Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

..Меж тем июнь, и запах лип и гари

Доносится с бульвара на балкон

К стремительно сближающейся паре;

Небесный свод расплавился белком

Вокруг желтка палящего светила;

Застольный гул; хватило первых фраз,

А дальше всей квартиры не хватило.

Ушли курить и курят третий час.

Предчувствие любви об эту пору

Томит еще мучительней, пока

По взору, разговору, спору, вздору

В соседе прозреваешь двойника.

Так дачный дом полгода заколочен,

Но ставни рвут - и Господи прости,

Какая боль скрипучая! А впрочем,

Все больно на пороге тридцати,

Когда и запах лип, и черный битум,

И летнего бульвара звукоряд

Окутаны туманцем ядовитым:

Москва, жара, торфяники горят.

Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта

(А остальным собравшимся - вина)

Не замечать того простого факта,

Что он женат и замужем она:

Пусть даже нет. Спроси себя, легко ли

Сдирать с души такую кожуру,

Попав из пустоты в такое поле

Чужого притяжения? Жару

Сменяет холодок, и наша пара,

Обнявшись и мечтательно куря,

Глядит туда, где на углу бульвара

Листва сияет в свете фонаря.

Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку -

Надежда до сих пор у нас в крови.

Оставь меня, пусти, пусти мне руку,

Пусти мне душу, душу не трави, -

Я знаю все. И этаким всезнайкой,

Цедя чаек, слежу из-за стола,

Как наш герой прощается с хозяйкой

(Жалеющей уже, что позвала) -

И после затянувшейся беседы

Выходит в ночь, в московские сады,

С неясным ощущением победы

И ясным ощущением беды.

Все нам кажется, что мы

Недостаточно любимы,

Наши бедные умы

В этом непоколебимы.

И ни музыка, ни стих

Этой ноши не избудет,

Ибо больше нас самих

Нас никто любить не будет

Адам вернулся в рай. От праведных трудов.

На краткосрочный отдых.

Прогулки по садам, сбирание плодов,

Лечение на водах.

Он бродит меж дерев, припоминая сорт,

Перезабыв названья.

Что хочешь надкуси: хоть яблоко апорт,

Хоть яблоко познанья.

Он медленно отвык от тяпок и мотыг,

Он вспомнил прежний климат,

Он вспомнил все слова, каких земной язык

Не вспомнит и не примет.

Привык он на земле молиться о дождях,

О сборе урожая...

Глаза, как у коров, ладони, как наждак,

И кожа, как чужая.

Он долго жил не здесь, а там, где каждый звук

Пришпиливал, как мету,

К бокам своих коров, к делам своих же рук:

На слово - по предмету.

Но есть другая речь, которая парит,

Подобно паутине,

И ею, наконец, он с Богом говорит

Не только о скотине.

А ты, жена, поспи. Потом опять рожать

В обещанном мученье.

Беседы двух мужчин тебе не поддержать:

Темно ее значенье.

Покуда вы в раю, пусть спорят ни о чем,

Не сдерживая пыла,

И яблоки грызут... Тем более потом

Все будет, как и было.

Придется разбирать обширный чемодан,

Оставленный при входе,

Невыметенный дом готовить к холодам,

Молиться о погоде,

Вытягивая воз, надсаживая грудь,

Теряя счет заплатам...

Но знать, что где-то есть. Все там же. Где-нибудь.

Меж Тигром и Евфратом.

Ясный день. Полжизни. Девятый класс.

Тротуары с тенью рябою.

Мне еще четырнадцать (ВХУТЕМАС

Так и просится сам собою).

Мы встречаем Ганди. Звучат смешки.

"Хинди-руси!" - несутся крики.

Нам раздали радужные флажки

И непахнущие гвоздики.

Бабье лето. Солнце. Нескучный сад

С проступающей желтизною,

Десять классов, выстроившихся в ряд

С подкупающей кривизною.

Наконец стремительный, словно "вжик",

Показавшись на миг единый

И в глазах размазавшись через миг,

Пролетает кортеж с Индирой.

Он летит туда, обгоняя звук,

Оставляя бензинный запах,

Где ее уже поджидает друг

Всех раскосых и чернозадых.

(Говорят, что далее был позор,

Ибо в тот же буквально вечер,

На Индиру Ганди взглянув в упор,

Он сказал ей "Маргарет Тэтчер").

Я стою с друзьями и всех люблю.

Что мне Брежнев и что Индира!

Мы купили, сбросившись по рублю,

Три "Тархуна" и три пломбира.

Вслед кортежу выкрикнув "Хинди-бхай"

И еще по полтине вынув,

Мы пошли к реке, на речной трамвай,

И доехали до трамплинов.

Я не помню счастья острей, ясней,

Чем на мусорной водной глади,

В сентябре, в присутствии двух друзей,

После встречи Индиры Ганди.

В этот день в компании трех гуляк,

От тепла разомлевших малость,

Отчего-то делалось то и так,

Что желалось и как желалось.

В равновесье дивном сходились лень,

Дружба, осень, теплынь, свобода...

Я пытался вычислить тот же день

Девяносто шестого года:

Повтори все это хоть раз, хотя,

Вероятно, забудешь дату!

Отзовись четырнадцать лет спустя

Вполовину младшему брату!

...Мы себе позволили высший шик:

Соглядатай, оставь насмешки.

О, как счастлив был я, сырой шашлык

Поедая в летней кафешке!

Утверждаю это наперекор

Всей прозападной пропаганде.

Боже мой, полжизни прошло с тех пор!

Пронеслось, как Индира Ганди.

Что ответить, милый, на твой призыв?

В мире пусто, в Отчизне худо.

Первый друг мой спился и еле жив,

А второй умотал отсюда.

Потускнели блики на глади вод,

В небесах не хватает синьки,

А Индиру Ганди в упор, в живот

Застрелили тупые сикхи.

Так и вижу рай, где второй Ильич

В генеральском своем мундире

Говорит Индире бескрайний спич -

Все о мире в загробном мире.

После них явилась другая рать

И пришли времена распада,

Где уже приходится выбирать:

Либо то, либо так, как надо.

Если хочешь что-нибудь обо мне, -

Отвечаю в твоем же вкусе.

Я иду как раз по той стороне,

Где кричали вы "Хинди-руси".

Я иду купить себе сигарет,

Замерзаю в облезлой шкуре,

И проспект безветренный смотрит вслед

Уходящей моей натуре.

Я иду себе, и на том мерси,

Что особо не искалечен.

Чем живу - подробностей не проси:

Все равно не скажу, что нечем.

Эта жизнь не то чтобы стала злей

И не то чтобы сразу губит,

Но черту догадок твоих о ней

Разорвет, как Лолиту Гумберт.

И когда собакою под луной

Ты развоешься до рассвета -

Мол, не может этого быть со мной! -

Может, милый, еще не это.

Можно сделать дырку в моем боку,

Можно выжать меня, как губку,

Можно сжечь меня, истолочь в муку,

Провернуть меня в мясорубку,

Из любого дома погнать взашей,

Затоптать, переврать безбожно -

Но и это будет едва ль страшней,

Чем сознанье, что это можно.

И какой подать тебе тайный знак,

Чтоб прислушался к отголоску?

Будет все, что хочется, но не так,

Как мечталось тебе, подростку.

До свиданья, милый. Ступай в метро.

Не грусти о своем уделе.

Если б так, как хочется, но не то, -

Было б хуже, на самом деле.

Блажен, кто белой ночью после пьянки,

Гуляя со студенческой гурьбой,

На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке

Хоть с кем-нибудь, - но лучше бы с тобой,

Целуется, пока зарею новой

Пылает ост, а старой тлеет вест

И дух сирени, белой и лиловой, -

О перехлест! - свирепствует окрест.

...Век при смерти, кончается эпоха,

Я вытеснен в жалчайшую из ниш.

Воистину - все хорошо, что плохо

Кончается. Иначе с чем сравнишь?

Люблю рассказы о Бразилии,

Гонконге, Индии, Гвинее...

Иль север мой мне все постылее,

Иль всех других во мне живее

Тот предок, гимназист из Вырицы,

Из Таганрога, из Самары,

Который млеет перед вывеской

"Колониальные товары".

Я видел это все, по-моему, --

Блеск неба, взгляд аборигена, --

Хоть знал по Клавеллу, по Моэму,

По репродукциям Гогена --

Во всем палящем безобразии,

Неотразимом и жестоком,

Да, может быть, по Средней Азии,

Где был однажды ненароком.

Дикарка носит юбку длинную

И прячет нож в цветные складки.

Полковник пьет настойку хинную,

Пылая в желтой лихорадке.

У юной леди брошь украдена,

Собакам недостало мяса --

На краже пойман повар-гадина

И умоляет: "Масса, масса!"

Чиновник дремлет после ужина

И бредит девкой из Рангуна,

А между тем вода разбужена

И плеском полнится лагуна.

Миссионер -- лицо оплывшее, --

С утра цивильно приодетый,

Спешит на судно вновь прибывшее

За прошлогоднею газетой.

Ему ль не знать, на зуб не пробовать,

Не ужасаться в долгих думах,

Как тщетна всяческая проповедь

Пред ликом идолов угрюмых?

Ему ль не помнить взгляда карего

Служанки злой, дикарки юной,

В котором будущее зарево

Уже затлело над лагуной?

...Скажи, откуда это знание?

Тоска ль по праздничным широтам,

Которым старая Британия

Была насильственным оплотом?

О нет, душа не этим ранена,

Но помнит о таком же взгляде,

Которым мерил англичанина

Туземец, нападая сзади.

О, как я помню злобу черную,

Глухую, древнюю насмешку,

Притворство рабье, страсть покорную

С тоской по мщенью вперемешку!

Забыть ли мне твое презрение,

Прислуга, женщина, иуда,

Твое туземное, подземное?

Не лгу себе: оно -- оттуда.

Лишь старый Булль в своей наивности,

Добропорядочной не в меру,

Мечтал привить туземной живности

Мораль и истинную веру.

Моя душа иное видела --

Хватило ей попытки зряшной,

Чтоб чуять в черном лике идола

Самой природы лик незрячий.

