Первое дело слепого. Проект Ванга

Глава 9

Окончательно придя в себя, Глеб обнаружил, что стоит на маленькой пыльной площади. Место казалось смутно знакомым, но он не сразу сообразил почему. Потом в глаза ему бросилась вывеска кафе: «Под старой чинарой», и он понял, где находится.

В ушах стоял монотонный глухой шум, сердце бухало, как паровой молот, мысли путались, и Глеб никак не мог взять в толк, как он тут очутился. Солнце нещадно палило с безоблачного неба, в куртке было жарко, но снять ее Сиверов не мог, потому что там, под курткой, висел в наплечной кобуре пистолет – тяжелая семнадцатизарядная «беретта» с глушителем. Ремень резал плечо, кобура липла к мокрому боку сквозь пропотевшую насквозь ткань рубашки, и казалось, что именно это обстоятельство мешает ему собраться с мыслями. Во рту ощущался вкус спиртного, отдающего дубовой бочкой. «Виски», – сообразил Глеб, и в голове у него от этого немного прояснилось.

Ванга, помнится, сказала, что выпивать ежедневно граммов по пятьдесят чего-нибудь крепкого, по ее мнению, необходимо для дезинфекции организма. Это заявление рассмешило Глеба – наверное, поэтому оно ему так хорошо и запомнилось. А вот о чем еще они говорили, он, хоть убей, не помнил, хотя и догадывался, конечно, что знаменитая ясновидящая позвала его к себе не только для того, чтобы хлопнуть по рюмашке.

Он тряхнул головой, но это не освежило память. В голове творилось что-то невообразимое, там царил дикий кавардак, как будто по извилинам прошелся тайфун. Это состояние нельзя было назвать амнезией – Глеб чувствовал, что все его воспоминания при нем, только они перепутались, переплелись в запутанные клубки, как бабушкино вязанье после того, как с ним порезвился котенок, и разобраться в этой мешанине пока не представлялось возможным.

Краем глаза он заметил на темном фоне дверного проема несколько осторожно выглядывающих наружу голов. Когда он повернулся лицом к кафе, головы исчезли как по команде. «Ах да, – вспомнил он, – я же теперь местная достопримечательность. Еще немного, и детишки будут бегать за мной толпами, показывая пальцами и распевая какие-нибудь стишки собственного сочинения, пожилые толстухи начнут со мной здороваться и жаловаться на домочадцев, а туристы – фотографировать и снимать на видео. Учитывая специфику моей работы, лучшего просто не придумаешь».

Тут ему вспомнилось еще кое-что. Оказывается, там, в крохотной, три на четыре, комнатушке они, помимо всего прочего, говорили и о его работе. Естественно, старуха прекрасно знала, кто он такой, хотя в деталях разбиралась слабо – видимо, просто потому, что не хотела в это вникать. «То не добре, – будто наяву, услышал он глуховатый старческий голос. – Когда добрый человек творит злые дела – то не добре. Но ты про то не думай, парень. Ты как солдат на войне, ты – как огонь. Когда в лесу пожар и вода уже не помогает, огонь побеждают другим огнем, и тот огонь – ты. Там, – узловатый указательный палец поднялся вверх, указав на низкий потолок, – там тебя видят и все про тебя знают. Они только не решили пока, как с тобой поступить. Увидишь, – тут старуха беззвучно рассмеялась, окончательно спрятав незрячие глаза в складках морщинистых век, – они будут долго решать. А еще мне велели тебе передать…»

Глеб обнаружил, что на этом месте в его воспоминаниях зияет довольно большой пробел. Свободный конец пряжи, за который он начал было тянуть, опять застрял, затянулся в тугой узел, из которого тут и там выглядывали какие-то обрывки – что-то про слепоту, про то, что и сам он будто бы слеп, но скоро прозреет и станет одним из тех слепых, которым дано видеть лучше любого зрячего, и даже что-то о банде Графа, который, по словам старухи, затеял действительно жуткое, неслыханное дело и которого поэтому просто необходимо остановить. При этом – и это теперь виделось Глебу четко, как на хорошем фотоснимке, – из-под сомкнутых старушечьих век показались и медленно сползли, затерявшись в морщинах, две скупые, мутные слезинки…

В темном дверном проеме, откуда тянуло вкусными запахами кофе и готовящейся еды, снова возникла чья-то голова. Секунду спустя к первой голове присоединилась вторая, за ней – еще одна. На окне зашевелились, раздвигаясь, планки жалюзи, и между ними образовалась продолговатая щель, похожая на приоткрытый беззубый рот. Торчать на солнцепеке, и дальше выставляя себя на всеобщее обозрение, было попросту глупо. Глеб хотел повернуться и уйти, но вспомнил, что задолжал хозяину заведения, и задолжал крепко – хороший скотч недешев.

Он решительно сдвинулся с места и зашагал к кафе, на ходу нащупывая во внутреннем кармане бумажник. Зрители снова попрятались; они напоминали детишек, с опасливым любопытством наблюдающих за одиноко бредущим по улице быком и готовых с визгом разбежаться в разные стороны, как только объект их любопытства повернется в их сторону.

