Особые отношения

Зои

Всем хочется знать, каково заниматься любовью с женщиной.

Совсем по-другому, по понятным причинам, чем с мужчиной, но подобное вы себе даже представить не можете. Во-первых, секс более эмоционален, и никому ничего не нужно доказывать. Есть нежные и чувственные моменты, есть обжигающие и сильные — но не так, как с парнем, которому отводится главенствующая роль, а девушке — роль пассивная. Мы по очереди примеряем на себя роль и тех, кто нуждается в защите, и тех, кто может защитить.

Секс с женщиной — это секс, который хотелось бы иметь с мужчиной, но мечтам, похоже, сбыться не суждено: чтобы важен был сам процесс, а не его результат. Это бесконечная прелюдия. Свобода не втягивать живот и не думать о целлюлите. Возможность прошептать «Как хорошо!» и, что более важно, «А так не очень». Должна признать, что сперва казалось странным засыпать в объятиях Ванессы, после того как я привыкла класть голову на мужскую грудь, — но эта странность не вызывала неприятия. Просто незнакомое чувство: как будто я переехала жить в тропики, прожив всю жизнь в пустыне. Другая, непохожая красота.

Когда мои коллеги-мужчины узнают, что я живу с Ванессой, я читаю в их глазах уверенность в том, что каждую ночь у нас лесбийское порно. Моя нынешняя сексуальная жизнь так же похожа на мою прежнюю, как прежняя на любовную сцену с Брэдом Питтом. Я могла бы переспать с мужчиной, но сомневаюсь, что мне это понравится и я буду чувствовать себя так же надежно, так же раскованно. Поэтому если Ванесса и не может войти в меня — в буквальном смысле этого слова, — она меня удовлетворяет, а это намного лучше.

Настоящее отличие моего брака с Максом и моих отношений с Ванессой на самом деле не имеет к сексу никакого отношения. Дело в душевном спокойствии. Когда Макс приходил домой, я гадала, в каком он вернулся настроении, хорошо ли прошел у него день — и, соответственно, становилась тем, кем он хотел меня видеть. С Ванессой я просто возвращаюсь домой и остаюсь сама собой.

С Ванессой я просыпаюсь и думаю: «Это моя лучшая подруга. Это самый замечательный человек в моей жизни». Я просыпаюсь и думаю: «Мне есть, что терять».

Каждый день мы разговариваем. Мы с Ванессой садимся рядом с чашечками кофе и, вместо того чтобы уткнуться в газету, как обычно делал Макс, обсуждаем насущные вопросы. Теперь, когда я переехала к ней, мы ведем совместное хозяйство. У нас нет мужчины, который менял бы перегоревшие лампочки или выносил мусор. Если нужно передвинуть что-нибудь тяжелое, мы двигаем вместе. Кто-нибудь из нас стрижет лужайку, заполняет счета, чистит водопровод.

Когда я была замужем, Макс всегда интересовался, что будет на обед, а я спрашивала, забрал ли он вещи из химчистки. Теперь мы с Ванессой распределяем, кто что делает. Если по пути домой Ванессе нужно куда-то заехать, она привозит еду. Если в город отправляюсь я, то беру на весь день ее машину и заправляю полный бак. Если в кухне две женщины — там много болтают и обмениваются шутками.

Смешно, но раньше, когда я слышала, как геи употребляют слово «партнер» по отношению друг к другу, это казалось мне странным. В таком случае разве гетеросексуальные пары не партнеры? Но теперь я вижу, что так бывает не всегда: одно дело — представить кого-то своей второй половинкой на вечеринке и совершенно другое — когда человек по-настоящему дополняет тебя. Нам с Ванессой приходится притираться друг к другу на ходу, потому что у нас не традиционные отношения между мужем и женой. В результате мы всегда и все решения принимаем вместе. Всегда спрашиваем мнение друг друга. Никто не тянет одеяло на себя. И поэтому вероятность ранить чувства другого намного меньше.

Вам может показаться, что сейчас, спустя месяц после начала наших отношений, розовые очки уже спали с глаз, что мне нравится Ванесса, но я в нее не влюблена, — это неправда. Она продолжает оставаться тем человеком, с которым мне не терпится поговорить, если на работе случается что-нибудь из ряда вон выходящее. Она та, с кем мне хочется отпраздновать радостное известие: через три месяца после выскабливания у меня не обнаружено раковых образований. Она та, с кем я хочу бездельничать по воскресеньям. Именно поэтому многие из дел, выполнение которых мы могли бы разделить, забирают на выходных в два раза больше времени, потому что мы делаем их вместе. А поскольку мы хотим быть вместе, то почему бы и нет?

Именно поэтому мы оказались мартовским воскресным днем в бакалейном магазине, где читали этикетки на приправах к салатам, когда ко мне подошел Макс. Я обняла его по многолетней привычке, стараясь не видеть его черный узкий галстук. Он был похож на старшеклассника, который думает, что если оденется, как крутой парень, то таким, по сути, и будет, — только на самом деле все это самообман.

Я чувствую, как за моей спиной кипит возмущением Ванесса, ожидая, пока я их познакомлю. Но слова застревают у меня в горле.

Макс протягивает руку, Ванесса ее пожимает. «Черт!» — ругаюсь я. Мужчина, которого я когда-то любила, и женщина, без которой я жить не могу. Я знаю, чего она хочет, чего ждет. Это было бы самое веское доказательство из всех приведенных мною, когда я пыталась убедить Ванессу, что не собираюсь ее в скором времени бросить. Единственное, что я должна сделать сейчас, — это сказать Максу, что мы с Ванессой пара.

Тогда почему я не могу этого произнести?

Ванесса пристально смотрит на меня и сжимает губы.

— Пойду возьму зелени, — говорит она, и с ее уходом я чувствую, как внутри меня что-то лопается. Словно чересчур натянутая струна.

Появляется друг Макса в таком же черном костюме, кадык его дергается, словно пузырек воздуха в строительном уровне. Я бормочу приветствие и стараюсь через его плечо заглянуть в отдел корнеплодов, где спиной ко мне стоит Ванесса. Потом я слышу, как Макс приглашает меня в церковь.

«Держи карман шире», — про себя думаю я и представляю, как появлюсь перед гомофобами под ручку с Ванессой. Наверное, нас линчуют. Я что-то бормочу в ответ, а ноги сами несут меня к Ванессе.

— Ты злишься, — говорю я.

Ванесса берет манго.

— Не злюсь. Просто расстроилась. — Она смотрит на меня. — Почему ты ему ничего не сказала?

— А зачем ему говорить? Это никого, кроме нас с тобой, не касается. Я только что встретила друга Макса и не услышала, чтобы он кричал: «Да, кстати, у меня традиционная ориентация».

Она кладет манго на место.

— Я меньше всего на свете хочу размахивать транспарантами или участвовать в гей-парадах, — говорит Ванесса. — Я понимаю, как непросто сказать человеку, которого когда-то любил, что полюбил другого. Но если не произнести это вслух, то люди заполняют молчание своими собственными дурацкими предположениями. Тебе не кажется, что если бы Макс знал, что у тебя отношения с женщиной, он бы дважды подумал, прежде чем устраивать пикеты против геев? Потому что внезапно геи становятся не какой-то безликой массой, Зои, а реальным, знакомым ему человеком. — Она отводит взгляд. — А как мне быть? Когда я вижу, как ты изо всех сил пытаешься не назвать меня своей подружкой, то поневоле думаю: «Что бы ты там ни говорила, все ложь». И что ты все еще ищешь запасной выход.

— Я не поэтому…

— Тогда почему? Ты меня стыдишься? — спрашивает Ванесса. — Или стыдишься себя?

Я стою перед картонными коробочками с клубникой. Однажды у меня была пациентка, которая, до того как попала в дом престарелых с раком яичников, занималась ботаникой. Она больше не могла есть твердую пищу, но призналась мне, что больше всего соскучилась по клубнике. Это единственная ягода на земле, у которой зернышки расположены с наружной стороны, поэтому ее, строго говоря, и ягодой назвать нельзя. Клубника — растение из семейства розовых, а по виду сразу не скажешь.

— Жди меня на улице, — говорю я Ванессе.

Когда я догоняю Макса у грузовичка, опять льет дождь.

— Женщина, с которой я была в магазине, — говорю я, — Ванесса… Я живу с ней.

Макс смотрит на меня как на сумасшедшую. Зачем я выбежала под дождь, чтобы сообщить ему об этом? Потом он начинает спрашивать о моей работе, и я понимаю, что Ванесса права: он меня неправильно понял, потому что я не сказала ему простую правду.

— Ты не понял. Я живу с Ванессой, — повторяю я. — Мы вместе.

Сразу ясно, когда наступает озарение и он понимает, о чем я говорю. И не потому, что с его глаз спадает невидимая пелена, а потому что внутри меня что-то лопается — я чувствую себя свободно и легко. Не знаю, почему я считала, что мне важно одобрение Макса. Возможно, я не та женщина, о которой он думал, что знает ее, но это же я могу сказать и о нем.

Еще не осознав, что сделала, я уже направляюсь к Ванессе, которая ждет меня с тележкой под навесом магазина. Я ловлю себя на том, что бегу.

— Что ты ему сказала? — спрашивает Ванесса.

— Что-то типа того, что хочу навсегда остаться с тобой. Только «навсегда» — это не слишком долго, — отвечаю я. — Возможно, я выразилась немного другими словами.

Глядя на ее лицо, я испытываю то же чувство, которое обычно посещает меня, когда после долгих месяцев зимы я вижу первый шафран. Наконец-то!

Съежившись из-за дождя, мы спешим к машине Ванессы, чтобы выгрузить продукты. Пока она ставит сумки в багажник, я смотрю на проходящих мимо детей. Им лет по десять-одиннадцать: мальчик с первым пушком на щеках и девочка, выдувающая из жевательной резинки пузыри. Они идут в обнимку, засунув руки друг другу в задние карманы джинсов.

