжимала вдруг.

Я знал, что снаружи – вьюга,

Но видел сквозь пряный дым,

Как гаучо скачет к югу

И пыль клубится за ним.

Когда текила допита,

Смешны слова невпопад.

Тогда рокочут копыта

Текучих, как тучи, стад.

Стада рокочут, как реки,

Как камни, катятся в топь,

И в лад ладони на деке

Выводят глухую дробь.

Мы мчались в чреве машины

Сквозь снег, пролетавший вкось;

Видение Аргентины

Со мною вместе неслось.

Вы думали: “Милый ужин,

Не стоит парня терзать”,

А мне хоть кто-то был нужен,

Чтоб всё ему рассказать.

* * *

Вот приплюснутый старый город, шаткий мост через реку Квай,

Где воркуют тугие струи у мохнатых ослизлых свай.

Отдаю я гребцу монету и на лодке туда плыву,

Где летучий город из джонок колыхается на плаву.

Как игольчатый панцирь – джонки на упругом теле реки,

Паруса – как драконьи крылья или яркие плавники;

Мачт скрещения повторяют ритм, который прибоем дан:

Здесь с приливом сплавилось устье и оно уже – океан.

Океан чудовищной каплей в равновесье хрупком набряк;

Подтопили пространство воды – хорошо, что я не моряк!

Громоздятся беззвучно тучи над замкнувшей простор дугой.

На литом щите океана опочил Великий Покой.

Подплываем к джонке, чей парус – словно ласточкино крыло,

И опять владелица джонки улыбается мне светло,

В волосах костяные гребни поправляет узкой рукой.

На устах у нее улыбка, а в глазах – Великий Покой.

Сладко видеть приготовленья, сладко видеть вспышку огня,

Сладко то, что она раскурит трубку медную для меня.

И опять размывает опий этот мир неподвижных форм,

И я вновь блуждаю с любимой там, где нас не достанет шторм.

Мы плывем по реке заросшей в утлой лодке, рука с рукой,

И цветы изменяют формы – неизменен только покой.

Золотится туман, на воду золотая летит пыльца,

И я взгляд оторвать не в силах от загадочного лица.

Бесконечна ее невинность – только грезы любит она;

Никуда я отсель не двинусь, чтоб ее не покинуть сна.

Принимаю как неизбежность грозный рокот дали морской:

Всё движение – только внешность, а под ней – Великий Покой.

Не сумел я с покоем слиться – прикоснулся только к нему,

Но я деятельных и сильных никогда уже не пойму.

Мне бы только грезить, качаясь, под журчанье воды у свай

В перелетном городе джонок у моста через реку Квай.

* * *

Подписи к серии гравюр “Семь смертных грехов”

Гордыня

Я – тот, кто в ослепленье злобном

Вознесся над себе подобным,

Забыв, что создал нашу плоть

И дал нам жизнь один Господь,

И что, господствуя над ближним,

Я есмь лишь прах перед Всевышним, –

Но на свою, увы, беду

Пойму я это лишь в аду.

Лень

Я презирал любое дело,

Расслабил и разнежил тело,

Я образ Господа-Творца

В себе унизил до конца

И, пребывая вечно праздным,

Доступен был любым соблазнам,

Был лишним грузом на Земле,

А буду – варевом в котле.

Чревоугодие

Я был рабом своей утробы

И ничего помимо злобы

К голодным ближним не питал,

А лишь свое нутро питал.

Я от всего наследства предков

Оставил только горсть объедков,

И сало из моих телес

Теперь вытапливает бес.

Гнев

Пытаясь приравняться Богу

И ближних осуждая строго,

Я беспощадно их карал

И тем завет любви попрал.

Я, не вникая в оправданья,

Всем ближним нес одни страданья,

Зато и Бог не внемлет мне,

Когда теперь воплю в огне.

Скупость

Когда просил собрат мой бедный,

Жалел я даже крейцер медный;

Он умер – я его вдову

Ограбил, чтоб содрать лихву;

Я разорил его детишек

Для пополнения кубышек,

Но деньги не спасут меня

Из пасти адского огня.

Зависть

Я истекал зловредным ядом,

Коль чье-то счастье видел рядом;

Коварен, словно крокодил,

Я ближним исподволь вредил,

Искусен в сплетне и подлоге,

Рыл ямы на чужой дороге,

Но этих ям страшней стократ

Разверстый предо мною ад.

Сладострастие

До дряхлой старости в охотку

Я тешил плотскую чесотку,

Скучал я около жены,

Лишь девки были мне нужны.

Долбил я девок, словно дятел,

И всё добро на них растратил,

А днесь мой многогрешный уд

В аду на противень кладут.

Заключение

По одному грехи не ходят,

А тьму других с собой приводят,

Кто впал в один какой-то грех,

Тот не избегнет прочих всех.

Запятнан всей земною скверной,

Он рухнет в адский пламень серный,

На скорбь и муки обречен

До окончания времен.

* * *

Мари в рождественскую ночь

Недаром спит счастливым сном:

Мешок подарков ей принес

И положил под елку гном.

Затем к кроватке подошел

И, хоть мешала борода,

Мари он в лоб поцеловал

И канул в темень без следа.

Во сне, а может, наяву,

Но видит явственно Мари:

Выходит войско из мешка –

Стрелки, гусары, пушкари.

Рать конвоирует обоз –

Подарки госпоже своей,

Где много кукол – важных дам,

Смешных зверюшек и сластей.

Вождя всей рати как щипцы

Веселый столяр собирал:

Орехи должен был колоть

Зубами бравый генерал.

Нарисовал на нем маляр

Глаза, и зубы, и мундир –

Чтоб грызть орехи для Мари,

Был создан бравый командир.

И вот он скачет на коне,

Не деревянный, а живой,

Чтоб выстроить перед Мари

Весь свой отряд сторожевой.

Он, может, чересчур зубаст,

Но всё же чудо как хорош,

Он шпагой салютует так,

Что просто глаз не оторвешь.

“Щелкунчик” – так его Мари

Решила сразу же назвать.

Перед кроваткою Мари

Торжественно застыла рать.

Все на щелкунчика глядят:

Едва он шпагою взмахнул –

Оркестр гремит веселый марш,

Войска берут на караул.

Но марш вдруг переходит в вальс –

К веселью праздничному зов;

Рассыпались ряды солдат

И дамы спрыгнули с возов.

И вот уже танцуют все,

И на балу среди гостей

Щелкунчик, подойдя к Мари,

Протягивает руку ей.

И в танце кружится Мари,

И этот танец – как полет;

Он – как волшебная река,

Где пара юная плывет.

Так ловок кавалер Мари,

И все вокруг глядят на них,

И сердце говорит Мари,

Что рядом с ней – ее жених.

Вдруг жуткий скрежет прозвучал

За шкафом, в сумрачном углу.

Все прекратили танцевать

И вглядываются во мглу.

И вот в зловещей тишине

Выходит медленно на свет

Диковинное существо,

Которого ужасней нет.

Как будто мышь – но и не мышь,

Размером с доброго кота;

В ее повозку впряжены

Четыре вороных крота;

Три головы ее растут

Из трех мохнатых серых шей

И визг противный издают,

Невыносимый для ушей:

“Подарки все подать сюда,

А сами убирайтесь прочь!

Лишь я, Мышильда, здесь царю,

Как только наступает ночь”.

Короны съехали с голов –

Так злая мышь разъярена,

И с желтых сдвоенных резцов

Бежит зловонная слюна.

Всех обуял внезапный страх,

Когда из щелочки любой

Полезли тысячи мышей,

И лишь Щелкунчик принял бой.

Почти с утюг величиной

Мышилища-богатыри

Свирепо ринулись вперед,

Чтоб в подпол утащить Мари.

Щелкунчик шпагу обнажил

И хладнокровно – раз-два-три –

Двух-трех нахалов уложил

И отстоял свою Мари.

Но всё плотней ряды мышей,

Подходят новые бойцы,

В Щелкунчика со всех сторон

Уже впиваются резцы.

Вот из слабеющей руки

Коварно выбили клинок;

Щелкунчик в скопище врагов

Изнемогает, одинок;

Упал – и все вокруг Мари

Тотчас пустились наутек.

Но подбоченилась Мари,

Отважно встав лицом к врагу.

“Пускай все трусят, пусть бегут –

Я никуда не побегу.

Я не боюсь тебя ничуть,

Мышильда глупая, – смотри!” –

И показала язычок

Треглавой гадине Мари.

Та вся от злобы затряслась,

Полезла пена из пастей.

Три головы наперебой

Кричат на рядовых мышей:

“Казнить девчонку, дурачье,

За оскорбление властей!”

Однако тем не удалось

Злодейский выполнить приказ:

Сперва Щелкунчик спас Мари,

А гнев Мари всех прочих спас.

Увидев, что тверда Мари,

И устыдившись перед ней,

Спешит гусарский эскадрон

Обратно развернуть коней.

Пусть надвигается орда

Мышей, мышилищ и мышат,

Но страх забыли пушкари

И вновь к орудиям спешат.

За ними батальон стрелков

Остановился на бегу

И сделал поворот кругом,

И смело встал лицом к врагу.

И сеча началась во сне –

Страшнее настоящих сеч!

Гремели пушки, и мышей

Валила пшенная картечь.

Горохом вышибали дух

Из серых хищников стрелки,

Гусары мчались, и врагов

Полосовали их клинки.

Рассыпались ряды мышат,

Да и мышей не удержать,

Мышилища-богатыри –

И те ударились бежать.

Мышильду верные кроты,

Пустившись вскачь, едва спасли:

В нору вломившись впопыхах,

Ей голову одну снесли.

Мари проснулась поутру

И видит, что по всем углам

Подарки кто-то разбросал,

Как будто это просто хлам.

Пустой прогрызенный мешок,

Куда ни глянь – объедки сплошь…

Бандитов, видно, лишь рассвет

Заставил прекратить грабеж.

Лежит Щелкунчик на ковре,

Героя к жизни не вернуть:

Ему мышиные резцы

Безжалостно прогрызли грудь.

И как Мари не зарыдать,

Взглянув на столь ужасный вид:

Ее галантный кавалер

Мышами подлыми убит!

Бывает жизненный закон

Понятен и для малышей:

В счастливом доме есть всегда

Под полом выводок мышей.

И потому так непрочны

Любовь, и счастье, и уют –

Ведь мрачным серым существам

Они покоя не дают.

И все же не грусти, Мари,

И понапрасну слез не лей –

Кусочек дерева возьми,

Бумагу, ножницы и клей.

Ты другу вылечить должна

Его израненную грудь,

А после – спрячь его в шкафу,

На много лет его забудь.

Но знай, что через много лет

Свою Мари отыщет он.

Мы можем многое забыть –

Не забывается лишь сон.

Героя своего в толпе

В ином обличье увидав,

Ты вздрогнешь и поймешь, Мари,

Что старый сказочник был прав.

К тебе героя давних снов

Вела волшебная стезя.

Он не красавец, может быть,

Но не любить его нельзя.

Каким бы он теперь ни стал –

Его ты вспомнишь без труда,

А он еще с тех давних пор

Тебя запомнил навсегда.

* * *

Я обменял судьбы подарки

На то, чтоб мне увидеть сон;

В заглохшие ночные парки

В том сне я был перенесен.

Сквозь буреломные завалы

И папоротник с бузиной

В тумане ночи звуки бала

Прокатывались там волной.

Я подошел к руинам дома,

И мне заметить дал Творец,

Как выщербленные проломы

Выстраиваются в дворец.

Расчистилась волшебно местность,

Открыв звездистый небоскат

И уходящий в неизвестность

Прудов искусственных каскад.

Величественный свет из окон

Покачивает на плаву

И мостики через протоку,

И павильон на острову.

Покачиваясь, водометы

Стоят в стеклянных веерах,

И эльфов маленькие гроты

Вскрываются в лесных буграх.

Где через край фонтанной чаши

Переплеснув, легла вода –

Встают цветы, которых краше

Не видел смертный никогда.

Аллеи разом оживают

И заполняются толпой,

И дамы в фижмах проплывают,

Смеясь, шепчась наперебой.

Носитель чуточку небрежных

Благожелательных манер,

Мечу в них стрелы взоров нежных

Я – одинокий кавалер.

Остроты щедро раздавая,

Иную я смогу увлечь,

И вот – комарика сдуваю

С блеснувших под луною плеч.

А эльфы дерзко затевают

Забавы посреди полян,

Но лишь усмешки вызывают

У снисходительных дворян.

И средь толпы, текущей плавно,

Вдруг стайкой нимфы пробегут

От запыхавшегося фавна,

На них нацелившего уд.

Вдруг треснет в небе – и на лики

Ложится света полоса

От сеющего в водах блики

Искрящегося колеса.

Переменяют цвет фонтаны

Или становятся пестры,

Как в небе – перья, и султаны,

И вдруг разбухшие шары.

И. оглушен ракетным треском,

Я ко дворцу спешу – туда,

Где бал бежит по занавескам,

Как силуэтов череда.

В блаженных чащах наважденья

Я так блуждал во сне моем,

Не опасаясь пробужденья,

Но с грустью думая о нем.

Пусть надо было вновь вселиться

В тот мир, где мы заключены,

Но мы забудем дни и лица,

И незабвенны только сны.

Пусть грезы эти отлетели,

Но власти их не превозмочь –

Сильнее жизненной скудели

Одна-единственная ночь.

* * *

Не упражняйся в стойкости, философ,

Идем, мой друг, и мне не прекословь:

И ты в тоске от тысячи вопросов –

Как дальше жить, как разрешить любовь.

Печали высказанные слабеют,

Мы только зря измучаемся врозь.

Поверь, мой друг: друзья не пожалеют,

Что в трудный час им встретиться пришлось.

Последние печальные подарки

Судьба сегодня поднесет и нам.

В искрящемся от паутинок парке

Бутылочку поделим пополам.

Покои парка царственно богаты, –

Ну разве мы обижены судьбой?

Стоят березы кованого злата,

Горит хрусталь небесный голубой.

Ворона, по-придворному чванлива,

Шагает, словно карлик-мажордом.

Сухие струи проливает ива

Над синим по-осеннему прудом.

Последние остатки беспокойства

Вино смывает светлою волной.

Поверим в доброту мироустройства,

И с мозга обруч падает стальной.

Так сладко пахнет забродившей вишней

И дальним дымом листьев на костре,

И кажется любовь пустой и лишней,

Она – как мошка в винном янтаре.

* * *

Буравят веток вздувшиеся вены

Плоть водянистую вечерового парка,

И зыблется листвы наполненная чарка,

Цветными гранями лучась попеременно.

Свет предзакатный, вкось над кронами летящий,

Во все препятствия влепляется с разгону,

И на локтях ползет тень парка по газону

На помощь статуе, свеченьем исходящей.

Исходит белизной и словно разбухает

Меж рубчатых стволов речной песок аллеи,

И вести вечера бормочет всё смелее

Вершинная листва и блики отряхает.

Султаны, плюмажи и перья травостоя

Над негой отсветов горят и не сгорают,

И охра стен дворца как будто выпирает

Из самое себя, чтоб солнце пить густое.

И неспокойно здесь души расположенье –

Ей хочется прорвать предметов отрешенность,

Ей мнится, что в покой проникла напряженность

И в неподвижности свершается движенье.

Пускай летят с прудов и оклики, и всплески,

Но безмятежностью души не обольщают,

Когда так явственно тревогу возвещают

Все стекла, к западу выплескиваясь в блеске.

* * *

Осень, рыбина золотая

В толще сияющей голубой,

Неуловимо вглубь уплывая,

Веет прохладой на нас с тобой.

Сладость броженья вдыхают жабры,

Струи прохлады текут, тихи.

Берез чеканные канделябры

Лиственным воском каплют на мхи.

Словно в хрустальном дворце подводном,

Мы переходим из зала в зал.

Нам, пришлецам, от сует свободным,

Щедрый хозяин всё показал.

Но не случайно терем хрустальный

Тишью печальной весь обуян.

Скоро под воронов грай охальный

Невод закинет ветер-буян.

Водь замутится белесой мутью,

Рыба рванется сквозь ячею,

Примутся с гиком голые прутья

Рвать друг у друга жар-чешую.

Вечного в жизни мы не встречали:

Вновь мы на уличном шумном причале,

Вновь мы у берега бедной земли.

Друг мой, почувствуй: чашу печали,

Зыбкую чашу чистой печали

К берегу будней мы принесли.

* * *

С отрадой грустной стариковской

Я вижу зрением души

Дворец помещичий в тамбовской

Или саратовской глуши.

В строенье пышном обвенчалась,

Чтоб стилем стать уже иным,

Классическая величавость

С наивным зодчеством степным.

Террас уступы продолжая,

Ведет в аллею статуй цепь,

А дальше без конца и края

Валами покатилась степь.

Мне там не побывать вовеки,

Дворец не встанет из руин,

Но только прикрываю веки –

И пью опять вино равнин.

Под низким небом – словно лава,

Заняв собой всю ширь степей,

Застыли скорбь, и стыд, и слава

Злосчастной Родины моей.

Всосала времени трясина

Всю плоть былого бытия,

Но стих размеренный Расина

В порывах ветра слышу я.

Деревья вековые снова

Во тьме над плошками сплелись,

И из театра крепостного

Рукоплесканья донеслись.

Театр в округе наилучший –

И плачет, тронутый игрой,

Ларги, Кагула и Козлуджи

В отставку вышедший герой.

И прима статью полудетской

Разгорячает плоть его,

И слышно, как кричит дворецкий:

“Мансуров… Ртищев… Дурново…”

А где-то огонек мигает

В утробе хаты до утра:

Там хлебопашцы вспоминают

Явленье Третьего Петра.

Мне этих лиц уже не встретить;

Мне облик времени того

Дано штрихами лишь наметить,

Не завершая ничего.

И снова я смежаю веки,

Чтоб вновь о нем увидеть сны –

Презренном и великом веке

Моей униженной страны;

Чтоб наблюдать с улыбкой порку;

На бранном поле побеждать;

Театра барского актерку,

Чуть смеркнется, в беседке ждать;

Чтоб, по ночам блистая в свете,

Являться в церковь до зари,

А после службы в кабинете

Читать Дидро и Ламетри.

Эпох пороки и соблазны

Познал я, но своим нарек

Свирепый тот и куртуазный,

Победами гремевший век.

Когда распад ярится люто –

Мечты и грезы не в чести,

Но только в них в годину смуты

Себя мы можем обрести.

* * *

Я помню: мне с тобой вдвоем

Ни разу не было легко,

Но сохраню тебя в резном

Шкафу эпохи рококо.

И твой застывший силуэт

Там будет глянец покрывать,

И лишь мечтам моим в ответ

Порой ты будешь оживать.

Забудусь – и раздастся вдруг

Надтреснутый и нежный звон,

И ты описываешь круг,

Изображая котильон.

На жизненных моих часах

Кружись под звон версальских пчел,

Чтоб в нарисованных глазах

Любовь я наконец прочел.

Ты не причуда, не каприз,

Ты – друг средь каменной тщеты,

Ведь я – фарфоровый маркиз,

Такой же хрупкий, как и ты.

Сквозь грусть мечтательных отрад

Читает будущее взор,

Где крах финансов, и Марат,

И буйство черни, и террор.

Мужайся! Роковая твердь

Сдвигается со всех сторон,

Но звонкой будет наша смерть,

И мелодичен будет звон.

* * *

Любви призывы отзвучали,

Сумел я чувства обуздать,

Сумев под стать своей печали

В себе весь мир пересоздать.

Я сразу мощь свою утроил,

К стопам фантазии припав,

И у воды себе построил

Дворец для празднеств и забав.

Детали зданья без помарки

Я вмиг в гармонию сложил

И в пышном регулярном парке

Аллею к морю проложил.

Аллею море замыкает;

Волну вздымая за волной,

Валун оплывший облекает

В хламиду пены кружевной.

У моря мысли безгреховны,

Да и не стоит мыслить там,

Где можно наблюдать, как волны

К твоим стремятся берегам,

Перебирают пены четки,

Приплясывают, как медведь,

Чтоб прозвенеть об днище лодки,

В аллеях вздохом прошуметь.

Желанный отдых обещает

Мне этот парк над ширью вод,

Где вздохам моря отвечает

Аллей колышущийся свод.

И повседневная рутина

Изгонится из головы,

Когда сольются воедино

Дыханье волн и шум листвы.

Часы я провожу в покое,

Но чуть закат в волнах померк –

С балкона я махну рукою,

И расцветает фейерверк.

И вновь при свете неустанно

Ночь озаряющих ракет

Под звуки флейты у фонтана

Заводят пары менуэт.

Пусть лживо флейта напевает,

Ты ложь ее благослови –

О том, что в мире не бывает

Препон для истинной любви;

Что эти дамы, чьи движенья

Для созерцания – как мед,

Не детища воображенья,

И явь их места не займет;

Что не сумеет неизбежность,

Врываясь яростно извне,

Затмить глаза, в которых – нежность

И сострадание ко мне.

Но с треском радостным ракета

Вдруг небеса завесят сплошь,

И под напевы менуэта

Вдруг в правду перельется ложь.

И я пойму, что не бесцельно

Текут сквозь пальцы зерна лет;

Что счастье с сердцем нераздельно,

Как нераздельны мрак и свет;

Что прав не тот, кто торжествует

В унылой жизненной борьбе;

Что несомненно существует

Лишь то, что грезится тебе;

Что нужно жизни опыт грубый

Воображеньем поверять

И с благодарностью сугубой

Лишь снам и грезам доверять.

* * *

М.Кантору

Бессильны мои познающие чувства,

Беспомощны – без твоего дарованья,

Но тем, кто твое постигает искусство,

Несешь ты не радость, а скорбь узнаванья.

Твои персонажи гуляют недобро

Во мраке по коптевскому околотку –

Их острые локти ломают мне ребра,

Их острые пальцы хватают за глотку.

Твои фонари прожигают глаза мне,

В глазах же зажжется ответное пламя,

И кажется: лица прохожих – из камня,

И кажутся стены живыми телами.

В ладони, что тянутся за благостыней,

Не вложишь ты хлеба и теплых обносков –

Ты их прибиваешь изломами линий

К скрещениям рам и к крестам перекрестков.

В застольях твоих неприютно и страшно,

Но тот уж наверное душу погубит,

Кто вкусит с тобой эти скудные брашна,

Вина из граненых стаканов пригубит.

Пространства твои – в беспощадных разломах,

В порезах и клочьях – картины и нервы,

Но память летает вдоль улиц знакомых,

Бессонная, словно неясыть Минервы.

И видит она – как вступление к драме,

Которая будет судьбою писаться:

Два мальчика шествуют под фонарями

И спорят о чем-то, не в силах расстаться.

Насытясь отчаяньем, гневом и страхом,

Насытясь мечтами, пошедшими прахом,

Вновь память под утро вернется в гнездовье,

И вновь обернется безмерной любовью.

Пусть Коптево нас наяву и забудет,

К железной дороге прильнувшее крепко –

Мы снимся ему, и его не разбудит

Раскатистым громом вагонная сцепка.

* * *

Порочность не нужна Пороку –

Лишь чистоту одну любя,

Ее он хочет опорочить,

Дабы принизить до себя.

Порок в томленье изнывает,

Всегда к невинности стремясь:

Он хочет затянуть Невинность

В свою прилипчивую грязь.

Соблазнов у него немало,

Всё сладко, что ни назови:

Куренье, пьянство, а особо –

Забавы на одре любви.

И вот уж вижу я: широко

Житейская простерлась грязь,

И в ней Невинность с Чистотою

Лежат, к Пороку привалясь.

Они лежат себе и курят,

По кругу запустив бутыль.

Во всей их мимике нахальной

Видна их внутренняя гниль.

Они меня с ухмылкой манят

Изящным пальчиком к себе,

А я, сказать по правде, смысла

Не нахожу уже в борьбе.

Они, кто звал меня недавно

На благородные стези,

Теперь зовут меня разлечься

В своей разымчивой грязи.

И нарастает безнадежность,

И затмевает горний свет.

Коль пали лучшие из лучших,

В сопротивленье смысла нет.

* * *

Когда я в обиде на злую судьбу

Портвейном плохим отравился,

Меня хоронили в закрытом гробу –

Настолько мой лик исказился.

Не бил барабан перед смутным полком –

Лишь дробно кричали сороки,

Лишь критика били в сторонке молчком,

Мои похулившего строки.

Порой над толпой проносилось “прощай” –

Тихонько и благоговейно,

Порой ветерок приносил, трепеща,

Откуда-то запах портвейна.

Безмолвно уставясь на свежий раскоп,

Застыли друзья без движенья.

Трещал на помосте и пучился гроб

Под действием сил разложенья.

Подруги не падали с воплями ниц –

Лишь губы шептали угрозы;

Порой в декольте со страдальческих лиц

Катилися жаркие слезы.

Отмщенья обет созревал на устах,

Однако не вылился в речи,

Поскольку наряд милицейский в кустах

Пил водку совсем недалече.

Друзья, вы сурово с кладбища текли

И критика тело влачили,

И каждый по горсточке рыжей земли

Набрал на заветной могиле.

Друзья, не позволили вам палачи

Почтить меня залпом ружейным,

Но траурным факелом вспыхнул в ночи

Ларек, торговавший портвейном.

Я видел с высот поминанье свое –

Уже бестелесный, незримый;

А вскорости вдруг загорелось жилье

Моей бессердечной любимой.

Визжа, вылетали из окон жильцы,

Постыдно обдувшись от страха,

А отсветы строили в небе дворцы

Нездешней красы и размаха.

Не бедная почесть в ночи отдана!

И было смешно милосердье,

Когда волновавшие мрак пламена

Меня уносили в бессмертье.

РЕКА СТИХОТВОРЕНИЯ (1999)

* * *

Что говорить о черных силах?

У нас внутри сидят враги.

Коль слишком много крови в жилах,

То кровь бросается в мозги.

И думать этими мозгами

Уже не в силах мы тогда,

И нам милей молебна в храме

Блудниц накрашенных стада.

Хотя мудрец просфорке черствой

И ключевой водице рад –

Милей нам пьянство, и обжорство,

И прочий тлен, и прочий смрад.

Пойми, в чем истинная благость,

И впредь не будь таким ослом,

И ближних, совращенных в слабость,

С молитвой уязвляй жезлом.

Быть правым – вот что в жизни сладко,

Вот что возносит к облакам

И придает стальную хватку

Жезл поднимающим рукам.

И порка помогает тоже,

Ты плетку тоже приготовь –

Она оттягивает к коже

От головы дурную кровь.

Утратит жертва гордый облик,

Зазнайство глупое свое,

А ты внимай, как в жалких воплях

Выходят бесы из нее.

Овечке неразумной порку

Так сладко вовремя задать

И после черствую просфорку

С молитвой кроткою глодать.

* * *

Я нынче увидал, братва,

Судьбы безжалостное жало:

Отрезанная голова

На шпалах буднично лежала.

Я размышлял, что человек,

Должно быть, шел себе по делу,

Но, не сумев сдержать разбег,

Вдруг электричка налетела.

И вот плачевный результат –

Лишился головы покойный,

Хоть машинист отнюдь не гад,

А человек весьма достойный.

Братан приобретает власть,

И “мерседес”, и черный пояс

Лишь для того, чтобы попасть

Под страшно лязгающий поезд.

Чтоб цепь случайностей прервать,

Над нами голос раздается

И хочет что-то втолковать,

Но втолковать не удается.

Стремится некто дать совет,

Но втуне всё его старанье,

Ведь проявляем мы в ответ

Лишь тупость и непониманье.

Наречьем дружеским, увы,

Никак братва не овладеет,

И с каждым днем ряды братвы

Безостановочно редеют.

* * *

Если кто-то тебе нагрубил,

Знай: прощение портит людей.

Если сразу его не убил,

То потом непременно убей.

Ведь в сердечной твоей глубине

Нездорово держать неприязнь,

Ведь не зря гуманисты в стране

Уничтожили смертную казнь.

Они дали тем самым понять,

Что отныне ты сам прокурор,

И судья, и притом исполнять

Сам же должен ты свой приговор.

Это трудно – ведь ты не юнец,

А побитый судьбой ветеран,

Но найдет грубиян свой конец

От бесчисленных резаных ран.

Впрочем, тыкай, кромсай или режь –

Лишь бы вышел из этого толк,

Лишь бы голос, проевший всю плешь,

Наконец захрипел и умолк.

Трудно липкую кровь замывать,

Трудно прятать ночные дела,

Но приходится вновь убивать,

Чтобы злоба нутро не прожгла.

Вновь нахальный возникнет дебил –

Умерщвленного вдвое тупей;

Если сразу его не убил,

То потом непременно убей.

* * *

Пускай несчастлив я, но это не причина,

Чтоб записать весь свет в число моих врагов.

Не следует вопить и проклинать богов,

А следует молчать, как истинный мужчина.

И лишь когда в мой дом, не соблюдая чина,

Тупица вломится, не снявши сапогов,

В моей душе кипит тяжелая кручина

И выйти норовит из тесных берегов.

И спрашиваю я: скажи, моя судьбина,

Затем ли я страдал, чтоб всякая скотина

Стремилась посетить меня в моей норе?

Коль в жизни ты меня ничем не ублажила

И наконец на одр последний уложила,

Так хоть не тормоши на роковом одре.

* * *

Предпочтенье порой отдается другим,

Но меня это, право же, вовсе не злит.

С одиночеством, даже и самым глухим,

Мне рассудок покорно мириться велит.

Вот соперник бумажником машет тугим,

А в моем кошельке только мелочь звенит.

Мне нельзя похвалиться признаньем мирским,

А другим монумент прежде смерти отлит.

Научившись оценивать трезво себя,

Отрицать не намерен заслуги других –

За соперников пью я на бедном пиру.

Если я их ругнул – это только любя,

Это только мозгов помраченье моих,

И охотно я ругань обратно беру.

* * *

Житейских не ищу побед,

И чествований, и триумфов –

Таким же был мой кроткий дед,

Рязанский поп Трофим Триумфов.

Не устремляюсь к славе я

И не ищу идейных схваток –

Была бы только попадья

Да верный маленький достаток.

Да знал бы, праведно служа,

Я благодарность от прихода,

Да гнусных умствований ржа

Не ела б нравственность народа.

Но снова я сбиваюсь с нот

В разгар божественного пенья:

Трофима вывели в расход,

Меня ж выводят из терпенья.

Всё происходит вопреки

Моим нехитрым пожеланьям,

Так как не приписать строки

Мне к бунтовщическим воззваньям?

Стихом толпу я осеню

И буду брать лабазы с бою,

И прочь затем засеменю,

Согнувшись под мешком с крупою.

Кто всё мне делал поперек –

Пусть он дрожит, на это глядя,

А славянин находит прок

В любом общественном разладе.

Кто в доллар воплощал и фунт

Мой труд угрюмо-безотрадный,

Пускай кричит про русский бунт,

Бессмысленный и беспощадный.

А мы, славяне, не дрожим

Перед общественной страдою,

Нам даже кроткий дед Трофим

С небес кивает бородою.

* * *

Спецслужбы – рассадник садистов,

Сломавших мне жизнь и судьбу.

В бореньях за правду неистов,

Я стал для них костью в зобу.

Теперь уж глушилки не глушат

Заморских врагов голоса:

Меня они волнами душат,

Искрятся от волн волоса.

Гудят наведенные токи,

Как в медной обмотке, в мозгу.

При этом в любые заскоки

Я впасть незаметно могу.

Разрывы, провалы, пробелы –

Такой стала память моя.

“Ну, что я там снова наделал?” –

Очухавшись, думаю я.

И слушаю близких рассказы,

Дрожа и пугливо крестясь.

По воздуху вражьи приказы

Доносит мне тайная связь.

И чтобы не слышать мне гласа,

Который толкает к беде,

Экранами из плексигласа

Себя я обвешал везде.

Я цепи повесил на пояс,

Чтоб вражью волну заземлять.

Отныне я больше не моюсь –

Нельзя мне себя оголять.

Я сплю теперь стоя, как лошадь,

Но этим меня не смутишь.

Туда, где Лубянская площадь,

Простер я насмешливо шиш.

Хитра ты, Лубянка, нет спора,

Любого обдуришь в момент,

Однако хитрее матерый,

С тончайшим чутьем диссидент.

Опять я в строю, как когда-то,

Храня диссидентскую честь,

И снова пишу я плакаты –

Коряво, но можно прочесть.

Заслышав мой шаг космонавта,

Все нос поспешают заткнуть.

Понятно! Ведь чистая правда

Не розами пахнет отнюдь.

* * *

Пропился я почти дотла

Весною, на Святой неделе,

Когда церквей колокола

Неумолкаемо гудели.

Восстал с одра я, нищ и гол,

Едва забрезжившею ранью.

Постиг я, Боже, твой глагол,

Зовущий смертных к покаянью.

Я знал – лицо мое собой

Являет крайнюю помятость,

Но с перезвоном над Москвой

Повсюду разливалась святость.

Я в храм направился бегом

И там, по Божьему глаголу,

Горячим прикоснулся лбом

Семь раз к заплеванному полу.

Молитвой душу я согрел,

На паперть вышел – и мгновенно

Слова знакомые узрел

На вывеске: “Пивная “Вена” “.

Готов, о Боже, жизнью всей

Тебе служить я, как Иаков, –

Зачем же создал ты друзей,

И пиво, и вареных раков?

Зачем ты, Боже, терпишь звон

И толстых кружек, и стаканов,

Зачем тобою вознесен

Хозяин “Вены” Тит Брюханов?

Вот он зовет: “Иди сюда,

Ведь я сегодня именинник”,

И мне не деться никуда,

Я задолжал ему полтинник.

Он весь лучится добротой,

Как будто искренний приятель,

И предлагает мне: “Постой,

Хлебни очищенной, писатель”.

Иду вкушать запретный плод

Неровной поступью калеки

И чую: сатана живет

В почтенном этом человеке.

Брюханов весел, маслянист –

Ехидна с обликом невинным,

Но час пробьет – и нигилист

Его взорвет пироксилином.

При всех сокровищах своих

Брюханов рая не добудет:

Единого из малых сих

Он соблазнил – и проклят будет.

Стакан с очищенной держа,

В душе взываю к силе крестной:

“Пускай вовеки буржуа

Не внидут в вертоград небесный”.

* * *

Коль рассудка ты вовсе решен,

Можешь бросить голодному снедь.

С отвратительной жадностью он

Сразу чавкать начнет и сопеть.

Задыхаясь и жутко хрипя,

Пропихнет себе в глотку куски

И опять возведет на тебя

Взгляд страдальческий, полный тоски.

Если мозг твой за сморщенным лбом

Стал совсем уж мышлению чужд,

То всплакни над презренным рабом

Примитивнейших жизненных нужд.

Но себя я в пример приведу –

Ни малейших не выразив чувств,

Обогнув попрошайку, пройду

Я к музею изящных искусств.

Всё возможно – возможно, и нам

Предстоит испытать нищету,

Но уродливым, мерзким мольбам

Я молчанье тогда предпочту.

Для моей утонченной души

Неизящное хуже бича.

Молча таять я буду в тиши,

Как в безветрии тает свеча.

Но последняя песня певца

Вдруг сумеет весь мир огласить –

Чтоб сумел я в преддверье конца

Запоздалую роскошь вкусить.

* * *

Кто нынче не слыхал о сексе?

Таких, должно быть, больше нет.

Охватывает, словно сепсис,

Зараза эта целый свет.

Не срам ли, коль иной поганец,

На вид еще совсем сопляк,

Партнершу пригласив на танец,

Ее слюнявит так и сяк.

Но что в особенности жутко,

Чего вовек я не приму –

В ответ смеется проститутка

И прижимается к нему.

Сосредоточившись на теле

И позабыв свой долг земной,

Плевать на всё они хотели,

Что происходит со страной.

Их породила перестройка –

Мы жили, веря и трудясь,

А этим побыстрее только

Вступить бы в половую связь.

Нет, раньше лучше было все же,

Был твердым нравственный закон:

Вмиг получал наглец по роже

И вылетал с танцулек вон.

И нам случалось быть в охоте,

На стенку впору было лезть,

Но пыл мы тратили в работе,

Крепили трудовую честь.

Все директивы выполняли

Мы руководства своего,

Детишек на ноги подняли,

Про секс не зная ничего.

А чем ответили детишки?

Нельзя их нынче расстрелять,

Но можно снять остаток с книжки

И в ресторане прогулять.

Им не видать уже тысчонок,

Что честным скоплены трудом.

Еще неплохо снять девчонок

И привести в свой тихий дом.

А там, открыв оскал вампира,

Издать в прихожей страшный рык,

Чтоб вмиг притихла вся квартира

И без помех прошел пикник.

В компании девчонок шалых

Пропить все деньги и проесть

И массу знаний запоздалых

О сексе за ночь приобресть.

Им не видать таких сражений,

Безмозглым нынешним юнцам!

Конечно, жалко сбережений,

Дающих первенство отцам.

Однако оторвемся клево,

А деньги – это ерунда.

Вот только б суку Горбачева

Еще повесить без суда.

* * *

Я думаю с досадой: “Черт возьми,

Как всё-таки неправильно я жил –

Встречался я с достойными людьми,

Но разминуться с ними поспешил”.

Я помню, как камчатский буровик,

Поивший сутки в поезде меня,

Когда приблизился прощанья миг,

Мне показался ближе, чем родня.

В гостинице афганский эмигрант

Со мною поделился анашой –

Он в сердце нес сочувствия талант

И обладал возвышенной душой.

А как любил цыгана я того,

Который мне девчонок приводил!

Казалось мне порой, что сам его

Я в таборе когда-то породил.

Мудрец на склоне жизненного дня –

Всё повидавший старый инвалид

Мне стал батяней, выучив меня

Всё тырить, что неправильно лежит.

Тот был мне сыном, а другой – отцом,

И братьями я называл иных…

Слабея перед жизненным концом,

Смотрю я с умилением на них.

Спасибо вам, шагавшие со мной

Там, где порою всё вокруг мертво!

Пусть сократили вы мой путь земной,

Но дивно разукрасили его.

* * *

Я поэтом большим называюсь недаром,

Но с народом безумно, немыслимо прост.

Выхожу я к нему и, дыша перегаром,

Декламирую гимн, возносящий до звезд.

Мне нельзя умолкать – ведь немедля иначе

С диким ревом народ низвергается в грязь.

Потому засмеюсь я иль горько заплачу –

Всё я делаю вслух, никого не стыдясь.

Посмотри, мой народ: вот я, пьяный и рваный,

От стыда за меня тебе впору сгореть,

Но не сводишь с меня ты свой взгляд оловянный,

Ибо лишь на меня интересно смотреть.

От народа мне нечего ждать воздаянья,

Чтобы мог я на лаврах устало почить,

Но не знал мой народ ни любви, ни страданья –

Только я его этому смог научить.

Мне толкует мудрец: “Этот подвиг напрасен,

Не оценят болваны подобных щедрот”.

“Хорошо, – я отвечу, – уйти я согласен,

Но скажи: на кого я оставлю народ?”

* * *

Вдохновение – мать всех нелепых стихов,

Ведь оно позволяет их быстро катать;

В искупленье моих бесконечных грехов

Я их должен порой с отвращеньем читать.

Временами случается злобе достать

До последних глубин, до глухих потрохов,

И тогда я мечтаю свирепо восстать,

Как Улисс на зловредных восстал женихов.

Вдохновенные авторы, я за версту

Отличу вас в любой человечьей толпе,

Ненадежен расчет на мою доброту, –

Я не добрый – напротив, чудовищно злой.

Я спокойно лежу на моем канапе,

Но в мечтах пробиваю вам глотки стрелой.

* * *

О хлебе насущном не думай,

Иначе рехнешься вконец.

Подточенный низменной думой,

Склоняется к праху певец.

И возится в прахе – угрюмый,

Безрадостный, словно скопец,

И манит ничтожною суммой

Его разжиревший купец.

Шутя относиться к доходам,

Стараться их все разбазарить –

Лишь так воспаришь в торжестве,

А также стремясь мимоходом

Лабазника тростью ударить

По толстой его голове.

* * *

Пусть размеренно-ласково пена

Застилает морской бережок –

Знай, что прячется в море скорпена:

Это рыба такая, дружок.

Вся в шипах, в безобразных наростах,

В пятнах мерзостных цвета говна.

Увидать ее в море непросто,

Ибо прячется ловко она.

Подплывает скорпена украдкой,

Чтоб купальщик ее не зашиб,

А подплыв, в оголенную пятку

С наслаждением вгонит свой шип.

И надрывные слушает вопли

Из укрытья скорпена потом.

Очень многие просто утопли,

Познакомившись с жутким шипом.

Не спасут тебя водные лыжи,

Не помогут гарпун и весло.

Если кто, изувеченный, выжил,

То такому, считай, повезло.

Ненасытная водная бездна

Потеряла свой счет мертвецам.

Всё бессмысленно и бесполезно –

Понимаешь ты это, пацан?!

Понимаешь ты это, гаденыш,

На морскую глядящий волну?!

Если ты наконец-то утонешь,

Я с большим облегченьем вздохну.

Там, где камни купаются в пене,

Буду пить я хмельное питье,

Размышляя о грозной скорпене,

О могуществе дивном ее.

* * *

В моем уютном уголке

Не нравится иным ослам –

В нем пауки на потолке

И уховертки по углам.

Так внятно говорит со мной

Моих апартаментов тишь:

Паук звенит своей струной

И плинтус прогрызает мышь.

Я запретил людской толпе

Входить в мой тихий особняк –

Мне надо слышать, как в крупе

Шуршит размеренно червяк.

Я слышу, двери затворя

От надоедливой толпы,

О чем толкуют втихаря,

Сойдясь в компанию, клопы.

Чтоб тишь в квартире уберечь,

Остановил я ход часов.

Я тараканов слышу речь,

Ловлю сигналы их усов.

Мне хочется уйти во тьму,

Не говорить и не дышать,

Чтоб бытию в моем дому

Ничем вовеки не мешать.

* * *

Мотылек отлетался, похоже –

В паутине болтается он.

К паутинной прислушавшись дрожи,

Сам паук покидает притон.

“Ну, здорово, здорово, залетный, –

Обращается он к мотыльку. –

Все вы ищете жизни вольготной,

Все влетите в силки к пауку.

Всем вам нравится чувство полета,

Все вы ищете легких путей.

Нет чтоб сесть и чуток поработать,

Наплести и наставить сетей.

Но любое занятье нечисто

Для такой развеселой братвы,

Потому и всегда ненавистны

Насекомым трудящимся вы.

Всё равно ваш полет завершится

Цепенящим паучьим крестом,

Я же рад и за правду вступиться,

И себя не обидеть при том.

Вам бы только нажраться нектару

И по бабочкам после пойти.

Час настал справедливую кару

За порочную жизнь понести.

Не тверди про святое искусство –

Эти глупости все говорят.

Приведут вас, голубчиков, в чувство

Лишь мои паутина и яд.

Погоди, от порхателей праздных

Очень скоро очистится Русь.

Изведу летунов куртуазных

И до бабочек их доберусь.

Помолись на дорожку, залетный –

Ты стоишь на таком рубеже,

Где ни крылья, ни нрав беззаботный

Ничему не помогут уже”.

* * *

Я от жизни хочу и того, и сего,

Ну а спятить мне хочется больше всего.

Этот мир не удался творившим богам

И никак не подходит здоровым мозгам.

Чем томиться то гневом, то смутной тоской –

Лучше, тупо качая кудлатой башкой,

Изо рта приоткрытого брызгать слюной,

Удивляясь и радуясь жизни земной.

Чем терзаться мирским неразумьем и злом,

Лучше собственный разум отправить на слом;

Чем любить и страдать, безответно любя,

Лучше впасть в кретинизм и ходить под себя.

Впрочем, даже тупицы к той мысли пришли,

Что душа тяжелее всех грузов земли,

А к бездушию как к панацее от бед

Не взывал уже ранее редкий поэт.

Но не стоит смущаться – известно давно,

Что затертой банальности только дано

До сонливой души достучаться людской –

Если стоит с душою возиться такой.

* * *

Я увидел всех тех, что писали стихи

За последнее время в Отчизне моей.

Неземной трибунал разбирал их грехи,

А какие грехи у певцов и детей?

Но в тот день не везло вдохновенным творцам,

Суд сурово смотрел на художников слов:

“Воспевал старину, звал вернуться к отцам?

Запоешь по-другому, вкусив шомполов.

Почему в словоблудье ударились вы,

То в слащавый, а то в истерический тон?

Что ж, идею державности из головы

Самой русской нагайкой мы вышибем вон”.

Председатель-архангел сурово вещал,

И решенье писец на скрижали занес:

“Всем, кто судьбам еврейства стихи посвящал,

Сотню розог – в ответ на еврейский вопрос”.

Да, несладким у авторов выдался день,

Всем вгоняли умишка в филейный отдел:

Всем, оплакавшим боль небольших деревень,

Загрязненье природы, крестьянский удел.

За эротику тех было велено драть,

Тех – за то, что пытались писать под Басё.

Понял я: всё как тему возможно избрать,

Но вот зад уберечь позволяет не всё.

И коль дороги мне ягодицы мои,

Без разбору клепать я не должен поэм,

Помня суд неземной, став мудрее змеи,

Осторожнее зверя при выборе тем.

* * *

Все радости в людской толпе

Я ни во что не ставлю ныне,

Избрав осознанно себе

Уединенье и унынье.

Все обольщенья темных сил

Меня нисколько не дурманят,

И враг, что всю страну растлил,

Меня уж верно не обманет.

На телевидении враг

Свой шабаш мерзостный справляет

И всем, кто сызмальства дурак,

Кривляньем гнусным потрафляет.

Пусть рукоплещет главарю

Ватага младших командиров,

Но я в унынии смотрю

На сокрушение кумиров.

Все те, кто Партию любил,

В останкинских исчезли недрах.

Я точно знаю: их убил

И поглотил проклятый недруг.

Всех тех, кто защищал народ

От нестерпимых страхов мира, –

Всех увлекли в подсобный грот,

Чтоб сделать пищею вампира.

Все добрые ушли во мрак,

Все пали жертвой людоедства,

И взялся ненасытный враг

Вплотную за семью и детство.

Зарезал Хрюшу и сожрал

И подбирается к Степашке…

Он всё Останкино засрал,

Везде смердят его какашки.

Смердит экранный карнавал,

Зловонно всякое веселье.

Покуда властвует Ваал,

Я замыкаюсь в тесной келье.

Пугает мертвенностью смех,

Ужимки пляшущих нелепы.

Весельчаки мертвее тех,

Кто лег давно в гробы и склепы.

Пусть пляшут, ибо их томит

К деньгам зловонным тяготенье,

А я избрал мой чистый скит,

Унынье и уединенье.

* * *

Чтоб выжить, надо много есть,

При этом правильно питаясь.

Не вздумай, как иной китаец,

Всем блюдам кашу предпочесть.

Китаец, впрочем, не балбес:

Едва юанем разживется,

Как вмиг на торжище несется,

Стремясь купить деликатес.

И покупает там сверчков,

Ежей, лягушек, тараканов,

Помет манчжурских павианов

И змей в очках и без очков.

Не дайте вкусу закоснеть,

Как мудрый действуйте китаец:

На всё живущее кидаясь,

Он всё преображает в снедь.

Пускай торчат из-под усов

Иного мудрого гурмана

Усы сверчка иль таракана

И оттого тошнит глупцов, –

Должны мы помнить об одном:

Всего превыше ощущенье,

А что пошло на угощенье –

В то не вникает гастроном.

Кун фу, китайский мордобой,

Даосов, – я в стихах не славлю,

Но повара-китайца ставлю

Едва ль не наравне с собой.

* * *

При обсуждении проекта

В компании “Крыжопольгаз”

Автоматический директор,

Новейший робот принял нас.

Он был весьма любезен с нами,

Но я едва владел собой –

Должно быть, у него в программе

Произошел какой-то сбой.

Занятным угощенье было,

В тот день я поседел, как лунь:

Взамен мороженого – мыло,

Взамен шампанского – шампунь.

Из чашечек сапожный деготь

С улыбкой приходилось пить,

Чтоб как-то робота растрогать

И отношенья закрепить.

Мы не посмели отказаться,

Уж слишком важен был момент.

На нашем месте оказаться

Хотел бы всякий конкурент.

Мы пили скипидар с лимоном,

Похваливая скипидар,

Поскольку многомиллионным

От сделки виделся навар.

Мы славно глотку промочили –

Аж до сих пор нутро печет,

Но сделку всё же заключили,

И деньги мне пришли на счет.

Непросто выжить бизнесмену,

Чтоб не настигла нищета.

Вот я сейчас рыгнул – и пена

Вдруг повалила изо рта.

* * *

Прорвались фекальные стоки,

Земля поспешила осесть,

Но все избегают мороки

И медлят ограду возвесть.

Отходы дымятся упрямо,

Трагедией страшной грозя,

И, значит, в забытую яму

Не рухнуть мне просто нельзя.

Пусть хриплые вопли разбудят

Район, погруженный во тьму.

Фекальщиков вскоре осудят

И скопом отправят в тюрьму.

В детдом их несчастные дети

Проследуют после суда,

Но я не жалею: на свете

И мне нелегко, господа.

В разлитую кем-то солярку

Мечтательно я забредал,

И тут же, конечно, цыгарку

Мне под ноги кто-то кидал.

На станции дерзко совался

Я в люки цистерн с кислотой;

Затем от меня оставался

На дне только зуб золотой.

Затем бензовоза водитель

В наручниках ехал в тюрьму,

А там станционный смотритель

Бросался в объятья к нему.

Всем миром мерзавцы охоту

Ведут на меня одного.

Коль провод под током размотан,

То я ухвачусь за него.

Метиловой водки торговля

Продаст, разумеется, мне,

И льдиною, сброшенной с кровли,

Меня пришибет по весне.

И трактор проезжий задавит

Меня у степного холма,

А что тракториста исправит?

Естественно, только тюрьма.

В тюрьму попадут непременно

И кровельщик, и продавец;

Увидят тюремные стены

Монтера ужасный конец.

И сколько веревке ни виться –

К концу приближаемся мы.

Сутулых фигур вереницы

Вливаются в стены тюрьмы.

И я на своем возвышенье

Киваю, негромко бубня:

“За вас – и число, и уменье,

Бессмертье и рок – за меня”.

* * *

Кошка вяло бредет по паркету,

От угла до другого угла.

Хорошо б к ней приладить ракету,

Чтоб медлительность эта прошла.

Чтоб с ужасным шипеньем запала

Слился кошки предстартовый вой,

Чтобы кошка в пространстве пропала,

Протаранив стекло головой.

Заметаются дыма зигзаги

Из сопла под кошачьим хвостом;

Реактивной послушная тяге,

Кошка скроется в небе пустом.

Станет легче на сердце отныне,

Буду знать я наверное впредь:

Мы увязли в житейской рутине,

А она продолжает лететь.

Прижимая опасливо уши

И зажмурившись, мчится она.

Сквозь прищур малахитовость суши

Или моря сапфирность видна.

От суетности собственной стонет,

Как всегда, человеческий род,

Ну а кошка вдруг время обгонит

И в грядущем помчится вперед.

Обгоняя весь род человечий,

Что в дороге постыдно ослаб,

В коммунизме без травм и увечий

Приземлиться та кошка могла б.

* * *

Важна не девственность, а действенность –

Я о девицах говорю.

Коль девушка активно действует,

То я любовью к ней горю.

Когда ж она не хочет действовать

И неподвижна, словно труп,

Тогда томлюсь я подозрением

И становлюсь угрюм и груб.

Словам давно уже не верю я,

Особенно в делах любви.

Любовь лишь делом доказуема,

Себя ты в деле прояви.

Вершатся все дела успешнее

С задором, пылом, огоньком,

Любовь же – с гиканьем и воплями,

Чтоб сотрясалось всё кругом,

Чтоб вазы с шифоньера падали

И разбивались о паркет,

Чтоб у тахты в утробе ёкало

И звал милицию сосед.

А коль девица не подвижнее

Мешка с несвежей требухой,

То, стало быть, в ней зреет ненависть

И тайный умысел плохой.

Коль девушка едва шевелится,

То, значит, замышляет зло.

Нам подсыпают эти скромницы

В еду толченое стекло.

И, чтоб не угодить на кладбище, –

Ведь ты еще совсем не стар, –

Приблизься сзади к ней на цыпочках

И первым нанеси удар.

Она качнется и повалится,

А ты скажи ей сухо: “Что ж,

Ты это всё хитро затеяла,

Однако нас не проведешь”.

* * *

Где Везер угрюмый струится,

Где катится сумрачный Рейн,

В подвалах сутулые немцы

Брезгливо глотают рейнвейн.

Питье им давно надоело,

Но рано ложиться в постель,

И вот они пьют через силу,

А после плетутся в бордель.

У немцев усатые турки

Похитили радость труда,

А немцам остались бордели,

Постылый рейнвейн и еда.

Тевтоны серьезны в борделе,

Как будто бы службу несут,

А после в ночной виноградник

Они облегчиться идут.

Глядят они в звездное небо

Под шум одинокой струи,

А в небе, кружася, мерцают

Созвездий несчетных рои.

Раскатисто пукают немцы,

В штаны убирают елду

И видят на темном востоке

Знакомую с детства звезду.

К звезде обращаются немцы:

“О льющая ласковый свет!

Далекому русскому другу

Неси наш печальный привет.

Дома у нас есть и машины,

Детишки у всех и жена,

Однако же главного стержня

Давно наша жизнь лишена.

О горестной участи нашей

Ты другу поведай, звезда.

Германия – скверное место,

Не стоит стремиться сюда”.

* * *

Я написать могу сонет,

Какой душе моей угодно,

В его границах мне свободно –

Где для других простора нет.

Свобода причиняет вред,

Мы это видим превосходно,

Когда поэт впадает в бред,

Избрав верлибр, как нынче модно.

Бунтарство хамов и тупиц

Узора рифмы не сотрет,

И ритма прелесть сохранится.

Не в сокрушении границ

Поэт свободу обретет,

А подчинив себе границы.

* * *

Личная жизнь – это страшная жизнь,

В ней доминирует блуда мотив.

Всё состоянье на женщин спустив,

Впору уже и стреляться, кажись.

