Особые отношения

Макс

Иногда Господь меня просто бесит.

Я первый готов признать, что у меня не самый острый ум, и я никогда не считал себя провидцем, чтобы понять, что же Всевышний припрятал в рукаве, но бывают ситуации, когда я совершенно не могу представить, о чем вообще думал Господь.

Например, когда узнаю́, что в школе расстреляли нескольких учеников.

Или когда налетает ураган, который сметает целые города.

Или когда Элисон Герхарт, красивой девушке двадцати с лишним лет, которая училась в университете Боба Джонса и имела самое сладкоголосое сопрано в церковном хоре, которая ни дня в жизни не курила, ставят диагноз «рак легких», и несчастная сгорает за месяц.

Или когда Эд Эммерли, дьякон церкви Вечной Славы, потерял работу именно в тот момент, когда его сыну так нужна была дорогостоящая операция на позвоночнике.

После неожиданного визита Зои я молился о том, чтобы принять правильное решение, но тут все не так просто — не белое и черное. Мы едины в одном: для нас в этой клинике хранятся не просто замороженные клетки — это будущие дети. Может быть, наши убеждения имеют абсолютно разную подоплеку (мои — религиозную, ее — личную), но, как бы там ни было, мы не хотим, чтобы эти эмбрионы смыли в унитаз.

Я откладывал неизбежное, согласившись на их заморозку, оставив их судьбу в подвешенном состоянии.

Зои хочет дать им шанс жить — шанс, который заслуживает каждый ребенок.

Даже пастор Клайв встал бы на ее сторону в этом вопросе.

Но он, возможно, не на шутку разозлился бы, если бы я сказал ему, что этот будущий младенец будет жить с двумя матерями-лесбиянками.

С одной стороны, Господь напоминает мне, что нельзя убить будущую жизнь. Но какая жизнь ожидает этого невинного ребенка в однополой семье? Я к тому, что прочел книги, которые дал мне пастор Клайв, и мне абсолютно ясно — равно как и ученым, чьи труды цитировались, — что гомосексуализм не заложен в человеке биологически, а возникает под влиянием окружающей среды. Вы знаете, как размножаются геи, не так ли? Поскольку они не могут делать это так, как сказано в Библии, они вербуют людей. Именно поэтому церковь Вечной Славы так категорично настроена против учителей-гомосексуалистов — их бедные ученики неизбежно должны погрязнуть в пороке.

— Добрый день, Макс, — слышу я, поднимаю голову и вижу идущего со стоянки пастора Клайва с коробкой из кондитерской. Он не пьет и не курит, но имеет слабость к канноли.[14] — Не желаешь отведать кусочек райского блюда из «Федерал-хилл»?

— Нет, спасибо. — Солнце за его спиной сияет, словно нимб над головой. — Пастор Клайв, у вас найдется минутка?

— Разумеется, пойдем внутрь, — приглашает он.

Я следую за ним мимо секретарши церкви, которая предлагает мне шоколадный батончик «Поцелуй от Херши» из вазы на своем письменном столе, в его кабинет. Пастор Клайв перерезает ленточки на коробке охотничьим ножом, который носит на поясе, и достает одно пирожное.

— Все еще не соблазнился? — интересуется он, а когда я качаю головой, слизывает крем с одного бока. — Благодаря этому, — говорит он с набитым ртом, — я знаю, что Бог есть.

— Не Бог же испек эти пирожные. Их испек Большой Майк из «Братьев Сиало».

— А Большого Майка создал Господь. Все зависит от того, как посмотреть. — Пастор Клайв вытирает рот салфеткой. — Что гнетет тебя, Макс, сегодня?

— Моя бывшая жена только что сообщила, что вышла замуж за женщину и хочет использовать наши эмбрионы, чтобы завести ребенка.

Мне хочется прополоскать рот. От стыда во рту горечь.

Пастор Клайв медленно откладывает пирожное.

— Понятно, — говорит он.

— Я молился. Знаю, что ребенок заслуживает того, чтобы жить. Но не так… не таким образом. — Я опускаю глаза. — Возможно, мне не удастся спасти Зои и в Судный день она попадет в ад, но я не позволю, чтобы она забрала с собой нашего ребенка.