Они слишком юные, чтобы смотреть порнографию, не говоря о том, чтобы встречаться, но никто не пялится на них, когда они проходят мимо.

— Эй! — окликаю я Ванессу.

Она поворачивается, продолжая держать пакет с продуктами. Я обхватываю ее лицо руками и целую — долго, медленно, с любовью. Надеюсь, что Макс смотрит. Надеюсь, что это видит весь мир.

Когда люди слышат крики, они чаще всего бегут в обратном направлении. Я же хватаю гитару и мчусь на крик.

— Привет, — врываюсь я в детскую палату. — Нужна помощь?

Медсестра, которая героически пытается вытащить у маленького мальчика из руки капельницу, с облегчением вздыхает.

— Зои, проходи, пожалуйста.

Мама мальчика, удерживая его, кивает мне.

— Он знает, что ставить капельницу больно, поэтому думает, что и вынимать иголку тоже больно.

Я смотрю ее сыну прямо в глаза.

— Привет, — говорю я. — Меня зовут Зои. А тебя?

Его нижняя губа подрагивает.

— К-карл.

— Карл, ты любишь петь?

Он решительно качает головой. Я окидываю взглядом палату и замечаю на прикроватной тумбочке несколько фигурок из «Могучих рейнджеров». Я беру гитару и начинаю наигрывать детскую песенку об автобусе «Колеса на автобусе», только меняю слова: вместо автобуса пою о могучих рейнджерах.

— Могучие рейнджеры… бух-бух-бух, — пою я. — Бух-бух-бух… бух-бух-бух. Могучие рейнджеры… бух-бух-бух… целый день.

Где-то на середине куплета он перестает вырываться и смотрит на меня.

— Они еще умеют прыгать, — говорит он.

Поэтому следующий куплет мы поем вместе. Целых десять минут он рассказывает мне все, что знает о могучих рейнджерах — о красном, розовом и черном. Потом поднимает взгляд на медсестру.

— Когда вы будете вытаскивать?

Она улыбается.

— А я уже вытащила.

Мама Карла с благодарностью смотрит на меня.

— Спасибо вам большое.

— Не за что, — отвечаю я. — Карл, спасибо, что спел со мной.

Не успеваю я выйти из палаты и свернуть за угол, как подбегает другая медсестра.

— А я тебя повсюду ищу. Мариса…

Ей нет нужды уточнять, в чем дело. Мариса — трехлетняя девочка, которая уже год периодически ложится в больницу с диагнозом «лейкемия». Ее отец — кантри-музыкант, исполняющий песни в стиле блюграсс, — в восторге от идеи о музыкальной терапии для дочери, потому что знает, как много музыка может дать человеку. Иногда я прихожу, когда малышка возбуждена и счастлива, и тогда мы поем ее любимые песни: «У старого Макдональда» и «Я маленький чайничек», «Джон Джейкоб Джинглхеймер Шмит» и «Мой Бонни лежит на другом берегу океана». Иногда я прихожу на сеансы химиотерапии и, когда Марисе кажется, что ее руки горят, придумываю песни о том, как она опускает пальчики в ледяную воду, о том, как строит эскимосскую юрту. Однако в последнее время Мариса настолько слаба, что пою только я или кто-то из родных, пока она спит затуманенным лекарствами сном.

— Врач говорит, что счет идет на минуты, — шепчет мне сестра.

Я тихонько открываю дверь палаты. Свет не горит, а сероватые ранние сумерки запутались в складках больничного одеяла, которым укрыта малышка. Она бледная и неподвижная, на ее лысой головке розовая вязаная шапочка, на ногтях блестит серебристый лак. Я приходила сюда на прошлой неделе, как раз когда старшая сестра Марисы красила ей ногти. Мы пели «Девочки любят веселиться», хотя Мариса все время спала. И понятия не имела, что кто-то заботится о том, чтобы она выглядела красавицей.

Ее мама тихонько плачет в объятиях мужа.

— Майкл, Луиза, — говорю я, — мне очень жаль…

Они молчат. Да и что тут ответишь? Болезнь может сплотить абсолютно посторонних людей.

Санитарка сидит у кровати и делает гипсовый слепок с ладошки Марисы, пока она еще жива, — эту услугу предлагают в детском отделении родителям всех умирающих пациентов.

Воздух кажется тяжелым, как будто мы дышим свинцом.

Я отступаю за спину Ани, сестры Марисы. Она смотрит на меня красными, опухшими глазами. Я пожимаю ее руку и начинаю импровизировать на гитаре мелодию, соответствующую общему настроению, — инструментальную джазовую фразу, грустную, в минорном тоне. Неожиданно Майкл поворачивается ко мне:

— Нам сейчас не до этой музыки.

Мои щеки вспыхивают.

— Простите… Я пойду.

Майкл качает головой.

— Нет, мы хотим, чтобы вы играли те песни, которые всегда ей пели. Те, которые она любит.

И я играю. Запеваю «У старого Макдональда», и постепенно ко мне присоединяется вся семья. Санитарка прижимает ладошку Марисы к гипсу, потом вытирает детскую ручку.

На приборах, к которым подсоединена Мариса, появляется прямая линия, а я продолжаю петь:

Я вижу, как Майкл опускается на колени у кровати дочери, как Луиза берет ее ладошку в свои, а Ани обнимает сестричку за талию. Оригами скорби.

Раздается высокий писк. В палату входит медсестра, выключает монитор и нежно касается лба Марисы, как будто приносит свои соболезнования.

Я замолкаю. Единственный звук в палате — отсутствие дыхания маленькой девочки.

— Мне очень жаль, — снова говорю я.

Майкл протягивает руку. Я не знаю, что он хочет, но, похоже, мое тело это знает. Я передаю ему медиатор, которым только что играла на гитаре. Он вдавливает его в гипс, прямо над оттиском ладошки Марисы.

Я пытаюсь сдерживаться, пока не оказываюсь в коридоре, где опираюсь о стену, соскальзываю на пол и захожусь в рыданиях. Я сижу в обнимку с гитарой, как сидела Луиза, укачивая тело своей дочери.

И вдруг…

Я слышу детский крик — высокий, пронзительный вопль, который все больше и больше напоминает истерику. Я с трудом встаю и иду на звук, который раздается из соседней, через две двери палаты, где заплаканная мама и медсестра пытаются удержать вырывающегося ребенка, чтобы эксфузионист мог взять у него кровь. Они все поднимают на меня глаза, когда я вхожу.

— Может быть, я смогу помочь, — говорю я.

День в больнице выдался отвратительным, трудным. По дороге домой меня греет только мысль, что сейчас я смогу выпить большой бокал вина и развалиться на диване. Именно поэтому я не хочу брать сотовый, когда вижу, что на дисплее высвечивается имя Макса. Но потом вздыхаю и отвечаю. Он просит уделить ему несколько минут. Он не говорит, для чего, но я почему-то решаю, что дело касается каких-то бумаг, связанных с разводом. Даже после развода бумажной волокиты не избежать.

Поэтому я крайне удивлена, когда он приезжает с женщиной. Еще больше я удивляюсь, когда понимаю причину, по которой он притащил ее с собой: чтобы спасти меня от нового, развратного образа жизни, который я веду.

Впору рассмеяться, если бы не хотелось так плакать. Сегодня я видела, как умерла трехлетняя девочка, а мой бывший муж полагает, что все зло в мире сосредоточено во мне. Возможно, если бы Бог не настолько занимался жизнью таких людей, как мы с Ванессой, он мог бы спасти Марису.

Но жизнь несправедлива. Поэтому маленькие девочки не доживают до своего четвертого дня рождения. Поэтому я потеряла столько детей. Поэтому такие люди, как Макс и губернатор моего штата, думают, что имеют право указывать мне, кого любить. Если все в жизни устроено неправильно, я тоже буду несправедливой. Поэтому я направляю весь свой гнев на вещи, которые не в силах изменить, на сидящих напротив меня на диване мужчину и женщину.

Интересно, а пастору Клайву, который возглавляет в этих краях самую большую антигомосексуальную общину, когда-нибудь приходило в голову, что бы сказал о его тактике Иисус? Что-то подсказывает мне, что принимающий всех учитель, который помогает прокаженным и проституткам и всем остальным людям, которых общество изолирует от себя, тот, кто советует относиться к людям так, как хочешь, чтобы они относились к тебе, был бы не в восторге от методов церкви Вечной Славы. Но надо отдать им должное: они мирные. И у них на все один ответ. Я ловлю себя на мысли, что восхищаюсь Паулиной, которая даже не называет себя бывшей лесбиянкой, потому что теперь считает себя истинной гетеросексуалкой. Неужели на самом деле так легко поверить в то, что сам себе втемяшил? Если бы я во время своих сорвавшихся беременностей и выкидышей убеждала себя, что счастлива, неужели я была бы счастливой?

Если бы только мир был таким простым, как думает Паулина…

Я пытаюсь подловить Паулину на ее же словах, когда домой возвращается Ванесса. Я целую ее в знак приветствия. Я бы все равно ее поцеловала, но мне особенно приятна мысль, что это увидят Макс и Паулина.

— Это Паулина, а Макса ты, конечно, знаешь, — представляю я. — Они здесь, чтобы уберечь нас от ада.

Ванесса смотрит на меня, как будто я выжила из ума.

— Зои, можно тебя на минутку? — говорит она и тащит меня в кухню. — Я не стану запрещать тебе приводить в дом гостей, но о чем, черт побери, ты думаешь?

— Знаешь, ты не лесбиянка, — говорю я. — У тебя просто проблемы с ориентацией.

— Сейчас у меня одна проблема: как выставить из гостиной этих незваных гостей, — отвечает Ванесса и возвращается со мной в комнату.

Я вижу, как она все больше и больше заводится, слушая рассказы Паулины о том, что со всеми гомосексуалистами жестоко обращались в детстве, что женственность заключается в том, чтобы носить чулки и делать макияж. Наконец у Ванессы лопается терпение. Она вышвыривает Макса с Паулиной из дома и закрывает за ними дверь.