Но у обрыва на миг задержись

И оглянись: все обиды забыв,

Скорбно глядит на тебя коллектив…

Лишь на него ты в беде положись.

Дамы, постели, мужья, кабаки

Душу твою изваляют в грязи,

Кровь твою выпьют, подобно клопам.

Так разорви этой жизни силки,

В храм коллектива с рыданьем вползи

И припади к его тяжким стопам.

* * *

Служенье муз не терпит суеты,

Но, чтобы выжить, нужно суетиться,

И до голодных опухолей ты,

Поверив музам, можешь дослужиться.

Когда побьет морозом нищеты

Растенья в поэтической теплице,

Тогда с толпой тебя потянет слиться,

На площадях орать до хрипоты.

Есть два пути: иль заодно с толпой

Врываться в магазин через витрины

И разбегаться, унося товар,

Иль под буржуйской жирною стопой

Стелиться наподобие перины

И получать приличный гонорар.

* * *

Нехватка денег – это бич,

И хлещет он порой пребольно.

Безденежье, как паралич,

Мешает двигаться привольно.

Благоговея богомольно,

Любви красавиц не достичь:

Владеет ими своевольно

Лишь тот, кто смог деньжат настричь.

Так запевай, певец, раздольно,

Так начинай застольный спич!

Капиталиста возвеличь,

Пусть хмыкнет он самодовольно.

Замаслится его глазок,

Зашевелятся губы-слизни,

Он щелкнет пальцами – и вот,

Дожевывая свой кусок,

Из-за стола хозяев жизни

Сама любовь к тебе плывет.

* * *

Едва о долларе заходит речь,

Любой брюзга становится милягой,

Любой гордец – общительным парнягой,

Любой старик полжизни сбросит с плеч.

Душевным складом можно пренебречь

В погоне за волшебною бумагой.

В бактериях мы можем так разжечь

К соитью страсть питательною влагой.

Я действенностью восхищен твоей,

Питательный бульон простых натур,

Заветная заморская валюта!

Сцепляя суетящихся людей,

Из них ты строишь тысячи фигур

Под флегматичным оком Абсолюта.

* * *

Не входи в положенье великих людей,

Ибо их положенье плачевно всегда.

В каждом гении тайно живет прохиндей

И мечтает разжиться деньгой без труда.

Их послушать, так нету их в мире бедней

И вот-вот их в могилу загонит нужда,

Но они же кутят в окруженье блядей

И швыряют купюры туда и сюда.

Так забудь же о пухлом своем кошельке,

Пусть великий творец разорился вконец

И теперь голосит, как библейский еврей;

Просто денежки он просадил в кабаке

Или вздумал кого-то обжулить, подлец,

Но другой негодяй оказался хитрей.

* * *

Для уловленья в дьявольскую сеть

Придумано понятие таланта.

Таланту суждено на нас висеть,

Как кандалам на теле арестанта.

И если стал носителем таланта –

До времени готовься облысеть,

Обзавестись ухватками педанта

И девушкам навеки омерзеть.

Все радости житейские твои

Талант нашептыванием отравит,

Упорным понуканием к трудам;

Тебя лишит достатка и семьи,

Зато всем дурням щедро предоставит

Припасть к тобою собранным плодам.

* * *

Хорошо заиметь мецената,

Чтоб в гостях у него выпивать

И с размеренностью автомата

Улыбаться ему и кивать.

Вдруг окажется: тоже когда-то

Он пытался бумагу марать;

Ободренный поддержкой собрата,

Он заветную вынет тетрадь.

Должен я реагировать пылко –

Сопоставив буржуя с Рубцовым,

Похвалами его поразить,

А потом вдруг со скатерти вилку

Подхватить и с неистовым ревом

Благодетелю в горло вонзить.

* * *

Трудно ехать в вагоне с такими людьми,

Что от вечной немытости мерзко смердят,

Трудно ехать с храпящими, трудно с детьми,

Трудно с теми, которые шумно едят.

Трудно с теми, которые пьют и галдят,

А потом как попало ложатся костьми.

Так порою все нервы тебе натрудят,

Что отделал бы всех без разбору плетьми.

Но нельзя озлобление в сердце впускать –

К сожалению, нам выбирать не дано,

С кем разделим судьбой предначертанный путь.

Постарайся смешное во всем отыскать –

Всё не то чтобы скверно, а просто смешно,

Как и сам ты смешон, если трезво взглянуть.

* * *

Бывает всякое. На глади вод

Топор я видел, весело плывущий.

Я видел: к югу клин коров ревущий

Тянулся, рассекая небосвод.

Я видел сам – ведь я мужчина пьющий –

Как ночью пивом бил водопровод.

Так не склоняйтесь над кофейной гущей,

Чтоб судьбоносный высмотреть развод.

Полна чудес ты, Русская земля,

И не предскажет никакой мудрец,

Какие впредь ты опрокинешь нормы:

К примеру, вдруг исчезнут из Кремля,

Наворовавшись вдоволь наконец,

Все деятели рыночной реформы.

* * *

Волюнтаризм ужасен, как дракон,

Но мы срубили голову дракону.

При Брежневе как дышло был закон,

А нынче и воруют по закону.

Не нужно вору отдавать поклон,

Не нужно делать из него икону.

Клейми его на кухне, как Дантон,

Но воровству не составляй препону.

Ведь воры в будущем – наш средний класс,

И не годится, чтоб любой из нас,

Застукав их при совершенье взлома,

Мог запросто им в душу нахаркать.

К молчанию же нам не привыкать,

Наука эта с детства нам знакома.

* * *

Не хмурься, критик, не отринь сонета,

Ты вместе с ним отринешь и меня,

И вновь меня лишит тепла и света

Безденежья глухая западня.

Я буду думать, что бездарно спето

Всё, что я пел до нынешнего дня.

Но гонорар взовьется, как ракета,

Рассеяв тьму, сверкая и пьяня.

Не думай, критик, не корысти ради

Пристроить я хочу свои безделки,

А чтоб убить сомнения змею.

Учти: и ты не будешь тут внакладе,

Тебя я приглашу на посиделки

И там с тобой все денежки пропью.

* * *

Да, страшно музыка сильна,

Сильней искусства и науки.

Сомнений неотвязных муки

Снимает запросто она.

Всё то, чем голова полна,

Ведет к сомнениям и скуке,

Но потекут с эстрады звуки,

И жизнь становится ясна.

Роняет с древа сатана

Познанья плод в людские руки.

Я напеваю “На-на-на”,

Я раскусил все эти штуки.

Всё то, что ум хотел копить,

Я смог пропеть, а не пропить,

Теперь средь умственных угодий

Толкутся в танце день и ночь,

Друг друга вытесняя прочь,

Обрывки сладостных мелодий.

* * *

Имел я тысячи возможностей,

Чтоб стать богатым и скупым,

Но нищета – не плод оплошностей,

Рожденный действием слепым.

К чему на пламя непреложности,

Подобно бабочкам ночным,

Не зная собственной ночтожности,

Лететь и превращаться в дым?

О эти серые создания!

Рябит в глазах от их мелькания,

Но всё ж в душе презренья нет.

Летят из тьмы они – и падают,

Ведь все-таки их тьма не радует,

Ведь все-таки их манит свет.

* * *

Взгляни, читатель, на меня:

Меня ты больше не увидишь.

Ты прав: поэзия – фигня,

Не зря ее ты ненавидишь.

Темна поэтов трескотня,

За ней ты ничего не видишь.

Они придумали свой идиш,

Язык нормальный не ценя.

Реальных ценностей держись,

Ведь есть же будничная жизнь,

Еда, квартира, дача, вещи.

А я, чтоб не терзать твой взгляд,

Исчезну, испуская смрад

И в тучах хохоча зловеще.

* * *

Печально я гляжу на трупик поросенка

В гастрономической зовущей смуглоте:

Еще вчера он жил, похрюкивая звонко,

Убийство удалось – и вот он на плите.

Убийство удалось, а нынче – расчлененка

И трупоеденье в застольной тесноте.

Хозяин поднял нож с ухмылкою подонка,

И содрогаюсь я в мгновенной тошноте.

Бесспорно, человек – опасное соседство:

Ни материнство он не пощадит, ни детство,

Упитывая плоть дородную свою.

Как небо нам воздаст? И, выпив чарку тминной

За упокой души младенческой невинной,

Я мясо нежное в унынии жую.

* * *

В чертополохе и бурьяне,

Где свалки мокнут и гниют,

Пристанище отпетой пьяни,

Ее естественный приют.

Напившись алкогольной дряни,

Пьянчуги всякий раз поют –

Про май, про айсберг в океане,

И слезы искренние льют.

Их примет мир эстрадных песен,

Который до того чудесен,

Что невозможно не икать.

Вино – не прихоть их утробы:

Вино необходимо, чтобы

В мир песен мягко проникать.

* * *

Осмысливать протекшей жизни звенья

Без надобности крайней не моги.

Отказывая нам в повиновенье,

Воистину спасают нас мозги.

Разумно ль открывать причины рвенья

И всех поступков наших рычаги?

Для человека эти откровенья

Опаснее, чем худшие враги.

Необходимое самодовольство,

В значительность свою слепая вера

Рассеются однажды – и с тех пор

Останутся тоска и беспокойство,

И личность, словно хищная химера,

Сама себя пожрет за свой позор.

* * *

Все думают: “Стихи родятся сами,

Готовыми являясь в голове” –

И резкими своими голосами

Толкуют о покупках и жратве.

И я не управляю словесами,

Внимая сей навязчивой молве,

И восклицаю с горькими слезами:

“Услышь меня, всеслышащий Яхве!

Глупцов, мешающих созданью песен,

Внимающих лишь собственному брюху,

Не вразумляй – не внемлют нам они.

С лица земли сотри их, словно плесень,

И поручи блюсти всю землю духу,

Которому я сызмальства сродни”.

* * *

Полнолуние. Шорохи ветра в ушах –

Или живность на промысел вышла ночной,

И хрустит по щебенке крадущийся шаг

На обочине белой дороги лесной.

Порождается в жабах, гадюках, мышах

Роковое томление бледной луной;

Стонет море, ворочаясь на голышах,

Словно чувствуя зло студенистой спиной.

Но и море из глуби несет и несет

Вспышки, словно сплетенные в танце цветы,

Повинуясь призыву, что послан луной;

И я чувствую, как напряженье растет

В той земле, на которой столпились кресты,

За кладбищенской белой от света стеной.

Что-то хочет восстать и уже восстает

Из камней, из корней, из сухой темноты,

Чтобы в лунной ночи повстречаться со мной.

* * *

Монотонно течение летнего дня,

И душа наполняется смутной тоской.

Дрожь от ветра, как будто по шкуре коня,

Пробегает местами по ряби морской.

Колыхнется под ветром сверчков трескотня,

Словно некий звучащий покров колдовской,

И опять – только кур в огороде возня

И покоя лишающий полный покой.

Как оно монотонно, течение лет,

Уносящее этот глухой хуторок!

Дни идут вереницей, ступая след в след,

И приносят один неизменный итог:

На житейских дорогах спокойствия нет,

Так же как и поодаль от этих дорог.

* * *

Иногда до безумия можно устать

Делать вид, будто жизнь интересна тебе.

Перестань притворяться – и новая стать

Тебя выделит враз в человечьей гурьбе.

Ты поймешь, что всегда предстоит возрастать

Твоему отчужденью, духовной алчбе,

Ибо рядом с тобою немыслимо стать

Ни единой душе, ни единой судьбе.

Ты своим равнодушьем посмел оскорбить

То, что братья твои обретают в борьбе

И затем неизбежно теряют, скорбя;

Рассуди, как же можно тебя полюбить,

Не питать неприязни законной к тебе,

Не лелеять мечту уничтожить тебя.

* * *

Как флейты, голоса цикад

Звучат в темнеющем просторе.

Отстаивается закат,

И гуща оседает в море.

Легко колышется напев

Флейт переливчатых древесных

И тихо всходит звезд посев

В полях тучнеющих небесных.

Луна уже плывет в зенит,

Заката хлопья отгорели,

А флейта легкая звенит,

Бессчетно повторяя трели.

И неподвластно смене лет

Ночного бриза колыханье

И ввысь летящее из флейт

Всё то же легкое дыханье.

И та, которая близка,

Перекликается со всеми,

И беззаботна, и легка,

Поскольку презирает время.

* * *

Всё море – выпуклая стезя;

По ней, неспешные, как волы,

Уничтожаясь, вновь вознося

Гребни над зыбью, текут валы.

Им уклониться с пути нельзя,

Пеной не хлынуть на волнолом –

Валы текут и текут, сквозя

Зеленым, синим, серым стеклом.

Переплавляет солнечный свет

В сочные отблески зыбь волны,

И чередою пенных комет

Катятся гребни на валуны.

Чайка, подладив к ветру полет,

Смотр производит сверху валам;

Облака тень лениво ползет

По облесённым дальним холмам.

Ветер подхватывает напев,

Прежний еще не успев допеть.

В будничной жизни не преуспев,

Здесь я сполна сумел преуспеть:

Всё разглядеть, и ветер вдохнуть,

И безо всяких мыслей и слов

Сердцем постигнуть великий Путь –

Путь неуклонных морских валов.

* * *

Когда приблизится старость,

Матрос припомнит с тоской,

Как трепетом полнит парус

Упругий ветер морской.

Когда приблизится старость,

Стрелок припомнит в тоске,

Как встарь ружье оставалось

Всегда послушно руке.

Рыбак припомнит под старость,

Не в силах сдержать тоски,

Как рыба в лодке пласталась,

Тяжелая, как клинки.

Всегда побеждает старость,

Поскольку смерть за нее,

И долго ль держать осталось

Штурвал, гарпун и ружье?

Приошли все стороны света

Стрелок, рыбак и матрос,

Но им не дано ответа

На этот простой вопрос.

Наполнен тоскою ветер,

Вздыхают лес и вода,

Не в силах найти ответа

На главный вопрос: “Когда?”

К ним тоже жестоко Время,

Сильнейшее всяких сил –

Нельзя им проститься с теми,

Кто так их всегда любил.

* * *

К побережным горам прижимается лес,

Словно скрыться пытаясь от ветра ползком,

И плывут безучастно эскадры небес

В переполненном ветром пространстве морском.

Металлический свет прорывается вкось

И лудит кочевое качанье валов,

И не счесть уже, сколько ко мне донеслось

В беспорядке, как птицы, мятущихся слов.

То, что шепчет, сшибаясь, резная листва,

То, что глыбам толкует глубин божество, –

Стоит слухом ловить только эти слова,

Остальные слова недостойны того.

* * *

Тополь – словно горянка в черном платке,

Над ним одиноко стоит звезда;

Одинокий фонарь горит вдалеке,

И под ним асфальта блещет слюда.

Оживленно нынче в небе ночном –

Тень волоча по кровлям жилья,

Облака пасутся, и серебром

Подсвечены призрачно их края.

Месяц гуляет среди отар,

Горят и меркнут уклоны крыш.

То видишь явственно тротуар,

А то и бордюра не различишь.

Все очертанья гор и дерев,

Светил вращенье, облачный ход –

Всё составляет один напев,

Общий безмолвный круговорот.

И кажется – кружится кровь моя;

Стоило бросить тепло и сон,

Если в кружение ночи я

Хоть на мгновенье был вовлечен.

* * *

Прекрасен темный кипарис

На фоне жгучей синевы;

Прекрасно с кручи глянуть вниз,

Где волны прядают, как львы.

Прекрасен дымный океан,

Прочерчен ходом корабля,

Но мне милей земля славян,

Моя угрюмая земля.

Славяне прячутся в лесах,

Ведь нелюдимость – их черта,

Угрюмый вызов в их глазах,

А чаще – просто пустота.

Они выходят из лесов,

Когда кончается еда,

И подломить любой засов

Не составляет им труда.

Над их лесами хмарь плывет

С утра до вечера все дни,

И по краям глухих болот

Торчат славяне, словно пни.

Но к морю ласковому лезть

Нет смысла для таких мужчин:

На пляже в девушке подсесть

Не может мрачный славянин.

Кавказец может, и семит,

И неотесанный тевтон,

А славянин чуть что хамит

И в драку сразу лезет он.

Но злобность этих мужиков

Не составляет их позор:

Она – от ясных родников

И от задумчивых озер.

Она – из чистых тех глубин,

Где дух таинственно живет.

За бездуховность славянин

Любому сразу в рыло бьет.

Свой мир славяне отстоят,

Скрутив охальника узлом –

Чащобы вдоль гранитных гряд,

Мочажины и бурелом.

А с пиний всё течет смола,

И вновь магнолии цветут,

И женщин смуглые тела

Мелькают дерзко там и тут.

Но где-то за хребтом лежит

Земля неласковая та,

Где у мужчин свирепый вид

И пахнет водкой изо рта.

Я вправе нежиться в тепле,

Но должен размышлять при том

О милой сумрачной земле

Там, за синеющим хребтом.

* * *

Хвою полируя, ветер свищет –

Из-за гор примчавшийся норд-ост,

Но железных сосен корневища

Беспощадно вклещились в откос.

Я пьянею – сиплый рев прибоя,

Шум вскипающий листвы и трав,

Сиплый перезвон шершавой хвои

В слух единый немощный вобрав.

От порывов и скачков бесплодных,

Овладевших берегом лесным;

От несчетных колебаний водных,

Связанных течением одним;

От небес, в неведомую гавань

Флот несметный вздумавших пустить,

Взгляд бессильно падает на камень,

Всех движений не сумев вместить.

Кажется – усвоишь все движенья,

В них врастешь, как дальний плавный мыс,

И откроется для постиженья

Действа развернувшегося смысл.

Но неисчислимо многоуста,

Многолика сцена эта вся,

И бессильно отступают чувства,

Только смуту в душу принося.

Грозно развивается интрига,

Молнии просверкивает бич.

Можно всё лишь на обрывок мига,

Краем разумения постичь.

Множества сошлись в одной работе,

Многосложный замысел верша,

Но в единственном мгновенном взлете,

Может быть, поймает суть душа.

* * *

Бродильный запах лезет в нос,

У парапета спят собаки,

Отбросы в хороводе ос

Помпезно громоздятся в баке.

Орет пронзительно дитя,

Как будто перебрав спиртного,

Фотограф, галькою хрустя,

Дельфина тащит надувного.

Стремясь дополнить свой обед,

Пузаны покупают фрукты,

И, неотвязный, словно бред,

Свое долдонит репродуктор.

Вся эта дрянь за слоем слой

К нам липнет медленно, но верно,

Но только взгляд очисти свой –

И сразу опадает скверна.

Взгляни с уединенных круч,

Как строит неземная сила

Треножник из лучей и туч,

Чтоб в жертву принести светило.

* * *

Что ты всё ухмыляешься, Клинтон,

Что тебя веселит, дурачок?

Взять и вдарить увесистым клинтом

В дерзко вздернутый твой пятачок.

И когда это дело случится,

Не помогут зеленка и бинт.

Не желаешь ли осведомиться,

Что такое по-нашему “клинт”?

Но об этом тебе не скажу я,

Ты об этом узнаешь и так –

В час, когда Мировому Буржую

Нашим клинтом расквасят пятак.

И с мешков, где шуршат миллионы,

Он повалится, злобно бранясь.

Разбегутся его миллионы,

Потеряв управленье и связь.

Тараканом забегает Клинтон

У себя в вашингтонском дому.

Он поймет: с подступающим клинтом

Совладать не под силу ему.

Сменит он людоедской гримасой

Свой улыбчивый имидж тогда

И, нагруженный денежной массой,

Побежит неизвестно куда.

На земном не останется шаре

Буржуазных тлетворных дворцов,

И тогда на политсеминаре

“Что есть КЛИНТ?” – я спрошу у бойцов.

“Коммунизм, ленинизм, интернаци-

Онализм и народный триумф!” –

Так ответят товарищи наши

И добавят застенчиво: “Уф!”

* * *

Мы долго и тщетно старались

Вместить этот ужас в уме:

Япончик, невинный страдалец,

Томится в заморской тюрьме!

К чужим достижениям зависть

Америку вечно томит:

Он схвачен, как мелкий мерзавец,

Как самый обычный бандит.

Царапался он, и кусался,

И в ярости ветры пускал,

Но недруг сильней оказался,

И схватку герой проиграл.

В застенке, прикованный к полу,

Он ждет лишь конца своего.

Свирепый, до пояса голый,

Сам Клинтон пытает его.

Неверными бликами факел

Подвал освещает сырой,

И снова бормочет: “Ай фак ю”,

Теряя сознанье, герой.

Старуха вокруг суетится

По имени Олбрайт Мадлен –

Несет раскаленные спицы,

Тиски для дробленья колен…

Не бойся, Япончик! Бродяги

Тебя непременно спасут.

Мы знаем: в далекой Гааге

Всемирный находится суд.

Прикрикнет на злую старуху

Юристов всемирный сходняк.

Да, Клинтон – мучитель по духу,

Старуха же – просто маньяк.

На страшные смотрит орудья

С улыбкой развратной она.

Вмешайтесь, товарищи судьи,

Ведь чаша терпенья полна.

Пора с этим мифом покончить –

Что схвачен обычный “крутой”.

На самом-то деле Япончик

Известен своей добротой.

Горюют братки боевые,

Что славный тот день не воспет –

Когда перевел он впервые

Слепца через шумный проспект.

Всё небо дрожало от рева,

Железное злилось зверье.

В тот миг положенье слепого

Япончик постиг как свое.

“Не делать добро вполнакала” –

Япончика суть такова.

С тех пор постоянно искала

Слепых по столице братва.

И не было места в столице,

Где мог бы укрыться слепой.

Слепых находили в больнице,

В метро, в лесопарке, в пивной.

Их всех номерами снабжали,

Давали работу и хлеб.

Япончика все обожали,

Кто был хоть немножечко слеп.

Достигли большого прогресса

Слепые с вождем во главе.

Слепой за рулем “мерседеса”

Сегодня не редкость в Москве.

Слепые теперь возглавляют

Немало больших ООО

И щедро юристам башляют,

Спасая вождя своего.

Смотрите, товарищи судьи,

Всемирной Фемиды жрецы:

Вот эти достойные люди,

Вот честные эти слепцы.

В темнице, как им сообщают,

Томится Япончик родной,

Но смело слепые вращают

Штурвал управленья страной.

Страна филантропа не бросит,

Сумеет его защитить.

Она по-хорошему просит

Юристов по правде судить,

Оставить другие занятья,

Отвлечься от будничных дел.

Стране воспрещают понятья

Так долго терпеть беспредел.

* * *

Мне сказал собутыльник Михалыч:

“Ты, , недобрый поэт.

Прочитаешь стихи твои на ночь –

И в бессоннице встретишь рассвет.

От кошмарных твоих веселушек

У народа мозги набекрень.

Ты воспел тараканов, лягушек,

Древоточцев и прочую хрень.

Ты воспел забулдыг и маньяков,

Всевозможных двуногих скотов,

А герой твой всегда одинаков –

Он на всякую мерзость готов.

Ты зарвался, звериные морды

Всем героям злорадно лепя.

“Человек” – это слово не гордо,

А погано звучит у тебя”.

Монолог этот кончился пылкий

На разгоне и как бы в прыжке,

Ибо я опустевшей бутылкой

Дал Михалычу вдруг по башке.

Посмотрел на затихшее тело

И сказал ему строго: “Пойми,

Потасовки – последнее дело,

Мы должны оставаться людьми.

Но не плачься потом перед всеми,

Что расправы ты, дескать, не ждал:

Разбивать твое плоское темя

Много раз ты меня вынуждал.

И поскольку в башке твоей пусто,

Как у всех некультурных людей,

Лишь насильем спасется искусство

От твоих благородных идей”.

* * *

Что, Михалыч, примолк? Не молчи, не грусти,

Голова заболела – прими коньячку.

Прошлый раз не сдержался я, ты уж прости,

Проломив тебе снова бутылкой башку.

Будем пить мировую с тобою теперь.

Запретили врачи? Ну а что мне врачи?

Если брезгуешь мною, то вот тебе дверь,

Ну а если согласен, то сядь и молчи.

Голова заживет, голова – пустяки.

А о нервах моих ты подумал, старик?

Если мне объясняют, как делать стихи,

То меня подмывает сорваться на крик.

А где крик, там и драка, и вот результат:

Вновь бутылкой по черепу ты получил.

Ну, не дуйся, признайся, ты сам виноват,

Быков – тот вообще бы тебя замочил.

Я, Михалыч, творец, и когда я творю,

То не надобен мне никакой доброхот.

Ты молчи – я конкретно тебе говорю:

Все советы засунь себе в задний проход.

Я творец. Уникально мое естество.

Ты при мне от почтения должен дрожать.

Пей коньяк, горемычное ты существо,

Пей, кому говорю, и не смей возражать.

Если не был бы ты некультурным скотом

И чуть-чуть дорожил своей глупой башкой,

То не злил бы поэта и помнил о том,

Что бутылка всегда у него под рукой.

* * *

Пульс неровен, и шумно дыханье,

И в глазах не прочесть ничего,

И сложнейшее благоуханье

Окружает, как туча, его.

Пахнет он чебуречной вокзальной,

Где всегда под ногами грязца,

Пахнет водкою злой самопальной,

Расщепившейся не до конца,

Пропотевшей лежалой одеждой,

Затхлым шкафом с мышиным дерьмом, –

Словом, пахнет он мертвой надеждой,

Похороненной в теле живом.

Попадешь с ним в одно помещенье –

Запах этот страшись обонять,

Иль земное твое назначенье

Надоест и тебе исполнять.

Мысль придет и навек успокоит,

Что конечна людская стезя.

Избегать пораженья не стоит –

Избежать его просто нельзя.

Прежний смысл гигиена утратит –

Смысл подспорья в житейской борьбе,

И тебя, словно туча, охватит

Новый запах, присущий тебе.

* * *

Я вижу ватаги юнцов и юниц,

И горько глядеть на них мне, старику.

Не слышат они щебетания птиц,

Воткнув себе плейер в тупую башку.

Не видят они расцветания роз,

Закрыв себе зенки щитками очков.

Не чуют и благоухания роз,

Кривясь от зловонья своих же бычков.

Зачем же ты медлишь, любезная Смерть?

Никчемную юность со свистом скоси,

И я поцелую руки твоей твердь

И, щелкнув ботинками, молвлю: “Мерси”.

Затем я скажу: “Подождите, мой друг” –

И, шумно дыша, побегу в магазин,

Чтоб вскоре вернуться на скошенный луг,

Сгибаясь под грузом закусок и вин.

Услышим, как радостно птички поют,

Как звонок их гимн в наступившей тиши,

И розы свои благовонья польют,

Стараясь доставить нам праздник души.

И тост я возвышенный произнесу

За ту красоту, что сближает сердца,

И пенистый кубок к устам поднесу,

С удобством рассевшись на трупе юнца.

* * *

Я заморская редкая птица,

Оперенье шикарно мое.

Коготками стуча по паркету,

Я обследую ваше жилье.

Я порой замираю в раздумье,

Подозрительно на пол косясь,

И внезапно паркетину клюну –

Так, чтоб комната вся затряслась.

Интерьерчик весьма небогатый –

Там потерто, засалено тут.

Сразу видно, что в этой квартире

Работяги простые живут.

Измеряю я площадь квартиры

Перепончатой жесткой стопой

И помет, словно розочки крема,

Оставляю везде за собой.

Я сумею принудить хозяев

За моим рационом следить.

Если денег на птиц не хватает,

Значит, нечего птиц заводить.

Крики резкие, щелканье клювом

Не проймут, разумеется, вас,

Но завалится набок головка,

Млечной пленкой задернется глаз.

Потерять вы меня побоитесь,

Вмиг найдется изысканный корм.

Вы поймете, что стоят дороже

Чувство стиля, законченность форм.

И уже не пугают расходы,

И уже не страшит нищета,

Если лязгает рядом когтями

И пускает помет нищета.

* * *

Голова – не последнее место,

Нам дается не зря голова.

В дополненье к ужимкам и жестам

Голова произносит слова.

Есть душа в моем теле неброском,

И чтоб люди узнали о том,

Голова вдруг подумает мозгом

И свой помысел выскажет ртом.

“Непростой человек перед нами, –

В страхе слушатель мой говорит. –

Ишь как зыркает страшно глазами,

Как внимательно уши вострит!”

Не вместить головенке плебея

Изреченные мною слова,

Но он чувствует суть, холодея,

И, дрожа, говорит: “Голова!”

Жаль, не всякий людские восторги

Со спокойным приемлет лицом,

И порою в тюрьме или морге

Мы встречаемся с бывшим творцом.

Тот судьбу ненароком заденет,

Этот походя власть оскорбит,

А судьба ведь талантов не ценит,

А ведь власть не прощает обид.

Много яда в людском поклоненье,

Много зла в восхищенной молве,

Но и слух, обонянье и зренье

Не напрасно живут в голове.

Озирайся, обнюхивай воздух,

Каждый шорох фиксируй во мгле.

Мы живем не на радостных звездах,

А на скользкой, коварной земле.

Этот помер, а тот под арестом,

Ну а я перед вами живой,

Ведь не задним я думаю местом,

А разумной своей головой.

* * *

Телеведущий не ходит пешком,

Ибо, увы, он отнюдь не герой.

Знает, бедняга, что смачным плевком

Встретит в толпе его каждый второй.

Раз выделяешься статью в толпе

И неестественно честным лицом,

Как тут не ждать, что подскочат к тебе

И назовут почему-то лжецом?

Телеведущий не лжет никогда –

Могут ли лгать этот праведный взор,

Речь, то журчащая, словно вода,

То громозвучная, как приговор?

Он повторяет: развал и разброд

Есть принесенный из прошлого груз.

Что ни пытается делать народ,

Вечно выходит лишь полный конфуз.

В голосе телеведущего дрожь –

Как не устать, постоянно долбя:

“С этим народом и ты пропадешь,

Умный сегодня спасает себя”.

И холодок понимания вдруг

Где-то в желудке почувствую я:

Телеведущий – мой истинный друг,

Мне преподавший закон бытия.

Тот суетливый, неряшливый сброд,

Злой, с отвратительным цветом лица, –

Это и есть ваш хваленый народ,

Коему гимны поют без конца?

Телеведущего лишь потому

Этот народ до сих пор не зашиб,

Что не догнать даже в гневе ему

Телеведущего новенький джип.

Я же бестранспортное существо,

Я угождаю народу пока

И критикую слегка своего

Телеучителя, теледружка.

И раздраженье невольно берет:

Сам-то уехал, а мне каково?

Дай только мне объегорить народ –

Там и до джипа дойдем твоего.

* * *

Всё то, что было под землей,

Весь наш подземный древний быт

И даже облик наш былой –

И тот до времени забыт.

В любую щель могли пролезть

Те наши прежние тела.

Прилизанная влагой шерсть

С нас нечувствительно сошла.

В свой час через волшебный лаз

Мы вышли в гомон площадей.

Теперь лишь красноватость глаз

Нас отличает от людей.

С людьми мы сходствуем вполне –

Лишь странная подвижность лиц

Нас выделяет в толкотне

И мельтешении столиц.

Мы презираем всех людей –

Весь род их честью обделен,

А мы несем в крови своей

Подземный сумрачный закон.

Мы долго жили под землей,

Но вышли миром овладеть,

И разобщенный род людской

Уже приметно стал редеть.

Так человек и не постиг

Наш главный козырь и секрет –

Попискивающий язык,

Оставшийся с подземных лет.

Сказал бы ваш погибший друг,

Коль был бы чудом воскрешен,

Что тихий писк – последний звук,

Который слышал в жизни он.

* * *

От гнева удержись,

Ведь, как актер – без грима,

Без опошленья жизнь

С большим трудом терпима.

Чтоб вещество души

С натуги не раскисло,

До плоскости стеши

Все жизненные смыслы.

Пусть ищет правды дух,

Но не за облаками,

А так, как жабы мух

Хватают языками.

Уверен и речист,

Решатель всех вопросов

Сегодня журналист,

А вовсе не философ.

Теперь духовный свет

И духа взлет отрадный

Нам дарит не поэт,

А текстовик эстрадный.

И отдыхает дух,

Но все-таки чем дальше,

Тем чаще ловит нюх

Особый запах фальши.

Догадка в ум вползла

И тихо травит ядом:

Жизнь подлинная шла

Всё время где-то рядом.

* * *

Нет у меня в Барвихе домика,

Купить машину мне невмочь,

И рыночная экономика

Ничем мне не смогла помочь.

Коль к рынку я не приспособился,

Не рынок в этом виноват.

Я не замкнулся, не озлобился,

Однако стал жуликоват.

Глаза, в которых столько скоплено

Тепла, что хватит на троих,

Живут как будто обособленно

От рук добычливых моих.

В труде литературном тягостном

Подспорье – только воровство,

И потому не слишком благостным

Торговли будет торжество.

Вы на базаре сценку видели:

Как жид у вавилонских рек,

“Аллах! Ограбили! Обидели!” –

Кричит восточный человек.

Он думал: жизнь – сплошные радости,

Жратва, питье и барыши,

Не ведал он житейской гадости

В первичной детскости души.

Пускай клянет свою общительность

И помнит, сделавшись мудрей:

Нужна повышенная бдительность

Среди проклятых москалей.

У русских всё ведь на особицу,

У них на рынок странный взгляд:

Чем к рынку честно приспособиться,

Им проще тырить всё подряд.

Пусть вера детская утратится,

На жизнь откроются глаза

И по щеке багровой скатится,

В щетине путаясь, слеза.

Торговец наберется опыта,

Сумеет многое понять,

Чтоб мужественно и без ропота

Потерю выручки принять.

Он скажет: “Я утратил выручку,

Но не лишился головы;

Жулье всегда отыщет дырочку,

Уж это правило Москвы”.

А я любуюсь продовольствием,

Куплю для виду огурцов

И вслушиваюсь с удовольствием

В гортанный говор продавцов.

Вот так, неспешно и размеренно,

Ряды два раза обойду

И приступить смогу уверенно

К литературному труду.

О люд купеческого звания!

Коль я у вас изъял рубли,

То вы свое существование

Тем самым оправдать смогли.

Я в этом вижу как бы спонсорство,

И только в зеркале кривом

Мы принудительное спонсорство

Сочтем вульгарным воровством.

* * *

Недавно на дюнах латвийского взморья

Клялись умереть за культуру отцов

Латвийский поэт Константинас Григорьевс,

Латвийский прозаик Вадимс Степанцовс.

Вокруг одобрительно сосны скрипели

И ветер швырялся горстями песка.

Латвийские дайны писатели пели,

Поскольку изрядно хлебнули пивка.

Сказал Степанцовс: “Эти песни – подспорье,

Чтоб русских осилить в конце-то концов”.

“Согласен”, – сказал Константинас Григорьевс.

“Еще бы”, – заметил Вадимс Степанцовс.

Сказал Степанцовс: “Где Кавказа предгорья –

Немало там выросло славных бойцов”.

“Дадут они русским!” – воскликнул Григорьевс.

“И мы их поддержим!” – сказал Степанцовс.

“Все дело в культуре!” – воскликнул Григорьевс.

“Культура всесильна!” – сказал Степанцовс.

И гневно вздыхало Балтийское море,

Неся полуграмотных русских купцов.

Казалось, культурные люди смыкались

В едином порыве от гор до морей

И вздохи прибоя, казалось, сливались

С испуганным хрюканьем русских свиней.

* * *

К Чубайсу подойду вразвалку я,

Чтоб напрямик вопрос задать:

“Как на мою зарплату жалкую

Прикажешь мне существовать?

Где море, пальмы и субтропики,

Где сфинксы и могучий Нил?

Не ты ль в простом сосновом гробике

Мои мечты похоронил?

Где вакханалии и оргии,

Услада творческих людей?

Всего лишенный, не в восторге я

От деятельности твоей”.

В порядке всё у Анатолия,

Ему не надо перемен,

Тогда как с голоду без соли я

Готов сжевать последний хрен.

Я говорю не про растение,

Собрат-поэт меня поймет.

В стране развал и запустение,

И наша жизнь – отнюдь не мед.

“Дай мне хоть толику награбленного, –

Чубайса с плачем я молю. –

Здоровья своего ослабленного

Без денег я не укреплю.

Ведь ты ограбил всё Отечество,

Но с кем ты делишься, скажи?

Жирует жадное купечество,

А не великие мужи.

Коль над Отчизной измываешься,

То знай хотя бы, для чего,

А то, чего ты добиваешься,

Есть лишь купчишек торжество.

Поэты, милые проказники,

Умолкли, полные тоски,

А скудоумные лабазники

Всё набивают кошельки.

Твое правительство устроило

Простор наживе воровской,

Но разорять страну не стоило

Для цели мизерной такой”.

* * *

Хоть я невыносим в быту,

Хоть много пью и нравом злобен,

Но я к раскаянью способен

И в нем спасенье обрету.

Коль снова выход злобе дам

И нанесу бесчестье даме –

Я бью затем поклоны в храме

И по полу катаюсь там.

Рву на себе я волоса

И довожу старух до дрожи,

Когда реву: “Прости, о Боже!” –

Меняя часто голоса.

Струятся слезы из очей,

Рыданья переходят в хохот,

И создаю я страшный грохот,

Валя подставки для свечей.

Господь услышит этот шум

В своем виталище высоком

И глянет милостивым оком,

Недюжинный являя ум.

Ведь он подумает: “Грехов

На этом человеке много,

Но он, однако, мастер слога,

Он создал тысячи стихов.

Я, Бог, терплю одну напасть –

Вокруг лишь серость и ничтожность,

А в этом человеке сложность

Мне импонирует и страсть.

Ишь как его разобрало,

Весь так и крутится, болезный”, –

И спишет мне отец небесный

Грехов несметное число.

О да, я Господу милей

Ничтожеств, жмущихся поодаль –

И сладкая затопит одурь

Меня, как благостный елей.

И я взбрыкну, как вольный конь,

И прочь пойду походкой шаткой,

Юродивого пнув украдкой

И харкнув нищенке в ладонь.

* * *

В клубе, скромно зовущемся “Бедные люди”,

Очень редко встречаются бедные люди –

Посещают его только люди с деньгами,

За красивую жизнь голосуя ногами.

Здесь с поэтом обходятся крайне учтиво

И всегда предлагают бесплатное пиво,

А к пивку предлагают бесплатную закусь.

Здесь не скажут поэту – мол, выкуси накось.

Понял я, здесь не раз выступая публично:

Доброта этих скромных людей безгранична,

А когда они к ночи впадают в поддатость,

Доброта превращается в полную святость.

Здесь любые мои исполнялись желанья,

И казалось мне здесь, что незримою дланью

Сам Господь по башке меня гладит бедовой,

Наполняя мне грудь как бы сластью медовой.

И не мог я отделаться от ощущенья,

Что сиянием полнятся все помещенья

И что слышат в ночи проходящие люди

Пенье ангельских сил в клубе “Бедные люди”.

* * *

Сказал я старому приятелю,

К нему наведавшись домой:

“Что пишешь ты? “Дневник писателя”?

Пустое дело, милый мой.

Поверь, дружок: твой труд по выходе

Дурная участь будет ждать.

Его начнут по вздорной прихоти

Все недоумки осуждать.

Сплотит читателей порыв один,

Все завопят наперебой:

“Из тех, кто в этой книге выведен,

Никто не схож с самим собой!”

Имел ты к лести все возможности,

Но все ж не захотел польстить.

Ты их не вывел из ничтожности,

А этого нельзя простить.

Все завопят с обидой жгучею,

Что твой “Дневник” – собранье врак

И что в изображенных случаях

Случалось всё совсем не так.

Своею прозой неприкрашенной

Ты никому не удружил

И, откликами ошарашенный,

Ты вроде как бы и не жил.

В литературе нет традиции,

Помимо склонности к вражде.

Как мины, глупые амбиции

В ней понатыканы везде.

Ты вышел без миноискателя

В литературу налегке,

За это “Дневником писателя”

Тебе и врежут по башке”.

* * *

Поэтов, пишущих без рифмы,

Я бесконечно презираю,

В быту они нечистоплотны,

В компании же просто волки.

При них ты опасайся деньги

На место видное положить,

А если все-таки положил –

Прощайся с этими деньгами.

С поэтом, пишущим без рифмы,

Опасно оставлять подругу:

Он сразу лезет ей под юбку

И дышит в ухо перегаром.

Он обещает ей путевки,

И премии, и турпоездки,

И складно так, что эта дура

Ему тотчас же отдается.

Поэтов, пишущих без рифмы,

И с лестницы спустить непросто –

Они, пока их тащишь к двери,

Цепляются за все предметы.

Они визжат и матерятся

И собирают всех соседей,

И снизу гулко угрожают

Тебе ужасною расправой.

С поэтом, пишущим без рифмы,

Нет смысла правильно базарить:

Он человеческих базаров

Не понимает абсолютно.

Но всё он быстро понимает,

Коль с ходу бить его по репе,

При всяком случае удобном

Его мудохать чем попало.

Чтоб стал он робким и забитым

И вздрагивал при каждом звуке,

И чтоб с угодливой улыбкой

Твои он слушал изреченья.

Но и тогда ему полезно

На всякий случай дать по репе,

Чтоб вновь стишки писать не вздумал

И место знал свое по жизни.

И будут люди относиться

К тебе с огромным уваженьем –

Ведь из писаки-отморозка

Сумел ты сделать человека.

* * *

Когда я гляжу на красоты природы,

Мое равнодушье не знает предела.

Ваял я прекрасное долгие годы,

И вот оно мне наконец надоело.

Черты красоты уловляя повсюду,

Я создал несчетные произведенья,

Теперь же, взирая на всю эту груду,

Постичь не могу своего поведенья.

Вот взять бы кредит, закупить бы бананов,

Продать их в Норильске с гигантским наваром,

И вскорости нищенский быт графоманов

Казался бы мне безобразным кошмаром.

А можно бы в Чуйскую съездить долину,

Наладить в столице торговлю гашишем,

Но главное – бросить навек писанину,

Которая стала занятьем отжившим.

Ты пишешь, читаешь, народ же кивает,

Порой погрустит, а порой похохочет,

Но после концерта тебя забывает

И знать о твоих затрудненьях не хочет.

При жизни ты будешь томиться в приемных,

За жалкий доход разрываться на части,

Но только помрешь – и масштабов огромных

Достигнут тотчас некрофильские страсти.

Твою одаренность все дружно постигнут,

Ты вмиг превратишься в икону и знамя,

Друзья закадычные тут же возникнут,

Поклонники пылкие встанут рядами.

И ты возопишь: “Дай мне тело, о Боже,

Всего на минуточку – что с ним случится?

Мне просто охота на все эти рожи

С высот поднебесных разок помочиться”.

И вмиг я почувствую ноги, и руки,

И хобот любви – утешенье поэта,

И сбудется всё. Как известно, в науке

Кислотным дождем называется это.

И, стало быть, нет ни малейшего чуда

В том, как человечество ослабевает –

Недаром плешивые женщины всюду,

Мужчин же других вообще не бывает.

Подумай, юнец с вдохновеньем во взоре,

А так ли заманчива доля поэта?

При жизни поэты всё мыкают горе,

И вредные ливни всё льют на планету.

* * *

Когда мы посетили то,

Что в Англии зовется “ZОО”,

Придя домой и сняв пальто,

Я сразу стал лепить козу.

Коза не думает, как жить,

А просто знай себе живет,

Всегда стараясь ублажить

Снабженный выменем живот.

Я понял тех, кому коза,

А временами и козел

Милей, чем женщин телеса,

Чем пошловатый женский пол.

Но, вздумав нечто полюбить,

Отдаться чьей-то красоте,

Ты это должен пролепить,

Чтоб подчинить своей мечте.

Чтоб сделалась твоя коза

Не тварью, издающей смрад,

Не “через жопу тормоза”,

А королевой козьих стад.

Протокозы янтарный зрак

Господь прорезал, взяв ланцет,

Чтоб нам явилась щель во мрак,

В ту тьму, что отрицает свет.

Простой жизнелюбивый скот,

Видать, не так-то прост, друзья:

Напоминанье он несет

В зрачках о тьме небытия.

Коза несет в своем глазу

Начало и конец времен,

И я, кто изваял козу, –

Я выше, чем Пигмалион.

* * *

Вниз головой висит паук

В углу меж печкою и шкафом.

Магистр мучительских наук,

Он в прежней жизни звался графом.

Но точно так же соки пил

Из робкого простонародья.

Господь за это сократил

Его обширные угодья.

Как прежний грозный паладин

Кольчуги пробивал кинжалом –

Мушиных панцирей хитин

Паук прокалывает жалом,

Чтоб только сушь и пустота

Остались громыхать в хитине.

А прежний паладин Креста

Погиб в сраженье при Хиттине.

И Бог сказал ему: “Дрожи,

Болван с мышлением убогим!

Пришел ты человеком в жизнь,

А прожил жизнь членистоногим.

Ты, как мохнатый крестовик,

Всю жизнь сосал чужие соки,

Но вдруг решил, что ты постиг

И Божий промысел высокий.

Ты мог со смердов шкуру драть, –

Чего я тоже не приемлю, –

Но вдруг явился разорять

Ты и мою Святую Землю.

Ты, мною слепленная плоть,

Гордыней смехотворной пучась,

Как я, как истинный Господь,

Дерзал решать чужую участь.

К твоей спине я прикреплю

Всё тот же крест и в новой жизни –

Как знак того, что я скорблю

О всяком глупом фанатизме”.

И вот, повиснув вниз башкой,

Паук с натугой размышляет:

“Любая муха – зверь плохой,

Любая муха озлобляет.

Не вправе оставлять в живых

Я этот род мушиный жалкий

С цветными панцирями их,

С их крылышками и жужжалкой”.

Без колебаний бывший граф

За мух решает все вопросы

И прытко прячется за шкаф

От поднесенной папиросы.

* * *

У кота нет ничего заветного

(О жратве не стоит речь вести).

Нет такого лозунга конкретного,

Чтоб на подвиг за него пойти.

Кот нажрется колбасы – и щурится

(Краденой, конечно, колбасы).

Словно у свирепого петлюровца,

Жесткие топорщатся усы.

Словно у матерого бандеровца,

Алчность дремлет в прорезях зрачков.

Даже сытый, он к столу примерится,

Вскочит, хапнет, да и был таков.

Из-за кошки может он поцапаться

С другом романтической поры.

Чем он лучше, например, гестаповца,

Только без ремня и кобуры?

Кошка-мама может хоть повеситься –

Кот ее растлил – и наутек.

Он ведь бессердечнее эсэсовца,

Только без мундира и сапог?

Он потомство настрогал несчетное

И его уже не узнает –

Крайне бездуховное животное,

Кратко называемое “кот”.

Но пусть кот никак не перебесится,

Сгоряча его ты не брани:

Люди тоже сплошь одни эсэсовцы

И в гестапо трудятся они.

Кот живет, пока не окочурится,

По законам общества людей,

Ну а люди сплошь одни петлюровцы

И рабы бандеровских идей.

Суть кота вполне определяется

Тем, как создан человечий мир.

Люди же Петлюре поклоняются

И Степан Бандера – их кумир.

Если всё ж тебе на нервы действует

Кот своею гнусностью мужской,

То тебе охотно посодействуют

Мужики в скорняжной мастерской.

Ты с котом играючи управишься,

“Кис-кис-кис” – и оглушил пинком,

А затем у скорняков появишься

С пыльным шевелящимся мешком.

Выполнят заказ – и ты отчисли им

Гонорар, что прочим не чета,

И слоняйся с видом независимым

В пышной шапке из того кота.

* * *

Немало пьющих и курящих

И потреблявших марафет

Уже сыграть успели в ящик,

И больше их на свете нет.

Немало слишком работящих,

На службу мчавшихся чуть свет

Сыграли в тот же страшный ящик,

И больше их на свете нет.

Для правильных и для пропащих –

Один закон, один завет:

Все как один сыграют в ящик,

И никому пощады нет.

И новые теснятся сотни

На предмогильном рубеже…

На свете стало повольготней

И легче дышится уже.

Немало лишнего народу

На белом свете развелось,

Но истребила их природа

И на людей смягчила злость.

Теперь готовится затишье,

Но помни правило одно:

Коль ты на этом свете лишний –

Сыграешь в ящик всё равно.

Все люди в этом смысле – братство,

Поэтому не мелочись,

Раздай пьянчугам всё богатство

И нравственностью не кичись.

Ты, благонравия образчик,

Пьянчуг не смеешь презирать:

Нас всех уравнивает ящик,

В который мы должны сыграть.

* * *

Я агрессивен стал с годами,

Мне изменили ум и вкус,

Я нахамить способен даме

И заработал кличку “Гнус”.

Да, такова людская доля:

Жил романтический юнец,

Не знавший вкуса алкоголя,

И вот – стал Гнусом наконец.

Теперь не грежу я о чуде,

Сиречь о страсти неземной.

Теперь вокруг теснятся люди,

Им выпить хочется со мной.

Ну почему же не откушать?

Хлебну – и все кругом друзья,

Им мой рассказ приятно слушать

О том, какой мерзавец я.

Их моя низость восхищает,

“Дает же Гнус!” – они твердят.

Они души во мне не чают

И подпоить меня хотят.

И вновь я пьяным притворяюсь,

Чтоб подыграть маленько им,

И вновь бесстыдно похваляюсь

Паденьем мерзостным своим.

Когда же я домой поеду,

То страх на встречных наведу,

Поскольку громкую беседу

С самим собою я веду.

Слезу я слизываю с уса,

И это – вечера венец:

Когда журит беззлобно Гнуса

Тот романтический юнец.

* * *

Я вижу, как ползут по лицам спящих

В зловещей тьме мохнатые комки.

Глупец в Кремле открыл волшебный ящик –

И вырвались на волю пауки.

Брусчатка сплошь в разливе их мохнатом,

В мохнатых гроздьях – грозные зубцы,

И нечисть расползается – Арбатом,

По Знаменке и в прочие концы.

Они уже шуршат в моем жилище,

Они звенят, толкаясь в хрустале,

И вместо пищи жирный паучище

Застыл, присев на кухонном столе.

Распространяясь медленно, но верно,

Хотят одно повсюду совершить:

Не истребить, а лишь пометить скверной,

Не уничтожить, а опустошить.

И оскверненная моя квартира

Хоть с виду та же, но уже пуста,

И во всех формах, всех объемах мира –

Шуршащая, сухая пустота.

Пролезет нечисть в дырочку любую,

Сумеет втиснуться в любую щель,

Чтоб высосать из мира суть живую,

Оставив только мертвую скудель.

Напоминают пауков рояли,

Прически, зонтики и кисти рук,

И в волосах на месте гениталий

Мне видится вцепившийся паук.

Со шлепанцем в руке на всякий случай

Лежу во тьме, стремясь забыться сном,

И чую волны алчности паучьей,

Катящиеся в воздухе ночном.

* * *

Я спал в своей простой обители

И вдруг увидел страшный сон –

Как будто входят три грабителя:

Немцов, Чубайс и Уринсон.

Едва завидев эту троицу,

Упала ниц входная дверь,

И вот они в пожитках роются,

В вещах копаются теперь.

Немцов с натугой мебель двигает,

Чубайс в сортире вскрыл бачок,

И Уринсон повсюду шмыгает

Сноровисто, как паучок.

Чубайс шипит: “Как надоели мне

Все эти нищие козлы”, –

И, не найдя рыжья и зелени,

Мои трусы сует в узлы.

Дружки метут квартиру тщательно,

Точнее, просто догола:

Со стен свинтили выключатели,

Забрали скрепки со стола.

Всё подбирают окаянные,

И мелочей в их деле нет:

Чубайс, к примеру, с двери в ванную

Содрал обычный шпингалет.

Добро увязывает троица,

А я лишь подавляю стон

И размышляю: “Всё устроится,

Окажется, что это сон”.

С вещичками моими жалкими,

Таща с кряхтеньем по кулю,

Все трое сели в джип с мигалками

И с воем унеслись к Кремлю.

С меня и одеяло сдернули,

Как будто помер я уже,

Но только съежился покорно я

В своем убогом неглиже.

С ритмичностью жучка-точильщика

Я повторял: “Всё это сон”, –

Когда безликие носильщики

Всю мебель понесли в фургон.

С ночными вредными туманами

Рассеются дурные сны,

Ведь быть не могут клептоманами

Руководители страны.

Они ведь вон какие гладкие,

Они и в рыло могут дать –

Уж лучше притаюсь в кроватке я,

Чтоб сон кошмарный переждать.

Но утро выдалось не золото,

Хошь волком вой, а хошь скули.

Проснулся я, дрожа от холода,

Ведь одеяло унесли.

Хоть это сознавать не хочется –

Ничто не стало на места.

Квартира выграблена дочиста

И страшно, мертвенно пуста.

И на обоях тени мебели

Высвечивает чахлый день,

И, осознав реальность небыли,

Я тоже шаток, словно тень.

Ступают робко по паркетинам

Мои корявые ступни.

Увы, не снятся парни эти нам,

Вполне вещественны они.

Вздыхаю я, а делать нечего –

Не зря я бедного бедней,

Поскольку думал опрометчиво,

Что утро ночи мудреней.

* * *

Коль приглашен ты к меценату в гости,

Забудь на время про свои обиды,

Утихомирь в душе кипенье злости

На тупость человечества как вида.

Приободрись, прибавь в плечах и в росте,

Привыкни быстро к модному прикиду,

В гостях же не молчи, как на погосте,

Будь оживлен – хотя бы только с виду.

Блесни веселостью своих рассказов,

Но успевай изысканной жратвою

При этом плотно набивать утробу,

Предчувствуя час сумрачных экстазов –

Как поутру с больною головою

Ты на бумагу выплеснешь всю злобу.

* * *

Я миру мрачно говорю: “Ты чрезвычайно низко пал,

Свои дела обстряпал ты исподтишка, когда я спал.

Когда же я открыл глаза и начал понимать слова,

Ты быстро вынул сам себя, как джокера из рукава”.

Да, этот мир в игре со мной не полагается на фарт,

Я наблюдаю, как порой меняются наборы карт,

Я наблюдаю, – но при том правдив всегда с самим собой:

Я изначально проиграл при комбинации любой.

Я миру мрачно говорю: “Пусть суетятся все вокруг –

Не позабавлю я тебя азартом и дрожаньем рук.