— Вашего ребенка, — повторяет пастор Клайв. — Макс, неужели ты не слышишь? Ты сам только что сказал, что твоего ребенка. Вероятно, твоими же устами Господь дает тебе понять, что настал твой черед взять ответственность за эти эмбрионы на себя, чтобы ими в конечном счете не завладела твоя бывшая жена.

— Пастор Клайв, — обеспокоенно говорю я, — я не готов стать отцом. Посмотрите на меня. Мне еще расти и расти.

— Нам всем еще нужно расти. Но взять ответственность за жизнь этого ребенка не обязательно означает то, о чем ты подумал. Чего бы ты хотел для этого ребенка больше всего?

— Чтобы он рос в окружении любящих папы и мамы, наверное. Которые могли бы дать ему все необходимое…

— И которые были бы добрыми христианами, — закончил пастор Клайв.

— Да! — восклицаю я и поднимаю на него глаза. — Такими, как Рейд и Лидди.

Пастор Клайв обходит письменный стол и присаживается на его край.

— И которые уже много лет стараются, чтобы Бог благословил их собственным ребенком. Ты же молился за своего брата и невестку, верно?

— Конечно, молился…

— Ты же просил Господа, чтобы он подарил им дитя?

Я киваю.

— Что ж, Макс. Если Господь закрывает дверь, то только для того, чтобы открыть окно.

Лишь однажды в жизни у меня случилось такое «тучи-раздвинулись-и-выглянуло-солнце» озарение, как сейчас: тогда я лежал в больнице, и пастор Клайв помог мне развеять дым и все наносное, чтобы я смог увидеть Христа настолько близко, что можно было бы его коснуться — только руку протяни. Но теперь я вижу: Зои пришла ко мне потому, что у Всевышнего были на меня планы. Если я не способен сам вырастить этого ребенка, по крайней мере, я знаю, что о нем будет заботиться моя плоть и кровь.

Этот ребенок — моя семья, в ней он и останется.

— Я хочу с вами кое о чем поговорить, — говорю я вечером за ужином, когда Рейд передает мне тарелку с запеченным картофелем. — Хочу вам кое-что подарить.

Рейд качает головой.

— Макс, я уже говорил: ты нам ничего не должен.

— Должен. Я вам жизнью обязан, если уж быть откровенным, но сейчас разговор не об этом, — отвечаю я.

И поворачиваюсь к Лидди. Уже прошло несколько недель после выкидыша, но она до сих пор напоминает привидение. Только вчера я обнаружил ее сидящей в машине, которая стояла в гараже: моя невестка невидящими глазами смотрела через лобовое стекло на ряд полок, заставленных электроинструментами и красками. Я спросил, куда она собралась. Лидди вздрогнула от неожиданности. «Понятия не имею», — ответила она и огляделась по сторонам, как будто не понимала, как вообще сюда попала.

— Вы не можете иметь детей, — констатирую я.

На глаза Лидди наворачиваются слезы, а Рейд тут же возражает.

— Нет, можем, у нас еще будут дети. Мы просто надеялись, что это случится в соответствии с нашими планами, а не волей Господа. Разве не так, дорогая?

— А у меня есть ребенок, которого я не могу иметь, — продолжаю я. — Когда мы с Зои развелись, у нас в клинике осталось три замороженных эмбриона. Зои хочет их подсадить. Но я подумал… Я считаю, что они должны достаться вам.

— Что? — охает Лидди.

— Какой из меня отец? Я едва о себе могу позаботиться, что уж говорить о ком-то еще. Но вы, ребята… Вы заслуживаете иметь настоящую семью. Не могу представить для ребенка лучшей жизни, чем с вами. — Я медлю в нерешительности. — Честно признаться, я это ощутил на себе.

Рейд качает головой.

— Нет. Лет через пять ты встанешь на ноги. Возможно, снова женишься…

— Вы же не станете увозить от меня ребенка! — удивляюсь я. — Я так и останусь дядюшкой Максом. И смогу брать его с собой покататься на волнах. Научу его водить машину. И все такое.