Вот мир как есть: неистребимая

Насмешка островного рая,

Глубинная, вольнолюбивая,

Тупая, хищная, живая:

Триумф земли, лиан плетение,

Зеленый сок, трава под ветром --

И влажный, душный запах тления

Над этим буйством пышноцветным.

...Они уйдут, поняв со временем,

Что толку нет в труде упорном --

Уйдут, надломленные бременем

Последних белых в мире черном.

Соблазны блуда и слияния

Смешны для гордой их армады.

С ухмылкой глянут изваяния

На их последние парады.

И джунгли отвоюют наново

Тебя, крокетная площадка.

Придет черед давно желанного,

Благословенного упадка --

Каких узлов ни перевязывай,

Какую ни мости дорогу,

Каких законов ни указывай

Туземцу, женщине и Богу.

...Представим, что не вышло. Питер взят

Корниловым (возможен и Юденич).

История развернута назад.

Хотя разрухи никуда не денешь,

Но на фронтах подъем. Россия-мать

Опомнилась, и немчура в испуге

Принуждена стремительно бежать.

Раскаявшись, рыдающие слуги

Лежат в ногах растроганных господ.

Шульгин ликует. Керенскому ссылка.

Монархия, однако, не пройдет:

Ночами заседает учредилка,

Романовым оставлены дворцы.

Не состоялась русская Гоморра:

Стихию бунта взяли под уздцы

При минимуме белого террора,

Страна больна, но цел хребет спинной,

События вошли в порядок стройный,

И лишь Нева бушует, как больной,

Когда в своей постели беспокойной

Он узнает, что старую кровать

Задумано переименовать.

В салоны возвращается уют,

И либералы каются публично.

За исключеньем нескольких иуд

Все, кажется, вели себя прилично.

В салоне Мережковского - доклад

Хозяина: "Текущие задачи".

(Как удалось преодолеть распад

И почему все это быть иначе

И не могло). Взаправду не могло!

Чтоб эта власть держалась больше года?

Помилуйте! Восставшее мурло

Не означает русского народа,

Который твердо верует в Христа.

Доклад прекрасно встречен и сугубо

Собранием одобрены места,

В которых автор топчет Сологуба.

"Но Сологуб не столько виноват,

Сколь многие, которых мы взрастили.

Да, я о Блоке. Болен, говорят.

Что он тут нес!"

Но Блока все простили.

Сложнее с Маяковским. Посвистев,

Ватага футуристов поредела.

Он человек общественный - из тех,

Кто вкладывает дар в чужое дело,

В чужое тело, в будуар, а альков,

В борьбу со злом - куда-нибудь да вложит,

Поскольку по масштабу дар таков,

Что сам поэт вместить его не может.

Духовный кризис за год одолев,

Прокляв тиранов всею мощью пасти,

Он ринется, как вышколенный лев,

Внедрять в умы идеи прежней власти,

Давя в душе мучительный вопрос,

Глуша сомненья басовым раскатом -

И, написав поэму "Хорошо-с",

С отчаянья застрелится в тридцатом.

Лет за пять до него другой поэт,

Не сдерживая хриплого рыданья,

Прокляв слепой гостинничный рассвет,

Напишет кровью "Друг мой, до свиданья..." -

Поскольку мир его идет на слом,

А трактор прет, дороги не жалея,

И поезд - со звездою иль с орлом -

Обгонит жеребенка-дуралея.

Жизнь кончена, былое сожжено,

Лес извели, дороги замостили...

Поэту в нашем веке тяжело,

Блок тоже умер.

(Но его простили).

Тут из Европы донесется рев

Железных толп, безумием обятых.

Опять повеет дымом. Гумилев

Погибнет за Испанию в тридцатых.

Цветаева задолго до войны,

Бросая вызов сплетникам досужим,

Во Францию уедет из страны

За жаждущим деятельностьи мужем -

Ему Россия кажется тюрьмой...

Какой-то рок замешан в их альянсе,

И первой же военною зимой

Она и он погибнут в Резистансе.

В то время вечный мальчик Пастернак,

Дыша железным воздухом предгрозья,

Уединится в четырех стенах

И обратится к вожделенной прозе.

Людей и положений череда,

Дух Рождества, высокая отвага...

И через год упорного труда

Он ставит точку в "Докторе Живаго"

И отдает в российскую печать.

Цензура смотрит пристально и косо,

Поскольку начинает замечать

Присутствие еврейского вопроса,

А также порнографию. (Поэт!)

Случаются сомнительные трели

Насчет большевиков. Кладут запрет,

Но издавать берется Фельтринелли.

Скандал на всю Россию - новый знак

Реакции. Кричат едва не матом:

"Ступайте вон, товарищ Пастернак!".

Но Пастернак останется. Куда там!

Унизили прозванием жида,

Предателем Отчизны окрестили...

Сей век не для поэтов, господа.

Ведь вот и Блок...

(Но Блока все простили).

Добавим: в восемнадцатом году

Большевики под громкие проклятья

Бежали - кто лесами, кто по льду.

Ильич ушел, переодевшись в платье

И не боясь насмешек. Что слова!

"А вы слыхали, батенька, что лысый

Оделся бабой?" - "Низость какова!".

Но он любил такие компромиссы.

Потом осел в Швейцарии. Туда ж -

Соратники (туда им и дорога).

Уютный Цюрих взят на абордаж.

В Швейцарии их стало слишком много.

Евреев силой высылают вслед.

Они, гонимы вешними лучами,

Текут в Женеву, что за пару лет

Наводнена портными и врачами,

А также их угрюмыми детьми:

Носатые, худые иудеи,

Которые готовы лечь костьми

За воплощенье Марксовой идеи.

Количество, конечно, перейдет

В чудровищное качество, что скверно.

Швейцарии грозит переворот.

И он произойдет. Начнется с Берна.

Поднимутся кантоны, хлынут с Альп

Крестьяне, пастухи, и очень скоро

С землевладельца снимут первый скальп.

Пойдет эпоха красного террора

И все расставит по своим местам.

Никто не миновал подобных стадий.

Одним из первых гибнет Мандельштам,

Который выслан из России с Надей.

Грозит война, но без толку грозить:

Ответят ультиматумом Антанте,

Всю землю раздадут, а в результате

Начнут не вывозить, а завозить

Часы и сыр, которыми славна

В печальном, ненадежном мире этом

Была издревле тихая страна,

Столь гордая своим нейтралитетом.

Тем временем среди родных осин

Бунтарский дух растет неудержимо:

Из сельских математиков один

Напишет книгу о делах режима,

Где все припомнит: лозунг "Бей жидов",

Погромы, тюрьмы, каторги и ссылки, -

И в результате пристальных трудов

И вследствие своей бунтарской жилки

Такой трехтомник выдаст на-гора,

Что, дабы не погрязнуть в новых бурях,

Его под всенародное ура

Сошлют к единомышленникам в Цюрих.

С архивом, не доставшимся властям,

С романом карандашным полустертым

Он вылетит в Германию, а там

Его уже встречает распростертым

Объятием, не кто иной, как Бёлль.

Свободный Запад только им и бредит:

"Вы богатырь! Вы правда, соль и боль!".

Оттуда он в Швейцарию поедет.

Получит в Альпах землю - акров пять,

Свободным местным воздухом подышит,

Начнет перед народом выступать

И книгу "Ленин в Цюрихе" напишет.

Мир изменять - сомнительная честь.

Не лечат операцией простуду.

Как видим, все останется, как есть.

Законы компенсации повсюду.

Нет, есть одно. Его не обойду -

Поэма получилась однобока б:

Из Крыма в восемнадцатом году

В Россию возвращается Набоков.

Он посмуглел, и первый над губой

Темнеет пух (не обойти законов

Взросления). Но он везет с собой

Не меньше сотни крымских махаонов,

Тетрадь стихов, которые не прочь

Он иногда цитировать в беседе,

И шахматный этюд (составлен в ночь,

Когда им доложили о победе

Законной власти). О, как вырос сад!

Как заросла тропа, как воздух сладок!

Какие капли светлые висят

На листьях! Что за дивный беспорядок

В усадьбе, в парке! О, как пахнет дом!

Как сторож рад! Как всех их жалко, бедных!

И выбоина прежняя - на том

же месте - след колес велосипедных,

И Оредеж, и нежный, влажный май,

И парк с беседкой, и роман с соседкой -

Бесповоротно возвращенный рай,

Где он бродил с ракеткой и рампеткой.

От хлынувшего счастья бестолков,

Он мельком слышит голос в кабинете -

Отцу долдонит желчный Милюков:

"Несчастная страна! Что те, что эти!".

И что с того, что эту память он

В себе носить не будет, как занозу,

Что будет жить в Отчизне, где рожден,

И сочинять посредственную прозу -

Не более; что чудный дар тоски

Не расцветет в изгнании унылом,

Что он растратит жизнь на пустяки

И не найдет занятия по силам...

В сравнении с кровавою рекой,

С лавиной казней и тюремных сроков, -

Что значит он, хотя бы и такой!

Что значит он! Подумаешь, Набоков.

Весна! Домучились и мы

До радостной поры.

Шлепки и прочие шумы

Вернулись во дворы,

И царь природы, обретя

Способность двигаться, хотя

И спотыкаясь, как дитя, -

Выходит из норы.

Мороз - угрюмый, как монах,

И злой, как крокодил, -

Ему готовил полный швах,

Но, знать, не уследил.

И вот он выполз, троглодит,

И с умилением глядит -

Из милосердья не добит,

Но мнит, что победил.

Ходячий символ, знак, тотем!

Связующая нить

Меж тем, что может быть, и тем,

Чего не может быть!

Заросший, брошенный женой,

Но выжил, выжил. Боже мой -

Какая дрянь любой живой,

Когда он хочет жить!

Весна! Ликующая грязь,

Роенье, пузыри...

Земная нечисть поднялась -

Их только позови:

Чуть отпустило, все опять

Готовы жрать, строгать, сновать

И заселять любую пядь

Подтаявшей земли.

Бродило бродит. Гниль гниет.

