Поэма о фарфоровой чашке

Глава первая

Крепкий каурый конь, горячась и приплясывая, вынес пролетку из узенького проулочка и, почуяв под копытами накатанную крепкую дорогу, весело рванулся в степную даль.

Станция с ее двумя водонапорными башнями осталась позади.

Седок, высунувшись из пролетки, сбоку полюбовался горячим и стремительным ходом лошади и тронул за узенький поясок кучера:

— Неужто от Забавной?

— Как говорите, товарищ? — обернулся кучер, натягивая вожжи.

— Спрашиваю: конь-то от Забавной? Хороших кровей кобыла тут раньше на фабрике была… От нее?

— Не знаю. Я тут второй год только. Кто его знает, откуда да от кого. Должно быть, со стороны завели… А может и от той, стало быть, кобылки.

Седок откинулся на сиденье и глубоко вздохнул.

Дорога пошла увалами. Широкие пашни устлали землю лоскутными цветными половиками. Мелкие перелески шарахнулись по падям, кое-где взметнулись выщербленными гребнями на угорах. По сторонам вдали безлюдно и безмолвно лежали деревни. А сверху, в сгущающейся сини неба плыла тишина: ранний вечер шел мягко и осторожно.

Пустив лошадь шагом по крутому увалу, кучер закурил и уселся на козлах боком.

— Прямо, конечно, из Москвы? — выпуская струю едучего густого дыма, неожиданно сказал он. — Экую путину отмахали… Неужто, значит, для посмотренья нашей фабрики?

— Из Москвы, — задумчиво ответил седок. — Посмотрю фабрику. Погляжу на порядки, как работают.

— Что же, посмотрите, посмотрите, — одобрил кучер. — У нас порядки ничего. Есть, конечно, баловные ребята, а вобче все аккуратно. Вот строить теперь надумали. По-новому, вишь, хотят фабрику заводить. Грехов с этими строителями, беда! Спорют, доказывают, а в об-чем, может, и зря…

— Вот и об этом разузнаю я, — заметил седок. — Зря ли, или не зря стройку надумали.

— У нас прямо война с этой стройкой. Одни горячатся: давайте фабрику внове оборудовать. А иные не согласны: вишь, фабрика-то в этаком, в теперешнем, конечно, формате годов шестьдесят орудует и ничего, товар форменный выпущает! И выходит, что новую-то строить, может, и не резон.

— Так, так… — слегка заинтересовавшись, одобрил разговорчивого кучера седок.

— В конце концов, — подтягивая вожжи и делая пару долгих затяжек из крепкой папироски, продолжал кучер, — стояла же она, фабрика-то, эстолько лет при хозяевах и ничего — жили! Капиталы наживали и не шераборшились, чтоб, конечно, старое ломать и многие тысячи на новую фабрику выкидывать… А вот теперь управители-то и мудруют… Большой у нас, товарищ, тарарам на этой причине происходит. Прямо сказать, сверхъестественный спор!

Каурый, взобравшись на угор, дернул и понес широко и весело по покатому спуску. Кучер замолчал и, подобрав вожжи, стал следить за лошадью.

Седок всунул руки в карманы и глубоко и плотно прижался к мягкому кожаному сиденью.

Дорога, широкая и гладкая, пылилась в умирающем сиянии вечера, взбегала с увала на увал и терялась впереди в далеких и смутных дебрях.

— А что, Харлампий Саввич не служит теперь уже на фабрике? — после продолжительного молчания опросил седок.

— Харлампий Саввич? Это кто будет такой?

— Конюх. Раньше в конюхах служил. Не знаешь такого?

— Как быдто не слыхивал. Это не тот ли, при котором старого хозяина укокали? Не он?

Седок вытащил правую руку из кармана и нервно поиграл пальцами.

— Тот… — глухо подтвердил он. — Он самый.