— Я люблю тебя, — говорит она мне, — но если ты опять захочешь повидать своего бывшего с этим жалким подобием Аниты Брайант, предупреди заранее, чтобы меня не было поблизости. Желательно не ближе пяти тысяч километров.

— Макс сказал, что хочет со мной поговорить, — объясняю я. — Я решила, что о разводе. Я не знала, что он придет не один.

Ванесса хмыкает. Снимает туфли на высоких каблуках.

— Если честно, мне противно даже то, что они сидели на моем диване. Похоже, придется отдавать его в чистку. Или провести обряд изгнания нечистой силы, или что-то вроде того…

— Ванесса!

— Я просто не ожидала увидеть его в своем доме. Особенно сегодня, когда я… — Она замолкает.

— Когда ты что?

— Ничего, — качает она головой.

— Думаю, ты не должна винить их за то, что они хотят, чтобы однажды мы проснулись и осознали, как ошибались.

— Не должна?

— Нет, — заверяю я, — потому что именно этого мы желаем им самим.

Ванесса отвечает мне слабой улыбкой.

— Предоставляю тебе найти единственное, что объединяет меня с пастором Клайвом и его компанией веселых гетеросексуалов.

Она идет в кухню и, я слышу, достает из холодильника бутылку вина. У нас сложилась традиция расслабляться и рассказывать друг другу о том, как прошел день, за бокалом отличного «Пино Гриджио».

— Мне кажется, у нас осталось немного «Кризиса среднего возраста»! — кричу я.

Так называется вино, которое мы купили с Ванессой в Калифорнии, прельстившись исключительно этикеткой. Я опускаюсь на диван, на то место, где сидел Макс. Я щелкаю по каналам телевидения и останавливаю свой выбор на «Эллен».

Иногда мы с Максом смотрели этот сериал, когда Макс возвращался с работы. Ему нравились ее кеды «Конверс» и голубые глаза. Он, бывало, шутил, что не хотел бы оказаться запертым с одной комнате с Опрой, потому что она наводит ужас. Но Эллен Деженер… С такой девушкой любой бы захотел выпить пивка.

Что мне нравится в Эллен… Несмотря на то что она лесбиянка — да-да! — не это в ней самое интересное. Запоминается то, что она настоящий профессионал телевидения, а не то, что она возвращается домой к Портии Де Росси.

В гостиную входит Ванесса, но вместо вина она несет два бокала шампанского.

— Это «Дом Периньон», — говорит она. — Потому что нам есть что отметить.

Я смотрю на пузырьки, поднимающиеся в бледно-желтой жидкости.

— У меня сегодня умерла больная, — тут же признаюсь я. — А ей было всего три.

Ванесса ставит бокалы на пол и обнимает меня. Она молчит. Слова излишни.

Человек понимает, что нашел свою половинку, когда молчание намного важнее слов.

Слезами Марису не вернуть. Слезы не заставят таких людей, как Паулина и Макс, перестать меня осуждать. Но от слез, тем не менее, становится легче. Я продолжаю рыдать. Ванесса гладит меня по голове, пока слезы не высыхают, а внутри не образовывается пустота. Я поднимаю на нее глаза.

— Прости. Ты хотела что-то отметить.

Щеки Ванессы вспыхивают.

— В другой раз.

— Я не позволю, чтобы мой неудачный день испортил тебе настроение.

— Зои, это подождет, правда.

— Нет. — Я усаживаюсь на диване по-турецки и поворачиваюсь к ней лицом. — Рассказывай.

Ей, похоже, неловко.

— Да так, ерунда. Я спрошу тебя в другой раз.

— О чем спросишь?

Ванесса собирается с духом.

— Если ты говорила вчера серьезно… После того, как мы в магазине встретили Макса…

Я сказала, что хотела бы остаться с ней навсегда. И что «навсегда» — это слишком короткий срок.

И несмотря на то, что я не такой представляла свою жизнь…

Несмотря на то, что есть люди, с которыми я даже не знакома, но которые уже ненавидят меня за это…

Несмотря на то, что мы знакомы всего несколько месяцев, а не лет…

Каждое утро я просыпаюсь, охваченная паникой. А потом смотрю на Ванессу и с облегчением говорю себе: «Не волнуйся, она рядом».

— Да, — подтверждаю я. — Готова подписаться под каждым словом.

Ванесса разжимает руку. На ее ладони лежит золотое кольцо с россыпью бриллиантов.

— Если «всегда» — недостаточно долго, может быть, «до конца жизни»?

На мгновение меня словно парализовало, я не могу дышать. Я не думаю ни о последствиях, ни о том, как отреагируют на эту новость окружающие. Единственная моя мысль: «Ванесса моя. Моя и только моя».

Я снова заливаюсь слезами, но уже по другой причине.

— До конца жизни — это неплохое начало, — отвечаю я.

Меня окружают облака. Они касаются носков моих кроссовок. Стелются по полу. Наверное, я зашла настолько далеко, что оказалась на небесах. Вот только я совсем не хочу свадебное платье (сама покупка которого делает всю затею больше похожей на пытку).

Мама держит платье с декольте в форме сердца, которое заканчивается юбкой из перьев. Больше похоже на цыпленка, которого переехал комбайн.

— Нет, — говорю я. — Категорически.

— Вот там висит платье с кристаллами «Сваровски» на лифе, — настаивает мама.

— Сама его надевай, — бурчу я.

Идея посетить салон новобрачных в Бостоне принадлежит не мне. Моей маме приснился сон, и в итоге мы оказались в примерочной салона «Присцилла», и уклониться от похода куда не представляется возможным, — мама непоколебимо верит в пророческую силу подсознания.

Мама, которой понадобилась целая неделя, чтобы привыкнуть, что мы с Ванессой вместе, намного больше обрадовалась предстоящей свадьбе, чем мы. Мне в глубине души кажется, что она любит Ванессу гораздо сильнее, чем меня, потому что Ванесса серьезная, имеющая голову на плечах дочь, которой у мамы никогда не было. Дочь, с которой можно обсудить индивидуальный пенсионный счет и порядок выхода на пенсию, которая ведет книгу, куда записывает дни рождения, чтобы не забыть послать поздравление. Мне кажется, мама искренне верит, что Ванесса всегда будет обо мне заботиться, в то время как относительно Макса у нее были сомнения.

Но у меня все зудит в этом месте, где полно других невест, которые выходят замуж без всяких осложнений. Такое ощущение, что я буквально утопаю в тюле, кружевах и атласе, а ведь я еще ни одного платья не померила.

Когда к нам подходит продавщица и предлагает свою помощь, мама с широкой улыбкой делает шаг ей навстречу.

— Моя дочь-лесбиянка выходит замуж, — сообщает она.

Я чувствую, как пылают мои щеки.

— Чего это вдруг я дочь-лесбиянка?

— Ну, мне казалось, кому, как ни тебе, знать ответ на этот вопрос.

— Ты же раньше никогда не представляла меня: «Вот моя дочь традиционной сексуальной ориентации».

У мамы вытягивается лицо.

— Я думала, ты хочешь, чтобы я тобой гордилась.

— Не нужно делать из меня виноватую, — отвечаю я.

Продавщица переводит взгляд с меня на маму.

— Наверное, вам нужно еще несколько минут подумать, — говорит она и поспешно удаляется.

— Полюбуйся, что ты сделала. Поставила девушку в неловкое положение, — вздыхает мама.

— Ты смеешься? — Я хватаю с полки туфли-лодочки в блестках. — Привет! — передразниваю я. — А у вас нет таких туфель для моей мамы-садомазохистки? У нее тридцать восьмой размер.

— Во-первых, я не садо-мазо. Во-вторых, эти туфли просто ужасные. — Она смотрит на меня. — Знаешь, не все собираются на тебя нападать. Не стоит думать, только на том основании, что ты сама недавно стала членом гей-меньшинства, о других людях самое плохое.

Я опускаюсь на белый диван посреди гор тюля.

— Тебе легко говорить. Тебе каждый день не присылают брошюры из церкви Вечной Славы. «Десять крошечных шагов к Иисусу», «„Норма“ не значит „Ненависть“». — Я смотрю на маму. — Тебе, возможно, хочется всем раструбить о моем новом статусе, но я не хочу. Не стоит никого вгонять в краску. — Я оглядываюсь на продавщицу, которая заворачивает платье. — Единственное, что нам о ней известно: она поет в церковном хоре Вечной Славы.

— Единственное, что нам о ней известно, — возражает мама, — она тоже лесбиянка. — Мама сидит рядом. Вокруг нас, напоминая небольшой взрыв, громоздятся платья. — Милая, что случилось?

К моему величайшему изумлению, мои глаза наполняются слезами.

— Я не знаю, что надеть на собственную свадьбу, — признаюсь я.

Мама бросает на меня взгляд, потом хватает за руку, стягивает с дивана и тащит вниз по лестнице на Боулстон-стрит.

— О чем, черт побери, ты говоришь?

— Невеста должна приковывать взгляды, — всхлипываю я. — А если так случилось, что на свадьбе две невесты?

— А что наденет Ванесса?

— Костюм.

Красивый белый костюм, который она нашла в фирменном магазине «Маршалл» и который сидит на ней как влитой. Но я никогда в жизни не носила костюмов.

— В таком случае ты можешь надеть то, что захочешь…

— Только не белое, — предупреждаю я.

Мама поджимает губы.

— Потому что ты уже один раз была замужем?

— Нет. Потому что…

Я прикусываю губу, чтобы не произнести то, что вертится на языке и тяжелым грузом лежит у меня на сердце, словно свежий слой асфальта.

— Почему? — допытывается мама.

— Потому что это голубая свадьба, — шепчу я.

Когда Ванесса сделала мне предложение, я без раздумий ответила «да». Но я была бы абсолютно счастлива, если бы наш брак скромно зарегистрировали в суде Массачусетса, вместо того чтобы раздувать церемонию и приглашать гостей.