Ожившая вода,

Кусками скидывая лед,

Снует туда-сюда.

В бреду всеобщего родства

Кустам мерещится листва.

Зюйд-вест - дыханье божества -

Качает провода.

Горит закат. Квадрат окна

Блуждает по стене.

Усталый он и с ним она

Лежат на простыне.

Зловонный, дышащий, густой,

Кипящий похотью настой,

Живая, лживая, постой,

Дай насладиться мне

Не хлорной известью зимы,

Не борной кислотой,

Не заоконной, полной тьмы

Узорной мерзлотой,

Но жадным ростом дрожжевым,

Асфальтным блеском дождевым,

Живого перед неживым

Позорной правотой.

Союз неравных двух сердец

Чреват гробами,

И вы расстались наконец,

Скрипя зубами:

Ты - оттого, что сытный брак

Опять сорвался,

Он - оттого, что, как дурак,

Очаровался.

Да, ты не стоишь одного

Плевка поэта,

И, что печальнее всего, -

Он знает это.

Да, ты глупа, жалка, жадна,

И ваши встречи -

Сплошная жуть. Но ты нужна,

Как повод к речи.

Зачем? Не проще ли простить,

Забыв, забывшись?

Но, чтоб лирически грустить,

Нужна несбывшесть.

Ты не хранишь и пары строк

В мозгу убогом,

Но твой удел - давать толчок,

Служить предлогом.

Свестись к идее. Означать.

Не быть, а значить.

Не подходить к нему. Молчать.

Вдали маячить.

Ты вдохновишь его, но так

И лишь постольку,

Поскольку вдохновит русак

Его двустволку.

Не вспоминая этих ног

И этой пасти,

Он не напишет восемь строк

О свойствах страсти.

Ты только жар его ума,

Души причуда,

Ты лишь предлог. А ты сама -

Ступай отсюда!

И если есть предел времен,

То зыбкий их объем

Меж нами так распределен,

Чтоб каждый при своем.

Я так и вижу этот жест,

Синклит на два десятка мест,

Свечу, графин, парчу, --

Среду вручают, точно крест:

По силам, по плечу.

Нас разбросали по Земле --

Опять же неспроста, --

И мы расселись по шкале,

Заняв свои места.

Грешно роптать, в конце концов:

Когда бы душный век отцов

Достался мне в удел,

Никто бы в груде мертвецов

Меня не разглядел.

Кто был бы я средь этих морд?

Удача, коли бард...

Безумства толп, движенье орд,

Мерцанье алебард --

Я так же там непредставим,

Как в адской бездне херувим,

Как спящий на посту,

Иль как любавичский Рувим,

Молящийся Христу.

А мне достался дряхлый век --

Пробел, болото, взвесь,

Седое небо, мокрый снег,

И я уместен здесь:

Не лютня, но и не свисток,

Не милосерден, не жесток,

Не молод и не стар --

Сверчок, что знает свой шесток,

Но все же не комар.

...Ах, если есть предел времен,

Последний, тайный час, --

То век грядущий припасен

Для тех, кто лучше нас.

Наш хлеб трудней, словарь скудней,

Они нежны для наших дней,

Они уместней там,

Где стаи легких времирей

Порхают по кустам.

...Но нет предела временам

И радости -- уму.

Не век подлаживался к нам,

А мы, увы, к нему.

В иные-прочие года,

Когда косматая орда

Имела все права, --

Я был бы тише, чем вода,

И ниже, чем трава.

Я потому и стал таков --

Признать не премину, --

Что на скрещении веков

Почуял слабину,

Не стал при жизни умирать,

И начал кое-что марать,

И выражаться вслух,

И отказался выбирать

Из равномерзких двух.

И запретил себе побег

И уклоненье вбок, --

А как я понял, что за век, --

Об этом знает Бог.

И не мечтал ли в восемь лет

Понять любой из нас,

Откуда ведает брегет,

Который нынче час?

...Пока их отцы говорили о ходе

Столичных событий, о псовой охоте,

Приходе зимы и доходе своем,

А матери - традиционно - о моде,

Погоде и прочая в этом же роде,

Они за диваном играли вдвоем.

Когда уезжали, он жалобно хныкал.

Потом, наезжая во время каникул,

Подросший и важный, в родительский дом,

Он ездил к соседям и видел с восторгом:

Она расцветает! И все это время

Они продолжали друг друга любить.

Потом обстоятельства их разлучили -

Бог весть, почему. По какой-то причине

Все в мире случается наоборот.

Явился хлыщом - развращенный, лощеный,

И вместо того, чтоб казаться польщенной,

Она ему рраз - от ворот поворот!..

Игра самолюбий. С досады и злости -

За первого замуж. Десяток набросьте

Унылых, бесплодных, томительных лет

Он пил, опустился, скитался по свету,

Искал себе дело... И все это время

Они продолжали друг друга любить.

Однажды, узнав, что она овдовела,

Он кинулся к ней - и стоял помертвело,

Хотел закричать - и не мог закричать.

Они друг на друга смотрели бесслезно

И оба уже понимали, что поздно

Надеяться заново что-то начать.

Он бросился прочь... и отсюда - ни звука:

Ни писем, ни встречи. Тоска и разлука.

Они доживали одни и поврозь.

Он что-то читал, а она вышивала,

И плакали оба... и все это время

Они продолжали друг друга любить.

А все это время кругом бушевали

Вселенские страсти. Кругом убивали.

От пролитой крови вскипала вода.

Империя рушилась, саваны шились,

И кроны тряслись, и короны крошились,

И рыжий огонь пожирал города.

Вулканы плевались камнями и лавой,

И гибли равно виноватый и правый.

Моря покидали свои берега.

Ветра вырывали деревья с корнями.

Земля колыхалась... и все это время

Они продолжали друг друга любить.

Клонясь, увядая, по картам гадая,

Беззвучно рыдая, безумно страдая,

То губы кусая, то пальцы грызя,

Сходили на нет, растворялись бесплотно,

Но знали безмолвно и бесповоротно,

Что вместе - нельзя и отдельно - нельзя,

Так жили они до последнего мига -

Несчастные дети несчастного мира,

Который и рад бы счастливее стать,

Да все не умеет - то бури, то драки,

То придурь влюбленных... и все это время...

О Господи Боже, да толку-то что?!

Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач

И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.

О деталь, какой позавидовал бы и врач,

Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!

Думал выбросить. И велик ли груз - скорлупа!

На троллейбусной остановке имелась урна,

Но потом позабыл, потому что любовь слепа

И беспамятна, выражаясь литературно.

Через долгое время, в кармане пятак ища,

Неизвестно куда и черт-те зачем заехав,

В старой куртке, уже истончившейся до плаща,

Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов.

Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,

Отворачиваясь от встречных, глотая слезы...

Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,

В том числе и над ролью детали в структуре прозы?

Когда она с другим связалась,

А я отпал как таковой -

Какой она себе казалась

Таинственной и роковой!

Как недвусмысленно кипела

Зубоскрежещущая страсть

В том, как она не в такт хрипела

Про "окончательнее пасть" -

И в колебании недолгом

В плену постылого жилья

Меж чувством, стало быть, и долгом -

Хоть долг, конечно, был не я.

Он был - исполнить волю рока:

Уйти с печалью неземной,

Чтоб милосердно и жестоко

Прикончить то, что было мной.

Насколько ей была по вкусу

Роль разбивающей сердца

Гордячки, собственнику-трусу

Предпочитающей борца!

Я все бы снес. Но горем сущим

Мне было главное вранье:

Каким бесстыдным счастьем сучьим

Вовсю разило от нее!

Ей-Богу, зло переносимо,

Как ураган или прибой,

Пока не хочет быть красиво -

Не упивается собой,

Взирая, как пылает Троя

Или Отечество; пока

Палач не зрит в себе героя,

А честно видит мясника.

Но пафос, выспренность, невинность,

Позор декора, срам тирад...

Любезный друг, я все бы вынес,

Когда б не этот драмтеатр!

Увы, перетерпевши корчу,

Слегка похлопав палачу,

Я бенефис тебе подпорчу

И умирать не захочу.

Ноябрь злодействует, разбойник.

На крышах блещет перламутр.

Играет радио. Покойник

Пихает внутренности внутрь,

Привычно стонет, слепо шарит

Рукой, ощупывая грудь,

Сперва котлет себе пожарит,

Потом напишет что-нибудь...

Кто обойден галантной школой,

Тот не увидит Галатеи

В трактирщице из пирожковой,

В торговке из галантереи.

Сырье поэта, как и прежде, -

Двуногих тварей миллионы.

Так пой, мой друг, в слепой надежде!

Мы все глядим в Пигмалионы!

Анна, курсистка, бестужевка, милый дружок,

Что вы киваете так отрешенно и гордо?

Видимо, вечером - снова в марксистский кружок

В платьице жертвенно-строгом, по самое горло?

Аннушка, вы не поверите, как я устал!

Снова тащиться за вами, голубушка, следом,

Снова при тусклой коптилке читать "Капитал",

Будто не зная других развлечений по средам!

Дети дьячков, не стиравшие воротничков,

С тощими шеями, с гордостью чисто кретинской,

Снова посмотрят презрительно из-под очков

На дворянина, пришедшего вместе с курсисткой.

Что до меня, - посвящение в ваши дела

Движется медленно, я и на том благодарен.

Верить ли сыну помещика из-под Орла?

Хоть и студент, и словесник, а все-таки барин!

Кто это злое безумие вам диктовал?

Аннушка, что вам тут делать, зачем среди них вы?

Прежде заладят: промышленность, рынок, товар...

После подпольно сипят про враждебные вихри...

Вследствие этого пенья сулят благодать..

Все же их головы заняты мыслью иною:

Ясно, что каждый бы вами хотел обладать,

Как в "Капитале" товар обладает ценою.

Сдавленным шепотом конспиративно орет

Главный поклонник Успенских, знаток Короленок:

"Бедный народ!" (Будто где-нибудь видел народ!)

После он всех призывает в какой-то застенок.

Свет керосинки едва озаряет бедлам.

Некий тщедушный оратор воинственней Марса:

Аннушка! Всю свою страсть безответную к вам

В поисках выхода он переносит на Маркса!

