Предисловие к Достоевскому

Конечно, это «всю жизнь» звучит смешно — из чего со­стоит «вся жизнь» тринадцатилетнего мальчика! Но мы ви­дим, что он и в самом деле «ломает себя», стараясь изба­виться от «эгоистического самолюбия», — этим Коля привле­кает нас, очаровывает. Он признается Алеше, что иногда ему кажется, -будто все над ним смеются, и тогда он мучает всех окружающих, «особенно мать». Вот это свойство под­ростков из-за недовольства собой мучить всех, а особенно мать, удивительно точно замеченное и понятое Достоевским, увы, живо и сегодня.

Не все матери, к несчастью, понимают, что это вовсе не означает, будто сыновья их не любят, что это возрастное непременно пройдет, что мальчики в этом возрасте просто не умеют, не могут допустить открытого изъявления чувств, им нужно повзрослеть, чтобы научиться открыто показывать свою любовь к матери.

Откровенный разговор с Алешей привел к тому, что обо­им стало как-то неудобно, даже немножко стыдно своей от­кровенности. Ведь Алеша тоже еще очень молод — ему два­дцать лет, и он мало что видел в жизни. Но думал он о лю­дях много и понимает их, как мудрый взрослый человек. Поэтому и может предсказать Коле, что он будет «очень несчастный человек в жизни», но все-таки благословит жизнь, будет радоваться ей. И Коля соглашается с ним, потому что уже понял свое основное чувство: не может он мириться с несправедливостью, всегда будет воевать против нее.

А тут как раз представляется случай сделать это. Из до­ма выходит самодовольный, важный врач и на все мольбы спешащего за ним отца Илюшечки небрежно отвечает: «Что делать! Я не бог!» Коля понимает, что приговор произнесен, что больного ждет смерть. Но врач говорит и еще слова, ко­торые могут быть восприняты только как оскорбление: Илю­шу нужно отправить в Сиракузы; его мать и сестру — на Кавказ, а потом в Париж... Несчастный штабс-капитан Сне­гирев в отчаянии указывает на голые стены своего жилища, на бедность и нищету, которых нельзя не заметить. «А, это уж не мое дело, — усмехнулся доктор».

8*

227

Вот чего Коля Красоткин вынести не мог. Он устроил са­мое дерзкое издевательство над врачом, причем называл егоне иначе, как «лекарь». Он громко сообщил, «побледнев и сверкнув глазами:

— А знаете, лекарь, ведь Перезвон-то у меня пожалуй что и кусается!»

Алеша Карамазов впервые на всем протяжении романа «властно крикнул» на Колю — он всегда ведь ровен, споко­ен, а здесь из последних сил старается остановить затеянный Колей скандал, и это ему удается: никого бы Коля не послу­шался, а его послушался. Мы, читатели, пожалуй, рады, что скандал не состоялся: это было бы нестерпимо и для Сне­гирева, и для больного мальчика. Но в то же время мы и ра­ды, что Коля вывел высокомерного врача из его пошлого и подлого спокойствия. Может быть, впервые в жизни Коля затеял скандал не ради того, чтобы утвердить себя, а от бо­ли, обиды за товарища. И еще один урок он получил в этот день: прощаясь с Илюшей до вечера, он крепился, чтобы не заплакать при людях. Но в сенях он опять проклинал се­бя, «что не приходил раньше, — плача и уже не конфузясь, что плачет...»

Кончается роман «Братья Карамазовы» речью, которую говорит Алеша Карамазов, возвращаясь с похорон Илюшечки, говорит мальчикам, школьникам, и Колю Красоткина уже не удивляет, откуда у Алеши берется время «сентименталь­ничать с мальчиками»; он, может быть, понял, что для взрос­лого человека разговоры с мальчиками могут быть са­мым важным занятием в жизни. День этот, когда хоронили Илюшу, был трудным и переломным не только для школь­ников.

О чем же говорит с ними Алеша Карамазов у большого камня, к которому любил ходить Илюша со своим отцом? О расставании — и, может быть, о расставании на долгие го­ды. «Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не бу­дем никогда забывать — во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге».

Читая эти простые слова, невольно вспоминаешь, что и в первом романе Достоевского Ивана Петровича и Маслобое­ва связывали воспоминания детства, школьных лет. Эта мысль — о чистоте детства, которую непременно нужно со­хранить в душе, кем бы ты ни вырос, — очень важна для Достоевского. Мы видели, что все до единого мальчики пла­кали — вот эту-то минуту чистого.горя Алеша просит каждо­го запомнить, сохранить в душе память о том, как сегодня он был «добр и хорош», потому что «именно это воспомина­ние одно... от великого зла удержит...»

Алеша не заискивает перед мальчиками и не боится са­мому Коле Красоткину заметить его оплошность: «Я слово вам даю от себя, господа, что я ни одного из вас не забуду: каждое лицо, которое на меня теперь, сейчас, смотрит, при­помню, хотя бы и через тридцать лет. Давеча вот Коля ска­зал Карташеву, что мы будто бы не хотим знать, «есть он или нет на свете?» Да разве я могу забыть, что Карташев есть на свете...»

В ко!Гце своей речи Алеша восклицает: «Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!»

Последний роман Достоевского кончается светло — не­смотря на то, что невиновный осужден на каторгу, несмотря на то, что погиб прекрасный, храбрый и благородный маль­чик, последняя нота в книге — светлая, потому что она зве­нит голосом детства.

Глава IX

НЕЛЛИ

1. Капризы

На протяжении всего романа «Уни­женные и оскорбленные» Достоевский чрезвычайно свободно обращается с вре­менем. В начале романа он обозначил точную дату, с которой начались стран­ные приключения рассказчика, но вско­ре мы поняли, что эта дата — не сегод­няшний и даже не вчерашний день; со­бытия, описанные в романе, происходи­ли за год до того, как Иван Петрович, потеряв всех людей, которые год назад были ему близки и дороги, лежит в боль­нице и готов умереть; в этом печальном состоянии он- вспо­минает и записывает то, что пережил и чему был свидетелем: знакомство с Нелли, любовь к Наташе, печальную историю Наташи и Алеши, тяжбу старика Ихменева с безжалостным и всевластным князем Валковским... Взявшись описывать со­бытия, рассказчик говорил о них по порядку: с того дня, как он столкнулся с умирающим Смитом, и до самого объяснения с князем Валковским в ресторане все шло, кажется, в хро­нологической последовательности. Но — нет. В четвертой части оказывается, что рассказчик изменил принципу хроно­логии: вся третья часть была посвящена Наташе и ее любви, в этой части только изредка появлялась Нелли, а с ней в эти самые дни, пока Наташа ждала князя, происходили странные и непонятные вещи, о которых мы узнаем только теперь.

Странности начинаются с первой же главы. Поздно ночью, «в три часа утра», Иван Петрович возвращается домой после разговора с князем. Пока он шел домой пешком, а «дождь мочил» его, Иван Петрович не вспоминал ни о Нелли, ни о том впечатлении, которое произвел на нее визит князя. Иван Петрович думает о другом и сам признается: «...черная тоска все больше и больше сосала мне сердце: я боялся за Ната­шу». После прямых угроз князя вполне понятно, что мысли Ивана Петровича были заняты тем, как ему облегчить стра­дания Наташи, как избавить ее от мстительной злобы князя.