Есть козыри и у меня: едва засну – и ты пропал,

И вновь начнутся времена, когда я безмятежно спал”.

* * *

На автостанции валдайской

Давно я примелькался всем.

В столовой не доели что-то –

Я непременно это съем.

Не оттого, что размышляю,

Я тупо под ноги гляжу:

Окурки подбирая всюду,

Порой я мелочь нахожу.

И если где-то стырят что-то,

То бьют всегда меня сперва,

Ведь для того, чтоб оправдаться,

Я не могу найти слова.

Я утираю кровь и сопли,

А те воров пошли искать,

Но хоть со страху я обдулся –

К побоям мне не привыкать.

Я бормочу: “Валите, суки!” –

И вслед грожу им кулаком,

Но стоит им остановиться,

Чтоб прочь я бросился бегом.

А иногда, когда под мухой,

Заговорят и рупь дают.

Меня, наверно, даже любят –

Конечно, любят, если бьют.

* * *

Мои стихи до того просты,

Что вспоминаются даже во сне.

До крайней степени простоты

Непросто было добраться мне.

Мне темнота теперь не страшна,

И я спокоен в ночном лесу –

Душа моя ныне так же темна,

И тот же хаос я в ней несу.

Всё, что в уме я стройно воздвиг,

Было в ночи нелепым, как сон.

Я понимания не достиг,

Был не возвышен, а отделён.

Всё, что умом я сумел создать,

Зряшным и жалким делала ночь.

Простым и темным пришлось мне стать,

Чтоб отделение превозмочь.

Немного проку в людском уме,

Ведь только тот, кто духовно прост,

Тепло единства чует во тьме,

Сквозь тучи видит письменность звезд.

* * *

Приозерный заглохший проселок,

В колее – водоем дождевой,

Розоватая дымка метелок

Над вздыхающей сонно травой.

Серебром закипая на водах,

На ольхе вдоль озерных излук,

Ветер плавно ложится на отдых

На звенящий размеренно луг.

На пригорке, цветами расшитом,

Этот отдых безмерно глубок –

Словно в звоне, над лугом разлитом,

Дремлет сам утомившийся Бог.

В толще трав, утомленный работой,

Честно выполнив свой же завет,

Отдыхает невидимый кто-то,

Чье дыханье – сгустившийся свет.

* * *

Тесовая стена коробится слегка,

От старости пойдя серебряной патиной,

И в пустоте висят три пурпурных комка,

Развешаны листву осыпавшей рябиной.

Под мертвенным окном, под сединой стены

Усыпана листва проржавленной листвою,

Но бьет холодный луч сквозь тучи с вышины

И льется по стеклу свеченье неживое.

Ветшает деревце, меж пурпурных комков

Последние листы беззвучно осыпая,

И бьет холодный луч в просветы облаков –

Картина четкая, холодная, скупая.

А в сгорбленной избе заметны в полумгле

В оцепенении застывшие предметы –

Портреты на стене, клеенка на столе,

На окнах пузырьки и ржавые газеты.

Паденьем ржавчиной покрытого листа

Теченье времени рябина отмечала,

Но листья кончились – осталась пустота,

И время кончилось – и не пойдет сначала.

* * *

Друг мой, невидимый друг, если глаза я закрою –

В облаке радужных искр я тебя вижу тогда.

Друг мой, невидимый друг, если лежу я на ложе –

Я за тобою бегу, не уставая ничуть.

Друг мой, невидимый друг, если мне всё удается,

То на чудесных крылах прочь ты плывешь от меня.

Друг мой, невидимый друг, если приходит несчастье,

То возвращаешься ты и заслоняешь крылом.

* * *

Терракота откоса в кротком свете закатных лучей,

Выше – медные сосны, как рать исполинских хвощей,

Выше – хвойная зелень, которая блещет, как лак,

А над ней в синеве чертит стриж свой прерывистый знак.

Далеко над водою разносятся всплески весла,

И ответные всплески застывшая гладь донесла.

Благородным вином под лучами играет вода –

Это есть, это было и это пребудет всегда.

В ожиданье застыли вдоль врезанных в гладь берегов

Все узоры несчетные листьев, травинок и мхов.

Замерла, словно сердце, рябины набрякшая гроздь,

И вплывает в пространство благой, но невидимый гость.

Не дано моим чувствам постигнуть его естество,

Но пришествие вижу и тихое дело его,

Ибо тайны полно и великого стоит труда

То, что было, и есть, и останется впредь навсегда.

* * *

Надо знать разговорам цену, надо рот держать на замке,

От несчетных слов постепенно затемняется всё в башке.

Забывается, что измена часто скрыта речью пустой,

Что слова – это только пена над холодной черной водой.

На язык ты сделался скорым, но слова – не лучший улов;

Ты забыл язык, на котором разговаривают без слов.

Слепо верил ты разговорам, а они – советчик худой

И подобны пенным узорам над холодной черной водой.

Так желанье любви подкатит, что потоком слова пойдут,

Только страшно, что слов не хватит и всего сказать не дадут.

Но всё глохнет, как будто в вате, не родится отзвук никак,

И дыханье вдруг перехватит беспощадный холодный мрак.

Много лет займут разговоры – а паденье случится вдруг,

И ни в чем не найдешь опоры – всё шарахнется из-под рук.

Всё сольется в безумной спешке, изменяя наперебой,

Только отблеск чьей-то усмешки ты во мрак унесешь с собой.

* * *

Устал я Землю огибать

И сталью острой

Со смехом латы пробивать

Угрюмых монстров;

Везде приветствуемым быть,

Но только гостем, –

Настало время мне вступить

На шаткий мостик,

Где бани допотопный сруб

Всосался в землю,

Где шуму красноватых струй

Осины внемлют.

Устал я Землю объезжать

С войной во взоре –

Теперь нужны мне дымный жар,

Угара горечь.

И пар мне кожу обольет

Целебным лоском,

И утомившаяся плоть

Утратит жесткость,

Благоуханьем смягчена –

Душой растений,

И замолчит в душе струна

Земных стремлений.

И тело бедное мое,

И тягу к славе

Пар благотворный обоймет

И переплавит.

К чему мне слава за спиной?

Она – пустое,

И только к даме неземной

Стремиться стоит.

И как по миру ни кружись,

Забыв про роздых, –

Реальна лишь иная жизнь,

Лишь та, что в грезах.

Хоть много я сумел пройти

В работе ратной –

В мечтах за миг пройдешь пути

Длинней стократно.

Так в путь, сквозь тысячи миров

К своей невесте,

Оставив плотский свой покров

На прежнем месте.

Пусть рыцарь над лесным ручьем

Оттенка меди

Сидит с заржавленным мечом

И сладко бредит.

* * *

Идет по низменным местам

Тропа неведомо куда.

Болотной жирной пленкой там

Покрыта медная вода.

Трава в раскисших колеях

По пояс в луже там стоит.

Как воды в потайных ручьях,

Свой шум осинник там струит.

В тот шум вплетают комары

Дрожание тончайших струн.

Подобьем звёздчатой коры –

Лишайником покрыт валун.

Но пусть течет листва осин

Загробным сумрачным ручьем –

Неотвратимо из низин

Тропа выходит на подъем.

Над дымкой розовой лугов

Заблещет чешуя озер

И из-под мрачных облаков

Свет вылетает на простор.

Застлав сияньем дальний вид,

Над миром топей и осок

Закат торжественно горит,

Как ясный сказочный клинок.

* * *

Опять возвращаюсь я мыслью

На берег тот сумрачный, где

По скату высокого мыса

Нисходят деревья к воде.

На темной воде маслянистой,

Где красный мелькает плавник,

Лежат стреловидные листья,

Стоит, преломляясь, тростник.

Наполненный горечью воздух

Сверлят комары в полумгле.

В шершавых серебряных звездах

Одежда на каждом стволе.

Тяжелые ветви нависли,

Как своды, над гладью литой,

И кажется: смутные мысли

Текут под корою седой.

Как в капище веры старинной,

Еще ледниковых времен,

Звенит фимиам комариный

Средь мыслящих древних колонн.

Пособники сумрачных таинств

Сошлись у глухих берегов,

В молчании вспомнить пытаясь

Заветы уплывших богов.

* * *

Кто взгляд зовет от близи к дали?

Тот, кто талантлив беспредельно –

Нагромождение деталей

Он превращает в то, что цельно.

Кого нам свет явить не может,

Не скроет полное затменье?

К раскрытью тайны путь проложит

Обычное земное зренье.

Кто учит не смотреть, а видеть?

Тот, кто объединеньем занят.

И в самой дальней Фиваиде

Тебя призыв его достанет.

Кто говорит, но не для слуха,

И никогда не ждет ответа?

Тот, в ком одном довольно духа,

Чтоб влить его во все предметы.

На одиночество не ропщет

Лишь тот, кто оказался в силах

Во всём увидеть эту общность –

И новый ток почуять в жилах.

* * *

По кузне отсветы бродят,

Металл уже раскален,

И снова пляску заводят,

Сцепившись, тени и звон.

Кузнец осунулся что-то

И болью кривится рот,

Но алый отсвет работа

На щеки его кладет.

Ей нет никакого дела,

Какой он болью пронзен,

Она опять завертела

По кузне тени и звон.

Ей нравится в пляске виться,

Взметая тени плащом.

Она сама веселится,

И тут кузнец ни при чем.

Вовсю ликует работа,

Ей любо металл мягчить,

И в звоне безумья ноту

Не всем дано различить.

Шипит металл возмущенный,

Кладя работе конец.

В дверной проем освещенный,

Шатаясь, выйдет кузнец.

И видят из ночи влажной

Несчетные сонмы глаз

В дверях силуэт бумажный,

Готовый рухнуть подчас.

* * *

Я размышляю только об одном:

Куда податься в городе ночном?

Мой дом родной – как будто и не мой,

И возвращаться некуда домой.

Устраивать свой дом – напрасный труд,

Всё у тебя однажды отберут,

И ты узнаешь, каково тогда

В ночи плестись неведомо куда.

Расплатишься изломанной судьбой

Ты за желанье быть самим собой,

Тебе оставят холод, ночь и тьму –

Весьма способны близкие к тому.

Мне только бы согреться где-нибудь,

А дальше можно и продолжить путь,

Хоть забывается с таким трудом

Не устоявший, обманувший дом.

* * *

Дни струятся ручьем,

Молодость позади.

Не сожалей ни о чем

И ничего не жди.

Пусть уплывает жизнь,

Пусть ты совсем одинок –

Ни за что не держись,

Всё отпусти в поток.

Приобретенья – ложь,

Всегда плачевен итог,

Но как ты легко вздохнешь,

Всё отпустив в поток.

* * *

Я знаю – много у меня хвороб,

Но не спешу их обуздать леченьем,

Ведь всяким о здоровье попеченьям

Пределом служит неизменно гроб.

Я не хочу расстраивать зазноб,

Быть для родных обузой и мученьем –

Влекусь беспечно жизненным теченьем,

Покуда смерть мне не прикажет: “Стоп!”

Припомните: я был в пиру не лишним,

Не портил крови жалобами ближним

И скрытно боль в самом себе носил.

Да, мне, как всем, была страшна могила,

Но сила духа мне не изменила,

И лишь телесных недостало сил.

* * *

От пьяных бессонниц вконец ошалев,

Сижу у воды, словно каменный лев,

И вижу, как сплошь по простору пруда

В неистовстве серая пляшет вода.

Бегут дуновенья от края небес –

Шагами расплёсканы кроны древес;

Бегут, зарываются наискось в пруд –

И в страхе, как суслики, волны встают.

Над парком покровы тучнеющих туч

Рассек оловянный безжизненный луч –

В открывшихся безднах, клубясь на ходу,

Гряда облаков настигает гряду.

Беззвучны ристания облачных сил

В тех далях, которые ум не вместил, –

Беззвучны и мне изначально чужды,

Ведь я только холмик у серой воды.

Кто в небе гряду громоздит на гряду –

Тот вряд ли во мне испытает нужду.

Угрюмые светы он льет с вышины,

Такие, как я, ему вряд ли нужны.

Лишь серый – лишь цвет отторженья вокруг,

И в небе провал закрывается вдруг,

Останутся всплески и ветра рывки

Да цвет отторженья и тусклой тоски.

* * *

Предвкушение праздника вновь обмануло,

Мы ведь запросто праздник любой опаскудим,

А расплата за то – нарушение стула,

Истощение нервов и ненависть к людям.

Разговоры суетные, шутки пустые,

Поглощение литрами пьяного зелья –

Таковы, как известно, причины простые,

Приводящие к смерти любое веселье.

Но порой подмечал я с невольною дрожью:

Собутыльники словно чего-то боятся,

И уста их недаром наполнены ложью –

Так о главном не могут они проболтаться.

Нечто главное тенью в речах промелькнуло,

А быть может, в случайном затравленном взгляде,

И опять потонуло средь пьяного гула,

И опять затаилось, как хищник в засаде.

И опять потянулись дежурные брашна,

И опять замелькали нелепые жесты,

Но нащупывать главное было мне страшно –

За известной чертой человеку не место.

Если что-то извне к этой грани прильнуло,

Не надейся, что с ним ты сумеешь ужиться.

Предвкушение праздника вновь обмануло,

Но иначе не может наш праздник сложиться.

* * *

Стал пятнисто-прожильчатым вид из окна

И в ветвях производит волненье весна,

И светящейся дымкою запорошён

Дальний дом – обиталище лучшей из жен.

Плоть полна расслабленья, а сердце – тепла:

Мне судьба неожиданно отдых дала.

В самом деле – к чему этой жизни возня,

Если в светлый тот дом не допустят меня?

Безнадежность легка и бесцельность мила –

Мне без них не заметить прихода тепла,

Не качаться, не плавать в воздушных слоях

На стремительно сохнущих вешних ветвях.

Сколько песен звучит у меня в голове?

Можно точно сказать – не одна и не две.

Как частенько бывает у сложных натур,

По весне в голове моей – полный сумбур.

В светлый дом не смогу я войти никогда,

Но весной превращается в благо беда:

Лишь навек отказавшись от цели благой,

Можно песни мурлыкать одну за другой.

Пусть соперник в ту цель без труда попадет,

Но моя-то любовь никуда не уйдет:

Я ее без ущерба в себе обрету,

Улыбаясь чему-то на вешнем свету.

* * *

В гуще лога тропинка петляет,

Над тропинкой цветы розовеют.

Волны звона над ней проплывают,

Разноцветные бабочки реют.

Прорывая скрещённые стебли,

Не ослабла тропа, не заглохла,

И я вижу с подъема на гребне

Водомоины сочную охру.

В водомоину врос розоватый,

В серебристых лишайниках камень.

Я встаю на него – как вожатый,

Надзирающий за облаками.

Открывается выгон пространства,

Где, как пастырю, явится взору

Целиком его кроткая паства –

Облака, острова и озера.

* * *

Весь день по сторонам тропинки

Висит гудение густое.

Березки, елочки, осинки

Увязли в гуще травостоя.

Лениво блики копошатся

В стоячем ворохе скрещений,

И в строе травяном вершатся

Мильоны мелких превращений.

За чернолесною опушкой

Угадывается трясина,

И неустанно, как речушка,

Весь день шумит листвой осина.

А ветер волочится сетью,

По ширине ее колебля

Усеявшие луг соцветья,

Обнявшиеся братски стебли.

Гуденья звонкая завеса

За этой сетью увлечется.

Тропа уже подходит к лесу,

А там с дорогою сольется,

Которая, как вдох и выдох,

Легко меняет все картины,

И при меняющихся видах

Во всех лишь целостность едина.

* * *

Не о тебе я нежно пою,

Но ты целуешь руку мою –

Руку мою, превозмогшую дрожь

И разделившую правду и ложь.

Нет ничего святого в руке,

Но ты целуешь ее в тоске.

Бледные пальцы, сплетенье вен –

Но ты в слезах не встаешь с колен.

Я слез восторженных не хотел –

Они мешают теченью дел,

Когда, подрагивая слегка,

Песню записывает рука.

Лишь от любви ты к правде придешь,

Но и в любви есть правда и ложь.

Правда – лишь проблеск во тьме сырой

И неправдива совсем порой.

В руке ничего высокого нет,

Но вдруг на душу падает свет

И ты целуешь мои персты,

А значит, любила в жизни и ты.

* * *

Никчемными мне кажутся слова,

Когда, прошита блещущею нитью,

Невыразимо легкая листва

Готова к беспечальному отплытью.

И вязь листвы стройнее вязи строк,

И лепку крон не пролепить поэтам,

И беспечальной смерти холодок

Вдруг прозмеится в воздухе прогретом.

Не передать сиянья рыжий мех

И как луны истаивает льдинка.

Листва у ног – как сброшенный доспех

В конце проигранного поединка.

Чтоб шевеленье в лиственной резьбе

Невнятностью не принесло страданья,

Всего-то нужно превозмочь в себе

Позыв к вмешательству и обладанью.

Быть просто гостем в парке золотом, –

Под шепот, растекающийся нежно,

Почувствовать отраду даже в том,

Что наше пораженье неизбежно.

Под общий шорох не спеша курить,

Рассеивая в волоконцах дыма

Желанье то постичь и повторить,

Что непостижно и неповторимо.

* * *

Коль должен конь ходить под ярмом,

Ему на шкуре выжгут тавро –

Так я с малолетства снабжен клеймом,

Незримым клеймом пассажира метро.

Ступени вниз покорно ползут,

В дверях вагонных – покорность шей,

И вид бродяг вызывает зуд, –

Бродяг, покорно кормящих вшей.

Грохот в глотку вбивает кляп,

Виляют кабели в темноте,

Схема, как электрический краб,

Топырит клешни на белом листе.

По предначертанным схемой путям

В людских вереницах и я теку,

В вагон вхожу и покорно там

С толпой мотаюсь на всем скаку.

И к лицам тех, кто едет со мной,

Неудержимо влечется взгляд.

Я знаю: мы породы одной,

Но вслух об этом не говорят.

И от взглянувших навстречу глаз

Я взгляд свой прячу в темном окне.

Покорность объединяет нас,

И чувствовать общность так сладко мне.

* * *

Трамвай лучами весь пронизан,

И видно из окна вагона:

Как бы висят в морозной дымке

Коробки спального района.

На стройных выстуженных стенах,

Которые чуть розоваты,

Вдруг окна заливает отблеск,

Сминаемый огнем заката.

И, приноравливаясь строго

К дуге обширной поворота,

Встают всё новые уступы,

Пустынные людские соты.

Над ломкой парковой щетиной

Скользит тяжелый шар багровый.

Трамвай гремит по мерзлым рельсам –

Как будто гложут лед подковы.

Гремит промерзшее железо,

Шатая собственные скрепы,

Но цель любых перемещений

В холодном мире так нелепа.

В самих себе замкнулись зданья,

В самих себе замкнулись люди,

И никакому потепленью

Не положить конца остуде.

На ощупь в отчужденном мире

К теплу отыскиваешь дверцу,

А обретаешь лютый холод,

Вмиг пробирающийся к сердцу.

* * *

С трамвая вечером сойдешь –

И за спиною щелкнут дверцы,

И бесприютность, словно нож,

Внезапно полоснет по сердцу.

Плывут трамваи, словно флот

Под парусами снегопада;

Цветами мертвыми цветет

Тьма электрического сада.

Повсюду мертвые цветы –

На гранях, плоскостях, уступах,

На страшных сгустках темноты –

Как украшения на трупах.

Туда, где розоватый мрак

Владычествует абсолютно,

Я смело направляю шаг –

Ведь мне повсюду бесприютно.

Я не боюсь из темноты

Подкрадывающихся пугал –

Вновь лаз в заборе, и кусты,

И между стен знакомый угол.

Здесь теплым кажется мне снег,

Охватывающий мне ноги.

Здесь дерево и человек

Без слов беседуют о Боге.

Здесь только снег шуршит в тиши,

С ветвей осыпавшийся где-то.

Не осветить моей души

Аллеям мертвенного света.

Пусть будет в ней темно, как здесь,

В укромной тьме живого сада,

Пусть уврачуют в сердце резь

Глухие вздохи снегопада.

* * *

Я на ночь форточку распахнул

И вот не сплю уже два часа.

В нее втекают далекий гул,

И смех, и гулкие голоса.

Вот разбивается разговор

На несколько стихших в ночи кусков,

И слышно, как через иссохший двор

С шарканьем тянется цепь шагов.

Озябнуть я теперь не боюсь,

Ночная прохлада в мае легка,

Но в форточку, словно в открытый шлюз,

Влилась беспредельность, словно река.

Вплывают вместе с темной рекой

Все звуки ночи, как челноки,

И прочь несутся, – и мой покой

Уносят воды темной реки.

Шлюзы стеклянные приоткрой –

И вскоре уже не заметишь сам,

Как растворится в ночи покой,

Уплыв вслед гаснущим голосам.

* * *

Храним в своем сердце мы образ святой –

Как в кружке напиток шипит золотой.

Есть много религий и разных идей,

Но пиво сближает всех честных людей.

Пускай же все спешат к разливу –

Сыны снегов, сыны степей;

Ты человек? Так выпей пива,

Не человек? Тогда не пей.

Мы знаем средство для разрыва

Тяжелых жизненных цепей.

Коль ты не раб, так выпей пива,

А если раб, тогда не пей.

Так двинемся вместе в едином строю

Железной колонной в пивную свою,

На праздник пивной или просто к ларьку –

Везде хорошо ударять по пивку.

Пускай же все спешат к разливу –

Сыны снегов, сыны степей;

Ты человек? Так выпей пива,

Не человек? Тогда не пей.

Мы знаем средство для разрыва

Тяжелых жизненных цепей.

Коль ты не раб, так выпей пива,

А если раб, тогда не пей.

СТРАННАЯ ПРИСТАНЬ (2001)

* * *

Я из гостей шагал домой поддатым

И вдруг услышал окрик: “Аусвайс!”,

И вижу: у подъезда с автоматом

В немецкой форме топчется Чубайс.

Я произнес: “Толян, ты что, в натуре?

Ты братану, по-моему, не рад.

К чему весь этот жуткий маскарад?

Я тоже европеец по культуре,

Я тоже убежденный демократ”.

Я на него глядел умильным взором

И повторял: “Борисыч, я же друг!” –

Но он залязгал бешено затвором

И закричал свирепо: “Хальт! Цурюк!”

Он отказался понимать по-русски

И только злобно каркал: “Аусвайс!”,

И понял я: кто квасит без закуски,

Таким всегда мерещится Чубайс.

И кто жену законную обидит,

Кто в адюльтер впадает без проблем,

Тот в сумерках Борисыча увидит,

Эсэсовский надвинувшего шлем.

И коль ты был до наслаждений падок,

Теперь готовь бумажник и ключи:

Чубайс угрюмый, любящий порядок,

Расставив ноги, ждет тебя в ночи.

Чубайс в твоей поселится квартире,

Чтоб никогда не выселяться впредь,

И будет он в расстегнутом мундире

Твой телевизор сутками смотреть.

Он жрет как слон и в ус себе не дует,

Но если слышишь ты мои стихи,

То знай: он во плоти не существует,

Он свыше нам ниспослан за грехи.

И если в нас раскаянье проснется

И горний свет ворвется в душу вдруг,

Борисыч покривится, пошатнется

И страшный “шмайсер” выронит из рук.

Едва мы ближним выкажем участье,

Былые несогласия простив,

Как вмиг Чубайс развалится на части,

Зловонье напоследок испустив.

И ближние носами тут закрутят,

Поморщатся и выскажутся вслух:

“Небось Борисыч где-то воду мутит,

Ишь как набздел опять, нечистый дух”.

* * *

Хочешь ты Гитлером стать? Смелый ты малый, однако,

Гитлером стать нелегко – это тебе не Чубайс.

Помни: для этого ты должен прилежно учиться,

Мудрость фашистских наук вдумчиво должен познать.

Это позволит тебе в людях достоинства видеть,

Тех же, чье сердце черно, прочь отстранять от себя.

Много героев вокруг: вот линзоблещущий Гиммлер,

Геринг, браздитель небес, чистый душой Риббентроп.

Если же низкий Чубайс, масть у лисы одолживший,

Льстиво к тебе подползет – ты его прочь отгоняй.

Годен он только на то, чтоб, охраняя концлагерь,

Русских ленивых рабов палкой лупить по башке.

* * *

Гитлера конный портрет ты в кабинете повесил,

Но через это ничуть ближе не стал ты к вождю.

Сделайся чище, добрей, искренней и благородней –

Фюрер тогда со стены сам улыбнется тебе.

Только достойных берут в светлое зданье фашизма,

И понапрасну туда хитрый крадется Чубайс.

Да, причинил он вреда русским немало, не спорю,

Но не идеи вождя к действию звали его.

Рыжей своей головой думал он лишь о наживе –

Думать о чем-то еще он никогда не умел.

Грабя тупых русаков, денег он нажил немало,

Но ни копейки не внес в кассу НСДАП.

Он по природе своей попросту мелкий мазурик,

Многие люди хотят вырвать кадык у него.

Если и вырвут – так что ж? Плакать фашисты не станут,

Дело он сделал свое – время пришло уходить.

Много примазалось к нам жуликов типа Чубайса,

Партия, дайте лишь срок, освободится от них.

Юноша! Честно плати взносы в партийную кассу,

В этих деяньях простых и познается фашист.

* * *

Полагаю, друзья, что заметили вы:

Происходит неладное в центре Москвы.

Здесь гулящих девиц появились стада

И нахально хиляют туда и сюда.

Расплодились кавказцы здесь сотнями тыщ,

И хоть вроде народ бесприютен и нищ,

Видно, всё же жирок он растратил не весь,

Если столько мошенников кормится здесь.

И вьетнамцы от сырости здесь завелись,

Всевозможным имуществом обзавелись,

А откуда пожитки у этих пролаз?

И кретину понятно, что сперли у нас.

Почему-то Москве не везет на гостей,

Среди них – извращенцы различных мастей,

Негодяи, мерзавцы, подонки, гнилье –

Все ругают Москву и стремятся в нее.

Да, столица нужна – это давний закон,

Но Москва не столица, а только притон,

Чтоб избавиться разом от всяких жлобов,

Передвинуть столицу нам нужно в Тамбов.

А когда и в Тамбов понаедут жлобы,

Мы поймем, что мы – люди нелегкой судьбы,

Нам придется скитаться по всем городам,

А колеса стучат: “Шикадам, шикадам”.

“Шикадам, шикадам”, – распевает Филипп,

Для него-то вся жизнь – нескончаемый клип.

Ну а я не настолько везуч, как Филипп,

И, родившись в Москве, основательно влип.

* * *

Завидую я террористу Хаттабу:

Хотя и похож он на злобную бабу,

Хоть глазки его не умнее, чем птичьи,

Но все же Хаттабу присуще величье.

Ему удалось стать несметно богатым,

Втереться в друзья к мусульманским магнатам,

Она даже с велким Басаевым дружен

И срочно всему человечеству нужен.

Порой донимают тебя конкуренты –

Так пусть их Хаттаб разнесет на фрагменты,

Взорвет одного, помолившись Аллаху,

Чтоб все остальные обдулись со страху.

Он нужен военным – как символ победы,

Он нужен спецслужбам – для тихой беседы,

Он нужен юстиции, нужен заказчикам

И служит востребованности образчиком.

Хаттаб в камуфляже – ну в точности жаба,

Но в мире имеется спрос на Хаттаба,

А вот на поэта такового нету,

Молись он хоть идолам, хоть Магомету.

Я тоже хочу стать директором банды,

Чтоб вырвать у недругов вспухшие гланды,

Пускай обо мне говорят, размышляют,

Когда же прославлюсь – пускай расстреляют.

Вы знать обо мне ничего не желали,

Но я заложу динамита в подвале,

И так вас тряхнет непосредственно в комнате,

Что вы меня, суки, надолго запомните.

* * *

По издательствам авторы ходят,

Но у них ничего не выходит,

То есть время от времени их издают,

Но вот денег нигде не дают.

По издательствам авторы ходят,

Но до них всё никак не доходит,

Что издатель – не друг, не помощник, а враг

И горазд лишь на тысячи врак.

Труд художника – каторга, жизнь – кутерьма,

И издатель об этом наслышан весьма,

Но от жалости он беспредельно далек,

Ибо любит лишь свой кошелек.

Он твердит: “Вздорожала бумага,

До банкротства осталось полшага”, –

Сам же ездит кутить в Акапулько, –

Вот такая занятная мулька.

Но подходит к финалу издателей век,

На расправу ведь крут трудовой человек,

Скоро встанет художников масса

На борьбу против вражьего класса.

Будет автор цениться тогда не за стиль,

Не за искренность чувства и прочую гиль,

А за верность руки и прицела,

То есть за настоящее дело.

Коль издателя жирного выследишь ты,

И завалишь его, и доставишь в кусты,

Где друзья тебя ждут с нетерпением, –

Лишь тогда назовут тебя гением.

* * *

Мой читатель, дрожи, холодей, негодуй –

Я поведаю много ужасных вещей:

Есть в Монголии червь под названьем “бхуржуй” –

Он скрывается средь исполинских хвощей.

Ибо много в Монголии этих хвощей;

Сам бхуржуй – как обрезок говяжьей кишки;

Он усажен скопленьями гнойных прыщей,

Там и сям меж которых торчат волоски.

Выгибается в скобку ослизлая мразь,

А потом распрямляется – так и ползет,

И уж если она на бархан взобралась –

Дальше катится вниз, приминая осот.

Весь лоснится бхуржуй, среди стеблей ползя,

Сам себя подгоняя толчок за толчком.

Все места, где его пролегает стезя,

Он стремится забрызгать зловонным дерьмом.

Мерзкий червь не имеет ни глаз, ни ушей –

Лишь один вислогубый прожорливый рот,

И коль чует тепло – хоть овец, хоть мышей –

То ползет на тепло и отравой плюет.

Может он переплыть Керулен и Онон,

Если где-то почует живое тепло.

По исконным монгольским понятиям он

Воплощает в себе Абсолютное Зло.

Описал его первым писатель Ли Юй,

А потом это слово в Европу пришло,

Ибо поняли люди: бхуржуй и буржуй

Одинаково есть Абсолютное Зло.

До Москвы эти гады давно доползли,

В “мерседесы” залезли и ездят на них,

И стремятся давить нас, хозяев Земли, –

Тех, что ходят пока на своих на двоих.

Разве наш европейский буржуй не таков?

Ну конечно, таков, если он ядовит,

Изъясняется только посредством плевков

И при этом всегда безобразен на вид.

Наш буржуй точно так же духовно безглаз,

Точно так же духовного слуха лишен.

Но однажды напьется страдающий класс –

А он пьет, как известно, отнюдь не крюшон.

И утратит тогда свое действие яд,

И буржую уже не помогут плевки,

И по всем мостовым застучат, загремят

Трудовые, поношенные башмаки.

Коль буржуя настигнуть в обувке такой –

Лишь вонючая лужа останется там,

А другие пусть слышат со смертной тоской

Тяжкий топот, гремящий у них по пятам.

* * *

Если на поясе носишь ты пейджер,

Значит, ты больше не жалкий тинэйджер,

Значит, ты в жизни найдешь свое место,

Ловко избегнув угрозы ареста.

Коль телефон ты имеешь мобильный,

Значит, мужчина ты умный и сильный,

Значит, ты в жизни успел утвердиться

И продолжаешь полезно трудиться.

Коль “мерседес” ты купил “шестисотый”,

Значит, тебя не сравняют с босотой,

Что расплодилась сверх всяческой нормы

И проклинает любые реформы.

Коль особняк ты воздвиг трехэтажный,

Значит, мужчина ты храбрый, отважный

И не боишься мятежного быдла,

Коему жизнь совершенно обрыдла.

Рыцари в мире бушующем этом

Опознаются по внешним приметам –

Так отличали стальные доспехи

Прежних искусников бранной потехи.

Так отличали их кони и замки –

Тех, кто по жизни продвинулся в дамки.

От феодальной уставши рутины,

Плыли они к берегам Палестины.

Смолоду выплыл и наш современник

К обетованному Берегу Денег,

Бьется всю жизнь – и от бомбы в машине

Он погибает в своей Палестине.

Все же, пока не постигла проруха,

Хлеб свой носители ратного духа

Кушают с маслом и даже с повидлом, –

Быдло же так и останется быдлом.

* * *

Мы с другом Коляном неделю бухали,

Мы выпили триста бутылок сивухи,

Но чем безобразнее мы опухали,

Тем ярче цвело просветление в духе.

Колян, приблатненный веселый бездельник,

Враждебный малейшей житейской заботе,

Профаном в поэзии был в понедельник,

Но начал в стихах разбираться к субботе.

Всё то, что я создал в течение жизни,

Успел я ему прочитать за неделю.

Сказал он: “Херня происходит в отчизне”, –

И злобно глаза у него заблестели.

Сказал он: “Возьми ты, к примеру, Чубайса –

Он всё развалил и опять в шоколаде,

Но как ты, братан, над стихами ни парься,

Тебе не помогут кремлевские бляди.

На цирлах они перед Путиным ходят,

А лучших людей за людей не считают.

На джипы себе они бабки находят,

Тебе же на закусь и то не хватает.

Но ты не волнуйся – я понял теперя:

Поэзия – страшная сила, в натуре.

Пускай торжествуют кремлевские звери –

Мы скоро на ихней потопчемся шкуре.

Их всех ожидает глубокая жопа –

Та жопа зовется народным презреньем.

Андрюха, как только закончится штопор,

Пульни в них презрительным стихотвореньем.

Да так приложи, чтобы долго чесались!

Я знаю, ты можешь, – мочи, не стесняйся!

Мы все с пацанами тогда обоссались,

Когда ты читал нам в пивной про Чубайса”.

Колян помолчал, заглотнув полстакана,

И робко добавил: “Чтоб телки балдели,

Отдельно еще напиши про Коляна –

Про то, как мы классно с тобой посидели”.

* * *

Я был кандидатом наук

И членом Союза писателей,

За это дала мне страна

Жилищные льготы немалые.

И вдруг я на днях узнаю,

Что наши козлы-реформаторы

Все льготы списали в архив,

И льготы отныне не действуют.

Какой же, нам, собственно, прок

Тогда защищать диссертации,

Зачем становиться тогда

Талантливым крупным писателем?

Как все, я не очень любил

Изгадивших всё реформаторов,

Но после таких новостей

Я их разлюбил окончательно.

Лишь тут я внезапно прозрел

И понял ужасную истину:

Средь нас, простодушных людей,

Повсюду живут реформаторы.

Живут они вроде как все,

Но лишь до известного времени,

Когда им дозволят крушить,

Курочить и грабить отечество.

А как от приличных людей

В толпе отличить реформатора?

На этот уместный вопрос

Я так вам отвечу по опыту:

Не надо его отличать,

Он сам ото всех отличается,

Поскольку мозолит глаза,

Всё время торча в поле зрения.

Умение складно болтать

Присуще всем этим молодчикам,

Но главное, что их роднит, –

Лицо неестественно честное.

Кричу я народам Земли:

Страшитесь их подлого племени,

Едва реформатор возник –

Смутьяна хватайте немедленно.

А несколько сот нахватав,

В фургонах везите их за город,

Свалите в глубокий овраг,

А сверху полейте соляркою.

А там уже как бы сама

Рука к зажигалке потянется,

А дальше бессильны слова,

Но будет воистину весело.

* * *

Я уважаю в людях силу,

На силу сделал ставку я.

Гайдар, Чубайс и Чикатило –

Мои духовные друзья.

За их дела я не ответчик,

Но что-то к ним меня ведет.

К примеру, средний человечек

В газеты вряд ли попадет.

Таких людишек в телеящик

Не допускают нипочем,

Но для герое настоящих

Всегда приют найдется в нем.

Они гонимы злобным светом

И презираемы везде,

Но в ящике волшебном этом

Они пригрелись, как в гнезде.

Они способны на Поступок,

Я твердость вижу в их очах,

А средний человечек хрупок,

Духовно он давно зачах.

В тоске хватает он кувалду,

Чтоб погасить экранный свет,

Иль уезжает в город Талдом,

Где телевидения нет,

Иль пьет вонючую сивуху,

Грозя экрану кулаком,

Но так и так всегда по духу

Он остается слабаком.

Ему ходить пристало в юбке,

И нечего ему наглеть.

Он о любом своем поступке

Раскиснув, склонен сожалеть.

Зато Чубайс и Чикатило

Не сожалеют ни о чем,

И каждый вечер бьет их сила

Из телевизора ключом.

* * *

Сотрудничество с мироедами

Теперь считается за доблесть.

В конторе, пахнущей обедами,

Я что-то подписать готовлюсь.

Напротив – рыло необъятное

Того, кому я продал душу.

О чем-то спорю деликатно я,

Чтоб не разгневать эту тушу.

Но в ходе вежливой дискуссии

Вдруг пелена с очей спадает.

И эта тля в моем присутствии

Еще о чем-то рассуждает?!

Доверенности генеральные

И экземпляры договоров

Себе в отверстие анальное

Засунь и смолкни, жирный боров.

И прочую документацию

Туда советую засунуть.

Таким, как ты, страну и нацию

Продать – естественней, чем плюнуть.

Недаром даже боров кажется

С тобою рядом чистоплотным,

И всякий, кто с тобою свяжется,

Рискует тоже стать животным.

На небо, тусклое, как олово,

Гляжу и разобраться силюсь:

Откуда вы на нашу голову

Так неожиданно свалились?

Да, видел в прошлом много дряни я;

Напоминать, однако, надо ль,

Что вы побаивались ранее

На всю страну смердеть, как падаль?

Пусть сильные, пусть знаменитые,

Но все обречены народы,

Где именуются элитою

Разбогатевшие уроды.

Вы не былого порождение –

На это вы ссылаться бросьте.

Я изъявляю вам почтение,

Ведь вы из будущего гости:

Того, где тлен и запустение

И человеческие кости.

* * *

Не покидай своего помещения,

Чтобы не вызвать к себе отвращения,

Ибо от всех, с кем ты в жизни встречаешься,

Слишком разительно ты отличаешься.

Скверного я не сказал ничего еще:

В зеркале ты не похож на чудовище,

Ни двухголовости, ни троеглазия –

Есть даже толика благообразия.

Я не желаю касаться наружности,

Я лишь коснусь твоей скрытой недужности.

Встречный, тебя еще даже не слушая,

Видит в глазах твоих лед равнодушия.

В этих гляделках не видно стремления

К ценностям нынешнего поколения,

Как же ты хочешь добиться почтенности,

Если не веруешь в общие ценности?

Выход один лишь имеется, кажется:

Стань человеком, кончай кочевряжиться,

Не оскорбляй всю прослойку служивую,

Брезгуя демонстративно наживою.

Впрочем, ты можешь, конечно, пока еще

Выйти во двор, зареветь угрожающе

И представителя нового времени

Треснуть с размаху бутылкой по темени.

Это и будет во всей откровенности

Актом неверия в общие ценности –

И долгожданным предлогом существенным,

Чтоб зачеркнуть тебя в списке общественном.

* * *

Когда я еду на машине

И сдуру встану в левый ряд,

То вскоре с ужасом замечу

Огни, что за спиной горят.

То джип, усадистый, как жаба,

Свирепый, словно носорог,

Меня мгновенно настигает

И с полосы сгоняет вбок.

Он истерически сигналит,

Помеху жалкую гоня,

И я покорно уступаю

Напору стали и огня.

Когда бы даже Ломоносов

Стал в левом двигаться ряду,

Его бы вмиг оттоль согнали

И оплевали на ходу.

Когда б Толстой иль Достоевский

Тот ряд решились бы занять,

То джипы их по всей дороге,

Как зайцев, стали бы гонять.

Ни Менделеев, ни Курчатов

Не вправе ездить в том ряду –

Их тут же сгонят и покажут

Им средний палец, как елду.

И если б даже маршал Жуков

В тот ряд по недосмотру встал,

То он со страху очень скоро

Полез бы вновь на пьедестал.

Всем полководцам, всем ученым

И всем поэтам невдомек,

Какие штуки замышляет

Сидящий в джипе толстячок.

Но чтобы он поспел повсюду,

Куда поспеть имел в виду,

Он должен мчаться без помехи

В том левом скоростном ряду.

Являют нам единый принцип

Эпохи пройденные все –

Что предприимчивость и деньги

По левой ездят полосе.

Как славно, что в моей России

Не все распадом сметено,

Что никаким былым заслугам

Попрать сей принцип не дано.

Что есть пока еще устои,

Перед которыми равны

Все граждане и все гражданки

Моей страдающей страны.

* * *

Есть различные типы средь всяких народов –

Так бывают различные типы японца;

Но в японской семье есть немало народов,

Что позорят Страну Восходящего солнца.

Есть японцы-рабочие, есть мореходы,

Есть крестьяне – над рисом которые гнутся,

Но, как сказано выше, есть также уроды –

Самураями эти уроды зовутся.

Их одежда нелепа, походка спесива,

Кожа в синих наколках и речь глуповата,

Но в кармане у каждого важная ксива:

Каждый служит помощником у депутата.

Ксива – это прикрытье для дел негодяйских,

Ведь в японской земле депутаты священны,

Ну а что же священно для душ самурайских?

Только гейши, сакэ и, конечно, иены.

Коль по-братски тебя самурай обнимает,

Будь вдвойне недоверчив, втройне осторожен,

Ведь потом он тебя в тихом месте поймает

И свой меч, ухмыляясь, потянет из ножен.

Самураю и злейшее зло не противно,

Коль оно до иен позволяет добраться,

Ну а врет самурай вообще инстинктивно –

Потому что о правду не хочет мараться.

Не понять чужакам нас, японцев, хоть тресни:

Самураи – позор и проклятье державы,

Но с эстрады звучат самурайские песни,

А в торговле царят самурайские нравы.

Самурайским наречием все щеголяют

(Кстати, “ксива” – и то самурайское слово),

И вообще самураям во всем потрафляют

И себя позволяют доить, как корова.

Если кто-то себя объявил самураем,

Для него остальные – лишь дойное стадо,

И пускай от бескормицы мы помираем –

У таких пастухов не дождаться пощады.

К самурайскому сердцу взывать и не пробуй –

Самураи такого ужасно не любят,

Соберутся толпой – и с чудовищной злобой

Вмиг смутьяна мечами в капусту изрубят.

Самураи мечтают, как будто о рае,

О жене, о семье, о домишке в предместье,

Но не могут по-честному жить самураи –

В этом сущность их странного кодекса чести.

Впрочем, красть в наши дни они стали по-русски –

То есть сразу помногу и только законно,

А простых самураев сажают в кутузки,

Чтобы жили спокойно большие патроны.

Самурай за решеткой бормочет зловеще,

Что устал обитать в столь безжалостном мире,

И любой подвернувшейся под руку вещью

Покушается сделать себе харакири.

Ничего! Сам себя самурай не обидит –

Он совсем не дурак и дотерпит дотоле,

Как из мерзкой темницы скорехонько выйдет –

Ведь патронам он все-таки нужен на воле.

В наши дни самураи – почтенные люди,

Но, мой мальчик, гляди тем не менее в оба:

В их глазах, прожигая налет дружелюбья,

Всё горит самурайская, древняя злоба.

Потому-то и будь осторожен, мой мальчик,

В наше время друзей и жену выбирая:

Пригляделся – а друг твой в душе самурайчик

И невеста – достойная дочь самурая.

* * *

Почему ты так смотришь, японец,

В узких глазках – сполохи огня?

Я не девка и я не червонец,

Чтобы пялиться так на меня.

Вроде ты непохож на педрилу,

Да и я на него непохож.

Что же ты улыбаешься мило

И спокойно поесть не даешь?

Нагрузил я тарелку закуской

И лафитничек взял на прицел…

Как некстати, чертяка нерусский,

Ты за столик мой дерзко подсел!

Извини, я понять не умею

Мелодичной твоей болтовни,

Потому выражайся яснее

Или пасть свою срочно заткни.

Ты – Востока любимый питомец,

И весь Запад теснится за мной…

Не понять нам друг друга, японец,

Антиподы мы в жизни земной.

Я ударю тебя не колеблясь

Или сдерну со скатерти нож,

Если ты не отцепишься, нехристь,

И за столик к себе не уйдешь.

Коль немедленно не удалишься,

То тогда тебе точно конец…

Что такое? Я будто ослышался?

Ты читал мои книги, шельмец?

Что ж, японец, я парень не склочный

И готов твою дерзость простить,

А наш общий владыка заоблачный

Повелел мне тебя угостить.

Пей до дна, некрещеная морда,

Как и я, ты не очень-то прост.

Ты увидишь: от этого города

Я до Токио выстрою мост.

Самурай поднебесного князя,

Я приду к тебе этим мостом

И твою басурманскую Азию

Осеню православным крестом.

* * *

Под шорох падающих листьев,

Пол клики перелетных птиц

Паду я скоро, словно Листьев,

От рук безжалостных убийц.

Мне шепчут люди: мол, неправ ты,

Чубайса лютого дразня,

А я скажу, что кроме правды

Богатства нету у меня.

Чем шире правду расточаешь,

Тем больше копится она,

Хотя и пулю получаешь

За это в наши времена.

Рвану я на груди тельняшку,

Ведь он стрелять уже готов –

Похожий мастью на какашку

Руководитель всех воров.

Ну что ж, давай, стреляй, Иуда,

И я на небо уберусь

От расхищения и блуда,

Которым ты подвергнул Русь.

Лишь там, где звезды мерно ходят,

Где сфера жизни всех идей,

Постигну я, зачем приводит

Господь во власть дурных людей.

* * *

Сегодня может ныть и плакать

Лишь неудачник и бездельник.

Вот погоди: подсохнет слякоть,

И ты получишь много денег.

Ты думаешь, что ты обобран,

Ты думаешь, что ты ограблен,

И оттого глядишь недобро

И точишь дедовскую саблю?

Постой, дружок, не надо злиться,

Кричать, что президент – мошенник…

Чуть распогодится в столице,

И ты получишь кучу денег.

И на жилье былые льготы

Греф у тебя не отчекрыжит,

И до последней капли пота

Буржуем ты не будешь выжат.

По всем шахтерским регионам

Всё также завершится мирно,

И Греф тебе вручит с поклоном

Права на собственную фирму.

Сообществом миллионеров

Обласкан будешь ты и понят.

Со сходняка акционеров

Тебя впервые не прогонят.

И сытый Запад удивится,

Увидев, как мы раздобрели,

И решено, что состоится

Всё это первого апреля.

* * *

Татары – достойный российский народ,

Простой, работящий, – ну всё им дано,

Но есть у них всё же один недочет –

Болезненно падки они на вино.

При этом их водка уже не берет,

Им что-нибудь нужно гораздо лютей.

Им что косорыловка, что пулемет –

Лишь с ног бы валило их, щучьих детей.

Я им говорю: “Вы дошутитесь, пьянь,

Нельзя же всё время по жизни балдеть.

Пропьете, мерзавцы, Уфу и Казань

И будете с кепкой на рынке сидеть.

На русских вам, братцы, ссылаться грешно,

Ведь есть у нас Лермонтов, Пушкин, Толстой,

А вы переняли у нас лишь одно:

Стремленье нажраться и выпасть в отстой.

Ведь вы мусульмане, ети вашу мать,

Аллаха хотя бы побойтесь свово!”

Татары в ответ: “Надо дома бухать,

Сквозь крышу не видит Аллах ничего”.

Конечно, им трудно меня полюбить,

Ведь чистая правда кому по нутру?

Они замышляют мне морду набить

И бродят весь день у меня по двору.

Непросто отбиться от пьяных татар,

Когда соберутся они в косяки.

Придется прикрикнуть: “Гыдын, хайванлар*,

Иначе отрежу вам всем кутаки”.

Услышав волшебное слово “кутак”,

Они разбегутся, держась за мотню,

А я еще вслед им затопаю – так,

Как будто с ножом их вот-вот догоню.

Всем сердцем люблю я татарский народ,

Ведь если покрепче меня поскрести,

Налет европейский мгновенно сойдет,

Под ним же татарина можно найти.

Но будь ты татарин, чеченец, еврей

И пусть тебя даже поддержит мордва,

Я все-таки крикну: “Умеренно пей,

От пьянства наутро болит голова!”

* “Разойдитесь, скоты” (татарск.).

* * *

Не умирайте прежде смерти,

Пускай вас беды одолели –

Мужайтесь все-таки и верьте

В мистические параллели.

К примеру, посетили бар вы

И получили там по роже,

Но Петр Великий после Нарвы

Побоям подвергался тоже.

Он свято веровал в победу,

Хоть находился в полной жопе,

А после забияку-шведа

Шутя гонял по всей Европе.

Таксисты ночью грабят пьяных,

И вас ограбили, к примеру,

Но Рим, разгромленный при Каннах,

В свой жребий не утратил веру.

На пепелище Карфагена

Судьба закончила все споры,

И разобьются непременно

Все хищные таксомоторы.

Глядите на экран устало,

Давно списав свои потери –

Как среди рваного металла

Хрипят в крови ночные звери.

Злодеев отскребут от жести,

Помчат в больницу торопливо…

Следя за сводкой происшествий,

Вы только улыбнетесь криво.

Там, где кромсают плоть хирурги

И с ними смерть играет в прятки,

Спасут ли краденые куртки,

Часы, бумажники, перчатки?

Вот так пришли для сбора дани

На Русь псы-рыцари когда-то,

Но сплющились в Господней длани

Их ослепительные латы.

* * *

Ради денег ничто не позорно,

Ибо деньги есть мера всего.

Можно сняться в чудовищном порно,

Можно брата убить своего.

Если в фильме ты пользуешь лошадь

Или даже, к примеру, кота,

То, выходит не сел ты в галошу –

Ты самец и другим не чета.

Если вдуматься – это похвально,

Что брательника ты замочил,

Ибо жить невозможно нормально

Если рядом подобный дебил.

Ты – талантливый, умный красавец,

Ты со вкусом, со смыслом живешь,

А брательник был сущий мерзавец,

Над деньгами дрожащая вошь.

Он деньжонки копил втихомолку,

А тебе не давал ни гроша,

Но теперь он отъехал надолго,

И свободно вздохнула душа.

На помойку придется собраться

Как-то заполночь с сумкой большой,

Чтоб потом сбережения братца

Тратить с толком, со вкусом, с душой.

Только сделать уборку в квартире,

Только с кафеля брызги стереть –

И с девчонками можно в квартире

Без помехи порнуху смотреть.

В развеселом попоечном гаме,

Между девичьих пухленьких тел

Сладко думать, что братец с деньгами

Обращаться совсем не умел.

* * *

Все новогодние подарки

Мне словно мертвому припарки,

Я принимаю лишь одно –

Родное хлебное вино.

Конфеты, фрукты и печенье

Во мне рождают отвращенье,

А вижу водочки бутыль –

И забываю про костыль.

Зачем костыль, зачем пилюли,

Коль вы стакан уже махнули,

Коль всё и в теле, и в душе

Пришло в гармонию уже?

Я пожимаю руку пылко

Тому, кто мне принес бутылку,

Я низко кланяюсь ему,

А иногда и обниму.

А обниму – так и ощупаю,

Но не с какой-то целью глупою,

А с затаенною надеждой

Найти бутылку под одеждой.

Зачем скрывать свои запасы?

Так поступают пидорасы,

А настоящий сильный пол

Всё выставляет враз на стол.

Увидев эту батарею,

Я напиваюсь всех быстрее –

В мои года пора спешить

Как Данко, как Корчагин жить!

Стремлюсь я в бездну опьянения,

Чтоб там рассыпать искры гения,

И яркость моего ума

Лишь подчеркнет густая тьма.

Я выстраданного не выскажу,

Покуда грамм семьсот не высажу,

Потом еще добавлю сто –

И уплывать начну в ничто.

* * *

В метро людей настолько много,

Что негде пьяному упасть,

Да и сержанты смотрят строго,

Употребить мечтая власть.

Едва приляжешь у колонны,

Как власть они употребят,

За вечер собирая тонны

Таких подвыпивших ребят.

Они ослабленных и хворых

Хватают за воротники

И долго в специальных норах

Затем сосут, как пауки.

Милиции в толпе раздолье,

Там легче, безусловно, ей

В своем корыстном своеволье

Вести охоту на людей.

Не видится в толпе нехваток,

Когда людей такая страсть,

И нас из стада, как ягняток,

По одному таскает власть.

Но не могу никак понять я

Тех многочисленных глупцов,

Что видят, как уводят братьев,

Хватают дедов и отцов.

Рвануть бы разинскую шашку

И ловко рубануть в прыжке

По крепко впаянной в фуражку

Конкретно мыслящей башке.

Чтоб власть в подземную обитель

Забилась в страхе, как паук,

Чтоб нас отправить в вытрезвитель

Мог лишь казачий вольный круг.

* * *

Кто выпил двадцать грамм всего,

Уже не полноправный житель –

Любой сержант уже его

Готов отправить в вытрезвитель.

Сержант не любит алкоголь

И тех, кто падок до спиртного,

И каждый дать ему изволь

Без пререканий отступного.

Его не могут запугать

Убийцы, жулики и воры,

И, значит, вправе налагать

На нас он разные поборы.

В него ведь может всякий псих

Вонзить заточку между делом.

Всех обитателей земных

Он заслоняет статным телом.

И если бедно кто живет,

Дойдя уже почти до точки –

Сержанту может он живот

Проткнуть при помощи заточки.

Сержант при этом зашипит,

Вихляясь, на асфальт осядет,

Но вскоре примет прежний вид,

Дыру заклеит и загладит.

Надует вновь его майор

Обычным бытовым насосом,

И снова, как до этих пор,

Сержант становится колоссом.

И под майоровым толчком

Он вновь плывет на шум эпохи,

И вновь по стеночке, бочком

Его обходят выпивохи.

* * *

Реклама нас давно нервирует,

Поскольку учит только худу.

Она нас медленно зомбирует,

Как заклинатель культа вуду.

Свои дурацкие задания

Она вбивает нам в сознанье.

Она зовет лишь к обладанию

И презирает созиданье.

Мы больше жизнью не пленяемся

Без жвачки, пива и прокладок;

Весь день по торжищам слоняемся,

Хотя дела пришли в упадок.