Глеб переступил порог, и глазам сразу полегчало в царившем внутри прохладном полумраке. В кафе оказалось полно народу – как местных жителей, так и приезжих. Разумеется, все, кто присутствовал при утреннем разговоре Глеба с гостиничным служащим Стояном, были тут как тут и даже сидели на своих прежних местах, только небритый парень пересел за столик к панкушке и ее одетой в черное собеседнице – для того, наверное, чтобы без помех делиться с ними соображениями по поводу происходящего.

Когда Сиверов вошел в кафе, никто не повернул головы, лишь хозяин бросил в его сторону быстрый взгляд, кивнул, как знакомому, и сразу отвернулся, но Глеб почти физически ощущал концентрированный напор людского любопытства – вполне доброжелательного, но вместе с тем опасливого. Что ему с этим делать, он понятия не имел – знал только, что такая широкая известность наверняка станет помехой в работе.

Он прошагал между столиками прямо к стойке и, вынув из бумажника деньги, положил их перед хозяином.

– Выходит, новость была хорошая? – с полувопросительной интонацией заметил тот, и Глеб почувствовал, как все кафе напряглось в ожидании его ответа.

– Даже не знаю, – с трудом подобрав слова, ответил он на кошмарной смеси двух языков.

– Значит, хорошая, – констатировал хозяин и небрежно смахнул деньги с прилавка в ящик кассового аппарата. – Когда новость плохая, всем это сразу понятно. Только про хорошие вести люди часто не знают, радоваться этим вестям или горевать. Хорошая весть – то добре, товарищ. Выпей.

Не дожидаясь ответа, он наполнил цилиндрическую стеклянную стопочку и придвинул ее к Глебу жестом бармена с Дикого Запада. Сиверов, который, собственно, не собирался пить, находясь при исполнении да еще и в начале дня, заколебался. Умнее было бы выпить кофе, но свободные места за столиками почти отсутствовали, а это означало, что пить кофе придется под любопытными взглядами посетителей. Спорить с радушным хозяином тоже не хотелось, потому что спор дал бы последнему отличный шанс затеять долгий разговор. И Глеб, махнув рукой на все свои правила и принципы, взял со стойки предложенную выпивку.

Ракия оказалась теплой, отвратительной на вкус и очень крепкой. От души понадеявшись, что эта забористая штука хоть немного прочистит ему мозги, Глеб бросил в рот пару зернышек соленого арахиса из придвинутой хозяином вазочки, поблагодарил, кивнул на прощанье и торопливо вышел из кафе на залитую солнцем площадь. «По улицам слона водили», – с неудовольствием подумал он.

Свернув за угол, где посетители кафе уже не могли его видеть, он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Обнаружилось, что он понятия не имеет, куда ему теперь идти. Следовало, наверное, вернуться на автобусную станцию: очень может быть, его клиенты в данный момент как раз околачивались там, дожидаясь оказии, чтобы поскорее покинуть так неприветливо встретивший их городок. Такое решение показалось Глебу слишком простым, но другого варианта у него не было, и, сориентировавшись, он двинулся к центру городка.

«Сердце у тебя правильное, – говорила ему старуха, рассеянно вороша пальцами лежащую перед ней на столе горку сахарного песка. – Слушай его, и никогда не ошибешься. Сердце подскажет, что правильно, а что нет. Не станешь его слушать – плохо кончишь. Только дурень не слушает доброго совета, ему гордыня глаза застит. Вот и получается, что иной зрячий хуже слепого, добра от зла не отличает…»

Он честно попытался внять совету и прислушаться к голосу своего сердца, но ничего особенного не услышал. Сердце у него было на месте и уже не бухало, как сваебойная машина, а билось спокойно и ровно. Оно ничего не нашептывало Глебу; по правде говоря, он его вообще не слышал, как это и должно быть, если человек спокоен и здоров. Если Ванга не ошибалась, если ее слова не были обычными банальностями, изрекаемыми человеком, решившим от нечего делать поговорить на морально-этические темы, если внутри у Глеба Сиверова действительно находилось что-то вроде компаса, то в данный момент этот компас бездействовал, словно его поместили в камеру, надежно изолированную от всех видов излучений. Стрелка его свободно болталась из стороны в сторону – иди куда глаза глядят! Вот тебе и сверхчувственное восприятие…

Что-то такое старуха ему говорила – что-то насчет того, что ей якобы велели передать Глебу. Кто велел? Ну, об этом она прямо не говорила, предоставив ему догадаться обо всем самостоятельно. Что, кстати, выгодно отличало ее от большинства коллег, которые прямо заявляли, что находятся на короткой ноге с небесной канцелярией и не только получают оттуда самую свежую информацию, но и чуть ли не дают советы самому Господу Богу…

Так и не вспомнив, какой именно приказ передали ему с самого верха посредством слепой старухи, Глеб вышел на площадь перед гостиницей. Это произошло в тот самый момент, когда какой-то прилично одетый, хорошо упитанный болгарин с толстыми черными усами под орлиным носом, с неподобающим при его солидной комплекции и явно высоком общественном положении проворством почти выбежав из дверей, буквально нырнул в салон поджидавшей его запыленной черной «Волги». Машина стартовала так, словно толстяк вознамерился побить на этом корыте мировой рекорд скорости, и, неумеренно газуя, в мгновение ока скрылась из глаз. Она ехала так, словно за ней гнались черти, хотя площадь и прилегающие к ней улицы были пусты. Лишь какая-то тощая коза, совершившая дерзкий побег, с упоением объедала гостиничную клумбу, кося по сторонам бесовским желтым глазом.