Но, войдя в квартиру, он вынужден обратить внимание на вид, в каком встречает его Нелли: «...глаза горели, как в го­рячке, и смотрели как-то дико... слова ее были бессвязны и странны... она была в бреду». Укладываясь спать одетый, на стульях, чтобы быть поближе к девочке, если она его позо­вет, Иван Петрович сделал свои выводы: «Это ее князь на­пугал! — подумал я с содроганием и вспомнил рассказ его о женщине, бросившей ему в лицо свои деньги». Так кон­чается первая — очень короткая — глава, и внимание чи­тателя невольно задерживается на этих словах. Ведь, в сущ­ности, Достоевский уже давно не скрывает от читателей, что Нелли как-то связана с князем. Невнятный рассказ Масло­боева, путающего якобы родившегося сына князя с девочкой, слишком напоминает те отрывки рассказов Нелли, какие нам сообщил Иван Петрович, и мы давно уже подозреваем, что «женщина, бросившая ему в лицо свои деньги», может ока­заться матерью Нелли. Теперь, когда мы видели, как Нелли испугалась князя, мы еще больше склонны подозревать ка­кое-то гнусное участие князя в истории Нелли, и даже Иван Петрович уже начинает об этом догадываться.

В четвертой части время поворачивается вспять. Иван Петрович сообщает о состоянии Нелли в те трудные дни, ко­гда Наташа ждала князя. Вся четвертая часть романа пол­на такими возвращениями: «...в этот-то день я был у Наташи весь вечер» — а дома, оказывается, тоже происходили вещи странные и необъяснимые.

Теперь, «на больничной койке, один, оставленный всеми», кого так сильно любил, Иван Петрович может распоряжать­ся своими воспоминаниями, и он выделяет Нелли — она в его памяти живет отдельно от всех — не так, как было на самом деле, когда все события перемешивались и ему при­ходилось оставлять больную девочку одну, чтобы мчаться по Наташиным делам.

Уже в начале второй главы мы узнаем самое страшное: доктор — все тот же старый доктор, чей орден так занимал Нелли, — сообщил Ивану Петровичу, что «она теперь выздо­ровеет, но потом она весьма скоро умрет».

Иван Петрович ошеломлен этим приговором, у него ос­тался единственный вопрос: «И неужели ж нельзя никак спасти ее?»

Но девочка обречена. Доктор пытается оставить Ивану Петровичу надежду: «...при удалении неблагоприятных об­стоятельств, при спокойной и тихой жизни, когда будет более удовольствий, пациентка еще может быть отдалена от смер­ти... но радикально спасена — никогда». Иван Петрович, ко­нечно, понимает, что и «спокойной, тихой жизни» ему не удастся устроить для Нелли; как бы он ни старался — конец предрешен.

Пока же Нелли поправляется и начинает выказывать свой характер. То глубокое понимание характера подростка, ко­торое много раз проявлялось Достоевским в его книгах, вы­ступает и в «Униженных и оскорбленных» — в главах, ри­сующих Нелли. Вот Иван Петрович пытается дать ей ле­карство, но «она пихнула ложку, как будто нечаянно, и все пролилось». Попытка дать другой порошок ни к чему не при­вела: девочка вырвала всю коробку «и ударила ее об пол, а потом залилась слезами».

Старый доктор не сердится на Нелли; выслушав рассказ Ивана Петровича, он ставит свой диагноз: «Гм! ирритация. Прежние большие несчастия...» И вот начинается знаменитая сцена борьбы доктора и упрямой девочки — сцена, в которой упрямству и даже злобе Нелли противопоставляется терпе­ливая доброта доктора.

В первый раз Нелли «по-видимому, совершенно нечаян­ным движением руки, задела ложку, и все лекарство проли­лось опять на пол».

Во втором случае, уговорившись предварительно с докто­ром, что он возьмет ее замуж, когда она вырастет, Нелли «даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула ру­кой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку». Нужно очень хорошо понимать детскую психологию — и особенно психологию того возра­ста, когда человек уже не ребенок и еще не взрослый, тяго­тится этим, утверждает свое «я»; нужно очень хорошо пони­мать подростка, чтобы самому себе объяснить эту, казалось бы, необъяснимую сцену.

Каждый человек проходит период, когда ему кажется, что взрослые мучают его своими заботами, что главная его цель — освободиться от влияния взрослых, взбунтоваться против него и посмотреть, что выйдет. Такие подростковые бунты случаются даже у самых благополучных, выросших в хороших семьях, в добре и ласке детей, а уж Нелли — с ее трагическим прошлым, с ее упорным бунтом против Бубно­вой, против побоев и издевательств — Нелли непременно должна теперь так же взбунтоваться и против доброты ста­ричка* а что из этого выйдет? А как на меня будут сер­диться?

Эксперимент, который с таким упорством производила Нелли, опять не удался. Ее «ужасно поразило» терпение док­тора. Люди сделали ей столько зла, что она невольно все время хочет на свой лад отомстить им, раздражить, вывести из себя. Может, ей было бы легче, будь доктор жесток, или горячего нрава, или нетерпелив... Кротость старика — един­ственное оружие, к какому она не привыкла, и это оружие побеждает девочку. Она даже пыталась попросить у стари­ка прощенья. «Вы... сердитесь... что я злая», — начала она говорить, но не докончила и спряталась под одеяло.

Начиная с этой сцены с доктором Нелли все время пла­чет — вот и теперь, под одеялом она «истерически зарыда­ла». Мы помним, как Бубнова никакими побоями не могла вырвать у нее ни слез, ни стонов, — а теперь чуть ли не каж­дый день девочка засыпает в слезах, и никто не может объ­яснить, что с ней происходит.

В дни своего выздоровления Нелли опять изменилась, стала угрюма, грустна, неохотно разговаривала с Иваном Петровичем — он с огорчением чувствовал это и в то же время знал, что Нелли по-прежнему привязана к нему, из­редка она позволяет себе взглянуть на него ласково, с лю­бовью. Иван Петрович никак не может понять этих измене­ний в характере Нелли, особенно после одного внезапного разговора с ней. Неожиданно, после четырех дней молчания,

Нелли стала расспрашивать его о Наташе, чего обычно ста­ралась не делать. Мы видели, как отвечал Иван Петрович на расспросы князя, — да и любому, спросившему его, очень ли он любит Наташу, Иван Петрович ответил бы резко и су­хо. Но когда об этом спрашивает Нелли, он отвечает всю правду: «Да, Нелли, очень люблю».

В ответ на это выясняется, что девочка уже придумала себе новую жизнь, которую она намерена построить: идти жить к Наташе и «служить ей», быть у нее кухаркой, прач­кой, служанкой. Удивленный Иван Петрович объясняет ей, что Наташа если возьмет ее, «то как свою ровную, как млад­шую сестру свою».

Но нет, в плане, придуманном девочкой, не умещается та­кой вариант: жить с Наташей как с ровной. «Так я не хо­чу...» — настаивает Нелли. Видимо, она уже все продума­ла — и гораздо серьезнее, чем это представлялось Ивану Петровичу: «Ведь уговариваете же вы меня, чтоб я пошла жить к ее отцу; а я не хочу идти».