— Макс, это безумие…

— Нет. Вы же рассматривали возможность усыновления, — говорю я. — Я видел брошюру на кухонном столе. Это то же самое. Пастор Клайв говорит, что люди часто усыновляют эмбрионы. Но этот эмбрион — ваша родная кровь.

Я вижу, что мой брат сдается. Мы смотрим на Лидди.

Должен признаться, во мне сейчас говорит эгоизм. Такая женщина, как Лидди, — красивая, умная, религиозная, — мечта любого парня, воплощение всего, чего у меня, наверное, никогда не будет. Все эти годы она оставалась ко мне благосклонной, даже когда Рейд злился на меня за то, что я не веду достойный образ жизни, или за то, что я бесшабашно гублю свою жизнь. Если Лидди забеременеет после подсадки эмбрионов, это будет ее ребенок, ее и Рейда, но, должен признаться, мне льстит мысль о том, что именно я смог вернуть на ее лицо улыбку.

Одному Богу известно, почему я не смог заставить улыбаться собственную жену.

Однако Лидди совсем не выглядит счастливой. Скорее испуганной.

— А если я и этого потеряю?

Такая вероятность не исключается, она всегда существует, когда речь идет об ЭКО. В жизни вообще нет гарантий. Точка. Ребенок, который родился совершенно здоровым, может неправильно лечь и задохнуться во сне. Многоборец может упасть замертво из-за врожденного порока сердца, о котором он даже понятия не имел. Любимая девушка может полюбить другого. Да, у Лидди может случиться выкидыш. Но какие остаются альтернативы? Что на последующие девять-двадцать лет этот ребенок останется кубиком льда? Или родится в семье двух женщин, решивших жить во грехе?

Рейд с такой надеждой смотрит на Лидди, что я смущенно отворачиваюсь.

— А если нет? — говорит он.

Внезапно я чувствую себя так, словно подглядываю в окно с улицы. Любопытный Том, соглядатай, а не молящийся.

Но ребенок… Этот ребенок не будет здесь лишним.

Вечером я чищу зубы в ванной для гостей, когда туда заглядывает Рейд.

— Ты можешь передумать, — говорит он, и я не делаю вид, что не понимаю, о чем речь.

Я выплевываю пасту, вытираю рот.

— Не передумаю.

Рейд смущенно переминается с ноги на ногу. Руки он держит в карманах брюк. Он мало напоминает того Рейда, которого я знаю, — человека, который всегда держит ситуацию под контролем, человека, обаянию которого можно противопоставить только его ум. И я с содроганием понимаю, что, несмотря на то что Рейд «золотой мальчик», который, кажется, всегда и во всем первый, я только что обнаружил, в чем он не силен.

В выражении благодарности.

Он снимет для другого последнюю рубашку, но когда речь заходит о том, чтобы получить добрую, такую в наше время редкую, помощь для себя самого, тут же теряется.

— Не знаю, что сказать, — признается Рейд.

Когда мы были маленькими, Рейд выдумал секретный язык, для которого составил словарь и все такое. Потом он научил этому языку меня. За столом он говорил: «Муму рабба воллабенг», и я прыскал. Мама с папой недоуменно переглядывались, потому что не понимали, что Рейд только что сказал, будто мясной рулет пахнет, как обезьянья задница. Этот язык сводил родителей с ума, они злились, что мы можем общаться за пределами обычной беседы.

— Не нужно ничего говорить, — отвечаю я. — И так все понятно.

Рейд кивает и обнимает меня. Он вот-вот расплачется, я чувствую это по его дыханию.

— Я люблю тебя, мой младший братик, — шепчет он.

Я закрываю глаза. «Я верю в тебя. Молюсь за тебя. Хочу тебе помочь». За эти годы Рейд много чего мне наговорил, но лишь теперь я понял, как долго ждал от него именно этих слов.

— Я это уже понял, — отвечаю я.