— Брось, Зои, — сказала она. — В жизни только два раза собираются вместе все, кого ты любишь: на твою свадьбу и твои похороны. И поверь, во второй раз тебе будет уже не до веселья.

И хотя я каждый вечер сажусь с Ванессой за компьютер, чтобы подыскать музыкантов и место для церемонии, я не перестаю думать о том, что найду предлог и сумею убедить ее просто поехать на медовый месяц в Турцию или на Багамы.

И все же…

В отличие от меня, Ванесса никогда не шла по проходу. Никогда не ела свадебного торта и не танцевала, пока на ногах не появятся мозоли. А если она хочет именно этого, то я не могу лишить ее праздника.

Мне хотелось бы, чтобы все знали, как я счастлива с Ванессой, но для этого свадьба мне не нужна. Я не была до конца уверена, в чем кроется причина. То ли для меня до сих пор все в новинку, то ли я отчетливо понимаю, что подумает Макс: лесбийская свадьба не настоящая.

Не могу объяснить, почему его мнение вообще имеет какое-то значение. В конце концов, мы же не собираемся просить пастора Клайва сочетать нас браком. Люди, которых мы пригласим на нашу свадьбу, любят нас и не станут осуждать за то, что на торте две крошечные фигурки невесты, а не жениха и невесты.

Но, чтобы пожениться, придется выехать за пределы штата Род-Айленд. Нам пришлось искать священника, который не выступает против однополых браков. И мы наймем адвоката, чтобы составить бумаги, которые бы давали нам право принимать друг за друга решения, связанные со здоровьем, и наследовать страховки жизни друг друга. Я не стыжусь своего желания прожить всю жизнь с Ванессой. Но мне стыдно оттого, что шаги, которые мне приходится предпринимать для достижения своей мечты, делают меня гражданином второго сорта.

— Я счастлива, — уверяю я маму, ревя во всю.

Мама меряет меня взглядом.

— Того, что тебе нужно, — машет она в сторону свадебного салона за нашими спинами, — здесь нет. Тебе нужно нечто элегантное и лаконичное. Похожее на вас с Ванессой.

Мы обходим три магазина, прежде чем находим желаемое — простое, узкое, облегающее фигуру платье цвета слоновой кости, длиной до колена, в котором я не напоминаю Золушку.

— Я влюбилась в твоего отца во время пожарных учений, — без умолку говорит мама, застегивая пуговицы на спине. — Мы оба работали в юридической фирме — он бухгалтером, я секретаршей. Пожарные эвакуировали из здания людей. Мы встретились у цепного забора, и он предложил мне половинку шоколадного батончика. Когда в здании уже все было чисто, мы туда не вернулись. — Она пожимает плечами. — На его похоронах многие мои друзья говорили, что мне не повезло влюбиться в парня, который умер в сорок лет. Но знаешь, я всегда думала иначе. Я считала, что мне повезло. А если бы учения не проводились? Мы бы никогда не встретились. И пусть лучше я прожила всего несколько удивительных лет с ним, чем без него вообще. — Она поворачивается ко мне лицом. — Не позволяй никому указывать тебе, кого любить, а кого нет, Зои. Да, это однополая свадьба. Но она твоя.

Она снова разворачивает меня, чтобы я посмотрела на себя в зеркало. Спереди это простое красивое платье. Но со спины совершенно другое дело. По спине идет ряд атласных пуговиц, которые у талии переходят в веер складок. Как будто платье раскрывается, словно роза.

Как будто, глядя мне вслед, человек может подумать: «Я ожидал совсем другого».

Я пристально себя разглядываю.

— Что скажешь?

Возможно, мама говорит о платье, а может, о моем будущем.

— Скажу, что ты нашла то, что надо.

Когда в конференц-зал входит Люси, я уже подбираю на гитаре мелодию и напеваю.

— Привет, — поднимаю я на нее глаза. Ее рыжие волосы спутаны и перекручены. — Пыталась заплетать африканские косички?

Она пожимает плечами.

— Со мной в комнате в университетском общежитии жила девочка, которая хотела заплести африканские косички. В последнюю секунду она передумала по одной простой причине: единственный способ от них избавиться — остричь волосы.

— Что ж, в таком случае я просто побреюсь наголо, — говорит Люси.

— Тоже выход, — соглашаюсь я, радуясь тому, что между нами завязалось подобие беседы. — Ты могла бы стать второй Шинейд О’Коннор.

— Кем?

Я понимаю, что лысая певица разорвала изображение папы римского во время воскресного прямого эфира в девяносто втором году, — Люси тогда еще и на свете не было.

— Или на Мелиссу Этеридж. Ты видела ее выступление на награждении «Грэмми», когда она была лысой после химиотерапии? Она пела песню Дженис Джоплин.

Я достаю медиатор и начинаю наигрывать вступление к «Частичке моего сердца». Краем глаза я вижу, что Люси неотрывно смотрит на мои пальцы, двигающиеся вверх-вниз по ладам.

— Помню, когда я смотрела ее выступление, то подумала, какая она смелая, сумела победить рак… и какая точная песня. Неожиданно оказалось, что поет она не о женщине, которая перечит мужчине, — песня о том, что следует преодолевать все, что может тебя сломать.

Я проигрываю один пассаж, а потом пою следующую строчку: «Я покажу тебе, милый, что женщина может быть сильной, непокорной».

Заканчиваю я решительным аккордом.

— Знаешь, — говорю я, как будто эта мысль только что пришла мне на ум, а не была уроком, продуманным заранее, — самое удивительное в песнях то, что они берут за душу, когда непосредственно касаются исполнителя… или слушателя.

Я вновь начинаю наигрывать эту же мелодию, но на этот раз импровизирую со словами:

Люси хмыкает.

— Такой откровенной ерунды я еще никогда не слышала! — бормочет она.

— Может быть, сама попробуешь? — предлагаю я, откладывая гитару и протягивая руку за блокнотом и ручкой. Пишу слова песни в стиле мэд-либ, оставляя пропуски, чтобы Люси вписала собственные мысли и чувства.

Так я поступаю со всей песней, а потом кладу слова между нами. Несколько минут Люси не обращает на блокнот внимания и сосредоточенно крутит спутанную прядь волос. Потом ее рука медленно тянется к песне, придвигает ее ближе.

Я пытаюсь не закричать от радости, что она сделала шаг к общению. Беру гитару и делаю вид, что настраиваю ее, хотя приготовилась еще до прихода Люси.

Она пишет, согнувшись над бумагой, как будто не хочет открывать тайну. Девочка левша — почему я раньше этого не замечала? Волосы падают ей на лицо, полностью скрывая его. Ногти у нее выкрашены в разные цвета.

В какой-то момент рукава ее рубашки задираются, и я вижу шрамы на запястьях.

Она бросает мне блокнот.

— Отлично! — весело восклицаю я. — Давай посмотрим.

В каждом пропуске Люси написала набор бранных слов. Она приподнимает брови и усмехается в ожидании моей реакции.

— Что ж, — я беру гитару, — споем.

Я кладу бумагу так, чтобы могла ее видеть, и начинаю петь, уверенная, что если кто и в состоянии понять, что такое гнев и мука, так это Дженис Джоплин. Она-то не перевернется в своей могиле.

— Временами ты заставляешь чувствовать себя, как гребаная жопа с ручкой, — пою я как можно громче. — Неужели ты не знаешь, что я… долбаный… — Я замолкаю, указывая на строчку. — Не могу разобрать…

Люси вспыхивает.

— Э-э… пидор.

— Неужели ты не знаешь, что я долбаный… — пою я.

Дверь в коридор широко открыта. Проходящий мимо учитель заглядывает к нам.

— Иди же, иди же, иди же, иди же и возьми… возьми б… задницу…

Я пою это, как любую другую песню, как будто эти бранные слова не имеют для меня никакого значения. Я пою от души. В итоге, когда я заканчиваю куплет, Люси не сводит с меня глаз, а на губах у нее играет подобие улыбки.

К сожалению, в дверях собралась небольшая толпа учеников, застывших со смешанным чувством изумления и восхищения.

— Похоже, урок окончен, — говорю я.

Люси набрасывает на плечо рюкзак и, как обычно, пулей вылетает из кабинета, чтобы оказаться от меня как можно дальше. Я безропотно протягиваю руку за чехлом для гитары.

Но на пороге она оборачивается.

— Увидимся через неделю, — прощается Люси, впервые давая мне понять, что намерена вернуться.

Знаю, считается, если на свадьбу идет дождь — это к счастью, но не уверена, что можно считать хорошей приметой снежный буран. Сегодня день нашей с Ванессой свадьбы, и капризная апрельская снежная буря, которую предсказывали синоптики, превратилась в настоящую вьюгу. Транспортники даже закрыли некоторые участки магистрали.

Вчера вечером мы приехали в Фолл-Ривер, чтобы уладить все проблемы, но бо́льшая часть наших гостей должны приехать сегодня на вечернюю церемонию. В конце концов, до Массачусетса менее часа езды. Но сейчас даже такое расстояние кажется непреодолимым.

И еще, как будто одной стихии нам мало, возникли проблемы с водопроводом. В ресторане, где мы планировали принимать гостей, прорвало трубы. Я вижу, как Ванесса пытается успокоить своего друга Джоэла — распорядителя на свадьбах, который в качестве подарка решил бесплатно провести наше торжество.

— У них по щиколотку воды! — вопит Джоэл, обхватывая голову руками. — Похоже, я сейчас сойду с ума.

— Уверена, можно по-быстрому найти другой ресторан, — успокаивает его Ванесса.

— Ага. И сам Рональд Макдональд даже согласится провести церемонию. — Джоэл смотрит Ванессе прямо в глаза. — У меня же репутация! Я не стану — повторяю, не стану! — есть на закуску картофель фри.

— Может быть, отложить свадьбу? — предлагает Ванесса.