Сущий паноптикум, право. Гляди да дивись.

Впрочем, любимая, это ведь так по-российски -

То, что марксисты у нас обучают девиц,

Или, верней, что в политику лезут курсистки!

Душно мне в Питере, Аннушка. Давит гранит,

Геометрический город для горе-героев.

Ночью, бывало, коляска внизу прогремит,

И без того переменчивый сон мой расстроив, -

Думаешь, думаешь: что вы затеяли тут!

Это нелепо, но все ж предположим для смеха:

Что, если эти несчастные к власти придут?!

В стенах промозглых гранитное мечется эхо.

Аннушка, милая, я для того и завел

Всю эту речь, чтобы нынче, в ближайшее лето,

Вас пригласить на вакации съездить в Орел.

Аннушка, как мне отчетливо видится это -

Запах вечерней травы, полуденных полей,

Вкус настоящего хлеба, изюмного кваса!

Даже не ведаю, что в усадьбе милей:

Дедушкин сад или бабушкин томик "Жильбласа!"

В августе яблоки, груши, малина - горой!

Верите ль, некуда деть - отдаем за бесценок!

К вашим услугам - отличнейший погреб сырой,

Если вам так непременно охота в застенок!

Будете там запрещенные книжки читать,

Ибо в бездействии ум покрывается ржавью.

Каждую ночку я буду вас так угнетать,

Как и не снилось российскому самодержавью!..

... Боже, давно ли? Проснулся, курю в полумгле.

Дождь не проходит, стекло в серебристых потеках.

Что-то творится сейчас на российской земле?

Там-то не ведают, где ж разглядеть в Териоках!

Видимо, зря я тогда в эмпиреях парил.

Знаете сами, что я никудышный оратор.

Может быть, если бы вовремя уговорил,

Мне бы спасибо сказал Государь Император.

Мне не жалко двадцатого века.

Пусть кончается, будь он неладен,

Пусть хмелеет, вокзальный калека,

От свинцовых своих виноградин.

То ли лагерная дискотека,

То ли просто бетономешалка --

Уж какого бы прочего века,

Но двадцатого точно не жалко.

Жалко прошлого. Он, невзирая

На обилие выходок пошлых,

Нам казался синонимом рая --

И уходит в разряд позапрошлых.

Я, сосед и почти современник,

Словно съехал от старого предка,

Что не шлет мне по бедности денег,

Да и пишет стеснительно-редко --

А ведь прежде была переписка,

Всех роднила одна подоплека...

Все мы жили сравнительно близко,

А теперь разлетелись далёко.

Вот и губы кусаю, как отпрыск,

Уходя из-под ветхого крова.

Вслед мне парой буравчиков острых --

Глазки серые графа Толстого:

Сдвинув брови, осунувшись даже,

С той тоскою, которой не стою,

Он стоит в среднерусском пейзаже

И под ручку с графиней Толстою,

И кричит нам в погибельной муке

Всею силой прощального взгляда:

Ничему вас не выучил, суки,

И учил не тому, чему надо!

Как студент, что, в Москву переехав,

Покидает родные надгробья,

Так и вижу -- Тургенев и Чехов,

Фет и Гоголь глядят исподлобья,

С Щедриным, с Достоевским в обнимку,

Все раздоры забыв, разногласья,

Отступившие в серую дымку

И сокрытые там в одночасье,

Словно буквы на старой могиле

Или знаки на древнем кинжале:

Мы любили вас, все же любили,

Хоть от худшего не удержали --

Да и в силах ли были? Такие

Бури, смерчи и медные трубы

После нас погуляли в России...

Хоть, по крайности, чистите зубы,

Мойте руки! И медленно пятясь,

Все машу, -- но никак не отпустит

Этот кроткий учительный пафос

Бесполезных последних напутствий --

Словно родственник провинциальный

В сотый, в тысячный раз повторяет

Свой завет, а потомок нахальный

Все равно кошелек потеряет.

А за ними, теряясь, сливаясь

С кое-как прорисованным фоном

И навеки уже оставаясь

В безнадежном ряду неучтенном, --

Машут Вельтманы, Павловы, Гречи,

Персонажи контекста и свиты,

Обреченные данники речи,

Что и в нашем-то веке забыты,

И найдется ли в новом столетье,

Где варить из развесистой клюквы

Будут суп, и второе, и третье --

Кто-то, истово верящий в буквы?

Льдина тает, финал уже явен,

Край неровный волною обгрызен.

Только слышно, как стонет Державин

Да кряхтит паралитик Фонвизин,

Будто стиснуты новой плитою

И скончались второю кончиной, --

Отделенный оградой литою,

Их не слышит потомок кичливый.

А другой, не кичливый потомок,

Словно житель Казани, Сморгони

Или Кинешмы, с парой котомок

Едет, едет в плацкартном вагоне,

Вспоминает прощальные взгляды,

И стыдится отцовой одежды,

И домашние ест маринады,

И при этом питает надежды

На какую-то новую, что ли,

Жизнь столичную, в шуме и блеске,

Но в припадке мучительной боли

Вдруг в окно, отводя занавески,

Уставляется: тот же пейзажик,

Градом битый, ветрами продутый,

Но уже не сулящий поблажек

И чужеющий с каждой минутой, --

И рыдает на полочке узкой,

Над кульками с домашней закуской,

Средь чужих безнадежный чужак,

Прикусивший зубами пиджак.

Прежде она прилетала чаще.

Как я легко приходил в готовность!

Стоило ей заиграть на лире,

Стоило ей забряцать на цитре,

Пальцами нежно перебирая -

Струны, порочный читатель, струны.

После безумных и неумелых

(Привкус запретности!) торопливых

Совокуплений она шептала:

"О, как ты делаешь это! Знаешь,

Н. (фамилия конкурента)

Так не умеет, хоть постоянно

Изобретает новые позы

И называет это верлибром,

Фантасмагорией и гротеском.

О, синхронные окончанья

Строк, приходящих одновременно

К рифме как высшей точке блаженства,

Перекрестившись (прости нас, Боже!

Как не любить перекрестной рифмы?)

О, сладострастные стоны гласных,

Сжатые губы согласных, зубы

Взрывных, задыхание фрикативных,

Жар и томленье заднеязычных!

Как, разметавшись, мы засыпали

В нашем Эдеме (мокрые листья,

Нежные рассвет после бурной ночи,

Робкое теньканье первой птахи,

Непреднамеренно воплотившей

Жалкую прелесть стихосложенья!)

И, залетев, она залетала.

Через какое-то время (месяц,

Два или три, иногда полгода)

Мне в подоле она приносила

Несколько наших произведений.

Если же вдруг случались двойняшки -

"Ты повторяешься", - улыбалась,

И, не найдя в близнецах различья,

Я обещал, что больше не буду.

Если я изменял с другими,

Счастья, понятно, не получалось.

Все выходило довольно грубо.

После того как (конец известен)

Снова меня посылали к Музе

(Ибо такая формулировка

Мне подходила более прочих) -

Я не слыхал ни слова упрека

От воротившейся милой гостьи.

Я полагаю, сама измена

Ей вообще была безразлична -

Лишь бы глагольные окончанья

Не рифмовались чаще, чем нужно.

Тут уж она всерьез обижалась

И говорила, что Н., пожалуй,

Кажется ей, не лишен потенций.

Однако все искупали ночи.

Утром, когда я дремал, уткнувшись

В клавиши бедной машинки, гостья,

Письменный стол приведя в порядок,

Прежде чем выпорхнуть, оставляла

Рядом записку: "Пока! Целую!".

Это звучало: пока целую -

Все, вероятно, не так печально.

Нынче она прилетает редко.

Как будто я пришел с войны, но в памяти провал:

Отчизны верные сыны, а с кем я воевал?

Или вернее - за кого? В родимой стороне

Сегодня нет ни одного, кто нравился бы мне.

А между тем я был на войне! Сестрица, посмотри:

Ты видишь, что за шинель на мне? Вот то же и внутри:

На месте печени подпалина, на легком - дыра в пятак...

Добро бы это еще за Сталина, а то ведь за просто так.

Сестрица, бля, девица, бля, водицы, бля, налей

Отставленному рыцарю царицы, бля, полей,

Который бился браво,

Но испустил бы дух

Единственно за право

Не выбирать из двух.

Что было после? Был калейдоскоп,

Иллюзион, растянутый на годы,

Когда по сотне троп, прости за троп,

Он убегал от собственной свободы -

Так, чтоб ее не слишком ущемить.

А впрочем, поплывешь в любые сети,

Чтоб только в одиночку не дымить,

С похмелья просыпаясь на рассвете.

Здесь следует печальный ряд химер,

Томительных и беглых зарисовок.

Пунктир. Любил он женщин, например,

Из околотусовочных тусовок,

Всегда готовых их сопровождать,

Хотя и выдыхавшихся на старте;

Умевших монотонно рассуждать

О Борхесе, о Бергмане, о Сартре,

Вокзал писавших через "ща" и "ю",

Податливых, пьяневших с полбокала

Шампанского, или глотка "Камю"[2]

Одна из них всю ночь под ним икала.

Другая не сходила со стези

Порока, но играла в недотроги

И сочиняла мрачные стихи

Об искусе, об истине, о Боге,

Пускала непременную слезу

В касавшейся высокого беседе

И так визжала в койке, что внизу

Предполагали худшее соседи.

Любил он бритых наголо хиппоз,

В недавнем пршлом - образцовых дочек,

Которые из всех возможных поз

Предпочитают позу одиночек,

Отвергнувших семейственный уют,

Поднявшихся над быдлом и над бытом...

По счастью, иногда они дают,

Тому, кто кормит, а не только бритым.

Они покорно, вяло шли в кровать,

Нестиранные стаскивая платья,

Не брезгуя порою воровать -

Без комплексов, затем что люди братья;

Угрюмость, мат, кочевья по стране,

Куренье "плана", осознанье клана,

Худой рюкзак на сгорбленной спине,

А в рюкзаке - кирпич Валье-Инклана.

Любил провинциалок. О распад!