Ведь наплевать рекламодателям,

Которые к наживе рвутся,

На то, что деньги покупателям

Немалой кровью достаются.

Иной сжует “Дирол” и “Стиморол”,

Потом пивка еще накатит,

А завтра у него, родимого,

На хлебушек и то не хватит.

И всё ж – следите за рекламою!

Учтите, что у нас в России

Пока болезненная самая

И чахлая буржуазия.

Но если потекут деньжонки ей

За всё, что нам она предложит,

Тогда она на ножки тонкие

В конце концов подняться сможет.

Малютка скоро станет крепкою,

Прожорливою, словно свинка,

И мы порадуемся – с кепкою

Сшибая мелочь возле рынка.

Пусть жизнь нас до смерти затюкает –

Для нас сие отнюдь не драма.

Ведь перед смертью нас баюкает

Сладчайшим голосом реклама.

* * *

Я тяжко в жизни потрудился,

Но вот ведь странная оказия:

Я лишь богаче становился,

Бросая это безобразие.

Избыток рвения тупого

Мешает деньги заколачивать.

Буржуй всегда отыщет повод

Твою работу не оплачивать.

Лежишь в тиши родимых комнат

И скорбно думаешь – угасну, мол,

Ан тут-то про тебя и вспомнят

Все те, кто тянется к прекрасному.

И сразу денежки поступят,

Не заработанные ранее.

Платить за труд буржуй не любит,

Зато он щедр на подаяния.

И коль у нас такая участь,

И коль уж так буржуй устроен,

То надо, совестью не мучась,

Всё брать, а требовать и втрое.

Сопя, стыдить его: “Мошенник,

Ну что ж ты мне так мало плотишь?”

Трудом же не сколотишь денег,

А только в гроб себя вколотишь.

* * * (песня)

Эту песню мы знали с мальчишеских лет,

Но не знали, чем кончилось дело,

А конек вороной покачал головой

И лягнул неподвижное тело.

Он сказал: “Мне давно надоела она,

Комсомольская нищая банда.

Я не к ним, соплякам, – я уйду к белякам,

Ведь, я слышал, их кормит Антанта.

Революция мне посулила овса,

Но покуда я только худею.

Если нету сенца у меня, жеребца,

То плевать я хотел на идею”.

И конек вороной прискакал к белякам,

Но чуть сунул он морду в кормушку,

Как его увели, как его запрягли,

Чтоб возил он огромную пушку.

Ведь не любит предателей в мире никто,

Да и я эту шваль ненавижу.

Отработал конек свой походный паек,

Заработал тяжелую грыжу.

И теперь в эмиграции этот конек

Весь согнулся под гнетом позора,

В городишке одном возит бочку с говном

И не видит степного простора.

Мораль-припев:

Коль взялся делать революцию,

То все невзгоды ты терпи,

Тогда тебе поставят памятник

В родной украинской степи.

А коль важнее революции

Тебе поддать и закусить,

То так и будешь до могилы ты

Дерьмо хозяйское возить.

* * * (песня, 1-й куплет – народный)

Пьяный Яков Свердлов

Под забором спит,

Из кальсон военных

Кожедуб торчит.

Припев:

Что ты бормочешь, Яков,

Что ты там говоришь?

Чую, когда проснешься,

Много ты дел натворишь.

Пили с ним Буденный,

Фрунзе и Чапай.

“Пей, – сказали, – Яков,

И не рассуждай”.

Припев.

Пьяный Яков Свердлов

Помнит об одном:

Надо рассчитаться

Полностью с врагом.

Но едва он встанет

В бой за отчий край –

Тут как тут Буденный,

Фрунзе и Чапай.

И снова Яков Свердлов

Под забором спит,

Из кальсон военных

Кожедуб торчит.

Припев.

* * * (песня)

Морозной ночью мы прощались

С тобою в толчее вокзала,

Во мне ребенок шевелился

И на губах горчил табак.

Ты на прощание купил мне

В одном ларьке порнокассету,

В другом – двенадцать банок пива,

А в третьем – книжку про собак.

Припев (написан Александром Добрыниным):

Вот исчез за поворотом

Твой экспресс “Москва Мытищи”;

Между нами столько верст

Железнодорожного пути…

Поезда по рельсам ходят,

Но покоя не находят,

Поезда чего-то ищут –

Ничего им не найти.

К чему прощальные подарки?

Они забыться не помогут.

Зачем порнуха и собаки,

Когда дела совсем табак?

Но всё же я тебя целую,

Поскольку всё же я надеюсь,

Что ты не пидор по натуре,

Что ты порядочный чувак.

Припев.

* * * (песня)

Из дверей ресторана

Начала ты разбег,

Но нелепо и странно

Повалилась на снег.

Роковая картинка

В моем сердце навек:

Как большая снежинка,

Ты ложишься на снег.

Из кабацкого гама

Ты ушла налегке

В белой шубке из ламы

И с бутылкой в руке.

Ты в дверях отмахнулась,

Услыхав мой вопрос,

Но на льду поскользнулась

И расквасила нос.

Ты исполнила сальто,

Как больной акробат.

Тебя поднял с асфальта

Милицейский наряд.

И пока ты грузилась

В милицейский фургон,

Ты дралась, материлась

И ревела, как слон.

Я следил за огнями,

Что мелькали во тьме.

Только сумку с деньгами

Ты оставила мне.

Только пачку резинок

Неиспользованных,

Чтобы в ходе поминок

Надували мы их.

Надо выпить флакончик

И добавить чуть-чуть,

А потом и гондончик

Можно будет надуть.

Пусть летают резинки

Над столами друзей –

Мы справляем поминки

По любимой моей.

* * *

Знаем мы парк над Москвою-рекой –

В нем развлечения льются рекой,

Есть механизм в этом парке такой –

Чертово колесо.

Припев:

К звездам на колесе –

Се-се-се-се-се-се.

Чертово колесо –

Со-со-со-со-со-со!

Чтоб веселее кататься на нем,

Мы по стаканчику сразу махнем,

И начинается классный подъем –

Крутится колесо.

Припев.

Смейся и пой в небесах над Москвой,

Но опасайся болезни морской:

Можно наряд заблевать ментовской

С чертова колеса.

Припев.

Чтобы с тобой не случилась беда,

Лучшее средство – не лезть никуда.

Очень коварная эта байда –

Чертово колесо.

Припев.

* * * (песня)

Я был человеком угрюмым

И к женщинам злобу питал,

Когда же с тобой познакомился,

Другим человеком я стал.

Глядел я на ручки и ножки,

Глядел на упругую грудь,

Глядел на разумную голову,

Не в силах от счастья вздохнуть.

Спасибо за то, что дала мне

Ты счастье на этой земле.

Ты стала мне как бы светильником,

Светильником как бы во мгле.

Припев:

Света и женщины

Страстно душа ждала –

Духовного как бы света,

Женского как бы тепла.

С тобою не рухну я в пропасть

И хищник меня не сожрет.

Порой мы приляжем под кустиком

И снова стремимся вперед.

Порой пошалим под березкой –

И снова шагаем туда,

Откуда светило возносится

Над нашей страною всегда.

А там оттолкнемся и прыгнем,

Прыжок совершая двойной,

Чтоб солнца достигнуть и сделаться

Светящейся массой одной.

Припев.

* * * (песня)

Что такое осень? Это осень.

Это просто осень, понимаешь?

Если спросишь: “Что такое осень, объясни?” –

Я отвечу: “Это просто осень”.

Что такое осень? Это осень.

Просто время осени настало.

Осень – это осень, ну когда же ты поймешь!

Это просто время, блин, такое.

Припев:

Осень. Где-то

Крик Шевчука.

Слушать это

Просто тоска.

Что такое осень? Это осень,

Осенью не зря она зовется,

Потому что осень наступает каждый год,

Каждый год осеннею порою.

Осень после лета наступает,

Длится до зимы она обычно.

Песню нашу мудрую прослушай до конца,

И тогда ты всё поймешь про осень.

Припев.

* * *

Когда мы видим, что пришло

На смену прежнего режима,

Мы лишь вдыхаем тяжело,

Решив, что жизнь непостижима.

Всего-то восемь лет прошло,

Но всё переменилось зримо:

Буржуй уже наел мурло,

Жируя на обломках Рима.

Народ же крайне исхудал –

Пытаясь голод притупить,

Он пьет отравленное пойло;

Да, он свободу повидал,

И, чтоб ее, как бред, забыть,

Он с радостью вернется в стойло.

* * *

Фанаберии мало в простом человеке,

Принести ему радость – нетрудное дело.

Можно жарить, к примеру, при нем чебуреки,

Чтобы корочка в масле кипящем твердела;

Чтоб ему улыбались гречанки и греки,

Чебурека ворочая плоское тело,

Чтоб сто грамм наливали ему как в аптеке,

Если б крепости винной душа захотела.

Человек о своих забывает невзгодах,

Погрузив в золотое пузцо чебурека

Полукружья зубов и обкапавшись соком.

Вспоминает он вдруг, что приехал на отдых,

Что обжорство естественно для человека,

Что нельзя натощак размышлять о высоком.

* * *

Мы научились молча умирать,

Поскольку знаем: спорить бесполезно,

И сколько просьб и доводов ни трать,

Нас всех пожрет одна и та же бездна.

Едва поймешь, как женщин покорять,

Едва доход польется полновесно,

Едва листы научишься марать,

Как станет всё бессмысленно и пресно.

Он близится, таинственный предел,

И не доделать неотложных дел,

Не подготовить скорбного прощанья.

Но пусть нежданно бьет последний час –

Достоинство останется при нас,

Коль мы сумеем сохранить молчанье.

* * *

Зря притязает на титло поэта

Тот, кто не в силах сочинить сонета.

Ведь только тот, кто знает ремесло,

Носить достоин славное титло.

Безрукий дурень отрицает это.

“Корпеть над формой – низко для поэта”, –

Твердит. Ему вместиться тяжело

В сонетных строчек строгое число.

Бездарность, хоть не в меру многословна,

К себе относится весьма любовно

И в перл возводит всякое вранье –

Хоть и дерьмо, а все-таки свое.

Дыши, поэт, размеренно и ровно,

Напрасный труд – оспоривать ее.

* * *

Желаниям толпы не угождать

И творчества не превращать в потеху,

Не устремляться к светскому успеху,

Достатка от труда не ожидать;

Своим усердьем вечно досаждать

Блистательным товарищам по цеху

И никого ни в чем не убеждать,

Но всё отдать на растерзанье смеху;

Не пропускать при этом никого

И даже мецената своего

Вышучивать весьма неосторожно,

А также тех, кто при больших деньгах;

Жить в нищете, однако не в долгах –

Всё это совершенно невозможно.

* * *

Служить во имя пропитанья –

Весьма прискорбная стезя.

Хозяин нам дает заданья,

И воспротивиться нельзя.

А коль не выполнил заданье –

Хозяин бесится, грозя

Лишить нас средств на пропитанье:

Негоже пешке злить ферзя.

С ним не поладить полюбовно –

Ложись костьми или уйди.

От страха я дышу неровно,

Стесненье чувствуя в груди.

А написал сонет – и словно

Уже все беды позади.

* * *

В двух шагах от меня есть кафе “У Володи”,

Где торчат до закрытья иные пьянчуги,

Так торчат в голове ноты модных мелодий

И наводят на мысль о тяжелом недуге.

Неотвязные, как малярийный плазмодий,

В голове они вертятся, как в центрифуге,

И у тех, кто старательно следует моде,

Пресекают к мышленью любые потуги.

Равнодушен я к моде, но вредные ноты

Всё равно, звуковые покинув приборы,

Залетают мне в мозг и жужжат там всё время.

Прикатить бы, товарищ, сюда пулеметы,

Композиторов этих поставить к забору

И под корень скосить всё их чертово семя.

* * *

Коль помнит обо мне Господь,

Всё прочее не слишком важно.

Пусть враг гримасничает страшно,

Стремясь больнее уколоть;

Пусть жрет изысканные брашна,

Свою упитывая плоть,

Пускай причмокивает влажно,

Отрыжку силясь побороть;

Пусть всё ему легко дается,

Пусть надо мною он смеется,

Но есть небесные весы –

На них тяжеле я намного,

Зане лишь мне дыханье Бога

Топорщит жесткие власы.

* * *

Так много дел, что кажется порой:

Когда б я даже был исчадьем зла,

Дела, нагроможденные горой,

Спасут меня от адского жерла.

Но самооправдания игрой

Не обольстится ценностей шкала:

Да, я в делах рутинных был герой,

Но упустил важнейшие дела.

Те замыслы, что подсказал мне Бог,

Лелеял я, но воплотить не смог –

Я лишь противоборствовал нужде;

А если б их представил во плоти,

То мог бы оправданье в них найти

На неизбежном будущем суде.

* * *

Такой же март, как десять лет назад,

И та же боль вдруг ожила в душе.

Такие же пурга, и снегопад,

И музыка на верхнем этаже.

Пускай вернулась боль былых утрат,

Но ни к чему мне быть настороже –

Утраченного десять лет назад

Мне не утратить заново уже.

Сквозь тучи снега вьюжный март несет

Куда-то вбок встревоженных ворон,

И, как тогда, на это смотрит тот,

Кто был тогда трагически влюблен,

Но он утрат теперь уже не ждет,

Ведь самого себя утратил он.

* * *

Делая глупости, вскоре глупеешь и сам,

Этого правила не обойти никому.

Если попал в подчиненье к своим телесам,

То погрузишься душой в непроглядную тьму.

Счастья природа духовна, – уже потому

Надо бунтующей плоти давать по усам,

А поклоненье бутылке и женским трусам,

Кроме подагры, увы, не ведет ни к чему.

Так что подумай, ища облегченья уму,

Вялую душу избавить стремясь от труда:

В прихотях плоти потонешь ты, словно Муму,

И бездуховность тебя унесет, как вода.

Дух, как Герасим, утратив приют навсегда,

Плачет на лодке, стуча головой о корму.

* * *

Растет и крепнет глупость оттого,

Что все ее с восторгом повторяют.

Порой в пучину глупости ныряет

Челнок ума – и не видать его.

Его валы туда-сюда швыряют,

Полно вражды морское божество –

То Мировая Глупость ускоряет

Вращение тайфуна своего.

И кажется: всё то, что плыть пыталось,

В пучину эту страшную всосалось,

Всё ослабело, всё ко дну пошло…

Но вот в квартирке бедной два поэта

Беседуют у лампы в круге света.

Взгляни: у них и тихо, и тепло.

* * *

Весь мой пиджак слезами облит,

И как не плакать, не рыдать?

Я обществом безвинно проклят

И должен в муках увядать.

Я издаю порою вопли,

Когда уже нет сил страдать,

Но тот, кто распускает сопли,

Не вправе облегченья ждать.

Нет, надо выработать твердость

В душе и в истощенном теле,

Пусть гонит общество меня –

У нас есть собственная гордость,

Плевать на деньги мы хотели,

Жрецы небесного огня,

И я брожу весь день без цели,

Себе под нос стихи бубня.

* * *

Не обижайся на лжецов,

Не удивляйся их обманам,

Не называй себя болваном –

Лжецы нужны, в конце концов.

Лик Правды груб, а взор свинцов,

Она даст фору всем тиранам,

Всё приводя с упорством странным

К скучнейшему из образцов.

Лишь то, что в самом деле есть,

Нас вынуждают предпочесть,

Чем вызывают приступ злобы.

Пусть лучше нам представит лжец

Блестящий сказочный дворец –

То лучшее, что быть могло бы.

А Правде, что язвит сердца

Разоблачением лжеца,

Мы не поклонимся до гроба.

* * *

Смотрю на тебя немигающим взглядом свинцовым

И знаю: нет смысла тебя мне выслушивать дальше.

Довольно с тобою джентльменом я был образцовым

И не замечал постоянной коробящей фальши.

На всё у тебя, несомненно, ответы найдутся,

Но грош им цена, ибо все они будут фальшивы,

И речи, которые нежно тобою ведутся,

В конечном итоге диктуются жаждой наживы.

Джентльмен, к сожалению, часто синоним придурка

Для дам, что погрязли во лжи и различных увертках.

К твоим объясненьям я глух, как еловая чурка,

Не хочется мне погрязать в бесполезных разборках.

Занятно одно: лишь ничтожный обрывок беседы,

Услышанный мной, хоть беседа и шла тихомолком,

Заставил слепого увидеть грядущие беды,

Заставил придурка все факты расставить по полкам.

* * *

Разливаются песни над морем,

И глупы эти песни настолько,

Что желудок мой раньше сжимался,

Словно рвотную пил я настойку.

Это пенье был вынужден слушать

Я практически круглые сутки,

И естественно, что в результате

Я слегка изменился в рассудке.

Я стараюсь иметь на кассете

Каждый шлягер явившийся свежий

И мурлычу под нос постоянно

Песни сладкие южных прибрежий.

Пусть меня от них раньше тошнило,

Но теперь-то уже всё в порядке.

Нынче даже сладчайшие песни

Для меня недостаточно сладки.

Стал я бодрым, живым, энергичным,

С металлическим блеском во взоре.

Это сделали сладкие песни,

Что звучат постоянно на море.

Стал мой голос уверенно-громок,

Обзавелся я властной повадкой.

Канул в прошлое робкий писака,

Все слова говоривший с оглядкой.

Там же скрылись все мрачные мысли,

Да и прочие там же исчезли,

И я слушаю сладкие песни,

Сидя в легком пластмассовом кресле.

Беспокоиться не о чем в жизни –

Если что-то тебя беспокоит,

Щелкни пальцами официанту,

И он всё в лучшем виде устроит.

* * *

В крестец ударивший прострел

Нарушил ход рутинных дел.

Похоже, сильно осмелел

Исконный враг людского рода.

Объединились неспроста

Бессмысленная суета,

И в перспективе – нищета,

И эта мерзкая погода.

Но дробной поступью калек

Пускаюсь я в рутинный бег,

А в морду бьет колючий снег,

За суетливость наказуя.

Я бормочу под нос себе:

“Вот так находишь вкус в ходьбе”,

А если кто толкнет в толпе,

То губы в бешенстве грызу я.

Да, боль пройдет когда-нибудь,

Житейский облегчится путь,

Но я уже успел смекнуть,

Что боль всегда не прочь вернуться.

Я в жизни лишь одно могу:

Быть осторожней на бегу

И не забыть, как мне в дугу

От всех толчков случалось гнуться.

* * *

Чем развлекаются джентльмены,

Коль выпадает день худой?

Да уж не бабами, конечно,

А выпивкою и едой.

Они жуют неторопливо,

Блаженно глядя на закат,

И попивают потихоньку

Благоухающий мускат.

Когда же в голове джентльмена

Вино произведет сумбур,

Откинувшись на спинку кресла,

Он начинает перекур.

От табака перерастает

Сумбур в полнейший разнобой,

И вежливо джентльмен заводит

Беседу вслух с самим собой.

И если ходом разговора

Джентльмен не удовлетворен,

То, даже чуть разволновавшись,

Учтивость соблюдает он.

И он учтивостью ответной

И пониманием согрет.

Так мало в людях этих качеств,

А иногда и вовсе нет.

* * *

Посталкогольные психозы

Мне несказанно надоели.

Мерещится такая пакость,

Что прям глаза бы не глядели.

Ума не приложу, что делать,

Какое тут придумать средство.

Зачем так быстро ты промчалось,

Мое безводочное детство?

Поскольку дети не бухают –

Им это мамы запрещают, –

То жизнь их зависти достойна:

Психозы их не посещают.

Но дети постоянно хнычут

И своего не ценят счастья.

Гляжу на них – и временами

Не в силах в бешенство не впасть я.

О чем вы хнычете, мерзавцы?

Еще вы горя не видали,

А там наступит время пьянства –

И всё, и поминай как звали.

От пьянства никуда не деться,

Коль ты самец и ходишь в брюках,

И растворится ваша личность

В бреду, в скандалах, в жутких глюках.

Так наслаждайтесь счастьем жизни,

Срывайте в детстве жизни розы!

Вам хныкать не о чем, покуда

У вас не начались психозы.

* * *

За полсотни зеленых хотел обмануть меня друг,

Перед ним я, видать, не имею весомых заслуг,

Раз полсотни зеленых иль тысяча триста рублей

Оказались весомей сомнительной дружбы моей.

Да, чего в наше время за деньги нельзя предпринять!

Одного я хотел бы – маленько расценки поднять.

Или дружба поэта – товарец настолько гнилой,

Что сбывать ее надобно с рук поскорее долой?

Ну а ежели вдуматься – правильно друг поступил,

Что мог взять он с писаки помимо бумаг и чернил?

Глядь – а тут пятьдесят полновесных заморских монет!

Для каких-то сомнений и почвы тут, собственно, нет.

Так прощай же, дружище! Ты был, разумеется, прав,

Но такой у меня, подозрительный, пакостный нрав,

Что подобных друзей, воспитавших в себе правоту,

Я стараюсь, как видишь, всегда обходить за версту.

* * *

Пульсирующие звуки,

Которые бьют в упор,

Прыжки, воздетые руки –

Короче, полный набор.

Плюю на ваши ужимки,

На драйв дурацкий плюю.

Как на размытом снимке

Я вижу душу мою.

В молочных пятнах тумана

Там всё застыло навек –

Уж так я устроен странно,

Такой уж я человек.

Фигуры женщин в тумане

И плоский берег морской –

Не вашей гитарной рвани

Нарушить этот покой.

Прости мне, Боже, презренье,

Но поздно в мои года

Никчемное оживленье

И ясность вносить туда.

* * *

Чуть шевельнусь я – и кричу от боли.

Всему виной избыток алкоголя.

Не рассчитал движение одно –

И вот лежу на койке, как бревно.

В боку при всяком выдохе недобро

Похрупывают сломанные ребра,

И только захочу вздремнуть чуток –

Боль прошибает, как электроток.

Я сам немыт, и все смердят в палате,

А сетчатые шаткие кровати

Придумал, верно, кто-то из СС –

Мы спим на них, согнувшись буквой “С”.

А при кормежке весь кипишь от злости –

С такой-то дряни как срастутся кости?

Но ведь управы не найти нигде –

Вот так и жрешь перловку на воде.

Ты полагал, что ты – крутая птица,

Однако есть районная больница,

Пусть там леченье – пытка и страда,

Но там гордыню лечат без труда.

Пойду в сортир я мелкими шажками,

С курящими там встречусь мужиками

И, уловив их взгляды на лету,

Во всех глазах смирение прочту.

* * *

Известно, что мы все играем роль –

Кому какая в жизни выпадает,

Но ежели за нас возьмется боль,

То всё наигранное с нас спадает.

Ты в роли избранной стяжал успех,

Но это только внешнее отличье,

И боль, придя, уравнивает всех,

Но тех – в ничтожестве, а тех – в величье.

Амбиции, претензии – пустяк

Перед нуждой в спасительном уколе,

И остается лишь простой костяк

Из мужества, терпения и воли.

Куда трудней не в спорах побеждать,

Не в бегство обращать чужие рати,

А до утра ни стона не издать,

Чтоб не будить соседей по палате.

* * *

Ожидание выпивки может из всякого вытянуть душу,

Человек изнывает, словно кит, занесенный на сушу.

Все красоты Земли у него вызывают зевоту,

Он скорей предпочел бы тяжелую делать работу.

Он качает ногой, озирается, чешет затылок,

А ведь где-то в подвалах стоят миллионы бутылок,

Кто-то цедит из трубки первач у себя на квартире,

Но гонец затерялся в огромном и яростном мире.

И невольно в мозгу нехорошие встанут картины:

Вот в пивную гонца красноглазые кличут мужчины,

Вот кричит он в ответ: “Кореша дорогие, здорово!”

Так бы в глотку и вбил ему это дурацкое слово.

Ну куда он идет, козыряя деньгами спесиво?

Жажду этих людей не залить и цистернами пива.

Сбережения наши он вздумал безжалостно ухнуть,

Чтобы эти уроды смогли еще больше опухнуть.

Надели же посланца ты резвыми, Боже, ногами,

Проясни его ум, научи обращаться с деньгами,

Пусть он помнит, как нам в ожиданье приходится туго,

И будь проклят гонец, обманувший доверие друга.

* * *

Не много в творчестве веселья –

Пока до неба не дорос,

Ты сам и все твои изделья

Не будут приняты всерьез.

Когда же дорастешь до неба,

Где только тучи и орлы,

Не будет там вина и хлеба –

Одни пустые похвалы.

И сколько крыльями ни хлопай,

Напрасно с голодом борясь,

Но вскоре отощавшей жопой

Ты плюхнешься в земную грязь.

Чтоб слиться с племенем орлиным,

Сперва в грязи поройся всласть –

И сможешь снова взмыть к вершинам

И снова с чавканьем упасть.

Наведываясь на высоты,

Я ценный опыт приобрел:

Поэт порой способен к взлету,

Но он, однако, не орел.

Орлы способны пропитаться

Лишь вольным воздухом высот,

А я уже устал пытаться

Подняться выше всех забот.

В себе я вижу сдвиги те же,

Что и поэты прежних дней:

И воспарения всё реже,

И персть земная всё родней.

* * *

Вы, для кого мы в молодости пели,

Рассеялись – и нам вас не созвать.

Вы от наживы легкой отупели,

Теперь нет смысла с вами толковать.

Чем больше денег, тем их больше надо.

Казалось бы, абсурд, а вот поди ж!

Вас одурманил впрыскиваньем яда

Коварный гад по имени Престиж.

Увы, как низко цените себя вы,

Платя за уважение толпы!

Теперь поэтов милые забавы

Для вас малопочтенны и глупы.

Мы – птицы невысокого полета,

Но склонны оставаться при своем.

Мы будем жить без всякого расчета

И, вероятно, раньше вас умрем.

И я с небес когда-нибудь увижу,

Окинув взором дольние миры,

Как вы в объятьях жирного Престижа

Провалитесь, гремя, в тартарары.

* * *

Порой ни в чем не виноватые

Страдают в жизни всех хужее:

Фортуны пальцы шишковатые

Сомкнулись у меня на шее.

И я хриплю: “Ратуйте, милые,

Несносен этот жребий жуткий,

Она ведь душит с блядской силою,

В гробу я видел эти шутки!”

Но люди милые, хорошие

Судьбину злую не отгонят.

Они усвоили: не трожь ее –

Тогда она тебя не тронет.

Спасибо, люди, вам за почести,

За восхищенные трибуны,

Да и за то, что в одиночестве

Придется встретить гнев фортуны.

А то притащитесь на выручку,

Надоедите хуже смерти,

А после вспомните про выручку,

Мной собранную на концерте.

Живу я всех благополучнее?

Что ж, оставайтесь в этой вере,

А мне без вас и жить сподручнее –

И подыхать в такой же мере.

К успокоению взаимному

Хриплю я весело под водку,

Как мне, парнишечке безвинному,

Клешня судьбы вцепилась в глотку.

* * *

Не талантом возвышен писака Бретон –

Отличал его лишь наставительный тон,

А когда б не пытался он всех поучать,

Никогда его бред не попал бы в печать.

Если б стал выражаться понятно Бретон,

Был бы сразу причислен к бездарностям он.

Потому-то писать он старался темно:

Мол, Бретону дано, а другим не дано.

Очень долго с понятностью бился Бретон,

А когда одолел ее все-таки он,

То Бретон и читатель остались одни,

И довольны доныне друг другом они.

Хорошо им шагать сквозь столетья вдвоем,

Ибо каждый бормочет себе о своем.

“Отзовись, Красота!” – слышен издали стон,

Но на этот призыв отзовется Бретон.

* * *

Икону делать из народа

Довольно странно в наше время,

Когда лежит он, как колода,

Скрывая древоточцев племя.

Свои ходы в народной толще

Свободно гады прогрызают,

Народ же это терпит молча

И шевелиться не дерзает.

Он лишь болезненно кривится –

Он помнит время то плохое,

Когда он вздумал шевелиться –

И весь рассыпался трухою.

С трудом вернув былую форму,

Он думает: “Борзеть не надо,

Вся жизнь придет однажды в норму,

Когда налопаются гады.

Они утратят оголтелость,

Когда решат, что с них довольно,

Сожрав всё то, что им хотелось,

И станут грызть уже не больно.

Тогда и примет короедство

Цивилизованные формы,

И мир опять вернется в детство,

Когда на всех хватало корма”.

Но вкралось несколько изъянов

В систему этих мирных взглядов:

Народ ведь, как Земля – титанов,

Сам из себя рождает гадов.

Рисуй народа идеалы,

Лови старательно оттенки,

А на холсте – кривые жвалы

И злобно-мертвенные зенки.

* * *

К. Григорьеву

Сел я статью сочинять для газеты,

В коей наглядно хотел показать,

Что гениальность есть форма безумья,

А написал почему-то стихи.

Сел я писать, трудолюбия полон,

В порножурнальчик рассказ небольшой,

Вывел заглавье: “Постельная ярость”,

Но написал почему-то стихи.

Сел я писать для поп-группы известной

Текст злободневный и полный огня,

Вывел названье: “Лесбийские танцы”,

А написал почему-то стихи.

Слоган я сел сочинять для рекламы,

В нем я задумал изящно связать

Ленина и менструальные циклы,

А написал почему-то стихи.

Что-то полезное, нужное людям

Я безуспешно старался создать,

И лишь того я стишками добился,

Что наконец мне живот подвело.

Вздумал письмо я направить начальству

И написать, что не ценят у нас

Старых защитников Белого дома,

А написал почему-то стихи.

Это явилось последнею каплей.

Я обратился с укором к себе:

“Если ты с жизнью расстаться задумал,

Способ избрал ты не лучший отнюдь.

Можно нажраться крысиной отравы

И удавиться на ручке дверной,

И провода оголенные можно

В уши себе, как в розетку, воткнуть;

Да и с моста тоже прыгнуть неплохо,

В прорубь стараясь вонзиться башкой;

Также неплохо патрон динамитный

В рот себе вставить и шнур запалить;

Также неплохо и в Питер поехать

И в механизм для подъема моста

Броситься там с истерическим воплем,

Чтобы зачавкали сытно зубцы;

Также неплохо облиться бензином

И подпалить себя возле Кремля

И полчаса до приезда пожарных

Дико реветь и плясать трепака.

Словом, немало есть способов смерти

Ярче, надежней и просто честней,

Чем, утомив всех агонией долгой,

С мрачным упорством стихи сочинять”.

* * *

Рифмоплеты сочиняют –

Лишь перо бы почесать;

Суть при этом затемняют,

Ибо не о чем писать.

В мутных водах изложенья

Часто тонет сам предмет…

Не для самоублаженья

Пишет истинный поэт.

За перо он не берется,

Непохож на тьму писак,

Коль неясным остается,

Что писать, о чем и как.

Словно кормчий остроокий,

Он обходит за версту

Пустословье, экивоки,

Напускную темноту.

А когда слова по теме

Потекут наперебой –

Лик читателя всё время

Видит он перед собой.

Ведь читатель тоже трудно,

Замороченно живет,

И поэт не пишет нудно

И шарад не задает.

Тем же, кто его пиесы

Вживе смел критиковать,

Будут в преисподней бесы

Вирши Бродского читать.

Эта мука будет длиться

Миллионы долгих лет,

А на небе веселиться

Будет праведный поэт.

И к Марии он, и к Марфе

В гости будет прилетать,

Будет, возгремев на арфе,

Так пред Богом распевать:

“Пусть поэта жребий труден,

Пусть зоил к нему суров, –

Воздаянием не скуден

И теперь Господь миров”.

* * *

Толпа в период разорения

На нас, поэтов, смотрит строго –

Ей всё мерещится, что гении

Не трудятся, а тратят много.

Мы жизнь ведем недостохвальную,

Я этой истины не прячу, *

Но иногда мы колоссальную

Приносим обществу отдачу.

Поэт в домашней тихой пристани

От жизни спрятаться не может,

И взгляд его, холодный, пристальный,

Людей чувствительных тревожит.

Он видит всю их подноготную

И он расстроен тем, что видит.

Начало грубое, животное

Он в людях люто ненавидит.

Толпа поэту не указчица,

И ей, что в скверне закоснела,

Он демонстрирует изящество

Души, а иногда и тела.

Толпа сперва слегка обидится,

Затем – возвысится душою;

Я сам поэт, и так мне видится

Мое значение большое.

* * *

С богатыми интеллигентами

Наш Орден в ресторане пил.

“Я покажу вам танец с лентами!” –

Вдруг Пеленягрэ завопил.

Сочли мы это глупой шуткою,

Но он вскочил, отбросив стул,

И тишина повисла жуткая,

Утихли звяканье и гул.

И бойко, как артистка Вишнева,

По залу Виктор заскакал.

“Должно быть, парень выпил лишнего”, –

Заметил некий аксакал.

“Умолкни, существо бескрылое, –

Я старикану возразил. –

Пойми, что творческою силою

Поэт себя перегрузил.

Пугают публику мещанскую

Его большие башмаки,

Его подскоки молдаванские

И гагаузские прыжки.

Но если силушку по жилочкам

Не разнесет лихой галоп –

Не сможет он подсесть к бутылочкам

И взяться вновь за эскалоп.

К чему дивиться на поэтовы

Скачки, прыжки и кренделя?

Ведь не снесет его без этого

Родная мать сыра земля”.

* * *

Чужие сочиненья править,

Чужие строки исправлять –

Не может это нас прославить,

Но может греть и забавлять.

Коль ты мужчина и редактор,

А не мокрица и слизняк,

То ты прокатишься, как трактор,

По сочиненьям всех писак.

Красоты, образы, сравненья,

Что там и сям торчат, как хуй,

Выравнивай без сожаленья,

Без всякой жалости трамбуй.

И на открывшейся равнине

Ты захохочешь – потому,

Что возвышенья для гордыни

Здесь не найти уж никому.

Никто глумиться над собратом

Уже не сможет больше здесь,

И борзописцам нагловатым

Придется поумерить спесь.

Будь ты поэт или прозаик,

Будь ты лощеный сценарист,

Будь пишущий про мелких заек

Натуралист-анималист, –

Все на пространстве ровном этом

Постигнут суть моих идей,

Обласканы, как мягким светом,

Исконным равенством людей.

* * *

Я был весьма трудоспособен

И нищих люто ненавидел,

Был с ними неизменно злобен

И многих попусту обидел.

Им только водочки желалось,

Чтоб как-то справиться с мигренью,

В моем же взоре отражалось

Лишь безграничное презренье.

Им только хлебушка хотелось

Без всяких видов на колбаску,

Но черт моих окаменелость

Лицо преображала в маску.

И маска грубо изрекала,

Борясь с нахлынувшей зевотой:

“Вас много тут, а денег мало,

Покуда цел, иди работай”.

Я сам, трудясь до изнуренья,

Всё стать писателем пытался,

И вот теперь до разоренья

Закономерно дописался.

Теперь и я на паперть вышел,

Хотя и с крайней неохотой,

И от богатеньких услышал:

“Покуда цел, иди работай”.

Никто не хочет поделиться,

И, словно в некой страшной сказке,

Исчезли дружеские лица,

Вокруг остались только маски.

* * *

Я вновь рутины груз подъемлю

На утре трудового дня,

И снова вдавливает в землю

Привычный этот груз меня.

Сипят изъеденные бронхи

И жар толкается в виски,

Но если просто стать в сторонке,

Увязнут в глине башмаки.

Так нечего мечтать о бунте,

Кричать: “Куда вас всех несет!” –

Остановись на этом грунте,

И он всего тебя всосет.

Пусть далеко уже не юн ты,

Пускай простужен, – всё равно,

Подошвы отлепив от грунта,

Плетись со всеми заодно.

Вот так плетешься, слабый, потный,

О грузе думая своем,

И кажется – асфальт холодный

Стал вязким, словно чернозем.

И никого своей хворобой

Ты не разжалобишь, мой друг,

Осталось лишь пихать со злобой

Всех тех, кто топчется вокруг.

Ведь если б ты всю их породу

Сумел под корень извести,

То смог бы враз прибавить ходу,

Легко и весело идти.

* * *

Я по профессии писатель,

Причем особенного склада:

Пишу не по веленью сердца,

А ровно столько, сколько надо.

Нельзя быть слишком многословным

И отнимать чужое время.

Привык я выражаться кратко

И исключительно по теме.

Все любят юмор и сатиру,

Не зря я выбрал этот профиль.

Так легче превратить писанья

В консервы, крупы и картофель.

А иногда, пускай не часто,

В моем котле мясцо бывает.

Но больших выгод домогаться

Писателю не подобает.

Я знаю, сколько надо строчек,

Чтоб полностью насытить тело:

Я за часок их набросаю –

И прекращаю это дело.

Трудиться больше так же глупо,

Как по жаре ходить в калошах.

Уж лучше помечтать о сексе

И о других вещах хороших.

* * *

Бывают вопросы – как ствол пистолета,

Здоровью и миру грозящие так же.

“Не хочешь ли выпить?” – спросили поэта,

И он машинально промолвил: “А как же!”

Вернулся домой он под утро – без куртки,

В грязи, ухмыляясь пугающе криво,

Зато за ушами торчали окурки –

Он сам их туда заложил бережливо.

Он рухнул в чем был на семейное ложе,

Не слушая горестных стонов супруги,

Чудовищным храпом соседей тревожа,

Заставив собаку залаять в испуге.

Спят пьющие крепко, однако недолго,

От жажды поэт пробудился во мраке.

На кухне он пил и поглаживал холку

Несмело к нему подошедшей собаки.

Еще он не знал, что потеряна куртка,

Но чуял: потерь обнаружится масса.

Нашел за ушами он оба окурка

И тупо смотрел на них около часа.

А после из глаз его хлынули слезы:

За что эта доля над ним тяготеет?

За то ли, что, слыша прямые вопросы,

Он ложью ответить на них не умеет?

За что все вокруг на него ополчились?

За то ли, что гений и ложь несовместны?

“Не хочешь ли выпить?” – к нему обратились;

Он мог бы солгать, но ответствовал честно.

Хотел бы он плавать в безбрежности лета,

Но падает в грязь, как подбитая птица…

Бывают вопросы – как ствол пистолета,

И нечем поэту от них защититься.

* * *

По паркам проходя моим,

Я вижу светлого немало.

Вот вновь под дубом вековым

Собачка кучечку наклала.

Вот девушку два пацана

Ведут почтительно по тропке,

И стесняется она

Ладоней, гладящих по попке.

Вот скрыла лиственная вязь

Ватагу пьющих и курящих –

Они, тихонько матерясь,

Слегка дичатся проходящих.

Дойду по парку до ларька

И на последние копейки

Куплю бутылочку пивка,

Чтоб скромно выпить на скамейке.

Мамаши с деточками в ряд

Проходят мимо, словно павы…

Так что ж писатели корят

Нас за распущенные нравы?

Никто здесь никого не бьет,

Никто ничем не обижает.

Наряд ментов порой пройдет,

Но нас в тюрьму он не сажает.

У всех людей спокойный вид

И машут песики хвостами,

А если кто-то пошалит,

То это скрыто за кустами.

И потому, едва взгляну

Я на гулянье населенья,

Как всякий раз слезу смахну

Сочувствия и умиленья.

* * *

Плеваться в лестничный пролет

Для мудреца всегда приятно.

Мотаясь, вниз летит слюна,

Внизу щелчок раздастся внятно.

Как рухнувший воздушный змей,

Теряющий по лоскуточку,

Слюна летит, пока щелчок

На этом не поставит точку.

Не так же ль человек летит

Стремглав из этой жизни бренной

Среди таинственных перил

И лестниц сумрачной Вселенной?

И сколько он ни измышляй

Систем, индукций и дедукций –

Он не замедлит свой полет

Средь мрачных мировых конструкций.

Но пусть меня творец миров

Почтением не удостоит –

Я не слюна, а человек,

Со мною так шутить не стоит.

Способен мой свободный дух

Развить такое напряженье,

Чтоб тяготенье прервалось

И обратилось вспять сниженье.

Пусть я о мировую твердь

Расплющусь и навек исчезну,

Но прежде оскверню того,

Кто мною плюнул в эту бездну.

* * *

Хочу иному врезать по скуле,

Хочу другому проломить башку,

А третьего хочу узреть в петле,

Качающимся тихо на суку.

И никого не хочется обнять,

Похлопать по плечу, прижать к груди…

Любовь и Дружба могут изменять,

Но Злоба ждет с улыбкой впереди.

Мы за руки возьмемся крепко с ней

И побежим через цветущий луг,

Пинками награждая всех людей,

Торчащих в замешательстве вокруг.

На косогор поднимемся степной,

Где нас простор необозримый ждет,

И хныканье побитых за спиной

Картине мира пряность придает.

Село расположилось под горой,

В котором масса пищи для огня,

И выгон с гомонящей детворой,

Давно заслуживающей ремня.

Но Злоба нежно скажет: “Погоди,

Не надо о рутине в этот миг” –

И мы замрем, следя, как впереди

В закатных тучах солнце прячет лик.

И, обновившись за какой-то час,

Мы вспять пойдем по пойменным местам,

И пустятся бежать, завидев нас,

Бездельники, слонявшиеся там.

* * *

Когда я был в поре весенней,

То пошутить всегда умел,

Хотя к веселью побуждений

На самом деле не имел.

Себя я называл поэтом,

Беря девиц на абордаж,

Но я не знал, что в слове этом

Им слышалась пустая блажь.

Не мог склонить к интимной дружбе

Девиц мой неказистый вид,

Я мелкой сошкой был на службе,

Как автор не был знаменит.

Мне и доныне часто снятся

Тех лет обиды, стыд и страх,

Но я всё продолжал смеяться,

А скорбь выплескивал в стихах.

Теперь же я взнуздал камену,

Возвел свой личный пьедестал.

Теперь себе я знаю цену

И от хвалебных слов устал.

В стихах свою судьбину злую

Всегда вышучивала Русь –

В стихах смеясь напропалую,

Я в жизни лишь слегка кривлюсь.

В былые дни запас веселья,

Похоже, растранжирил я –

Не видят без хмельного зелья

Меня смеющимся друзья.

Теперь я сумрачен и грозен,

Себя я прежнего забыл –

Того, кто был в стихах серьезен,

Того, кто весел в жизни был.

* * *

Не надо огорчаться, если

Вы не решились мне помочь:

За мудрой книгой в мягком кресле

Я всё равно встречаю ночь.

При нынешней дороговизне

И сам я не могу понять,

Как прежнего уклада жизни

Мне удается не менять.

Как прежде, я питаюсь вволю,

Как прежде, знаю толк в еде,

Не избегаю алкоголя

И принят радостно везде.

Как прежде, я вниманьем дамским

И Музами согрет вполне,

И потому отказом хамским

Вам не нажить врага во мне.

Собой являя всю ничтожность

Двуногих жителей Земли,

Помочь имели вы возможность

И все-таки не помогли.

Но верьте: ваше отношенье

Меня ко гневу не склонит,

Поскольку право на решенье

Есть даже у мельчайших гнид.

Никто вас, право, не ругает,

Я без усилья вас пойму:

Меня забвение пугает,

А вам бессмертье ни к чему.

От Божьего распоряженья

Нам с вами не грозит урон:

Бессмертье – мне, а вам – забвенье,

Всё – по желанию сторон.

* * *

Прав очень много у людей,

А вот обязанностей нету.

Иной поет, как соловей,

Стараясь зашибить монету.

Уверен он в своих правах

Жить беззаботно и богато.

Я помогу ему в делах –

И сразу стану ближе брата.

Но если он деньгу зашиб,

В нем перемена наступает.

Меня, как ядовитый гриб,

Пинком он походя сшибает.

А также и других ребят,

Чтоб не дорвались до дележки.

На много верст вокруг стоят

Без шляпок тоненькие ножки.

А как, стервец, в глаза смотрел,

Являя верность и опаску!..

Когда ж маленько раздобрел,

То с наглым смехом сбросил маску.

Он ходит как бы в неглиже,

Являя всем свою измену,

И никому ничем уже

Он не обязан совершенно.

А что мы можем сделать с ним?

Ведь у него повсюду связи.

Без шляпок хмуро мы стоим –

Те, кто поднял его из грязи.

И эта истина стара,

Но к жизни вряд ли применима –

Что ради самого добра

Творить добро необходимо.

Вот так приносишь подлецу

Добра несчетные охапки,

Чтоб после в жизненном лесу

Торчать растерянно без шляпки.

* * *

Коль на тебя людским потопом

Выносит негра по Тверской,

Зовешь его ты черножопым

И бьешь по черепу клюкой.

И негры оттого болеют

И поклоняются клюке,

Но ведь они же не белеют,

Коль получают по башке.

Пойми: они от оскорблений

Не станут белыми людьми;

Будь лучше с ними добр, как Ленин,

Как данность мудро их прими.

Не бей их по мясистым мордам

И выше их себя не ставь,

А лучше для занятий спортом

Ты им площадку предоставь.

Заскачут негры по площадке,

Вопя, как дьяволы в аду,

А ты уже готовь в палатке

Для них бесплатную еду.

Пришли им девок полнотелых

И вволю огненной воды,

И ты увидишь, сколько белых

Вольется вскоре в их ряды.

На негритянских спортплощадках

Сойдется вскоре весь народ,

И счастьем, как зерном в початках,

Наполнен будет каждый рот.

“С веселым чернокожим малым

С утра до вечера балдей” –

Не это разве идеалом

Для всех является людей?!

И каждого сознанья недра

Заветный образ отразят

Приплясывающего негра

В бейсболке козырьком назад.

* * *

Проказы новоявленного барства

По-христиански вряд ли я приму –

Вновь кто-то стырил деньги на лекарства,

А я подохнуть должен потому.

Кряхтит народ, ограбленный до нитки,

Ему ли наши книжки покупать?

Поэтому писателям прибытки

Давно уж перестали поступать.

Какие там прибытки! Хорошо бы

Хоть до конца недели протянуть.

И не могу я пересилить злобы

И новым барам руку протянуть.

Да и на кой им, если разобраться,

Писательская тощая рука?

Разумней помолчать и постараться,

Чтоб сохранилась в целости башка.

Разумней пересиливать хворобы,

Скрипя зубами в собственной норе,

И только по ночам, дрожа от злобы,

Молиться на страдальческом одре:

“О Господи, в моей убогой шкуре

Одну лишь ночь заставь их провести –

Всех тех, кто выплыл в нынешнем сумбуре,

Чужие жизни сжав в своей горсти.

Пусть так, как я, повертятся на ложе,

Бессильной злобой печень распалив,

А если ты их не унизишь, Боже,

То, значит, только дьявол справедлив.

Ведь только он подводит под кутузку

Или под пулю нынешних господ,

И после смерти не дает им спуску,

И на мольбы о милости плюёт”.

* * *

Перед голодом все мы нестойки,

Ты еще и не нюхал его.

Глянь, как роются люди в помойке,

Не стесняясь уже никого.

Спазмы тискают бедный желудок,

Выжимая томительный сок

И твердя, что большой предрассудок –

Отвергать из помойки кусок.

Эти люди привыкли к злословью,

Да и кто их считает людьми?

Будь как все, презирай на здоровье, –

Презирай, но сперва накорми.

Презирать, разумеется, проще,

Только ты не спеши презирать.

Человек превращается в мощи,

Стоит несколько дней не пожрать.

Вот и ты попоститься попробуй,

Чтоб узнать, как живет эта рвань,

Как навязчивый голод со злобой

Мертвой хваткой сжимает гортань.

Ничего, тебя голод не скосит,

А еще через несколько лет

Тебя даже никто и не спросит,

Хочешь ты голодать или нет.

* * *

Когда раздают винтовки

На городских дворах,

Кому-то зрелище это,

Должно быть, внушает страх.

Когда течет по проспектам

Зернистая лава толп,

Должно быть, кто-то от страха

Готов превратиться в столб.

Когда соловьем железным

Защелкает пулемет,

Кто-то мертвеет от страха,

Я же – наоборот.

Я тогда оживаю,

Я слышу тогда во всем

Жестокий язык восстанья

И сам говорю на нем.

Вся жизнь, что была дотоле,

Есть только прах и тлен,

Если народ ты видел,

Который встает с колен.

Молись, чтобы хоть однажды

Увидеть такое впредь –

Даже от пули брата

Не жаль потом умереть.

* * *

Пишу я глупые стихи

Не потому, что я глупец,

А потому, что толстяки

Пробились к власти наконец.

Считали гением меня,

А я скатился к пустякам,

Ведь лишь подобная стряпня

Всегда по вкусу толстякам.

Не зря веселые деньки

Олеша Юрий нам предрек –

Когда оставят толстяки

Народ без хлеба и порток.

Коль ты поправился на пуд,

Не утверждай, что ты толстяк,

Не то за шиворот возьмут

И хряснут мордой о косяк.

“Попался, – скажут, – прохиндей?”

“И поделом, – добавлю я. –

Не утомляй больших людей,

Не набивайся им в друзья”.

Решают сами толстяки,

Кто толст, а кто еще не толст,

А мы подносим им стихи

Или с портретом льстивым холст.

И честный трудовой кусок

Нам жёлчью наполняет рот,

Но снова в марте водосток

О переменах запоет –

Что сказочник не обманул

И к нам придут в заветный срок

Просперо, и гимнаст Тибул,

И чудо-девочка Суок.

* * *

В мелкой юной листве небо кажется выше

И под грузом сияния горбятся крыши,

Словно мед, накипает в листве лучезарность,

Но с тоской наблюдает всё это бездарность.

Хоть весна еще может меня беспокоить,

Но ее мне уже не постичь, не усвоить,

Чрезвычайно чувствителен дар постиженья

И суетного он не выносит движенья.

С суетою всеобщей я слиться решился –

И заветного дара немедля лишился.

Я взываю к нему иногда сквозь суетность,

Но ответом является лишь безответность.

Что поэт, что рыхлитель помоечных баков –

Дар духовный по сути для всех одинаков,

И не смейся, поэт, над немыми умами,

Ведь не всё выражать подобает словами.

“Как красива весна!” – Несомненно, красива,

Но в стихах всё мертво и на сердце тоскливо.

“Этот день лучезарен!” – Ну да, лучезарен –

Чтобы полностью высветить, как ты бездарен.

* * *

Есть для сердца один непреложный закон –

Если сердце пытается вырваться вон,

Совершить, оборвавшись, последний прыжок –

Ты его удержать не старайся, дружок.

Наша память, заполненная суетой,

Как холопка в сравнении с памятью той,

Что живет в нашем сердце в подобии сна,

Но в последний наш час оживает она.

Слишком многое ты из былого забыл –

Те места, где был счастлив, и ту, что любил.

Твое сердце, срываясь в последний полет,

Вдруг закружит тебя и в былое вернет.

Ты внезапно вернешься к знакомым местам,

Ты не вспомнишь – ты просто окажешься там,

И овеет лицо, поцелуя нежней,

Возвратившийся ветер вернувшихся дней.

Всё там будет родным – до мельчайшей черты;

С удивленьем великим подумаешь ты,

Что прекрасен был твой заурядный удел –

И ничком упадешь прямо там, где сидел.

* * *

Не старайся оставаться в рамках

Реализма, чья презренна суть.

Все мечтанья о прекрасных замках

Воплотятся в жизнь когда-нибудь.

Если должной яркости достигнет

Грёза бескорыстная, мой друг,

То она свой лучший мир воздвигнет

Без участья человечьих рук.

Твердо этот мир тебе обещан,

Только сам его достоин будь.

Если ждешь ты лучшую из женщин,

То она придет когда-нибудь.

Если ты и в бешеном полете

Не боишься грёзу подхлестнуть,

То вы с нею лучший мир найдете –

Пусть не завтра, но когда-нибудь.

Круглый год там согревает лето

Русскую иззябшуюся весь.

Важно то, что сбудется всё это,

И не так уж важно, что не здесь.

* * *

Осеннего дня груженая барка

Порой роняет на дно монетку,

Гребя в прозрачных глубинах парка,

Словно веслом, кленовою веткой.

Медленно барка скользит по водам

Где-то невидимо надо мною,

Лишь пробежит по лиственным сводам

Движенье, вызванное волною.

Для этой барки нет в мире суши,

Она пройдет сквозь стены и скалы.

Она увозит людские души –

Те, кому время уплыть настало.

Пройдет сегодня, в высотах рея,

Чтоб завтра снова проплыть над нами,

И ей вдогонку только деревья

С прощальной скорбью всплеснут руками.

* * *

Сегодня солнце кроны просквозило,

В слоистой глуби парка распылилось,

И над прудом со сдержанною силой

Вся пышность увяданья заклубилась.

Сегодня свет, вооружившись тенью,

Всё очертил старательнее вдвое –

Чтоб потрясло меня нагроможденье

Объемов, образованных листвою.

И хищно, как на соколиной ловле,

И то, и то хватаю я очами,

И все прорехи в ветхой пестрой кровле

Прошиты и пронизаны лучами.

В лучах и дымке я исчезну скромно –

Я не смогу, а может, просто струшу

Всё то, что так прекрасно и огромно,

Вобрать в немую маленькую душу.

* * *

Всегда прекрасны вода и небо,

А в ясный ветреный день – тем паче.

Мне эта ясность нужнее хлеба,

Дороже всякой мирской удачи.

Ладони ветра бегут по кронам

В безостановочной чуткой лепке.

Я был тяжелым, тупым и сонным,

Но нынче одурь разбита в щепки.

Я был тяжелым, тупым детиной,

На деревянный чурбан похожим,

Но из чурбана, как Буратино,

На свет я вышел и строю рожи.

Я всех котов за хвосты таскаю,

Причем коты не особо злятся:

У них уж доля, видать, такая,

Паяцы вечно так веселятся.

Котам изрядно я задал перцу,

Но пусть они и взревели жутко,

Теплеет всё же у них на сердце –

Они ведь ценят любую шутку.

С котами, впрочем, я чуть заврался,

Ведь мне давно объяснить бы надо,

С чего это я сегодня собрался

Весь белый свет смешить до упаду.

Чем ярче блики, чем тени резче,

Тем рвение яростней бьется в жилах.

Извечно связаны эти вещи,

Но я эту связь объяснить не в силах.

* * *

Не просто так дышу я пылью

На улицах, с толпою вместе –

Удостовериться решил я,

Что город мой стоит на месте.

Пока я пребывал в отлучке –

Безумец! Более недели! –

Москва почти дошла до ручки,

Ее чертоги опустели.