Глеб вдруг сообразил, где он видел этого усатого толстяка, и с глаз у него словно упала пелена. Мир сделался ярким и контрастным, в голове прояснилось, а стрелка пресловутого внутреннего компаса, дрогнув, уверенно указала на вход в отель. Теперь Сиверов точно знал, что станет делать дальше, и, когда на крыльце гостиницы показался его давешний провожатый, Стоян, подошел к нему исключительно из чувства долга, чтобы лишний раз проверить свое предположение.

– А, это вы, – сказал Стоян, заметив Глеба. Он с некоторым усилием оторвал взгляд от устья тенистой улочки, где только что скрылась черная «Волга». Там еще висела поднятая колесами, позолоченная солнцем пыль. – Видели, как понесся? Но его можно понять, на его месте я бы тоже испугался. Странные люди эти ваши земляки.

– Какие земляки? – рассеянно спросил Сиверов. Солнце сегодня как-то уж очень сильно резало глаза, и ему приходилось все время щуриться.

Стоян прикрикнул на козу и сделал вид, что собирается бросить в нее камнем. Коза промемекала в его адрес что-то явно нелестное и удалилась, пренебрежительно покачивая полным выменем.

– Те, на которых при нас кричала Ванга, – сказал болгарин, покончив с выполнением служебного долга. – Вы с ними незнакомы?

– Впервые вижу, – с полной откровенностью заявил Глеб. – Послушайте, Стоян, вы не знаете, где тут можно купить защитные очки? У вас такое яркое солнце, что я почти ослеп.

Стоян вынул из нагрудного кармана своей белой рубашки модные «хамелеоны» в тонкой металлической оправе и протянул Глебу.

– Возьмите мои. Не беспокойтесь, – торопливо добавил он, увидев, как Сиверов потянулся к карману, где у него лежал бумажник, – это подарок. Кроме того, у меня есть запасные.

Сиверов поблагодарил.

– Так что такого странного в моих земляках? – спросил он.

– Я, наверное, не так выразился, – откликнулся Стоян, задумчиво разминая пальцами сигарету. Глеб дал ему огня, болгарин кивнул в знак благодарности и окутался синеватым дымком. – Хотя странностей у них тоже хватает. Приехали вчера, сняли два номера, а живут в одном. Кто они? Туристам тут делать нечего, а если они приехали к Ванге, то после такого приема им бы теперь в самый раз было собирать вещички. А они даже не думают уезжать…

– Загадочная русская душа, – просветил его Глеб. – Они, может, и рады бы уехать, да гордость не позволяет.

– Не знаю, – сказал Стоян. – Мне этого не понять. Но они мне очень не нравятся. Я даже жалею, что отдал им восьмой номер. Он у нас самый лучший, с хорошим видом…

Сиверов искоса глянул на него из-под очков, гадая, случайно он упомянул номер комнаты, которую занимали странные русские, или это было сделано нарочно. Но Стоян по-прежнему с задумчивым видом разглядывал медленно оседающее облако пыли, и по его лицу ни о чем нельзя было догадаться.

– Вы, наверное, думаете, будто я их невзлюбил только из-за того, что слышал, как баба Ванга их ругала, – продолжал он, нервно затягиваясь сигаретой.

– А разве нет? – спросил Глеб. Эти тонкости гостиничного администратора его уже не волновали, но времени у него, судя по всему, было навалом, и он решил просто на всякий случай быть вежливым.

– Может быть, немножко… Как это будет по-русски? Отчасти, да. Но не понравились они мне сразу. Тот, что постарше, какой-то скользкий и холодный, как рыба, а молодой… Иногда он так смотрит, что мне становится по-настоящему страшно. Кажется, что он может… нет, не убить, а сделать что-то… еще хуже. Хуже смерти. Вы понимаете?

– Честно говоря, не совсем, – лениво солгал Глеб. Эта ложь сопровождалась плохо замаскированным зевком, поскольку ночью ему удалось поспать от силы три часа.

– Может быть, снимете комнату, отдохнете? – предложил Стоян.

Глеб заколебался. Время у него было, и вздремнуть, наверное, не помешало бы, но рисковать не хотелось. Конечно, на лбу у него не написано, что он русский и что приехал сюда не просто так, а чтобы сорвать сделку купли-продажи материалов но секретному проекту «Зомби». Но Граф, заметив в отеле нового постояльца, не успокоится, пока как-нибудь не заглянет в книгу регистрации и не выяснит, что это за фрукт объявился в сфере его жизненных интересов. А если выяснить не удастся, будет просто на всякий случай считать, что Глеб приехал сюда именно по его душу. Так что, задремав в номере по соседству с этим крокодилом, можно было ненароком не проснуться.