Как страшно подвергаться их атаке,

Когда они, однажды переспав,

Заводят речи о фиктивном браке,

О подлости московской и мужской,

О женском невезении фатальном -

И говорят о Родине с тоской,

Хотя их рвет на Родину фонтаном!

Он также привечал в своем дому

Простушек, распираемых любовью

Безвыходной, ко всем и ко всему,

Зажатых, робких, склонных к многословью,

Кивавших страстно на любую чушь,

Не знающих, когда смеяться к месту...

(Впоследствии из этих бедных душ

Он думал приискать себе невесту,

Но спохватился, комплексом вины

Измаявшись в ближайшие полгода:

Вина виной, с другой же стороны,

При этом ущемилась бы свобода).

Любил красоток, чья тупая спесь

Немедля затмевала обаянье,

И женщин-вамп - комическую смесь

Из наглости и самолюбованья,

Цветаевок - вся речь через тире,

Ахматовок - как бы внутри с аршином...

Но страшно просыпаться на заре,

Когда наполнен привкусом паршивым

Хлебнувший лишка пересохший рот

(Как просится сюда "Хлебнувший лиха!")

Любой надежде вышел окорот.

Все пряталки, все утешенья - липа.

Как в этот миг мучительно ясна

Отдельность наша вечная от мира,

Как бухает не знающая сна,

С рождения заложенная мина!

Как мы одни, когда вполне трезвы!

Грызешь подушку с самого рассвета,

Пока истошным голосом Москвы

Не заорет приемник у соседа

И подтвердит, что мир еще не пуст.

Не всех еще осталось звуков в доме,

Что раскладушки скрип и пальцев хруст.

Куда и убегать отсюда, кроме

Как в бедную иллюзию родства!

Неважно, та она или другая:

Дыхание другого существа,

Сопение его и содроганья,

Та лживая, расчетливая дрожь,

И болтовня, и будущие дети -

Спасение от мысли, что умрешь,

Что слаб и жалок, что один на свете...

Глядишь, возможно слиться с кем-нибудь!

Из тела, как из ношеной рубахи,

Прорваться разом, собственную суть -

Надежды и затравленные страхи -

На скомканную вылить простыню,

Всей жалкой человеческой природой

Прижавшись к задохнувшемуся ню.

Пусь меж тобою и твоей свободой

Лежит она, тоски твоей алтарь,

Болтунья, дура, девочка, блядина,

Ничтожество, мучительница, тварь,

Хотя на миг, а все же плоть едина!

Сбеги в нее, пока ползет рассвет

По комнате и городу пустому.

По совести, любви тут близко нет.

Любовь тут ни при чем, но это к слову.

...Что было после? Был калейдоскоп,

Иллюзион. Паноптикум скорее.

Сначала - лирик, полупяный сноб

Из странной касты "русские евреи",

Всегда жилец чужих квартир и дач,

Где он неблагодарно пробавлялся.

Был программист - угрюмый бородач,

Знаток алгола, рыцарь преферанса,

Компьютер заменял ему людей.

Задроченным нудистом был четвертый.

Пришел умелец жизни - чудодей,

Творивший чудеса одной отверткой,

И дело пело у него в руках,

За что бы он ене брался. Что до тела,

Он действовал на совесть и на страх -

Напористо и просто, но умело.

Он клеил кафель, полки водружал,

Ее жилище стало чище, суше...

Он был бы всем хорош, но обожал

Чинить не только краны, но и души.

Она была достаточно мудра,

Чтоб вскоре пренебречь его сноровкой

Желать другим активного добра

И лезть в чужие жизни с монтировкой.

Потом - прыщавый тип из КСП,

Воспитанный "Атлантами" и "Снегом".

Она привыкла было, но в Москве

Случался он, как правило, пробегом

В Малаховку с каких-нибудь Курил.

Обычно он, набычившись сутуло,

Всю ночь о смысле жизни говорил,

При этом часто падая со стула.

Когда же залетела - был таков:

Она не выбирала сердобольных.

Мелькнула пара робких дураков -

По имиджу художников подпольных,

По сути же бездельников. Потом

Явился тощий мальчик с видом строгим -

Он думал о себе как о крутом,

При этом был достаточно пологим

И торговал ликерами в ларьке.

Подвальный гений, пьяница и нытик,

Неделю с нею был накоротке;

Его сменил запущенный политик,

Борец и проч., в начале славных дел

Часами тусовавшийся на Пушке.

Он мало знал и многого хотел,

Но звездный час нашел в недавнем путче:

Воздвиг на Краснопресненской завал -

Решетки, прутья, каменная глыба...

Потом митинговал, голосовал,

В постели же воздерживался, ибо

Весь пар ушел в гудок. Одной ногой

Он вечно был на площади, как главный

Меж равными. Потом пришел другой -

Он был до изумленья православный.

Со смаком говоривший "грех" и "срам", -

Всех православных странная примета, -

Он часто посещал ближайший храм

И сильно уважал себя за это.

Умея "контра" отличать от "про"

Во времена всеобщего распада,

Он даже делал изредка добро,

Поскольку понимал, что это надо,

А нам не все равно ли - от ума,

Прельщенного загробною приманкой,

От страха ли, от сердца ли... Сама

Она была не меньшей христианкой,

Поскольку всех ей было жаль равно:

Политика, который был неистов,

Крутого, продававшего говно,

Артистов, программистов, онанистов,

И кришнаита, евшего прасад,

И западника, и славянофила,

И всех, кому другие не простят

Уродств и блажи, - всех она простила.

(Любви желает даже кришнаит,

Зане, согласно старой шутке сальной,

Вопрос о смысле жизни не стоит,

Когда стоит ответ универсальный).

Полковника (восторженный оскал),

Лимитчика (назойливое "Слухай!"), -

И мальчика, который переспал

С ней первой - и назвал за это шлюхой,

Да кто бы возражал ему, щенку!

Он сам поймет, когда уйдет оттуда,

Что мы, мерзавцы, прячем нищету

И примем жалость лишь под маской блуда -

Не то бы нас унизила она.

Мы нищие, но не чужды азарта.

Жалей меня, но так, чтобы сполна

Себе я победителем казался!

Любой пересекал ее порог

И, отогревшись, шел к другому дому.

Через нее как будто шел поток

Горячей, жадной жалости к любому:

Стремленье греть, стремленье утешать,

Жалеть, желать, ни в чем не прекословить,

Прощать, за нерешительный - решать,

Решительных - терпеть и всем - готовить.

Беречь, кормить, крепиться, укреплять,

Ночами наклоняться к изголовью,

Выхаживать... Но это все опять

Имеет мало общего с любовью.

Что было после? Был иллюзион,

Калейдоскоп, паноптикум, постфактум.

Все кончилось, когда она и он

Расстались, пораженные. И как там

Не рыпайся - все призраки, все тень.

Все прежнее забудется из мести.

Все главное случилось перед тем -

Когда еще герои были вместе.

И темный страх остаться одному,

И прятки с одиночеством, и блядки,

И эта жажда привечать в дому

Любого, у кого не все в порядке, -

Совсем другая опера. Не то.

Под плоть замаскированные кости.

Меж тем любовь у них случилась до,

А наш рассказ открылся словом "после".

Теперь остался беглый пересказ,

Хоть пафоса и он не исключает.

Мир без любви похож на мир без нас -

С той разницей, что меньше докучает.

В нем нет системы, смысла. Он разбит,

Разомкнут. И глотаешь, задыхаясь,

Распавшийся, разъехавшийся быт,

Ничем не упорядоченный хаос.

Соблазн истолкований! Бедный стих

Сбивается с положенного круга.

Что толковать историю двоих,

Кому никто не заменил друг друга!

Но время учит говорить ясней,

Отчетливей. Учитывая это,

Иной читатель волен видеть в ней

Метафору России и поэта.

Замкнем поэму этаким кольцом,

В его окружность бережно упрятав

Портрет эпохи, список суррогатов,

Протянутый между двумя "потом".

Я научился плавать и свистеть,

Смотреть на небо и молиться Богу,

И ничего на свете не хотеть,

Как только продвигаться понемногу

По этому кольцу, в одном ряду

С героями, не названными внятно,

Запоминая все, что на виду,

И что во мне - и в каждом, вероятно:

Машинку, стол, ментоловый "Ковбой",

Чужих имен глухую прекличку

И главное, что унесу с собой:

К пространству безвоздушному привычка.

Под бременем всякой утраты,

Под тяжестью вечной вины

Мне видятся южные штаты --

Еще до гражданской войны.

Люблю нерушимость порядка,

Чепцы и шкатулки старух,

Молитвенник, пахнущий сладко,

Вечерние чтения вслух.

Мне нравятся эти южанки,

Кумиры друзей и врагов,

Пожизненные каторжанки

Старинных своих очагов.

Все эти О'Хары из Тары, --

И кажется, бунту сродни

Покорность, с которой удары

Судьбы принимают они.

Мне ведома эта повадка --

Терпение, честь, прямота, --

И эта ехидная складка

Решительно сжатого рта.

Я тоже из этой породы,

Мне дороги утварь и снедь,

Я тоже не знаю свободы,

Помимо свободы терпеть.

Когда твоя рать полукружьем

Мне застила весь окоем,

Я только твоим же оружьем

Сражался на поле твоем.

И буду стареть понемногу,

И может быть, скоро пойму,

Что только в покорности Богу

И кроется вызов ему.

Узнаю этот оющий, ающий,

Этот лающий, реющий звук --

Нарастающий рев, обещающий

Миллионы бессрочных разлук.

Узнаю этот колюще-режущий,

Паровозный, рыдающий вой --

Звук сирены, зовущей в убежище,

И вокзальный оркестр духовой.

Узнаю этих рифм дактилических

Дребезжание, впалую грудь,

Перестуки колес металлических,

Что в чугунный отправились путь

На пологие склоны карпатские

Иль балканские -- это равно, --

Где могилы раскиданы братские,

Как горстями бросают зерно.

Узнаю этот млеющий, тающий,

Исходящий томленьем простор --

Жадно жрущий и жадно рожающий

Чернозем, черномор, черногор.