Кучер круто повернулся к нему и убежденно заметил:

— Стало быть, вам эти места знакомы… Что, проживали вы тут ранее, али как?

— Бывал… — односложно ответил седок и вдруг выпрямился, насторожился, застыл.

Впереди, под обрывом дороги, где-то далеко внизу и вместе с тем очень близко повисли белые огни: один, два, еще и еще. И между огнями, мерцавшими, как ранние вечерние звезды, всплыли вонзившиеся в небеса трубы. И эти огни и эти трубы, безмолвные в ясном и сладком затишье вечера, далекие и призрачные, вдруг изменили, казалось, самый воздух вокруг и разорвали безмятежность и ласковую пустынность дороги. Тишина оставалась прежняя, но оттого, что вдали возникла как бы из праха, откуда-то снизу фабрика, эта тишина сразу перестала быть невозмутимой, безмятежной и сладкой. Первым почуял это каурый конь. Он подобрался, вздернул голову, раздул ноздри.

— Фабрика! — не оборачиваясь, кинул кучер. — Четырех верст не будет до нее.

— Фабрика! — повторил седок и сунул обе руки в карманы. — Фабрика…

Хмурый конторщик, приходивший на работу раньше всех, раскладывал на столе книги и бумаги и побрякивал громадными счетами, когда мимо него быстро прошел в свой кабинет технический директор.

— С чего это он в такую рань? — удивился конторщик.

Технический директор захлопнул за собою дверь, и вскоре оттуда задребезжал нетерпеливый, назойливый звонок. Конторщик прислушался и помотал головою. Но звонок не переставал звать. Нехотя оставляя свои книга, конторщик подошел к кабинету, приоткрыл дверь и успокаивающе сказал:

— Да ведь, Алексей Михайлыч, никого еще нету, Восьми еще не било.

Технический директор рылся в каких-то чертежах и недовольно посмотрел на конторщика.

— Приходят-то по часам, а уходят с работы, так и не смотрят на время… Послушайте, Плескач, забыл я дома папку с расчетами, вы бы сходили. Маша вам даст… До зарезу мне они нужны. Сходили бы, а?

Плескач насупил брови и посмотрел на носки своих желтых дырявых сандалий.

— Если спешка, конечно, я могу сходить. Если только в самом деле спешка.

— Очень нужно. Ведь мне все обмозговать надо до прихода Вавилова…

— Кого это?

— Да вы что, Плескач, с луны свалились, что ли? Разве вы не знаете, что к нам консультант из Москвы приехал, инженер… Экий вы, право, странный!

— Ничего не слыхал… — развел руками конторщик. — Не вникаю я в посторонние дела.

— Хороши посторонние дела! — досадливо усмехнулся технический директор. — Тут от приезжего, может быть, судьба фабрики зависит, а вы… Ну, хорошо, сходите поскорее. У Маши спросите папку с расчетами. Она знает.

Плескач прикрыл дверь кабинета и мгновение простоял в нерешительности.

— Вавилов, — повторил он тихо и прислушался к звуку своего голоса. — Чертовщина какая!

Он сходил на квартиру технического директора, которая находилась тут же рядом, быстро. Подавая директору папку с бумагами, он задержался и, поймав его взгляд, прищурился:

— Это что же, однофамилец будет?

Технический директор раскрыл папку и стал выкладывать из нее на стол покрытые рядами синих и красных чисел листы.

— Нет, Плескач, — углубляясь в расчеты, ответил он, — не однофамилец… Родственник.

— Во-от что! — широко раскрыл глаза Плескач, захлестнутый изумлением. — Родственник. Ну, и чертовщина!

Плескач помялся на месте, но, заметив, что технический директор врылся в бумаги и не расположен беседовать, тихо вернулся к своему столу.

Конторские уже стали сходиться на работу. Скрипели стулья, отодвигаемые от столов, четко и звонко постукивали костяшки счетов, рокотал басистый кашель, летали из угла в угол сдержанные приветствия.