Действительно, Иван Петрович предлагал Нелли пере­ехать к старикам Ихменевым, где ей явно было бы лучше, чем у него, и добрые старики заботились бы о ней. Но в ее план вовсе не входит беспечная жизнь у стариков: она хочет к Наташе — и не просто жить, а именно «служить» ей. Иван Петрович с удивлением обнаруживает, что Нелли знает и по­нимает гораздо больше, чем он сам ей рассказывал. Девоч­ка внезапно спрашивает: «Ведь тот, кого она теперь любит, уедет от нее и ее одну бросит?» — и тут настает пора удив­ляться Ивану Петровичу: откуда Нелли все это знает? А она не только знает, но уже и продумала целый план: «Ведь вы ее любите же очень... А коли любите, стало быть, замуж ее возьмете, когда этот уедет...»

Мы помним, как оскорбило Ивана Петровича подобное предположение князя, который хотел заплатить ему деньги за унижение, нанесенное Наташе его сыном. Нелли выдви­гает свое предположение настолько наивно и искренне, что оно не обижает, ей Иван Петрович терпеливо объясняет, что «не будет этого». Девочка огорчена: «А я бы вам обоим слу­жила, как служанка ваша, а вы бы жили и радовались, — проговорила она чуть не шепотом...» И все еще Иван Петро­вич не понимает, откуда возник этот странный план, почему Нелли мечтает «служить» ему и Наташе»

2. Снова об эгоизме

Вернувшись в один из вечеров от Наташи пораньше, «чтоб взять Нелли и идти с нею гулять», Иван Петрович не застал девочки на месте: на столе лежа­ла от нее записка, что она ушла и боль­ше никогда к нему не придет. «Но я вас очень люблю», — было добавлено в записке.

Оказалось, что, уйдя от Ивана Пет­ровича, Нелли бросилась к доктору и просила его взять ее к себе — все с той же идеей не быть лишним ртом, с обеща­ниями «манишки ему стирать и гладить». Старик, вне себя от изумления, категорически отказался брать ее к себе, и Нелли бросилась от него к Маслобоеву. Там она тоже про­сила взять ее не из жалости, а с тем, что она будет «белье стирать». На расспросы о том, почему она не хочет остаться у Ивана Петровича, Нелли ответила более связно, чем докто­ру: «...я такая с ним все злая, а он добрый... а у вас я не бу­ду злая, я буду работать...» — больше от нее ничего не мог­ли добиться.

Но все-таки из этих слов уже можно что-то понять. Де­вочка прожила всю жизнь — во всяком случае, сколько она себя помнит, — в нищете и попытках заработать самой ка­кие-то копейки на жизнь. Гордость не позволяет ей при­нимать заботы доброго Ивана Петровича и ничем за них не отплачивать. Поэтому она так и цепляется за стирку белья: это единственное, чем она надеется оплатить съеден­ный хлеб.

И вот в то самое время, когда ее водворили обратно к Ивану Петровичу, гордость ее уязвлена, — в это самое время является старик Ихменев и прямо спрашивает Нелли, хочет ли она перейти к нему жить вместо дочери.

Речь старика Ихменева производит и на Нелли, и на чи­тателей одинаково неприятное впечатление: ни одному слову из того, что он говорит, невозможно поверить: «У меня была дочь, я ее любил больше самого себя... но теперь ее нет со мной. Она умерла. Хочешь ли ты заступить ее место в моем доме и... в моем сердце?» — так говорит Николай Сергеич, а мы вместе с Нелли знаем: дочь не умерла, место ее в сердцестарика никем не может быть занято; если он зовет на это место другую девочку, то делает это не из добрых побуж­дений, а чтобы забыть дочь, окончательно вычеркнуть ее из своей жизни. Нелли восстает против такого мотива, толкнув­шего старика искать заместительницу дочери.

«— Не хочу, потому что вы злой... Я сама злая, и злее всех, но вы еще злее меня!.. Да, злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь...» — такую отповедь дает она старику и вдобавок восклицает:

«— И к чему, зачем обо мне все так беспокоятся? Я не хочу, не хочу!., я милостыню пойду просить!» Захлебываясь слезами, она рассказывает, как мать, умирая, велела ей быть бедной, потому что «милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу... ведь я маленькая, мне негде взять».

Иван Петрович очень многое понимает про Нелли — вот и теперь, когда она, доказывая, что она «злее всех», броси­ла об пол чашку и разбила ее, Иван Петрович знает: она «как будто сама ощущала наслаждение в этом бешенстве, как будто сама сознавала, что это и стыдно и нехорошо, и в то же время как будто поджигала себя на дальнейшие вы­ходки». И все-таки далеко не все понимает Иван Петрович: когда Нелли совсем уж доконала старика Ихменева своими упреками и он отправился домой, страшно расстроенный, Иван Петрович резко высказал девочке свое негодование и едва успел заметить ее лицо, «страшно побледневшее».

Иван Петрович бросился вслед за стариком, а когда вер­нулся домой, Нелли опять не было.

Мы уже понимаем: Иван Петрович сейчас для Нелли — самый близкий и самый любимый человек. Вынести его уп­реков она не может. Поэтому и убегает от него, что чувст­вует себя плохой, злой, недостойной доброты Ивана Петро­вича. Увидев комнату снова пустой, он в отчаянии бросается на поиски: побежал к Маслобоеву, к доктору, даже к Бубно­вой — Нелли нигде нет. Уже потеряв надежду, Иван Пет­рович внезапно увидел девочку на мосту: она просила ми­лостыню.

Раздумывая все мучительнее над поведением Нелли, Иван Петрович находит слова: «...точно она наслаждалась своей болью, своим эгоизмом страдания» (курсив Достоевского). Потому его так больно ранило поведение Нелли, что оно не было вынужденным: когда девочка прдсила милостыню по­тому, что ее заставлял обезумевший дед, это было понятно Ивану Петровичу, в этом была необходимость. Но теперь?! И даже когда выяснилось, что собирала она деньги на раз­битую утром чашку и купила очень похожую чашку, чтобы вернуть ее Ивану Петровичу, это ничего не изменило для не­го: он знал, что в ее положении просить милостыню стыд­но; что нет, не существует таких причин, которые могли бы заставить Нелли идти на это унижение. Следовательно, она, стоя с протянутой рукой, думает про себя, что этим она мстит кому-то, — может быть, именно ему.

Окрикнув Нелли, Иван Петрович испугал ее — новая чашка выпала из ее рук и разбилась. Но девочка уже слом­лена, и на справедливые упреки Ивана Петровича: «...раз­ве я попрекал тебя, разве я бранил тебя за эту чашку?.. Не­ужели тебе не стыдно?» — она только и может со слезами ответить: «Стыдно...»

Тайну ее разгадала Наташа. Выслушав от Ивана Петро­вича всю историю с побегами и чашкой, Наташа предполо­жила: «...мне кажется, она тебя любит... это начало любви, женской любви». Иван Петрович удивлен:

«— Да что ты, Наташа, полно! Ведь она ребенок!»