И каким его снегом ни выбели --

Все настырнее, все тяжелей

Трубный зов сладострастья и гибели,

Трупный запах весенних полей.

От ликующих, праздно болтающих

До привыкших грошом дорожить --

Мы уходим в разряд умирающих

За священное право не жить!

Узнаю эту изморозь белую,

Посеревшие лица в строю...

Боже праведный, что я здесь делаю?

Узнаю, узнаю, узнаю.

Сирень проклятая, черемуха чумная,

Щепоть каштанная, рассада на окне,

Шин шелест, лепет уст, гроза в начале мая

Опять меня дурят, прицел сбивая мне,

Надеясь превратить привычного к безлюдью,

Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот -

В того же, прежнего, с распахнутою грудью,

Хватающего ртом, зависящего от,

Хотящего всего, на что хватает глаза,

Идущего домой от девки поутру;

Из неучастника, из рыцаря отказа

Пытаясь сотворить вступившего в игру.

Вся эта шушера с утра до полшестого -

Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство

Пытает на разрыв меня, полуживого,

И там не нужного, и здесь не своего.

Снова таянье, маянье, шорох,

Лень и слабость начала весны:

Словно право в пустых разговорах

Нечувствительно день провести.

Хладноблещущий мрамор имперский,

Оплывая, линяя, гния,

Превратится в тупой, богомерзкий,

Но живительный пир бытия.

Но не так же ли неотвратимо

Перешли мы полгода назад

От осеннего горького дыма

В неподвижный, безжизненный ад?

На свинцовые эти белила,

На холодные эти меха

Поднимается равная сила

(Для которой я тоже блоха).

В этом есть сладострастие мести --

Наблюдать за исходами драк,

И подпрыгивать с визгом на месте,

И подзуживать: так его, так!

На Фонтанке, на Волге и Каме,

Где чернеют в снегу полыньи,

Воздается чужими руками

За промерзшие кости мои.

Право, нам ли не ведать, какая

Разольется вселенская грязь,

Как зачавкает дерн, размокая,

Снежно-талою влагой давясь?

Это пир пауков многоногих,

Бенефис комаров и червей.

Справедливость -- словцо для убогих.

Равновесие -- будет верней.

Это оттепель, ростепель, сводня,

Сор и хлам на речной быстрине,

Это страшная сила Господня,

Что на нашей пока стороне.

Со временем я бы прижился и тут,

Где гордые пальмы и вправду растут --

Столпы поредевшей дружины, --

Пятнают короткою тенью пески,

Но тем и горды, что не столь высоки,

Сколь пыльны, жестки и двужильны.

Восток жестковыйный! Терпенье и злость,

Топорная лесть и широкая кость,

И зверства, не видные вчуже,

И страсти его -- от нужды до вражды --

Мне так образцово, всецело чужды,

Что даже прекрасны снаружи.

Текучие знаки ползут по строке,

Тягучие сласти текут на лотке,

Темнеет внезапно и рано,

И море с пустыней соседствует так,

Как нега полдневных собак и зевак --

С безводной твердыней Корана.

Я знаю ритмический этот прибой:

Как если бы глас, говорящий с тобой

Безжалостным слогом запрета,

Не веря, что слышат, долбя и долбя,

Упрямым повтором являя себя,

Не ждал ни любви, ни ответа.

И Бог мне порою понятней чужой,

Завесивший лучший свой дар паранджой

Да байей по самые пятки,

Палящий, как зной над резной белизной, --

Чем собственный, лиственный, зыбкий, сквозной,

Со мною играющий в прятки.

С чужой не мешает ни робость, ни стыд.

Как дивно, как звездно, как грозно блестит

Узорчатый плат над пустыней!

Как сладко чужого не знать языка

И слышать безумный, как зов вожака,

Пронзительный крик муэдзиний!

И если Восток -- почему не Восток?

Чем чуже чужбина, тем чище восторг,

Тем звонче напев басурманский,

Где, берег песчаный собой просолив,

Лежит мусульманский зеленый залив

И месяц висит мусульманский.

Собачники утром выводят собак

При всякой погоде и власти,

В уме компенсируя холод и мрак

Своей принадлежностью к касте.

Соседский татарин, и старый еврей,

И толстая школьница Оля

В сообществе тайном детей и зверей

Своих узнают без пароля.

Мне долг ненавистен. Но это инстинкт,

Подобный потребности псиной

Прислушаться, если хозяин свистит,

И ногу задрать под осиной.

Вот так и скользишь по своей колее,

Примазавшись к живности всякой:

Шарманщик с макакой, факир при змее,

А русский писатель - с собакой.

И связаны мы на родных мостовых,

При бледном с утра небосводе,

Заменою счастья - стремленьем живых

К взаимной своей несвободе.

Мы застали сумерки империи,

Дряхлость, осыпанье стиля вамп.

Вот откуда наше недоверие

К мертвенности слишком ярких ламп,

К честности, способной душу вытрясти,

К ясности открытого лица,

Незашторенности, неприкрытости,

Договоренности до конца.

Ненавидя подниматься затемно,

В душный класс по холоду скользя,

То любил я, что необязательно,

А не то, что можно и нельзя:

Легкий хмель, курение под лестницей,

Фонарей качание в окне,

Кинозалы, где с моей ровесницей

Я сидел почти наедине.

Я любил тогда театры-студии

С их пристрастьем к шпагам и плащам,

С ощущеньем подступа, прелюдии

К будущим неслыханным вещам;

Все тогда гляделось предварением,

Сдваивалось, пряталось, вилось,

Предосенним умиротворением

Старческим пронизано насквозь.

Я люблю район метро "Спортивная",

Те дома конца сороковых.

Где Москва, еще малоквартирная,

Расселяла маршалов живых.

Тех строений вид богооставленный,

Тех страстей артиллерийский лом,

Милосердным временем расплавленный

До умильной грусти о былом.

Я вообще люблю, когда кончается

Что-нибудь. И можно не спеша

Разойтись, покуда размягчается

Временно свободная душа.

Мы не знали бурного отчаянья -

Родина казалась нам тогда

Темной школой после окончания

Всех уроков. Даже и труда.

Помню - еду в Крым, сижу ли в школе я,

Сны ли вижу, с другом ли треплюсь -

Все на свете было чем-то более

Видимого: как бы вещью плюс.

Все застыло в призрачной готовности

Стать болотом, пустошью, рекой,

Кое-как еще блюдя условности,

Но уже махнув на все рукой.

Я не свой ни белому, ни черному,

И напора, бьющего ключом,

Не терплю. Не верю изреченному

И не признаюсь себе ни в чем.

С той поры меня подспудно радуют

Переходы, паузы в судьбе.

А и Б с трубы камнями падают.

Только И бессменно на трубе.

Это время с нынешним, расколотым,

С этим мертвым светом без теней,

Так же не сравнится, как pre-coitum

И post-coitum; или верней,

Как отплытье в Индию - с прибытием,

Или, если правду предпочесть,

Как соборование - со вскрытием:

Грубо, но зато уж так и есть.

Близость смерти, как она ни тягостна,

Больше смерти. Смерть всегда черства.

Я и сам однажды видел таинство

Умирания как торжества.

Я лежал тогда в больнице в Кунцево,

Ждал повестки, справки собирал.

Под покровом одеяла куцего

В коридоре старец умирал.

Было даже некое величие

В том, как важно он лежал в углу.

Капельницу сняли ("Это лишнее")

И из вены вынули иглу.

Помню, я смотрел в благоговении,

Как он там хрипел, еще живой.

Ангелы невидимые веяли

Над его плешивой головой.

Но как жалок был он утром следующим.

В час, когда, как кучу барахла,

Побранившись с яростным заведующим,

В морг его сестра отволокла!

Родственников вызвали заранее.

С неба лился серый полусвет.

Таинство - не смерть, а умирание.

Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет.

Вот она лежит, располосованная,

Безнадежно мертвая страна -

Жалкой похабенью изрисованная

Железобетонная стена,

Ствол, источенный до основания,

Груда лома, съеденная ржой,

Сушь во рту и стыд неузнавания

Серым утром в комнате чужой.

Это бездна, внятная, измеренная

В глубину, длину и ширину.

Мелкий снег и тишина растерянная.

Как я знаю эту тишину!

Лужа замерзает, арка скалится,

Клонятся фонарные столбы,

Тень от птицы по снегу пластается,

Словно И, упавшее с трубы.

Музыка, складывай ноты, захлопывай папку,

Прячь свою скрипку, в прихожей разыскивай шляпку.

Ветер по лужам бежит и апрельскую крутит

Пыль по асфальту подсохшему. Счастья не будет.

Счастья не будет. Винить никого не пристало:

Влажная глина застыла и формою стала,

Стебель твердеет, стволом становясь лучевидным -

Нам ли с тобой ужасаться вещам очевидным?

Будет тревожно, восторженно, сладко, свободно,

Будет томительно, радостно - все, что угодно,-

Счастья не будет. Оставь ожиданья подросткам,

Нынешний возраст подобен гаданию с воском:

Жаркий, в воде застывает, и плачет гадалка.

Миг между жизнью и смертью - умрешь, и не жалко -

Больше не будет единственным нашим соблазном.

Сделался разум стоглазым. Беда несогласным:

Будут метаться, за грань порываться без толку...

Жизнь наша будет подглядывать в каждую щелку.

Воск затвердел, не давая прямого ответа.

Счастья не будет. Да, может, и к лучшему это.

Вольному воля. Один предается восторгам

Эроса. Кто-то политикой, кто-то Востоком

Тщится заполнить пустоты. Никто не осудит.

Мы-то с тобой уже знаем, что счастья не будет.

Век наш вошел в колею, равнодушный к расчетам.

Мы-то не станем просить послаблений, а что там

Бьется, трепещет, не зная, не видя предела, -

Страх ли, надежда ли - наше интимное дело.

Щебень щебечет, и чавкает грязь под стопою.

Чет или нечет - не нам обижаться с тобою.

Желтый трамвай дребезжанием улицу будит.

Пахнет весной, мое солнышко. Счастья не будет.