Миссис О’Коннор приготовила пончики. Она печет их по старинному рецепту, а потом посыпает сахаром. Я всегда ищу ее имя на информационной доске среди тех, кто записался принести что-нибудь к совместному распитию кофе после службы. Можете не сомневаться, я первый покидаю аудиторию, чтобы добраться до блюда с пончиками раньше детей из воскресной школы.

Я набираю себе в тарелку больше, чем положено по совести, когда слышу голос пастора Клайва.

— Макс, — окликает он. — Так и знал, что мы найдем тебя здесь!

Я оборачиваюсь с набитым ртом. Пастор стоит рядом с незнакомым мужчиной — по крайней мере, я вижу его впервые. Он выше пастора Клайва, его черные волосы гладко зачесаны назад с помощью какого-то мусса или масла. Галстук у него такого же цвета, как и торчащий из кармана пиджака уголок платка, — розоватый, цвета копченого лосося. Я никогда еще не видел у человека таких белых зубов.

— Ага, — говорит он, протягивая мне руку. — Печально известный Макс Бакстер.

«Печально известный? А что я сделал?»

— Макс, это Уэйд Престон, — представляет пастор. — Возможно, ты видел его по телевизору?

Я качаю головой.

— К сожалению, нет.

Уэйд смеется громко и искренне.

— Специалист по рекламе из тебя никудышный! Я старинный друг Клайва. Мы вместе учились в семинарии.

У него южный акцент, и от этого кажется, что слова, которые он произносит, плывут под водой.

— Значит, вы тоже пастор?

— Я адвокат и добрый христианин, — отвечает Уэйд. — Насколько одно может не исключать другое.

— Уэйд скромничает, — объясняет Клайв. — Он «голос» нерожденных детей. По сути, он всю жизнь посвятил тому, чтобы отстаивать и защищать их права. Он очень заинтересовался твоим случаем, Макс.

Каким случаем?

Я не понимаю, что произнес это вслух, пока не слышу ответ Уэйда Престона:

— Клайв говорит, что ты хочешь подать иск, чтобы твоя бывшая жена-лесбиянка не смогла заграбастать твоего ребенка.

Я смотрю на пастора Клайва, потом обвожу взглядом фойе, чтобы увидеть, пришли ли уже Рейд с Лидди, но я здесь один.

— Макс, ты должен знать: ты не одинок, — уверяет Уэйд. — Это какой-то гейби-бум:[15] гомосексуалисты пытаются извратить понятие семьи, подменив ее чем-то совершенно иным, а не любящими отцом и матерью в христианской семье. Моя цель — сделать для усыновления то, что делает «Закон о защите брака», ради неприкосновенности этого таинства, а именно: уберечь невинных детей, чтобы они не стали жертвами. — Он обхватывает меня руками за плечи и разворачивает от стайки церковных кумушек, которые подошли к кофейнику. — Знаешь, как я обрел Иисуса, Макс? Мне было десять лет. Я застрял в летней школе, потому что завалил экзамены после четвертого класса. И моя учительница, миссис Персиваль, спросила, не хочет ли кто-нибудь остаться с ней на переменке и помолиться. Призна́юсь тебе, в то время меня меньше всего заботила религия. Единственным моим желанием было стать любимчиком учительницы, чтобы она мне первому дала в тот день печенье. Нам давали печенье, но шоколадного на всех не хватало, а ванильное на вкус было, извини за выражение, как дерьмо. Я решил, что если прочитаю вместе с ней несколько глупых молитв, то буду первым в очереди за печеньем. Разумеется, я слушал ее байки о том, что Господь то, Господь се. Я делал вид, что внимаю, но думал только об этом печенье. Когда пришло время обеда, миссис Персиваль разрешила мне быть первым. Я побежал к столу, чуть ли не полетел, ноги сами несли меня. Посмотрел на поднос — на нем не было ни одного шоколадного печенья.

Я опускаю глаза на свою тарелку с пончиками.

— Но самое невероятное в этой истории, Макс, то, что когда я взял ванильное печенье, которое, вероятно, сделали из картона и ослиного помета, и откусил большой кусок, мне показалось, будто я никогда не ел ничего вкуснее. Оно имело вкус шоколада, напоминало рождественское утро, победу в чемпионате по бейсболу — и все в крошечном кусочке теста. И в это мгновение я понял, что Иисус со мной, даже когда я этого не жду.