И все-таки он понимает, что Наташа права. Действитель­но, сердце Нелли раскрылось навстречу человеку, который спас ее.

Нелли взрослее своего возраста, она уже многое видела в жизни, она уже могла научиться не только страданиям, но и главному страданию, какое приносит человеку жизнь, — любви. Все это вовсе не значит, что она уже взрослая жен­щина. Ей тринадцать лет, она и любит так, как можно полю­бить в тринадцать лет: и стыдится своей привязанности к Ивану Петровичу, и ревнует его к Наташе, и хочет быть им обоим полезной, — в ее страданиях есть и та радость, от ко­торой никогда не откажется ни один любящий человек, по­тому что любовь никогда не бывает только страданием.

Было над чем задуматься Ивану Петровичу после разго­вора с Наташей о Нелли. Но ведь и в жизни Наташи, как мы уже знаем, в эти дни происходило много горького: она рас­ставалась с Алешей навсегда и знала, что навсегда, и при­думывала для него утешительные сказки, чтобы все горе ос­тавалось ей, а ему было бы полегче. В эти дни было и тя­гостное для нее свидание с Катей, и в то же время произош­ла беда с отцом Наташи Николаем Сергеичем. Оказывается, за неделю до Алешнного отъезда старик Ихменев стал «на себя непохож», в «лихорадке, во сне бредит, а наяву как полу­умный», — рассказывает Ивану Петровичу старушка Ихме­нева. Мы догадываемся: старик ведь следит за Наташины- ми делами и, видимо, знает, что Алеша вот-вот ее покинет. Мать решилась посмотреть, что такое пишет муж у себя в кабинете, — и нашла неоконченное письмо к Наташе. Ста­рик все еще не в силах преодолеть свою гордость — начал он письмо «горячо и нежно», но вскоре вспомнил, как дочь его оскорбила, и перешел к упрекам. Письмо это осталось неоконченным: видно, несчастный старик так и не нашел в себе сил на что-нибудь определенное: ни простить дочь он не может, ни отвергнуть ее окончательно.

Тем не менее, Иван Петрович уже надеялся, что примире­ние Наташи с родителями может состояться каждый день, как вдруг произошли новые события.

Князь Валковский передал Ихменеву через чиновника, который занимался его делами, что он решил «вследствие некоторых обстоятельств» выдать старику десять тысяч. Ко­нечно, князь понимал, как страшно оскорбит старика эта пря­мо предложенная плата за дочь. Но ведь князь и не собирал­ся щадить чувства старика, он хотел оскорбить его и добился своей цели. Ихменев тут же бросился к Ивану Петровичу, просить его быть секундантом на дуэли с князем. Иван Пет­рович не успел отговорить его, даже успокоить, потому что старик от него побежал к князю, не застал его дома и оста­вил записку с вызовом на дуэль.

Мы достаточно знаем о князе, чтобы представить себе поведение его в ответ на такую записку. Князь тут же послал старику угрожающее письмо, где было среди других угроз сказано, «что предупрежденная полиция, наверно, в состоя­нии принять надлежащие меры к обеспечению порядка и спо­койствия». Ихменев, не побоявшись угроз, бросился разыски­вать князя, нашел его у знатного старика, графа. Конечно, его не впустили в дом — Ихменев в бешенстве ударил граф­ского швейцара палкой. «Тотчас же его схватили, вытащили на крыльцо и передали полицейским, которые препроводили его в часть». После этого князь и его покровитель граф ре­шили помиловать старика, учитывая, что он отец Наташи, и окончательно доконали этим помилованием несчастного Их­менева. Проведя в части три дня, он «воротился домой, как безумный» и объявил жене, что проклинает Наташу навеки.

Оказывается, все это было еще до прихода Ихменева к Ивану Петровичу и до его разговора с Нелли. Когда же, встав с постели, где он лежал больной, старик отправился к Ивану Петровичу и пригласил Нелли к себе жить вместо дочери, а она, как мы знаем, назвала его злым и жестоким, Ихменев вернулся домой и слег окончательно. Нелли думала, что она восстанавливает справедливость, когда обрушивает на старика град обвинений. Если бы Нелли знала всю прав­ду, она, вероятно, пожалела бы старика. Но это частая ошиб­ка: в юности человеку кажется, что он сам, один, не раз­бираясь в тех обстоятельствах, которые окружают челове­ка, может судить и вершить расправу. И нередко эта ка­жущаяся очевидной справедливость приносит больше горя, чем жестокость. Так произошло и с Нелли. Старик после разговора с ней совсем разболелся. «Воротясь домой, он слег в постель».

Но и на этом не кончаются несчастья, которые способен принести князь Валковский. Подчинившись его воле, Алеша уехал. Оставшись одна, Наташа в гневе и ярости выгоняет Ивана Петровича из дому; она кричит ему: «А! Это ты! Ты!.. Только ты один теперь остался. Ты его ненавидел! Ты ни­когда ему не мог простить, что я его полюбила... Теперь ты опять при мне!..»

Иван Петрович и внимания не обратил на ее крики и про­клятья, он знал Наташу и знал, что она раскается, когда опомнится. Так и случилось: увидев его сидящим на лестни­це, Наташа со стыдом бросилась к нему, проклиная себя за то, что она могла его выгнать. Конечно, увиденная любящи­ми глазами Ивана Петровича, Наташа представляется читателю прекрасной в горе своем, как она была прекрасна в счастье. У нее нет ни единой дурной, злобной мысли, она одна из тех прекрасных страдающих женщин Достоевско­го, которых так много в его творчестве и которые, вероятно, возникали под его пером, когда он вспоминал свою страда­лицу-мать. Но ведь и в жизни таких женщин было немало. Они не кажутся выдуманными Достоевским, ему веришь, потому что каждый читатель знает наяву таких женщин, жертвующих собой ради того, кого они любят.

Но даже Иван Петрович, обеспокоенный состоянием На­таши, волнующийся, как бы она серьезно не заболела от го­ря, не может предвидеть того, что еще может случиться. Иван Петрович поспешил к доктору, чтобы привезти его к

Наташе. А тем временем, пока он бегал за доктором, к Ната­ше явился князь Валковский. Он пришел как бы с соболез­нованием, со словами утешения, назвал поведение Наташи «великодушным подвигом» и тут же начал предлагать ей по­знакомиться со стариком графом, который «много делал для Алеши», «человек, сочувствующий всему прекрасному, щед­рый, почтенный старичок»... Если бы подобным образом гра­фа расхваливали Кате, она, вероятно, приняла бы все эти слова за чистую монету и могла бы согласиться на знаком­ство с графом. Но Наташа уже не та девочка, какой она уш­ла от родителей. Наташа поняла, что скрывалось за краси­выми словами князя: он хотел продать ее старому графу, чтобы уж наверняка знать, что Алеша никогда не вернется к оставленной им девушке. Он не постыдился даже сказать, что граф может быть полезен отцу Наташи. Наконец, он предложил ей все те же десять тысяч, которыми уже успел оскорбить ее отца. Наташа резко отвергла деньги — тогда князь решился на последнее средство, заявил: «...уже давно мог бы я посадить вас в смирительный дом, как отец раз­вращаемого вами молодого человека, которого вы оби­рали...»