– Спасибо, – сказал он. – У меня тут еще дела. Если до вечера не уеду, тогда, может быть…

– Вечером меня тут уже не будет, – сказал Стоян, – а свободные номера у нас бывают редко. Многие не успевают попасть к Ванге за день, вот и приходится ночевать. Я, конечно, предупрежу сменщика…

– А вот этого не надо, – сказал Глеб.

– Гм… – На смуглом лице болгарина появилось озадаченное выражение; чувствовалось, что Глеб кажется ему весьма загадочной фигурой, и это было скверно. Впрочем, над ним сейчас была незримо простерта ладонь ясновидящей, надежно хранящая его от всех неприятностей и даже бестактных вопросов, которые могли бы задать ему аборигены. Глеб чувствовал присутствие этой ладони так же, как в дождливый день ощущается присутствие зонта над головой. – Тогда запишите мой адрес, – удержавшись от множества вертевшихся на языке вопросов и подтвердив тем самым догадку Сиверова насчет его особого статуса в Рупите, предложил Стоян. – У нас тесновато, но мы будем рады. Мои родители хорошо относятся к русским.

Последнее замечание слегка покоробило Сиверова, лишний раз напомнив, что с некоторых пор к его соотечественникам хорошо относятся далеко не все даже в братской Болгарии, чьи горы обильно политы кровью русских солдат.

– Говорите, – сказал он, проглотив резкое замечание по этому поводу, – я запомню.

Стоян назвал адрес, Глеб поблагодарил и, узнав, как пройти к автобусной станции, направился туда. Он провел два утомительно долгих и скучных часа, куря сигарету за сигаретой и наливаясь отвратительно теплой газированной водой и такими же теплыми, хотя и менее отвратительными, фруктовыми соками, прежде чем в толпе, вывалившейся из дверей подъехавшего обшарпанного автобуса, мелькнуло потное, раздраженное лицо человека, который был известен под кличкой Трубач.

Химик-фармацевт по прозвищу Шкипер прибыл в Рупите, отстав от Трубача на три с половиной часа, когда солнце уже почти коснулось своим раскаленным боком сглаженной временем вершины горы. Оставаясь незамеченным, Сиверов проводил его почти до самой гостиницы и, убедившись, что все птички в клетке, со спокойным сердцем отправился ужинать.

Он вернулся в одиннадцатом часу, когда на городок уже опустилась бархатная южная ночь. Дверь гостиницы была распахнута настежь и подперта снизу деревянным клином. За конторкой портье в тесноватом и не блещущем чистотой, но довольно уютном холле никого не оказалось. Глеб секунду постоял, с некоторым недоумением разглядывая то место, где, по идее, должен был сидеть человек, по долгу службы обязанный задавать незваным гостям неудобные вопросы. Потом где-то справа от него с глухим шумом обрушилась выпущенная на волю из смывного бачка вода; Сиверов удовлетворенно кивнул и, на ходу нащупывая под курткой пистолет, начал быстро и бесшумно подниматься по устланной потертой ковровой дорожкой лестнице.

– Встреча назначена в полдень, – недобро щуря глаза, металлическим голосом произнес Граф. – Здесь, в Рупите. Связь по телефону или каким-то иным способом не предусмотрена. Так что, если мы не намерены ограничиться туристической поездкой, ночевать придется здесь. И дело тоже придется делать здесь, а не где-то в другом месте. Я достаточно ясно выразился?

– Да уж куда яснее, – с кривой улыбкой ответил Грабовский. Терзавшие его после визита к прорицательнице дурные предчувствия с наступлением темноты многократно усилились – видимо, там, где они отсиживались целый день, их очень хорошо кормили. – Ну, чего ты взъелся? – продолжал он, усилием воли заставив себя говорить миролюбивым, почти заискивающим тоном. – Я ведь только спросил…

– А я ответил, – резко поставил точку Граф. – Не дергайся, Боря, – добавил он уже мягче. – Эти твои предчувствия не что иное, как самый обыкновенный мандраж. Тебе ведь впервой на дело-то идти, верно? Ну, так было бы странно, если б ты не трясся. Я, помню, перед своей первой операцией всю ночь не спал. Даже Богу молился, честное слово! Сейчас даже вспоминать смешно. Хотя, между прочим, то дело было нынешнему не чета. Там пришить могли, и очень даже запросто.

– А здесь не могут? – буркнул Грабовский.

Граф, который, сняв пропотевшую рубашку, босиком расхаживал по номеру, остановился перед ним и, засунув большие пальцы за подтяжки, смешно оттопырив нижнюю губу, некоторое время разглядывал напарника так, словно впервые видел. Потом подобрал губу и решительно ответил:

– Нет, здесь не могут. Здесь тебе не там, как говорил старшина моей курсантской роты прапорщик Горобец. Здесь такими делами промышлять некому, потому-то лучшего места для нас в данный момент просто не существует. Ну, разве что ведьма эта полоумная порчу какую-нибудь нашлет, так мы ей тогда в два счета голову носом к пяткам поставим.