— Или, — вношу я встречное предложение, — можно просто пойти к мировому судье и покончить с формальностями.

— Дорогая, — отвечает Джоэл, — не можешь же ты явиться в этом шикарном вечернем платье в городскую управу, чтобы тяп-ляп сочетаться браком.

Ванесса не обращает на него внимания.

— Продолжай, — говорит она мне.

— Ведь банкет не самое главное на свадьбе, верно?

Джоэл тяжело вздыхает за моей спиной.

— Я этого не слышал! — возмущается он.

— Не хочу, чтобы гости, рискуя жизнью, ехали на нашу свадьбу, — продолжаю я. — Один свидетель у нас есть — Джоэл. Уверена, на улице можно найти еще кого-нибудь.

Ванесса смотрит на меня.

— Разве ты не хочешь, чтобы приехала твоя мама?

— Разумеется, хочу. Но больше всего я хочу просто выйти замуж. У нас есть разрешение на вступление в брак. Мы есть друг у друга. Остальное не имеет особого значения.

— Сделай одолжение, — молит Джоэл. — Позвони своим гостям и предоставь им самим решать.

— А их нужно предупредить, чтобы захватили на банкет купальники? — шутит Ванесса.

— Это уж предоставь мне, — отвечает Джоэл. — Если Дэвид Тутера может спасти свадьбу, значит, и я смогу.

— Кто такой этот Дэвид Тутера?

Он закатывает глаза.

— Иногда ты ведешь себя как истинная лесбиянка. — Он берет со стола сотовый телефон и вкладывает ей в руку. — Давай звони, сестричка.

— Хорошая новость, — сообщает мама, закрывая за собой дверь уборной, — что ты все-таки будешь идти по проходу.

Дорога заняла пять часов, но маме удалось добраться до Массачусетса в разгар бури столетия. Теперь она будет со мной до самой церемонии. Здесь пахнет попкорном. Я смотрю на себя в большое зеркало. Платье сидит идеально, но макияж в приглушенном свете кажется чересчур театральным. Мои волосы при такой влажности никакими молитвами не заставить виться.

— Священник уже здесь, — говорит мама.

Я это знаю, потому что женщина-священник уже заглядывала ко мне поздороваться. Мэгги Макгилан — самая гуманная женщина-священник, которую нам удалось найти в справочнике. Она не лесбиянка, но постоянно сочетает браками однополые пары, и нам с Ванессой очень импонирует, что в ее церемонии нет налета религиозности. Откровенно говоря, после визита Макса религией мы обе сыты по горло. Но Мэгги Макгилан подкупила нас еще в своем кабинете тем, что искренне порадовалась за нас, когда мы сказали, что приехали в Массачусетс, чтобы пожениться.

— Жаль, что в Род-Айленде запрещены однополые браки, — с улыбкой произнесла она. — Мне кажется, законодатели боятся, что если предоставить геям и лесбиянкам гражданские права, то все жители этого штата захотят ими воспользоваться.

В уборную заглядывает Джоэл.

— Готова? — спрашивает он.

Я делаю глубокий вдох.

— Наверное.

— Знаешь, я пытался пригласить к тебе на свадьбу фокусника-гея, но не получилось, — говорит Джоэл, — он исчез вместе с дружком. — Он ждет, пока до меня дойдет смысл, и усмехается. — Всегда срабатывает с нервничающими невестами.

— Как Ванесса? — спрашиваю я.

— Великолепна, — отвечает он. — Почти так же великолепна, как ты.

Мама целует меня в щеку.

— Увидимся в зале.

Мы с Ванессой решили идти по проходу вместе. Ни у одной из нас не было отца, чтобы провести невесту к алтарю, и в этот раз я не чувствовала, что меня отдают в чьи-то надежные руки. Я ощущала, что мы стали друг для друга плечом. Поэтому я вслед за Джоэлом покидаю уборную и жду, пока он приведет из мужской уборной Ванессу в белом костюме. Она не сводит с меня восхищенных глаз.

— Ух ты!

Я вижу, как дергается у нее горло, словно она пытается найти слова, но их не хватает, чтобы передать наши чувства. Наконец она протягивает ко мне руки и касается лбом моего лба.

— Я боюсь, — шепчет она, — что в любую секунду могу проснуться.

— Ладно вам, неразлучники, — торопит Джоэл, хлопая в ладоши. — Приберегите это для гостей.

— Всех четырех? — бормочу я, а Ванесса хмыкает.

— Я вспомнила еще одного, — говорит Ванесса. — Раджази.

Целых четыре часа до этого мы перебирали имена гостей, у которых, по нашему мнению, хватит храбрости, чтобы отметить с нами свадьбу. Может быть, Ванда из дома престарелых? Она выросла в Монтане и привыкла к снежным бурям. И Алекса, моя бухгалтер, — ее муж работает на министерство транспорта и, возможно, сможет угнать снегоуборочную машину, чтобы подбросить жену к нам. Само собой, давняя приятельница Ванессы, парикмахер, тоже может оказаться в числе гостей.

Вместе с мамой их набирается целых четверо.

Джоэл ведет нас по закоулкам среди какого-то инвентаря, оборудования, мимо груды ящиков к двери. На ней висит короткая занавеска. Джоэл шепотом командует:

— Просто идите по дорожке, не споткнитесь о желоб… И помните, дамы: вы великолепны!

Он целует нас в щеки, потом Ванесса берет меня за руку.

Звучит струнный квартет. Мы вместе, Ванесса и я, ступаем на белую дорожку и решительно подныриваем под занавеску — туда, откуда мы будем идти по проходу кегельбана к месту, где нас будут встречать гости.

Только их не четверо. А почти восемьдесят человек. Насколько я вижу, все, кому мы сегодня звонили, все, кому советовали не ехать по такой ненастной погоде, — все приехали сюда, к нам.

Это первое, что я замечаю. И второе, эта дорожка в кегельбане компании «Эй-эм-си лейн-энд-геймз» — единственное место, которое удалось найти Джоэлу за такое короткое время, — совсем не похожа на дорожку в кегельбане. Желоба по обе стороны дорожки, по которой мы идем, украшены виноградной лозой с вплетенными в нее лилиями. Со стен и потолка свисают волшебные фонари. Желоб автоматического возврата шаров задрапирован белым шелком, на нем портреты моего отца и родителей Ванессы. Автоматы для игры в пинбол, накрытые бархатом, ломятся от закусок и блюд со свежими креветками. На столе для воздушного хоккея возвышается фонтан из шампанского.

— Сама квинтэссенция свадьбы лесбиянок, — говорит мне Ванесса. — Кто еще станет сочетаться браком в помещении, полном шаров?

Мы продолжаем смеяться и тогда, когда достигаем конца импровизированного прохода. Там нас ждет Мэгги Макгилан в пурпурной шали, расшитой по краям бисером.

— Добро пожаловать, — говорит она, — в снежную бурю две тысячи одиннадцатого года и на свадьбу Ванессы и Зои. Я воздержусь от шуток насчет того, что такая погода к счастью, вместо этого я скажу: они пришли сюда, чтобы связать себя обязательствами друг перед другом, и не только на сегодня, но и на завтра, и на все последующие дни. Мы радуемся с ними… и за них.

Слова Мэгги не могут передать того, что я вижу, когда смотрю на свою маму, на лица друзей и даже на лицо парикмахерши Ванессы. Потом Ванесса откашливается и начинает читать стихи Руми:

Она замолкает, и я слышу всхлипывание мамы. Я вытаскиваю из памяти ленту слов, которые выучила специально для Ванессы, стихотворение Э. Э. Каммингса, где каждый звук — музыка.

Вот кольца, и мы вместе плачем и смеемся.

— Ванесса и Зои, — говорит Мэгги, — пусть минуют вас ссоры, пусть все у вас будет хорошо. Поскольку вы уже пообещали на этой церемонии перед родными и друзьями быть вместе до конца жизни, я могу лишь добавить то, что уже тысячи раз говорила раньше, на тысяче свадеб…

Мы с Ванессой усмехаемся. Мы долго гадали, как закончится церемония. Нельзя же просто сказать: «Я объявляю вас мужем и женой». По той же причине «Объявляю вас сожительницами» звучит несколько несерьезно для настоящей свадьбы.

Мэгги Макгилан улыбается нам.

— Зои! Ванесса! — провозглашает она. — Теперь можете поцеловать невесту.

На случай, если вы не до конца уверены, что гостиница «Хайлэнд-инн» дружелюбно настроена к лесбиянкам, хотя вы и позвонили им (877-ЛЕС-БИ-ИНН), на вершине горы найдется ряд удобных, глубоких дачных кресел с широкими подлокотниками всех цветов радуги. От меня не ускользнула парадоксальность того, что этот маленький уголок рая с широкими взглядами расположен в Вифлееме, штат Нью-Гэмпшир, и, вполне возможно, тихий город-тезка у подножия Белых гор станет колыбелью для нового образа мысли.

После свадебной церемонии — это, наверное, единственная в мире церемония, где сочетались торт с шоколадной помадкой, ликер «Гран Марнье» и игра в полночь в темноте в боулинг, — мы с Ванессой переждали бурю, чтобы выехать к месту, где намеревались провести медовый месяц. Мы хотели покататься на лыжах, поездить по древним городкам, но почти сутки нашего медового месяца проводим в номере — и не просто бездельничаем, хотя случаются и такие восхитительные отступления. Мы сидим перед камином, пьем шампанское, которое презентовал нам хозяин гостиницы, и беседуем. Мне кажется невероятным, что мы до сих пор не устали от своих историй, но каждая новая перетекает в следующую. Я открываю Ванессе секреты, которыми никогда не делилась с мамой: как выглядел отец в день своей смерти; как я украла его дезодорант из ванной и спрятала в своем ящике с бельем, где хранила несколько лет на случай, если мне понадобится вспомнить его запах, чтобы успокоиться. Я рассказываю ей, как пять лет назад нашла в сливном бачке бутылку с джином и выбросила ее, но так и не призналась Максу в своей находке, словно если умалчивать о проблеме, то она перестанет существовать.