Москва нежна, как орхидея,

И коль тебя разъезды манят

И не дают следить за нею –

Она, естественно, завянет.

Москвою заниматься надо,

Промерить всю ее ногами,

Увидеть в ней подобье сада

И унавоживать деньгами.

На улицы с восторгом выйдя,

Как певчий на церковный клирос,

Я не стесняюсь слез, увидя

Тот дом, где я когда-то вырос.

За все труды и эти слезы,

Садовник, ждет тебя награда –

Когда мистическая роза

Вдруг засияет в центре сада.

* * *

Прибрежье пеною узоря,

Большая, как художник Рерих,

Вся сдвинулась махина моря

И медленно пошла на берег.

Да, море глубоко, как Рерих,

Глотай же эту рифму молча.

Смотри: не мысля о потерях,

Встают войска из водной толщи.

Блестя парчовою одеждой,

Идут, не прибавляя шага.

Не оставляет им надежды

Их благородная отвага.

Ни пятна бирюзы и сини,

Ни отблеск, вспыхнувший угрюмо,

Им не преграда. Сам Россини

Не создавал такого шума.

Гляжу с обрыва, стоя вровень

С полетом плавающим птичьим.

Пожалуй, даже сам Бетховен

С таким не сладил бы величьем.

А я не так глубок, как Рерих,

Чтоб не страшиться преисподней,

Со стоном лезущей на берег,

И мне не по себе сегодня.

* * *

Заботы мира, здесь я не ваш,

Вот оно – всё, что стоит иметь:

Бутылка муската, сыр и лаваш,

Чеснок, помидоры – добрая снедь.

И не найдется прочней преград,

Нас отделяющих от забот,

Чем дикие розы и виноград,

Образовавшие зыбкий свод.

Падает ветер в листву стремглав,

Тени текут по белой стене,

И предвечерний морской расплав

Лучами сквозь листья рвется ко мне.

А к ночи бессонный ветер морской

Бессвязной речью займет мой слух.

Пусть его речь и полна тоской,

Но эта тоска возвышает дух.

Лишь в одиночку стезю свою

В пространствах мрака можно пройти,

И я за мужество с ветром пью,

Которое нам так нужно в пути.

* * *

Как декорацию из-за кулисы,

Ночью увижу я домик с балконом –

В свете, что льется на три кипариса,

Мечутся бабочки в танце бессонном.

Мыши летучие вкось пролетают,

Трепетным лётом наполнив округу,

С лёту звезду ненароком хватают –

И выпускают, пища от испуга.

Света мазки на бетоне дорожек

Четко распластаны, как на картине;

Свет, что на тополь упал из окошек,

Резво взбегает по листьям к вершине.

А над вершиной луна проплывает,

Свет распылив по горе темнорунной.

В домике бриз занавески вздувает,

Словно одежды на девушке юной.

Слышатся смех и обрывки беседы,

Звоном сверчков отвечает округа,

И наплывает подобием бреда

Чувство утраты последнего друга.

Глядя на домик под шиферной крышей

С лунным сияньем, текущим со ската,

Чувствую я всю безмерность небывшей,

Но надрывающей сердце утраты.

* * *

Ждет луна переклички шакалов и сов,

Чтоб над морем взойти из-за горных лесов,

И та мертвая зыбь, что колеблется в нем,

На востоке засветится мертвым огнем.

Кто-то в зарослях что-то сухое грызет,

И по морю свечение тихо ползет.

Этот свет с кудреватых изгибов резьбы,

На откосе торча, отряхают дубы.

Не смутив полнолунья зловещую тишь,

Среди звезд вдруг забьется летучая мышь

И метнется к лицу, словно черный лоскут…

Я отпряну – и вот он, обрыв, тут как тут.

Там на белых каменьях вздыхает волна,

Искры лунные словно всплывают со дна,

И смещается к западу передо мной

Область зыби светящейся вслед за луной.

Старый дом под дубами – в изломах теней,

Но другие изломы острей и грозней:

Ухмыляются трещины полной луне

Под плющом погребальным на светлой стене.

Скоро сбудутся злые заклятья луны,

И обрушится берег в объятья волны

Вместе с живностью всею недоброй ночной,

Вместе с домом, с деревьями, вместе со мной.

* * *

Упал на море тяжелый пласт,

Ящера гор громадный язык –

Мыс под названьем Идокопас,

Путь преграждающий в Геленджик.

Его обрывов слоистый срез,

Его курчавых лесов руно –

Всё сглажено, стерто и смягчено

Розово-дымным светом небес.

Светится в небе узкая щель,

В красно-лиловом тает дыму.

Сверчок настраивает свирель,

Дремотной трелью встречая тьму.

С откоса летит на другой откос,

Вдоль всех перепархивает излук

Древесных дудочек светлый звук,

Чуждый людских восторгов и слез.

За миг, в который закат погас,

Домчатся трели певцов ночных

До самого мыса Идокопас,

Где друг неведомый слушает их.

* * *

Заполнили весь мир своей игрой

На тростниковых дудочках сверчки;

На фоне звезд, над темною горой

Висят мутно-лиловые мазки.

Мне не понять, что означают те,

Начертанные кистью неземной,

Таинственные знаки в высоте,

Вращаемые медленно луной.

Магические кольца и крюки,

Пронзенные звездою кое-где,

Плывут в ночи подобием строки

В осмысленной безмолвной череде.

Под ними бухта бликами кипит,

Беззвучного движения полна,

И тополя, вонзенные в зенит,

Окатывает отблесков волна.

И словно книгу моря и земли

Под звездами пролистывает бриз,

И, словно знак внимания, вдали

На небо указует кипарис.

Как будто всё возможно сочетать

В единый текст, коль подберешь ключи,

Коль сможешь эти знаки прочитать,

Под звездами плывущие в ночи.

* * *

Испареньями южная даль не размыта,

А волнами оплёскана, ветром продута.

Воедино всё сущее в ясности слито,

Словно мыслится всё побережье кому-то.

И гора, что сомлела, окутана лесом,

И слоистою плотью осыпалась в море,

И несмелая дымная гроздь под навесом –

Есть всему свое место на ясном просторе.

Эта ясность покажется вдруг нереальной,

Словно мир – божества гармоничная греза,

И на камень оград, как на жертвенник скальный,

Ритуальной завесой взбираются розы.

В море ветер пускает пугливые блики,

К беспредельности рвется листва вырезная –

Сочетал их в гармонии некто великий,

Сокровенное слово во сне вспоминая.

Никакая утрата тебя не постигнет

И не будет страшна никакая опасность,

Коль в душе сокровенное слово возникнет –

То, что даст тебе выразить здешнюю ясность.

* * *

Поэт находится в странной роли –

Он, при амбициях всех своих,

Лишь пыльный фикус, стоящий в холле

Профилактория для слепых.

Решил, наверное, кто-то где-то,

С унылым тщаньем наш мир творя,

На всякий случай включить поэта

В состав мирского инвентаря.

Пылится фикус под низким кровом

Средь равнодушья и духоты,

Чтоб в учреждении образцовом

Имелось нечто для красоты.

Растенье дремлет под слоем пыли,

В неясных грезах текут года,

А мимо бойко снуют слепые

Без провожатых туда-сюда.

* * *

Фольга воды измята ветром

И бухта вся пришла в движенье,

А мы под соснами бульвара

Сидим и пьем вино “Улыбка”.

Безвольные тела – на гальке

И суетящиеся – в волнах.

Мы улыбаемся друг другу,

Вдыхая запах теплой хвои.

Мускатный привкус мы смакуем,

Блаженно прикрываем веки

И видим из-под век вращенье

Тяжелой отблесковой лавы.

Вина друг другу поднимаем

И после чокаемся молча.

К чему слова, когда полны мы

Благоволения друг к другу?

За будущее мы спокойны,

Мы знаем: скоро чебуреки

По специальному заказу

Нам приготовит грек радушный.

Мы с другом очень любим греков,

И всех людей, и эти сосны,

И эту скромную собаку,

Бредущую между столами.

Лень рифмой связывать всё это,

Да и неправильно по сути,

Ведь счастье есть набор фрагментов

И не слагается в картину.

Нетривиальной этой мыслью

Спешу я поделиться с другом,

И друг, задумавшись надолго,

Затем берется за бутылку.

Должно быть, правильно сказал я,

Коль хочет выпить друг за это,

И, лязгнув дверью, из подсобки

Уже спешит к нам грек с подносом.

Но мы ему не просто платим

И отсылаем равнодушно –

Мы непременно потолкуем

С прекрасным этим человеком.

* * *

Я – борец против всякой нелепицы,

Я – любитель высоких идей,

Оттого ко мне женщины лепятся,

Выделяя из прочих людей.

Если женщина вдумчиво учится,

Если где-нибудь служит уже –

Всё равно она скоро соскучится

Плыть на ржавой житейской барже.

Берега бесприютны окрестные,

По воде проплывает говно,

И мужчины угрюмые местные

Только злобу внушает давно.

От такого унылого плаванья,

Разумеется, можно устать,

Вот и ищет голубушка гавани,

Где сумеет надолго пристать.

И однажды за новой излучиной

Ей предстанет обширный затон.

Бурной жизнью смертельно измученный,

На причале хрипит граммофон.

И под музыку часть населения

Лихо пляшет у бочки с вином,

А поодаль идет представление

Под названьем “Принцесса и гном”.

И на самом верху дебаркадера

Я с сигарою в кресле сижу.

Двадцать два разукрашенных катера

Вышлю я, чтобы встретить баржу.

Я к причалу спущуся заранее,

И, увидев огонь моих глаз,

Гостья сразу лишится сознания,

Дико гикнет и пустится в пляс.

Две недели промчатся шутихою,

Извиваясь, треща и шипя.

Вновь она утомленной и тихою

На барже обнаружит себя.

Вновь потянется плаванье сонное

К неизбежным низовьям реки.

Вновь возникнут самцы моветонные –

Плотогоны, купцы, рыбаки.

Приближается устье великое,

И всё ближе тот странный затон,

Где на пристани пляшут и гикают

И надсадно хрипит граммофон.

ЛЕГКОЕ ЖЖЕНИЕ (2002)

* * *

Толпа на выход поспешает,

В ней много всяческих калек.

Вот что-то сам себе внушает

Безумный страшный человек.

Скелет, ходячая чахотка,

Бежит, плюясь туда-сюда.

Плетется, испаряя водку,

Слабак, не знающий труда.

Бежит горбун, всегда сутулый,

И злобно думает о том,

Что если стал бы он акулой,

То горб служил бы плавником.

И уж тогда Москву родную

От страха затрясло бы вмиг,

И все б кидались врассыпную,

Узрев чудовищный плавник.

Я заявляю вам по чести –

Я понимаю горбуна.

В толпе я с ним страдаю вместе,

И ненавистна мне она.

Я тоже маленький, сутулый,

Меня приметить мудрено,

Однако грозною акулой

В душе являюсь я давно.

Когда бы охватила сушу

Внезапно водная среда,

Тот, кто имел большую душу,

И сам бы стал большим тогда.

Вся мелкота людская молча

Дрожала бы, зарывшись в ил,

Лишь я, художник, в водной толще

Один бы грациозно плыл.

* * *

Пошли мы как-то с батей на охоту

И только сели выпить за пристрелку,

Как вдруг тарелка села на болото –

Космическая, страшная тарелка.

Из люка вылез инопланетянин,

Похожий на Ирину Хакамаду,

И в ужасе я прошептал: “Батяня,

По-моему, уёбывать нам надо”.

“Постой, сынок, – пробормотал папаша

И перезарядил стволы картечью. –

Пусть говорит начальник экипажа,

Похоже, он владеет нашей речью”.

И правда, нечисть вдруг заголосила:

“О, колоссаль, тургеневская сценка –

Лес, мужики и водка! Мы в России!

Радируйте без промедленья Центру!

А мужики нам, кажется, не рады?

Эй, чабаны, чего вы так надулись?

Вот факс от депутата Хакамады,

Мы сели точно, мы не промахнулись.

Да, мы на месте, – молвил гуманоид,

Потягиваясь всем нескладным тельцем. –

Нас здесь, в России, хорошо устроят,

Мы знаем, что здесь любят всех пришельцев”.

“Ну да, – папаша возразил, – любили –

Тому назад, наверное, лет двадцать,

Пока они себя не проявили,

Не стали дружно к власти пробиваться.

Мне не указ политика большая,

Ведь с головы гниет любая рыба,

А здесь, в лесу, покуда я решаю,

Поэтому лети откуда прибыл”.

“Что ты сказал? – проблеял гуманоид. –

Да ты, деревня, знаешь, с кем связался?” –

И выхватил ручной гиперболоид,

Но батя расторопней оказался.

Дуплетом по тарелке он заехал –

Неплохо бьет проверенная тулка:

Рвануло так, что докатилось эхо

До каждого лесного закоулка.

Взрывной волной, как на аэроплане,

Нас прямо к дому вынесло из бора.

Хоть на ночь мы и тяпнули с папаней,

Я всё метался и заснул нескоро.

И снилось мне уродливое зданье

В Москве, у Александровского сада,

Где темной ночью слышатся рыданья

Из офиса Ирины Хакамады.

Ей привезли сородичей останки,

Поведали про гибель экипажа…

А в душной хате дрыхнул на лежанке

Без всяких снов жестокий мой папаша.

* * *

Нажив подагру и одышку,

Навряд ли я утешусь тем,

Что выпустил недавно книжку

И был отмечен кое-кем.

Слежу за похоронным действом, –

Поэта хоронить несут, –

И откровенным фарисейством

Мне кажется народный суд.

Бедняга из-за пропитанья

Гнул спину с самых юных пор –

Ну и к чему теперь рыданья,

Пустых похвал ненужный хор?

Мой стих людей облагородит

И вознесут меня они,

Но очень тихо слава ходит,

А уж тем паче в наши дни.

Мой стих взорлит над всей державой

И зазвучит в любом мозгу,

Но я приобретенной славой

Попользоваться не смогу.

Покуда в кучах шарлатанства

Всё длилась критиков возня,

Постылый труд, тоска и пьянство

Губили медленно меня.

Внедрилась хворь в мои печенки,

Иссяк мой юношеский пыл.

Прщайте, вина и девчонки,

Я раньше крепко вас любил.

* * *

Шуршит метла, и пыль клубится,

И наступает чистота.

Я чистоты хочу добиться

В своем районе неспроста.

В грязи живут спокойно турки,

Литва, эстонцы, латыши…

Валяющиеся окурки

Не оскорбляют их души.

Мы не должны уподобляться

Жестоким этим племенам,

Иначе немцы возмутятся

И не дадут продуктов нам.

Изящные американцы,

В чьих душах – Байрон и Шекспир,

Свои мелодии и танцы

Не пустят в наш телеэфир.

У нас сердитые японцы

Отнимут телемонитор,

И нам останется в оконце

Таращиться на грязный двор.

Угрюмы, голодны и голы,

Бродить мы будем взад-вперед,

Но ни глоточка кока-колы

Никто нам больше не нальет.

Чтоб нам не стать страной-изгоем

И быть у лучших стран в чести,

Нам надо на рассвете строем

Свой дворик слаженно мести.

И у контейнеров помойных,

В кустах и возле гаражей

Должны ловить мы недостойных,

Повсюду гадящих бомжей.

На землю положив бутылку,

Мы с ней соединим бревно,

Чтоб по лохматому затылку

Бомжа ударило оно.

И уж никто ходить погадить

Не будет к нашим гаражам,

И сможем мы бомжей спровадить

Туда, где место всем бомжам.

* * *

Народ мой, ты не обижайся,

Хочу я жить с тобою дружно,

Но одобрение народа,

Скажу я прямо, – мне не нужно.

Народ, меня твои восторги,

Поверь, ничуть не беспокоят,

Ведь только наглая банальность

В твоих глазах чего-то стоит.

Твой дух ленивый неспособен

Пройти и нескольких ступеней

По лестнице самопознанья

К огромности моих прозрений.

Не мне, кто чужд тебе и странен,

С тобою ввязываться в счеты.

Пусть на глупцов и шарлатанов

Твои посыплются щедроты.

И парадокс тебе неведом,

Который мне давно привычен:

Лишь безучастным отщепенцам

Народ еще небезразличен.

* * *

Устал идти я в ногу с бурным веком

И лег на дно, как некий крокодил.

Ошибочно считаясь человеком,

Свой статус я ничем не подтвердил.

Ни понимания, ни состраданья

Никто во мне не забывал вовек.

Не всякое двуногое созданье

На самом деле тоже человек.

Ко мне людишки иногда кидались,

Свою судьбу злосчастную кляня,

Но дерзкие надежды разбивались,

Возложенные ими на меня.

Они меня использовать хотели,

Им родственные грезились права.

Я слушал их, но ни в душе, ни в теле

Я с ними не почувствовал родства.

И пусть я тварь ущербная глухая –

Зато, избегнув родственных сетей,

На склоне лет я мирно отдыхаю

От вечного мелькания людей.

Лишь потому я мирные отрады

Вкусил, не опасаясь ничего,

Что был как все и делал всё, что надо,

Но непреклонно отрицал родство.

* * *

Я жестче стал и как-то злее

На склоне лет, в поре вечерней.

К примеру, Тельман мне милее,

Чем все витии жадной черни.

Куда ни глянь – жируют шельмы,

Повсюду хари, а не лица,

И кажется, что ожил Тельман

И ходит по моей столице.

Униженность приводит к вере,

И эта вера безгранична –

В то, что врагам такого зверя

Не завалить уже вторично.

Порой бездарно и гестапо,

Порой и ФСБ никчемно.

Крадется зверь на мягких лапах –

И жертвы воют обреченно.

Придется им маячить в окнах

И в сумрак вглядываться дико,

И слышать на столичных стогнах

Раскаты рокового рыка.

Им впору землю пробуравить,

Чтоб спрятаться в подобье штрека.

Они-то думали здесь править

Свой шабаш до скончанья века.

И ничего не значат деньги,

И многим делается дурно,

Когда идут во мраке тени

С угрюмой выправкой юнгштурма.

Как камень будут в бликах ночи

Надбровья командира шествий.

Теперь он равенства не хочет,

Теперь он хочет только мести.

* * *

Как ты смеешь свой жребий хулить, человек?

Пусть в обиде ты даже на мир и людей,

Но ведь есть еще мир благородных идей,

И уж он-то тебя не отвергнет вовек.

А когда ты устанешь от умственных нег,

То к метро выходи и в ладони своей

Сосчитай с бормотаньем остатки рублей

И в ларьке попроси разогреть чебурек.

А когда чебуреку в резиновый бок

Ты вопьешься зубами, отъев полукруг,

То холодного пива запросит душа,

И на пиво деньжонки отыщутся вдруг,

И во рту закипит горьковатый поток,

И, хрустя по ледку, подойдут кореша.

Вместе с радостным смехом, с пожатием рук

С моря теплого вдруг долетит ветерок:

Тут-то ты и постигнешь, что жизнь – хороша.

* * *

Печальный вид: народ страны огромной,

Подобно крысам, там и сям шныряет,

Подсчитывает что-то, отмеряет,

Прикидывает – в жажде неуёмной

У ближнего отбить достаток скромный,

И образ человеческий теряет,

И, чтоб добыть какой-то хлам никчемный,

В ловушки очевидные ныряет.

О жалкий мир! Меня ты не уловишь,

Тем более избрав орудьем лова

Смешные блага нынешнего века.

Какую кару ты в ответ готовишь –

Не ведаю, но сердце к ней готово,

И ты бессилен против человека.

* * *

Гремя, как лягушонка в коробчонке,

В своем авто несется по ухабам

Лихой богач к своим продажным бабам,

И брызжет грязь на шубку старушонке.

Пусть старая ругается в сторонке,

Но наш герой давно не внемлет слабым –

У тех, кто стал грядущего прорабом,

Слабеют слуховые перепонки.

Пусть к новым он летит приобретеньям,

С пути сметая ближних беспощадно,

И метит смрадом все земные вещи,

Но в некий час, подобно смутным теням,

Исчезнет всё, что обретал он жадно,

И вечность расхохочется зловеще.

* * *

От чтенья книг немного прока,

Хотя, возможно, мой двойник

В какой-нибудь из стран Востока

Блаженство почерпнул из книг.

В трудах я старюсь одиноко,

Но смысла жизни не постиг,

И рока яростное око

Пронзает грудь пучками пик.

Пусть рок ко мне немилосерден,

А сам я беден, болен, смертен –

Я книги все хочу прочесть:

В моей глупеющей отчизне

Блаженства нет в подобной жизни,

Но некий смысл, однако, есть.

* * *

То, что с мыса озерного взору открылось,

Вековечно, обычно – и все-таки дивно,

И из глаз моих словно стрела устремилась,

Чтобы воды и сушу скрепить неразрывно.

И неважно, в какую прицелится точку

Этот взор, ибо силой духовной природы

Он вокруг подзаборных ничтожных цветочков

Заставляет вращаться и сушу, и воды.

Возвратится с добычею он и беззвучно

На равнины души оседает золою.

Богатеет душа и становится тучной,

Накопляя пласты плодородного слоя.

Вдохновенье растет не из сора и праха,

А из духа, пронзившего воды и сушу.

Дальше – дело труда, и для будущих пахот

Я готовлю тяжелую жирную душу.

* * *

Воспеть тебя – зачем? Ты не поймешь,

В твоей душе ничто не отзовется

Моей струне, что рвется и не рвется,

Клянет и любит собственную дрожь.

Я не скажу, что радостно живется

Мне без тебя – ведь это будет ложь,

Но разуму с годами удается

Войти туда, куда он был не вхож.

Я знал, что для меня бы жизнь с тобой

Явилась вечным праздником и пиром,

Хоть все вокруг с тоски едва не мрут;

Но я спросил себя: кто я такой,

Чтобы возвыситься над целым миром?

И впереди увидел только труд.

* * *

Весьма идейным человеком был

Тот, кто от кошелька меня избавил:

Он воровских придерживался правил

И отморозков наглых не любил.

Он проявлял необычайный пыл

На всех правилках и себя прославил.

Лишь вынужденно руки он кровавил

И никого без дела не убил.

Зато в него пальнул какой-то мент,

Воспользовавшись табельным стволом,

И мебель перепачкал в головизне.

Братвою возведенный монумент

Дополню я осиновым колом –

В знак уваженья к этой славной жизни.

* * *

Я не поклонник отдыха на Кипре,

Я не любитель дорогих духов.

Свой выбор я остановил на “Шипре”

И на избенке в гуще лопухов.

Я потребляю меньше, чем колибри,

Мой заработок просто чепухов,

Но из кудели дней в итоге выпрял

Я золотую нить моих стихов.

Те люди, что всегда мне были чужды,

Себе упорно вымышляют нужды

И каждый день над ними торжествуют;

А я, ведомый нитью золотою,

Великой буду принят высотою,

Где нужды вообще не существуют.

* * *

Меня считают люди недотепой

И, видимо, считают справедливо.

Они-то, контактируя с Европой,

Узнали сотни способов наживы.

Казалось бы, сиди, глазами хлопай,

Впивай их мудрость, как сухая нива,

Но я к ним поворачиваюсь жопой,

Что, безусловно, крайне неучтиво.

Я выгляжу немного глуповато –

Такая внешность, как я понимаю,

Рождает в людях тягу к поученьям.

Но в уши я заталкиваю вату

И только дури собственной внимаю,

На умных глядя с крайним отвращеньем.

* * *

Орнаментами мхов украшен щедро лес,

Обит лишайником, весь в занавесях хвойных,

И папоротники подобьем вод спокойных

Стоят во впадинах, где всякий звук исчез.

Нет, папоротники – как вышивки принцесс,

Невидимых принцесс, что бродят в залах стройных

И увлекают нас, пришельцев недостойных,

Меж нескончаемых игольчатых завес.

Хоть в интерьерах здесь отыщутся, наверно,

Все арабески, все орнаменты модерна,

Причем изысканность с величьем сплетена,

Однако особь здесь заблудшую людскую

Не тронет красота: поняв обман, тоскуя

И дико голося, стремится прочь она.

* * *

Молочно-розовый от пива,

Испитого уже с утра,

Передвигаюсь я лениво –

Прошла суетности пора.

Бродя бесцельно по неделям

Из края в край Москвы родной,

От суеты укрыт я хмелем,

Как будто призрачной стеной.

Приятно от пивка раздуться,

Катясь по этой колее,

А денежки всегда найдутся,

Ведь я недаром стал рантье.

Решил я жизненной тревоге

Покой и пиво предпочесть.

Переставляя мерно ноги,

Ищу местечка, где присесть.

А сесть опять же близ разлива,

Сверкающего янтарем,

Чтоб новый груз седого пива

Осел в животике моем.

В неспешных долгих переходах

Так протекает каждый день,

И это с бою взятый отдых,

А вовсе не пустая лень.

Порой плетется рядом кореш,

А раньше шел любимый брат,

Но сытная пивная горечь

Сильнее горечи утрат.

Я не задергаюсь пугливо,

Как там событья ни сложись –

Вовеки не иссякнет пиво,

Иссякнуть может только жизнь.

* * *

Цвет щек моих угрюмо-фиолетов,

А кончик носа радостно-пунцов.

Законодатель мод, король паркетов,

Я промотал наследие отцов.

Любой мой день кончается попойкой,

А утром я найти себя могу

В чужом сортире, или за помойкой,

Или – зимой – закопанным в снегу.

Сведенным ртом я бормочу: “На помощь”,

Тоннель прокапываю, как барсук,

И над сугробом, словно странный овощ,

Я в тучах снега вырастаю вдруг.

Схватясь за сердце, падает старушка,

Что мимо ковыляла, как назло.

Но мне плевать – ведь мне нужна чекушка

И ею порожденное тепло.

И я к ларьку сквозь вьюгу устремляюсь,

Где топчутся другие алкаши.

Я каждый день теперь опохмеляюсь,

Чтоб сохранить спокойствие души.

Другие люди пусть в волненьях тонут,

Чтоб спятить к старости в конце концов,

Но все волненья мира не затронут

Таких, как я, стихийных мудрецов.

И я в былые годы знал волненья,

Свербившие, как некая парша.

Теперь прозрачной толщей опьяненья

Отделена от них моя душа.

К другим покой приходит лишь во гробе –

Над ними я хихикаю хитро,

Поскольку затопил в своей утробе

Души неповрежденное ядро.

* * *

На людей я гляжу с нехорошим прищуром,

Ведь любому из них что-то нужно, я знаю,

И пускай передохнет вся живность земная –

Лишь бы сытно жилось этим низким натурам.

Надо мной они вьются, подобно амурам,

Но при этом всем сердцем любовь презирая.

Настрадался от их лицемерья сполна я

И от этого сделался желчным и хмурым.

Если б встретился мне человек без хотений,

Я ему мог бы вверить и тело, и душу, –

Нет, не то: я его полюбил бы, как брата,

На него расточал бы свой сказочный гений,

Перед ним распахнул бы и море, и сушу,

Как единственный клад, не боящийся траты.

* * *

Видел я, как, сплетаясь, бегут арабески

По стенам усыпальницы древнего хана,

И как бьются оркестра внезапные всплески

У подножия плоской пещеры органа;

Как в высоты безмерные храмовой фрески

Сотни душ воскуряются благоуханно;

Как выходит артист в электрическом блеске

И овации к рампе летят ураганно.

Постигая художества зреньем и слухом,

Я в уме их затем перебрал, подытожил

И решил, что поэты отстали от века:

Постигается стих непосредственно духом,

Ну а дух-то в наш век ослабел, обезножел,

Он сегодня – завистливый, злобный калека.

* * *

В часы, когда небо набрякло угрюмым свинцом

И клочья теряет, над щеткой антенн волочась,

Бреду я Тверской с перекошенным, жутким лицом,

Как будто мне вставили нечто в казенную часть.

Еще накануне вкушал я покой и комфорт,

Менял секретарш, в дорогих ресторанах кутил,

Но тут из Кремля незаметно подкрался дефолт

И по лбу меня суковатой дубиной хватил.

Любой содрогнется, увидев мой мертвенный взгляд

И слюни, текущие на заграничный пиджак,

И кажется мне, что вокруг Каракумы лежат,

Где жертвы дефолта белеет иссохший костяк.

И вот по Тверской совершаю я траурный марш,

В упорном молчанье тараня людей круговерть,

Ведь жизнь без шофера, охранников и секретарш

На самом-то деле – пришедшая заживо смерть.

Вчера я бы мог заместителя вызвать к себе

И долго, чаек попивая, глумиться над ним,

И вот сиротливо бреду в человечьей гурьбе,

Пугая прохожих расхристанным видом своим.

Украл у меня подчиненных коварный дефолт

И сделал обычным ничтожеством с тощей мошной.

Теперь не румян я, как прежде, а гнилостно-желт,

Ведь мертвое время раскинулось передо мной.

Неужто вы, люди, не слышите траурных труб

И плакальщиц хору ужели не внемлете вы?

Вчера – бизнесмен, а сегодня – безжизненный труп,

С разинутым ртом я блуждаю по стогнам Москвы.

* * *

Люди добри, поможите, я не местный,

Родом я с архипелага Туамоту.

Человек я одаренный, интересный

И согласный на различную работу.

Тыщу баксов собираюсь получать я,

Чтоб снабжать своих сородичей харчами.

У меня ведь есть троюродные братья,

Лишь недавно они стали москвичами.

Например, могу я в клубе быть барменом,

Ловко смешивать различные напитки,

А могу быть в том же клубе шоуменом,

Раздеваясь в ходе номера до нитки.

Знаю я новинки видеоэкрана,

Одеваясь исключительно по моде,

И не смейте, словно грязного Ивана,

Заставлять меня ишачить на заводе.

Я – готовый дистрибьютер, супервайзер

И риэлтер, – я вообще по всем вопросам,

И не стоит так кривиться, руссиш шайзе,

Всё равно я скоро стану вашим боссом.

И не стоит обзывать меня дебилом,

Захребетником и прочими словами –

Жду я с родины посылочку с тротилом,

Вот тогда уже и потолкую с вами.

* * *

Я немногого смог в этой жизни добиться –

Ни буржуем не стал, ни светилом науки,

Но зато я могу, словно хищная птица,

Издавать характерные резкие звуки.

Этих звуков довольно проста подоплёка –

Просто клетку мою ненароком толкают,

И тогда раздается скрежещущий клекот

И все певчие птички вокруг замолкают.

* * *

Стоит в степи скотомогильник,

Но если влезешь на него,

То и тогда в степном раздолье

Не обнаружишь ничего.

Прохожие здесь крайне редки,

И им, конечно, невдомек,

Что смертоносную бациллу

Скрывает этот бугорок.

Когда-то дохлую скотину

Сюда складировал колхоз,

А после в яму сыпал известь,

Лил керосин и купорос.

А уцелевшую бациллу

Сырой засыпали землей.

Но вы не путайте бациллу

С какой-нибудь трусливой тлей.

Бацилла стискивала зубы,

Как в замке Иф Эдмон Дантес,

И знала, что увидит снова

Лазурный свод родных небес.

И понял я ее страданья,

Ее тоску, и боль, и злость,

И потому мне всю неделю

Ни днем, ни ночью не спалось.

Бацилла ведь не выбирала

Свою судьбу, размер и стать,

А то бы розовым фламинго

Она бы пожелала стать.

И прежде чем свои упреки

Бросать в лицо сурово ей,

Взгляните, сколько расплодилось

Так называемых людей.

Отсюда духота, и склоки,

И загрязнение среды,

И лишь вмешательство бациллы

Прореживает их ряды.

Хоть жадно жрет себе подобных

Венец природы – человек,

Но он в порядке, а бацилла

В могиле коротает век.

Однако Бог распорядился,

Чтоб наступило время “Ч”,

И вот я на скотомогильник

Пришел с лопатой на плече.

Да, я спасу тебя, бацилла,

Ведь я по жизни милосерд.

Дам молочка тебе сначала,

А после посажу в конверт.

Лети в Америку, бацилла –

Хоть с ней мы нынче и дружны,

Но не всегда же на Россию

Все шишки сыпаться должны.

* * *

Мечтали друзья стать лихими матросами,

А я был уверен, что сделаюсь летчиком.

Никто не мечтал торговать пылесосами

И быть заурядным богатым молодчиком.

Никто не мечтал вызывать отвращение

У всякой талантливой мыслящей личности

И быть мироедом, несносным в общении,

Которого радуют лишь неприличности.

Ах, где же вы, дети с живыми мордашками,

С мечтаньями в сердце, с горящими взорами?

Хотелось ли вам заниматься бумажками,

Счетами, платежками и договорами?

Ни землепроходцами, ни водолазами

Не сделались те, с кем секретничал в школе я.

Теперь они киллеров кормят заказами,

Чтоб денег кровавых нахапать поболее.

Теперь уже с теми былыми детишками

На поле одном мне зазорно погадить.

Они не поделятся с ближним излишками,

Им ближнего проще в могиле спровадить.

Мечты унеслись, словно вольные всадницы,

Друзьям же одно в этой жизни осталось:

В сиденье “линкольна” впрессовывать задницы

И думать безрадостно: “Жизнь состоялась”.

* * *

Стих мой напоминает робота,

Устаревшего робота с пятнами ржавчины,

Допотопные схемы его – на лампах,

И его медлительность просто бесит.

Если я посылаю его куда-то,

Он идет, погромыхивая и лязгая,

Высоко, как ездок на велосипеде,

Поднимая разболтанные колени.

Стопу припечатывает к земле он

Плотно, словно давя таракана,

И на мгновение замирает,

Как будто ждет тараканьей смерти.

И вновь затем начинает движение,

Такое неуклюже-размеренное,

Что всем прохожим, то есть читателям,

Тоску и зевоту оно внушает.

Но иногда затрещит в нем что-то,

Где-то искра пробьет изоляцию,

И сила тока меняется в контуре,

И напряжение буйно скачет.

Тогда он подергивается в судорогах

И, как медведь, начинает приплясывать,

И громыхает – словно хохочет,

Веселью грубому предаваясь.

Свое веселье однообразное

Он дополняет резкими звуками –

Так же размеренно и монотонно

Кричит тукан, бразильская птица.

Всё это выглядит крайне нелепо,

Внушая уныние и брезгливость

Всякому зрителю, то есть читателю,

Но, к счастью, длится это недолго.

Вскоре приплясывающий робот

Пустит дымок, запахнет резиной,

Потом зловоние станет гуще,

И треск раздастся, и брызнут искры.

Секунду назад веселился робот,

Откалывал всяческие коленца,

Но вдруг скует его неподвижность

И он замрет, растопырив члены.

Так значит, вновь берись за отвертку

И вновь отвинчивай ржавый кожух,

И вновь паяй старинные схемы,

Откуда искра так легко уходит.

И пусть меня порицают люди,

И пусть в семье нелады и склоки,

Но от мороки с постылым роботом,

Похоже, мне никуда не деться.

Ведь я давно уже сделал вывод,

Свое земное сочтя имущество:

Если не будет этого робота,

То ничего вообще не будет.

* * *

Когда мой дом сломают тоже,

Как тысячи других домов,

Тебя я умоляю, Боже,

Не будь тогда ко мне суров.

Фигурной кованой оградой

Не обноси мой новый дом,

И чистотой меня не радуй,

И не сели буржуев в нем.

И неприступного вахтера

В моем парадном не сажай,

И не мети с площадок сора,

И воздуха не освежай.

Дай запахами общежитья,

Как в детстве, мне упиться всласть,

Дай на ковровое покрытье

Украдкой кучу мне накласть.

Дозволь мне бронзу исцарапать,

Сломать бесшумные замки,

Ведь я в душе обычный лапоть,

Мне эта роскошь не с руки.

Дозволь мне кошек вопли слышать,

Не трогай мата на стене,

Свободный выход дай на крышу

Всей окружающей шпане.

Короче, не мешай мне скрытно

Жилье в порядок приводить,

Чтоб собутыльников не стыдно

Туда мне было приводить.

* * *

Мне кажется, что в наше время

Бог стал неряшлив, слаб и дряхл,

И чем его плешивей темя,

Тем гуще волосы в ноздрях.

Его суставы шишковаты,

В заду бугрится геморрой,

В его ушах желтеет вата,

Пропитанная камфарой.

Он злых людей теперь боится,

Ведь им опасно возражать:

Ворвутся в райскую светлицу

И станут бить и унижать.

Я успокаиваю Бога:

“Не хнычь, не бойся, я с тобой.

Продержимся еще немного –

И в ходе лет случится сбой.

Пусть нечисть, беззаконья множа,

На всё готова посягнуть,

Но ты не вмешивайся, Боже,

Не проявляйся, – просто будь.

Ведь как бы зло ни ликовало,

Вернемся оба, ты и я,

Как то не раз уже бывало,

Обратно на круги своя.

Пропустят лишь одно биенье

Зубцы машины мировой,

И ты восстанешь из забвенья

Как Бог карающий живой.

И смерть опять пойдет с Востока

В поход по тысяче дорог

На злых, которые высоко

Дерзнули вознести свой рог.

Затопишь ты смолой и серой

Их мир, коснеющий в алчбе,

И я опять проникнусь верой –

Не нужной, в сущности, тебе”.

* * *

Везут в колясках матери детей –

По сути дела, будущих людей,

А у меня в душе какой-то зуд:

Хочу я знать, куда их привезут.

Я вижу в детях новый день страны,

И все мамаши понимать должны:

Неверный путь для детища избрав,

На детище лишишься всяких прав.

Зачем суешь ты книжку пацану?

Она ведь увлечет его ко дну,

Где бедность – образ жизни и закон,

Но сам бедняк твердит, что счастлив он.

Такое счастье хуже всяких бед:

Компьютер, телевизор и мопед,

Всё то, что украшает детский век,

Купить не может книжный человек.

Да, ты юна, но все-таки ты – мать.

Должна бы ты инстинктом понимать:

Коль не чураться книжек, как чертей,

То обездолишь собственных детей.

Малыш бубнит сердито: “Бу-бу-бу” –

Он отвергает жалкую судьбу;

Он бьется, плотью собственной томим,

И на глазах становится другим.

Мамаша, приглядись к ребенку ты –

В нем бизнесмена явные черты:

Резцы ондатры, когти как у льва

И плоская драконья голова.

Ты приглядись – и вдруг захохочи;

Защелкают незримые бичи,

И, бешено колясочку катя,

Ты прямо в бизнес привезешь дитя.

* * *

Коль в тебе деловитости подлинной нет,

Лучше было б тебе не родиться на свет.

Топоча, хохоча, пробежит молодежь –

Не собьют, так потом ты и сам упадешь.

Всё, что ты в прежней жизни пытался создать,

В новой жизни – балласт, бесполезная кладь,

А полезно, похоже, уменье одно –

На поверхность упорно всплывать, как говно.

Никого не обманет усталый твой вид –

В наши дни лишь богатый вполне деловит,

Ты же только скорее отъедешь в дурдом,

Изнуряя себя бесполезным трудом.

Телевизор смотреть тебе там разрешат –

На экране счастливцы вовсю мельтешат.

Хорошо им плясать на житейской волне,

Ибо собственной вони не чуют оне.

Провоняешь и ты средь отверженных душ,

Ведь для психов считается роскошью душ,

И себя ощутишь ты простым и земным,

И смиришься, и станешь спокойным больным.

* * *

Земля была застлана дымом

И пушки урчали вдали,

Когда мы поднялись, товарищ,

И в путь свой нелегкий пошли.

Умолкла пальба во Вьетнаме,

Но в мир не спустилась любовь,

И вскоре в далекой Анголе

Орудья залаяли вновь.

А мы всё шагали, товарищ,

Не мысля нигде отдохнуть,

И, словно две добрых собачки,

Стихами свой метили путь.

А грозный, щетинистый некто

По нашему следу бежал,

И метки обнюхивал наши,

И рыком свой гнев выражал.

Поставил щетинистый некто

На всё роковую печать,

Не смеет никто посторонний

Угодья его помечать.

Он нас посторонними сделал,

Упорно по миру гоня.

Афганские пушки умолкли,

Но всё не смолкает Чечня.

В чаду возмущения люди

Свою сокрушили тюрьму,

Но некто их всех перессорил,

Чтоб только царить самому.

И пусть замолчали орудья

В заморских каких-то местах,

Но ждет свою жертву убивец

В ракитовых русских кустах.

И пусть объявили свободу,

Но русская почва дрожит –

То грозный, щетинистый некто

По нашему следу бежит.

А мы всё шагаем, товарищ:

Пока мы проворны в ходьбе,

Не может щетинистый некто

Всю землю присвоить себе.

* * *

Как манекенщица от Гуччи,

С народом я надменен был,

И потому на всякий случай

Мне каждый встречный морду бил.

Но я воспринимал увечья

Подобно Божией росе:

Казалось мне – я знаю нечто,

Чего не знают люди все.

Народ сворачивал мне челюсть,

Давал пинки и плющил нос,

Но, как таинственную ересь,

Я это нечто всюду нес.

Народом, яростно сопящим,

Приравнивался я к врагу,

Но при раскладе подходящем

Не оставался я в долгу.

Вот так, нажив вставную челюсть

И сплюснутый остяцкий нос,

Свою таинственную ересь

До лет преклонных я пронес.

А ныне знание благое,

За кое всяк меня лупил,

Как в результате перепоя,

Я взял и полностью забыл.

Оборвалася нить сознанья

И не припомнить, что и как.

Кругом снега, трамваи, зданья,

В мозгу же – беспросветный мрак.

Изречь бы слово громовое –

Но лишь мычу я, как немой.

К чему же были все побои

И травмы все, о Боже мой?!

* * *

Тот, кто храпом своим оскверняет потемки,

Никому не желает, конечно же, зла,

Но здоровье мое превратилось в обломки

От бессонных ночей, коим нету числа.

Был недавно и я человеком добрейшим,

С храпуном не столкнувшись под крышей одной,

А теперь осознал, почему мы их режем –

Даже близких людей, не считаясь с виной.

Вот, смотрите: лежит человек одаренный,

Образованный, знающий много всего,

Но одно занимает мой мозг изнуренный:

Как бы мне половчее зарезать его.

Да, не сам выбирал он себе носоглотку,

Как нельзя, например, выбирать нам судьбу,

И лежит, и во сне улыбается кротко…

Но по мне ему лучше лежать бы в гробу.

Храп сродни обезьяньим паскудным гримасам,

Он смолкает, чтоб снова злорадно взреветь,

То журчит тенорком, то зарыкает басом,

То в нем слышатся флейты, то трубная медь.

Издевательством кажутся эти рулады.

Понял я: коль оставить в живых храпуна,

В отношенья людские проникнут досада,

Неприязнь, раздраженье, и вспыхнет война.

На войне же выказывать надо геройство;

Не случайно Басаев так всем надоел:

Он кончал Академию землеустройства,

Ну а там в общежитии кто-то храпел.

Вижу, ты меня понял, ты малый неглупый:

Коль храпун среди ночи захрюкает вдруг,

Ты тихонечко нож под подушкой нащупай

И на цыпочках двигайся тихо на звук.

И поверь, что трудна только первая проба –

Дальше легче пойдет: ведь тобою во мгле

Управляет не мелкая личная злоба,

А желание мира на этой земле.

* * *

Однажды Виктор Пеленягрэ,

Известный текстовик эстрадный,

За тексты получил награду

Из рук других текстовиков,

Однако не почил на лаврах –

Над жизнью он своей подумал

И принял вскорости решенье.

Был мудрый план его таков:

Чтоб с исполнителями больше

Ему деньгами не делиться,

Поскольку каждый исполнитель –

Бездарность или деградант,

Решился Виктор Пеленягрэ

С извечной хитростью молдавской

Петь свои тексты самолично –

Он твердо верил в свой талант.

Но он был крученым шурупом

И знал: певцу необходимо,

Как говорится, раскрутиться.

Любой певец – он как шуруп,

Ведь могут лишь большие люди

В его башку отвертку вставить,

Они же ту отвертку вставят,

Коль ты покладист и не скуп.

Давно уж Виктор догадался,

Что деятели поп-культуры

В каком-то смысле тоже люди –

Они ведь не съедят его,

У них ведь нет рогов и бивней,

Они его не забодают,

Коль он по поводу награды

Их пригласит на торжество.

И к Виктору пришло немало

Людей бесхвостых и безрогих,

В одежду были все одеты,

Был каждый тщательно обут.

Все разговаривать умели,

Все кушали ножом и вилкой

И знали всё про телевизор,

Где песни звонкие поют.

Они вели себя культурно

И толковали о насущном,

“Фанера”, “бабки” и “капуста” –

Из уст их слышались слова.

Они охотно ели пищу,

Рогов и бивней не имели,

И Виктор понял: не обидят

Его такие существа.

Он понял: это тоже люди,

И с ними он одной породы,

А гости, расходясь, признали,

Что был хозяин молодцом,

Что пусть он чуть придурковатый,

Зато не жлоб и не бычара,

И что они ему за это

Позволят сделаться певцом.

И думал Виктор, засыпая,

О том, что угостил он славно

Людей бесхвостых и безрогих,

Хоть это был и тяжкий труд,

И те влиятельные люди

В ответ хозяина полюбят,

В свой круг его с почетом примут

И стать певцом ему дадут.

* * *

Есть злые люди с низкими страстями,

Они в потемках прячутся от света,

Чтоб палицей, усаженной гвоздями,

Внезапно бить по черепу поэта.

И черепа поэтов шишковаты

Поэтому и очень странной формы,

И вообще поэты странноваты

И не для них все бытовые нормы.

Поэты робки и всего боятся,

Такая уж их горькая судьбина,

Ведь злые люди в сумраке таятся,

И у любого в лапищах дубина.

И если спел поэт не очень сладко,

И если спел он что-то не по теме,

Он тут же озирается украдкой,

Руками в страхе прикрывая темя.

Да, у поэтов нет спокойной жизни,

За всё их бьют, вгоняя в гроб до срока,

А ложь политиков по всей Отчизне,

Как Волга, разливается широко.

Убережет от злого человека

Политиков свирепая охрана,

Но, начиная с каменного века,

Прибить поэта можно невозбранно.

Пора бы мне в политики податься,

Вопить повсюду о народном горе, –

Вокруг меня тогда объединятся

Фанатики с сиянием во взоре.

Вновь будут улица, фонарь, аптека,

Но фанатизмом тлеющие очи

В ночи увидят злого человека,

Он будет пойман и растерзан в клочья.

К окрестным окнам припадут зеваки,

Но скоро смолкнут выкрики и взвизги.

Придут беззвучно кошки и собаки

Слизать с асфальта лужицы и брызги.

А мне с почтеньем принесут дубину,

Подобранную в качестве трофея,

Чтоб демонстрантов грозную лавину

Я возглавлял, размахивая ею.

* * *

Есть люди, что не любят шума,

Я тоже к ним принадлежу.

Коль рядом музыка играет,

Мрачнее тучи я сижу.

У современной молодежи

Убогий, дистрофичный ум –

Чтоб он не переутомился,

Ей нужен посторонний шум.

Но мне, кто смолоду мыслитель,

Сумевший многое понять, –

Мне совершенно не пристало

Себя тем шумом оглуплять.

Живущие в магнитофоне

Безумцы, что всегда поют,

Мне мыслить воплями своими

Ни днем, ни ночью не дают.

Вот вырвать бы у молодежи

Из цепких рук магнитофон

И по лбу дать магнитофоном,

Чтоб в щепки разлетелся он,

Чтоб засорили всю округу

Зловредной техники куски,

Все батарейки, микросхемы

И все полупроводники.

И молодежь, готовясь рухнуть,

Проблеет что-то, как коза,

И к переносице сойдутся

Ее безумные глаза.

И перестанет по округе

Звучать вся эта чушь и дичь,

И я в тиши смогу постигнуть

Всё то, что нелегко постичь.

* * *

Сегодня отмечают живо

Любую чушь и дребедень:

День кваса, пятидневку пива

Или мороженого день.

И лишь поэзия, похоже,

Теперь не повод к торжеству,

И я кричу: “Воззри, о Боже,

На нечестивую Москву!

Воззри, Господь, на этих дурней,

Привыкших кланяться жратве!

Мы их не сделаем культурней

И разум не вернем Москве.

Помимо собственной утробы

Они не внемлют ничему –

Им лишь бы снять бесплатно пробы,

Набить подачками суму.

Молю тебя, великий Боже,

Пусть трансформируется весь

Бесплатный харч, что ими пожран,

В смертоубийственную смесь.

Смешай мороженое с пивом

И так отполируй кваском,

Чтоб мерзким чавкающим взрывом

Всё осквернилося кругом.

Чтоб залепились смрадной слизью

Глаза свинцовые зевак,

И к размышлениям над жизнью

Тем самым будет подан знак.

Стирая с глупых морд ошметки,

Тогда двуногие поймут,

Что не спасут жратва и шмотки,

Когда гремит Господень суд.

* * *

В Китае жил Дэн Сяопин,

Три жизни прожил он, считай,

Поскольку был он важный чин

И пил лишь водку “Маотай”.

Другие пили самогон,

Ведь был их заработок мал,

И ежедневно миллион

От отравленья помирал.

И тут же миллионов пять

На смену им рождалось вновь,

Чтоб неуклонно проявлять

К стране и партии любовь.

Был невелик доход того,

Кем не заслужен важный чин,

Ведь думу думал за него

В Пекине вождь Дэн Сяопин.

А чтобы вождь сумел понять,

Как сможет расцвести Китай,

Он должен чаще отдыхать

И пить под вечер “Маотай”.

Порой проблема так остра,

Что весь сознательный Китай

Поймет вождя, коль он с утра

Уже налег на “Маотай”.

А впрочем, понимать вождей –

Не дело нашего ума.

Они для нас, простых людей,

Духовность высшая сама.

Но знал китайский гражданин:

Трудись – и вызовет в Пекин

Тебя сам вождь Дэн Сяопин

И, как уж ты ни возражай,

Он скажет сам тебе: “Чин-чин”,

Разлив по рюмкам “Маотай”.

* * *

Я не умею примирять

То, что не знает примиренья:

Хочу писать стихотворенья,

Хочу деньгами козырять.

Я не умею отвечать

Своим желаньям несовместным:

Хочу быть искренним и честным

И много денег получать.

Мне разрешить не по плечу

Противоречие такое:

Хочу свободы и покоя

И много денег я хочу.

Пускай наступит светлый век,

Чтоб в упоительное братство

Вступило с творчеством богатство

И сбросил цепи человек.

В том веке в ресторан “Шеш-Беш”

Смогу я привести профуру

И заграничную купюру

Швейцару прилепить на плешь.

* * *

Стихи писать довольно сложно,

Ведь всё до нас уже сказали,

Писать же хочется, однако,

И в этом есть противоречье,

Которое для очень многих

Определяет всё несчастье,

Всю нищету, и бестолковость,

И неприкаянность их жизни.

А без писательского зуда,

Глядишь, и был бы человеком

Тот горемыка, что сегодня

Без соли хрен свой доедает.

Ведь если б он не отвлекался

На то, чтоб сделаться поэтом,

Он мог бы многого добиться,

Сосредоточившись на службе.

И из салона иномарки

Он мог бы иногда с усмешкой

Заметить в сквере оборванцев,

Стихи читающих друг другу.

А ныне топчется он в сквере

Среди тех самых оборванцев

И с ними пьет плохую водку,

Закусывая черным хлебом.

А мимо сквера пролетают

С изящным шумом иномарки,

Безостановочным движеньем

Покой и негу навевая.

И оборванцы постигают

(Хотя, конечно, и не сразу),

Что в этом мире изначально

Всем правит Предопределенность.

* * *

Если ты вздумал на мероприятье

Посостязаться с поэтом в питье,

Брось неразумное это занятье,

Иль уподобишься быстро свинье.

Крайне опасно тягаться с поэтом

Всем представителям расы людской:

Он не откажется, но ведь при этом

Бог наделил его медной башкой.

Ведь у поэта железная печень,

Брюхо бездонное Гаргантюа,

А вместо нашей обыденной речи –

Пенье бюльбюля и рыканье льва.

Пеньем он всех обольщает застолье,

Рыкает грозно на неких врагов,

А смертоносный прием алкогодя

Вроде щекотки для медных мозгов.

Жертва поэта излишнюю водку,

Стоя под фикусом, мечет в бадью,

Сам же поэт развлекает красотку,

Ей указуя на жертву свою.

Или две жертвы вдруг примутся драться,

Самозабвенно друг друга тузя.

Сколько погублено так репутаций,

Скольких друзей потеряли друзья!

Но для писаки все нежности эти

Не представляют цены никакой.

Сядет он пасквиль строчить на рассвете,

Хоть и с гудящею медной башкой.

Прошлый скандал вспоминает он в лицах:

Как, за беседою с ним окосев,

Кто-то вдруг стал на посуду валиться,

Кто-то уснул, в туалете засев.

Вот для его вдохновения почва,

Вот он каков, поэтический нрав:

Мог бы писака тактично помочь вам,

Но лишь смеется, изрядно приврав.

Так что, друзья, избегайте писаки,

Но из различных укромных засад

Вы ему делайте дерзкие знаки

И, вереща наподобье макаки,

Брюки спустив, демонстрируйте зад.

* * *

Если любишь ты, друже, читать прайс-листы,

Бизнес-планы и мерзость подобную прочую,

То не думай – не станешь козленочком ты:

Станешь ты безответной скотиной рабочею.

Твои детки сведут на конюшню тебя,

Подстрекаемы в этом супругой бесстыжею,

И пойдешь ты в свой путь за одышкой и грыжею,

Под немыслимой кладью надсадно хрипя.

Что искал ты в бумагах своих деловых?

Видно, больше хотел ты, чем мог переваривать.

От натуги теперь будешь кучи наваливать

На бездушный асфальт городских мостовых.

Навсегда распростишься ты с яствами милыми,

Ведь когда будут корму тебе задавать,

Прайс-листы тебе будут подкидывать вилами,

Бизнес-планы уныло ты будешь жевать.

И не стоит ворчать: “Бу-бу-бу, бу-бу-бу…”

Прояви хоть немного терпенья похвального.

Раз тебе было мало питанья нормального,

То теперь ты не вправе пенять на судьбу.

* * *

Мозг молчал, но говорили внятно

Гнев и зависть, чьи глаза красны.

Эти чувства в ближнем неприятны,

Но в себе, как ливер, не видны.