Шкипер, который, сидя за столом, просматривал катушки с пленкой и раскладывал по порядку листы распечаток, поднял голову и посмотрел на Графа с хмурым любопытством. Они с Трубачом пропустили самое интересное и все еще злились на майора за то, что он отправился к Ванге, не дождавшись их. Да не просто отправился, а учинил там скандал, после которого им дорога туда была заказана…

Трубач, приткнувшись к подоконнику, занимался тем же, что и Шкипер, – приводил в порядок документацию, касавшуюся его части проекта «Зомби», то есть всего, что относилось к волновому резонансу, электромагнитному излучению, монтажным схемам и прочей электронной требухе. Его костистое, остроносое лицо в электрическом свете выглядело неестественно бледным, стекла очков поблескивали, и на узкой потной лысине тоже подрагивал размытый желтоватый блик.

– Чертова жарища, – пробормотал он, не поднимая головы от бумаг.

– Пар костей не ломит, – афористично изрек Граф и щелкнул подтяжками, далеко оттянув их большими пальцами. Звук получился громкий, как выстрел из мелкокалиберной винтовки. – Скоро вы там, наука? Сил нет, как выпить хочется!

– Сам попробуй, – огрызнулся Шкипер. – Ты же все так перемешал, что не разберешься!

Простецкая физиономия Графа расплылась в самодовольной улыбке.

– Ломать – не строить, – сообщил он. – Я свою часть работы выполнил – фрагментировал эту вашу писанину так, что в случае чего ни одна собака не поняла бы, о чем речь. Скажите спасибо, что поленился всю эту кучу макулатуры перепечатывать! А то поменял бы абзацы местами, вот бы вы тогда повеселились!

– Спасибо, – буркнул Шкипер.

– Гран мерси, – ядовито поддакнул от окна Трубач.

– Кушайте на здоровье, – не остался в долгу Граф. – И заканчивайте поскорей. А то посмотреть на эту старую шаманку не успели, а теперь еще и водки выпить не успеете.

– Я так и не понял, что у вас там с ней вышло, – сказал Шкипер, закуривая очередную сигарету.

Дымили они все, как паровозы: в Минске, откуда они стартовали пару дней назад, с куревом все еще было туго, и все четверо, дорвавшись до здешнего табачного изобилия, никак не могли накуриться вдоволь. В тесном номере было не продохнуть от табачного дыма, запахов потных тел и несвежих носков; Граф охарактеризовал эту атмосферу как «военно-полевой дух» и велел открыть форточку, что, впрочем, почти не помогло: снаружи было едва ли не жарче, чем внутри, и воздух перемешивался лениво, с трудом.

– Ты работай, работай, – не слишком дипломатично уклонился от ответа Граф. – Что вышло, то вышло. Главное, что больше такое не повторится. Больше я, ребята, себя на мякине провести не дам. Хорошо еще, что этот здешний деятель догадался сам деньги вернуть, пока ему морду не набили.

С того момента, как под дверью обнаружился пакет с коньяком и деньгами, прошел уже целый день, и Граф успел восстановить душевное равновесие. Чтобы не потерять остатки самоуважения, майор был вынужден убедить себя, что так все и было: этот их провожатый, этот взяточник, этот гнойный прыщ на светлом лике местной администрации просто-напросто струхнул, когда чертова бабка, как дворовая собака, набросилась на дорогого гостя. Да какого гостя! Это ж не академик какой-нибудь, а майор КГБ СССР. Пускай никакого СССР уже и в помине нет – такие организации, как КГБ, не умирают никогда. Поэтому, рассудил Граф, усатый взяточник и решил вернуть полученную мзду, пока не вышло чего-нибудь похуже…

На самом деле все было далеко не так, и в глубине своей темной, похожей на крысиный лабиринт души Граф наверняка это знал. На самом деле усатый деятель из местной администрации испугался вовсе не майора КГБ Демида Крошина, или графа де Мида, как он сам себя называл, а именно слов, которые сказала майору старуха. Этот деятель прожил в здешних местах всю жизнь и, надо полагать, знал, что Ванга никогда не ошибается. Он будто боялся, что нависшая над Графом тень неминуемой гибели накроет и его… И полученную взятку под дверь подбросил по этой же причине: с его точки зрения, деньги эти были отмечены печатью проклятья, не говоря уж о коньяке, отведать которого было для него равносильно тому, чтобы хлебнуть из бутылки концентрированной серной кислоты. Даже говорить с Графом не захотел, будто боялся от него заразиться…

Грабовский покосился на свою кровать. Там, под матрасом, лежало так и не пригодившееся ему оружие – наган и охотничий нож. Сейчас мысль о нем вызывала у Бориса лишь грустную улыбку. Майор по-прежнему представлял для него серьезную опасность, да и похоже, впереди было множество ситуаций, в которых оружие могло бы пригодиться. Но в данный момент основная угроза исходила вовсе не от отставного майора КГБ, и наган теперь выглядел бесполезным, как резиновая спринцовка.

Ощущение смертельной угрозы нарастало с каждым мгновением. Это напоминало ладонь, просунутую кем-то между спиной Бориса Грабовского и спинкой кресла, в котором он сидел. Эта ладонь упорно давила ему между лопаток, понуждая встать и убраться вон из этого прокуренного, пропитанного вонью немытых тел и предвкушением неминуемой гибели гостиничного номера. Сохранять неподвижность становилось все труднее, и, когда странный, никогда до этого не испытанный зуд во всех мышцах сделался невыносимым, Борис встал.