Плескач раскрыл большую конторскую книгу и, попробовав перо на ногте, а потом почистив его в волосах, осторожно вывел красивую цифру. Плескач приступил к работе. Но голова его была занята чем-то другим. Вторая цифра вышла кривой, с неряшливым нажимом; вторая цифра огорчила Плескача, и он отложил перо и отодвинулся от стола.

— Консультант из Москвы приехал! — громко сказал он, оглядываясь на сослуживцев.

— Открытие! Новость какую сказал! — насмешливо откликнулся второй конторщик. — Об этом давно известно. Сколько дней ждали…

— А фамилия консультанту Вавилов! — не смущаясь насмешливых слов и смешка, раскатившегося по конторе, продолжал Плескач. — Ва-ви-лов!

— В чем же тут особенность-то?

— Фамилия ничего: русская! Крепкая!

— Какое вы, Плескач, открытие сделали, подумаешь!

Плескач отодвинулся еще подальше от стола и внимательно и укоризненно посмотрел на сослуживцев:

— Фамилия ему Вавилов… И не однофамилец он, а родственник. Самый настоящий…

— Кому?

Не отвечая, Плескач вышел на средину комнаты, прошел к стенке, занятой широким шкафом, где за стеклом белели кувшины, чайники, блюда, чашки и затейливые фарфоровые фигурки. Он раскрыл шкаф и, взобравшись на табурет, достал с верхней полки чашку.

С этой чашкой, которую он понес осторожно и торжественно, как драгоценность, как редкую и радостную находку, он подошел к замолчавшим сослуживцам и сказал:

— Вот поглядите…

Он повернул чашку и показал им на донышко, на котором синей краской отпечатано было клеймо фабрики:

— Поглядите: тут что стоит? Тут как обозначено? Обозначено здесь: «Фабрика П. И. Вавилова и К°»! Понятно теперь?

— Понимаете? — спохватились сослуживцы. — В самом деле, интересное обстоятельство!

— Так это что же выходит? Родственник бывшего хозяина теперь в качестве консультанта от Весенха?

— Да еще с широкими полномочиями…

— Ай, какой случай!

— Да верно ли это, что родственник? Откуда это известно?..

На Плескача накинулись, его обступили; закидали вопросами. Чашка пошла по рукам. Клеймо разглядывали и так и этак. А Плескач, скромно поджав губы, торжествующе помалкивал и только слабо и бледно улыбался углами запекшихся синеватых губ.

Приезжий с вечера не пожелал никуда выходить из комнаты в посетительской и, выпив три стакана чаю, которые подавала ему черноглазая веселая женщина, вытащил из чемодана объемистую пачку бумаг и стал пересматривать их. Он шуршал бумагами до поздней ночи, потом прошел к жестяному умывальнику в коридоре и всласть пополоскался, нашлепывая себя ладонями по голой, раскрасневшейся от холодной воды груди.

Умывшись, он осведомился у черноглазой прислужницы, когда на фабрике дают первый утренний гудок, и, уйдя в комнату, скоро погасил огонь и уснул.

Наутро он оказался на ногах раньше женщины, и когда она, сонная, с запухшими глазами, гремела самоваром, он уже успел пробежаться по пустынному поселку, растянувшемуся по берегу спокойной и ясной под утренним солнцем реки. Он успел сходить к фабричному пруду и постоять на мосту у плотины, послушать шум воды и грохот деревянных мельниц и поставов, размалывавших породу.

С прогулки он вернулся свежий, но чем-то взволнованный. Не умея или не желая скрывать своего волнения, он подошел к женщине, остановился возле нее и задумчиво сказал:

— Мало изменилась Вавиловка!

— Нонче ей название уже не Вавиловка! — поблескивая глазами, поправила его женщина. — «Красный Октябрь»…

— Да, да! — спохватился приезжий. — Переименовали… Слыхал.

И он сразу как-то потускнел и ушел в свою комнату.