— И вы спаслись благодаря печенью? — удивляюсь я.

— Да. И знаешь, почему я в этом так уверен? Потому что после этих дополнительных летних уроков с миссис Персиваль я попал в автомобильную катастрофу, все погибли, я один выжил. Я пережил спинномозговой менингит. Я одним из лучших закончил юридический факультет в «Старом Мисе».[16] Я много повидал в жизни, Макс, и достаточно умен, чтобы понять: не я капитан своего корабля. Если ты понимаешь, о чем я. И поскольку Господь следит за мной, я считаю своим долгом оберегать тех, кто сам не может о себе позаботиться. Мне дано право заниматься адвокатской практикой в девятнадцати штатах, — продолжает Уэйд, — я активный член программы «Снежинка — усыновление эмбрионов». Слышал о такой?

Только потому, что о ней упоминал пастор Клайв в разговоре с Рейдом и Лидди после последнего выкидыша. Это христианская организация, которая занимается вопросами усыновления нерожденных детей и помогает людям после ЭКО подобрать своим дополнительным эмбрионам новые семьи, которые не могут иметь своих детей.

— Я что пытаюсь до тебя донести, — вкрадчиво продолжает Уэйд Престон, — что у меня есть опыт в подобного рода делах, которого могут не иметь местные адвокаты. По всей стране много таких мужчин — таких, как ты, — которые пытаются поступать по справедливости, но все равно оказываются в подобной ужасной ситуации. Ты был спасен. Теперь настал твой черед спасти своих детей. — Он смотрит мне прямо в глаза. — Я здесь, чтобы помочь тебе.

Я не знаю, что ответить. Вчера я получил на голосовую почту сообщение от Зои. Она спрашивала, подписал ли я документы. Если я хочу еще раз все обговорить, она предлагает встретиться за чашкой кофе и обсудить любые вопросы.

Я не стер это сообщение. Не из-за ее предложения, а чтобы слышать ее голос. Хотя она и не пела, но в ее словах присутствовали восходящие и нисходящие интонации, которые навевали мне мысли о музыке.

Дело в том, что я опять все испортил. Честно говоря, я не хочу признаваться Зои, что уже принял решение, но вынужден это сделать. И что-то подсказывает мне, что она будет так же рада отдать своих детей на воспитание Рейду и Лидди, как я рад отдать их на воспитание двум лесбиянкам.

Уэйд Престон лезет во внутренний карман пиджака и достает свою визитную карточку.

— Может быть, встретимся на следующей неделе? — предлагает он. — Нам многое нужно обсудить, прежде чем сдвинуть дело с мертвой точки.

Пастор Клайв уводит его знакомиться с остальными прихожанами, и напоследок адвокат снова одаривает меня лучезарной улыбкой.

На моей тарелке шесть пончиков, но у меня пропал аппетит. В действительности меня просто тошнит.

Потому что правда в том, что механизм запущен.

Лавина уже преодолела половину горы.

За день до нашей встречи с Уэйдом Престоном, которая должна была состояться в кабинете пастора Клайва — последний решил, что нам не помешает поговорить наедине, — мне снится сон. Лидди уже беременна, и вместо одного Рейда в родильном зале собрались десятки людей, все в медицинских халатах и голубых масках. Я никого не узнаю́, вижу только глаза.

У Лидди между ногами сидит пастор Клайв и ведет себя как врач. Он опускает вниз руки, чтобы принять ребенка.

— Ты просто умница, — уверяет он, когда она кричит, выталкивая окровавленный комок, младенца, в наш мир.

Акушерка берет ребенка, пеленает его и неожиданно открывает от удивления рот. Она подзывает пастора Клайва, который заглядывает в складки голубенького одеяльца и произносит:

— Очаровательный Иисус.

— Что-то не так? — спрашиваю я, протискиваясь сквозь толпу. — В чем дело?

Но меня никто не слышит.