– Далеко собрался? – подозрительно осведомился Граф, увидев, что он натягивает туфли.

Правдоподобного ответа на этот вопрос Грабовский не придумал, а потому сказал первое, что пришло в голову.

– Пройдусь немного. Здесь дышать нечем.

Граф метнул в его сторону еще один быстрый, подозрительный взгляд, но тут же расслабился и равнодушно пожал жирными, поросшими густым курчавым волосом плечами. На Грабовского в этот момент накатило очередное озарение: он понял ход мыслей напарника. Конечно, звериная осторожность подсказывала тому, что выпускать из номера не следует никого – просто на всякий случай, во избежание непредвиденных осложнений. Но Борис, как-никак, был его правой рукой и к тому же все это время почти неотлучно находился при нем. У него не было ни мотива, ни возможности для того, чтобы затеять какую-то свою игру, а просто бежать, испугавшись неизвестно чего, накануне заключения сделки даже ему самому представлялось неразумным. Да и о каком побеге могла идти речь, когда Грабовский стоял перед Графом в чем был, с пустыми руками и карманами, в которых лежали только полупустая пачка сигарет и зажигалка?

– Ну-ну, – сказал Граф, снова щелкнув подтяжками, – пройдись. Только недалеко.

– Через десять минут буду на месте, – пообещал Грабовский и, даже не застегнув рубашку, вышел из номера.

Когда он поднялся из кресла, неприятное чувство немного ослабло. В тускло освещенном гостиничном коридоре оно стало еще слабее, но окончательно не пропало. Что-то должно было произойти – теперь он в этом не сомневался, – и лучше было держаться отсюда подальше.

Уже положив ладонь на гладкие перила лестницы, он заколебался. Возможно, следовало предупредить Графа о надвигающейся опасности. А впрочем, что толку? Он не внял предупреждению самой Ванги, а Грабовский для него вообще не авторитет. Борис целый вечер намекал ему, что из этой чертовой гостиницы лучше убраться, и что это дало? Ничего, кроме резкой отповеди со ссылками на покупателя, который прибудет только завтра в полдень… А Шкипер с Трубачом и вовсе не обратили на его слова внимания, как будто он вообще ничего не говорил. Если Графа они побаивались и признавали в нем опытного профессионала, то Грабовский для них был никто – не солдат и не ученый, а так, холуек в капитанских погонах, шестерка при Графе…

Мысленно послав их ко всем чертям, Борис стал спускаться по лестнице. Ковровая дорожка, местами протертая до основы, глушила его шаги; ощущение надвигающейся опасности, которое сделалось почти невыносимым, пока он стоял на месте, вновь пошло на убыль. В каком-то из номеров, а может быть и не в одном, полным ходом шла гулянка: до Грабовского доносились громкие голоса, смех; потом где-то хором затянули песню, но после первой же нестройно пропетой строчки пение оборвалось, сменившись взрывом хохота.

Он миновал лестничную площадку, украшенную запыленной, написанной маслом картиной с легко узнаваемым изображением окрестных гор, и перед ним открылся расположенный внизу гостиничный холл. Стойка портье пряталась за выступом стены; чтобы увидеть ее, надо было спуститься почти до конца лестницы. Грабовский двинулся вперед, но на полпути что-то заставило его остановиться. Он замер, зачем-то прижавшись к стене, и стал прислушиваться – не столько к тому, что происходило внизу, в холле, сколько к собственным ощущениям. При этом ему подумалось, что он как-то уж очень быстро, буквально на протяжении одного дня, уверовал в свои необыкновенные способности, о которых до сегодняшнего утра и не догадывался. Может быть, он находится в плену навеянной словами вздорной бабки иллюзии и вовсе не спасает свою жизнь, как ему кажется, а просто совершает глупые, смехотворные, продиктованные самомнением и трусостью поступки?

Впрочем, это никого не касалось. Даже если это все одна сплошная глупость, о ней никто никогда не узнает. Человек вышел подышать свежим воздухом – вот все, что следует знать его подельникам, а остальное – не их собачье дело. Лучше быть смешным, чем мертвым; Борису Грабовскому доводилось слышать о людях, которые думали иначе, но он таких людей никогда не встречал и не без оснований предполагал, что не встретит: рассуждая подобным образом, долго не проживешь, и, значит, такие герои – вымирающая порода. А может, уже и вымершая…

Он понял, что может двигаться дальше, оттолкнулся от стены и почти бегом преодолел последние несколько ступенек. За стойкой портье никого не было, но в воздухе пахло свежим сигаретным дымом, и, повернув голову, Грабовский разглядел легкую голубоватую струйку, которая, закручиваясь спиралью почти параллельно полу, тянулась в темное устье служебного коридора. У него на глазах струйка рассеялась и пропала, а из коридора послышался характерный щелчок задвижки на двери мужского туалета.