В восемь часов он спустился по улице, перешел ее и поднялся по широкой скрипучей лестнице к двери фабричной конторы. В руках у него был пухлый желтый с ремнями портфель. Лицо его было непроницаемо, шаги крепки и уверенны.

В узеньком коридоре конторы он оглядел закрытые двери, приостановился и коротко спросил широкобородого сторожа, крошившего на измызганной столешнице маленького столика табак-самосадку:

— Директор?

— Сюды! — ткнул старик черным кулаком в первую дверь и, взглянув на пришедшего, вдруг раскрыл рот и замигал глазами.

— Батюшки! — выдохнул он из себя радостное изумление. — Валентин Петрович!

Пришедший, уже взявшись за ручку двери, оглянулся на этот возглас.

— Узнал? — улыбнулся он и протянул руку. — Ну, здравствуй, Власыч. Здравствуй!

— Здравствуйте, батюшка! С приездом!.. Болтали тут, а я было не поверил… Здравствуйте, Валентин Петрович!

— Здорово, здорово! — еще шире улыбнулся пришедший. — Жив ты, значит, Власыч! Это хорошо.

Старик растроганно поглядел на посетителя и замолчал. Тот потряс его черную шершавую руку и повернулся к двери директорского кабинета. Властно стукнув в нее двумя пальцами и услыхав глухое: «Ладно. Входите!» — он распахнул дверь и вошел к директору.

Широкоплечий человек, коротко остриженная голова которого, облитая утренним ярким светом, была низко опущена над какими-то чертежами, разостланными по большому письменному столу, оперся большими волосатыми руками о край стола и медленно вырос перед посетителем — крепкий, неуклюжий, точно вырубленный из цельного дерева.

— Отдохнули с дороги?

Маленькие серые глаза на скуластом веснушчатом лице сверкнули неуловимой насмешкой. Рука протянулась вперед, точно готовясь что-то крепко схватить:

— Здравствуйте, товарищ Вавилов!

— Здравствуйте, товарищ директор.

Вавилов сел на стул против директора и осторожно положил свой портфель на край застланного чертежами стола.

— Я назначил на десять часов совещание. Будете знакомиться с материалами? — медленно спросил директор, скользя взглядом по белым холеным рукам Вавилова, по его щегольскому портфелю.

Вавилов сморщил нос и покачал головой:

— Напрасно… Я наметил на сегодня пройти по цехам, а потом уж, после обеденного перерыва, можно было бы послушать ваших техников… Ну что ж, если назначено — соберемся… А сейчас на фабрику… Вы свободны?

— Я лучше с вами Лексей Михайлыча отправлю, — улыбнулся директор, — Карпова, инженера. Он в технических директорах тут ходит. Пущай объяснит…

— Мне все равно! — пожал плечами Вавилов и встал.

Директор тоже поднялся с кресла. Лицо у него вдруг стало каменным, жестоким. Глаза налились холодным блеском. Волосатые руки, выдавая большую физическую мощь, упруго легли на стол.

— Ошибка… — холодно и неприязненно сказал он, упираясь взглядом в Вавилова. — Ошибка, говорю, выходит в этом самом, что вас сюда командировали. По совести, прямо говорю: большущая может из этого выйти неувязка.

Вавилов сжал кожаную ручку портфеля и потрогал воротник тонкой, ловко сшитой толстовки.

— Я с вами, товарищ, совершенно согласен, — с деланным спокойствием проговорил он. — Я понимаю некоторую двусмысленность своего положения. Говорил об этом в Москве, но там решили, что нужен человек, знающий местные условия… Потребовали, чтоб сюда поехал я.

Они вышли в коридор, куда по звонку директора уже пришел Алексей Михайлович.

Директор познакомил его с Вавиловым и вернулся в свой кабинет.