— Может быть, она не заметит, — шепчет акушерка и протягивает Лидди ребенка. — Вот ваш сынок, — воркует она.

Лидди приподнимает кончик одеяла, в которое закутан новорожденный, и начинает визжать. Она едва не роняет младенца. Я вовремя подбегаю и успеваю его поймать.

Тут-то я и замечаю, что у него нет лица.

Вместо этого пятнистый овал из шишек и нарывов, а на месте рта — рубец.

— Мне он не нужен! — кричит Лидди. — Это не мой ребенок!

Один из зрителей в маске делает шаг вперед. Он выхватывает у меня ребенка и начинает вылепливать плоть (холмик — нос, два отпечатка большого пальца — глаза), как будто ребенок сделан из глины. Он глядит на это личико так, словно ничего прекраснее ему видеть не доводилось.

— Вот, — произносит он, снимает маску и улыбается.

И тогда я узнаю Зои.

Я вхожу в кабинет пастора Клайва на встречу с Уэйдом весь в поту, у меня даже рубашка намокла. Боюсь, он решит, что я или наркоман, или у меня непонятное нарушение обмена веществ, хотя на самом деле мне было просто страшно открыть ему то, о чем я думал все утро.

А именно: возможно, я совершаю ошибку. Конечно, я хочу помочь Лидди и Рейду… но не хочу обижать Зои.

Уэйд был в очередном идеально сшитом костюме, на этот раз с едва заметным серебристым отливом, что делало его похожим на Иисуса, каким его изображают на полотнах, — немного ярче, чем окружающие его люди.

— Рад видеть тебя, Макс, — говорит Уэйд, пожимая мою руку. — Должен признаться, что после нашего воскресного разговора ты не выходишь у меня из головы.

— Правда? — спрашиваю я.

— Мы сейчас должны обсудить все в подробностях, поэтому я буду задавать вопросы, а ты постарайся откровенно на них ответить.

— Можно сперва я спрошу? — интересуюсь я.

Он кивает.

— Безусловно!

— На самом деле это не совсем вопрос. Скорее утверждение. Я имею в виду, что у меня есть право распоряжаться этими эмбрионами, но ведь у Зои оно тоже есть.

Уэйд присаживается на краешек письменного стола Клайва.

— Ты на сто процентов прав, по крайней мере, если рассматривать этот вопрос поверхностно. Вы с Зои имеете одинаковые гаметические права на эти эмбрионы. Но позволь тебя спросить: ты собирался воспитывать этих нерожденных детей в гетеросексуальной семье вместе со своей бывшей женой?

— Да.

— Однако, к сожалению, ваш брак развалился.

— Вот именно! — восклицаю я. — Все пошло не так, как мы планировали. Но в конце концов она, похоже, нашла свое счастье. Возможно, ни вы, ни я так бы не поступили, но зачем мне разрушать ее мечту? Я всегда считал, что она будет хорошей матерью. И она уверяла, что я не обязан выплачивать алименты на ребенка…

— Не торопись! — останавливает меня Уэйд, поднимая руку. — Давай сперва уясним одну деталь. Прежде всего, если ты даже отдашь этих нерожденных детей Зои, ты все равно останешься их отцом. Макс, эти маленькие люди… они уже существуют. Поэтому, даже если они будут расти в семье лесбиянок, ты будешь обязан выплачивать алименты. И даже если твоя бывшая жена сейчас не требует выплачивать их, в любой момент этот ребенок может прийти к тебе и сказать, что ему необходима твоя материальная и эмоциональная поддержка. Зои может говорить, что ты не обязан общаться с ребенком, но не ей принимать подобные решения. — Он складывает руки на груди. — Также ты утверждаешь, что твоя бывшая жена была бы хорошей матерью, — и я нисколько не сомневаюсь, что это правда. А как же твои брат и невестка?

Я смотрю на пастора Клайва.

— Они стали бы лучшими родителями, которых я только могу представить.

— А как насчет любовницы твоей бывшей жены?

— Я мало что о ней знаю…

— Только то, что она хочет забрать у тебя твоих детей, — замечает Уэйд.