Входная дверь была распахнута настежь, вокруг горевшей на стойке лампы толклись, ударяясь о стекло, бледные ночные мотыльки с сероватыми, будто вырезанными из туалетной бумаги, крылышками. Из темноты снаружи волнами наплывал неумолкающий, непривычно громкий стрекот цикад. Грабовский быстро пересек холл, подошел к дверям и увидел свою черную тень, возникшую в косом четырехугольнике света, падавшего на крыльцо. Чувствуя себя живой мишенью, в которую из непроглядного мрака нацелены тысячи хищно шевелящихся стволов, он сбежал с крыльца и нырнул в спасительную темноту.

Дав глазам немного привыкнуть, Грабовский выбрался из клумбы, в которую сослепу угодил, перебежал призрачно белевшую в темноте ленту дороги и с треском вломился в какие-то кусты. Он испуганно замер, уверенный, что этот шум перебудил половину городка, но вокруг по-прежнему царило спокойствие, какое бывает только в таких вот захолустных местечках, отходящих ко сну, едва стемнеет, и пробуждающихся с первыми проблесками рассвета. Где-то далеко лениво залаяла собака; на фоне немногих освещенных гостиничных окон, беспорядочно трепеща похожими на клочья пепла крыльями, беззвучно и стремительно проносились летучие мыши.

Ему опять пришло в голову, что он ведет себя как последний дурак, но он не поддался: в данный момент голос подсознания звучал громче, и этот голос уверял, что он поступает правильно. «Десять минут, – решил Грабовский. – Ну, от силы пятнадцать. Если за это время ничего не произойдет, придется вернуться, пока Граф не выбежал на улицу с пистолетом в руке и не принялся искать меня по всем углам…»

Он призадумался, как быть, если это действительно случится, но тут же махнул на Графа рукой: внутренний голос настойчиво подсказывал, что объясняться с товарищем майором ему уже не придется ни при каком раскладе. Он сидел в кустах и смотрел на освещенное окно только что покинутого номера, а ощущение было такое, словно под ним спасательная шлюпка и смотрит он не на медленно отходящую ко сну провинциальную гостиницу, а на готовый пойти ко дну корабль. Иллюминаторы еще светятся, на всех палубах горят яркие огни, судовые машины вращают винты, которые пенят черную ночную воду, но в трюме уже открылась течь, о которой пока никто не знает, и невидимые в темноте крысы сотнями прыгают за борт, покидая обреченную посудину…

Краем глаза он уловил справа от себя какое-то движение, замер и перестал дышать, окончательно слившись с темнотой. Движение повторилось; потом в круг света под одиноким уличным фонарем вышел какой-то человек, пересек освещенное пространство и снова скрылся во мраке, но Грабовский не потерял его из вида, потому что теперь до его слуха доносились негромкие, размеренные шаги. Человек двигался к гостинице – не быстро, но и не слишком медленно, ни от кого не прячась, будто гуляя. Эта прогулочная походка не могла обмануть Бориса: он не сомневался, что слышит шаги самой смерти, которая, как утверждала слепая старуха, еще сегодня утром дышала Графу в затылок.

Человек опять вынырнул из темноты, возникнув перед освещенным гостиничным крыльцом. Он помедлил, разглядывая открытую настежь, подпертую снизу деревянным клином дверь, словно сомневаясь, стоит ли туда входить, но потом все-таки вошел. Грабовский видел, как он опять остановился посреди освещенного вестибюля, с недоумением глядя на пустую стойку портье, а потом, кивнув в ответ каким-то своим мыслям, начал стремительно подниматься по лестнице.

Борис стал смотреть на открытое окно номера. Жалюзи было поднято, чтобы не мешать притоку воздуха, и на молочно-белом фоне задернутой тюлевой занавески виднелась четкая тень Трубача – сутулые плечи и склоненная над старательно перепутанными Графом бумагами лысая голова. Стука в дверь Грабовский не слышал; он был уверен, что вообще ничего не услышит, однако негромкий, будто в ладоши, хлопок был слышен так отчетливо, словно прозвучал прямо у него над ухом.

Почти сразу же за первым хлопком послышались еще два; тень на занавеске пришла в движение – Трубач вскочил, резко обернувшись лицом к двери, и, когда раздался еще один негромкий, резкий хлопок, исчез из вида, опрокинувшись на спину. На этот раз Грабовский расслышал шум падения, и наступила тишина.

Почувствовав, что задыхается, он сообразил, что до сих пор сдерживает дыхание, и с шумом втянул в себя теплый, душистый ночной воздух. Все было кончено. Видимо, на поверку Граф оказался не таким уж крутым профи, каким пытался выглядеть в глазах коллег. Где-то была допущена ошибка, оказавшаяся роковой, и ищейки, пройдя по оставленному кем-то из них четверых не слишком длинному и извилистому следу, настигли их здесь, в пропыленном до сухого кашля болгарском местечке Рупите. А может быть, таинственный покупатель решил, что назначенная Графом за материалы по проекту «Зомби» цена чересчур высока? В самом деле, зачем платить, когда есть способ получить то, что хочешь, даром?