Ближний спал, ужасно раздражая

Видом неотесанным своим,

А в душе жила мечта большая –

Как-нибудь возвыситься над ним.

Может, Пушкин чувствовал иначе

И стишки предпочитал кропать,

Но у нас все ломятся к раздаче,

И не стоит в это время спать.

Словно пчелы некой жадной матки,

Чувства полетели, поползли,

С ближнего собрали недостатки

И душе, как матке, принесли.

И душа воскликнула: “О Боже,

Как ничтожно это существо!” –

И, пороки ближнего итожа,

Пасквиль сочинила на него.

Мозг же всё молчал, и в результате

Пасквиль вышел явно глуповат –

Ведь душа, конечно, не писатель,

Да и чувства творчеству вредят.

Ведь душа, коль шибко разойдется,

Опоганить всё готова сплошь,

А в итоге публика плюется,

Пасквилю не веря ни на грош.

Чувства афишировать не надо,

У людей от возгласов мигрень.

Ведь нужна одна лишь капля яда,

Но все время, каждый божий день.

Капля яда в сладости компота,

И соперник скрючится ужо…

Словом, надо головой работать,

И тогда все будет хорошо.

* * *

Друзья предают за деньги,

И деньги-то небольшие, –

Отсюда я делаю вывод,

Что я неправильно жил:

Друзьям хоть добро и делал,

Однако, видимо, мало,

Застенчив был и в итоге

Любви к себе не внушил.

А если тебя не любят,

То можно чего угодно

Ждать от людей, – тем паче

Коль речь о деньгах зашла.

И двигаюсь я по жизни

Как по стране разоренной,

Где не найти приюта,

Где выжжено все дотла.

Я голову не ломаю

Над тем, почему неладно

Устроена жизнь, – я понял,

Что сам во всем виноват,

И если где-то пригреют,

То я виду себя кротко,

Ведь для дальнейших скитаний

Я стал уже староват.

Надеюсь, за эту кротость

Терпеть меня будут долго.

Я не корыстен – просто

Жизнь так пугает меня!

А тем, кто меня пригреет,

Я преданностью отвечу

И охранять их буду

В ночи и при свете дня.

* * *

Кто на людей взирает нежно –

Их просто очень плохо знает.

Людская подлость неизбежно

Его с годами доконает.

Они не брата в ближнем видят,

А только дойную корову.

Поверь, себе дороже выйдет

Искать в них добрую основу.

Науку самооправданья

Они постигли с малолетства:

Возьмут взаймы – и до свиданья,

И никакого самоедства.

Наврут с три короба – и ладно,

И улыбаются: “А хуй ли…”

Смотреть, похоже, им отрадно

На тех, кого они обули.

Но эту гнусную отраду

Мы доставлять им впредь не будем.

Людей возвышенного склада

Уже давно не тянет к людям.

Таких людей я не обижу

И не унижу их престижа,

А прочих люто ненавижу,

А прочих люто ненавижу.

С людьми не следует стесняться,

Пугать полезно матюками

Всех деловитых тунеядцев

С их петушиными мозгами.

Довольно мягкости и фальши,

Не то погрязнешь в ихнем блуде.

Должны мы разойтись подальше –

Я, человек, и просто люди.

* * *

Зовут меня извергом, черной душой –

С оценками этими я и не спорю:

Конечно же, я гуманист небольшой

И внемлю с улыбкой народному горю.

Который уж раз неразумной башкой

Народ мой в глухие врезается стенки.

Затем на меня он косится с тоской,

Меня ж веселят эти милые сценки.

На кладке, естественно, холст укреплен

С картиной, приятной для всякого сердца:

Котел, а в котле – ароматный бульон…

Увы, за картиной отсутствует дверца.

Не надо выдумывать новых затей,

Вносить изменения в ход представленья:

Такая реприза смешней и смешней

Становится именно от повторенья.

* * *

Коль поэт слишком долго не пишет стихов,

Он тогда потихоньку впадает в депрессию.

Он не может освоить другую профессию,

Ибо он от природы весьма бестолков.

Электричество ужас внушает ему,

С малых лет он любых механизмов чуждается.

Лишь в хвастливых стихах он самоутверждается

И все время их должен писать потому.

Разобраться в компьютере он не сумел,

В языках иностранных остался невеждою,

Так и не обзавелся приличной одеждою

И в скопленьях людей он сутул и несмел.

И когда не в ладах он бывает с собой,

То есть, значит, когда ему долго не пишется,

Он какое-то время храбрится и пыжится,

А потом неизбежно впадает в запой.

Тут придется несладко жене и родне,

Ибо цель лишь одну наш писака преследует

И о ней с корешами на кухне беседует:

“Я забыться хочу! Захлебнуться в вине!”

Он кричит: “Я банкрот! Я бессилен давно!” –

И сначала целует взасос собутыльника,

Чтоб минуту спустя от его подзатыльника

Собутыльник со стула упал, как бревно.

Будет с кухни нестись надоедливый шум:

Взвизги женские, звон, перебранка, проклятия,

Но закончатся деньги, и пьющая братия

В одиночестве бросит властителя дум.

И поэт на продавленный рухнет диван,

Мертвым глазом на пыльную люстру нацелится…

Только в рваных носках его пальцы шевелятся,

Только сердце колотится, как барабан.

Он бороться за жизнь будет несколько дней,

Дорожа своей жалкою жизненной нишею.

Да, поэт – существо, разумеется, низшее,

Но порой к нему все-таки тянет людей.

Ведь у высших существ тоже жизнь нелегка,

Потому хорошо, что бывают двуногие,

На которых все люди, пусть даже убогие,

Пусть немые, – привыкли смотреть свысока.

* * *

Живут в Коляновке Коляны,

Живут в Толяновке Толяны,

И с незапамятного года

Вражда меж ними поднялась.

Поэтому они друг другу

С тех пор и не дают проходу,

Всё норовят начистить рыло

И после сунуть рылом в грязь.

Коляны люто ненавидят

Чванливых, чопорных Толянов,

И я признаться должен честно,

Что я на ихней стороне.

На танцах подловить Толяна

И своротить сучонку челюсть,

А после попинать ногами –

Да, это все как раз по мне.

Толяны также нанавидят

Колянов лживых и коварных,

И я скрывать не собираюсь

Того, что я за них стою.

На речке подловить Коляна

И капитально отоварить –

Такое очень украшает

Жизнь скучноватую мою.

Я поднимаю кружку с водкой

За несгибаемых Колянов:

Держитесь, не ослабевайте,

Толянов доставайте всюду,

Чтоб все про это говорили,

Чтоб жизнь событьями цвела.

И за Толянов благородных

Я кружку с водкой поднимаю:

Держитесь, братцы, не робейте,

Колянов всюду вы мочите,

И за свирепое веселье

Хвала вам, кореши! Хвала!

* * *

Данный цветок называется флокс.

В этом я вижу почти парадокс:

Коль ты возрос и расцвел на Руси,

Русское имя, пожалста, носи.

Иль недоволен ты почвой своей?

Или стесняешься русских корней?

Надо же выкинуть этакий фокус –

Взять и присвоить название “флокс”.

Мог бы служить ты отрадой для глаз,

Ну а теперь ты царапаешь глаз.

Взять бы тебя да и выкинуть с глаз,

И не сердись ты, пожалста, на нас.

* * *

Я вижу цветок под названьем “пион”.

Меня не на шутку нервирует он.

Настолько огромна пионья башка,

Что это смущает меня, старика.

По-моему, этот цветок не готов

Стать другом и братом для прочих цветов.

Над всеми задумал возвыситься он –

Помпезный цветок под названьем “пион”.

И чтобы придать себе статус такой,

Разжился он где-то огромной башкой.

Пион я однажды с опаской нюхнул –

Так пахнет, пардон, человеческий стул.

А я приведу вам такой парадокс:

Есть чахлый цветок под названием “флокс”.

Соцветие флокса – ничтожный пучок,

Но запах его порождает торчок,

И я возношусь под влияньем торчка

С веселыми воплями за облака.

Пион с головы, словно рыба, протух,

Поэтому важно не тело, а дух.

Милей мне – и это отнюдь не заскок-с –

Невзрачный цветок под названием “флокс”.

* * *

Суровый остров Хоккайдо,

Где сильно развит хоккей –

Никто там сказать не может,

Что всё у него о*кей.

А если все-таки скажет,

То сразу видно, что лжет,

Что тайное злое горе

Японскую душу жжет.

Не зря содроганья тика

Видны на его щеке,

Не зря изо рта исходит

Тяжелый запах сакэ.

А вы чего ожидали?

Прислушаемся – и вот

Гудком позовет японца

Опять консервный завод.

Разделывать вновь кальмаров,

Минтая и рыбу хек,

А ведь японец – не робот,

По сути он – человек.

Ведь быть такого не может,

Чтоб сын мудрейшей из рас

С восторгом в закатке банок,

В консервном деле погряз.

Чтобы по воскресеньям,

Рискуя выбить мениск,

По льду с дурацким восторгом

Гонял резиновый диск.

Ведь он расписывать лаком

Ларцы бы мог и панно;

Играть различные роли

В пьесах театра Но;

На свитках писать пейзажи:

В два взмаха – снежную тишь;

Резать из вишни нэцкэ –

Скульптурки размером с мышь;

Он мог бы тонкие хокку

Ночью писать в саду

И в тихий прудик мочиться,

Струею дробя звезду…

Японец тянулся к кисти,

Но жизнь сказала: Не трожь”

И вместо кисти вручила

Ему разделочный нож.

Теперь я вам растолкую

Смысл этой поэмы всей:

Хоккайдо – это Россия,

Хоккей – он и есть хоккей.

Я – это тот японец,

И как я там ни воюй,

Меня на завод консервный

Загонит скоро буржуй.

Так помните, поедая

Кальмаров и рыбу хек:

За них сгубил свою душу

Творческий человек.

* * *

Все мы знаем: в Москве расплодились никчемные люди,

По сравнению с ними прекрасен и сморщенный фаллос на блюде,

Ведь морщинистость их сочетается странно с отечностью

И, что крайне печально, с физической общей непрочностью.

Вот плетется навстречу один из людей этих странных,

И ни проблеска мысли в гляделках его оловянных.

Судя по синякам, он – обычный объект беззакония,

Но его пожалеть помешает мне туча зловония.

А когда я припомню, как намедни лишился портфеля,

Ибо в сквере присел на скамейку, не дойдя лишь немного до цели,

И вздремнул, и к себе подпустил вот такую сомнамбулу, –

Так одним бы ударом и сплющил бродягу, как камбалу.

Впрочем, и без меня жизнь сама их колбасит и плющит.

Жил когда-то малыш – непослушен, вихраст и веснушчат,

А теперь в теплотрассе чей-то зад ему служит подушкою

И с утра абстинентный синдром говорит ему: “Марш за чекушкою”.

Что-то сперли бродяги с утра и, крича, словно сойки,

Пьют паленую водку свою на ближайшей помойке,

И хоть более жалкое зрелище редко я видывал,

Вдруг себя я поймаю на том, что я им позавидовал.

Что бы ни послужило причиной их громкому спору,

Но с утра им не надо, как мне, торопиться в контору,

Где лишь жажда наживы – подоплека любого события…

У бродяг же по-братски построено действо распития.

Я слежу из машины с интересом за этим процессом

И с трудом управляю шестисотым своим “мерседесом”.

Ах, мой друг, для того ли трудились мы долгие годы,

Чтобы в этих несчастных нам виделся образ свободы?

* * *

Ты глуп как пробка, человек:

Кругом такая красота,

А ты на бизнес тратишь век,

В твоем мозгу одна тщета.

Хоть купишь ты жене манто,

Себе – шикарное авто,

Всегда найдется кое-кто,

Перед которым ты – никто.

Ты должен сесть и созерцать,

Да, просто сесть и созерцать,

А не монетами бряцать,

Награбив миллионов дцать.

И ты увидишь кое-что –

Все деньги перед ним ничто,

А сам всесильный кое-кто –

Лишь нечто в кожаном пальто.

Но нужно сесть и созерцать

И слов моих не отрицать,

А беспрерывно восклицать:

“Я вижу, вижу кое-что!”

А каково оно – никто

Не смог покуда описать,

Но будет это кое-что

Во всех явлениях мерцать.

Тебя возьмутся порицать

Безумцы в кожаных пальто,

Но будущее прорицать

Ты так научишься зато.

Перед собой увидишь ты

Веков по меньшей мере сто,

А все любители тщеты

Вот-вот провалятся в ничто.

Они не стоят слез твоих,

Поскольку так устроен свет:

Есть настоящее у них,

Однако будущего нет.

* * *

Весьма полезно наблюдать пороки –

Естественно, чужие, не свои;

Но не спеши растрачивать упреки

И наблюденья про себя таи.

И лишь когда расслабится порочный,

Хотя, увы, и близкий человек,

Тогда удар уместен будет точный,

Тогда пусть склока и берет разбег.

Пускай поймет сожитель с удивленьем –

Когда слюной забрызжешь ты, вопя, –

Что долго состоял под наблюденьем

И весь как на ладони у тебя.

И выявило общежитье ваше

Так много в нем невыносимых черт,

Что впредь он должен жаться у параши,

Как извращенец, как порочный смерд.

Но помни, что без мощного напора

Ты не подавишь волю наглеца –

Так вялость нетерпима у актера,

Который должен потрясать сердца.

Поэтому глаза таращить надо,

Махать руками, дико угрожать

И не жалеть для обличений яда,

И монстром ближнего изображать.

Когда же виновато и смиренно

Сожитель твой забьется в уголок,

Ты должен успокоиться мгновенно

И дом обшарить вдоль и поперек.

Теперь твоим всё стало в доме этом,

Теперь не надо всё решать вдвоем,

Но надо остро пахнущим секретом

На всякий случай всё пометить в нем.

Ну а потом среди занятий мирных

Тебе вдвойне приятно будет жить,

Следя, как ближний бегает на цирлах,

Страшась тебя хоть чем-то раздражить.

* * *

Не думай о своих обидах,

Пусть даже в сердце закололо,

А лучше сделай вдох и выдох

И отожмись раз сто от пола.

Не размышляй о том, что в мире

Нам не на кого опереться –

Попробуй, выжимая гирю,

От стужи мира отогреться.

Пусть близкие врасплох застанут

Тебя жестокостью и злобой –

Турник, не в ночь он будь помянут,

Ты во дворе найти попробуй.

И будут близкие со страхом

Таращиться в свои оконца

На то, как ты единым махом

Там крутишь “ласточку” и “солнце”.

Пусть кислой сталью разогретой

Ладони стертые запахнут,

Но ты взвивайся ввысь ракетой –

И близкие трусливо ахнут.

Ты этим как бы говоришь им:

“Как нас, уродов, ни грызите,

Однако мы не только дышим,

А даже прибавляем прыти.

Добра вы якобы хотели,

Толкая нас на край могилы,

А мы лишь прибавляем в теле,

А мы лишь набираем силу.

На вас мы были непохожи,

За что несли клеймо урода,

Но вам не повторить того же,

Что мы проделываем с ходу”.

Крутись же, бедный отщепенец,

Шатай турник до перекоса,

Каскад кульбитов и коленец

Для нас, уродов, главный козырь.

Всем мышечные волоконца

Вопят дурными голосами,

Но ты крути беспечно “солнце”,

Пусть мрак уже перед глазами.

* * *

Ты – собака с желтыми глазами,

Я – простой веселый человек.

Отчего ж не стали мы друзьями

И друг другу заедаем век?

Отчего ты не даешь прохода,

Отчего с угрозою рычишь

На заслуженного стиховода?

Отвечай, собака! Что молчишь?

Признаю: и я тебе стрихнина

В колбасе подбрасывал не раз,

И ветеринарная машина

Труп твой увозила через час.

Но тебя в больнице оживляли,

И опять, как призрак во плоти,

Морду всю перекосив в оскале,

Ты вставала на моем пути.

Что молчишь? Не знаешь, что ответить?

Извини, я сам скажу тогда:

Твой хозяин вызвал тренья эти

И твоя буржуйская среда.

Не они ль наставили заборов

Там и сям и разных гаражей,

Не они ль испортили твой норов,

С криком “фас” спуская на бомжей?

Не они ль тягались временами,

Кто собаку злее воспитал?

Словом, встал, собака, между нами

Окаянный крупный капитал.

А вот если ты порвешь, собака,

Своего буржуя в лоскуты,

То поймешь, среди какого мрака

До сих пор существовала ты.

Не жуликоватость и не бедность

Ты во мне тогда увидишь вдруг,

А радушье и интеллигентность,

Свойственные докторам наук.

И тебе понравится мой запах,

А к тому ж я принесу мясцо,

И, привстав на стройных задних лапах,

С шумом ты оближешь мне лицо.

* * *

Как приходит ко мне вдохновение,

То приподнятость чувствую я,

Также чувствую легкое жжение,

Где конкретно – не важно, друзья.

Я иду, извиваясь мучительно,

И подскок совершаю порой,

И не стоит смотреть подозрительно,

Ибо тут ни при чем геморрой.

И глистов не случалося медикам

У меня обнаружить в говне,

И томленье, присущее педикам,

Незнакомо, по счастию, мне.

Это попросту гнет свою линию

Аполлон, стрелоносный божок,

И чтоб я не пытался отлынивать,

Вновь меня он где надо зажег.

И своими гримасами жуткими,

И словечками “на хуй” и “блядь”,

И окопными сальными шутками

Я не должен бы вас удивлять.

Ведь скотина, и та беспокоится,

Если сунут ей перцу под хвост,

И поэма в душе моей строится,

В титанический тянется рост.

Ну а после душистыми мазями

Я себя умащаю в шагу

И, как прежде, случайными связями

И винцом услаждаться могу.

Я веду себя в обществе душкою,

Забывая былой моветон,

И зовут меня барышни Пушкиным,

Ибо я безупречен, как он.

И швыряю со смехом капусту я,

Не боясь разориться дотла,

Ибо знаю, что скоро почувствую

Жар божественный возле дупла.

* * *

Есть пес мистического склада,

Теперь ему уже лет сто –

Он нападает из засады

И отгрызает кое-что.

Подсел он вопреки природе

На вкус людских дрожащих тел,

И ничего в людской породе

Благословить он не хотел.

Но строго мы судить не будем

Ушедшего в подполье пса:

Он мстит за безразличье людям,

Хватая их за телеса.

Они могли б в собачью школу

Щенком его определить,

Чтоб там его под радиолу

Красиво выучили выть;

Он научился там считать бы

По меньшей мере до шести

И подмосковные усадьбы

В мороз от жуликов блюсти;

Он умирал бы по команде

И через палочку скакал,

И ни к какой собачьей банде

Из принципа не примыкал;

Привык бы на прогулке рядом

С ногой хозяина бежать

И лишь тоскливым долгим взглядом

Веселых сучек провожать;

Сносил бы стойко все побои

И не показывал оскал,

И прибирал бы за собою,

Как кошка, зарывая кал…

Но этих мирных идеалов

Мы не смогли ему внушить,

И волосатых причиндалов

Теперь он хочет нас лишить.

Он все беспривязные своры

На нас пытается поднять,

И тщетно будут живодеры

Его по Коптеву гонять.

И тщетно будут по подвалам

Менты отстреливать его –

Ведь злым мистическим началом

Его прониклось существо.

Он стал собачьим Моби Диком,

И я давно уже готов

К тому, что он однажды с рыком

Ко мне рванется из кустов.

Заблудшего меньшого брата –

Его ни в чем я не виню,

Хотя и знаю, что когда-то

И мне он вцепится в мотню.

* * *

Когда несешь без размышления

Тяжелый груз мирских забот,

То повышается давление

И по лицу струится пот.

А поразмыслить не мешало бы,

Чтоб сбросить с челюсти узду.

Со всех сторон ты слышишь жалобы

На беспросветную нужду.

На сострадание нахлебники

Давили испокон веков –

Мол, денег нету на учебники

Для их оболтусов-сынков.

Да пусть растут не зная грамоты

И вырастают дурачьем,

Пусть даже вымрут, словно мамонты,

Однако ты-то здесь при чем?

Ты тронут их плаксивой бедностью

И помогаешь им, а зря –

Ведь над твоею бесхребетностью

Они смеются втихаря.

Они скоты неблагодарные,

И это видно по глазам.

Наплюй на беды их кошмарные,

Пусть каждый выживает сам.

Пускай сидят в пыли за печками

И в подпол прогрызут дыру,

Коль не оставлено местечка им

На пышном жизненном пиру.

Пускай внизу среди накопленных

Запасов разных пошустрят,

И пусть о ненасытных гоблинах

Со страхом все заговорят.

Ты оберни всё это шуткою,

Чтоб длился радостный настрой,

Пускай возня и вопли жуткие

В подполье слышатся порой.

В светлице лакомки и пьяницы

Пируют, не боясь греха,

И пусть со временем останется

В хранилищах одна труха.

Успеешь ты тарелку вылизать,

И всё допить, и всё доесть,

И те, что из подполья вылезут,

Тебя уж не застанут здесь.

* * *

Чего от нас хотят буржуи?

А то ты до сих пор не понял!

Чтоб силу ты имел большую,

Но был покладистым, как пони.

Чтоб начал ты без перекуров,

В противность собственной природе,

С утра до вечера, как курва,

На них мантулить на заводе.

И нет ни логова, ни лаза,

Где удалось бы отсидеться.

Буржуй везде – от этой расы

Нам никуда уже не деться.

Тебе по-дружески скажу я:

Напрасно ты о воле бредишь.

Все учтено, и ты буржуя

Никак по жизни не объедешь.

Сгибай же перед ними спину,

Пусть это будет вроде ширмы,

Но между тем купи стрихнина

И жди до юбилея фирмы.

Буржуи любят юбилеи,

Где пьют с народом по глоточку.

Прижмись к хозяину смелее

И брось в стаканчик порошочку.

Буржуй вдруг улыбнется криво

И изо рта повалит пена,

И взоры членов коллектива

На нем сойдутся постепенно.

Упав на стол, он будет биться

Средь одноразовой посуды,

И будут люди с любопытством

Таращиться на это чудо.

И, доедая бутерброды,

Пока не началась облава,

Признает коллектив завода,

Что праздник выдался на славу.

* * *

Теперь в нас соки жизненные скисли,

Одрябла плоть и мудрость возросла,

И все мы пишем “Максимы и мысли” –

Писаниям подобным нет числа.

Но как, дружок, бумагу ни корябай,

Я не забуду, собутыльник твой,

Как некогда, отвергнут пошлой бабой,

Об липкий стол ты бился головой.

Я помню, твой несносный современник:

Чтоб подарить той стерве бриллиант,

Ты сочинял куплетцы ради денег

И беспощадно грабил свой талант.

Ты не внимал разумной укоризне

И только чудом вылез из дерьма…

Кто олуха такого учит жизни,

Тот сам, похоже, выжил из ума.

Неодолима глупость молодежи,

И в пользу книг мне верится с трудом,

Так пусть юнцы хлебнут дерьма того же,

Чтоб те же книги сочинить потом.

* * *

По равнине поднебесной

Проплывают облака,

А на плёсе, в лодке тесной,

Можно видеть рыбака.

Стебли водяных растений

Вниз уходят, в донный мрак,

Рыбы крупные, как тени,

Там проходят просто так.

Не хотят идти к приманке

И попасться на крючок.

Наш рыбак сидит на банке,

Щурит глазки и молчок.

Мужики, когда покинут

Жен, семейство и уют,

То подальше снасть закинут,

А потом спиртное пьют.

А потом поют про Волгу,

Не стесняясь пьяных слез,

А потом бранятся долго,

Оглашая бранью плёс.

А потом, забыв про рыбу,

Станут бешено грести,

Чтобы веслами ушибы

Вражьим лодкам нанести.

И такой стоит там грохот,

И такой там бой идет,

Что в воде беззвучный хохот

Даже рыба издает.

Сгубит множество рыбалка

Слабоумных рыбаков.

Нам-то их ничуть не жалко,

Наш рыбак – он не таков.

Наш рыбак глядит сурово,

Как бушуют земляки.

Для него давно не ново,

Что все люди – дураки.

Наш рыбак глядит сурово

Из-под сдвинутых бровей.

Для него давно не ново,

Что любить нельзя людей.

Что за спугнутую рыбу

Надо как-то отвечать,

Что товарищи могли бы

На воде и помолчать,

Что такие перегибы

Одобрять нельзя никак…

Потому и не без рыбы

Каждый вечер наш рыбак.

* * *

Рыболовство – занятие трудное,

Лучше с берега в воду не лезть,

Ибо дерзкая Рыба Паскудная

У тебя может ядра отъесть.

И ужасною руганью матерной

Не поможешь ты делу тогда,

И домой ты вернешься безъядерный,

И с женою возникнет вражда.

И жена увлечется театрами,

Вечерами начнет исчезать,

И самцы, наделенные ядрами,

Будут скрытно в твой дом проползать.

По старинке главой себя мня еще,

Возопишь ты про грудь и змею,

Но укажет перстом обвиняющим

Тут жена на промежность твою.

“Коль не нравится, можешь проваливать!” –

Будешь слышать ты в доме своем,

И прощенье у рыбы вымаливать

Ты приедешь на тот водоем.

И в озерных послышится выплесках

Голос рыбьих разгневанных стай:

“Вспомни, сколько ты наших повытаскал

И жестоко убил, – посчитай!

А потом расчлененные трупы их

Пожирал, как рехнувшийся зверь.

Может, рыбы – животные глупые,

Но считать мы умеем, поверь.

И за наши кошмарные бедствия

(Вся история ими полна)

Пары ядер лишиться впоследствии –

Несерьезная просто цена.

На обжорство твое беспробудное

Разобиделась наша сестра,

Знаменитая Рыба Паскудная,

И оттяпала оба ядра.

Знай, что держит их Рыба Паскудная

У себя в неприступном дворце,

И русалка, красавица чудная,

Бережет их в хрустальном ларце.

А дворец охраняет чудовище

По прозванью “морской пидорас”.

Эти ядра сегодня – сокровище,

Талисман, защищающий нас.

Если доля нам выпадет трудная

(А она и сегодня не мед),

То могучая Рыба Паскудная

Эти ядра зубами сожмет.

И тогда содрогнется Московия –

Говорим тебе как на духу:

Ощутит всё рыбачье сословие

Нестерпимые боли в паху.

И все ядра мгновенно отвалятся

И покатятся наземь из брюк,

И Паскудная Рыба оскалится,

И придет рыболовству каюк”.

* * *

Осетия нам подарила

Свой розовый липкий портвейн,

Но я подоплеку недобрую

В подарках таких нахожу.

Так что же, теперь осетины

Вина уже больше не пьют?

Да нет, они пьют с удовольствием,

Я сам это видел не раз.

Его ничего не смущает,

Хотя из-под бравых усов

Разит перегаром удушливо,

Хотя его сильно штормит.

Девчонки таких уважают

И любят бесплатно гульнуть,

И горцы усатые счастливы,

От пуза напившись вина.

Ну вот и хлебали бы сами

Свой розовый липкий портвейн,

А нам это дело подсовывать

Пора бы уже прекратить.

Навряд ли от чистого сердца

Такие подарки идут –

Портвейн подходящего качества

Вполне им сгодится самим.

А нам осетины сплавляют

Такой, извиняюсь, продукт,

Что друг мой бутылочку выкушал –

И вскоре стошнило его.

И вот он, считай, уже сутки

С тех пор непрерывно блюет,

И мне на такие мучения,

Конечно, смотреть нелегко.

А я ведь в лепешку для друга

Готов расшибиться всегда,

Поэтому переживаю,

Когда он все время блюет.

Поэтому я призываю

Порядочных всех осетин:

Мы против портвейна паленого

Все вместе сплотиться должны.

А если ты смотришь спокойно,

Как русский блюет человек,

То я не могу после этого

Тебя называть кунаком.

* * *

Я не мечтаю встретиться с любовью,

Взломать безденежья порочный круг.

Осталось мне теперь одно злословье –

Мой своенравный, но надежный друг.

Стремясь не быть нахлебником Отчизне,

Я смог дожить до сорока пяти,

Однако добрых слов для этой жизни,

Я, как и в юности, не смог найти.

Пусть злу за злое злом же воздается –

Вот логика злословья моего.

Пусть знает зло, что у меня найдется

На злобу дня словечко для него.

Не зря себя я чувствую отлично

И дорого ценю свое перо –

Ведь я, как бог, решаю самолично,

Что в этом мире зло, а что – добро.

Я день октябрьский вспоминаю четко,

Когда на миг затмилось все вокруг

И на мою балконную решетку

Взаправдашний орел уселся вдруг.

Я покормить хотел его с ладони,

Но к деревам, расцвеченным пестро,

Он прянул, мне оставив на балконе

Коричневое с золотом перо.

И если зло является открыто,

Как в чистом поле – выползки змеи,

Опередят судилищ волокиту

Орлиные решения мои.

Пусть зло невосприимчиво к злословью,

Но я, разумным доводам назло,

Ему вонзаю в задницу слоновью

Исподтишка каленое стило.

И в результате должного почтенья

Добиться вряд ли сможет этот зверь,

Поскольку язвы, струпья, нагноенья

Его бока украсили теперь.

Пускай и впредь он, топоча по свету,

Несет мое особое тавро,

Не зря же встарь я прикрепил к берету

Коричневое с золотом перо.

Таких, как я, он может слопать разом

Хоть сотню, – но, внушая бодрость мне,

За ним свирепым золотистым глазом

Следит орел, парящий в вышине.

* * *

Я припомнить хочу окончанье разгула,

И от зряшных попыток мне хочется плакать.

Ходят в черепе волны тяжелого гула,

И глаза застилает похмельная слякоть.

От веселья остался лишь горький осадок,

По-другому с годами бывает всё реже.

Хоть здоровье пришло постепенно в упадок –

Разговоры, остроты и тосты всё те же.

Ничего не могу я поделать с собою,

Не могу головы приподнять с изголовья,

И усталое сердце дает перебои,

Захлебнувшись зловонной отравленной кровью.

Было всё как всегда – лишь в похмельных симптомах

Я какие-то нынче нашел измененья,

И не вспомнить, чем кончился пир у знакомых…

Но с годами и хочется только забвенья.

* * *

Иду я по болоту будней

И с каждым шагом глубже вязну.

Жужжат проблемы всё занудней,

Всё гаже чавкают соблазны.

Передвижения в трясине

Меня изрядно осквернили –

Я словно весь в трефовой тине,

Я словно весь в зловонном иле.

Еще не минуло и года,

Как что-то в жизни просветлилось

И долгожданная свобода

Ко мне сочувственно склонилась.

Утихло мерзкое жужжанье

Разогнанного мною роя,

И в светлой дымке встали зданья –

Я до сих пор в уме их строю.

Но разом нужды бытовые,

Родня, любовницы, привычки

Свирепо мне вцепились в выю,

А также в тощие яички.

“Опомнись, эгоист проклятый!

Кому нужны твои постройки?!

Ты хочешь пренебречь зарплатой,

Чтоб мы подохли на помойке”.

И я не вынес этих пыток –

Чтоб рой наследников не вымер,

Я вновь побрел среди улиток,

Гадюк, пиявок и кикимор.

И я почти возненавидел

Свои бесплодные мечтанья

И сам себя – за то, что видел

Те удивительные зданья.

* * *

Постепенно тоска разъедает мое естество,

Чтоб я заживо умер, чтоб в страхе чуждался всего,

Чтоб в телесном мешке, ковыляя средь уличных стад,

Нес бы внятный лишь мне нестерпимый, чудовищный смрад.

Всё забрызгано ядом меня отравившей змеи,

Разлагается мир, сохраняя лишь формы свои,

До чего ни дотронусь – разлезется внешняя ткань

И зловоние гнили безжалостно стиснет гортань.

И о чем ни подумаю – словно зловонья хлебнул:

Пусть улыбкой своей окружающих я обманул,

Но честнее меня заурядный покойник любой –

Он лежит в домовине и землю не грузит собой.

Я увижу пригорок уютный, узор травяной,

На мгновенье постигну все то, что случилось со мной,

И покатятся слезы, поскольку никто ведь не рад

В стройной храмине мира во всем видеть только распад.

Я внезапно увижу, как дивно вокруг бытие,

Только радости нет – запоздало прозренье мое:

Я уже не от мира сего, а пришелец оттоль,

Где лишь скрежет зубовный во тьме, безнадежность и боль.

Не спеши в этих строках напыщенность видеть и ложь –

Ты по жизни плывешь, но не знаешь, куда приплывешь,

В Море Мрака впадает немало невидимых рек,

И кто выплыл туда – по названию лишь человек.

* * *

Так легкие мои сипят,

Что просто делается жутко.

Там черти дерзкие сидят,

И атаман их – бес Анчутка.

Когтями легочную плоть

Свирепо бесы раздирают,

И странно, почему Господь

На это ласково взирает.

Напрасно я поклоны бью –

Господь ведет себя нечутко.

Его я искренне люблю,

Ему же нравится Анчутка.

Я вечно хмур и утомлен,

А черт – затейник и проказник.

Скучающему Богу он

Всегда готов устроить праздник.

Гогочет адская братва,

Когтями действуя умело,

И рвутся легких кружева,

И кашель сотрясает тело.

Занятно Богу видеть, как

Строитель вавилонских башен

Ворочается так и сяк,

Чтоб только успокоить кашель.

Пытаюсь я произнести

Молитву жесткими устами,

А черти у меня в груди

Щекочут весело хвостами.

Пусть бронхи испускают свист,

Во рту же солоно от крови,

Но я, однако, оптимист,

И мне страдания не внове.

Поскольку есть всему конец,

Придет к концу и эта шутка,

Зевнет на небе Бог-Отец,

И успокоится Анчутка.

* * *

Я не люблю предметы моды,

Чья ценность мерится деньгами,

Зато люблю смотреть на воду,

Зато люблю смотреть на пламя.

Как память об иной отчизне

Мне танец пламени и дыма.

В нем вечность и текучесть жизни

Переплелись нерасторжимо.

Покуда пламя, как котенок,

Ворочается на угольях,

Выходит память из потемок,

Сгустившихся в моих покоях.

Ты помнишь? В той стране прекрасной

Жизнь словно греза проплывает.

Любовь там может быть несчастной,

Но безответной не бывает.

И грусть во мне не зря рождает

Вода, воркующая нежно:

Мне, кажется, она впадает

В моря моей отчизны прежней.

Там нищета и несвобода

Людей счастливых не тревожат:

Того, что им дает природа,

Хитрец присвоить там не может.

Не будет в тех угодьях чудных

Того, что тягостнее гири –

Воспоминаний, даже смутных,

О здешнем беспощадном мире.

* * *

Только русские здесь кресты на могилах,

Только русские надписи на надгробьях,

Только русские лица на фотоснимках,

Вделанных в камень.

Всюду чистые трели незримых птичек,

Как ручьи, под ветром лепечут листья,

И шаги шуршат, и от этих звуков

Чище молчанье.

На уютный пригорок в курчавой кашке

Поднимись – и увидишь как на ладони

Лабиринт оградок хрупких, в котором

Бродит старушка.

В этом городе предки твои не жили,

Нет родни у тебя на этом погосте,

Но с пригорка кажется: видишь близких

Отдохновенье.

Может быть, над этим кто-то пошутит,

Как оно в обычае стало нынче;

Ты прости – пусть чистой душа пребудет,

Как этот вечер.

* * *

На опушке полянку мы открыли –

Под текучей березовою тенью

Молча там столпились и застыли

Маленькие кроткие растенья.

По вершинам ветерок пробегает,

Проливающий лиственные струи,

На полянке же бабочки порхают,

На соцветьях маленьких пируя.

Здесь и мы расположились для пира,

Но вино стоит нетронуто в чаше,

Ибо ветер, облетевший полмира,

Загудел прибоем в нашей чаще.

И слепящие пространства полевые

Потекли, отделенные стволами,

И гигантские пятна теневые

Потянулись вслед за облаками.

И мы видим из нашего затишья,

Как, покорные тяге этой древней,

Двинулись сутулые крыши

За бугром укрывшейся деревни.

Перелески вздохнули и поплыли

С копнами бесчисленными в свите,

И за что бы нынче мы ни пили –

Всё равно мы выпьем за отплытье.

Мы стремнину ощутили мировую –

Ту, что всё за собою увлекает,

И кукушка незримая кукует –

Словно чурочки в поток опускает.

И пусть всё останется как было,

Связано недвижности заветом,

Всё же что-то незримое отплыло,

Чтоб скитаться по вселенной вместе с ветром.

* * *

По шоссе мимо старой деревни

Пролетаешь, но выхватит взгляд:

Мальчик едет на велосипеде

По плотине, где вётлы шумят.

И другого об этой деревне

Я припомнить уже не могу,

Хоть и знаю, что есть там и прудик,

И телок на его берегу.

Хоть и знаю, как ласковым светом

Заливает деревню закат,

И как звякает цепь у колодца,

И как звонко коровы мычат.

Но одно только врезалось в память

Из пейзажа, сметенного вбок:

Этот маленький, знающий местность

И почти неподвижный ездок.

Почему? То ли так же я ехал

В позабывшейся жизни иной,

То ли будут и новые жизни

И опять это будет со мной:

Снова ясный и ветреный вечер,

И я еду, трясясь и звеня,

По делам, что нелепы для взрослых,

Но безмерно важны для меня.

* * *

Она вполне достойна оды,

Мохнатая четвероножка,

Мистический символ свободы,

Зверь ночи – маленькая кошка.

Пусть у стола она канючит,

Зато изящна и опрятна,

И жить по-своему не учит,

И выражается понятно.

Не кошка учит жить, а люди –

Посредством едких замечаний,

Как будто я призвал их в судьи

Моих неправильных деяний.

Свой опыт маленький рутинный

Они считают за образчик…

Я бью учителя дубиной

И заколачиваю в ящик.

А ящик тот кидаю в море

Иль в кратер грозного вулкана,

Но и оттуда, мне на горе,

Звучат советы непрестанно.

Восстанет из огня советчик,

Из хляби сумрачной взбурлится…

Подобных призраков зловещих

Одна лишь кошка не боится.

Она их люто ненавидит,

Они и кошка – антиподы,

В них мудрый зверь угрозу видит

Священным принципам свободы.

Он хочет им вцепиться в яйца

И вмиг становится уродлив,

Как сон запойного китайца,

Как некий страшный иероглиф.

Он норовит вцепиться в пенис

Назойливому педагогу,

Шипя, щетинясь и кобенясь

И приближаясь понемногу.

Застонет скорбно привиденье

И сгинет в пламени и вони,

А зверь мне вскочит на колени

И ткнется мордочкой в ладони.

Он заурчит, прикрывши глазки,

И засыпает понемножку –

Не зверь мистический из сказки,

А просто маленькая кошка.

* * *

Люблю сидеть, читая книжку,

И что-то вкусное жевать.

Свою-то жизнь прожить непросто,

Чужие проще проживать.

Свою-то жизнь не остановишь,

Хоть и горька она порой,

А книжку можно и захлопнуть,

Коль в тягость сделался герой.

Своя-то жизнь почти иссякла,

Но в книгах жизнь кипит вовсю.

Читая книжку, ты бессмертен,

Как Агасфер Эжена Сю.

И если “Агасфер” наскучит,

Другую книжку можно взять,

А жизнь своя – как труд на черта:

Хоть тошно, а изволь писать.

Свою-то жизнь ты пишешь кровью,

И это – окаянный труд,

Ведь всякий раз на полуслове

Любого автора прервут.

Нет, лучше жить в литературе,

Следить за замыслом творца

И видеть логику сюжета

И обоснованность конца.

А жизнь своя – пустая книга:

Ведь было множество идей,

А перечитываешь снова –

И не находишь смысла в ней.

* * *

Ты сможешь отдохнуть, философ,

На тростниковых берегах,

На плоскостях озерных плесов,

На розовеющих лугах.

Там ветер катится по травам,

Влетев откуда ни возьмись.

Ты там поймешь, что нет отравы

Зловредней, чем людская мысль.

Мысль ходит в черепе, как поршень,

Кипит, как варево в котле,

Но вдруг взлетит с дороги коршун,

Терзавший жертву в колее.

Туда-сюда на точке взрыва

Мысль воспаленная снует,

Но вдруг дорогу торопливо

Тебе перебежит енот.

И поначалу с недоверьем,

Ну а потом совсем легко

Себя почувствуешь ты зверем,

В сосцах копящим молоко,

И птицей, в бритвенном сниженье

Срезающей метелки трав, –

И утихает напряженье,

Другую голову избрав.

Ты, умствуя, как в лихорадке,

Мог не заметить никогда,

Как утомленные касатки

Рядком обсели провода.

Присядь на хворую скамейку,

А взором в небо устремись,

И ты поймешь, насколько мелко

Всё то, что нам приносит мысль.

Ведь ей с той мыслью не сравниться,

Которая и есть Господь,

В которой ты, и зверь, и птица

Приобрели и кровь, и плоть.

* * *

Нам плыть четыре километра,

Волна по днищу барабанит

И терпеливо против ветра

Натруженный моторчик тянет.

Недаром мы разжились лодкой –

Возбуждены удачной ловлей,

Теперь плывем себе за водкой

Туда, где есть еще торговля.

И вновь с очередным подскоком

Гроздь капель по лицу стегает,

И кажется: слепящим соком

Плод мира щедро истекает.

Стирая блещущие капли,

Мы видим на недальнем бреге,

Как очертания набрякли

И млеют в ясности и неге.

Как будто ждут чьего-то взгляда

Деревни, плесы и растенья,

И встречной зыби перепады

Подобны дрожи предвкушенья.

И лодка нас уносит в дали,

От встречных выплесков колеблясь,

Чтоб соку мира мы придали

Необходимый хмель и крепость.

* * *

Бегут бесчисленные гребни,

Тростник – за ними без оглядки,

А неподвижные деревни

Их провожают, как солдатки.

Простор весь полон этим бегом,

И мягкий берег тем спокойней.

Над ним надежным оберегом

Белеет кротко колокольня.

Покинь озерную безбрежность,

Где воды катятся упруго,

И погрузишься в безмятежность

Позванивающего луга.

Там купы лиственного леса

Сошлись у тихого затонца.

На лодке выбирают лесу,

И рыба вдруг блеснет на солнце.

К воде там лошади спустились

И пьют, а в ходе передышек

Те капли, что с их губ скатились,

Ты видишь как цепочку вспышек.

Нелегок путь преображенья,

И только здесь подать рукою

От напряженного движенья

До совершенного покоя.

* * *

Есть камни на лугах, ушедшие на отдых,

И словно ордена – лишайники на них.

Видны им отблески на неспокойных водах,

Их обметает шелк метелок полевых.

Когда-то с ледником катились эти глыбы,

Грозя перемолоть сырую жизнь Земли,

Но льды уставшие в озерные изгибы,

Во впадины болот расслабленно сползли.

А этим валунам ледник доверил сушу,

На взгорьях, на мысах оставив над водой,

И почва вобрала их розовые туши,

Из-под лишайника блестящие слюдой.

Но протекут века – и вновь горбы поднимет

Из сумрачных болот восставшая напасть,

И тяжко поползет, и Землю всю обнимет,

На этих валунах основывая власть.

* * *

Я хотел бы сложить свое тело

Из фрагментов бесчисленных тел;

Так, изящные пальцы енота

Позаимствовать я бы хотел.

Я хотел бы, чтоб кисточки рысьи

На ушах у меня отросли,

И чтоб я пошевеливал ими,

Уловляя все звуки Земли.

Синевой отливающий панцирь

Мне хотелось бы взять у жука,

И седые тяжелые ядра

У бегущего вдаль ишака.

Взять у страуса важную поступь,

И осмысленный взор – у бобра,

И у разных тропических птичек

Взять по три самых ярких пера.

Взять сутулую мощь – у бизона,

У жирафа – недюжинный рост,

А еще у того же енота –

Оттопыренный кольчатый хвост.

И расхаживать, перья топорща,

На прохожих глядеть с торжеством,

Ощущая себя наконец-то

Гармоничным вполне существом.

* * *

Здесь, где камень хрустел под пятой мирмидонца

И хрустела щитов воспаленная медь,

Я тебя вспоминаю, зажмурясь на солнце,

Хоть и знаю, что мы не увидимся впредь.

Здесь как жертвенник ствол шишковатого дуба –

Этот вид придает повилика коре,

И порой ветерок, как знакомые губы,

Пробегает по телу в бесстыдной игре.

Смех в очах и беспечные темные кудри,

Губы как лепестки и пушок на щеке –

Я такой тебя встретил в заснеженном утре

И такой сохраню в этой нежной строке.

И моей ты была, и, как нимфа потока,

Не давалась ты мне, между пальцев скользя.

Ты порочной была и чуждалась порока,

И тебе воспротивиться было нельзя.

Эта сила на радость дана – и на горе,

Я осилил ее – и не смог побороть.

Я вхожу в свою память, как в сонное море,

Освежая души обнаженную плоть.

Ты и зла, и добра. Ты живешь как стихия,

Припадая то к тем, то к другим берегам,

И с любовью тебе посвящаю стихи я,

Хоть и знаю, что ты равнодушна к стихам.

* * *

Почитатели Помоны и Вертумна

И всей римской старины почтенной,

Надо жить нам спокойно и бездумно,

Наслаждаясь гармоничностью Вселенной.

Надо вовремя заканчивать работу,

Ибо всю ее вовек не переделать,

Да и силы уменьшаться стали что-то,

Взор поблек и шевелюра поредела.

Надо сесть в мягком свете предзакатном

У ручья, что бежит почти бесшумно,

И покажется близким и понятным

Тайный замысел Помоны и Вертумна.

Видно, боги так распорядились,

Чтобы люди, не взысканные властью,

Те, что мирно жили и трудились,

Приближались в этой жизни к счастью.

Есть плоды и вино молодое,

Хлеб и сыр – а большего не надо,

И довольны боги простотою

Нашего житейского уклада.

Бог лениво помавает дланью –

И к нам тут же рой вестников несется,

Ибо если скромны твои желанья,

То желаемое обретется.

* * *

Под папоротником – как в сонных водах

И в вересковой дымке розоватой

Лежат лощины и холмы лесные

И ходока уносят вдаль, как волны.

Но словно странной призрачной преградой

Лес отделён от взора человека –

Смотри и восхищенно прикасайся,

Но непреклонна отчужденность леса.

Вот мох пружинит под твоей ногою,

Вот ты потрогал звездчатый лишайник,

Всё это близко и доступно чувствам,

И вместе с тем в безмерном отдаленье.

У леса ты не спрашивай дорогу,

Он здесь – и далеко, он не услышит,

Но ты ориентируйся по солнцу,

На стук моторки вдоль речного русла.

Когда же ты на тракт проезжий выйдешь,

То так приветна пыль его обочин,

Как будто дорогой ковер расстелен

До самого крыльца твоей избушки.

И весело идти – ведь ты же знаешь,

Что ждет тебя твой домик неказистый,

Который ты, так сладко уставая,

С друзьями сам построил прошлым летом.

* * *

Усердная молитва ни разу не зажгла

Жемчужный венчик света вкруг женского чела,

И только состраданье к упавшему в пути

Тот свет из кущей рая способно низвести.

Уборщица-гречанка в больнице городской –

Я знаю, что смотрел я с болезненной тоской;

Ты уловила взгляд мой и тут же подошла –

Поправила подушку, покушать принесла.

И враз озноб улегся и боль исчезла вдруг

От ласкового взгляда и от касанья рук.

Так знай же: жить ты будешь под сводами хором,

Где горбиться не надо со шваброй и ведром.

Там вкусишь наконец-то отдохновенье ты

Среди непреходящей прекрасной чистоты –

За то, что в бедном сердце, назначенном страдать,

Мистическою розой взрастила Благодать.

Была ты некрасива, в летах уже была,

Но знаю: будет в вышних греметь тебе хвала,

И ангелы восславят Господень правый суд

И одесную Бога тебя перенесут.

* * *

Люди боль откуда-то выносят

И потом куда-то переносят,

А куда потом ее девают,

Почему-то их никто не спросит.

Где хранится боль в резервуаре?

Ведь она же неуничтожима.

Страшно, что в болезненном угаре

Как-нибудь заложит в дамбу бомбу

(Или же, точнее, бомбу в дамбу)

Нигилист, поднаторевший в сваре,

Ради изменения режима.

Чтобы не добрался злобный некто

До такого важного объекта,

Надо взять то место под охрану,

Там поставить своего префекта.

Люди боль упорно переносят,

А куда, скажите мне на милость?

Пусть об этом жестко их допросят,

Ведь от страха сердце истомилось.

Будут переносчики страданья

И протестовать, и материться,

Но заставят их разговориться

Сталинские методы дознанья.

Некогда миндальничать! Ведь нам бы

Главное – не допустить до взрыва,

А иначе с треском рухнет дамба,

Вал свирепый прыгнет на столицу,

И на мг мелькнут в волнах разлива

Наши перекошенные лица.

* * *

Молча снуют летучие мыши

Под расцветающим небом ночи.

Море у берега тяжко дышит,

Словно удобней улечься хочет.

Под фонарем мошкара мерцает,

Ниже, как в цирке, жабы расселись.

Слышу всех тварей сейчас сердца я,

Это не просто сверчки распелись.

Как днем, предметы можно потрогать,

Но беспредельность всего коснулась,

И в море светящаяся дорога

К призраку судна вдаль протянулась.

Любой предмет походит на призрак,

Поскольку жизнью живет нездешней,

Поскольку тьма, как всеобщий признак,

Его связует с бездною внешней.

Я слышу сердца бесчисленных тварей,

Звонко и слаженно их биенье,

И море дышит, словно в угаре,

В немом экстазе объединенья.

* * *

В напоминание случайно

Составятся кусочки дня,

И память по протоке тайной

В былую жизнь помчит меня.

Ведут таинственные знаки

Туда, где юности земля,

Где нищи старые бараки,

Зато роскошны тополя.

Их в небо словно кубки света,

Подъемлет вечер на весу.

Как странно, что предместье это

Досель я в памяти несу.

Везде на лавочках старухи,

А стариков почти что нет.

Терзают дети, словно мухи,

Единственный велосипед.

И в небе с детской перекличкой

Сплели стрижи трамвайный звон,

И я привычной перемычкой

От мира здесь не отделен.

Я в нем способен раствориться,

Играя, в беспредельность впасть –

Не посторонняя частица,

А кровная, родная часть.

* * *

Мостки над чистой водой,

В которой мелькают мальки.

Нагрелись под солнцем доски.

Синеет водный простор

Под ветерком прохладным

В этот час предвечерья.

Но тишь в затоне моем:

Вдали вскипели барашки,

А здесь лишь тростник качнулся.

Лодка плывет вдали,

Но громыханье уключин

Слышится будто бы рядом.

На лодке к каждому мысу

Хотелось бы мне причалить,

Во всех постоять затонах,

Где в золотистой толще,

В сплетеньях водных растений

Красный плавник мелькает,

Где с шелестящим треском,

Возникнув прямо из неба,

Пропархивают стрекозы.

Но я никуда не плыву,

Ведь выбор встает порой –

Двигаться или видеть.

Я удочку отложил,

Ведь выбор встает порой –

Ловить или созерцать.

Мостки над водой озерной,

Нагретые солнцем доски…

Образ чистого счастья.

* * *

Себя понапрасну не мучай,

Уляжется горе – и вновь

Ты скажешь спасибо за случай,

Твою погубивший любовь.

Себя не терзай понапрасну,

Ты просто не видишь пока,

Куда тебя двигает властно

Сквозь жизнь провиденья рука.

Пусть дни твои тянутся тускло –

Сдержи неразумный упрек:

Свое непреложное русло

Пророет подземный поток.

Пусть беды приходят стадами,

Но ты над собою не плачь –

Лишь много позднее с годами

Проявится смысл неудач.

В унылом житейском пространстве

Не жди озаренья извне,

Но бережно музыку странствий

В душевной храни глубине.

Не стоит в окрестном пейзаже

Выискивать к отдыху знак –

Лишь музыка верно подскажет,

Где можно устроить бивак.

И выше житейского счастья

Ты счастье почувствуешь там –

Где жизни бессвязные части

Расставятся вмиг по местам.

* * *

Снова брезжит над Киевом мягкий рассвет,

Как вставал он когда-то и в прежней стране,

Ну а я позабыл уже, сколько мне лет,

Значит, годы истории числить не мне.

И не мне причитать про распад и развал

И про то, что нельзя по живому кромсать.

Я распад в виде водки в себя заливал

В тот момент, когда мог бы хоть что-то сказать.

Не видать мне над Киевом вставшего дня,

А из зеркала шепот: “Не всё ли равно?”

Что ж, по сердцу и печени режьте меня,

Ведь живого во мне не осталось давно.

* * *

Из этих мест приозерных,

Из этих прибрежных сел

Ушли на войну мужчины –

Назад ни один не пришел.

Лишь обелиск остался,

Металлом белым обшит.

Как штык старинный трехгранный,

Списки он сторожит.

На белом металле – списки

Тех, что ушли навек.

Читаю – только Ремневых

Одиннадцать человек.

Болтают ласточки в небе,

Тихо звенят провода,

Рядом, в овраге заросшем,

Побулькивает вода.

Все та же дорога в поле,

Что раньше вела на фронт,

Утоптанная, как камень,

Уводит за горизонт.

Спросить непременно надо

У тех одиннадцати

О бесчеловечных далях,

Куда им пришлось уйти.

В ответ же – птиц перекличка,

Звон проводов и ос.

Бесплодней земли проселка

Всякий людской вопрос.

* * *

Память с отрадной тоской

Явит мне воды и сушу.

Край приозерный тверской,

Не покидай мою душу.

В ней постоянно пребудь,

Ветром овеивай свежим.

Пусть пролегает мой путь

Вечно по этим прибрежьям.

Веслами пусть громыхнет

Где-то незримая лодка

И в травостое вздохнет

Ветер смущенно и кротко.

Пусть все земные пути

И каменисты, и долги –

Станет мне легче идти,

Вспомнив тверские проселки.

Я путевую страду

С легкостью превозмогаю,

Ибо всегда я иду

По приозерному краю.

Та сторона далека,

Ныне уже невозвратна,

Но разделенья тоска

Мне и легка, и отрадна.