"Невинно, с той же простотой,

С какой зовут на чашку чаю,

Мне все изменяет - вплоть до той,

Которой я еще не знаю,

И будь он выскочка и шут,

Головорез и подлипала, -

Кого угодно предпочтут

И оправдают чем попало.

И мы с тобою, ангел мой,

Еще заплачем друг по другу.

Как быть? Иду я по прямой,

А все, кого люблю, - по кругу.

Природа, женщина, страна -

Заложницы круговорота.

Не их и не моя вина,

Что я их брошу для кого-то

Или они меня - для тех,

Кого судьба любить привыкла

И от кого не ждут помех

В извечном повторенье цикла.

И пусть себе. Дороги крюк

И путник, движущийся прямо,

Овал и угол, путь и круг,

Спираль и ствол, гора и яма,

Земли округлое чело

И окон желтые квадраты -

Ничто не лучше ничего,

И все ни в чем не виноваты.

Шуршанье мартовского льда.

Промокший сквер, еще раздетый.

Уже не деться никуда

От неприкаянности этой.

Родного города паук

Под фонарями распластался.

Что есть прямая? Тот же круг,

Что, разомкнувшись, жив остался".

Так думал бывший пес ручной,

Похмельный лох с помятой мордой,

Глотнувший сырости ночной,

А с ней - отверженности гордой,

Любитель доблестно пропасть

И если гибнуть, то красиво,

Привычно находящий сласть

В самом отчаяньи разрыва.

Так компенсирует герой

Разрыв, облом, насмешку Бога.

Пристойный фон ему устрой -

Достойный Байронова слога.

Пускай он куртку распахнет,

Лицо горящее остудит

И вешней сырости вдохнет -

Сулящей все, чего не будет.

Теплый вечер холодного дня.

Ветер, оттепель, пенье сирены.

Не дразни меня, хватит с меня,

Мы видали твои перемены!

Не смущай меня, оттепель. Не

Обольщай поворотами к лету.

Я родился в холодной стране.

Честь мала, но не трогай хоть эту.

Только трус не любил никогда

Этой пасмурной, брезжущей хмури,

Голых веток и голого льда,

Голой правды о собственной шкуре.

Я сбегу в этот холод. Зане

От соблазнов, грозящих устоям,

Мы укроемся в русской зиме:

Здесь мы стоим того, чего стоим.

Вот пространство, где всякий живой,

Словно в пику пустому простору,

Обрастает тройной кожурой,

Обращается в малую спору.

Ненавижу осеннюю дрожь

На границе надежды и стужи:

Не буди меня больше. Не трожь.

Сделай так, чтобы не было хуже.

Там, где вечный январь на дворе,

Лед по улицам, шапки по крышам,

Там мы выживем, в тесной норе,

И тепла себе сами надышим.

Как берлогу, поземку, пургу

Не любить нашей северной музе?

Дети будут играть на снегу,

Ибо детство со смертью в союзе.

Здравствуй, Родина! В дали твоей

Лучше сгинуть как можно бесследней.

Приюти меня здесь. Обогрей

Стужей гибельной, правдой последней.

Ненавистник когдатошний твой,

Сын отверженный, враг благодарный, -

Только этому верю: родной

Тьме египетской, ночи полярной.

На зимней Кубе сумерки быстры.

Еще горят закатные костры

На западе, над баркой рыболова, -

А на Востоке все уже лилово.

В короткий этот сумеречный час

Мир наводняют пары красных глаз -

Несутся допотопные модели

(Своих не выпускают при Фиделе).

Внезапное предчувствие беды

Толкает всех неведомо куды.

Очнулись пребывающие в шорах.

Тут налетает пальм картонный шорох,

И ветра беззаконного порыв

Взметя листву и свалку перерыв,

Гоня в пыли окурков караваны,

Проносится по улицам Гаваны,

Чтобы затихнуть где-то в Санта-Фе.

В такое время лучше быть в кафе,

Где, воздавая честь "Гавана-клабу",

Туристы совмещают ром и бабу.

В таком кафе, набравшийся за двух,

Торчал у стойки некий пленный дух.

Он вынул деньги, чтобы расплатиться,

И размышлял, в кого бы воплотиться.

За окнами спешил чужой народ,

В остатках рома оплавлялся лед,

В душе героя было как-то мглисто.

Пред ним лежала пачка "Монте-Кристо".

Он не курил кубинских сигарет

С полузабытых отроческих лет,

Когда покрылись щеки первым пухом,

Когда еще он не был пленным духом.

Двугривенный за пачку - вся цена.

Острила ведьма юная одна,

В общаге обжимаясь с ним за шкафом:

"За двадцать коп себе казаться графом!".

Зажженный упоительной игрой,

Наш несколько смутившийся герой

Ей отвечал, прикинувшись повесой:

"Все лучше, чем за сорок - стюардессой!".

Из детской той игры возникла связь,

Что и за десять лет не прервалась.

В снегах Москвы, под пальмами ли Юга

Они исправно мучали друг друга,

Смущая наши скудные края

Такою полнотою бытия,

Что отравляли этим сладким ядом

Чужую жизнь, случившуюся рядом.

Любой, кто вовлекался в их игру,

Проваливался в черную дыру:

Так кот, увидев, как играют тигры,

Не станет вновь играть в кошачьи игры.

Кому красотка путь ни перешла б --

Тотчас переходил в иной масштаб,

И так же обходился с миром демон,

Кого бы, пролетая, ни задел он.

Сломав невинных судеб без числа,

Судьба ее в Канаду занесла

(Он видел в том печальную отраду,

Что прилетел сюда через Канаду).

Тогда-то он и начал понимать

Свое предназначение - ломать,

Доламывать, дотаптывать до праха

Все, что еще висит на грани краха;

Заставив прыгнуть выше головы

(Подчас с исходом гибельным, увы) --

Изобличать начертанные враки,

Раскалывать исчерпанные браки...

В уютный круг знакомых и гостей

Он приносил такой напор страстей,

Что их неуправляемая вьюга

Многоугольник делала из круга.

Он не любил ни осень, ни весну --

За компромисс. Предположить дерзну,

Что ярость брани, вонь чумного пира

Была ему милей худого мира.

Он не любил цепляться за края,

Зато срываться в бездну, затая

Надежду наконец достигнуть ада, --

Он полюбил. И падал так, как надо.

Беда была лишь в том, что для игры

Нужны не только горние миры,

Не только ослепительные бездны:

Они для одиночек бесполезны.

Чтоб вновь на мирозданье посягнуть,

Он должен был найти кого-нибудь,

Поднять до пика, довести до края,

Ломая чью-то жизнь и претворяя.

Воззрев на посетителей шинка,

Он обнаружил пегого щенка,

Смотревшего просительно и кротко,

Как нищая кубинская красотка;

Привычно проницая первый слой,

Наш дух смекнул, что пес довольно злой:

Тому, кто не бросает мяса на пол,

Он запросто бы что-нибудь оттяпал.

Седой мулат, опять же пьяный в дым,

О чем-то спорил с менее седым;

Развинченный подросток в желтой майке

Травил дружку двусмысленные байки.

Да девочка за угловым столом

Холодной колой разбавляла ром,

И дух, в извечной жажде воплощенья,

Припомнил все приемы обольщенья.

Тьма за окном была уже густа.

Красавица являла те места,

Которые при близком рассмотренье

Внушали мысль об интенсивном тренье

Общеизвестных трущихся частей;

Она, как завсегдатай на гостей,

Взирала на пьянеющих и пьяных,

Рассевшихся на стульях и диванах,

Как бы держа в ладони весь шинок,

Чуть разведя колени голых ног,

Сведя при этом острые лопатки...

И пленный дух заговорил к мулатке.

Он начал так: "Прелестное дитя!

Я вправе так назвать тебя, хотя

В любовной битве, сладостной и тяжкой,

Себя я ощутил бы первоклашкой.

Сегодня, если вместе выйдем в ночь,

Мы ход вещей сумеем превозмочь,

Извлечь тебя из схемы, как из рамы,

И мелодраму дотянуть до драмы.

Когда б ты знала русские слова,

Я мог бы процитировать сперва

Историю про темные кошмары

Подоблачной красавицы Тамары.

И впрямь -- каков бы стал ее удел,

Когда бы демон мимо поглядел?

Ответь и ты -- не торопи ответ лишь:

Что будет, если ты меня отвергнешь?

Ты молода -- и будешь молода

Еще лет пять иль шесть, но никогда

Ты не узнаешь жара и озноба

Такого, как теперь, когда мы оба

Сошлись в ночи, пространство победив.

Нас ждет любовь, отчаянье, разрыв,

Звонки ночами, письма издалече,

Две-три еще мучительные встречи

Да твой ребенок с именем моим,

Что будет той же горечью томим

И мне, сгорая жаждой воплощенья,

Не даст ни примиренья, ни прощенья.

Сам по себе я пустота, зеро,

Но мой удел - раскалывать ядро,

Чтоб на свободу выплеснулась сила,

Без коей это все бы так и гнило.

Свидетель Бог, почел бы я за честь

Оставить в этом мире все, как есть, --

Но сохнет ключ, к которому бросаюсь,

И вянет плод, которого касаюсь,

И тает лед, на коем я стою.

Так послан я разрушить жизнь твою,

Поскольку ты имеешь все задатки

Не вырасти такой, как все мулатки.

Я сам бы рад -- клянусь тебе собой --

Проститься с этой гибельной судьбой,

Но миру я настолько не по мерке,

Что не снести ему моей проверки.

По правилам играет всякий смерд

(Внушив себе, что благ и милосерд),

Но я настолько явно не отсюда,

Что довожу и смерда до абсурда.

Что прочным до меня казалось вам,

Со мною расползается по швам,

Поскольку я вношу с собой критерий,

Губительный для рвущихся материй.

Простой тупица, нравственный устой,

Бессовестный убийца, Лев Толстой --

Любой предмет законченный и цельный

Не дрогнет пред стрелой моей прицельной.

Но видимость, натяжка, шаткий мост,

На честном слове зиждущийся рост

Останкинских и вавилонских башен --

Для этого я в самом деле страшен.

