Глава 52 ПИПО, КРОАСС, ПИКУИК И…

Мы вынуждены прервать последовательное изложение хода событий и вернуться на два дня назад, к тому моменту, когда Пардальян, разрушив заградительные сооружения, которые он возвел внутри трактира «У ворожеи», сошел с крыльца и сдался герцогу де Гизу. В ту же минуту Югетта упала на колени и прошептала:

— Я должна спасти его!

Одновременно господин Кроасс, завершив свое героическое сражение сначала со стенными часами, а затем — с собакой, уселся за стол на кухне таверны «У ворожеи»; уверенный в том, что несметные полчища его врагов обращены в бегство. И в самом деле, тишина, установившаяся на улице после того, как герцог отбыл, могла любого заставить поверить в восстановление спокойствия.

Трактирная челядь, выскочившая на улицу, чтобы посмотреть, что происходит, не смогла вернуться обратно, ибо Пардальян к тому времени уже успел забаррикадировать все двери.

Впрочем, слуги снова возвратились в дом, как только шевалье увели. Их первая забота заключалась в том, чтобы удостовериться, что госпожа Югетта не была ни убита, ни ранена этим ужасным преступником — то ли просто бандитом, то ли еретиком: они не знали толком, кого же тут схватили.

Но хозяйка уверила их в том, что с ней ничего плохого не случилось, — она, мол, только очень испугалась. Затем госпожа Грегуар поднялась в свою комнату и надела свой лучший наряд. У нее возникла одна идея. Оставив постоялый двор на попечение прислуги, она вышла, не сказав ни куда идет, ни когда вернется.

Застав свое заведение в самом плачевном состоянии, подавальщицы и подавальщики издали множество горестных восклицаний. Посуда оказалась перебитой. Почти вся мебель была сдвинута со своих мест, а кое-что так даже сломано.

Потратив не менее часа на то, чтобы более или менее привести таверну в порядок, слуги, беспокоясь об ужине, поспешили к кухне. Кухонная дверь была забаррикадирована. Торопливо отодвинув столы и табуретки, которые собрал в кучу Пардальян, они обнаружили возле очага поразившего их своим огромным ростом Кроасса. Великан сидел, вытянув длинные ноги, и переваривал славный обед и славную победу.

— Кто вы такой? — спросил повар.

— И что вы здесь делаете? — спросил эконом.

— И как вы сюда попали? — подхватила мойщица посуды, уперев руки в бока.

Впечатление от этих угрожающих возгласов усугубилось еще более угрожающим поведением вошедших. Кроасс увидел, дрожа от страха, что перед его носом оказались шпиговальная игла, вертел и множество щеток, направленных таким образом, что не оставалось никаких сомнений насчет применения, которое в ближайшее же время будет найдено для всей этой утвари. Одновременно повар, с виду настоящий главарь шайки, сделал шаг вперед.

Кроасс тут же вскочил, и голова его едва не достигла подвешенных на балках потолка окороков, что вызвало в рядах грозной армии стремительное отступление. Столь быстрое бегство заставило Кроасса поверить в то, что он внушает ужас, и вспомнить о том, что он храбр.

— Грубияны! — воскликнул он. — Осмелитесь ли вы поднять руку на человека, который одержал победу в трех сражениях?

Эти слова совершенно не смутили нападавших. Но голос, необычный голос, которым природа наградила бывшего певчего, благодаря чему он и получил метафорическое прозвище Кроасса, то есть — Каркуши, произвел на войско неизгладимое впечатление. Мойщица посуды широко разинула рот. Эконом от изумления отступил назад. Подавальщицы громко расхохотались. Кроасс решил окончательно сразить противника, нагнав на него побольше страху.

— Вы разве не знаете, — добавил он, — что я обратил в бегство соперников гораздо более опасных, чем вы, избавив от них вашу таверну, и что именно я выбросил из окна всех, кто находился в комнате там, наверху?!

— Ах! Ах! Так это вы выбросили на улицу все, что было в комнате? — вскричал повар.

— Я! — скромно ответил Кроасс.

— Так это ты, бродяга! Так это ты выбросил на улицу сундук, столы, кресла, напольные часы! На помощь! Хватай грабителя! Хватай проходимца!

— Какой сундук? Какие часы? — завопил Кроасс.