Ибо такая тоска

Служит залогом движенья

К цели, которой пока

Я не нашел выраженья.

* * *

Ветер свежеет. Бликов бегут косяки

К берегу с плеса, пробираются сквозь тростники,

Чтоб к розоватым каменьям волною прильнуть,

Чтоб оторочку из пены слегка колыхнуть.

Я же сижу под ветвями прибрежной ольхи

На валуне и неспешно слагаю стихи.

С плёса несется пронзительный чаячий крик,

И простирает ко мне свои острые пальцы тростник.

В дымчатых звездах лишайника дремлет ольха –

Ветер утих. Что мне думать о смысле стиха,

Если весь видимый мир – это свыше большое письмо,

Если всё то, что я вижу, является смыслом само.

ЧЕРЕПОСЛОВЬЕ (2004)

* * *

Я так виноват перед телом своим,

Ведь я заливал в него черт знает что,

И стало оно постепенно худым

И кровь пропускающим, как решето.

Я здесь под худобой имею в виду

Не маленький вес, а наличие дыр.

Протечки имеются в деснах, в заду;

Богемная жизнь - это тот же вампир.

Как крейсер, который сумели подбить,

Плыву, своим топливом воды кропя;

Врачебных услуг не могу я купить,

Поэтому сам конопачу себя.

В себя я немало затычек ввернул,

Но все же размеренно кровоточу;

С лица я довольно заметно сбледнул,

Но все же уняться никак не хочу.

Излишнею кровью никто не богат,

А я постоянно теряю ее

И сделаюсь скоро холодным, как гад,

Повсюду внедряющий жало свое.

Мой холод приятен для теплого ню,

Но ежели, к центру его подползя,

Я жалом летучим ему причиню

Восторги, забыть о которых нельзя,-

То мне это будет занятно слегка,

Но вскоре, своим иссяканьем томим,

Исчезну,- останется только тоска

По полным презрения ласкам моим.

* * *

Ко мне подруга охладела

И не звонит, как обещала.

В былое время это дело

Меня бы очень удручало.

Когда-то женские демарши

Могли добавить к жизни перца.

Теперь я стал мудрей и старше,

Иное трогает за сердце.

Сменились жизненные цели,

Я для любви уже потерян.

Стеклянных дудочек апреля

Теперь я слушать не намерен.

Теперь хожу я по конторам

И там потею от волненья.

Не вижу неба я, в котором

Скворцы и облачные звенья.

Весенних далей акварели

Теперь к отплытию не манят.

Я не мертвец - на самом деле

Я просто беспросветно занят.

Мои волненья непритворны

Из-за конторской канители,

Но для меня теперь бесспорны

Лишь собственнические цели.

И я к ним движусь неустанно,

Любовь же с ними несовместна.

Когда я собственником стану,

То для любви еще воскресну.

Теперь я не читаю строки

Поблескивающей капели:

Весны прозрачные намеки

Грозят отвлечь меня от цели.

Должны опять под лед убраться

Пространства, что в тепле раскисли,

Чтоб от конторских операций

Мои не отвлекались мысли.

Хочу, чтоб в ворохах метели

Москва по-прежнему огрузла,

Хочу, чтоб вновь окаменели

Во льду проточенные русла.

Чтоб я воды не слышал ропот,

Не устремлял бы в небо взоры,

Чтоб неуклонно, словно робот,

Мог семенить в свои конторы.

* * *

Я прошу вас, люди: не волнуйтесь,

Никогда не надо волноваться,

Если очень тянет что-то сделать,

То сперва расслабьтесь, успокойтесь,

И откроется вам непременно,

Что разумней ничего не делать.

Все проблемы уладятся сами,

Сами разрешатся все конфликты,

Ведь такого в мире не бывает,

Чтоб проблема никак не решалась,

Ибо с философской точки зренья

С объективным бытием Вселенной

Положенье такое несовместно.

Я, к примеру, долго волновался,

Как пойдут события в Анголе,

Даже, помнится, пожертвовал что-то

На поддержку ангольского народа,

Но неблагодарные ангольцы

Продолжали истреблять друг друга,

Нравилось им больше партизанить,

Чем работать в жаркую погоду.

А потом СССР распался,

И плевать всем стало на Анголу.

Я, к примеру, долго волновался,

Кто футбольным станет чемпионом,

А потом Судьба меня столкнула

В жизни с целым рядом футболистов.

Ужаснувшись их идиотизму,

Я себя из-за собственных волнений

Вдруг почувствовал тоже идиотом

И футбол мне стал неинтересен.

Все его проблемы смехотворны,

Ибо что футболисты ни делай -

Никогда такого не бывает,

Чтобы кто-нибудь не стал чемпионом:

Так Судьба решила изначально.

Я, к примеру, долго волновался,

Наблюдая шныряющих мимо

Многочисленных девушек прелестных

И давая опрометчивое слово

Всех склонить к любовному соитью.

Но однажды в момент любовной драмы

Бог вложил мне в руку калькулятор,

И путем нехитрого подсчета

Выяснилось, что для этой цели

Должен я прожить два миллиарда

Двести двадцать девять миллионов

Девятьсот одиннадцать тысяч

Триста сорок девять с половиной

Средней продолжительности жизней.

И с тех пор я стал к любви и сексу

Равнодушен, как кот холощеный.

Хоть по-прежнему мимо шныряли

Взад-вперед прелестные девицы,

Я уже не провожал их взором,

Ибо мне было точно известно,

Что Судьба все девичьи проблемы

Разрешит без моего участья:

Все девицы падут непременно,

На спину падут перед мужчиной,

Все падут - устоявших не будет,

Как и прежде их тоже не бывало;

Значит, и не стоит волноваться.

Волноваться вообще не стоит,

Потому что всякая проблема

Собственным решением чревата.

Важно только ее не беспокоить,

Чтоб она спокойно разродилась

Без нелепых судорог и воплей

И без суматохи акушерок.

Бытие по своему определенью

Так устроено, что если что-то было,

То оно уж как-нибудь да было,

Ибо так вовеки не бывало,

Чтоб никак не было на свете.

А отсюда ясно вытекает,

Что всегда все как-то разрешалось,

Все всегда улаживалось как-то,

Утро вечера всегда мудренее.

На пути Судьбы не возникая,

Перейми бесстрастье у рептилий.

Пусть душа будет словно гладь морская

С наступлением полного штиля.

А коль жизнь ее все же раскачала

И в душе ты почувствовал волненье,

Сорок раз перечитай с начала

До конца мое стихотворенье.

* * *

Где ты, мой мышонок, мой цветочек?

Неужели любишься с другим?

Вот и пригодился твой платочек -

Слезы я промакиваю им.

Курице - кудахтать, утке - крякать,

Волку - выть назначено судьбой,

Мне же остается только плакать,

Плакать над собой и над тобой.

Помнишь, как мы радовались жизни,

Выбегая утром на крыльцо?

Чьи же губы нынче, словно слизни,

Увлажняют все твое лицо?

Кто же эта грубая скотина,

С кем тебя связует только секс?..

Ельцинской эпохи Буратино,

Вовремя шепнувший "Крекс, фекс, пекс".

И заколосились чудесами

Для него российские поля...

Десять лет назад в универсаме

Продавцом шустрила эта тля.

Десять лет назад на общем поле

С ним никто и гадить бы не сел,

А теперь он царь земной юдоли,

Лучших дам берущий на прицел.

По его хозяйскому приказу

Ты его ласкаешь головой,

Ведь за доллары всего и сразу

Хочет этот парень деловой.

И все дамы привыкают к мысли,

Что ему никак нельзя не дать,

А мужчины съежились и скисли

И всегда готовы зарыдать.

Если кто-то кашлянет в округе,

Хохотнет, посудой загремит,

Мы сначала дернемся в испуге,

А потом расплачемся навзрыд.

Курице - кудахтать, утке -крякать,

Волку - выть,- так созданы они,

Ну а нам судьба судила плакать

В эти злые путинские дни.

* * *

Вышел, качая елдой, толстый Приап на эстраду

В клубе закрытом одном, где отдыхал я вчера.

"Милые дамы, привет! - к дамам Приап обратился. -

Что притаились вы там? Ну-ка давайте ко мне!

Клуб ведь закрытый у нас, так что не надо стесняться,

Ну а за съемки у нас тут же дают пиздюлей.

С камерой скрытой на днях был тут один папарацци -

Камеру эту я сам в жопу ему затолкал.

Так что, девчонки, ко мне! Гляньте, как рвется в сраженье

Этот плешивый боец, за день набравшийся сил!"

Так восклицая, Приап щелкал себя по залупе,

И, как шлагбаум, в ответ грозно поднялся елдак.

Тут же все дамы, вскочив, бросились с ревом на сцену,

Стулья валя и столы, в давке друг друга тузя.

Перепугался Приап, не ожидавший такого,

И отшатнулся от дам, рвавшихся буйно к нему.

Пальцами щелкнул - и вмиг дамы застыли на месте,

Руки к нему простерев, выпучив дико глаза.

Заматерился Приап:"Вы охуели, коровы,

Бешенство матки у вас иль не ебет вас никто?

Что за махновщину вы здесь развели вместо ебли?

Ебли положенный строй кто вас учил нарушать?

С вами в такой толчее даже и я не управлюсь,

Мне в суматохе такой баб нежелательно еть.

Я не намерен терпеть в ебле такого разврата,

Междоусобной грызни, спешки и прочей хуйни.

Щас вот возьму и уйду, и никому не задвину,

Будете локти кусать, но не вернусь я уже".

После Приап поостыл и примирительно молвил:

"Прямо не знаю, как быть с вами, блядями, сейчас.

Стоит мне вас оживить, вы же меня заебете

Или, как грелку, меня в клочья порвете вообще.

Прямо не знаю, как быть. Скоро елда от раздумий

Может бесславно опасть, публику всю насмешив...

Эврика! Как там писал мудрый Гаврила Державин?

Ну-ка, поэт, подскажи",- и указал на меня.

Вмиг я смекнул, почему был упомянут Державин,

И прочитал наизусть милый старинный романс:

"Если б милые девицы

Так могли летать, как птицы,

И садились на сучках,

Я желал бы быть сучочком,

Чтобы тысячам девочкам

На моих сидеть ветвях.

Пусть сидели бы и пели,

Вили гнезды и свистели,

Выводили и птенцов;

Никогда б я не сгибался,

Вечно ими любовался,

Был счастливей всех сучков".

"Эврика!"- бог повторил, пальцами щелкнул, и тут же

Трепетом маленьких крыл клубный заполнился зал.

Это все женщины вмиг в маленьких птиц обратились

И на шлагбаум мясной живо слетелись они.

Стали елду теребить, нежно сжимать коготками

И понарошку клевать... Спорилось дело у них.*

И через десять минут млечным горячим зарядом

Выстрелил кожаный ствол прямо в притихнувший зал.

Официантку одну навзничь струя повалила,

Так что пришлось на нее брызгать боржомом потом.

Вот что бывает порой в клубах закрытых московских,

Мог ли Державин мечтать раньше о чем-то таком?

Эх, разогрели бы кровь клубы потомку Багрима!

В клубах любая мечта явью становится вмиг.

Этого хочешь? Изволь! Хочешь того? Ради бога!

Ну а потом и того, что и сказать-то нельзя.

Если с деньгами придешь и с полнокровной елдою,

Сможешь любую мечту запросто осуществить.

Если бы Пушкин воскрес - как бы он здесь оттянулся!

Правда, пришлось бы ему спонсоров прежде найти,

Ибо в долгах как в шелках вечно был этот бедняга...

Впрочем, не стоит о нем - мы-то ведь живы пока.

Раньше вкусить не могли мы исполненья мечтаний -

Эту возможность теперь нам подарил Капитал.

Прежние боги, увы, плохо людей понимали,

То запрещали и се,- но Капитал не таков.

Чуткость присуща ему и уважение к сильным -

К тем, что сумели в Москве как-то капусты срубить.

И потому, чтоб не быть неблагодарной скотиной,

Искренне, с теплой слезой благодарю Капитал

За исполненье мечты, за благосклонность Приапа,

За гонорары, за мир и абсолютно за все.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

* )

Вспомнил я Пушкина тут - строки из "Гаврилиады",

Те, за которые он столько терпел от попов:

"В ее окно влетает голубь милый,

Над нею он порхает и кружит

И пробует веселые напевы,

И вдруг летит в колени милой девы,

Над розою садится и дрожит,

Клюет ее, копышется, вертится,

И носиком, и ножками трудится..."

* * *

Не опасна ты с виду, Валерия,

Но могуча твоя артиллерия,

То есть ножки, и ручки, и глазки.

Подходить к тебе надо бы в каске -

Только в каске и бронежилете

Можно залпы парировать эти.

Просто так не привык я сдваться,

Потому и решил окопаться,

В блиндаже затаиться глубоком

И глядеть недоверчивым оком

На Валерию сквозь амбразуру.

Но, увы, не обманешь натуру,

Не хочу уже сопротивляться я,

Мне желательна капитуляция,-

На почетных, конечно, условиях.

Хватит жить в этих скотских условиях,

Я желаю в свое удовольствие

Жить в плену на казенном довольствии,

Трижды в день по часам харчеваться

И с Валерией всласть целоваться.

* * *

Я человек весьма простой,

Мне чужды спесь и фанаберия,

Хоть под моей лежит пятой

Необозримая империя.

Но вот народ державы той

Мне не внушил пока доверия,

И сердце рвется на постой

В твою страну, мой друг Валерия.

Боюсь, когда придет беда,

Вмиг разбегутся кто куда

Все рифмы, образы, созвучия,

Зато любовь в твоей стране

Все раны уврачует мне

И защитит от злополучия.

* * *

Москва кипит, шумит в строительстве,

Нужда огромная в прорабах,

А мы погрязли в сочинительстве,

При этом пишем лишь о бабах.

Не видим мы, с какою яростью

Хохлы, таджики, бессарабы

Выводят этажи и ярусы,

Отделывают бизнес-штабы.

Затем в законченные здания

Въезжают с шумом бизнесмены,

Чтоб там большие состояния

Ковать усиленно в три смены.

Там молодежь, одета тщательно

По требованьям бизнес-моды,

Глядит на монитор внимательно,

Где спариваются доходы.

И в будущем Москва рисуется

Столицей красоты и блага.

Уже сейчас иные улицы

Неотличимы от Чикаго.

А мы на чудеса развития

Упорно не хотим дивиться.

В дурдоме или в вытрезвителе

Себе находим мы девицу,

Чтоб речи с ней вести заумные

И песни распевать в застолье,

И потому все люди умные

На нас посматривают с болью.

В упор глядеть на нас не следует,

Иначе неизбежна склока,

И тот, кто долг нам проповедует,

Уйдет, осмеянный жестоко.

От нас, охальников, все далее

Росия новая уходит,

И сохнут наши гениталии,

И животы у нас подводит.

И с нашим реноме подмоченным,

Как зримый образ пораженья,

Мы копошимся по обочинам

Общеросийского движенья.

* * *

Наша жизнь течет в приятном русле,

Бесполезно это отрицать.

Наши поэтические гусли

Продолжают радостно бряцать.

Да и как не радоваться, если

Деньги к нам стекаются рекой?

Не имели ни битлы, ни Пресли

Суперпопулярности такой.

Выйдешь на эстраду, скажешь слово -

И взрывается восторгом зал,

Хоть и сам не знаешь, что такого

Ты особо умного сказал.

Думаешь: да что же я сказал-то,

Что они так радостно галдят?

Вроде ведь не чурки, не прибалты -

Умные ведь люди тут сидят.

А потом махнешь на все рукою

И бухтишь что в голову взбредет,

Но за поведение такое

Только больше любит нас народ.

Что-то ляпнешь - словно пукнешь в лужу,

Прям хоть рви на дупе волоса,

Но и это схавают не хуже,

Чем осмысленные словеса.

И лицо уж больше не боимся

Мы в глазах народа потерять:

Коль к народу ты попал в любимцы -

Что угодно можешь вытворять.

Мы порой такую мерзость пишем,

Что самих нас оторопь берет,

Но и ей, как откровеньям высшим,

Внемлет с восхищением народ.

И под маркой киберманьеризма,

Не боясь ни штрафа, ни тюрьмы,

В ресторанах акты вандализма

Постоянно совершаем мы.

И несчастных женщин вереницы

Тщетно я из памяти гоню -

Ведь порой я обещал жениться

Разным людям раз по пять на дню.

* * *

Мы теперь - в итоге дружбы с водкой,

Лжи и лицемерья без конца -

Шаткой отличаемся походкой,

Глупым выражением лица.

Мы стареем - близок час ухода,

Но нахальства все равно полны:

Мы ведь знаем, что шуты-уроды

В кущах рая Господу нужны.

Он велит - я в это твердо верю -

Штукарей перенести в Эдем,

Чтоб на их пугающем примере

Ангелов воспитывать затем.

* * *

Мы нашей славой были недовольны.

Своим творениям мы знали цену

И постоянно недоумевали

Из-за того, что мало знают нас.

И как-то одного любимца славы

Допрашивать мы стали в ресторане

О том, как славы нынче достигают.

Его мы потихоньку подпоили,

И наконец, поднявши палец с перстнем,

Любимец наставительно промолвил:

"Все дело в телевизоре, ребята!" -

И резко встал, и побежал блевать.

И мы обожествили телевизор,

Его мы салом мазали и кровью,

Жгли перед ним некрупные купюры

И женщин растлевали перед ним.

Однако бог был как-то неотзывчив -

Он не хотел показывать поэтов,

Величие которых несомненно,

Зато питал сильнейшее пристрастье

К нелепостям и явной чепухе.

В Урюпинске две группы идиотов

Футбольный матч длиною в две недели

Решили провести между собою,

Четыре тысячи голов забили,

Как плесень побледнели в результате,

Но все ж не зря - ведь этих идиотов

Прославить телевизор поспешил.

Одна бабенка выдумала резать

Бутылки пластиковые, а после

Одежду из обрезков составлять.

Невольно хочется, чтоб после смерти

Ее, бедняжку, в пластиковом платье

Ее же собственного производства

В гроб положили бы... Ну а покуда

Прославил телевизор и ее.

Один художник, крайне самобытный,

Придумал крысу в краске перемазать

И, вилкой по холсту ее гоняя,

Занятные картины получать.

Его прославил телевизор тоже,

Хотя судить бы стоило его.

Прославил малолетних стихотворцев

Весьма высокопарно телевизор,

Хоть, думается, не чистосердечно,

А чтобы наркоманами от счастья

Все вундеркинды стали поскорей.

Прославил он и взрослого поэта,

Писавшего темно и некрасиво,

Зато ходил поэт всегда в веригах

И в рубище, и приставал к прохожим,

И красил волосы в зеленый цвет.

К поп-звездам, что поют с глубоким чувством

Нелепые кричалки и вопилки,

Испытывал почтенье телевизор

И славил их, рождая подозренье,

Что бог, похоже, выжил из ума,

Поскольку звезд он спрашивал упорно

О том, что склонны кушать эти люди,

Что пить, как отдыхать и с кем сношаться,

И на каких автомобилях ездить,

И что носить, и стул у них какой.

Ему все это интерес внушало -

Как старой бабе, тронутой слегка.

И кутюрье, безвкусица которых

Давно вошла в народе в поговорку,

Неукротимо славил телевизор,

Хотя навряд ли в собственных моделях

Они решились бы из дому выйти,

Иначе угодили бы немедля

В дурдом, давно уж плачущий по ним.

Да, очень многих славил телевизор:

Создателей несчетных инсталляций,

Где груда хлама что-то означает,

Поскольку есть названье у нее;

Великих режиссеров, чьи спектакли

Фальшивы и надуманны настолько,

Что вызывают головную боль,

И подозрительность, и жажду крови;

Художников, картины создающих

Из неожиданных материалов,

Как-то; шурупы, пробки от бутылок,

Зерно и нитки, спички и крупа -

Фиглярство это было б не опасно,

Когда б оно с искусством настоящим

Не лезло бы брататься и дружить.

Короче, телевизор славил многих

По признаку отсутствия таланта,

Юродивых и явных шарлатанов

Он демонстрировал и возвышал.

Мы поняли: бог нынешнего века

Испытывает ненависть к таланту,

Ему юродство только подавай.

И вот на многолюдном вернисаже

В кружок мы сели прямо на паркете,

Из брюк достали члены половые

И стали мастурбировать при всех,

Гримасы строя, скрежеща зубами

И отвечая нецензурной бранью

Всем тем, кто урезонить нас хотел.

При этом мы таращились упорно

На те холсты, где женщин обнаженных

Художники изобразили,- словно

Нас возбуждала ихняя мазня.

И вскоре набежали журналисты,

Из ниоткуда камеры возникли,

И слава, ослепительная слава

На рукосуев дерзких пролилась!

О наших мнениях и предпочтеньях

Теперь нас спрашивают постоянно:

Кого мы любим и кого не любим,

Куда мы ходим и куда не ходим,

Что кушаем, в чем мудрость рукосуйства,

И что сказать хотим мы молодежи,

Как онанировать, когда и сколько

И предпочтительнее на кого.

Ну а стихи писать мы перестали,

Ведь нас и так повсюду приглашают,

Мы шоумены очень дорогие -

За то, чтоб просто с нами пообщаться,

Согласен тот, кто смотрит телевизор,

С себя последнюю рубаху снять.

Не дорожит он жалкими деньгами,

Они не принесут ему покоя,

Ведь он надеется в общенье с нами

Понять о жизни кое-что такое,

Чего он прежде не сумел понять.

* * *

Я человек простой, не гордый,

В любви несокрушимо твердый,

Вынослив, как верблюд двугорбый,

Покладист, словно одногорбый.

Внушает зависть муравьеду

Язык мой, вкрадчивый и чуткий.

Пройму любую привереду

Я к месту сказанною шуткой.

А дама знает, что пригоден

Язык не только для беседы,

Что входят в куртуазный орден

Маститые языковеды.

Как бивненосцам толстокожим,

Мне также свойственна ученость,

Ведь неуч на любовном ложе

Явить не в силах утонченность.

Но рассудительность слоновья

Мне не мешает быть поэтом.

Как кролик, я живу любовью,

Но я не так труслив при этом.

Я лишь разумно осторожен:

Почуяв приближенье мужа,

Я передергиваю кожей,

Как хряк, страдающий от стужи.

В незамедлительном уходе

Тогда одно спасенье барда,

Ведь муж лютее всех в природе,

За исключеньем леопарда.

Любую прочую опасность

Встречаю я с открытой грудью.

Мне, как моржу, присущи властность

И отвращенье к словоблудью.

Не будет с самками проблемы,

Коль молча колотить их ластом,

И ходят целые гаремы

За мной, суровым и клыкастым.

Как шимпанзе, могу играть я

В любые карточные игры,

Жирафу я подобен статью,

А грацией подобен тигру.

Отказов я не получаю,

Когда у дам прошу блаженства,

Ведь я в себе соединяю

Всех Божьих тварей совершенства.

* * *

Послушай, красавица, что тебе скажет певец:

Гордыня смешна, ибо всех ожидает конец.

Ты встретишь его не в доспехах своей красоты -

Морщинами, словно слониха, покроешься ты.

Отвиснет губа, словно хобот, и нос заострится, как клюв,

И между зубами большой образуется люфт.

Смердя, как гиена, и вечно бубня, как удод,

Ты вынудишь близких в тоске торопить твой уход.

Конфетки тебе не дадут - бесполезно просить.

Сама за собою ты будешь горшки выносить.

Тогда-то ты вспомнишь поэта, которому смерть принесла,

Но воспоминание это ни света не даст, ни тепла.

Я мог бы помочь, позабыв причиненное зло,

Но разграничение рока меж нами легло.

Сквозь мерзкую старость в печальное море плыви,

Где носятся души людей, не познавших любви.

А я, как награду, вкушаю небесную новь -

Здесь души любивших объемлет иная любовь.

* * *

Любимая меня дичится - похоже, что ее смутил

Мой взгляд насмешливо-холодный. Так смотрит нильский крокодил,

Когда приходят антилопы доверчиво на водопой,

Которых он увлечь мечтает на дно потока за собой.

Не бойся, милая, не бойся! Не надо паники, молю!

Поэт со взором крокодила, тебя я искренне люблю.

На то, как я переживаю, ты повнимательней взгляни:

Не лицемерны эти слезы, не крокодильские они.

Напрасно к плачу крокодила ты мой приравниваешь плач,

Ведь крокодил холоднокровен, а я - потрогай! - я горяч.

Не бойся и еще потрогай, потом тихонечко погладь,

Ведь ничего же не случится, во всей округе тишь и гладь.

Признай, что крокодил в природе совсем не так себя ведет -

Он скачет, лязгает зубами и создает водоворот.

Я не таков - смирив желанье, учтив и нежен буду я,

В шелка дразнящих поцелуев тебя оденет страсть моя.

В шелка прикосновений нежных - живые, теплые шелка,

Чтоб ты в тепле моем раскрылась, подобно венчику цветка.

Тогда тебя не испугает мой странный неподвижный взгляд,

В котором золотые искры то гаснут, то опять горят.

* * *

Ежели с другом тебя муж твой коварно застукал

И на глазах у него друг твой укрылся в шкафу,

Словно бесхвостый грызун с шерстью короткой и редкой,-

Это печально, но ты, женщина, все ж не робей.

Тут уж нельзя раскисать - тут подбочениться надо

И в рогоносца метнуть гневом пылающий взор.

"Да,- со слезами вскричи,- я виновата, допустим,

Но не тебе, дорогой, что-то мне там предъявлять.

Я ведь могу и сама выкатить с ходу предъяву -

Ты ведь когда-то меня вечно любить обещал.

Шубу ты мне обещал,- вспомни, склеротик проклятый,

А вместо этого я, видишь, хожу голышом.

Я для тебя словно вещь, ибо тебя не волнует,

Что у жены на уме, чем ее сердце полно.

Вспомни: когда ты со мной поговорил задушевно?

Несколько лет уж прошло, кажется, с этого дня.

Ну а теперь, как бандит, в дом ты врываешься с ревом,

Так что в шкафу от тебя люди скрываться должны.

А между прочим, они, эти прекрасные люди,

Женщину видят во мне, а не красивую вещь.

Книги и фильмы со мной нежно они обсуждают,

Секс - лишь довесок для них к совокуплению душ.

Ты же, тиран, их загнал в шкаф по какому-то праву,

Хоть за меня ты бы им должен спасибо сказать.

Я бы зачахла без них от твоего невниманья,

От унижений и слез, от постоянных обид.

Не унижал ты меня? Лжешь! Ты вконец изолгался!

Я ведь без шубы была нищенкой между подруг.

Вспомни, как я у тебя клянчила долго машину -

"Мазду" какую-то ты мне, как собаке, швырнул.

Я не смогла б пережить жутких таких оскорблений,

Если б не тот человек, что затаился в шкафу.

Раз я доселе тебе все-таки небезразлична,

В память о нашей любви шкаф ты спокойно открой.

Там мой спаситель сидит - ты обнимись с ним по-братски.

Кстати: взяла у него я триста баксов взаймы.

Будь мужиком и отдай эту ничтожную сумму,

Ты ведь с утра, как всегда, выдал мне сотку всего.

Дай мне халат наконец, чтоб наготу я прикрыла -

Что ты глядишь на меня, как сексуальный маньяк?

И вообще, дорогой, дуй-ка на кухню отсюда -

Стол там накрой с коньяком и полчаса подожди.

Ты закатил, согласись, столь безобразную сцену,

Что успокоиться нам надо хотя бы чуть-чуть.

Знай, что когда мы к тебе выйдем отсюда на кухню,

С этого мига втроем вступим мы в новую жизнь.

* * *

Малый по прозванью Игоряха

На концерте подбежал ко мне.

Радостью его светилась ряха,

Словно побывал он на Луне.

Он кричал:"Все было офигенно,

Хорошо, что взяли мы девчат.

Где еще услышишь, как со сцены

Матюки так запросто звучат!"

Ну а я затрепетал от страха,

Ощутив дыханье Сатаны.

Ты куда ж толкаешь, Игоряха,

Лучших сочинителей страны?!

Нынче матюки, а завтра пьянка,

Послезавтра - взломанный ларек,

А потом СИЗо, чифир, Таганка

И этап на Северо-Восток.

А потом лет восемь на баланде

И наколки всюду, вплоть до лбов,

Жизнь лишь по пинку и по команде,

Норма в день - десятка три кубов,

Мандовошек полная рубаха,

Потому что в бане нет тепла...

Зря ты веселишься, Игоряха,-

Плачет по тебе бензопила.

Плачет по тебе все остальное,

Созданное Богом для братков,

И тому поэзия виною,

Полная никчемных матюков.

Мы изгоним выраженья эти,-

Понял, ты, мудак, ебена мать? -

Чтоб отныне маленькие дети

И старушки нас могли читать.

Извини, мы лес валить не будем,

Больше к нам с советами не лезь.

Здесь, в Москве, нужны мы русским людям,

И нужны нерусским тоже здесь.

* * *

Дорог немало было мною пройдено,

Прибавили мне опыта года.

В горячих точках бился я за Родину,

В холодных - газ качал из-подо льда;

В московской синагоге проповедовал,

В газете "Завтра" сионистов крыл;

Подпольным абортарием заведовал;

У президента консультантом был...

Короче говоря, едва оглянешься

На весь проделанный нелегкий путь,

То поневоле к телефону тянешься,

Чтоб позвонить в бордель какой-нибудь.

Придется мне опять свою мошну трясти,

Поскольку против факта не попрешь:

Никак не хочет выстраданной мудрости

Внимать бесплатно наша молодежь.

Пускай девчонки выпьют и покушают -

Не жалко денег, чтобы их принять,

А между тем пускай меня послушают

И даже постараются понять.

В мои года не стоит ждать эрекции,

Но два часа оплачены сполна,

И проституткам я читаю лекции

О том, как люто бедствует страна.

И пусть меня чиновники третируют,

Пусть на меня редакторы плюют,

Зато девчонки что-то конспектируют,

А иногда вопросы задают.

Не пропадет мой опыт для истории,

Хотя вокруг завистников не счесть;

Я не останусь без аудитории,

Пока в Москве еще бордели есть.

* * *

Возле моря москвич отдыхающий жил,

С отдыхающей девушкой тесно дружил.

Много раз под луной с ней ходил на утес,

Много раз всесторонне ее ублажил.

Но из их санатория врач-армянин,

Как стервятник, над девушкой вдруг закружил.

Бриллианты дарил ей, водил в ресторан,

И соперник нисколько его не страшил.

И откуда врачи столько денег берут?

Вскоре девушке доктор головку вскружил.

Был большим сладострастником тот армянин,

В плане нравственном девушку он разложил.

Каждый вечер с ней доктор в уколы играл,

Ну а наш отдыхающий горько тужил.

Он подумал:"Не нужен мне отдых такой!" -

И за ворот для храбрости он заложил.

По тропе он взошел на приморский утес,

Где с возлюбленной прежде интимно дружил,

И оттуда решительно ринулся вниз -

Досадить он изменнице этим решил.

Он катился, подскакивая и кряхтя,

И, естественно, череп себе размозжил.

Нелегко было тело его разглядеть

За большим валуном, где разросся кизил.

Кровь сочилась из носа, из глаз, из ушей,

Изо рта, из камнями распоротых жил.

И вбуравились мухи в глазницы его

Миллионом гудящих теснящихся шил.

Муравейник ближайший к открытому рту

Постепенно дорожку свою проложил.

Дикий кот появился неслышно затем

И покойника за уши затормошил.

Он отъел у несчастного обе губы

И под солнцем оскал черепной обнажил.

Съел все то, что помягче, с урчанием кот,

Основную же часть на потом отложил.

* * *

Быстро портится туша на южной жаре -

Раздуваясь, живот заурчал, заблажил.

Облепили покойника сотни клопов -

Продовольственным складом им труп послужил.

Липкий, мыльный над берегом запах повис

И случайных прохожих нещадно душил.

Так смердело, что самый матерый турист

Там метание харча немедля вершил.

Объясняли туристы стоявшую вонь

Тем, что голову там дельфиненок сложил.

"Да, такое бывает",- кивал головой

Постоянно нетрезвый один старожил.

Обманулся, увы, отдыхающий наш -

Разыскать его тело никто не спешил.

Все сочли, что он просто был вызван в Москву

Той компьютерной фирмой, в которой служил.

Совершенно забыла подруга о нем

И весь мир на него как бы хрен положил.

К сожалению, наш неразумный герой

Слишком сильно любовью своей дорожил.

А когда бы он трезво смотрел на нее -

Посмеялся бы просто и жил бы как жил.

* * *

Юля, знай, что последние несколько лет

Постоянно мне видится твой силуэт -

Ты, как юная фея, по небу летишь,

Разливая повсюду ласкающий свет.

Я хотел бы тебе нашептать на ушко:

Это ложь, что поэт забывает легко.

Я увидел тебя - и забыть не могу.

Как ужасно, что ты от меня далеко!

Наподобие солнцем пронизанных лоз

Завитки золотистых пушистых волос.

Где они?! Только вспомню - и плачу опять,

И брожу по квартире, распухший от слез.

"Он все шутит",- ты можешь подумать в ответ,

Но, махая руками, воскликну я:"Нет!" -

Я такими вещами вовек не шутил,

Хоть на свете живу уже тысячу лет.

Было время - дружил с мушкетерами я

И красотку-миледи любили друзья,

Но миледи - уродина рядом с тобой,

А по складу характера - просто змея.

По сравненью с тобою мадам Бонасье

Оценил бы я максимум в десять у.е.

Королеву - и ту ты затмишь без труда,

И ее не спасет дорогое колье.

Я считал, что легко через вечность пройду,

Но, увы, в девяносто девятом году

Я увидел тебя и покой потерял,

И с тех пор я покоя никак не найду.

Сквозь века пролегает поэта тропа,

Но условье одно выдвигает судьба:

Я живу лишь надеждой на встречу с тобой,

А отнимешь надежду - и всё, и труба.

* * *

Как приятно в Доме журналиста

Кофе пить и просто выпивать!

В ресторане там светло и чисто,

А в подсобке - мягкая кровать.

Там три куртуазных маньериста,

Нализавшись, любят почивать,

А потом приводят им таксиста,

Сообщают, что пора вставать.

Им же хочется продолжить пьянку;

На худой конец - официантку

Требуют они на полчаса.

Что поделать - им ее приводят.

Через полчаса они выходят,

Мутным взором ресторан обводят,

Силятся пригладить волоса,

А в подсобке чистоту наводит

Плачущая девица-краса.

* * *

Мне ведомо, что в Доме журналиста

Есть коридоры вроде катакомб.

Их не найдут вовек криминалисты,

Хоть проявляют чванство и апломб.

Там в кабинетиках капиталисты

Ласкают восхитительных секс-бомб,

И женщины смеются серебристо,

И их зрачки напоминают ромб.

А если закупорит сердце тромб

У пылкого не в меру мазохиста -

Здесь все дела обделывают чисто:

Его несут на шум далеких помп,

Что гонят воду прочь из подземелья,

И голова любителя веселья

Мотается в пути туда-сюда.

Промолвит некто:"Ну, прощай, болезный",-

И заскрежещет ржавый люк железный,

И далеко внизу плеснет вода.

* * *

(Это и следующее стихотворения не верстать)

Дом журналиста посещать не надо,

Там все непросто, черт меня возьми,

Там призраки, восставшие из ада,

Уныло бродят, лязгая костьми.

Там не поможет глупая бравада,

Поскольку вечером, часам к восьми,

Полезет, как из лопнувшего зада,

Вся эта мразь глумиться над людьми.

Там в туалете жирный Жданов-Выхин

Душить внезапно начинает сзади -

Палач культуры сталинских времен;

Живой покойник, Юрий Щекочихин,

Покусывает всех, почти не глядя,

Чтоб стали все вампирами, как он;

Но коль в карманы миллион запихан,

Гулять без страха можешь в ихнем стаде,

Ведь нечисть уважает миллион.

* * *

Дом журналиста был особым залом

Снабжен еще на стадии проекта.

Туда меня провел сырым подвалом

Неразговорчивый безликий некто.

Вдруг двери распахнулись, тьмы не стало,

И журналистов потайная секта,

Похабно извиваясь, заплясала

Вокруг весьма зловещего объекта.

То был кумир, весь умащенный салом,

С гляделками без тени интеллекта.

Понятно, что нормальный человек-то

В него лишь плюнул бы, как в яму с калом.

Но журналисты вкруг него скакали,

Валяясь, если говорить о кале,

В зловонных испражнениях кумира;

В нем жизнь своя какая-то кипела

И он гримасы строил то и дело -

От смеха феи до морщин вампира,

В толпу выплевывая денег пачки,-

И падали сектанты на карачки

И грызлись, как злодеи у Шекспира,

И наконец какой-нибудь проныра

Завладевал добычею помятой.

И мне сказал мой мрачный провожатый:

"То журналистика, властитель мира".

* * *

Если дама тебе непослушна

И нейдет за тобою в кровать,

Посмотри на нее равнодушно

И начни заунывно зевать.

Пусть тоску и тяжелую скуку

Помутившийся выразит взгляд;

Заведи себе за спину руку

И почесывай спину и зад.

Утомительна женская прелесть,

На которой костюм и трусы.

Вправив косо стоящую челюсть,

Выразительно глянь на часы.

Если женскую суть в человеке

Кружевные скрывают портки,

То свинцом наливаются веки,

Опускаются рта уголки.

Бесконечно скучна и никчемна

Человечица как существо,

Коль пытается выглядеть скромно,

Удивляя незнамо кого.

Вот развратница - дело другое,

Чрезвычайно занятна она.

Изучать ее тело тугое

Можно целые сутки без сна.

Но занятного в дамочке мало,

Если тряпки с нее не сорвать.

Так начни, наклоняясь к бокалу,

Угрожающе носом клевать.

Эта цаца довольна собою,

Потому что тебе не дала,

Ну а ты, задремав, головою

Долбанись о поверхность стола.

Превзойди самого крокодила

По зевательной строгой шкале,

Чтоб гордячка себя ощутила

Лишним грузом на этой земле.

* * *

Иногда ты бываешь горячей, как печка,

Иногда же - прохладной, как тихая речка,

На тебя посмотрю я - и плачу невольно:

Так исходит слезами горящая свечка.

Надо мною смеются: разводит, мол, слякоть,

Но подумайте, критики,- как мне не плакать?

Посмотрите, как женщина эта прекрасна,

Ну а я собираюсь ей в душу накакать.

Я сдружился с плохими ребятами рано

И влияли они на меня неустанно,

Мне внушая, что должен мужик лицемерить

И что он не мужик без вранья и обмана.

Всей душой я сожительницу обожаю

И по мере физических сил ублажаю,

А потом говорю, что пора на гастроли,

Ну а сам к проституткам в бордель уезжаю.

Совершенно не хочется мне проституток,

Но у них я болтаюсь по нескольку суток,

Вспоминаю любимую в доме разврата,

И мой взор от раскаянья пьяного жуток.

Сам себе я противен, как скользкая жаба,

Но едва начинаю противиться слабо -

Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев

Заорут на меня:"Ты мужик или баба?!"

К сожалению, жить по-другому нельзя мне,

А иначе метать в меня примутся камни

Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев,

Обзывая слюнтяем, девчонкой и мямлей.

Всё в любимой гармония, всё в ней отрада,

Но мне важно, чтоб слово сказала бригада -

Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев:

"Как Андрюха вести себя с бабами надо".

Ложь выводится быстро на чистую воду,

И любимая, вскрытие сделав комоду,

Заберет чемоданы и к маме помчится,

И печальную мне предоставит свободу.

Не успею я вдуматься в ужас разлада,

Как появятся с гоготом члены бригады -

Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев: "Это дело отметить немедленно надо".

И потащат меня в рестораны и клубы,

И промоет мне водка телесные трубы,

Потеряю я вскоре сознанье от водки

И начну заговаривать девушкам зубы,

Угощать их у стойки,- но, глядя с насеста,

Я увижу, как мне из укромного места

Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев

Корчат рожи и делают гнусные жесты.

Буду девушку я с отвращением гладить,

Потому что пойму, что с судьбою не сладить,

Потому что пойму: все опять повторится

И опять мне придется ей в душу нагадить.

Ничего не могу я поделать с собою,

Ибо стали моей непреложной судьбою

Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев

И растопчут с хихиканьем чувство любое.

Мой читатель, страшись нехороших компаний,

А не то и тебя средь житейских порханий

Охмурят Степанцов, Пеленягрэ, Григорьев

И нагадят на клумбу твоих упований.

* * *

"Задержка" - кошмарное, жуткое слово,

Сводящее холодом сердце мужчины,

Обдумывать требуя снова и снова,

Какие у этой задержки причины.

Несчастный ведет себя вроде бы чинно,

На службе бранит подчиненных сурово,

Но он только с виду такой молодчина,

Ведь жизни его покривилась основа.

Подруга лгала, обещая беречься -

Теперь, задремав, он увидит в тревоге

Орущих младенцев паскудные лица.

От ужаса впору в могилу улечься,

И он, кто вовеки не думал о Боге,

Внезапно взахлеб начинает молиться.

* * *

Коль может плохое случиться на свете,

Оно и случится скорее всего.

От шалостей плотских заводятся дети

С характером злобным - известно в кого.

Сидишь как в осаде в своем кабинете,

От ихнего шума уж малость того,

Но вломятся злобные карлики эти

В любое укрытье отца своего.

Тебя изведут миллионом вопросов,

А после нажрутся каких-то отбросов

И с явною радостью станут болеть.

Стремись, избегая такого удела,

Чтоб смолоду шишка уже не твердела,

А просто висела в штанах, словно плеть.

* * *

Красота для того и придумана,

Чтоб всех прочих людей услаждать.

Я и есть эти прочие люди,

Так чего же нам, собственно, ждать?!

Если ждать - можно быстро дождаться,

Что поблекнет вконец красота,

Поредеют на темени волосы

И запахнет трупцом изо рта.

Вы, допустим, красивая женщина,

Но пока это только слова.

Где возбужденный вами мужчина,

Где мужская его булава?!

Нет, любовь проверяется делом,

Так пройдемте же в этот подъезд.

Как, в подъезд не желаете? Ладно,

Мне известно тут множество мест.

Как, совсем никуда не желаете?

Ну, не ждал я такого от вас:

Безобразным поступком является

Этот глупый поспешный отказ.

Значит, вы провалили экзамен

На изящество и красоту.

Значит, вы - безобразная бабища,

Вызывающая тошноту.

Значит, глазки у вас поросячьи

И запойного пъяницы нос.

Вы противная, злая, плохая,

И меня довели вы до слез.

Вы противная, злая. плохая,

Я сейчас вас за за это побью.

Вы противная ,злая, плохая,

Уходите, я вас не люблю.

* * *

Да, у меня зарплата куцая,

И потому, а не со зла

Жена моя до проституции,

Устав от бедности, дошла.

Для бедных женщин проституция,

Конечно, никакой не грех,

Но все же не могу не дуться я,

Коль жинка стелется под всех.

Пойду в палатку близлежащую,

Стремясь нажиться поскорей,

И жидкость спиртосодержащую

Куплю за двадцать шесть рублей.

И буду сам себе втолковывать,

Что в этом мире всюду ложь,

И пить портвейн, и густо сплевывать

На землю, где окурки сплошь.

Кого бы факт такой обрадовал,

Что он среди обмана жил?

Скажи она - налево надо, мол,-

Да разве б я не разрешил?!

Не вправе требовать я верности -

Доходы у меня не те,-

Зову я только к откровенности,

Открытости и прямоте.

Как только станешь откровенна ты -

Сама почувствуешь подъем,

И над болванами-клиентами

Мы сможем хохотать вдвоем.

Начнем ехидно комментировать

Их внешность и нелепый шик

И, попивая чай, планировать

Поездку летом в Геленджик.

И книгу выну я амбарную,-

Пора тебе, уж ты прости,

Хоть самую элементарную,

Но бухгалтерию вести.

Запомни, дорогая мурочка,

Что деньги очень любят счет

И что сыта бывает курочка,

Хоть лишь по зернышку клюет.

* * *

Печальны были наши встречи:

Хотя я был одет в пальто,

Но зябнул, слыша ваши речи,

И бормотал:"Не то, не то".

Меня прохватывал морозом

Ваш пошлый материализм

И был для вас сродни психозам

Мой куртуазный маньеризм.

Такую чушь от раза к разу

Ваш милый ротик изрыгал,

Как будто выпустил все газы

Наружу "Мосводоканал".

Мечтая вслух о разной дряни,

Вы тупо пялились окрест,

А где-то врезал в небо грани

Моих раздумий Эверест.

Взлететь со мною вы могли бы,

Держась за мой духовный хвост,

В такую высь, где мыслей глыбы

Сверкают под лучами звезд;

В такие хляби окунуться

Духовных потаенных рек,

Пред коими не содрогнуться

Не может умный человек.

Но тут-то мы и подобрались

К тому, что вызвало облом:

Вы чем угодно выделялись,

Но, к сожаленью, не умом.

Коль мозгу в даме не хватает,

"Пропало" ты на ней пиши,

И пусть вино тебе латает

Прорехи в корпусе души.

Ты не без помощи спиртного

К простому выводу придешь:

Ни мысль высокая, ни слово

Не пронимают молодежь.

Да, юность - материалистка,

Ей нас понять не суждено,

Однако же ее пиписка

Готова к шалостям давно.

Так не гляди на юность зверем,

А вкрадчиво подстройся к ней

И злоупотреби доверьем,

И сделай маленького ей.

Обман, царящий в мире пошлом,

Надежней всех духовных школ.

Ведь был и ты обманут в прошлом,

И вот - к духовности пришел.

* * *

Я знаю, это будет дивно:

На Днепр подругу пригласить,

Там выпить с нею водки "Гривна"

И нежным сальцем закусить.

И теплоходик на Черкассы

Пройдет, приветственно трубя,

И я начну читать Тараса,

Франко Ивана и себя.

Моя подруга прослезится

И будет плакать до утра,

И будут падать с неба птицы

Над серединою Днепра.

И будет все мои приказы

Подруга выполнить не прочь,

В момент особого экстаза

Стихи выкрикивая в ночь.

Тараса тень, гремя цепями,

Пройдет и скажет:"Гарно, брат",-

И над уснувшими степями

Расчертит небо звездопад.

И попытается на части

Меня подруга разорвать...

В Московщине подобной страсти

Мне не пришлось переживать.

Свершу с хохлушкою румяной

На травке до восьми грехов,

Чтоб услыхать:"Еще, коханый!"

"Чего - "еще"?" - "Еще стихов!"

И понесется, словно буря,

Мой стих во все концы Земли...

Я украинец по натуре,

Идите на хуй, москали.

* * *

Немало ядовитых

На эту жизнь излил поэт,

Но поэтическое жало

Сточилось вместе с ходом лет.

На жизнь он налетал, как кочет,

Пока не обнаружил вдруг,

Что если он чего и хочет,

То лишь пшена из щедрых рук,

Что, мутной пленкой глаз заклея,

Приятно тяготить насест,

Что смрад курятника милее

Различных романтичных мест,

Что из-за глупых сантиментов

Не стоит гребешком трясти

И можно сотни аргументов

На эту тему привести.

Всем петушкам закон натуры

Втолкует с возрастом одно:

Что лучше драк насест и куры,

Пригляд хозяйский и пшено,

И коль по доброму согласью

Желаешь курочек топтать,

То позабудь мечты о счастье,

На эту жизнь не смей роптать.

Ты где-то видел жизнь другую?

Ну и лети туда скорей,

А если нет - какого хуя

Ты будоражишь всех курей?

И хлопать крыльями не стоит -

Мол, я певец, а жизнь - говно.

Сама природа успокоит

Тебя с годами все равно.

Да, это просто неизбежно -

Хотя бы на меня взгляни:

Как я лениво-безмятежно

Свои препровождаю дни.

И я, как змей, плевался ядом,

Подскакивал, как тот петух,

Но охладел к былым отрадам,

За исключеньем только двух:

Еды, что куплена на рынке

И мной состряпана самим,

И толстой продавщицы Нинки,

Всегда согласной на интим.

* * *

Среди родных долин и взгорьев

Живет красавица Аннет.

С ней дружит Константэн Григорьев,

Ему ни в чем отказу нет.

Он на Аннет имеет право -

Ведь он невероятно щедр,

Ведь по Москве гуляет слава

Про кое-что длиною в метр.

Не только в том, конечно, дело,

Что у поэта уд большой:

Коль хочешь посягнуть на тело,

Обзаведись сперва душой.

Аннет я звал однажды в гости,

Но только фыркнула она:

"Та, что слыхала пенье Кости,

Пребудет век ему верна.

Я буду вечно с Костей рядом,

Согревшись у его огня,

И нечего холодным взглядом

Гипнотизировать меня".

Аннет болезненно поддела

Меня посредством этих слов:

Во мне ведь сердце охладело,

И взгляд поэтому таков.

Хотя вкушаю я известность,

Имею деньги и почет,

Но только грубая телесность

Теперь меня к себе влечет.

Теперь духовность мне противна,

Я ей гримасничаю вслед,

И отвергает инстинктивно

Меня поэтому Аннет.

И мысль меня не покидает:

Григорьев, этот медный лоб,

Аннет открыто обладает

И вообще живет взахлеб.

Я понял: надо выбрать случай

И их обоих усыпить,

И крови жаркой и кипучей

Из жил Григорьева испить.

* * *

Теперь иметь бойфрендов модно,

Но я скажу подруге:"Глянь

На то, как мерзки все бойфренды,

На то, какая это дрянь.

Будь мужественной - на бойфрендов

Без розовых очков взгляни.

Для государства, для народа

Что в жизни сделали они?!

Ты, может быть, не россиянка?

А если россиянка - то

Как можешь ты якшаться с ними?!

Ведь у тебя их целых сто.

Бойфренды только жрать горазды

И делать глупости с тобой.

Они влекут тебя в болото,

Тогда как мы идем на бой

За будующее Отчизны,

И Путин возглавляет нас.

Он согревает нас, как Ленин,

Лучами благосклонных глаз".

Заплакав, скажет мне подруга:

"Я понимаю пафос твой,

Но я уже во все врубилась

Вот этой самой головой.

Разогнала я всех бойфрендов,

Свирепо кидаясь на них,

Теперь как раз Владимир Путин -

Судьбой мне даденный жених.

И это в принципе трагично,

Поскольку недоступен он",-

И заревет моя подруга,

Как в чаще одинокий слон.

Я возражу ей, утешая:

"Хвалю порыв твоей души,

Но не хватайся за бутылку,

Отчаиваться не спеши.

Не мастурбируй безнадежно

На свежий путинский портрет,-

Ты лучше с важным сообщеньем

Зайди однажды в Интернет.

А сообщение пусть будет

Про то, как жить должна страна.

Его прочтет на сайте Путин

И лишь присвистнет:"Вот те на!

Мы все тут головы ломаем,

Как пособить своей стране,

А вот девчока догадалась!

А ну скорей ее ко мне!"

Тебя примчат на членовозе

К нему в барвихинский дворец,

И пробежит искра в пространстве

Меж ваших с Путиным сердец.

Поймет, тебя увидев, Путин,

Что он всю жизнь тебя искал,

Тебя он звал когда-то в детстве

С угрюмых прибалтийских скал.

Тем более "Идущих вместе"

Наколка у тебя на лбу...

И распрострет объятья Путин,

В тебе признав свою судьбу.

Ну а жене своей Людмиле

Пинка под зад он вскоре даст.

Зачем ему такая баба -

В борьбе бессмысленный балласт?

Ему нужна другая баба -

С твоею головой большой,

С твоим большим патриотизмом

И сильно развитой душой.

* * *

Вот девушка. Вас в комнате лишь двое.

Назрело предложенье деловое:

Вступить скорей в сношенье половое,

А то некстати кто-нибудь войдет.

И не бубни, что, дескать, неохота,

Ведь быть самцом - не праздник, а работа.

Коль рядом есть женоподобный кто-то,

Забудь про хворь, усталость - и вперед.

Действительно, тут захворать недолго,

Но помни, что кудрявенькая щелка -

Предмет не удовольствия, а долга,

Желание тут не берут в расчет.

Желается теперь мне лишь покоя,

Но мнение господствует такое,

Что будь ты даже инвалид с клюкою,

Однако все же блуд тебя влечет.

Мне словно свыше спущено заданье,

И, вне зависимости от желанья,

Я женщин трогаю холодной дланью -

Центральный Мозг лишь этого и ждет.

А сам бы я охотней рухнул в кресло

И мирно продремал бы сколько влезло,

Не утруждая понапрасну чресла,

Не суетясь, как полный идиот.

Да, есть в пространстве некий Высший Разум -

Он нас зовет к наскучившим проказам

И механическим движеньям тазом

Фальшивую духовность придает.

А поутру, чуть в окнах забелело,

Я обнаружу рядом чье-то тело,

Сперва его потрогаю несмело,

А после понимание придет

Того, насколько это все ненужно.

Да, я был возбужден, но лишь наружно,

Я восторгался и острил натужно,

На сердце ощущая скуки гнет.

А веселился только Мозг Центральный.

Он не послал мне Дамы Идеальной

И лишь в очередной роман банальный

Запутал, как в подобие тенет.

И с вымученной жалкою улыбкой

Я дергаюсь в той паутине липкой

И бормочу:"Любовь была ошибкой",-

На самом деле все наоборот.

Не делает ошибок Высший Разум,

А мы живем лишь по его приказам,

И дамы нас не балуют отказом

И не похожи на бетонный дот.

Ты говоришь:"В начале было слово",-

Но поправляю я тебя сурово:

В начале - чувство долга полового,

А от него все прочее идет.

* * *

Мне сообщила женщина,

Упрека не тая:

"Когда меня вы бросили,

Страдала страшно я".

А я ответил сухо:

"Чего ж вам было ждать?

Ведь женщинам положено

Вообще всегда страдать.

Ведь недовольны вечно

Хоть чем-нибудь они

И потому в страданиях

Свои проводят дни.

И если я вас бросил,

Вам надо бы плясать

И в воздух с воплем радости

Бюстгальтер свой бросать.

Ведь вас же раздражало

Во мне буквально всё:

Что ночью вслух читаю

Я Мацуо Басё,

Что часто выпиваю

С друзьями по двору,

Что деньги без отдачи

Я в долг у вас беру,

Что сочиняю глупости

И не хочу служить...