Я пою ей алфавит в обратном порядке.

В ответ Ванесса рассказывает мне о своем первом годе работы школьным психологом, о шестикласснице, которая призналась, что ее насилует собственный отец, и которую этот же отец в конечном счете забрал из школы и вывез за пределы штата, — Ванесса периодически залезает в поисковую систему, чтобы выяснить, жива ли эта девочка. Она признается, что, после того как похоронила мать, в ее сердце еще долго оставался горький осадок оттого, что она ненавидела эту женщину, которая так и не приняла Ванессу такой, как она есть.

Она признается, что единственный раз в жизни, еще в колледже, попробовала «травку», — закончилось тем, что она съела целую пиццу с пепперони и буханку хлеба.

Она рассказывает мне, что раньше ее мучили кошмары: она умирает в одиночестве на полу в гостиной, и проходит несколько недель, прежде чем кто-то из соседей замечает, что она уже давно не выходит из дому.

Рассказывает, что ее первым домашним любимцем был хомяк, который убежал среди ночи, спрятался за батареей, и больше его никто не видел.

Временами, когда мы беседуем, я кладу ей голову на плечо. Иногда она меня обнимает. Часто мы сидим на разных концах дивана, но наши ноги переплетены. Когда Ванесса впервые дала мне рекламный проспект этой гостиницы, я не стала его читать: зачем нам прятаться среди других ищущих уединения лесбийских пар во время медового месяца? Почему бы просто не поехать в Нью-Йорк, Поконос, Париж, как остальные молодожены?

— Можно и туда, только там у нас все будет не как у остальных молодоженов, — возразила Ванесса.

И вот мы здесь. Здесь никто не таращится, если мы держимся за руки или заказываем номер с огромной кроватью. Мы выезжаем за пределы своей гостиницы — на обед в гостиницу «Маунт-Вашингтон», в кинотеатр, — и каждый раз, когда мы покидаем территорию своей гостиницы, я отмечаю, что мы автоматически не приближаемся друг к другу ближе чем на шаг. Тем не менее как только мы приезжаем назад — опять прилипаем друг к другу.

— Это как разделять учащихся по категориям, — объясняет Ванесса, пока мы сидим в столовой гостиницы за завтраком, наблюдая за белкой, которая скачет по заледенелой каменной стене. — Меня чуть не выгнали из магистратуры, когда я написала работу, где доказывала, что следует разделять учеников в соответствии с их способностями. И знаешь что? Спроси любого ребенка, которому с трудом дается математика, хочет ли он учиться в классе, где учатся дети с разным уровнем знаний, и он скажет, что будет чувствовать себя идиотом. Спроси математического гения, хочет ли он учиться в таком классе, и он скажет, что устал выполнять за всех работу во время групповых заданий. Иногда лучше объединять подобное с подобным.

Я смотрю на нее.

— Осторожнее, Несс. Если бы сейчас тебя услышали из АЗПГЛ, то лишили бы твоего розового статуса.

Она смеется.

— Я не ратую за лагеря для интернированных геев. Просто, когда растешь католиком, если отпускаешь шутку о папе римском или обсуждаешь крестный ход, приятно, когда в ответ не встречаешь непонимающий взгляд. Есть определенные преимущества в том, чтобы быть среди своих.

— Вот правда и вылезает наружу, — говорю я. — Не знала, что у креста есть ходы.

— Верни назад кольцо, — шутит она.

Наш разговор прерывает визг малыша, который вбегает в столовую и чуть не сбивает официантку. Его мамочки спешат за ним.

— Трэвис!

Мальчик смеется, оглядывается через плечо и ныряет под наш стол, такой себе человеческий детеныш.

— Простите! — извиняется одна из женщин.

Она вытягивает его из-под стола, прижимается лицом к его животику, а потом закидывает ребенка себе за спину.

Ее подруга смотрит на нас и улыбается.

— Мы не можем найти у него выключатель.

Семья удаляется к стойке выдачи, а я не свожу глаз с мальчика, Трэвиса, и представляю, как в этом возрасте выглядел бы мой сын. Пахнул бы он какао и мятой, был бы его смех похож на каскад пузырей? Интересно, боялся бы он чудовищ, которые живут под матрасом? Смогла бы я своей колыбельной успокоить его ночью, чтобы он смог заснуть?

— Может быть, — говорит Ванесса, — и мы когда-то будем так ходить.

Меня охватывает беспросветное отчаяние.

— Ты же говорила, что для тебя дети не имеют значения. У тебя есть твои ученики. Ты же знаешь, я детей иметь не могу. — Я с трудом выговариваю эти слова.

— Для меня дети не имели значения, потому что я не хотела быть матерью-одиночкой. Я достаточно в детстве насмотрелась на таких матерей. И, разумеется, я знаю, что ты не можешь иметь детей. — Ванесса переплетает свои пальцы с моими. — Но, Зои, я же могу!

Эмбрион замораживается на стадии бластоцисты, когда ему пять дней. В запечатанной пробирке, заполненной криозащитным веществом, человеческим антифризом, жидкость уже предварительно охлаждена до ста девяноста шести градусов по Цельсию. Пробирку помещают в алюминиевый контейнер, который потом хранится в бидоне. Если пробирку нагреть до комнатной температуры, криозащитное вещество разжижается, и эмбрион можно помещать в его культуральную среду. Медики определяют, не поврежден ли эмбрион, возможна ли его пересадка. Если эмбрион остается практически неповрежденным, его подсадка имеет большие шансы привести к желаемой беременности. Клеточные повреждения, если они незначительные, не являются условием, препятствующим оплодотворению. Некоторые эмбрионы замораживали на десять лет, а потом из них рождались здоровые дети.

Когда я проходила курс ЭКО, я всегда относилась к дополнительным эмбрионам, которые мы замораживали, как к снежинкам. Крошечные потенциальные малыши — каждый немного отличается от другого.

Согласно результатам исследования, опубликованным в журнале «Фертильность и стерильность» в 2008 году, если родители не хотят больше иметь детей и их просят отдать свои замороженные эмбрионы, пятьдесят три процента не согласны отдавать их чужим людям, потому что не хотят, чтобы их дети однажды узнали о существовании неизвестного брата или сестры. Вдобавок они не хотят, чтобы их детей воспитывали чужие люди. Шестьдесят шесть процентов согласились бы отдать свои эмбрионы для исследования, но не во всех клиниках есть необходимое оборудование. Двадцать процентов хотели бы оставить эмбрионы замороженными навечно. Очень часто мнения мужа и жены по этому вопросу расходятся.

У меня целых три замороженных эмбриона плавают в жидком азоте в клинике Уилмингтона, в Род-Айленде. И теперь, когда Ванесса заговорила о детях, я не могу больше ни есть, ни пить, ни спать. Все мои мысли только об этих крошках, которые ждут меня.

Несмотря на усилия всех активистов, которые так рьяно противятся внесениям в конституцию изменений, разрешающих однополые браки, ничего не меняется. Да, у нас с Ванессой теперь есть клочок бумаги, который лежит в небольшом несгораемом сейфе в одном конверте с нашими паспортами и карточками социального страхования, но это единственное, что поменялось. Мы с ней так и остаемся лучшими подругами. Мы продолжаем читать друг другу колонку редактора в утренней газете, мы целуем друг друга и говорим «Спокойной ночи», прежде чем погасить свет. Другими словами, можно остановить закон, но любовь не остановишь.

Свадьба оказалась разочарованием, «лежачим полицейским» на дороге реальной жизни. Но сейчас мы вернулись домой, к своей обычной жизни. Мы просыпаемся, одеваемся, ходим на работу, которая в моем случае оказалась необходимой отдушиной, потому что когда я одна, то ловлю себя на том, что сижу, уставившись на документы из клиники, которая за последние пять лет стала мне вторым домом, пытаясь собраться с духом и позвонить туда.

Я понимаю, что нет логического объяснения моим страхам, что Ванесса столкнется с такими же медицинскими осложнениями, что и я. Она моложе меня, она здоровая женщина. Но от одной мысли, что ей придется пройти через то, через что прошла я, — не через физические мучения, а через душевные терзания, — у меня почти опускаются руки. Надо отдать должное Максу. Больнее, чем утратить собственного ребенка, мне кажется, видеть, как теряет ребенка твой самый близкий в мире человек.

Поэтому я по-настоящему рада отвлечься чем-то от грустных мыслей — например, провести урок с Люси. В конце концов, когда я горланила ругательства, это вызвало у нее улыбку.

Когда я вхожу в класс, она вовсе не выглядит обрадованной. Ее отросшие косички расплетены, волосы прилизаны и немыты. Под заплаканными глазами темные круги. На ней черные гамаши и рваная футболка, а кеды «Конверс» разного цвета.

На правом запястье — марлевая прокладка, обмотанная, похоже, клейкой лентой.

Люси не смотрит мне в глаза. Она падает на стул, поворачивает его так, чтобы не сидеть ко мне лицом, и опускает голову на парту.

Я встаю и закрываю дверь кабинета.

— Хочешь поговорить? — спрашиваю я.

Она качает головой, но голову так и не поднимает.

— Как ты поранилась?

Люси подтягивает колени к подбородку, сворачиваясь в клубок.

— Знаешь, — говорю я, мысленно перечеркивая план урока, — может быть, послушаем вместе музыку? И если захочешь, то поговорим.

Я подхожу к цифровому плееру, который подключен к переносным колонкам, и просматриваю список воспроизведений.

Первой я ставлю песню «Злюсь на себя» Джила Скотта. Я пытаюсь найти произведение, которое отвечало бы настроению Люси, чтобы девочка мысленно вернулась ко мне.

Она даже не шевелится в ответ.

Я продолжаю ставить неистовые песни — «Бенглз», песнопения Карен О, даже «Металлику». На шестой песне «Любовь — это поле боя» в исполнении Пэт Бенатар я признаю свое поражение.