Но его уже никто не слушал. Вместо ответа он получил несколько ударов палкой от щетки по плечам и рукам — ударов, нанесенных, впрочем, с некоторой неуверенностью.

Поначалу Кроасс улыбнулся горькой улыбкой человека, который отказывается от борьбы с жестокой судьбой. Но так как удары, кои он отражал как только мог, становились все более ощутимыми, эта улыбка превратилась в гримасу, а затем из широко разинутого рта великана понеслись завывания. Видя, что застигнутый с поличным преступник вместо того, чтобы обороняться, принялся беспорядочно размахивать своими длинными руками, стонать и изрыгать проклятия, нападавшие, поначалу робкие, осмелели, а затем пришли в ярость. Кроасс начал прыгать и извиваться: с одной стороны его кололи концом шпиговальной иглы, с другой — вертелом; в конце концов он получил самую жуткую взбучку из всех, какие только были предназначены судьбой на его долю. Внезапно, заметив, что кухонная дверь открыта, он бросился в большой зал, куда немедля ворвалась, словно ураган, и вся воющая и жестикулирующая свора. Но Кроасс уже выскочил на улицу и улепетывал — благодаря непомерной длине ног — с такой быстротой, что всякое соперничество с ним было невозможным.

Когда он наконец остановился после двух часов бега, обходных маневров и обманных финтов, он был изнурен до крайности, у него все болело, он был печален и чувствовал себя несчастным. Уже почти наступила ночь. Кроасс прислонился к какой-то стене и, поняв, что он, бедняжка, один на свете, бездомный, без гроша в кармане и всеми покинутый, заплакал.

«Ах! Чертова моя храбрость! — подумал он. — Будь проклят тот час, когда я узнал, что храбр! Я был так спокоен, когда считал себя трусом… Что теперь делать? Что со мной будет?»

Высказав таким образом самому себе все законные жалобы, Кроасс вдруг увидел у своих ног какую-то собаку, которая тяжело дышала, высунув длиннейший язык. Кроасс изумился, ибо узнал псину! Это была собака из трактира!.. Поскольку казалось, что собака не собиралась его кусать, он нагнулся и погладил ее; собака благодарно завиляла тем, что у нее осталось от хвоста. Вы, конечно же, поняли, что Кроасс очутился в обществе нашего старого приятеля Пипо.

Пипо покинул таверну «У ворожеи» следом за Кроассом и все это время несся за ним вскачь, не отставая ни на шаг. Пипо, как мы знаем, был очень разумным псом. Во время той трепки, которую задали несчастному Кроассу, множество ударов палкой от щетки в неразберихе пришлось и по хребту Пипо, тем более, что одна из подавальщиц, которую он однажды цапнул за икру, затаила против него дикую злобу и воспользовалась потасовкой, чтобы с лихвой отомстить за себя.

Итак, Пипо сказал себе, проявляя некоторые признаки логического мышления, что если его хозяйка с хозяином пропали в те минуты, когда на улице раздавался сильнейший шум и слышались чьи-то крики, то, возможно, они уже не вернутся, а те удары, которые он получил, знаменуют собой недвусмысленно объявленную отставку. Стало быть, его существование на постоялом дворе «У ворожеи» вот-вот превратится в ад кромешный, и ему пора бежать. Вполне естественно, что Пипо увязался следом за человеком, который покидал таверну столь же стремительно, как и он сам.

Кроасс, решив, что враг сбит со следа, вновь пустился в путь. Пес поднялся и пошел за ним, понурив голову. Куда шел Кроасс? В какие кварталы он направлял свои стопы? В центр города, или на Ситэ, или в Университетский квартал шел он искать густой похлебки и крова?.. Кроасс этого не знал! Он шел наугад!

Кроасс и Пипо провели несколько часов в унынии. Иногда на углу какой-нибудь из улочек их останавливали нахальные бродяги, требуя у них кошелек или жизнь, но удостоверившись в нищете двух бедолаг, отпускали их с миром. Иногда они видели, как проходил ночной дозор; впереди шел стражник с фонарем. Пережив множество неприятных приключений, не раз скрываясь от преследования, меняя прямые пути на обходные, Кроасс около двух часов ночи приблизился к широким воротам, возле которых, как ему показалось, он смог бы попытаться уснуть. Ворота образовывали нечто вроде полукруглого углубления, где он будет в безопасности. Он направился туда наощупь, так как кругом царил глубокий мрак.

