По ту сторону зимы

ЛУСИЯ

Лусии Марас исполнилось девятнадцать лет, и она поступила в университет на факультет журналистики, когда у нее началась жизнь беженки. О ее брате Энрике они по-прежнему ничего не знали; со временем, после долгих попыток его найти, он стал одним из тех, кто исчез без следа. Девушка провела два месяца в посольстве Венесуэлы в Сантьяго в ожидании разрешения покинуть страну. Сотни гостей, как упорно именовал их посол, пытаясь как-то сгладить их унизительный статус беженцев, спали там, где находили свободное место, а перед дверью в туалеты, которых в здании было не так много, вечно толпилась очередь. По нескольку раз в неделю другие преследуемые умудрялись перелезть через стену, несмотря на то что на улице дежурил вооруженный патруль. На руках у Лусии оказался новорожденный младенец, которого доставили в дипломатической машине, спрятав в корзину с зеленью, и поручили ей заботиться о нем до тех пор, пока его родители не получат политическое убежище.

Теснота и общее состояние тревожного ожидания способствовали возникновению конфликтов, однако вновь прибывшие гости быстро усваивали правила совместного проживания и учились воспитывать в себе терпение. Лусия ждала пропуск дольше обычного, как это было с теми, за кем не числились ни политические выступления, ни стычки с полицией, и только когда этим занялся посол лично, она смогла уехать. Два дипломата, служившие в посольстве, сопровождали ее в аэропорт, до трапа самолета, и дальше в Каракас, а до этого она успела передать ребенка родителям, которые наконец получили статус беженцев. Ей также удалось попрощаться с матерью по телефону, и она пообещала скоро вернуться. «Не возвращайся, пока снова не наступит демократия», — с неколебимой твердостью отвечала Лена.

В Венесуэлу, богатую и гостеприимную, начали прибывать сотни чилийцев, а вскоре тысячи и тысячи, к ним прибавились люди, бежавшие от грязной войны в Аргентине и Уругвае. Растущая колония беженцев с южной части континента заполняла целые кварталы, где готовилась традиционная еда и звучал испанский язык с характерным акцентом. Комитет помощи беженцам нашел Лусии комнату, за которую можно было не платить полгода, и устроил на работу в регистратуру модной клиники пластической хирургии. Но только четыре месяца она жила в этой комнате и ходила на работу, потому что встретила молодого парня, тоже из высланных чилийцев; это был социолог с измученной душой, из левых радикалов, чьи разглагольствования вызывали у нее мучительные воспоминания о брате. Он был красивый и стройный, как тореро, у него были длинные, всегда немытые волосы, тонкие пальцы и чувственные, презрительно изогнутые губы. Он не скрывал ни своего скверного характера, ни своего высокомерия. Годы спустя Лусия вспоминала о нем с недоумением, она не могла понять, как можно было влюбиться в такого неприятного типа. Единственным объяснением было то, что она была очень молода и очень одинока. Его раздражала природная веселость венесуэльцев, она казалась ему явным признаком морального вырождения, и он убедил Лусию эмигрировать в Канаду, где никто не пьет шампанское за завтраком и не использует любой повод, чтобы потанцевать.

В Монреале Лусия и ее неряшливый партизан-теоретик были приняты с распростертыми объятиями другим комитетом добрых людей, которые поселили их в квартире, где была мебель, кухонная утварь, а в платяном шкафу одежда их размера. Была середина января, и Лусии казалось, будто холод проникает до костей и остается там навсегда; она жила, сжавшись в комок, дрожа от холода, завернувшись в шерстяную накидку, подозревая, что ад — это не Дантов костер[20], а зима в Монреале. Первые месяцы она прожила, спасаясь в магазинах, в автобусах с отоплением, в подземных переходах, соединяющих здания, у себя на работе — словом, где угодно, лишь бы не в квартире, которую делила со своим спутником, где температура была, в общем-то, нормальная, зато атмосфера — до крайности напряженная.

Май принес бурную весну, и к тому времени история мытарств партизана обросла невероятными приключениями. Оказывается, он не вылетел из страны, имея пропуск от посольства Гондураса, как полагала Лусия, а угодил на Виллу Гримальди[21], в печально известный центр пыток, откуда вышел истерзанный душой и телом; с юга Чили он опасными горными тропами бежал в Аргентину, где чудом избежал участи еще одной жертвы грязной войны в этой стране. Пройдя через такие мучительные испытания, бедный парень, понятное дело, был так травмирован, что работать был не способен. К счастью, в комитете помощи беженцам он встретил абсолютное понимание, и ему предоставили возможность проходить лечение в клинике, где говорили на его родном языке, а также снабдили некоторыми средствами, чтобы у него было время написать воспоминания о пережитых страданиях. В то же время Лусия сразу же устроилась на две работы: ей казалось, она не заслуживает заботы комитета — было много других беженцев в куда более трудной ситуации. Она работала по двенадцать часов в сутки, а дома готовила еду, убирала, стирала одежду и пыталась поднять моральный дух своего товарища.

Несколько месяцев Лусия стоически терпела подобное положение, до тех пор пока однажды ночью не вернулась домой едва живая от усталости и не обнаружила, что в затхлом сумраке квартиры воняет рвотой. Парень провел целый день в постели, пил можжевеловую водку и был в такой депрессии, что не мог пошевелиться, и все потому, что застрял на первой главе своих воспоминаний. «Ты принесла что-нибудь поесть? У нас ничего нет, я умираю от голода», — пробормотал начинающий писатель, когда она зажгла свет. В тот момент Лусия особенно ясно осознала всю нелепость их совместной жизни. Она заказала по телефону пиццу и принялась за свое ежедневное дело: убирать разгром, который учинил в доме томившийся от безделья партизан. В ту же ночь, пока он, пьяный, спал глубоким сном, она собрала вещи и тихо ушла. Ей удалось скопить немного денег. Она слышала, что в Ванкувере процветает колония чилийских беженцев. На следующий день она села на поезд, который повез ее через весь континент на западное побережье.

Лена Марас приезжала к Лусии в Канаду раз в году и оставалась у нее на три-четыре недели, не более, поскольку не переставала искать Энрике. С годами ее безрезультатное расследование стало образом жизни, превратилось в ежедневную рутину, в религиозный ритуал, придававший смысл ее существованию. Вскоре после военного переворота кардинал создал организацию под названием «Викариат солидарности[22]», с целью помочь тем, кого преследовали, и их семьям; Лена посещала ее каждую неделю, долгое время без толку. Там она познакомилась с другими людьми, в такой же ситуации, как она, подружилась с некоторыми служителями церкви и волонтерами и научилась продвигаться по инстанциям боли. Она поддерживала связь с кардиналом, насколько это было возможно, — прелат был одним из самых занятых людей в стране. Правительство с трудом терпело матерей, а со временем бабушек, которые ходили по улицам, прижав к груди портреты сыновей или внуков, или молча стояли у ворот казарм и центров задержания с плакатами, требуя справедливости. Эти упрямые старухи отказывались понимать, что те, за кого они просят, вовсе не были задержаны. Они отправились неизвестно куда или вообще никогда не существовали.

Однажды зимой, на рассвете, в дом Лены Марас явился патруль, чтобы сообщить: ее сын погиб в результате несчастного случая и завтра она сможет забрать его останки по указанному адресу; они предупредили, что необходимо явиться ровно в семь часов утра со специальным транспортом для перевозки гроба. У Лены подкосились ноги, и она упала на пол. Она столько лет ждала вестей от Энрике, а когда оказалась перед новостью о том, что он нашелся, хотя и мертвый, ей стало трудно дышать.

Она решила не ходить в викариат из опасений, что чье-нибудь вмешательство может разрушить единственную возможность вернуть ей сына, хотя и предполагала, что это чудо, возможно, сотворила церковь или кардинал лично. Она поговорила с сестрой, ей не хватало духу идти одной, и они пошли вместе, одетые в траур, по указанному адресу. В квадратном дворе, обнесенном стенами, покрытыми плесенью от влажности и от времени, какие-то люди показали им ящик из сосновых досок и уведомили, что похоронить покойника нужно до шести вечера. Ящик был опечатан. Мужчины сказали, что открывать его строго запрещено, отдали им свидетельство о смерти, которое нужно предъявить на кладбище, и сказали Лене, чтобы она расписалась в получении, подтверждая, что процедура была произведена в соответствии с законом. Ей вручили копию квитанции и помогли установить гроб на грузовик, который женщины взяли напрокат на рынке.

Лена, вопреки приказу, не поехала прямо на кладбище, она направилась к сестре, у которой был домик с маленьким участком в пригороде Сантьяго. С помощью водителя грузовика они сняли гроб, поставили его на стол в комнате и, как только остались одни, сорвали с него печать. Они не опознали тело, это был не Энрике, хотя на документе стояло его имя. Лена испытала ужас и облегчение одновременно: ужас оттого, в каком состоянии было тело этого юноши, и облегчение оттого, что это был не ее сын. Оставалась надежда на то, что он жив. По настоянию сестры Лена пошла на риск подвергнуться репрессиям и позвонила одному своему другу из викариата, бельгийскому священнику, который приехал на мотоцикле уже через час, взяв с собой фотоаппарат.

— У тебя есть хоть какое-то представление, кем может быть этот бедный парень, Лена?

— Это не мой сын — вот все, что я могу вам сказать, падре.

— Мы сравним его фото с теми, что есть в наших архивах, вдруг удастся его опознать, чтобы сообщить семье, — сказал священник.

— Тем временем я похороню его, как полагается, как мне приказали, я не хочу, чтобы они пришли и отобрали тело, — решила Лена.

— Могу я тебе помочь, Лена?

— Спасибо, я справлюсь сама. Пусть этот мальчик упокоится в склепе на Католическом кладбище рядом с моим мужем. Когда вы найдете его семью, они смогут перевезти его, куда пожелают.

Фотографии, которые сделал священник, не совпали ни с одним из архивных снимков, хранившихся в викариате. Как объяснили Лене, возможно, этот парень не был чилийцем, он мог приехать из другой страны, например из Аргентины или Уругвая. За время операции «Кондор», которую совместно осуществляли разведслужбы и репрессивные органы диктатур в Чили, Аргентине, Уругвае, Парагвае, Боливии и Бразилии, погибло более шестидесяти тысяч человек, и порой происходили недоразумения по ходу перемещений арестованных, их тел или их документов. Фото неизвестного юноши повесили на стену в Викариате, на случай если кто-нибудь его узнает.

Прошло несколько недель, прежде чем Лена осознала, что молодой человек, которого она похоронила, может оказаться сводным братом Энрике и Лусии, сыном ее мужа от другой жены. Эта мысль не отпускала ее и превратилась в пытку. Лена стала разыскивать женщину, с которой не пожелала знаться несколько лет назад, глубоко раскаиваясь в том, что обошлась с ней слишком грубо, ведь ни она, ни ее ребенок не были ни в чем виноваты; они стали жертвами того же обмана, что и она сама. Следуя логике отчаяния, она убедила себя, что где-то живет другая мать, которая когда-нибудь откроет опечатанный ящик с телом Энрике. Она верила, что, если найдет мать того мальчика, которого она похоронила, кто-то когда-то станет искать ее, чтобы вернуть ей сына. Поскольку ее усилия и поиски, предпринятые Викариатом, ни к чему не привели, она наняла частного детектива, который специализировался на «исчезновении людей», как было написано на его визитной карточке, но и ему не удалось обнаружить никаких следов ни этой женщины, ни ее сына. «Должно быть, они уехали из страны, сеньора. Как известно, сейчас многие отправляются в путешествие…» — сказал детектив.

После этого Лена вдруг как-то сразу постарела. Она вышла на пенсию, уйдя из банка, где проработала много лет, сидела дома одна и выходила на улицу, только чтобы продолжить поиски. Иногда ездила на кладбище и долго стояла перед нишей, где покоился прах неизвестного юноши, рассказывая ему о своих бедах, и просила его, если ее сын окажется где-то там, рядом с ним, то пусть юноша скажет ему: мать ждет от него весточки или какого-нибудь знака, чтобы перестать его искать. Со временем этот парень стал для нее членом семьи, неким тихим потаенным духом. На кладбище, где в сумраке и тишине аллей разгуливали безразличные ко всему голуби, она обретала утешение и покой. Там был погребен ее муж, однако за все эти годы она ни разу его не навестила. Теперь, молясь за незнакомого юношу, Лена молилась и за него тоже.

Лусия Марас провела годы изгнания в Ванкувере, приятном городе, где климат был получше, чем в Монреале, и где нашли пристанище сотни беженцев с южной оконечности континента; их общины были настолько закрытые, что некоторые жили так, будто вовсе не уезжали из своей страны, и общались с канадцами только по необходимости. У Лусии было по-другому. С упорством, унаследованным от матери, она выучила английский, на котором говорила с чилийским акцентом, поднаторела в журналистике и делала репортажи на злободневные темы для политических изданий и для телевидения. Она освоилась в этой стране, обзавелась друзьями, взяла себе из приюта собаку по кличке Оливия, которая составляла ей компанию в течение четырнадцати лет, и купила крошечную квартирку, — это было гораздо выгоднее, чем снимать жилье. Стоило ей влюбиться, а это случалось довольно часто, как она тут же мечтала выйти замуж и пустить корни в Канаде, но как только страсти утихали, она снова начинала тосковать по Чили. Ее место было там, на самой оконечности юга, в стране, протянувшейся длинной узкой полосой, в стране, которая ее звала. Когда-нибудь она вернется, Лусия была в этом уверена. Некоторые чилийские беженцы возвращались, жили тихо, без шума, и никто их не трогал. Она знала, что даже ее первая любовь, партизан с немытыми волосами, склонный к мелодраме, и тот тайно вернулся в Чили, работал в страховой компании, и ему никто не напоминал о его прошлом, потому что никто ничего не знал. Но ей, наверное, не так повезет, ведь она без устали участвовала в международном движении против военного правительства. Она поклялась матери, что не будет пытаться вернуться, потому что для Лены Марас мысль о том, что ее дочь тоже станет жертвой репрессий, была невыносима.

Лена стала реже ездить в Канаду, зато переписка с дочерью стала более интенсивной: она писала дочери каждый день, а Лусия — несколько раз в неделю. Письма летали по воздуху, словно это был никому не слышный разговор, и ни та ни другая не ждали ответа, чтобы написать следующее письмо. Эта обильная переписка была похожа на двойной дневник, отражавший текущую жизнь. Со временем писать и получать эти письма стало для Лусии необходимостью; а того, о чем она не писала матери, словно никогда и не происходило, — это была забытая жизнь. В этом бесконечном эпистолярном диалоге между Ванкувером и Сантьяго между ними прорастала дружба, настолько глубокая, что, когда Лусия вернулась в Чили, они знали друг друга лучше, чем если бы всегда жили вместе.

Однажды, будучи у дочери, Лена рассказала ей о юноше, которого ей отдали вместо Энрике, и тогда же решила рассказать Лусии всю правду об отце, которую так долго скрывала.

— Если тот мальчик, которого мне отдали в гробу, не твой сводный брат, все равно где-то живет мужчина приблизительно твоего возраста, у которого твоя фамилия и твоя кровь, — сказала она.

— Как его зовут? — спросила Лусия; новость о том, что отец был двоеженцем, потрясла ее настолько, что слова дались ей с трудом.

— Энрике Марас, как твоего отца и твоего брата. Я пыталась его найти, Лусия, но и он, и его мать словно испарились. Надо выяснить: мальчик, который лежит на кладбище, не сын ли твоего отца от другой женщины.

— Это не важно, мама. Вероятность того, что это мой сводный брат, равна нулю, такое бывает только в сериалах. Более вероятно то, что тебе сказали в Викариате, — про путаницу, которая порой происходит с документами жертв. Прекрати поиски этого парня. Сколько лет ты живешь, одержимая судьбой Энрике, смирись с правдой, какой бы страшной она ни была, пока ты не сошла с ума.

— Лусия, я в трезвом уме и твердой памяти. И я приму смерть твоего брата, но только когда получу о нем точные сведения, не раньше.

Лусия призналась матери, что в детстве они с Энрике совершенно не верили в несчастный случай с отцом, эта версия была настолько окружена тайной, что казалась выдумкой. И как можно было в нее поверить, если они ни разу не видели на лице матери выражения скорби и никогда не посещали могилу; им пришлось довольствоваться объяснением в общих чертах и упорным молчанием. Они сами придумывали альтернативные варианты: отец живет в другом месте, он совершил преступление и теперь в бегах или охотится на крокодилов в Австралии. Любая версия выглядела разумнее официальной: он умер, и все тут, никаких вопросов.

— Вы были слишком маленькие, Лусия, и не могли понять, что смерть — это нечто окончательное, моей обязанностью было уберечь вас от этой боли. Мне казалось, будет более правильным, если вы забудете отца. Знаю, это мой грех гордыни. Я хотела заменить его, быть для моих детей и отцом и матерью.

— И ты прекрасно с этим справилась, мама, но я спрашиваю себя, поступила бы ты так, если бы он не был двоеженцем.

— Конечно нет, Лусия. В этом случае я бы его идеализировала. А меня вела прежде всего злость и еще стыд. Я не хотела, чтобы вас коснулась вся эта грязь. Поэтому я так долго ничего вам не говорила, пока вы не подросли настолько, чтобы во всем разобраться. Знаю, вам не хватало отца.

— Меньше, чем тебе кажется, мама. Конечно, лучше, когда папа есть, но ты прекрасно справилась с ситуацией, воспитывая нас.

— Отсутствие отца создает пустоту в сердце любой женщины, Лусия. Девочка должна чувствовать себя защищенной, ей нужна энергетика мужчины, чтобы в ней развивалось доверие к мужчинам, которое позднее перерастет в любовь. Какова женская версия эдипова комплекса?[23] Электра?[24] У тебя этого комплекса не было. Я думаю, и не без оснований, что ты так независима и переходишь от одной любви к другой, потому что все время ищешь в каждом мужчине надежность отца.

— Да ладно, мать! Чистейшей воды чушь по Фрейду! Я не ищу в своих любовниках отца. И я не прыгаю из постели в постель. Я — серийный однолюб, мои любовные истории длятся долго, даже если попадается безнадежно неисправимый тип с длинными немытыми волосами, — сказала Лусия, и обе засмеялись, вспомнив партизана, которого она бросила в Монреале.