Вот все, что мне известно о Ванессе: у меня была жена, жена, которая меня любила, занималась со мной любовью, а теперь неожиданно она спит с другой женщиной, которая соблазнила ее.

Пастор Клайв подходит к большой Библии, лежащей на аналое, и зачитывает вслух:

— «Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение». Вот что Господь говорит о гомосексуализме в Послании к Римлянам, стихи 26–27, — сказал пастор. — Гомосексуализм — это извращение. За которое следует наказывать.

— А что, если родится мальчик, Макс? — спрашивает Уэйд. — Ты хотя бы отдаешь себе отчет, что у него все шансы стать гомосексуалистом, если позволить воспитывать его двум лесбиянкам? Честно говоря, даже если бы Зои получила титул «Мать года», кто в этой семье будет папой? Как твой сын научится быть мужчиной?

Я качаю головой. На этот вопрос у меня нет ответа. Если ребенок попадет к Рейду и Лидди, у него будет самый замечательный отец. Отец, которого я сам искал всю жизнь.

— Лучшее решение, которое ты как отец можешь принять, — продолжает Уэйд, — даже если это будет твое единственное решение в роли отца, — спросить себя, как будет лучше для твоего ребенка.

Я закрываю глаза.

— Из слов пастора Клайва я понимаю, что вы с Зои потеряли много детей, когда пытались забеременеть, — ведет свое Уэйд. — Включая и того, что был почти доношен.

Я чувствую, что у меня в горле стоит ком.

— Да.

— Что ты чувствовал, когда он умер?

Я прижимаю большие пальцы к уголкам глаз. Я не хочу плакать. Не хочу, чтобы они видели мои слезы.

— Адскую боль.

— Если ты испытывал подобное, когда потерял одного ребенка, — спрашивает Уэйд, — как же ты будешь чувствовать себя, когда потеряешь еще троих?

«Прости», — думаю я и даже не понимаю, перед кем сейчас извиняюсь.

— Хорошо, — бормочу я.

— Прошу прощения?

— Хорошо, — повторяю я, поднимая взгляд на Уэйда. — Что мы предпримем дальше?

Когда я возвращаюсь домой после встречи, Лидди крутится в кухне. Печет черничный пирог, хотя сейчас совсем не сезон для ягод. Этот пирог мой любимый.

Она и тесто делает сама. Зои никогда сама не месила тесто. Она считала это бессмысленным занятием, когда компания «Пиллсбери» уже сделала за тебя всю тяжелую работу.

— Это называется «для выполнения особого поручения», — объясняю я. — И означает, что Уэйд Престон, будучи адвокатом из другого штата, имеет право представлять меня в суде, потому что у него есть определенный опыт в этой сфере.

— Значит, у тебя два адвоката? — спрашивает Лидди.

— Наверное. Я еще не встречался с Беном Бенджамином, но Уэйд утверждает, что он знаком с судьями в этом штате и поможет мне разработать лучшую стратегию. Раньше он работал секретарем у судьи О’Нила, и есть шанс, что это дело будет слушаться под его председательством.

Лидди склоняется над столом, раскатывая тесто между двумя слоями пленки. Шарик превращается в идеальный круг, который она подбрасывает и опускает в керамическую форму для выпекания.

— Звучит слишком запутанно.

— Да, но они знают свое дело.

Я не хочу, чтобы она волновалась по этому поводу. Хочу, чтобы она верила: все будет так, как она того желает. Позитивный настрой так же важен, как и проходимость труб, когда речь идет о беременности. По крайней мере, так раньше утверждала гинеколог Зои.

Лидди ложкой выкладывает начинку — из ягод, которые она не дает мне «подъедать», сахара и какого-то белого порошка, но не муки, — на тесто. Сверху она кладет несколько кусочков масла. Потом достает из холодильника второй комок теста, чтобы раскатать верхний слой.

Лидди поднимает пищевую пленку, но, вместо того чтобы раскатывать тесто, сгибается, опирается на стол и закрывает лицо руками.

Она рыдает.

— Лидди! Что случилось?

Она качает головой, отмахиваясь от меня.