Чем это могло кончиться, трудно себе представить. Но на этих словах вошли Иван Петрович и доктор.

Здесь мы впервые видим, что Иван Петрович может по­терять терпение и броситься на обидчика: «Я плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке». Казалось бы, оскорбленный князь не простит пощечины, не простит плев­ка в лицо. «Он хотел было броситься на меня...» — могла бы начаться примитивная драка, «...но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел». Так постыдно князь исчеза­ет со страниц романа: о нем еще будут говорить, но сам он уже не появится перед нами. Его наглой храбрости хватило бы на одного Ивана Петровича, в победе над которым он уверен. Но старик доктор... князь не знает его. Последний штрих — пачка с деньгами. Потому он и таскает ее повсюду с собой, потому и предлагает то отцу Наташи, то ей самой, что знает: эти люди не возьмут денег, их можно только ос­корбить предложением пачки, а лишаться десяти тысяч в самом деле князь вовсе не собирается. Иван Петрович в таком исступлении, что «бросил ему вдогонку скалкой, ко­торую схватил в кухне, на столе».

Оставшись вдвоем с доктором около Наташи, которая «была как в горячечном бреду», Иван Петрович уже не пом­нит о князе.

И вот здесь, в эти мучительные для него минуты, а по­том часы он совершает поступок, которого нельзя понять. Доктор еще не договорил своих слов, еще не назвал Ната- шину болезнь, а Ивана Петровича уже «осенила другая мысль». Он побежал за Нелли. Ему пришло в голову, что одна Нелли может теперь спасти Наташу. Ведь он знал, что Нелли тяжело, смертельно больна, что для нее губительны волнения, а особенно воспоминания о страданиях и смерти матери. Тем не менее он прибегает домой с вопросом: «Хо­чешь ли спасти нас всех?»

Нелли сначала не понимает, о чем он говорит. Но Иван Петрович рассказывает — даже очень связно для человека, который только что дал князю пощечину и бросил ему вслед скалку. Коротко, но очень четко он объясняет девочке, чего от нее ждет. Нелли отвечает ему тоже кратко: «Знаю», «По­нимаю», «Слышу», «Верю». Все эти слова она произносит еле слышным шепотом; ей уже невыносимо тяжело, но Иван Петрович не замечает этого. Он уверен: если старик Ихме- нев услышит всю историю Нелли, он простит Наташу, он сам бросится к ней на помощь. Но о девочке Иван Петрович в это время не думает, его интересует только спасение Ната­ши. Он просит девочку: «Расскажи им, Нелли, все так, как ты мне рассказывала. Все, все расскажи, просто и ничего не утаивая... И как расскажешь все это, то старик почувствует все это в своем сердце... Нелли! спаси Наташу! Хочешь ли ехать?

— Да, — отвечала она, тяжело переводя дух и каким-то странным взглядом, пристально и долго, посмотрев на меня: что-то похожее на укор было в этом взгляде, и я почувство­вал это в моем сердце».

Сколько ни перечитываю «Униженных и оскорбленных», не могу понять, как тот Иван Петрович, какого я уже узна­ла, уже полюбила на страницах романа за его доброе серд­це, умеющее понимать чужую боль и откликаться на нее, как он решился на этот жестокий, эгоистический поступок — за­ставить больную девочку растравить свою рану, привезти ее к старикам Ихменевым не потому, что там ей будет лучше, а потому, что она может помочь Наташе, растопив ожесто­ченное сердце ее отца. Конечно, во взгляде девочки было что-то «похожее на укор». Все то, что Иван Петрович до сих пор говорил об Алеше и его эгоизме, говорил совершен­но справедливо, теперь оказывается обращенным против не­го самого: как же можно было не опомниться, не остановить­ся, не пожалеть ребенка!

Две следующие главы посвящены рассказу Нелли. Ста­рики Ихменевы погружены в свое горе: они, конечно, уже знают, что Алеша уехал, а дочь их «оставлена, брошена и, может быть, уже оскорблена». Они думают только о ней, хо­тя и не говорят об этом вслух. Появление Нелли в эту ми­нуту вовсе нежеланно для них. Николай Сергеич чувствует какую-то тайную цель Ивана Петровича, Анна Андреевна скоро «опомнилась и догадалась: она так и кинулась к Нел­ли». Одна девочка твердо понимает, 470 с ней поступают же­стоко: «Нелли дрожала, крепко сжимая своей рукой мою, смотрела в землю и изредка только бросала кругом себя пугливый взгляд, как пойманный зверек». Иван Петрович видит все это: и дрожь, и пугливый взгляд, и то, что Нелли крепко сжимает его руку, — ему одному она доверилась, он теперь ее единственный друг, спаситель, и он-то поступает с ней бессердечно. Ему так нужна сейчас исповедь Нелли, что он решил воспользоваться ее любовью; ведь мы уже доста­точно знаем Нелли, чтобы понять: ничем другим, ни мольба­ми, ни угрозами — только обращением к ее любви мог Иван Петрович добиться от нее согласия рассказать чужим людям все самое мучительное и жестокое, что хранит ее память.

Но рассказывать ей трудно, старикам приходится самим начать расспросы. Вернее сказать, спрашивает Анна Андреев­на, а старик, видимо, уже чувствует свою вину перед ребен­ком: он «пристально'поглядел на нее». Как ни стрлнно, един­ственный среди взрослых слушателей Нелли, кто понимает сейчас, как жестоки эти расспросы, — Николай Сергеич, ко­торого Нелли только недавно назвала жестоким и злым ста­риком. Он врывается в разговор, чтобы облегчить Нелли ее задачу, сам рассказывает за нее то, что знает, но и он все-та­ки больше думает сейчас о своей Наташе, поэтому не может удержаться, чтобы не сказать:

«— Я знаю, Нелли, что твою мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала...»

Вот на эти слова Нелли ответит уже с гневом, потому что Николай Сергеич для нее — прежде всего так же не про­щает свою дочь, как ее собственный дедушка не прощал ее мать. И Нелли отвечает «робко, но твердо»:

«— Мамаша любила дедушку больше, чем дедушка ее любил...»

Теперь, вспомнив самое горькое: как дед «не принял ма­тушку и... прогнал ее...», Нелли уже сама хочет рассказать все подробности, и рассказ ее становится длинным, связным. Старики по-разному реагируют на ее слова: Анна Андреев­на жалеет девочку, отирает слезы платком, но не понима­ет, что этот разговор всего более мучителен для ребенка. Николай Сергеич, может быть, и понимает это, но у него сейчас одна забота — ему важнее всего сказать, что старик Смит за дело отверг свою дочь: раз она его оскорбила, то он имел на это право. Но Нелли не принимает этих слов Ихменева, ей жалко мать, ее она оправдывает, а дедушке не может простить, что он так и не успел увидеть свою умирающую дочь. Все, все она рассказывает подробно: о бо­лезни матери и о том, как она посылала свою девочку к де­душке просить его прощения...