— Ладно, Люси. На сегодня хватит.

Я нажимаю «паузу» на плеере.

— Нет.

Голос ее еле слышен, голова по-прежнему упирается в колени, лицо спрятано.

— Что ты сказала?

— Нет, — повторяет Люси.

Я опускаюсь рядом с ней на колени и жду, чтобы она подняла на меня глаза.

— Почему?

Она облизывает губы.

— Эта песня… Так звучит моя кровь.

Слушая неистовые басы и необычную перкуссию этой песни, я понимаю ее чувства.

— Когда я злая как черт, — признаюсь я, — то ставлю именно эту песню. Очень громко. И барабаню в такт.

— Я ненавижу сюда приходить.

Ее слова больно ранят меня.

— Очень сожалею…

— Серьезно? Кабинет для умственно отсталых? Меня и так уже считают в школе самой большой уродиной, а теперь все думают, что я умственно отсталая.

— Эмоционально нестабильная, — автоматически поправляю я, и Люси меряет меня убийственным взглядом.

— Тебе, по-моему, следует постучать на барабанах, — говорю я.

— А вам, по-моему, следует пойти…

— Хватит! — Я хватаю ее за руку, за здоровую руку, и заставляю встать со стула. — Пойдем на экскурсию.

Сначала мне приходится ее тащить, но, когда мы идем по коридору, она уже сама плетется рядом. Мы минуем целующиеся парочки, прилипшие к шкафчикам, обходим стороной четырех хохочущих девочек, которые склонились над телефоном и таращатся на экран, просачиваемся между разжиревшими игроками в лакросс в их спортивной форме.

Я знаю, где находится столовая, только потому, что во время моих прошлых визитов в школу Ванесса водила меня туда выпить кофе. Эта столовая ничем не отличается от других школьных столовых, в которых мне приходилось бывать, — настоящая чашка Петри в натуральную величину, где взращивается общественное недовольство, а учащиеся разбиваются по видам: популярные дети, чокнутые, деревенщина, нытики. Мы проходим прямо в центр столовой к женщине, которая ляпает на тарелки картофельное пюре.

— Я должна попросить вас освободить нам место.

— Да что вы говорите! — удивляется она, приподнимая бровь. — Кто-то умер и назначил вас королевой?

— Я школьный психотерапевт.

Это не совсем правда. Я не имею к школе никакого отношения. Именно поэтому, когда у меня начнутся неприятности, на мне это никак серьезно не отразится.

— Всего на десять минут.

— Меня никто не предупреждал…

— Послушайте… — Я отодвигаю ее в сторону и менторским тоном продолжаю: — У меня здесь склонная к самоубийству девочка, и я пытаюсь внушить ей чувство самоуважения. Насколько я знаю, одна из первоочередных задач нашей школы, как и всех остальных школ штата, — профилактика суицида среди учащихся. Неужели вы хотите, чтобы начальник полиции узнал, что вы препятствуете этому процессу?

Я блефую. Я даже имени начальника полиции не знаю. А Ванесса, когда услышит, что произошло, либо убьет меня, либо поздравит, — я не знаю, что и предположить.

— Я приведу директора! — грозит женщина.

Не обращая на нее внимания, я иду за стойку и начинаю хватать кастрюли и сковородки, переворачивать и расставлять их. Собираю черпаки, ложки и лопаточки.

— Вам за это дадут пинком под зад, — предупреждает Люси.

— Я не работаю в этой школе, — пожимаю я плечами. — Я здесь тоже чужая.

Я устраиваю две барабанные установки — один импровизированный хай-хет (перевернутый котелок), малый барабан (перевернутая кастрюля) — и кладу у наших ног металлический поднос — турецкий барабан.

— Будем играть на барабанах, — объявляю я.

Люси смотрит на обедающих в столовой — некоторые уставились на нас, но бо́льшая часть просто не обращает внимания.

— Или не будем.

— Люси, ты ведь хотела уйти из этого ужасного кабинета для детей с особыми потребностями? Или нет? Иди сюда и прекрати спорить!

К моему удивлению, она слушается.

— На полу — наш большой барабан, «бочка». Четыре удара, равномерных. Бей левой ногой, потому что ты левша. — Я отсчитываю и ударяю ногой по металлическим дверцам сервировочного стола. — Теперь ты.

— Это глупо, — отвечает Люси, однако осторожно бьет по дверцам.

— Отлично! На счет четыре, — говорю я. — Теперь малый барабан у твоей правой руки. — Я протягиваю ей ложку и указываю на перевернутую кастрюлю. — Бей по ней на счет два и четыре.

— По-настоящему? — спрашивает Люси.

В ответ я играю барабанный бой — восемь нот на хай-хете: и раз, и два, и три, и четыре. Люси соблюдает свой ритм и левой рукой делает то же, что и я.

— Не останавливайся! — командую я. — Это базовый фоновый ритм.

Среди этой какофонии я беру две деревянные лопатки и отбиваю соло на барабанах.

Теперь на нас смотрит уже вся столовая. Некоторые даже получают удовольствие от импровизированного рэпа.

Люси ничего не замечает. Она полностью погрузилась в ритм, который вибрирует в ее руках и позвоночнике. Я запеваю «Любовь — это поле боя» — слова беззащитны, как рвущиеся на ветру флаги. Люси не сводит с меня глаз. Я пою целый куплет, на втором она начинает мне подпевать:

— Никаких обещаний. Никаких просьб…

Она веселится как ненормальная, а я думаю, что это достижение непременно войдет в анналы музыкальной терапии. Но тут в столовую входит директор в сопровождении работницы столовой и Ванессы.

Должна сказать, что моя вторая половинка выглядит не особенно счастливой.

Я замолкаю и прекращаю бить по кастрюлям и сковородкам.

— Зои, — говорит Ванесса, — что, черт возьми, ты делаешь?

— Свою работу.

Я беру Люси за руку и вытаскиваю из-за стола. Она чуть не умирает от страха, что ее застали на горячем. Я вручаю директору лопаточку, которой стучала, и, не говоря ни слова, прохожу мимо него. Когда мы с Люси оказываемся лицом к лицу с полной учеников столовой, я поднимаю наши сцепленные руки, как обычно это делают рок-группы.

— Спасибо средней школе Уилмингтона! — кричу я. — Пока!

Без лишних слов — и с прожигающими мою спину взглядами директора и Ванессы — мы с Люси под шквал аплодисментов покидаем столовую.

— Зои… — говорит она.

Я тащу ее за собой по незнакомым школьным коридорам, стремясь оказаться как можно дальше от административного крыла.

— Зои…

— Меня уволят, — бормочу я.

— Зои, — снова зовет Люси, — остановитесь!

Я со вздохом поворачиваюсь, чтобы извиниться.

— Мне не следовало вот так выставлять тебя на всеобщее обозрение.

И тут я вижу, что ее щеки горят не от стыда, а от удовольствия. Глаза блестят, а улыбается она так, что нельзя не улыбнуться в ответ.

— Зои, — выдыхает она, — а мы можем повторить это еще раз?

Несмотря на предупреждение Ванды, мне все равно немного не по себе, когда я открываю дверь палаты мистера Докера в «Тенистых аллеях» и вижу его сморщенного и бледного в кровати. Раньше, даже когда он находился в одном из своих спокойных, недвижимых состояний, его можно было пересадить в кресло-качалку или в общую комнату, но, по словам Ванды, вот уже две недели он не встает с кровати. И ничего не говорит.

— Доброе утро, мистер Докер! — приветствую я, расчехляя гитару. — Помните меня? Я Зои. Пришла, чтобы немного с вами помузицировать.

Я наблюдала подобное и раньше у некоторых своих пациентов, особенно находящихся в хосписе. В конце человеческой жизни есть пропасть; многие из нас заглядывают через край, крепко уцепившись за что-нибудь руками. Именно поэтому, когда человек решает разомкнуть руки, — это так заметно. Тело становится почти прозрачным. Глаза смотрят на что-то, чего остальным видеть не дано.

Я начинаю теребить струны и напевать импровизированную колыбельную. Сегодня цель — не вовлечь мистера Докера в процесс. Сегодня музыкальной терапии отводится роль Крысолова, который отвел бы старика в то место, где он может закрыть глаза и оставить нас.

Я молча играю для мистера Докера и ловлю себя на том, что плачу. Старик был капризным, злым ублюдком, но все же… Я кладу гитару и беру его за руку. Она напоминает горсть костей. Его слезящиеся голубые глаза неотрывно смотрят на пустой черный экран выключенного телевизора.

— А я замуж вышла, — хвастаюсь я, хотя уверена, что он меня не слышит.

Мистер Докер даже пальцем не шелохнет.

— Удивительно, верно, как мы оказываемся там, где и подумать не могли? Держу пари, когда вы сидели в своем огромном угловом кабинете, вам и в голову не приходило, что однажды вы окажетесь здесь, в палате, окна которой выходят на стоянку. Вы и представить себе не могли, когда отдавали окружающим приказы, что однажды вас некому будет слушаться. Я знаю, каково это, мистер Докер. — Я опускаю на него глаза, но он продолжает таращиться в никуда. — Однажды вы влюбились. Я знаю, что влюбились, потому что у вас есть дочь. Поэтому вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю, что у влюбленного человека выбора нет. Тебя просто притягивает к этому человеку магнитом, и не важно, сулит это тебе счастье или разобьет сердце.

Когда я была замужем за Максом, я ошибочно принимала роль «спасательного троса» за влюбленность. Я была человеком, который мог его спасти; я была тем, кто мог заставить его бросить пить. Но существует огромная разница между спасанием утопающего и обретением человека, с которым становишься одним целым.

Я не говорю этого вслух, но точно знаю, что Ванесса никогда меня не обидит: она больше печется о моем благополучии, чем о собственном. Она скорее разобьет свое сердце, чем позволит хоть тончайшей трещинке появиться на моем.