Меня охватывает паника. Я должен позвонить Рейду! Должен позвонить в 9–1–1!

— Со мной все в порядке, Макс, — сдавленным голосом произносит она. — Честно.

— Но ты же плачешь!

Она поднимает на меня взгляд. Ее глаза — цвета морских камешков, которые находят на берегу, а потом носят в кармане.

— Потому что я счастлива. Ты сделал меня невероятно счастливой.

Я не понимаю, о чем она говорит, как не могу понять, что чувствую, когда она на секунду прижимается ко мне. Лидди поспешно обнимает меня, возвращается к пирогу и раскатывает тесто, как будто Земля только что не перестала вращаться.

У Бена Бенджамина маленькие круглые очки и напоминающий узкую воронку рот. Он сидит напротив меня в конференц-зале церковного офиса и записывает все, что я говорю, как будто позже будет проходить викторина.

— Как вы разделили имущество? — спрашивает он.

— Каждому свое.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, Зои забрала свои музыкальные инструменты, я забрал свой садовый инвентарь. Мы решили, что каждый погашает свои долги. До́ма и другой недвижимости у нас не было.

— В своем окончательном решении вы касались вопроса эмбрионов?

— Нет. Нам не приходило в голову, что они тоже имущество.

Уэйд подается вперед.

— Разумеется, нет. Они — люди.

Бен делает пометку в своем блокноте.

— Следовательно, когда вы сами представляли себя в суде, оба допустили добросовестное заблуждение. Вы забыли во время бракоразводного процесса обсудить судьбу этих маленьких… людей… находящихся замороженными в пробирках. Верно?

— Видимо, да, — соглашаюсь я.

— Нет, вы уверены в этом, — поправляет меня Бен. — Потому что именно с этого мы и начнем дело. Вы не понимали, что во время развода необходимо было поднять и этот вопрос, поэтому мы подаем иск в суд по семейным делам.

— А что, если Зои первая подаст иск? — спрашиваю я.

— Поверьте мне, — заверяет Уэйд, — клиника и пальцем не пошевелит, не получив согласие от вас обоих или до решения суда. Но я собираюсь позвонить в клинику и убедиться в этом.

— Но даже если мы обратимся в суд, не решит ли судья, что я просто затеял склоку, а на самом деле хочу отдать своих детей? Я к тому, что Зои хочет забрать их себе.

— Это неопровержимый аргумент, — соглашается Бен, — но только вы оба имеете равные права на эти эмбрионы…

— На нерожденных детей, — поправляет Уэйд.

Бен вскидывает голову.

— Верно. Детей. У вас столько же прав распоряжаться их судьбой, как и у вашей бывшей жены. Даже если бы вы захотели их уничтожить…

— Чего он, разумеется, не хочет, — вносит свою лепту пастор Клайв.

— Разумеется, но если бы захотел, то суд вынужден был бы уважать ваше решение.

— Суд больше всего печется об интересах ребенка, — добавляет Уэйд. — Ты слышал этот термин. А здесь приходится выбирать между традиционной христианской семьей и союзом людей, который даже близко не подходит под это описание.

— Мы вызовем в качестве свидетелей вашего брата с женой. Они станут главным и весомым аргументом в суде, — говорит Бен.

Я провожу ногтем большого пальца по выемке на столе. Вчера вечером Лидди с Рейдом подыскивали в Интернете имя ребенку. «Джошуа — звучит красиво», — сказал Рейд. Лидди предложила назвать Мейсон. «Слишком современное», — возразил Рейд. На что Лидди ответила: «А что думает Макс? Он должен сказать свое слово».

Я кладу ладони на стол.

— Кстати, о суде… Наверное, следовало обговорить это раньше, но я не могу позволить себе нанять даже одного адвоката, не говоря уже о двух.

Пастор Клайв кладет руку мне на плечо.

— Об этом можешь не беспокоиться, сынок. Церковь берет все расходы на себя. В конце концов, этот процесс привлечет к нам повышенное внимание.

Уэйд откидывается на спинку кресла, на его лице расплывается улыбка.

— Внимание… — говорит он. — В привлечении внимания я дока.