Вавилов и Карпов бегло, мельком оглядели друг друга и мгновение простояли молча, в странной нерешительности. Карпов смущенно усмехнулся и сказал:

— Мне, пожалуй, и провожать вас по фабрике не нужно. Вы ее знаете вдоль и поперек.

— Не скажите, — запротестовал Вавилов. — Меня не было здесь семь лет. За это время могли фабрику заново перестроить… Да вы вот и собрались заняться этим делом.

— Обветшала она здорово, — оживился Карпов. — Старье! Инвентарь изношен, корпуса низкие, темные, того и гляди развалятся.

— Работали же в этих корпусах и фабрикат выпускали замечательный, — сухо и настороженно заметил Вавилов. — Фабрика еще много лет в таком виде может проработать…

— Поглядите, — пожал плечами Карпов и пропустил приезжего вперед себя в дверь.

Они оба вышли на широкое крыльцо.

Жаркий день купал пыльную улицу в зное. Пруд сверкал матовым серебром. От плотины текли неумолчные плески. Со стороны фабрики неслись сложные шумы. Пыхтели паровики, грохотали мельницы, стучали тяжелые песты и медведки.

По мосту возле плотины гулко катились таратайки, наполненные глиной и песком. Фабричные трубы яростно выкидывали черные клубы дыма. Над горнами реяли высокие прямые дымные столбы. Задымленные, с облупившимися стенами, с плоскими грязными крышами и небольшими мутными окнами корпуса пугали своей заброшенностью и казались необитаемыми.

Улицы, пролегавшие меж корпусов, были заставлены ящиками, завалены горами битых черепков, штабелями бракованного товара. Заржавленные, изогнутые, вросшие в землю рельсы, по которым уже давно не ходили вагонетки, местами выгнулись горбом вверх и казались иссохшими жилами и нервами умирающего животного. Запинаясь за них, натыкаясь на зря разбросанные ящики, пробегали в разные стороны рабочие. Одни из них несли из цеха в цех на головах, на длинных досках сырые, необожженные чашки, чайники, тарелки, электрические изоляторы. Другие катили в тачках сырую массу. В стороне стучали топоры и визжала пила.

Вавилов прошел, не останавливаясь, по мосту, мельком взглянув на фабрику. Технический директор, всюду поспевавший за ним следом, на ходу сказал:

— Нынче ставим здесь турбину.

Но Вавилов не заинтересовался, не приостановился и пошел дальше. Он оглядел с моста деревянные, обсыпанные белой пылью здания сырьевого цеха и повернул в одно из них.

В полутемном, пронизанном вздрагивающей и зыблющейся каменистой пылью здании, в грохоте и скрежете бегунов и колес, приводимых в движение водою, несколько полуобнаженных рабочих ходили с лопатами вокруг несложных машин и подгребали породу.

Вавилов подошел прямо к бегунам и захватил щепоть перемолотой породы. Ближайший рабочий на мгновенье приостановился, внимательно поглядел на него и пошел дальше.

Карпов тоже захватил щепоть породы и потер ее в пальцах.

Безмолвно вышли они отсюда и пошли дальше.

Они обошли так всю фабрику. Из цеха в цех шли они, и везде Вавилов, ограничиваясь только короткими, самыми необходимыми вопросами, всматривался и вникал в производство. И лицо его было напряжено и хмуро.

Когда они вошли в горновой цех к гигантским печам, где только что кончился очередной обжиг и где выбирали готовую, еще горячую посуду, старый горновщик, хлопнув вязаными варежками, громко воскликнул:

— Эвона что! Валентин Петрович!.. Видал ты!..

Рабочие молча обступили старика, Вавилова и технического директора. Тишина, настороженная и выжидающая, легла у горна.

У Вавилова слегка дрогнули губы, но он промолчал. Технический директор деловито протиснулся к рабочим и предостерегающе сказал:

— Товарищи…

Рабочие принялись за прерванную работу. Старый горновщик поправил варежки и вошел в горн, откуда веяло густым и томящим жаром.