Вдруг Пипо заворчал, и Кроасс почувствовал, как кто-то схватил его за протянутую вперед руку. В то же время, уже третий или четвертый раз за ночь, он услышал слова, которые бросали его в дрожь:

— Кошелек или жизнь!..

— Увы! Мой добрый господин, мой почтенный бродяга, что касается кошелька, то у меня его никогда не было, а что касается моей жизни, то она стоит столь мало, что даже я сам не дам за нее ни единого денье!..

— Кроасс! — раздалось восклицание.

— Пикуик! — вскричал Кроасс, узнав по голосу своего компаньона.

Пикуик отпустил Кроасса и проворчал:

— Вот таково мое везение! Уже четыре часа я подстерегаю добычу, а когда наконец вижу приближающегося горожанина и думаю, что заполучу хоть что-нибудь, пусть даже это будет какой-нибудь стертый паршивый экю, оказывается, что мой горожанин — Кроасс!.. Послушай-ка! А что ты делаешь в столь поздний час на улице?

— А ты? — спросил успокоенный Кроасс, радуясь, что встретил товарища по несчастью.

— Я-то ищу приключений. Но, должно быть, в это дело замешался сам дьявол, ибо после ареста шевалье де Пардальяна…

— Как? Так наш несчастный господин арестован?

— Я видел, как его уводили гвардейцы герцога де Гиза.

— Ах! Если бы я был там!..

— Все произошло около таверны «У ворожеи», где мы тогда съели так много, что я об этом буду помнить сто лет! Сейчас воспоминания об этом обеде — единственное для меня утешение!

— Ах! Если бы я был там!.. — вновь повторил Кроасс с великолепным апломбом.

— Видя все это, — заговорил господин Пикуик, — я сказал себе, что меня, возможно, тоже схватят. Поэтому я подождал наступления ночи и направился к благословенному дому на улице Барре, где мы не один раз ели на дармовщинку.

— Подумать только! — заорал Кроасс, хлопнув себя по лбу. — Об этом-то я и не подумал! Пойдем туда!.. Бежим!..

— Погоди! Я обнаружил на улице Барре и на соседних улицах отряды вооруженных до зубов людей и понял, что они вот-вот арестуют герцога Ангулемского, друга шевалье де Пардальяна. Тогда я, увидев, что остался без хозяина и без крова, ухитрился выбраться из этого осиного гнезда и вспомнил про наше старое ремесло…

— Певчего? — спросил удивленно Кроасс.

— Нет, вольного горожанина. Но, клянусь потрохами дьявола, я не нашел никого, кто попался бы мне в лапы, кроме тебя, так что сейчас я схожу с ума от голода, жажды и усталости.

— Что с нами будет? — сказал Кроасс, усаживаясь на мостовую.

— У нас есть еще одно средство: заняться вновь нашим третьим ремеслом, ремеслом фокусника.

— Смотри, а ведь правда! Как же это я позабыл о фокусах?! Мы спасены!

Пикуик промолчал. Очевидно, он испытывал некоторое сомнение относительно доходности этой профессии, которая столь воодушевила его компаньона…

Кроасс сначала было просто уселся на мостовую, но вскоре прилег, вытянувшись во весь рост, и заснул. Пикуик же, напряженно прислушиваясь, продолжал молить судьбу о помощи. Провидение, однако, не снизошло до его просьб: никакой обладатель тугого кошелька не появился. Так что почтенный Пикуик тоже в конце концов улегся спать, ибо сон представлялся единственным средством забыть о голоде. Прежде чем заснуть, он случайно задел рукой Пипо, лежащего рядом с Кроассом, и прошептал:

— Смотри-ка! Собака! Да ведь это уже настоящая труппа!..

В скором времени этот уголок улицы в глубине Парижа стал спальней для трех существ, объединенных одним несчастьем.

Пикуик и Кроасс проспали тяжелым сном до самого утра… К Пипо, однако, сон не шел, и он то и дело озирался по сторонам и недовольно повизгивал.

Приятели поднялись рано и увидели, как их пес, давно бодрствовавший, уже ищет себе пищу в ручье, посредством которого город освобождался от массы разнообразнейших отбросов.