Где фальши тень, мошенника улов,

Где область умолчаний, полуслов,

Условностей, игры с полутонами --

Я грозен, как Печорин для Тамани.

Родился я -- Отечества колосс

Загнил, как гриб, который перерос,

И оседал, поскрипывая ржаво;

Я возмужал -- и рухнула держава!

Век расшатался, и страшней всего,

Что я рожден дошатывать его,

Взрывать любую хрупкую структуру

И делать из нее литературу.

Теперь я научился с этим жить.

Я выучился мало дорожить

Теплом, уютом, кровом - всем, что живо.

Теперь мне сладок только миг разрыва.

Лишь он один, случаясь наяву,

Мне чувствовать дает, что я живу,

Мое зиянье наполняя силой

И мукою, почти невыносимой.

Я зван взорвать убогий твой уют,

Отнять подачки, что тебе суют,

И укрупнить копеечные страсти,

У коих ты, душа моя, во власти.

Пойдем со мной, пойдем с моей виной!

Ты станешь не счастливой, но иной.

Пойдем! Я умолчал еще о многом,

Чему тревога общая залогом.

Твой мир -- на грани. Всяк рекламный щит --

И тот, гляди, ржавеет и трещит.

Картонная империя в упадке,

Тут не спасут и новые порядки.

Меж тем на вид она еще крепка --

Дадим же ей последнего шлепка,

Чтоб в урагане нашего романа

Легла в руинах старая Гавана!

Неси же нас, полунощный Борей --

Горячий ветер джунглей и морей!

Созвездия! Тропические раз вы,

Пылайте, как трофические язвы!"

Так говорил к мулатке пленный дух.

Он говорил, естественно, не вслух,

Но видя, как она головку клонит,

Он мог не сомневаться в том, что понят.

Есть признаки -- им имя легион --

Наметившейся близости; и он

Во гневе грянул кулаком о стену,

Когда она в ответ сказала цену.

Он знал наречье этих поблядух.

Он явственно услышал: "Пленный дух!

Ты посягнул на общую живучесть,

Но рушишь только собственную участь.

Я - женщина, мулатка, девка, скво,

Ползучей, сладкой жизни торжество,

И вновь, соблазны гибели отринув,

Пущу побеги на твоих руинах.

Как ты мою ни вывихни судьбу,

Я выгребу -- и снова подгребу

К пологому спасительному брегу,

Который мне сулит покой и негу.

Я -- женщина, подстилка, лгунья, мать:

Ломай побег, но воду -- как сломать?

Низринувшись в любую бездну в мире,

Я снова приземлюсь на все четыре.

Тебе нужнее этот балаган:

Собрав себя по клочьям, по слогам,

Познав паденья краткое паренье,

Ты побежишь лепить стихотворенье.

Дай денег мне. За небольшую мзду

(Читатель ждет уж рифмы, но узду

Накинет пусть на тяготенье к сраму)

С тобою я сыграю эту драму".

- Будь проклята! - воскликнул пленный дух.

- Нетленный образ лучше тленных двух! -

И, разметавши стулья и диваны,

Ввинтился в небо черное Гаваны.

Как адский змей среди пернатых гнезд,

Он бил хвостом среди мохнатых звезд

И каялся, что свой запас несметный

Раскинул вновь перед простою смертной.

Здесь,только здесь, в холодных небесах,

На чистых и свободных полюсах,

Он обретал - к несчастью, не впервые, -

Все то, чего не могут дать живые.

Герой летел над пляжем, аки АН.

Внизу переливался океан,

Гремел музон, и уроженки Кубы

Парням попроще подставляли губы

И прочее. Усталый Агасфер

Из безупречных,но холодных сфер

Низринулся, на темный берег целя,

И приземлился около отеля.

Учтивый, хоть и поднятый в ночи,

Мулат-портье вручил ему ключи

И улыбнулся духу, как родному,

Догадливо сочувствуя облому.

В зеркальном лифте наш герой взалкал

Закрыться в помещенье без зеркал:

Привычный вид, в который он оделся,

Насмешкою над замыслом гляделся.

Он угадал в бренчании ключей

Глухую скуку - скуку всех ночей,

Несущую, как лакомый гостинец,

Унылый запах - запах всех гостиниц.

Пустынный номер, в коем ночевать

Мешала многоспальная кровать,

Поскольку всем бельем напоминала,

Что одного на эту площадь мало;

За окнами слоился плотный мрак,

Где он резвился только что, дурак, --

Теперь же мрак страшил его до тика,

Поскольку хмель выветривался тихо;

Под лампою белел бумажный лист.

Осталось пять последних "Монте-Крист".

Герой уселся в кресло, вынул ручку

И начертил кружок и закорючку.

В который раз перетерпев облом,

Он снова очутился за столом,

К которому упорно возвращался,

С какою бы надеждой ни прощался.

От всякого полезного труда

Всевышний возвращал его сюда --

Как если б только это псевдодело

К добру вело и тайный смысл имело.

Невидимая длань его вела

К проверенному месту у стола,

Который был ему защитой чести,

Или орудьем мести, или вместе.

И постепенно -- как плетется сеть --

Он начал вновь от этого косеть.

Пошла плясать гостиничная келья, --

Но это было пьянство без похмелья.

Герой сидел с яснеющим лицом.

Словцо уже низалось за словцом,

И демон упивался, как Гораций,

Сладчайшей из возможных компенсаций.

По опустевшей улице внизу

Пронесся ветер, посулив грозу,

И пленный дух насторожился, слыша,

Как где-то далеко слетела крыша.

По мере нарастания страстей

В четвертой из задуманных частей

Сдвигалось все (герой впадал в нирвану),

И скоро ливень рухнул на Гавану.

Вода неслась по ржавым желобам,

Не внемля раздраженным жалобам.

На улицах, которые отвыкли

От новизны, закручивались вихри.

Шаталось все. Трещал любой зажим.

Заколебался кастровский режим,

И там, где бились молнии огнисты,

Мелькнула тень диктатора Батисты.

Циклон, клубясь и воя, был влеком

С окраины на самый Маликон --

Ошую бар снесло, а одесную

Расплющило палатку овощную.

Мулатке предназначенный мулат

Проснулся от прохлады, влез в халат,

Увидел гибель овощной палатки --

И клятву дал не подходить к мулатке.

Мир распадался. Пишущий герой

В окно украдкой взглядывал порой:

Все погрязало в хаосе, в развале.

Он делал то, зачем его призвали.

Пусть не любовь, пускай свободный стих

Взрывала глушь окраин городских:

Один, без алкоголя и нимфеток,

Он миссию вершил - не так, так этак.

Он мог писать, а мог в кафе пастись --

Но не умел от миссии спастись:

В который раз Господь его посредством

Разделывался с пагубным наследством!

В каморке ветер стены сотрясал.

Проснулась та, о коей он писал.

Восторгом перед бешенством стихии

Наполнились глаза ее сухие.

Хотелось петь, безумствовать, блудить.

Герой в ней умудрился разбудить

Ту часть души, любовников усладу,

Что в женских душах тяготеет к аду.

Она впивала сладкую тоску,

Ладонь прижавши к левому соску,

Покусывая правый кулачонок

(Извечный жест испуганных девчонок).

Тогда герой услышал сквозь прибой:

"Ты победил. Я более с тобой,

Чем можно быть в объятье самом тесном:

Мы связаны союзом самым честным.

Ты рушишь словом ветхие миры,

А я любуюсь этим до поры,

Припав к окну, противиться не в силах

Свободе этих вихрей чернокрылых.

Не в тесной койке, в облаке стыда, --

С тобою мы сливаемся тогда,

Когда, томимый творческой тоскою,

Ты рушишь мир, а я привычно строю,

И этот путь пройдем мы сотни раз.

Иного нет сближения для нас,

Но в молниях, порывах и извивах

Мы ближе всех любовников счастливых".

Прибоем бил и пальмами качал

Союз извечно родственных начал.

Разгул стихий дошел до апогея,

И хлябь и твердь слились, как Зевс и Гея.

Та цепь огней, что городом была,

Мигнула, раскаляясь добела,

И всю ее смела и поглотила

Любовь, что движет солнце и светила.

Хотя за гробом нету ничего,

Мир без меня я видел, и его

Представить проще мне, чем мир со мною:

Зачем я тут -- не знаю и сейчас.

А чтобы погрузиться в мир без нас,

Довольно встречи с первою женою

Или с любой, с кем мы делили кров,

На счет лупили дачных комаров,

В осенней Ялте лето догоняли,

Глотали незаслуженный упрек,

Бродили вдоль, лежали поперек

И разбежались по диагонали.

Все изменилось, вплоть до цвета глаз.

Какой-то муж, ничем не хуже нас,

И все, что полагается при муже, --

Привычка, тапки, тачка, огород,

Сначала дочь, потом наоборот, --

А если мужа нет, так даже хуже.

На той стене теперь висит Мане.

Вот этой чашки не было при мне.

Из этой вазы я вкушал повидло.

Где стол был яств -- не гроб, но гардероб.

На месте сквера строят небоскреб.

Фонтана слез в окрестностях не видно.

Да, спору нет, в иные времена

Я завопил бы: прежняя жена,

Любовница, рубашка, дом с трубою!

Как смеешь ты, как не взорвешься ты

От ширящейся, ватной пустоты,

Что заполнял я некогда собою!

Зато теперь я думаю: и пусть.

Лелея ностальгическую грусть,

Не рву волос и не впадаю в траур.

Вот эта баба с табором семьи

И эта жизнь -- могли бы быть мои.

Не знаю, есть ли Бог, но он не фраер.

Любя их не такими, как теперь,

Я взял, что мог. Любовь моя, поверь --

Я мучаюсь мучением особым

И все еще мусолю каждый час.

Коль вы без нас -- как эта жизнь без нас,

То мы без вас -- как ваша жизнь за гробом.

Во мне ты за троллейбусом бежишь,

При месячных от радости визжишь,

Швыряешь морю мелкую монету,

Читаешь, ноешь, гробишь жизнь мою, --

Такой ты, верно, будешь и в раю.

Тем более, что рая тоже нету.