Вам было неприятно

Со мной совместно жить.

Мне это опостылело,

И я ушел во мрак...

Случилось все по-вашему,

Так что опять не так?!

Так что же вы смандячили

Теперь такой кисляк?

Нет, таковы все женщины,

Им вечно все не так".

И женщина спросила:

"Вы хочете сказать,

Что женщинам положено

Всегда себя терзать?

Что их такая мука

Преследует всегда?"

И я, слегка помедлив,

Ответил сухо:"Да".

И женщина, сутулясь,

Куда-то вдаль пошла

И урну с жутким грохотом

Нечаянно снесла.

Ну что ж! И я когда-то

Брел тоже как слепой,

Впервые призадумавшись

Над жизнью и судьбой.

* * *

Стремясь к устройству жизни личной,

Издал призывный возглас я,

И вот походкой энергичной

Вступили вы в мои края.

В края мечтаний и фантазий,

Необычайных сладких грез,

Где нет житейских безобразий,

Способных довести до слез.

Но на прекрасные пейзажи

Смотрели равнодушно вы,

Не поворачивая даже

Своей кудрявой головы.

Вы энергичною походкой

Маршировали напролом

И показались мне уродкой,

Весьма опасною притом.

Сумел жестокость увидать я

Под маской женской красоты -

Когда, стремясь к самцу в объятья,

Топтали вы мои цветы.

Лавируя и пригибаясь,

Я побежал в ближайший лес

И ловко, как древесный заяц,

Я там на дерево залез.

Опасностью ошеломленный,

Я трепетал, вцепившись в ствол,

Пока мой жребий благосклонный

Вас прочь из леса не увел.

Я увлажнил штаны, не скрою -

Настолько страшен был процесс,

Когда внизу, шурша листвою,

Вы сплошь прочесывали лес.

Чтоб в женском образе вандала

В свою страну не зазывать,

Я крик влюбленного марала

Поклялся впредь не издавать.

Хотя не стоит зарекаться -

Порой без самки тяжело...

И ожил я, и стал спускаться,

Шепча:"Похоже, пронесло".

* * *

Вы катите бойко на автомобиле,

При этом хотите, чтоб все вас любили,

Хоть мчитесь по городу с ревом и смрадом

И жизнь пешеходов вы сделали адом.

Вы катите бойко на автомобиле,

И если вы даже меня и не сбили -

От вони железного вашего друга

Бронхитом и астмой страдает округа.

Вы катите бойко на автомобиле -

Похоже, давненько вам морду не били

За то, что гремите, за то, что воняете

И ревом гармонию сфер оскверняете.

Вы катите бойко на автомобиле,

Но где же вы столько капусты срубили,

Коль можете монстра купить быстроходного?

Дорвались, видать, до богатства народного.

Вы катите бойко на автомобиле,-

Должно быть, в каком-то богатом дебиле

Имеете спонсора вы и сожителя,

Вот он и снабдил вас правами водителя.

Вы катите бойко на автомобиле

И этим Создателя вы оскорбили:

Ведь созданы вы как подобье святыни,

А сделались барынькой, полной гордыни.

Вы катите бойко на автомобиле,

Про плотность движения как-то забыли,

На мягком сиденье задумчиво нежитесь -

И вдруг в говновоз переполненный врежетесь.

Вы катите бойко на автомобиле -

Зачем? А затем, чтобы вас затопили

Из бочки пробитой потоки вонючие -

Нередки такие несчастные случаи.

Вы катите бойко на автомобиле,

А где-то уже говнеца подкопили,

Чтоб тяга к престижности, власти наживе

Навеки угасла в зловонном разливе.

Вы катите бойко на автомобиле,

Но трубы возмездья уже протрубили,

И бездна рыгнет нечистотными струями,

И это случится со всеми буржуями.

* * *

Немолодого человека

В Москве вы видели не раз -

Из-под его седого века

Посверкивает злобный глаз.

Он здесь появится сегодня,

А завтра там - и был таков.

Нырнуть мгновенно в подворотню

Он от милиции готов.

Кудрявым парком шел Гаврила,

Поскольку птичек он любил,

И там одним ударом в рыло

Тот человек его убил.

Затем к Гаврилиной рубашке,

Похож свирепостью на льва,

Он присобачил на бумажке

Угрозы полные слова:

"Я вас не так еще достану,

Сезон охоты я открыл.

Мочить Гаврил повсюду стану,

Поскольку не люблю Гаврил".

По слухам, вот как дело было:

Жил муж, любил жену свою,

А некий блудодей Гаврила

Пролез как друг в его семью.

К супруге ловко подобрался

И смог в тиши ее растлить,

А муж недолго разбирался

И начал всех Гаврил валить.

Гаврилы гибли неизбежно,

Ведь этот муж их всюду пас,

Ну а милиция, конечно,

Не информировала нас.

Но все же это дело вскрыла

Одна из въедливых газет:

Мужчин по имени Гаврила

Теперь в Москве почти что нет.

А те Гаврилы, что сумели

Случайно как-то уцелеть,

Забились в норы и доселе

Все продолжают там сидеть.

Гаврилу, бабу-лесбиянку,

Весьма известную в Москве,

И ту вблизи кафе "Таганка"

Нашли с проломом в голове.

А я бы с полосы газетной

Убивцу задал бы вопрос:

"Скажи, какой урон заметный

Твоей супруге блуд нанес?

Два уха у нее осталось,

Два глаза те же, две щеки.

Нельзя ж за маленькую шалость

Гавриле выпускать кишки!

Ведь не маньяк же ты отпетый!

А коль твоя страдает честь,

То можно тою же монетой

Расчет с Гаврилой произвесть.

Ты не скользи во мраке тенью,

Не сей повсюду терроризм -

Иному учит поведенью

Нас куртуазный маньеризм.

Ты сам растли жену Гаврилы -

И сразу станешь ты добрей,

Не на злодейство тратя силы,

А чтоб Гаврилку сделать ей.

* * *

Если бельмо на глазу у тебя

И хромота от неравенства ног,

Стоит подумать, в башке поскребя:

Кто б полюбить это золотце смог?

Только такое могло б существо,

Ноги у коего разной длины

Да и на голову малость тово,-

Но ведь такие тебе не нужны.

Хочешь чего-то прекрасного ты,-

Что ж, помечтать позволительно, но

Наши мечты ведь на то и мечты,

Что воплощаться им в жизнь не дано.

Если же сердце от них зачастит,

То на себя полюбуйся в трюмо -

Пусть подтвердит отразившийся вид,

Что никуда не девалось бельмо.

Значит, в мечтах надо быть поскромней,

Не растравлять понапрасну души.

Бабу купи надувную и с ней

Всласть упражняйся в вечерней тиши.

Но ведь и с нею, как с бабой любой,

Тонкая тактика тоже нужна.

Чтобы не чванилась перед тобой,

Чтоб возгордиться не смела она,

Ты ей бельмо на глазу нарисуй

И временами в разгаре утех

Пальцем на это бельмо указуй

И изрыгай оглушительный смех.

* * *

Кусок говяжьего филея,

Притом зажаренного с кровью -

И станешь ты гораздо злее

В том деле, что зовут любовью.

Бараньи хороши тефтели -

Не менее десятка кряду,

И уж тогда с тобой в постели

Не будет никакого сладу.

Наплюй на овощи и фрукты,

Питайся только свежим мясом,

И вскоре сможешь для подруг ты

Стать Карабасом Барабасом.

Как плетью, бей со страшной силой

Их непотребными словами,

Когда начнут проситься:"Милый,

Позвольте лечь сегодня с вами";

Когда начнут ласкаться:"Котик,

Таких я прежде не встречала..."

Для слабых женщин как наркотик

Мужское твердое начало.

А значит - не давай пощады,

Их грязной руганью бичуя.

Пусть знают, что смириться надо,

Коль хочется большого тела.

Что это стоит массы денег,

А также унижений массы.

Самец ведь создан как бездельник

И алчный пожиратель мяса.

Он должен выглядеть амбалом,

Ходить немного враскоряку

И рвущимся из брюк началом

Смущать любую задаваку.

Да, это именно начало,

Предвестье сладкого момента.

Концом зовется то мочало,

Что в брюках у интеллигента.

Друзья, пока живем и дышим,

Зову вас мясо пожирать я.

Любовь в ее развитье высшем -

Мясное, плотское занятье.

И нет ни равенства, ни мира

Во всем, зовущемся любовью,

И вкус ее - не вкус пломбира,

А наперченный ростбиф с кровью.

* * *

Ты понимаешь, Лена,

То, что я не герой.

Мои попытки понравиться

Тебя потешают порой.

Не хочешь ты целоваться

С таким простым существом.

Ты рада только подтрунивать,

Устраивать мне облом.

Я стойко терплю все это

И лишь таращу глаза.

Подтрунивай, я не против,

Наоборот, я - за.

Мне на тебя сердиться

Ну абсолютно невмочь.

Ты мне, дорогая Леночка,

Гораздо родней, чем дочь.

От дочери толку мало -

Содержишь эту овцу,

Но с дочерью целоваться

Нелепо как-то отцу.

А вот с тобой целоваться

Я рад везде и всегда.

Пусть в ласках и поцелуях

Наши текут года.

Поймешь, дорогая Леночка,

В течение этих нег,

Каким немыслимо ласковым

Способен быть человек.

* * *

С девушками лучше бить на жалость,

Если с ними хочется дружить:

Денег, мол, осталось только малость,

А потом не знаю, как прожить.

И должна на первом же этапе

Дружба брать нешуточный разбег:

Дескать, в этой долбанной Анапе

Вы одна мне близкий человек.

Вы ведь тут поблизости живете?

Так пойдемте потихоньку к вам.

Там вы, разумеется, нальете

Гостю за знакомство двести грамм.

А потом уложите в постельку,

Чтобы он расслабился во сне...

Поживу у вас всего недельку,

Быть альфонсом ненавистно мне.

А затем я как бы в Пермь поеду,

Но в Москве вдруг окажусь опять.

Маленькую южную победу

Со слезой я буду вспоминать.

Знаю я, что маленький родился,

Носится он с визгом по двору.

Жизненный ваш путь определился -

Выучились вы на медсестру

И в амбулатории Анапы,

Вспомнив наши семь прекрасных дней,

С наслажденьем колете вы в жопы

Подхвативших триппер москалей.

* * *

Лена спит, уставши от сношений

С парочкой ровесников своих.

Не люблю поспешных я решений,

Потому и не сержусь на них.

Ведь понятно: дело молодое,

Да притом досуга сколько хошь,

Вот она и жарится в три слоя,

Грамотная наша молодежь.

Ну и ладно - лишь бы не бухали,

Почитали бы отца и мать,

А кому, куда и что пихали,

Не должно нас сильно занимать.

В принципе, конечно, интересно,

Как у них налажено оно,

Потому-то искренне и честно

Все должны показывать в кино.

Пусть в кино тебя заснимут, Лена,

Пусть экран покажет голубой,

Как парнишки с шлангом до колена

Ловко управляются с тобой.

Ты же неплохой организатор,

Так создай прорыв в своей судьбе!

Пусть бывалый кинооператор

Прямо на дом выедет к тебе.

Ты украсишь все видеотеки,

Про тебя узнают млад и стар,

А ведь диких денег в нашем веке

Стоит сделать девушке пиар.

Вот, котенок, и разобрались мы,

Как карьера строиться должна,

Ведь чуток здорового цинизма

Лучше клада в наши времена.

* * *

В селении Старый Мамон

Работал в милиции он

И, страстно в него влюблена,

Служила в шашлычной она.

А как же его не любить?

Он каждого может убить,

На то ему дан пистолет

И лычки за выслугу лет.

Гордилась любимым она,

Грозою всего Мамона,

И ловко и бойко порхая за стойкой

Под музыку группы "На-на".

Василий там жил говновоз,

Он бочку имел и насос,

Мужик не из самых плохих,

Не хуже, не лучше других.

Шашлычницу он обожал

И к ней за говном приезжал.

Пока заполнялся бачок,

Василий съедал шашлычок.

Смотрел он на то, как она,

Свободная дочь Мамона,

И ловко и бойко порхает за стойкой

Под музыку группы "На-на".

Однако милиционер

Все понял на грубый манер,

Решив, что на почве говна

Подруга ему неверна.

Василию крикнув:"Не тронь!" -

Открыл он по бочке огонь,

И с этой поры в Мамоне

Все по уши ходят в говне.

Поэтому из Мамона

Уехала вскоре она.

Шашлычную эту закрыли, и нету

Теперь шашлычков ни хрена.

Уволен он был из ментов,

Подался, как слышно, в Ростов,

Позором себя он покрыл,

Открыв там кабак для педрил.

Стал сильно бухать говночист,

И раньше он был не речист,

Теперь же все время молчит,

Нечесан, оборван, небрит.

Ведь жизнь ему мало нужна

Без бочки его и говна,

Без милой шашлычницы той,

Блиставшей своей красотой.

Ах, как же смотрелась она,

Свободная дочь Мамона,

И ловко и бойко порхая за стойкой

Под музыку группы "На-на".

* * *

Что ты, любимая, смотришь сурово?

Да, я давно уже пью,

Да, растоптал под влияньем спиртного

Гордость мужскую свою.

Да, я привык не ходить на работу

И перегаром вонять

И потерял совершенно охоту

Мужеский долг исполнять.

Да, постоянно меня приглашают

Свистом во двор алкаши.

Хочешь - гляди, мне твой взгляд не мешает,

Он не достигнет души.

Взглядом сверлили меня командиры,

Учителя и родня -

Им пробуравить хотелось бы дыры

До сердцевины меня,

Чтобы узнать, просверлив оболочку,

Что же творится в мозгу,

И почему, только высосав бочку,

Я улыбнуться могу.

Но совладать не сумели с разгадкой,

И, подстрекаем судьбой,

Я, все такой же циничный и гадкий,

Ныне глумлюсь над тобой.

Предоставляешь ты мне не случайно

Тело свое и жилье:

Чуешь во мне ты великую тайну,

Хочешь проникнуть в нее.

Я же и не замечаю как будто

Тщетных усилий твоих:

То про себя ухмыляюсь чему-то,

То декламирую стих,

Или с балкона даю указанья

Пьющим дворовым дружкам,

И, несмотря на большие познанья,

Я - лишь пропойца и хам.

Лоб твой недаром собрался в морщины,

Как не задуматься тут -

Ведь без причины сегодня мужчины

Жизни такой не ведут.

Если же ты мне вопросы прямые

Вздумаешь вдруг задавать,

Я обовью тебя кольцами змия

И увлеку на кровать.

И прошепчу:"Мой бесценный алмазик,

Не посягай на табу,

Для поцелуя подставь мне свой глазик

И уповай на судьбу".

* * *

Мне девушки редко на память приходят,

А если приходят, то вскоре уходят,

И стук каблучков, раздражающе звонок,

В виске поселяется, словно скворчонок.

Уходят они в ту страну без названья,

Куда попадут те земные созданья,

Чья личность была сероватого цвета

И не заслужила почтенья поэта.

Лишь яркая женская личность способна

Не слышать, как ночью храплю я утробно,

Как что-то клокочет в моей носоглотке

Под действием выпитой с вечера водки.

Хоть буду я деньги семейные тырить,

Чтоб их во дворе с алкашами транжирить,

Но истинно яркая женская личность

Себя не унизит, считая наличность.

Подобная женщина, сильная духом,

Значения не придает оплеухам,

Хоть я, возвращаясь с концерта под мухой,

Всегда награждаю ее оплеухой.

Сегодня подобные женщины редки,

Поэтому на холостяцкой кушетке

Ворочаюсь я, распаленный порнухой,-

Мне снится, что я с бородатой старухой

В каком-то ласкающем взор помещении

Вступаю, сопя, в половое общение,

Как римский патриций эпохи упадка,

Которому все чрезвычайное сладко.

Все девушки - дрянь перед этой старухой,

Поскольку сильны они лишь показухой

И чванятся внешностью фотомодели,

А эта старуха проверена в деле.

И странное что-то во сне происходит:

Одна за другой через спальню проходят

Все дамы, когда-то любезные сердцу,

И молча уходят в какую-то дверцу.

Косятся они на меня с отвращеньем,

Но я поглощен сексуальным общеньем,

Поскольку дает мне старуха в постели

Все то, чего прочие дать не хотели.

Но если бы даже они и хотели,

То им невдомек, что в старушечьем теле,

Внедряясь в него своей пятой конечностью,

Поэт торжествует победу над вечностью.

Их жребий - цепочкой рабынь безответных

Отныне в забвенье навек удаляться,

А мой - в сновидениях жить многоцветных

И с вечностью яростно совокупляться.

* * *

Жить надо с музыкой и пением,

По улицам ходить приплясывая,

И не томить себя сомнением,

Сомненья с ходу все отбрасывая.

Коль кто-то в чем-то сомневается,

С ним очень просто поступается:

Ему стаканчик наливается

И залпом в рот ему вливается.

И вот ему уже не плачется,

В пыли со стонами не ползается.

Реальность от него не прячется -

Напротив, им она используется.

Мир предстает с его телесностью,

Которая сочится радостью.

Не забивай же ум словесностью

Мистической и прочей гадостью.

Весь этот мир есть как бы клад - из тех,

Где нежно денежки ощупываются.

Его найдя, все пьют на радостях,

Да так, что пульс едва прощупывается.

Затем счастливец резко вскакивает

И, просветлением увенчанный,

Бежит и на объект наскакивает,

По виду кажущийся женщиной.

Все в этом мире то, чем кажется:

Стаканчик выглядит стаканчиком

И женщиной объект окажется

Под откровенным сарафанчиком.

Пусть как бы женщиной хорошею

Весь мир тебе отныне видится:

Коль домогаться не начнешь ее,

То на тебя она обидится.

* * *

Как мог я так вчера напиться,

Раскиснуть на потеху всем?

Казалось, я хотел забыться

Не временно, а насовсем.

Я чувствую свою ненужность

И то, что я везде чужой.

Свою опухшую наружность

Хочу я скрыть под паранджой

И, словно женщина Востока,

Сторонкой робко семенить,

Предвидя, что меня жестоко

Вот-вот опять начнет тошнить.

Чтоб нищета не подбивала

Меня забыться насовсем,

Продаться мне бы не мешало

Богатой женщине в гарем.

И если мне положат пайку

И будут вообще снабжать,

То обязуюсь я хозяйку

Свирепо, люто ублажать.

Когда ж красноармеец Сухов

Освобождать придет меня,

Я говорить с ним буду сухо,

Свою устроенность ценя:

"Проваливай, освободитель,

И счастья моего не рушь -

Перед тобой не сочинитель,

Перед тобою старший муж.

Имею под своим началом

Я пятьдесят других мужей,

И коль не смажешь пятки салом,

То будешь вытолкан взашей.

Когда я от нехватки денег,

Поэтом будучи, страдал,-

Скажи, где шлялся ты, бездельник,

Кого еще освобождал?!

Спасителям такого рода

Указываю я на дверь.

Мне опостылела свобода,

Мне не нужна она теперь.

Свободы досыта понюхав,

Я от нее теперь устал.

Ты опоздал, товарищ Сухов,

Ты безнадежно опоздал.

Я угождать не должен черни

И оглушать себя питьем

И трепетать ежевечерне

От страха перед новым днем.

Как появленья добрых духов,

Я твоего прихода ждал,

И ты пришел, товарищ Сухов,

Но безнадежно опоздал".

* * *

"Ну здравствуй, Роза Николаевна,-

Я тихо говорю, скорбя. -

Соседка, Роза Николаевна,

Мне все сказала про тебя.

Про то, что увлеклась ты танцами

И, пьяная, чума-чумой,

С подвыпившими иностранцами

Ты возвращаешься домой.

Едва войдя, врубаешь музыку

И в пляс пускаешься опять.

Соседкиному карапузику

Уже нельзя нормально спать.

Лишился внучек прежней бодрости,

Отстал по ряду дисциплин

И с горя в восьмилетнем возрасте

Подсел на клей и героин.

Под утро драка начинается

В твоей квартире всякий раз.

Со звоном что-то разбивается -

Такой сигнал в ходу у вас.

Кого-то бьют, крича и топая,

Слышны раскаты оплеух,

Но друг из друга черножопые

Недаром вышибают дух.

Им очень хочется соития,

И, угрожающе вопя,

Они посредством мордобития

Делить пытаются тебя.

Когда является милиция,

Они на лапу ей дают

И вновь торопятся закрыться, и

Друг другу снова морды бьют.

Когда ж рассвет в твоей обители

Ночную разгоняет мглу,

То обладают победители

Тобой, заснувшей на полу.

Пока один тебя раскладывает,

Посапывая тяжело,

В дверную щель другой подглядывает,

Которому не повезло.

Затем уходят потихонечку

Самцы из твоего жилья...

Но преуспевшему поклонничку

Завидовать не склонен я.

От пьянства и недосыпания

Он ходит изможденный весь,

При актах мочеиспускания

В елде испытывая резь.

Постой же, Роза Николаевна,

Скажи два слова старику.

Поведай, кем тебе припаяно

Под каждый глаз по синяку.

Скажи, откуда бледность трупная -

Ее не скроет макияж.

Да, нелегка тусовка клубная,

Жесток мирок элитный ваш.

Не надо всхлипывать и каяться,

Не делай из меня осла.

Я мог весь год любовью маяться,

Но ты мне так и не дала.

За прелести твои дородные

Я с треском проиграл борьбу,

А выиграли те животные,

Что вечно топчутся в клубу.

Со мной была ты неприступною,

Холодной, словно унитаз,

Зато свою тусовку клубную

Ты обслужила много раз.

В итоге этого общения

У всех закапало с концов...

Но я отнюдь не жажду мщения,

Я все прощу в конце концов.

Хоть десять лет прогулевань еще,-

Гуляй, но помни об одном:

Что я не тихое пристанище,

Не запасной аэродром.

Когда-нибудь тебе по возрасту

Тусовка даст пинка под зад,

Но не рассчитывай, что попросту

Вернешься ты ко мне назад.

Все женщины в подобном случае

Твердят без проблеска стыда:

"Тебя третируя и мучая,

Тебя любила я всегда.

Хочу, чтоб были муж и детушки,

Возьми меня и окольцуй..."

Но я тебе отвечу:"Нетушки,

Ты лучше в клубе потанцуй.

А если под собой не чувствуешь

Опухших варикозных ног,

И при ходьбе слегка похрустываешь,

И мозг ослаб, и взор поблек,-

Возьми юнца на содержание,

Пусть этот полупедераст

Тебе за все мои страдания

По справедливости воздаст".

* * *

Я был знаком с одной корейкой,

С Татьяной Викторовной Ю.

Она на рынке продавала

Еду корейскую свою.

Я шел вразвалочку по рынку

И слойку вкусную жевал,

Но юморной прищур корейки

Меня заинтересовал.

Я попросил завесить сразу

Капусту, спаржу и морковь

И начал говорить о разном,

Но в том числе и про любовь.

Чтоб не было различных толков,

Сейчас я честно воспою

Свои взаимоотношенья

С Татьяной Викторовной Ю.

Встречались мы довольно долго,

Но на жилплощадь на свою

Я прописать остерегался

Татьяну Викторовну Ю.

Ее пропишешь - и нахлынут

В квартирку скромную мою

Все Кимы, Цои, Хваны, Паки,

А также все семейство Ю.

Я понял, что неразрешимы

Проблемы наши по жилью

И потому решил расстаться

С Татьяной Викторовной Ю.

Я прямо ей сказал об этом

И в ожидании затих,

Она же выделила слезы

Из узких щелочек глазных.

Хотя она и не имела

Обычных хлопающих век,

Однако прослезилась все же,

Как женщина и человек.

И если после этой сцены

Вдруг станет кто-то утверждать,

Что у корейцев нету сердца,-

Ему могу я в морду дать.

Я долго бью таких фашистов,

Передохну и снова бью,

А сам при этом вспоминаю

Татьяну Викторовну Ю.

От общежития корейки

В тот вечер ехал я домой.

Хотелось горем поделиться,

Таксист же был ровесник мой.

И рассказал я про корейку,

Про то, как я расстался с ней,

И сверху сунул при расчете

За это пятьдесят рублей.

* * *

Мой друг с одной мордастенькой малюткой

В постели очень долго прохлаждался.

Все это выглядело злою шуткой,

Поскольку друг никак не возбуждался.

В уме-то он давно уж возбудился,

А вот на деле все не выходило.

Ему-то что, он славно веселился,

А вот малютка челюсть натрудила.

Он с анашою делал самокрутки

И по постели с хохотом катался.

“Зачем я здесь?”- во взоре у малютки

Немой вопрос все явственней читался.

Хотелось бы, чтоб вбил в ее головку

Простую мысль какой-нибудь философ:

Коль страстно хочешь денег на обновку,

То задавать не следует вопросов.

Таинственен владелец капитала,

Его души непостижимы бездны –

Смириться надо с этим для начала

И с тем, что все вопросы бесполезны.

Не твоего ума все это дело –

Коль он тебя позвал, а сам не хочет

И, на твое не посягая тело,

Лишь дрыгает ногами и хохочет.

Загадочен владелец крупных денег,

Он может вдруг вскипеть и вырвать гланды,

Коль с болтовней пристанешь, как репейник,

И будешь вяло выполнять команды.

Так будь немногословна и послушна,

Постигни с проницательностью женской:

Ему общенье больше секса нужно

В его нелегкой жизни бизнесменской.

В его нелегкой жизни бизнесменской

Возня с тобою – для него отдушина,

Но если свой язык распустишь женский,

То будешь оплеухой оглоушена,

А если он к тому же неврастеник,

Тогда, возможно, вообще задушена,

Но чаще просто в ночь без всяких денег

Ты вышвырнута будешь равнодушно.

* * *

Не ужасаясь своему поступку

И не кривя в отчаянье лицо,

Худой мужчина предлагает в скупку

Простое обручальное кольцо.

С деньгами явно у мужчины туго

И, кажется, неважно с головой.

Его недавно бросила супруга

За неудачи в сфере деловой

И безразличье к жизни половой.

И вот когда жена его отвергла,

Чтоб с недотепой жить отныне врозь,

Внезапно золото кольца померкло

И чистке с той поры не поддалось.

Померкли, значит, первые свиданья

И горделивое вступленье в загс…

Увы, чтоб освежать воспоминанья,

Необходимы денежки,- вот так-с.

Всех юношей, влюбляющихся пылко,

Теперь считая полным дурачьем,

Худой мужчина хочет взять бутылку,

Чтоб вообще не помнить ни о чем.

Его забвение интересует,

А не кольцо как память о былом.

Он у окошечка почти танцует,

Боясь, что вдруг получится облом.

Приемщика, зевнувшего устало,

Готов он умолять, как божество,

Чтоб не цеплялся к качеству металла

И взвешивал бы правильно его.

* * *

Что такое море? Ваше море –

Просто масса теплой аш два о.

Хочешь ты лететь со мной на море –

В этом суть нажима твоего.

Но на ум приходит рифма “горе”,

Только вспомню о долгах моих.

Лучше ты одна езжай на море –

И не будет споров никаких.

Там тебя красавец белозубый

Не замедлит вскоре полюбить,

Чтоб ночами с яростью сугубой

В санаторном номере долбить.

А потом он в долг попросит денег

И мгновенно спрячется, как краб.

Я по крайней мере не мошенник,

Я не облапошиваю баб.

Я им прямо говорю, что денег

Не иметь мне вдоволь никогда,

Ведь понять не может современник

Значимости моего труда.

Он пока своих расчетов пленник,

Нужен срок, чтоб до него дошло:

Счастья выколачиванье денег

Никому еще не принесло.

Но когда насупит просветленье,

Я давно в могиле буду тлеть.

Что ж, героям бизнес-поколенья

Нравится покойников жалеть.

Козырять своим знакомством с нами,

Добавлять к иконе свой мазок…

Да и ты, родная, в этом гаме

Сможешь свой возвысить голосок.

Побуждала ты меня к труду, мол,

А теперь осталася вдовой…

И пускай жениться я не думал

На тебе, покуда был живой.

Но мертвец не огрызнется злобно,

Он не конкурент ни для кого,

Потому общаться с ним удобно

И не жалко денег для него.

Мертвые должны глотать досаду,

Челюстями голыми скрипя…

Все же вам жалеть меня не надо –

Правильнее пожалеть себя.

Хоть могли вы отдыхать на море

В самых дальних уголках Земли,

Но мечтать о вымышленном море,

Так, как я, вовеки не могли.

Это море рушит все причалы,

Вечно с человечеством в борьбе,

Но у ног моих оно урчало,

Ощущая равного себе.

* * *

На танцевательной площадке,

Где скапливается народ,

Мне очень нравились девчатки

Всех возрастов и всех пород.

Одни из них костлявы были,

Другие же – с пивным пузцом,

А третьи так смешно ходили,

Имея ножки колесом.

Большеголовые девчатки,

Которых скрючил сколиоз,

На танцевательной площадке

Казались мне пышнее роз.

И я к совместному топтанью

Их порывался приглашать,

Однако милые созданья

Осмеливались возражать.

Я сладострастно извивался

И задом лихо поддавал,

Но мне никто не отзывался,

Никто со мной не танцевал.

На все мои телодвиженья

Они смотрели свысока

И отвергали приглашенья

Из уст такого старика.

На то, что я уродлив с виду,

Они указывали мне,

И начала расти обида

В моей сердечной глубине.

И начал содрогаться в тике

И перекашиваться рот –

Ведь я для моего владыки

Ни в коей мере не урод.

Владыке своему, Ваалу,

Вознес мольбу я вот о чем:

“Верни мне статус феодала

И снова надели мечом.

Я слишком долго был ничтожен –

Хочу вернуться к прежним дням.

Пусть грозный меч оковкой ножен

За мной скрежещет по камням.

И если милиционерам

Отнять захочется мой меч,

То я их выучу манерам

И всех укорочу до плеч.

Пускай умрет в душе желанье

И умиляться, и любить,

Пусть нарастает в ней желанье

Рубить, рубить, рубить, рубить”.

Дракон толпы на дискотеке

Многоголов и многоног,

Но зло не старится вовеки,

Всегда остер его клинок.

Коль ты умен и осторожен,

Покорствуй злу и не перечь,

Иначе выхватит из ножен

Оно свой беспощадный меч,

Рубя по позвонкам и ребрам,

Чтоб все живое полегло,

Хотя до приторности добрым

Бывает временами зло.

Но коль его не понимают

И жгут язвительным словцом,

То меч из ножен вынимает

Оно с обиженным лицом.

И вот лежат мои девчатки

Горою измельченных тел.

Смешили их мои ухватки,

Никто ласкаться не хотел.

Вся танцплощадка опустела,

Никто бедняжкам не помог.

Да, с кем они имеют дело,

Им было явно невдомек.

Я вспомню, даже впав в упадок

И став глубоким стариком,

Как птичьи косточки девчаток

Хрустели под моим клинком.

Над танцевательной площадкой,

Где славно поработал меч,

Произнесу с улыбкой гадкой

Я заключительную речь:

“Полюбоваться не хотите ль

На выходца из тех миров,

Где Сатана, мой повелитель,

Владычит, сумрачно-багров?

Я раб его – и посетитель

Всех танцевальных вечеров”.

* * *

Вот девушка с тяжелою походкой

Как будто тащит что-то на плечах.

Она всегда попахивает водкой

И смысл отсутствует в ее очах.

Сурово жизнь ее перепахала –

Не так давно все чувства в ней цвели,

Но действия какого-то нахала

Убийственный эффект произвели.

Он как бы произнес:”Сезам, откройся” –

И явью сделал девичьи мечты:

Ее катал повсюду на “роллс-ройсе”

И ей дарил заморские цветы;

Удода, запеченного в кефире,

Ей как-то в “Метрополе” дал поесть

И принимал ее в своей квартире –

Как минимум там было комнат шесть.

Конечно, приходилось отдаваться,

В квартире оставаясь с ним вдвоем –

Лежать под ним и грезам предаваться

О белом платье свадебном своем.

Но день настал – и все перевернулось,

И рухнули все девичьи мечты.

Она, как космонавт, перевернулась

Вниз головой в пространстве пустоты.

Она знакомый номер набирала,

Заранее раскрыв в улыбке рот…

На том конце старуха отвечала,

Что этот гад здесь больше не живет.

И предлагал безжалостно мобильник

Перезвонить немножечко поздней,

И стала жизнь напоминать могильник,

Где глупо ждать ответа от камней.

Ведь если нет “роллс-ройса”, “Метрополя”,

Большой квартиры, дорогих одежд,

То жизнь – одно безрадостное поле,

Всхолмлённое могилами надежд.

Такая вот произошла история,

И нет в глазах у девушки огня.

Хоть был бы рад загладить это горе я,

Однако нет “роллс-ройса” у меня.

И девушка покорно сотрясается

В троллейбусе, где ездит бедный люд,

И с бешеною злобой огрызается,

Когда ее нечаянно толкнут.

* * *

Я крепко здоровье свое пошатнул

В итоге разгульного лета.

Об этом поведал мне собственный стул

Какого-то гнусного цвета.

С жестоким укором сказал я себе:

“Иначе и быть не могло ведь,

Нельзя же все время кружиться в гульбе,

За чаркой вина пустословить”.

Промчался разгульных недель карнавал

Со множеством ярких моментов

И переработался в смрадный обвал,

В нелепый абсурд экскрементов.

Я слушал воды клокотанье и гул

И думал в глубокой кручине

О том, что со временем снова разгул

Предстанет в манящей личине.

Богатства, которыми славен Порок,-

Попойки, случайные связи,-

Я видел, взглянув между собственных ног,

В бесстрастном, как рок, унитазе.

И долго еще я орлом восседал,

Банкрота собой представляя

И то, что я подлинной жизнью считал,

Со злобою вон выделяя.

* * *

Я пью пивко в вечернем парке,

В пруду горит закатный луч.

Старушка ковыляет мимо,

У ней у руках напиток “Хуч”.

Не сам, конечно же, напиток,

А банка с ним у ней в руках.

Алкоголический румянец

Играет на ее щеках.

А может, это луч заката

Так расцветил ее лицо.

Она проходит и не знает,

Что я – Кровавое Яйцо.

Ведь я маньяком стал по жизни,

Но если ты уж стал таким,

То ты обязан для учета

Себе придумать псевдоним.

Я как маньяк сейчас имею

Неповторимое лицо –

Я возле жертвы подписуюсь:

“Маньяк Кровавое Яйцо”.

Так, значит, на скамейке парка –

Маньяк, известный всей стране.

А что касается старушки –

Старушка симпатична мне.

Ее по боковой аллейке

Неплохо бы сопроводить

И на последние копейки

Все тем же “Хучем” угостить.

А после сделать ей подсечку

И с треском повалить в кусты…

Но мне не хочется сегодня

Всей этой жалкой суеты.

Конечно, мог бы по старушке

Я отдуплиться за двоих,

Но потребительским подходом

Я не опошлю чувств своих.

Мне надоело быть корыстным,

Мне в этот вечер суждено

В рутинной практике маньяка

Оставить светлое пятно.

Не пряча взгляда от прохожих,

Пойти домой и по пути

Любовь к подвыпившей старушке

В душе торжественно нести.

* * *

В те дни, когда я как бы оформлялся

И только начал опусы плодить,

Я сделаться писателем поклялся –

Теперь пора итоги подводить.

Я образцово справился с задачей,

Прорвался я в литературный цех.

Я литератор, а не хуй собачий,

И требую почтения от всех.

Теперь меня, как прыщ на видном месте,

Не так-то просто взять и сковырнуть.

Я – человек без совести и чести

И не стесняюсь этого ничуть.

На женщин я взираю жадным оком

И коньячок для вдохновенья пью,

И чтобы потакать своим порокам,

За денежки любого воспою.

Моральная подвижность для поэтов

Есть генератор творческих идей.

Приятно быть превыше тех запретов,

Что отравляют жизнь простых людей.

Теперь стихи пишу я без помарки,

Когда дадут мне денежки толчок,

А для чего? А для того, чтоб в парке

Посасывать на травке коньячок.

Чтоб недвусмысленные предложенья

Всем праздным дамочкам адресовать

И выгоды от нашего сближенья

Хотя бы вкратце им обрисовать.

А так как дамы от природы робки,

Поярче надо все обрисовать,

И бьется эхо в черепной коробке:

“Совать, совать, совать, совать, совать”.

* * *

Я человек весьма развратный,

И оттого ко мне прилип

Так называемый возвратный,

Всю душу вымотавший грипп.

Морально я весьма нестоек,

И за свои полсотни лет

Посредством девок и попоек

Сгубил я свой иммунитет.

Любые пошлые микробы

Теперь меня сбивают с ног.

О Муза, я у двери гроба!

Осталось пересечь порог!

Но в самый миг пересеченья

Замру я с поднятой ногой.

Да, эта жизнь – одно мученье,

Но что мы знаем о другой?

А вдруг там надо быть бесполым,

Вино и девок презирать

И целый день с лицом веселым

Для арфы опусы играть?

Вдруг мне, писателю в законе,

Велит ходить Верховный дух

В каком-то пидорском хитоне

И с парой крыльев, как петух?

Соплю я ударяю оземь

И говорю:”Шалишь, сопля.

Возможно, все мы унавозим

Собой российские поля;

Возможно, соплеход, густея,

Меня задушит на корню,

Но облегчать его затею

Покуда я повременю –

Пока еще не прочь девчонка

Передо мной задрать подол,

Пока зовет на поросенка

Меня брадатый хлебосол.

* * *

Журналист Николай Раскаленный

Был по взглядам пугающе лев.

Он вбуравливал зрак раскаленный

Прямо в очи доверчивых дев.

И, расслабившись, девы решали

Не перечить такому борцу,

Чтобы власть буржуа на земшаре

Подошла поскорее к концу.

Раскаленный был вечно не в духе,

О несчастной России скорбя,

И срывал он с девчонок косухи,

Чтобы как-то утешить себя.

И в такой пребывал он печали,

И Россию любил до того,

Что в конечном итоге зачали

Все девчонки в ячейке его.

Но известие вдруг разнеслося

И повергло всех в ужас оно:

Состоял в ФСБ на подсосе

Николай Раскаленный давно.

И помимо всего этот дятел

По заданью своей ФСБ

Специально девчонок брюхатил,

Чтоб создать им помеху в борьбе.

Но самцом оскорбленная баба

Пострашней, чем любой сталинист,

И в подсобке партийного штаба

Был кастрирован тот журналист.

Гордый орган, которым пробиться

Мог писака хоть к центру Земли,

Наподобье кровавой тряпицы

Был затоптан в чуланной пыли.

И толпа истязательниц гневных

Рассосалась, угрозы цедя.

Разорвал на бинты себе евнух

Пыльный вымпел с портретом вождя.

С той поры на партийные сходки

Раскаленный уже ни ногой

И статейки за подписью “Кроткий”

Издает он в журнале “Другой”.

Пишет он о косметике, модах

И как стряпать бойфренду еду.

Приобрел он двойной подбородок

И заметно раздался в заду.

В заведеньях, неведомых женщинам,

Он сидит и смакует абсент

И о Путине с видом застенчивым

Говорит:”Это мой президент”.

* * *

Я верую в черепословье:

На голове моей нарост

Был полон искренней любовью,

Пока я молод был и прост.

Я рос и видел, сколько злости

В сынах отеческой земли,

И оттого в моем наросте

Метаморфозы потекли.

Любовью вздутая подкожность,

Повсюду видя столько зла,

В дурную противоположность

Самой себе переросла.

Я в метрополитенной давке

В вагоне был один такой,

Кто в попки девушкам булавки

Вгонял недрогнувшей рукой.

Я из подземных электричек

В дурдом за это попадал

И там испуганных техничек

Наростом головным бодал,

Чтоб после и другим наростом

Боднуть их тоже кое-где…

Я стал порочности форпостом,

Оплотом зла в людской среде.

Нарост мой сделался огромен,

Сравнявшись с головою всей

И славясь всюду как феномен,

Непостижимый для врачей.

А все на самом деле просто:

Поскольку миром правит зло,

То содержимое нароста

Взопрело так и процвело.

И за день докторишек по сто,

Болтая обо мне взахлеб,

Стремятся к моему наросту

Приставить свой фонендоскоп.

И ненависть к фонендоскопу

Из шишки поступает в грудь,

Но нет булавки, чтобы в жопу

Всадить ее кому-нибудь.

Идет чванливый докторишка

С фонендоскопом на брюшке,

А мне приказывает шишка

Его ударить по башке.

* * *

Пора бы предъявить пизде

Ряд обоснованных претензий,

При этом подарить пизде

Букет развесистых гортензий.

Скажи с упреком ей:”Пизда,

Забыла ты былые годы –

Как мы играли в пароходы,

Как мы играли в поезда”.

Построй общение на том,

Что крайне романтичны пёзды –

Берут их за живое звезды

И серенады над прудом.

Подлец сумел обрисовать

Пизде весь этот мир как сказку,

А после начал, сбросив маску,

Свой толстый дрын в нее совать.

Пизда забылась, увлеклась,

Пизда немного оступилась.

Теперь досада в ней скопилась,

Ей хочется на все накласть.

Столкнувшись с пошлостью мужской,

Пизда от ностальгии страждет.

Она возвышенного жаждет

С неотпускающей тоской.

Спроси:”А помнишь ли, пизда,

О том, как в старших классах школы

Играли мы с тобой в уколы,

В бутылочку и в поезда?”

Пизде мечтается вернуть

Ту романтическую юность,

Когда могла ночная лунность

Пизду на подвиги толкнуть.

Пизда – вместилище мечты,

Она подспудно ждет поэта,

И если ты усвоишь это,

К пизде допущен будешь ты.

Для паровозиков твоих

Она откроет свой туннельчик,

И вы устроите бордельчик,

Бордельчик только для двоих.

* * *

Удрученный жизнью несложившейся

И ушами, что всегда болят,

Я, как мальчик, в чем-то провинившийся,

Отводил от встречных робкий взгляд.

Мне казалось, что неполноценности

На моем лице горит печать.

Перед господами современности

Я старался вежливо молчать.

Но хотя и стал подобьем тени я

И, подобно ей, всегда молчал,

Получал я часто оскорбления,

Деньги же я редко получал.

Я тогда работал на издательства,

А в награду я от них терпел

Волокиту, ложь и надувательство,–

Но потом решился и запел.

Я устал от образа молчальника

И решил его пересмотреть,

И теперь, завидевши начальника,

Я сейчас же начинаю петь.

Чтоб для обихода буржуинского

Стать важней, чем повар и шофэр,

Я развил в себе вокал Вертинского

И его изящество манер.

Да, буржуй сначала удивляется,

Но потом уж внемлет не дыша,

Ведь в моих романсах проявляется

Тонкая, ранимая душа.

Я пою, руками развожу я,

То шагну вперед, то отступлю,

И при этом в облике буржуя

Подмечать растроганность люблю.

То, что у буржуев новоявленных

Служит заменителем лица,

Сотрясается от слез подавленных

И глядит с любовью на певца.

Вы, товарищи, напрасно стонете

Под напором денежных проблем –

Сердце толстосума вы затронете

Пением и более ничем.

* * *

Ведь с тех пор, как я свои романсы

Перед толстосумами запел,

Мощью налились мои финансы

И в любви я тоже преуспел.

В ходе заграничных сабантуев

Для буржуев стал я как родня

И теперь все отпрыски буржуев

Как один похожи на меня.

Ибо много взглядов изучающих

Я поймал на кипрских берегах,

Ибо много дамочек скучающих

В наших обеспеченных кругах.

Ибо я в их жаждущие души

Проливал любви волшебный яд…

И к тому же вылечил я уши

И они уж больше не болят.

* * *

Ты зря так чванишься, девчонка,

Тем, что живешь, ни с кем не спя,

И тем, что девства перепонка

Еще цела внутри тебя.

Ты думаешь – твоя промежность

Есть неприступный бастион,

Но торжествует неизбежность,

И рок не ведает препон.

Я сам немолод, и недавно

Шестой десяток мне пошел,

Но я брожу, подобно фавну,

Близ детских садиков и школ.

С собой для угощенья деток

Имею я кило конфет

И высоко ценю нимфеток,

Как всякий истинный поэт.

Я подходил к тебе, девчонка,

С улыбкой, полной доброты,

Но прочь, повизгивая звонко,

Галопом устремлялась ты.

Написанные мною книжки

Я у твоих сложил бы ног,

Но за тобой из-за одышки

Угнаться никогда не мог.

Всю нерастраченную нежность

Я был готов отдать тебе…

Но торжествует неизбежность,

Не нам противиться судьбе.

Я, безусловно, не красавец,

Я вислобрюх и седовлас,

Но скоро явится красавец,

Жестокий модный ловелас.

С татуировками на коже,

С наушниками на ушах –

Жестокий идол молодежи,

К тебе он устремит свой шаг.

Напитком сладостным “Отвертка”

Тебя он щедро угостит,

В твои глаза вглядится зорко

И моментально обольстит.

Тобою он насытит похоть,

Промолвит:”Бай!” – и был таков,

И будет поздно ахать, охать

И клясть коварство мужиков.

Ходить ты будешь на уколы,

А от чего – я умолчу,

И станет посещенье школы

Тебе уже не по плечу.

Ты станешь грубой и упрямой,

Полюбишь курево и хмель,

И от упреков папы с мамой

Тебя потянет на панель.

Ты обнаружишь блох на теле,

Укусы яростно скребя…

Ну что ж ты медлишь, в самом деле,

Ведь твой чувак зовет тебя!

Я лишь дедок чудаковатый,

И, значит, говорю я вздор,

А твой избранник нагловатый

Уже поймал таксомотор.

Тебя в машину он посодит,

И в бездну плотского греха

Поэта смех тебя проводит:

“Ха-ха-ха-ха. Ха-ха-ха-ха!”

* * *

Знал я женщину. Целая папка

У меня есть стихов про нее.

Звали женщину ту Рябошапка –

Так звучала фамилья ее.

Проявляла заботу большую

Обо мне Рябошапка всегда.

И частенько бывало: пишу я,

А на кухне уж спеет еда.

Рябошапка работала где-то,

Каждый день приносила она

После смены большому поэту

И еды, и чекушку вина.

Если в жизни такое случалось,

Что меня кто-нибудь обижал,

На него Рябошапка бросалась,

И подонок в испуге бежал.

За меня Рябошапка вступалась

В ситуации трудной любой,

И хозяйством моим занималась,

И снабжала хорошей едой.

Рябошапка ужасно любила,

Если я ей стихи посвящал,

И за это мне деньги дарила,

А на них я друзей угощал.

Да, мы с ней не единожды дрались

Из-за дурости пьяной моей,

Но мирились потом, целовались

И любились по нескольку дней.

Но давно уже нет Рябошапки,

Подевалась куда-то она,

И никто не приносит мне тапки,

Если встать мне невмочь с бодуна.

И никто не приносит в постельку

Мне с лимоном душистый чаёк,

И никто мне не греет постельку,

Призывая:”Смелей, старичок”.

Пронеслись те деньки золотые,

И от скуки я в пьянстве погряз,

Потому и прошу, молодые,

Я червончик на пиво у вас.

И теперь не пишу ничего я –

Очень трудно душой воспарить,

Если брюхо все время пустое,

Если нечего в рот положить.

Воспаряя к заоблачным высям,

Глянь на дедушку, юный поэт:

Мы от женщин серьезно зависим,

Нам без них не летается, нет.

* * *

Мы плыли в лодочке подводной

На полюс Северный большой,

И капитана этой лодки

Я обожала всей душой.

Но он любил меня недолго,

Он скоро высадил меня

На полюс Северный огромный

Среди арктического дня.

Смотрю на снег, смотрю на льдины

И рыбку в проруби ловлю

И молодого капитана

Все так же искренне люблю.

Когда весна придет – не знаю,

Но все равно она придет,

И эта глыба ледяная

Меня по морю понесет.

Ах, глыба, глыба ледяная,

Плыви скорей в Москву-реку,

В Москве гуляет мой голубчик,

И я скажу ему:”Ку-ку”.

А капитановой шалаве

Я дам по морде от души.

Из-за нее меня покинул

Мой друг в арктической глуши.

Она его околдовала,

А он ни в чем не виноват.

Всегда такие проститутки

Дурачат грамотных ребят.

Таких шалав я предлагаю

Всегда казнить через расстрел,

Чтоб капитан подводной лодки

На них уж больше не смотрел.

* * *

Где это было – вряд ли я отвечу:

В толпе, в алкоголическом угаре

С тобой столкнувшись, я назначил встречу

И встретился назавтра в тихом баре.

В том баре всех твоя сразила внешность,

Ведь ты очаровать меня хотела

И юбку, открывавшую промежность,

Конечно же, недаром ты надела.

Но мне в уютном баре не сиделось –

Я водку поглощал с лицом бульдожьим.

Мне погулять по улицам хотелось,

Чтоб настроение поднять прохожим.

На улице я, будучи под газом,

Чтоб развлечение доставить даме,

Пел песни, открывал бутылки глазом,

Ругался матом, ссорился с ментами.

Ты попыталась юркнуть в подворотню,

Но я успел схватить тебя за платье

И попросил:”Побудь со мной сегодня,

Ведь в одиночку не люблю гулять я”.

Я утром в обезьяннике очнулся –

Я сидя спал, ты на скамье лежала.

Едва к тебе я робко прикоснулся,

Вскочила ты и дико завизжала:

“Спасите! Здесь маньяк со мною рядом!

Меня буравит он голодным взглядом

И осязает плоть мою тугую.

Пусть он уходит в камеру другую!”

Продемонстрировать свою свирепость

Милиция у нас всегда готова,

И обвинений явная нелепость

Нисколько не смутила часового.

Меня он выволок из-за решетки

И, колотя резиновой дубиной,

Сказал, что разговор у них короткий

С любой такой разнузданной скотиной.

Меня, красавца, короля бульваров,

Унизил неотесанный охранник

И парой заключительных ударов

Загнал меня обратно в обезьянник.

С тобой я деньги пропил до копейки

И вот в ответ с предательством столкнулся.

К тебе спиною сел я на скамейке,

Нахохлился, надулся и замкнулся.

Лишь в обезьяннике я понял, кто ты:

Тебе присущи дерзость и вульгарность,

И к развлеченьям даровым охота,

И вопиющая неблагодарность.

* * *

Вот девушка. Все в ней прекрасно,

Но что-то в ней все же не так.

Нервозность ее и стеснительность –

Ущербности явственный знак.

Ей шутки мужчин непонятны

И водку не любит она,

Не хочет ни с кем целоваться,

Не хочет гулять допоздна.

Все время она из компании

Стремится куда-то бежать.

Гармонии в ней не хватает,

И трудно ее уважать.

Но если мы волны радара

Направим на девушку ту,

То в центре ее организма

Покажет радар пустоту.

Та полость в конструкции женской

Оставлена вовсе не зря –

Ведь это особая втулка,

И ждет эта втулка штыря.

Не дело, коль в женском межножье

Подолгу живет пустота.

Там штырь помещаться обязан,

Входящий почти без люфта.

Самцы – инженеры природы,

Не терпят они пустоты,

И ходят мужчины за женщиной,

И ходят за кошкой коты.

Есть люди, что всякую втулку

Заполнят посредством штыря.

На стройке они – инженеры,

В постели они – ебаря.

А ежели штырь не сумеет

Заполнить весь женский проем,

То вызовут мастера Пепку

С его богатырским штырем.

Заклёпывать он предназначен

Любого отверстия ширь,

А значит, на всякую втулку

На сете находится штырь.

И ежели штырь подходящий

Однажды во втулку войдет,

То женского тела конструкция

Законченность вмиг обретет.

Возникнет сцепленье усилий,

Возникнет долбящий момент,

И замысел Бога откроется

Двум особям в этот момент.

И сцепка из двух организмов

Запустит свои мощностя

И будет всю ночь вырабатывать

Продукт под названьем “дитя”.

* * *

Схлестнулись противоположности:

Есть приносящие страданья,

Блудливые до невозможности,

До секса лютые созданья,

И я, затворник древней выделки,

Любви давно уже не ждущий,

В деревне Коптевские Выселки

Сто лет безвыездно живущий.

Я на чердачном возвышении

Сто лет взираю на светила,

И мысль о половом сношении

Доселе в мозг мой не входила.

А если и вошла бы все-таки,

То сразу вышла бы обратно.

Бессмысленность возни с красотками

Ученым всем давно понятна.

Усохшей ветвью эволюции

Не зря считаются красотки:

У них у всех умишки куцые

И скошенные подбородки.

Им всем присуще слабоволие,

Низкопоклонство перед плотью,

Не зря же променял без боли я

Их всех на дело звездочётье.

Метаемые потаскушками,

Читать я выучился взоры:

“Чтоб нас обвешать побрякушками,

Снеси в ломбард свои приборы”.

Но я вниманьем их не балую –

Сказали мне созвездий сферы:

Красотки – существа отсталые,

И к ним природа примет меры.

По всем канонам астрологии,

Которым я так чутко внемлю,

Вот-вот красотки длинноногие

Начнут врастать в родную землю.

Не стоит на лекарства тратиться,

Поскольку звезды не обманут:

Красотки вскоре оквадратятся

И походить на тумбы станут.

Мне все планеты, астероиды

И все небесные кривые

Твердят, что женские тумбоиды

Есть существа передовые.

Вот-вот придет такое времечко –

Ведь звездам ни к чему лукавить,–

Когда красавицам на темечко

Закуску можно будет ставить.

Заменит им все украшения

Лишь номер, выписанный жирно.

Их вынудит телосложение

Всегда стоять по стойке “смирно”.

Куда толкнешь, туда направятся

Они на ножках кривоватых

И будут часто в парке ставиться

Средь насекомых и пернатых.

И вот на темечке вино, еда,

Прекрасно елось и пилось бы,

Но, к сожаленью, от тумбоида

Вдруг о любви поступит просьба.

Чтоб не затронуть за живое дам –

Их чувства для меня священны –

Я технику любви с тумбоидом

Не стану объяснять со сцены.

Скажу одно: что жизнь устроена

С заметным элементом жлобства

И, ежели живешь достойно,

Изволь платить за все удобства.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги