По ту сторону зимы

ЭВЕЛИН

Мириам, мать Эвелин Ортеги, больше десяти лет не видела своих троих детей, порученных заботам бабушки в Гватемале, но узнала Эвелин сразу же, во-первых, по фотографиям и, во-вторых, потому, что та была копией бабушки. Счастье, что она не в меня, подумала Мириам, когда увидела Эвелин, выходившую из фургона Галилео Леона. Бабушка, Консепсьон Монтойя, была метиской, умудрившейся взять все лучшее и от майя, и от белой расы, и в юности отличалась несравненной красотой, пока ею не попользовались солдаты. Эвелин через поколение унаследовала ее тонкие черты. У Мириам, наоборот, было грубое лицо, тяжелый торс и короткие ноги, очевидно, она пошла в отца, «этого насильника-индейца, который спустился с гор», как она добавляла всегда, когда вспоминала о своем родителе. А ее дочь была еще совсем девочка с тяжелой черной косой до пояса и нежным личиком. Мириам бросилась к ней и крепко сжала ее в объятиях, повторяя ее имя и плача от радости, что обрела ее, и от печали по двум ее убитым братьям. Эвелин молча стояла, никак не разделяя порыва матери; эта толстая женщина с желтыми волосами была ей незнакома.

Первая встреча наметила тональность отношений между матерью и дочерью. Эвелин старалась говорить как можно меньше, ведь слова перепутывались и не шли с языка, но Мириам расценивала ее молчание как упрек. Хотя Эвелин никогда не затрагивала эту тему, Мириам использовала любой повод, чтобы прояснить ситуацию: она оставила своих детей не ради собственного удовольствия, а по необходимости. Все они голодали бы, если бы она осталась в Монха-Бланка-дель-Валье и пекла бы лепешки вместе с бабушкой, неужели Эвелин этого не понимает? Когда придет ее черед стать матерью, она поймет, на какую жертву пошла ее мать ради семьи.

Другая тема, которая висела в воздухе, — судьба, постигшая Грегорио и Андреса. Мириам считала, что если бы она осталась в Гватемале, то смогла бы воспитать сыновей в строгости и Грегорио не пошел бы по кривой дорожке и не связался бы с преступниками, тогда и Андрес не погиб бы по вине брата. В таких случаях Эвелин подавала голос в защиту своей мамушки, которая учила их только хорошему; брат стал плохим из-за слабости характера, а не потому, что бабушка его не колотила.

Семья Леон жила в квартале, состоявшем из домиков на колесах — двадцати совершенно одинаковых жилищ, каждое со своим маленьким патио, где в семье Леон проживали попугай и большая, кроткого нрава собака. Эвелин выделили надувной матрасик, который она раскладывала на ночь на полу кухни. В доме была крохотная ванная и еще раковина в патио. Несмотря на тесноту, уживались они хорошо, в какой-то степени из-за того, что работали в разные смены. Мириам убирала офисы по ночам и частные дома по утрам, так что ее не было дома с полуночи до полудня следующего дня. У Галилео не было четкого расписания, и когда он бывал дома, тушевался так, словно его и не было совсем, стараясь не попадаться на глаза жене, вечно пребывавшей в плохом настроении. Детьми за разумную плату занималась соседка, но когда появилась Эвелин, это стало ее обязанностью. По вечерам Мириам была дома, и это давало Эвелин возможность посещать весь первый год курсы английского языка, одно из благодеяний церкви, предлагаемое иммигрантам, а позднее она стала помогать матери. Мириам и Галилео были евангелистами-пятидесятниками, и вся их жизнь вращалась вокруг служб и общественной деятельности их церкви.

Галилео объяснил Эвелин, что в Господе он обрел смирение и семью братьев и сестер по вере. «Я был плохим человеком, пока не пришел к церкви, и там Святой Дух снизошел ко мне. Это было девять лет назад». Эвелин с трудом представляла себе, что этот ханжа мог когда-то вести дурную жизнь. По словам Галилео, Божественный луч поверг его ниц во время религиозной службы, и пока он катался по полу, а все члены конгрегации с воодушевлением молились за него и пели во всю силу своих легких, Сатана был изгнан. С того момента его жизнь приняла другое направление, сказал Галилео, он познакомился с Мириам: она женщина властная, но добрая и помогает ему придерживаться правильного пути. Господь дал им двоих сыновей. Его отношения с Богом были довольно свойскими, он беседовал с Ним, как сын с отцом, достаточно было попросить что-либо от всего сердца, как он тут же это получал. Он публично засвидетельствовал свою веру, прошел обряд крещения водой в местном бассейне и надеялся, что Эвелин сделает то же самое, но она откладывала этот момент во имя верности падре Бенито и бабушке, для которых переход в другую веру был позором. Гармония между жителями домика на колесах нарушалась во время редких визитов Дорейн, дочери Галилео; она была плодом скоротечной любви его юных лет с одной эмигранткой из Доминиканской Республики, которая зарабатывала контрабандой и гаданием на картах. Как говорила Мириам, Дорейн унаследовала от своей матери дар обманывать дураков, она была наркоманкой и шла по жизни, окутанная зловещим туманом, и потому все, к чему она прикасалась, превращалось в собачье дерьмо. Ей было двадцать шесть лет, а выглядела она на пятьдесят, ни одного дня в своей жизни она не работала честно, однако хвасталась, что у нее горы денег. Никто не решался спрашивать, каким образом она их добыла, однако все подозревали, что о ее методах лучше не говорить, тем более было видно, что она как добывала, так и тратила. Тогда она появлялась у отца и просила в долг, который не намерена была возвращать. Мириам ненавидела ее, Галилео ее боялся; он ползал перед ней как червяк и давал столько, сколько мог, но всегда меньше, чем она просила. У нее дурная кровь, говорила Мириам, не уточняя, что это значит, и презирала ее за то, что она негритянка, однако тоже не решалась противостоять ей в открытую. Ничто в облике Дорейн не могло внушить страх, она была худая и хилая, сутулая из-за искривления позвоночника, у нее были голодные глаза и желтые зубы и ногти, но от нее исходила какая-то жуткая, еле сдерживаемая злоба, словно кипящее варево в кастрюле, с которой вот-вот слетит крышка. Мириам велела Эвелин держаться подальше от этой женщины; ничего хорошего ждать от нее не приходится.

В приказе не было необходимости, у Эвелин дыхание перехватывало, когда приближалась Дорейн. Собака в патио начинала подвывать, возвещая о ее приближении за несколько минут до того, как она появлялась. Это служило предупреждением для Эвелин, что нужно срочно куда-то скрыться, но у нее не всегда получалось сделать это вовремя. «Куда ты бежишь так быстро, глухонемая дурочка?» — спрашивала Дорейн угрожающим тоном. Она была единственная, кто так ее оскорблял; остальные привыкли расшифровывать смысл корявых фраз Эвелин еще раньше, чем она их заканчивала. Галилео Леон спешил дать дочери денег, только бы она поскорее ушла, и при каждом удобном случае умолял ее сходить с ним в церковь хотя бы раз. В нем жила надежда, что Святой Дух сочтет ее достойной того, чтобы на нее снизойти и спасти ее от нее самой, как это случилось с ним.

Прошло больше двух лет, но Эвелин так и не получила судебное уведомление, о котором говорили в Центре временного содержания. Сначала Мириам во всем винила почту, хотя со временем стала думать, что документы дочери затерялись где-то в дебрях иммиграционной службы и Эвелин сможет прожить и без них до конца своих дней, ни о чем не беспокоясь. Эвелин закончила среднюю школу и получила, как и все остальные ученики, тогу и четырехугольную шапочку, и никто не попросил у нее бумагу, подтверждавшую ее существование.

Экономический кризис последних лет усилил извечную досаду на латиноамериканцев; миллионы североамериканцев, обманутых финансистами и банками, теряли жилье или работу, а козлами отпущения у них всегда были иммигранты. «Посмотрим, как американец любого цвета пойдет работать за нищенскую плату, которую дают нам», — сердито говорила Мириам. Она получала меньше законного минимума, работая больше положенного, чтобы покрыть расходы семьи, поскольку цены росли, а зарплаты были заморожены. Эвелин вместе с ней и двумя другими женщинами ходила убирать офисы по ночам. Эта замечательная команда приезжала на «хонде» со всеми причиндалами для уборки и транзисторным радиоприемником, чтобы слушать евангелистские проповеди и мексиканские песни. Они предпочитали работать вместе, чтобы защищаться от ночных опасностей, как от нападений на улице, так и от сексуальных домогательств внутри зданий. Они заработали репутацию амазонок, после того как хорошенько отделали швабрами, ведрами и щетками одного засидевшегося на работе служащего, пристававшего к Эвелин в туалете. Охранник, тоже латиноамериканец, вдруг надолго оглох, а когда он наконец вмешался, было похоже, что незадачливого ухажера переехал грузовик, однако тот не стал обращаться в полицию с жалобой на агрессивных женщин; предпочел пережить унижение молча.

Мириам и Эвелин работали плечом к плечу и делили поровну домашние заботы: уход за детьми, кормление попугая и собаки, покупки и все прочие необходимые дела, однако близости между ними не было, всегда казалось, будто одна у другой в гостях. Мириам не знала, как обращаться со своей молчаливой дочкой. Она то отстранялась от нее, то пыталась выразить свою любовь, заваливая подарками. Эвелин предпочитала одиночество, она ни с кем не заводила дружбу, ни в школе, ни в церкви. Мириам полагала, что ни один мальчик не интересуется ею, поскольку она выглядит как истощенный подросток. Иммигранты по прибытии были обычно страшно худые, кожа да кости, однако по прошествии нескольких месяцев на дешевом фастфуде быстро приобретали лишний вес. Эвелин же страдала полным отсутствием аппетита, она не выносила жирную или сладкую пищу, и ей не хватало бабушкиной фасоли. Мириам не знала, что любой, кто приближался к Эвелин ближе чем на метр, вызывал у нее отвращение и страх; травма, полученная в результате изнасилования, оставила огненный след в ее памяти и в ее теле, и любой физический контакт ассоциировался у нее с насилием, кровью и особенно с тем, как брату Андресу перерезали горло. Мать знала о том, что произошло, но никто не рассказывал ей подробностей, и Эвелин тоже никогда об этом не говорила. Девушку устраивала такая отчужденность, можно было не тратить лишних усилий на то, чтобы произносить слова.

Мириам не на что было жаловаться; дочь выполняла свои обязанности вовремя и никогда не сидела сложа руки, следуя предписаниям бабушки, которая считала, что праздность есть мать всех пороков. Она расслаблялась, только играя с младшими братьями или с детьми из церковной общины, которые никогда не судили о ней. Пока родители присутствовали на службе, она приглядывала за двадцатью малышами в соседнем помещении, куда доносилась длинная проповедь пастора, экзальтированного мексиканца, которому удавалось довести членов общины до состояния истерии. Эвелин придумывала для детей разные игры, пела им песни, танцевала, ударяя в бубен, и у нее получалось рассказывать им сказки почти без запинки, но только если рядом не было взрослых. Церковный пастор советовал ей учиться на школьную воспитательницу; для него было ясно, что Господь наградил ее именно этим талантом, и пренебрегать им значило наплевать на небесный дар. Он обещал помочь получить вид на жительство, однако его влияния, такого могущественного в вопросах небесных, было недостаточно для непрошибаемых кабинетов иммиграционной службы.

Встреча с судьей так бы и откладывалась на неопределенное время, если бы не вмешалась Дорейн. За последние годы дочь Галилео стала еще хуже, от ее высокомерия почти ничего не осталось, однако в ней по-прежнему бурлила злоба. Она появлялась вся в синяках, свидетельствовавших о ее скандальном характере; любого предлога было достаточно, чтобы она бросилась в драку. На спине у нее, будто у пирата, был шрам от удара кинжалом, и она показывала его детям, словно почетный знак, с гордостью рассказывая, что ее сочли мертвой и оставили истекать кровью где-то в переулке между мусорными баками. Эвелин редко с ней сталкивалась, поскольку ее стратегия бегства давала хорошие результаты. Если она сидела одна с детьми, то тут же убегала вместе с ними, едва собака начинала выть. Однако в тот день план не удался, поскольку у детей была скарлатина. Температура держалась уже три дня, горло у них болело, и они лежали в постелях, покрытые сыпью; не тащить же их из кроватей на улицу в холодный день начала октября. Дорейн вошла в дом, открыв пинком дверь и угрожая отравить проклятую собаку. Эвелин приготовилась услышать поток оскорблений, которые дождем прольются на нее, когда эта женщина узнает, что ни отца, ни денег дома нет.

Из маленькой детской комнаты Эвелин не могла видеть Дорейн, но слышала, как та все переворачивает вверх дном и ругается на чем свет стоит. Опасаясь ее реакции, когда она не найдет того, что ищет, Эвелин набралась мужества и пошла в кухню с намерением помешать ей войти в детскую. Не подавая виду, она решила приготовить сэндвич, но Дорейн не дала ей на это времени. Набросилась на нее, словно боевой бык, и, прежде чем Эвелин успела сообразить, что происходит, обеими руками сжала ей горло, встряхивая ее с неистовством одержимой. «Где деньги? Говори, дурочка, или я тебя убью!» Эвелин безрезультатно пыталась высвободиться из цепких когтей.

На крики Дорейн из детской высунулись перепуганные братики и принялись плакать, а собака, которая редко входила в дом, схватила женщину за жакет и стала, рыча, тащить к дверям. Дорейн оттолкнула Эвелин и пыталась ногой отпихнуть собаку. Девушка потеряла равновесие и упала, ударившись затылком о край большого кухонного стола. Дорейн продолжала раздавать пинки то Эвелин, то собаке, но вдруг во мраке ее безумия мелькнула искра здравомыслия, она поняла, что натворила, и выбежала из дома, бормоча нескончаемые ругательства. Соседка, привлеченная шумом, нашла Эвелин на полу, а рядом с ней безутешно плакали братишки. Она позвонила Мириам, Галилео и в полицию, именно в таком порядке.

Галилео Леон прибыл через несколько минут после полиции, когда Эвелин пыталась встать на ноги с помощью женщины в униформе. Все кружилось, черные мушки плясали перед глазами, мешая видеть, а голова болела так сильно, что ей трудно было объяснить словами, что произошло, однако малыши, всхлипывая и сморкаясь не переставая, повторяли имя Дорейн. Галилео не мог запретить полицейским отвезти Эвелин в больницу на машине «скорой помощи» и составить протокол о том, что случилось в доме.

В кабинете неотложной помощи у Эвелин обнаружили рану на затылке и наложили швы; несколько часов она находилась под наблюдением, после чего ее отпустили домой, снабдив пузырьком анальгетиков и рекомендовав покой; однако делу был дан ход, поскольку в участок поступил протокол. На следующий день явились полицейские и в течение двух часов расспрашивали ее об отношениях с Дорейн, после чего оставили в покое. Они вернулись через два дня и снова терзали ее вопросами, однако на этот раз спрашивали о том, как она оказалась в Соединенных Штатах и по какой причине покинула свою страну. Растерянная и испуганная, Эвелин попыталась рассказать, что произошло с ее семьей, но понять ее было трудно, и полицейские теряли терпение. Кроме них, в комнате был мужчина в гражданской одежде, который что-то записывал, но не произнес ни слова, даже не представился.

Так как Дорейн уже привлекалась за употребление наркотиков и другие преступления, в доме появились трое полицейских со специально обученной собакой и перерыли все до последнего уголка, так и не найдя того, что их интересовало. Галилео Леон вовремя испарился, и Мириам пришлось сгорать со стыда и негодования, когда полицейские отрывали от пола линолеум и вспарывали матрацы в поисках наркотиков. Несколько любопытных соседей высунулись из окон своих домов, а после того как полицейские с собакой ушли, стали слоняться поблизости в ожидании второго акта драмы. Как все и предполагали, когда Галилео вернулся домой, его жена была вне себя от ярости. Во всем виноват он и его проститутка-дочь, сколько раз она говорила, что не хочет видеть ее в своем доме, а он, дьявол его забери, слабохарактерный человек, тряпка, недаром его никто не уважает и так далее и тому подобное в том же роде, непрерывная цепь упреков и обвинений, которые начались в доме, продолжились в патио и на улице и закончились в церкви, куда пара прибыла в сопровождении многочисленных свидетелей, чтобы спросить совета у пастора. Через несколько часов у Мириам кончилось горючее и ее гнев утих, а Галилео, в свою очередь, робко пообещал держать дочь на расстоянии.