Иван Петрович видит, что Нелли «была в чрезвычайном, болезненном волнении», что на него «она как-то избегала смотреть». Но он не останавливает девочку. Рассказ Нелли становится все подробнее и подробнее, мы уже видим перед собой и ее несчастную, умирающую мать, и дедушку с его Азоркой, который «был раньше мамашин», оттого-то дедуш­ка так его и любил. Теперь становится яснее и характер ее матери, которая, зная, что умирает, отвела свою девочку «в большую улицу» и, остановившись перед богатым домом, сказала ей: «Нелли, будь бедная, будь всю жизнь бедная, не ходи к ним, кто бы тебя ни позвал, кто бы ни пришел. И ты бы могла там быть, богатая и в хорошем платье, да я этого не хочу. Они злые и жестокие, и вот тебе мое приказание: оставайся бедная, работай и милостыню проси, а если кто придет за тобой, скажи: не хочу к вам!» Таинственный смысл этих слов станет ясен позднее, но уже теперь, слушая рас­сказ Нелли, мы понимаем: умирая, ее мать надеялась, что кто-то еще придет и позовет девочку, не оставит ее в нищете. Почему же мать решилась приказать Нелли не соглашаться ни на чьи уговоры, оставаться бедной и лучше просить ми­лостыню, чем принять чью бы то ни было помощь?

Нелли крепко запомнила слова матери: мы много раз ви­дели это за те недели, что она жила у Ивана Петровича и все время порывалась отработать тот хлеб, которым он ее кормил от чистого сердца.

В одном смысле Иван Петрович прав: рассказ Нелли — действительно то последнее средство, которым можно обра­зумить обезумевшего от оскорбленной гордости старика Их­менева. Но какой ценой приходится добиваться, чтобы ста­рик пожалел свою дочь!

Последние воспоминания Нелли так страшны, что они пробуждают в памяти «Бедных людей» и описание старика Покровского, бегущего за гробом сына, роняя в грязь его книги. Нелли рассказывает, как она в последний раз при­шла к деду, за несколько дней перед тем прогнавшему ее, хотя она пришла сказать, что мать умирает. И вот, поняв, что мать действительно уже при смерти, девочка сама побе­жала к дедушке: «...всю дорогу бежала бегом и прибежа­ла... Как он увидел меня, то вскочил со стула и смотрит, и так испугался, что совсем стал такой бледный и весь задро­жал. Я схватила его за руку и только одно выговорила: «Сей­час умрет». Тут он вдруг так и заметался: схватил свою пал­ку и побежал за мной; даже и шляпу забыл, а было холодно. Я схватила шляпу и надела ее ему, и мы вместе выбежали. Я торопила его и говорила, чтоб он нанял извозчика, потому что мамаша сейчас умрет; но у дедушки было только семь копеек всех денег. Он останавливал извозчика, торговался, но они только смеялись, и над Азоркой смеялись, а Азорка с нами бежал, и мы все дальше и дальше бежали. Дедушка устал и дышал трудно, но все торопился и бежал. Вдруг он упал, и шляпа с него соскочила. Я подняла его, надела ему опять шляпу и стала его рукой вести, и только перед самой ночью мы пришли домой... Но матушка уже лежала мерт­вая. Как увидел ее дедушка, всплеснул руками, задрожал и стал над ней, а сам ничего не говорит...»

Нелли не пожалела старика, как не умеют жалеть дети, когда они считают себя борцами за справедливость. Она в присутствии его мертвой дочери назвала деда жестоким и злым человеком. Сейчас, рассказывая об этом, она, конечно, обращает свои слова к старику Ихменеву, не желающему простить Наташу...

Следующая за этим сентиментальная сцена вряд ли бы­ла бы возможна у зрелого Достоевского. Старушка Ихме­нева тащит Нелли за руку, и на вопрос мужа: «Куда ты, Анна Андреевна?» — кричит: «К ней, к дочери, к Наташе!» Но и старик уже хватает свою шляпу, и он кричит: «Наташа, где моя Наташа! Где она! Где дочь моя!» — ив эту минуту, ко­гда он готов бежать к дочери, она сама вбегает в комнату.

Вся следующая глава — короткая последняя глава чет­вертой части романа — полна поцелуев и объятий старика с дочерью. Но есть в ней слова старика Ихменева, очень важ­ные для Достоевского. Вот что говорит старик дочери: «О! пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вместе, и пусть, пусть теперь торжествуют эти гордые и над­менные, унизившие и оскорбившие нас!.. Не бойся, Наташа... Мы пойдем рука в руку, и я скажу им: это моя дорогая, это возлюбленная дочь моя, это безгрешная дочь моя, которую вы оскорбили и унизили, но которую я, я люблю и которую благословляю во веки веков!...»

Это — манифест униженных и оскорбленных, их гром­кий протест против унижающих и оскорбляющих, протест, под которым могли бы подписаться все униженные герои До­стоевского: и Макар Девушкин, и Неточка Незванова, и чи­новник Мармеладов, и дочь его Соня, и не венчанная с от­цом своего ребенка мать из «Подростка», и сестра и мать Рас- кольникова из «Преступления и наказания», и многие другие.

Старик Ихменев поднимается в эту минуту на высочай­шую нравственную высоту: он преодолел весь свой эгоизм, он не думает даже о мщении своим оскорбителям, он полон любви к дочери — и эта любовь заставляет его быть чело­вечным до конца: он первый вспомнил о Нелли и спросил, где она. Ни Наташа, ни ее мать не вспомнили о девочке. Иван Петрович тоже. Слова старика прозвучали упреком — все бросились искать Нелли, которая «незаметно просколь­знула в спальню» и «стояла в углу, за дверью, и пугливо пряталась от нас».

«— Мамаша, где мамаша? — проговорила она как в бес­памятстве, — где, где моя мамаша?» У девочки начался при­ступ эпилепсии. Этого и можно было ждать после того не­выносимо тяжелого испытания, которому подверг ее Иван Петрович из любви к Наташе, из заботы о Наташе. Любви и заботы о Нелли у него не хватило.

Четвертая, последняя часть романа кончается припад­ком Нелли. Но есть еще эпилог, озаглавленный «Последние воспоминания». Достоевский все время напоминает нам о со­стоянии, в каком Иван Петрович пишет свою книгу: он лежит в больнице, больной и обреченный; старики Ихменевы уехалив Пермь и Наташа с ними: Иван Петрович один. И вот в больнице, откуда он не надеется выйти, умирающий писа­тель вспоминает события, происходившие год нааад, когда он был так несчастлив, но все же еще более или менее здо­ров. И тогда Нелли была жива...

3. Дочь

князя Валковского

Из эпилога мы узнаем, что Нелли — законная дочь князя Валковского. По этому делу князь и использовал Масло­боева; вернувшись в Петербург, он по­терял след обманутой им дочери Смита, и это очень испугало князя именно по­тому, что он-то знал: дочь Смита была его законной женой и родившийся ребе­нок был его законным ребенком. Все это рассказывает Ивану Петровичу Маслобоев, и он же объясняет: мать Нелли не простила князю, что он «оплевал и унизил ее». Теперь нам становится понятнее, почему мать, умирая, все еще надея­лась, что князь не бросит свою дочь в нищете, что он позовет Нелли к себе «в богатый дом», и она завещала девочке не ид­ти к тем, кто ее позовет, работать, бедствовать, но не про­стить.

