Поэзия США

Не сомневаюсь — Бог благонамерен.

Но пусть хотя бы скажет — почему

кроты слепы, тогда как зрячи звери,

и смертна плоть, подобная Ему;

пусть прояснит причину мук Тантала,

томящегося жаждой над ручьем,

и чья капризная рука предначертала

Сизифу — унизительный подъем.

Пути Господни неисповедимы,

Он мелкими заботами своими

так увлечен, что Сам не понимает —

что за сознание Его рукою правит.

И все же самое, Господь, твое нелепое творенье —

поэта черным создавать и обрекать его на пенье!

Розы белые на груди,

свечи белые заколдованы.

Возжелал Рыцарь Смерти любви

этой черной Мадонны.

Чтоб одеть ее в белый наряд,

мать кольцо свое заложила,

чтоб отныне могла танцевать

с тем, кого она заворожила.

Мы не вечно будем сеять, чтоб другие

урожай снимали золотой,

тех, кто братьев травит нищетой,

одобрять не будем мы, немые.

И не вечно сны других сладкоголосой

флейтой будем нежить, услаждать,

нам не вечно слезы проливать,

ведь глаза — это не только слезы.

Соболиная, звездная, хладная

ночь нужна, как и ночь непроглядная,

и есть в мире цветы, что цвести не желают

на свету — только ночью они расцветают.

Так мы прячем сердца в темные времена,

высеваем, выхаживаем семена.

Однажды в Балтиморе,

Когда я шел домой,

Мальчишка увязался вдруг

По улице за мной.

Я был в то время лет восьми,

А он — еще моложе.

— Эй, черномазый! — крикнул он

И начал строить рожи.

Я прожил в этом городе

От лета и до лета,

Но из всего, что видел там,

Запомнил только это.

Два парня, черный с белым, шли

В обнимку парой дружной,

Как золотой восход вдали,

Как роскошь ночи южной.

Глазел из ставен черный люд,

А джентльмены, стоя,

Грозились, что они уймут

Таких, как эти двое.

Они ж, не слыша эту речь,

Прильнув один к другому,

Шли весело под светлый меч

Грозы навстречу грому.

Сказал я:

да, поэты будут петь,

взлетят их голоса, начнут греметь,

поэзия начнет вливаться

кровью — в нацию,

как вспышка молнии, врезаться

в сердце нации.

И против всех лишений и смертей,

войны и горя,

строфа к строфе, поднимутся дружней,

чтоб взять за горло

засевших в цитаделях сволочей.

Припомнив гнев и резкие акценты

стихов в защиту Сакко и Ванцетти,

сказал я:

здесь есть для поэтов повод,

для тех, чей взор еще о солнце помнит,

в чьих строках

воедино сведено

бесчестие и чести обостренье,

что вызывают песню — как вино,

волнующее душу менестреля.

Бесспорно, я сказал,

поэты будут петь.

Но не слышно никого.

Интересно — отчего?