В тот же день, в восемь часов вечера, когда Мириам еще не оправилась от бурных событий, в дверь дома позвонили. Это был тот самый человек, который что-то записывал во время визита полицейских. Он опять не назвался, но сообщил, что является служащим иммиграционной службы. В воздухе повеяло ледяным холодом, но нельзя же было не впускать его в дом. Агент привык к производимому им эффекту и, чтобы как-то снять напряжение, стал говорить по-испански, рассказал, что его вырастили мексиканцы — дедушка и бабушка, что он гордится своими корнями и естественно чувствует себя в обеих культурах. Слушали его недоверчиво, поскольку по всем признакам это был белый человек со светлыми рыбьими глазами и, кроме того, он немилосердно коверкал язык. Видя, что никто не оценил его попыток сблизиться, он перешел к цели своего визита. Он знал, что у Мириам и Галилео есть вид на жительство, их дети родились в Соединенных Штатах, а вот ситуацию Эвелин Ортеги нужно рассмотреть. В Центре временного содержания имеется документ о том, что ее задержали на границе, а так как свидетельство о рождении отсутствует, есть основания полагать, что ей уже исполнилось восемнадцать лет; то есть она нелегальная иммигрантка и потому должна быть депортирована.

Мертвая тишина длилась пару минут, пока Мириам прикидывала, действительно ли этот человек действует по закону или просто хочет взятку. И вдруг Галилео Леон, обычно неуверенный в себе, произнес так твердо, как никто раньше от него не слышал:

— Эта девочка — беженка. В этой жизни нет нелегалов, у всех у нас есть право на жизнь. Деньги и преступления не соблюдают границ. Сеньор, я спрашиваю вас, почему мы, люди, должны их соблюдать?

— Я законы не пишу. Моя работа — их исполнять, — растерянно ответил мужчина.

— Посмотрите на нее, сколько лет вы ей дадите? — спросил Галилео, указывая на Эвелин.

— Выглядит она совсем юной, но, чтобы доказать ее возраст, необходимо свидетельство о рождении. В документе сказано, что свидетельство унесло течением, когда она переходила реку. Это было три года назад; вы уже могли бы раздобыть копию.

— И кто бы это сделал? Моя мать неграмотная старая женщина, и в Гватемале такие дела быстро не делаются и стоят кучу денег, — вмешалась Мириам, оправившись от изумления; оказывается, ее муж может выражать свое мнение, как настоящий судейский крючкотвор.

— То, что девушка рассказала о бандах и убитых братьях, — это общее место, я уже слышал такое. Таких историй среди иммигрантов множество. Судьи тоже их слышали. Кто-то в них верит, кто-то нет. Предоставление убежища или депортация будет зависеть от судьи, которого вам назначат, — сказал агент, прежде чем уйти.

Галилео Леон, всегда такой покорный, склонялся к тому, чтобы дождаться правосудия, которое хотя и запаздывает, но когда-нибудь все-таки свершится, как он говорил. Мириам возражала, что если оно и свершится, то закон никогда не бывает на стороне слабых, так что она тут же развернула целую кампанию по исчезновению своей дочери. Она не спросила мнения Эвелин ни когда возобновила свои контакты среди иммигрантов-нелегалов, ни когда согласилась послать ее работать прислугой в одну семью, проживающую в Бруклине. Сведения о том, что такое место имеется, она получила от одной женщины из церковной общины, сестра которой была знакома с другой женщиной, работавшей прислугой в этой семье и утверждавшей, что там вообще никто не требует документов и прочей ерунды. Если девочка будет хорошо исполнять свои обязанности, никто не спросит у нее, легальная она или нет. Эвелин хотела знать, какие у нее будут обязанности, и ей объяснили, что речь идет об уходе за больным ребенком, только и всего.

Мириам показала дочери карту Нью-Йорка, помогла ей уложить вещи в маленький чемоданчик паломницы, дала адрес в Манхэттене и посадила ее на автобус Грейхаунд. Через девятнадцать часов Эвелин уже явилась в церковь Латиноамериканской конгрегации пятидесятников, трехэтажное здание, которое снаружи ничем не напоминало торжественный храм, где ее приняла женщина, принадлежавшая к конгрегации, крайне доброжелательная. Она прочитала рекомендацию пастора из Чикаго, предложила Эвелин переночевать в своей квартире, а на следующий день показала, как добраться на метро до церкви Скинии Новой Жизни в Бруклине. Там другая женщина, очень похожая на ту, что была вчера, угостила ее газированной водой, дала ей буклет с расписанием религиозных служб и социальных мероприятий церкви Скинии Новой Жизни, а также указала, как найти дом ее новых работодателей.

В три часа дня осенью 2011 года, когда деревья уже начали терять свое убранство и улицы были покрыты легкой сухой листвой, Эвелин Ортега позвонила в дверь углового четырехэтажного дома с увечными статуями греческих героев в саду. Там ей предстояло жить и работать в последующие годы со спокойной душой и поддельными документами.