Нелли знала все, что знала ее мать. Она знала, кто ее отец: и тогда, когда она внезапно увидела князя в комнате Ивана Петровича, и тогда, когда ее заставили рассказать свою историю старикам Ихменевым. Она выполнила завеща­ние матери — и не выполнила его. Потому что, умирая, мать оставила ей письмо к князю и велела самой пойти в дом к отцу и отдать ему в руки это письмо. Она хотела все-таки защитить ребенка от нищеты и бедствий.

Но Нелли не пошла к князю и не отдала ему письма. Мать не могла предвидеть, какой непримиримой она воспи­тала свою девочку. Только на смертном одре Нелли просила Ивана "Петровича после ее смерти прочесть письмо матери к князю, которое она все это время носила на груди, в боль­шой ладанке.

Князь Валковский не виноват в смерти своей брошенной жены, и тем более в смерти ребенка. Не виноват — но и ви­новат. Дочь Смита погибла от чахотки, порожденной голо­дом и нищетой, на которые ее обрек князь, обобрав и бро­сив. Девочка, оставшаяся без матери, не могла не заболеть в тех нечеловеческих условиях, из которых Ивану Петровичу удалось ее вырвать слишком поздно.

Всем ходом событий Достоевский обвиняет князя в гибе­ли двух близких ему существ: жены и дочери. Но ведь па­раллельно с историей матери Нелли и князя все время раз­вивалась похожая на нее история княжеского сына Алеши и Наташи Ихменевой. Старик Ихменев так же не мог про­стить дочь, так же проклял ее, как Смит. В конце концов, только Нелли дорогой ценой собственного мучительного стра­дания удалось переубедить старика. А могла бы ведь и судь­ба Наташи сложиться трагически — и кто тогда был бы в этом виноват? Князь Валковский? Конечно, его подлость сы­грала бы и здесь свою роль, но все-таки виноват в Наташи- ной трагедии милый, веселый, детски наивный Алеша. До­стоевский не возвращается к нему в эпилоге: упомянув о его прощальном письме и о Катином обещании, что он будет счастлив, Достоевский не вспоминает об этих счастливых с их миллионами. Но читатель помнит о них. Помнит о том, что Алеша каялся, страдал, но ни разу не задался вопросом, чем будет теперь жить Наташа, как сложится ее судьба, если она отвергнута всем миром, опозорена, унижена. В од­ной из статей Достоевского есть такие строки: «Знаете ли, что весьма многие люди больны... непомерной уверенностью в своей нормальности, и тем самым заражены страшным са­момнением, бессовестным самолюбованием, доходящим иной раз чуть ли не до убежденности в своей непогрешимости».

Эти слова, казалось бы, не имеют никакого отношения к роману «Униженные и оскорбленные». И в то же время они — обвинительный приговор и Алеше, и Кате. Оба они, выражаясь словами Достоевского, заражены уверенностью в своей непогрешимости. Ведь ни Алеша, ни тем более Катя не подозревают, что они-то сделали все, чтобы погубить На- ташину жизнь; если она не погибла, то это вопреки их стара­ниям. Самый горький вывод, который мы делаем из романа «Униженные и оскорбленные»: непонимание своей вины не может оправдать человека,

Отступление последнее

РЕЧЬ О ПУШКИНЕ

Закрыв роман «Униженные и оскорбленные», невольно задумываешься: что в этом романе составило зерно, осно­ву будущих творений писателя?

Мы видели немало сюжетных поворотов и линий, наброс­ков характеров, которые Достоевский позднее усилит, дора­ботает и использует в своих зрелых произведениях. Мы виде­ли, как возник под пером писателя странный, фантастиче­ский облик города, где среди «мертвых камней» живут его ге­рои. Позднее — в «Преступлении и наказании», в «Идиоте» Петербург Достоевского обретет новые зримые черты: канал Грибоедова и площадь Мира, как бы ни менялись их облик и названия, навсегда останутся связанными с именами героев Достоевского; следы Раскольникова живы в нашей памяти и возникают в ней снова и снова, едва мы выходим к Львиному мостику, пересекаем канал и видим огромный угрюмый дом, где Достоевский поселил старуху процентщицу. На улице Дзержинского (бывшей Гороховой) сохранился мрачный дом, описанный в романе «Идиот» как дом купца Рогожина, — и до сих пор дом этот возбуждает горький ужас: Федор Ми­хайлович описал его точно — так и кажется, что в одном из окон мелькнет из-за задернутых занавесок бледное лицо Ро­гожина, убившего в этом страшном доме Настасью Филип­повну и мучительно горюющего над ее трупом.

Колдовство Достоевского было бы всевластно над нашим городом, если бы над ним уже не властвовали другие чары, другая колдовская сила: светлый гений Пушкина. «Белые но­чи» Достоевского погружают нас в печаль, но белые ночи ра­дуют нас, потому что мы знаем о них другие строки:

И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла.

И еще, и еще строки:

И не пуская тьму ночную На золотые небеса, Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса.,.

Может быть,, рисуя свой страшный город, Достоевский понимал,, что его Петербург не останется в памяти людей только страшным, только мучительным, потому что всегда будет жив и Петербург пушкинский, грозящий стихийными бедствиями, подчиняющийся только воле своего великого со­здателя «на звонко скачущем коне», и все-таки радостный, светлый город, где «девичьи лица ярче роз», где радует «Не­вы державное теченье»; город, облик которого вселяет гор­дость, потому что он — «Петра творенье».

Для Достоевского имя Пушкина заключало в себе мно­гое. Он не только любил Пушкина, преклонялся перед ним, много раз и публично, и в обществе друзей читал его стихи: «Пророк», монолог Пимена из «Бориса Годунова» — можно даже сказать, что именно Достоевский воскресил славу Пуш­кина в 1880 году на торжествах в честь открытия памятника великому поэту в Москве.

Празднество продолжалось три дня. В первый день вы­ступали ученые, историки, а вечером состоялся литературный концерт, в котором принял участие и Достоевский.

На второй день с речью о Пушкине выступал Тургенев, на третий день — Достоевский. Впечатление от речи его бы­ло огромное. Современник свидетельствует: «Хотя он читал по писаному, но это было не чтение, а живая речь, прямо, искренно выходящая из души. Все стали слушать так, как будто до тех пор никто и ничего не говорил о Пушкине».

Чтобы понять, почему речь Достоевского произвела такое сильное впечатление, нужно вспомнить, каково в ту пору бы­ло отношение к Пушкину. Сейчас, когда мы каждый год празднуем день рождения поэта как всенародный праздник поэзии, каждый год отмечаем горестную дату его гибели, ко­гда Пушкин для миллионов людей — самый близкий и лю­бимый поэт, нам трудно представить себе, что сто лет назад большинству читателей он казался устаревшим, его объявля­ли подражателем Байрона, значение его для русской и миро­вой поэзии было не понято и не оценено многими.

В конце 1877 года умер Некрасов. Достоевский был на похоронах и произнес там речь. Когда он сказал, что Некра­сов «в ряду поэтов должен прямо стоять вслед за Пушки­ным и Лермонтовым», то голос из толпы крикнул: «Выше, выше!» — и несколько голосов подхватили этот выкрик- Для молодежи семидесятых годов значение Пушкина как вели­чайшего русского поэта было непонятно.