Грабовский не знал, какая из этих догадок ближе к истине, да, в сущности, и не стремился узнать. Что его сейчас по-настоящему интересовало, так это как быть дальше. Он внезапно осознал, что сидит в кустах – в заграничных, пропади они пропадом! – без денег и документов, в наброшенной на голое тело рубашке с коротким рукавом, и все его имущество исчисляется пачкой «БТ» с шестью или семью сигаретами внутри и дешевой газовой зажигалкой. Правда, совсем недалеко отсюда греческая граница, но что ему делать в Греции с пустыми карманами – подыхать с голоду?

Наверху, в номере, погас свет. Потом смутно белевший оконный проем стал черным – тот, кто находился внутри, отдернул занавеску. Затаив дыхание, Грабовский смотрел, как убийца выбирается из окна на тянувшийся вдоль всего фасада карниз, ловко, как муха, движется по этому карнизу приставными шагами и, добравшись до водосточной трубы, бесшумно исчезает в кустах. Его можно было понять: незамеченным пройдя мимо портье, он не хотел вызывать ненужные вопросы своим внезапным появлением на лестнице.

Для верности выждав еще минут десять, Грабовский выбрался из своего убежища, привел в порядок одежду и, преодолев инстинкт самосохранения, поднялся на освещенное крыльцо. Портье за стойкой читал какой-то журнал, прихлебывая кофе из большой фаянсовой кружки. Он вежливо ответил на приветствие и вновь погрузился в чтение.

Дверь номера была не заперта. Внутри было темно, и к стоявшему там пресловутому «военно-полевому духу» теперь примешивался новый запах – щекочущий ноздри, кисловатый, отдающий сероводородом аромат пороховой гари.

Включать свет Грабовскому не хотелось, но шарить по номеру впотьмах, то и дело натыкаясь на остывающие тела, хотелось еще меньше. Он нащупал на стене выключатель и, заранее жмурясь, щелкнул им.

Когда он открыл глаза, то увидел примерно то, что ожидал. Разве что крови было меньше – убийца действовал аккуратно, стрелял наверняка, а воображение Бориса, неуместно разгулявшись, уже успело нарисовать картину кровавой бойни. Граф лежал на спине в крошечной прихожей, по-прежнему босиком, в майке, поверх которой красовались полосатые подтяжки, и смотрел в потолок тремя широко открытыми глазами – третий глаз, пустой и черный, зиял точно между теми двумя, которыми одарила Графа природа. Шкиперу, который, похоже, пытался укрыться под столом, попало в плечо и в затылок, а у лежавшего у стены под окном Трубача был пробит лоб – почти точно посередине, так что пулевое отверстие напоминало индусскую кастовую отметину. Выглядели они все не то чтобы как живые, но и не так отвратительно, как представлялось Грабовскому, что было ему на руку: по крайней мере, можно было сразу заняться делом, не отвлекаясь на укрощение взбунтовавшегося желудка.

Он ничуть не удивился и даже не расстроился, обнаружив, что проект «Зомби» исчез из номера целиком, до последнего листочка. Подумаешь, потеря! На проект ему было плевать, тем более что дома, в тайнике под холодильником, у него хранился предусмотрительно сделанный дубликат.

Как и следовало ожидать, самым богатым из их компании оказался Граф: в его багаже Грабовский обнаружил сумму в рублях, левах и иностранной валюте, эквивалентную почти пяти тысячам долларов. Трубач и Шкипер тоже явились не с пустыми руками; честно говоря, у Бориса сложилось впечатление, что никто из всей компании, исключая разве что его самого, не собирался по завершении сделки возвращаться на родину, а потому каждый, отправляясь в путь, прихватил все свои сбережения. Собственно, удивляться тут было нечему: на дворе стоял девяносто второй год, и широко известный анекдот о попугае, который был согласен валить из страны хоть тушкой, хоть чучелом, еще не утратил актуальности. Сидя на корточках над трупом Трубача и держа в руках без малого двенадцать тысяч долларов, Грабовский на минуту задумался. Греческая граница была рядом; она манила, она звала, и сопротивляться этому зову оказалось чертовски трудно. Но у него были другие планы, куда более амбициозные и многообещающие, чем перспектива сделаться водителем нью-йоркского такси или дорожным рабочим в Австралии. Семя, брошенное покойным Графом во время их утреннего разговора, упало на благодатную почву и дало обильные всходы. Наука, преподанная им же Грабовскому на протяжении последних недель, тоже не пропала даром; поднявшись с корточек и рассовав по карманам деньги и документы, Борис Григорьевич Грабовский уже точно знал, что и, главное, как он станет делать дальше.

Выглянув в коридор, он повесил на дверную ручку табличку «Не беспокоить», запер номер изнутри, погасил свет и выбрался вон тем же путем, каким до него ушел убийца. Охотничий нож и наган остались лежать под матрасом: Грабовский не собирался состязаться с этим снайпером в меткости, а связанная с оружием дополнительная нервотрепка на границе была ему нужна, как пуля в позвоночнике.

Спускаясь по водосточной трубе, он все-таки сорвался, но на произведенный им шум по-прежнему никто не обратил внимания. Отряхнувшись, ощупав себя и установив, что отделался лишь легким ушибом копчика, Грабовский вполне бесшумно для дилетанта растворился в ночи, и с тех пор о нем никто ничего не слышал на протяжении долгих шести лет.