На этот раз, опустив глаза, я вижу, что мистер Докер смотрит на меня.

— У нас будет ребенок, — сообщаю я ему.

Улыбка рождается где-то глубоко внутри и раздувает пламя возможности.

Когда я произношу это вслух — мечта становится реальностью.

Мы с Ванессой стоим у окошка регистратуры в клинике репродукции человека.

— Бакстер, — представляюсь я. — Нам назначена встреча, чтобы обсудить подсадку замороженного эмбриона.

Сестра находит в компьютере мою фамилию.

— Да, есть. Вы пришли с мужем?

Я чувствую, что краснею.

— Я повторно вышла замуж. Когда я звонила, мне сказали, что я должна прийти со своей второй половиной.

Сестра смотрит на меня, потом на Ванессу. Если она и удивлена, то виду не подает.

— Подождите здесь, — просит она.

Ванесса, как только она уходит, смотрит на меня.

— В чем проблема?

— Не знаю. Надеюсь, с эмбрионами все в порядке…

— Ты читала статью о том, как одной семье подсадили не их эмбрионы? — спрашивает Ванесса. — Представляешь, что творится!

Я бросаю на нее укоризненный взгляд.

— Зои!

При звуке своего имени я поворачиваюсь и вижу направляющуюся ко мне доктора Анну Фуршетт, директора клиники.

— Пройдите, пожалуйста, в мой кабинет.

Мы идем за ней по коридору в обитый деревом роскошный кабинет — наверное, я была здесь раньше, но не помню. Чаще всего я посещала процедурные.

— Возникли какие-то проблемы, доктор Фуршетт? Эмбрионы погибли?

Директриса — эффектная женщина с копной рано поседевших волос, с крепким рукопожатием и настолько медленной речью, что растягивает мое имя на три или даже четыре слога.

— Боюсь, возникло недоразумение, — отвечает она. — Ваш бывший муж не подписал отказ от эмбрионов. Как только подпишет, мы можем назначить дату операции.

— Но Максу они не нужны! Он развелся со мной из-за того, что больше не хотел быть отцом.

— В таком случае это всего лишь простая формальность, — с улыбкой отвечает доктор Фуршетт. — Этот организационный вопрос нужно решить прежде, чем мы сможем назначить вам встречу с социальным работником.

— Социальным работником? — удивляется Ванесса.

— Так мы обычно поступаем с однополыми парами, чтобы решить некоторые вопросы, о которых вы, возможно, даже не подозреваете. Если ваша сожительница, Зои, родит ребенка, как только он родится, вам придется его официально усыновлять.

— Но мы в браке…

— Только не по законам штата Род-Айленд. — Директриса качает головой. — Но беспокоиться не о чем. Нужно только запустить механизм.

Меня охватывает знакомая волна разочарования: вновь дорога к материнству полна преград.

— Хорошо, — вмешивается Ванесса. — Что Макс должен подписать? Есть какая-нибудь форма?

Доктор Фуршетт протягивает ей лист бумаги.

— Пусть пришлет нам по почте. Как только мы получим официальный отказ, мы вам позвоним. — Она улыбается нам. — И я от всей души рада за вас, Зои. Поздравляю вас обеих.

Мы с Ванессой молчим, пока покидаем стены клиники и спускаемся в пустом лифте.

— Ты должна с ним поговорить, — произносит она.

— И что сказать? «Привет, мы с Ванессой поженились и хотим, чтобы ты стал нашим донором спермы»?

— Все совершенно не так, — замечает Ванесса. — Эмбрионы уже существуют. Какие у него на них планы?

Двери разъезжаются на первом этаже. Там ждет женщина с ребенком в коляске. На малыше белый свитер с капюшоном, на котором торчат маленькие медвежьи ушки.

— Попробую, — обещаю я.

Макса я застаю в доме одного из его клиентов: он выгребает из клумб мульчу и ветки, чтобы подготовиться к весенней посадке. Снег растаял так же быстро, как и выпал, уже пахнет весной. Макс в рубашке с галстуком, но все равно вспотел.

— Красивое место, — говорю я, оглядывая земли этого Макмэншна.

Макс поворачивается на звук моего голоса.

— Зои? Что ты здесь делаешь?

— Лидди сказала, где я могу тебя найти, — отвечаю я. — У тебя есть свободная минутка?

Он опирается на грабли, вытирает пот со лба и кивает.

— Конечно. Не хочешь присесть?

Он указывает на каменную лавочку в центре дремлющего сада. Я ощущаю холод гранита даже через джинсы.

— И какие они? — спрашиваю я. — Я имею в виду, когда цветут?

— О, на самом деле довольно необычные. Тигровые лилии. Они расцветут к концу апреля, если их не съедят жуки.

— Я рада, что ты продолжаешь заниматься ландшафтами. Я боялась, ты бросишь работу.

— С чего бы это?

— Не знаю. — Я пожимаю плечами. — Думала, может, станешь работать в церкви.

— Я и работаю, по понедельникам, — объясняет он. — Это один из моих клиентов. — Он трет подбородок кулаком. — Я видел вывеску на баре, что ты там поешь. Ты не выступала с тех пор, как мы… уже очень давно.

— Знаю, я решила опять начать петь. — Я замолкаю в нерешительности. — Ты же не ходил в бар?

— Нет, — смеется Макс. — Теперь я трезв как стеклышко.

— Хорошо. Правда отлично! Да, я немного пою, то там, то здесь. Под акустическую гитару. Чтобы не терять форму для терапевтических сеансов.

— Значит, ты продолжаешь этим заниматься.

— А почему нет?

Он качает головой.

— Не знаю. Многое в тебе… изменилось.

Так необычно встречаться со своим бывшим. Как будто ты в зарубежном фильме, и то, что ты говоришь собеседнику, не имеет ничего общего с бегущими внизу субтитрами. Мы старательно избегаем касаться друг друга, хотя когда-то я спала с Максом в обнимку в нашей постели, прилипнув к нему, как лишайник к скале. Мы теперь два чужих человека, которые знают все постыдные секреты, все скрытые морщинки, все пагубные привычки друг друга.

— Я вышла замуж, — признаюсь я.

Поскольку Макс не платил мне алименты, не было веских причин ему об этом сообщать. Секунду он кажется сбитым с толку. Потом его глаза расширяются.

— Ты намекаешь, что вы с…

— Ванессой, — подсказываю я. — Да.

— Боже! — Макс начинает ерзать, отодвигаясь от меня на каменной скамье на несколько сантиметров. — Я… просто… не думал, что все настолько… реально.

— Реально?

— Я хочу сказать, серьезно. Я решил, что это просто очередная попытка вырваться из прежней жизни.

— Ты имеешь в виду, нечто сродни твоему алкоголизму?

Я жалею об этих словах, как только они слетают с моих губ. Я здесь, чтобы заручиться поддержкой Макса, а не для того, чтобы настроить его против себя.

— Прости. Не следовало этого говорить.

У Макса такой вид, как будто его сейчас стошнит.

— Я рад, что ты сказала мне об этом сама. Было бы жестоко услышать это из уст сплетников.

На мгновение мне становится его даже жалко. Могу представить, какие неприятные отзывы он услышит обо мне от своих новых братьев по вере.

— И это не все, — сглатываю я стоящий в горле ком. — Мы с Ванессой хотим завести настоящую семью. Ванесса молодая и здоровая женщина, и нет причин, по которым она бы не смогла родить ребенка.

— Мне приходит на ум одна очень веская, — возражает Макс.

— Откровенно говоря, именно поэтому я здесь. — Я делаю глубокий вдох. — Для нас было бы чрезвычайно важно, если бы ребенок, которого родит Ванесса, был биологически моим. У нас после последней попытки ЭКО осталось три эмбриона. Я бы хотела, чтобы ты дал согласие на их подсадку.

Макс вскидывает голову.

— Что-о?

— Понимаю, слишком много новостей для одного раза…

— Я же сказал тебе, что не хочу быть отцом!

— А я тебя и не прошу. Без каких-либо обязательств, Макс. Мы подпишем все, чтобы гарантировать тебе это. Мы не рассчитываем, что ты каким-то образом будешь поддерживать этого ребенка — ни деньгами, ни фамилией, ничем. Ты не будешь нести за него ответственности, не будешь связан никакими обязательствами, если нам повезет и он родится. — Я смотрю ему в глаза. — Эти эмбрионы… они уже существуют. Они просто ждут. Сколько? Пять лет? Десять? Пятьдесят? Ни один из нас не хочет их уничтожать, а ты уже сказал, что не хочешь иметь детей. Но я хочу! Я так сильно хочу иметь детей, что становится больно.

— Зои…

— Это мой последний шанс. Я слишком стара, чтобы пережить очередной цикл искусственного оплодотворения и вырастить еще несколько яйцеклеток с анонимным донором спермы. — Дрожащими руками я достаю из сумочки форму отказа, которую нам дали в клинике. — Пожалуйста, Макс! Я умоляю тебя!

Он берет лист бумаги, не глядя на него. На меня он тоже не смотрит.

— Я… я не знаю, что должен ответить.

«Знаешь, — понимаю я. — Только не хочешь говорить».

— Ты подумаешь? — спрашиваю я.

Он кивает. Я встаю.

— Я очень ценю это, Макс. Знаю, ты этого не ожидал… — Я делаю шаг назад. — Давай я тебе позвоню. Или ты мне.

Он кивает, складывает лист пополам, потом еще раз и засовывает в задний карман брюк. Неужели даже читать не станет? А если он разорвет его на мелкие клочки и втопчет в грязь? А если выстирает вместе с джинсами и не сможет разобрать слов?

Я направляюсь к обочине, где оставила машину, но Макс окликает меня.

— Зои, — кричит он вслед, — я продолжаю за тебя молиться! Так и знай.

Я поворачиваюсь к нему лицом.

— Макс, мне твои молитвы ни к чему, — отвечаю я. — Мне нужно твое согласие.