Вот почему речь Достоевского о Пушкине оказалась как бы началом новой жизни поэта, нового понимания его твор­чества и его значения — понимание это дожило до нас и бу­дет жить всегда. Но начал его Достоевский, и мы помним это с благодарностью и гордостью.

Что же сказал Достоевский? Конечно, пересказать всю его речь и невозможно, и ненужно: ее можно прочесть. Глав­ные же его мысли таковы: Пушкин пришел в русскую лите­ратуру в то самое время, когда наша страна начала осозна­вать свое мировое значение после петровских реформ, когда формировалось национальное сознание русского народа. Ко­нечно, в юности Пушкин подражал европейским поэтам, но в то же время уже в ранних его произведениях «выразилась чрезвычайная самостоятельность его гения». Очень подробно и внимательно Достоевский рассматривает характер Алеко из «Цыган», потому что видит в нем «того несчастного ски­тальца в родной земле, того исторического русского скиталь­ца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем». Совершенно справедливо До­стоевский считает, что тот же тип открывается в «Евгении Онегине», «поэме уже не фантастической, но осязательно реальной, в которой воплощена настоящая русская жизнь с такою творческою силой и с такою законченностью, какой и не бывало до Пушкина, да и после него, пожалуй».

В «Евгении Онегине» Достоевский считает главной герои­ней Татьяну, а не Онегина, которого он называет «мировым страдальцем», в котором видит те же поиски идеала, что были уже в Алеко, и считает Онегина не способным понять высокий душевный мир Татьяны. О ней же Достоевский гово­рит: «Это положительный тип... апофеоз русской женщины... такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе...»

Татьяна, по мнению Достоевского, не могла оставить сво­его мужа и пойти за Онегиным, потому что человек не мо­жет строить свое счастье на несчастье другого. Красота ее души основана на том, что у нее «все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспомина­ния детства, воспоминания родины, деревенской глуши... Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святы­нею». А у Онегина ничего этого нет.

Говоря об «Онегине», Достоевский утверждает, что в этой книге «Пушкин явился великим народным писателем, как до него никогда и никто». «Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, — стало быть и надежда, великая надежда за русско­го человека».

Очень важную мысль высказывает Достоевский о народ­ности Пушкина: «...никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после него, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим как Пушкин». Много есть писа­телей, пишущих о народе, — говорит Достоевский, — но поч­ти все они «это лишь «господа», о народе пишущие». «В Пуш­кине же есть именно что-то сроднившееся с народом взаправ­ду» (курсив Достоевского). Достоевский доказывает эту мысль примерами из творчества Пушкина, и можно только удивляться, как тонко и глубоко он знал Пушкина.

Пушкин — начало всех начал в русской литературе, и об этом тоже говорит Достоевский: «не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов». И еще одну особенность Пушкина отметил в своей речи Достоевский: Пушкин не только величайший русский народный поэт, но он умеет перевоплощаться в героев любой национальности и любого века: его Дон-Жуан — испанец, Скупой Рыцарь — типичный человек средневековья, герой «Подражаний Ко­рану» — мусульманин...

Любимая мечта Достоевского была о всеобщем, всемир­ном счастье. И он надеялся, что русский народ положит ос­нову счастью всех народов на земле. Поэтому так важно для него, что Пушкин «обладал такой способностью всемирной отзывчивости. Й эту-то... главнейшую способность нашей на­циональности он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт».

Речь о Пушкине принесла Достоевскому огромную славу, он достиг небывалого влияния на мысли и чувства своих со­граждан, восторженного их признания. Эта речь, в сущно­сти, оказалась и его завещанием. Меньше чем через год после пушкинских торжеств Достоевский умер — тем дороже для нас, что он успел сказать свое последнее слово, и слово это сыгра­ло великую роль в нашем понима­нии гордости всех русских лю­дей — Александра Сер­геевича Пуш­кина.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие 3

ЧАСТЬ I

Глава 1. Старик и его собака 7

Как начинаются книги 7

Фантастический мир Петербурга 10

«Отчего иногда сердце перевертывается в груди...» ... 15 Глава II. Иван Петрович 19

Голос рассказчика . „ 19

Что необычно в романах Достоевского 22

Отступление первое. О юности Федора Достоевского 25

Завязка романа 28

Да бывает ли такая любовь? 36

Отступление второе. О повести «Бедные люди» 47

Глава III. Николай Сергеевич Ихменев 59

Управляющий князя Валковского 59

Не княжеские дети 64

Труд писателя 69

Отступление третье. О двадцати минутах жизни 77

Появляется девочка 82

Отец и дочь 86

Отступление четвертое. «Село Степанчиково» и другие книги... , . 93

ЧАСТЬ II

Глава IV. Алеша Валковский 99

«Вечное несовершеннолетие» 99

Отец и сын 107

Отступление пятое. «Преступление и наказание» 121

Репетилов и другие 125

Отступление шестое. О жизни Достоевского 137

ЧАСТЬ III

Глава V. Внучка Смита 145

Елена у Бубновой 145

Школьный товарищ 153

Сложный душевный мир 155

Не Елена — Нелли 161

Глава VI. Наташа 166

Муки ожидания 166

Дуэль? 170

Наташа и князь 172

Глава VII. Князь Петр Валковский 180

Переплетение судеб . 180

Князь открывается 184

Планы и угрозы 188

Отступление седьмое. О романе «Идиот» 195

Глава VIII. Катя 206

В гостиной графини 206

«Обе вместе» 208

Катя и Алеша 214

ЧАСТЬ IV

Отступление восьмое. О романе «Братья Карамазовы» 219

Глава IX. Нелли 230

Капризы 230

Снова об эгоизме 235

Дочь князя Валковского 246

Отступление последнее. Речь о Пушкине 249

Для среднего и старшего возраста

Долинина Наталья Григорьевна

ПРЕДИСЛОВИЕ К

ДОСТОЕВСКОМУ

Ответственные редакторы Н. П. К Р ы щ у к и И. И. Трофнмкин

Художественный редактор Б. Г. Смирнов

Технический редактор Т. С. Харитонова

Корректоры Н. Н. Жукова и Л. А. Бочкарёва

ИБ 2163

Сдано в набор 12.09.79. Подписано к печати 28.04.80. Формат 60x847i6. Бумага типографская № 1. Шрифт литературный. Печать высокая. Печ. л. 16. Уел. печ. л. 14,88. Уч.-изд. л. 13,67. Тираж 100 000 экз. М—12821. Заказ № 10D. Цена 55 коп. Ленинградское отделение ордена Трудового Красного Знамени издательства «Детская литература». Ленинград, 191187, наб. Кутузова, 6. Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской литературы им. 50-летия СССР Росглавполи- графпрома Госкомиздата РСФСР. Калинин, проспект 50-летия Октября, 46.

Долинина Н. Г.

Д64 Предисловие к Достоевскому/Рис. Н. Кошелы кова. — Л.: Дет. лит., 1980—254 е., ил.

В пер.: 55 коп.

Анализируя роман «Униженные и оскорбленные», автор размыш­ляет о художественном мире писателя*

70803—146

^Д Ш01(03)—80 ⁴⁰⁴"~⁸⁰ 8Р1