Кликнув его, Пикуик и Кроасс отправились в путь и вскоре очутились у монастыря кармелиток. Это означало, что они находились почти в пригороде Парижа.

— Давай вернемся назад по улице Сен-Мартен, — сказал Кроасс.

— Минутку! Если я не ошибаюсь, мы скоро найдем кое-что на завтрак… Смотри, вот кладбище Сен-Николя и паперть монастыря кармелиток. Мне кажется, что раньше, когда я был певчим, я частенько захаживал сюда и находил за этими постройками всякие фрукты, которые прекрасно утоляют жажду и голод.

Пикуик был прав. Между улицами Сен-Мартен и Сен-Николя-де-Шан с одной стороны и тюрьмой Тампль — с другой располагался большой участок земли, занимавший почти то самое место, которое теперь находится между площадью Республики и Институтом искусств и ремесел, и называвшийся полями Сен-Мартен. Зеленщики выращивали там множество овощей, крестьяне окрестных деревень сеяли зерновые. А еще в полях Сен-Мартен росли себе без присмотра несколько виноградных лоз, сливовые деревья и множество яблонь. Именно к ним, этим лозам и фруктовым деревьям, устремлял свой алчный взор Пикуик, и именно на эти сочные плоды и ягоды разевал свой большой рот Кроасс. Они перелезли через какую-то изгородь и принялись искать завтрак, на который надеялись. Там был виноград, но он еще не созрел. Зато сливы будто бы просили, чтобы ими полакомились. Пикуик наполнил свой колпак, уселся на мокрую от росы траву и принялся пожирать собранный урожай.

— Как здорово, что нам не нужна лестница, — сказал Кроасс, которому и впрямь требовалось только протянуть руку.

Заморив червячка и набив карманы сочными ягодами, Пикуик сказал:

— Давай улепетывать, кум, так как уже совсем развиднелось и нас, коли мы замешкаемся, могут застать и крепко побить какие-нибудь бедняки, привыкшие считать этот сад своим.

Через час, когда лавки были уже открыты и на улицах раздавались крики тысяч торговцев, оба горемыки оказались на Гревской площади. Эта площадь была в Париже особенно известной и всегда влекла к себе зевак либо какой-нибудь ярмаркой, либо представлением бродячих актеров, либо казнью через повешение.

На площади по обыкновению была толпа, и на этот раз даже более густая, чем обычно, ибо парижанам, горячо желающим знать, что же сделает их мессия — великий Генрих де Гиз, не сиделось в домах. К тому же в ратуше непрерывно заседали новые члены магистрата, только что названные на выборах. Кроасс был обрадован видом такого количества людей и закричал:

— Сегодня, кум, мы быстро набьем нашу мошну.

Но Пикуик грустно подвигал кончиком своего заостренного носа, что означало, что он не верил в благорасположение толпы, которую в данный момент сожжение на костре парочки безбожников повеселило бы куда больше, чем представление двух нищих бродячих актеров… Однако это не помешало ему попытаться привлечь внимание горожан, и, приставив обе руки ко рту, он стал подражать звукам трубы. Он развивал этот свой талант с давних пор и постоянно в нем совершенствовался. Тем временем Кроасс запел во всю силу голосовых связок песенку, в которой выражалась симпатия к Гизу, а Генрих III являлся предметом всяческих издевок. В песенке содержался намек на то, что король обладал манией устраивать шествия по любому поводу. Она начиналась следующим четверостишьем:

Народу объявив войну,

Разграбил ты свою страну.

Теперь же — что ты нам предложишь?

Слезами горю не поможешь!

Благодаря то ли таланту Пикуика, то ли странному голосу Кроасса, а может быть, той какофонии, которую создавал этот дуэт, вокруг приятелей немедленно образовался круг. Их худоба и чрезвычайно высокий рост были и сами по себе весьма любопытны, а если еще учесть, что песенка полностью соответствовала настроению «правоверных» католиков, то все складывалось просто замечательно.

— Горожанки, благородные девицы, маркизы и принцы, — закричал вдруг фальцетом Пикуик, — я приехал прямо из королевства турок и мавров и прямиком направляюсь к Его Величеству королю испанцев, который вместе со всем своим двором давно уже ожидает меня. Идя навстречу слезным просьбам парижан, я согласился остановиться на денек в вашем прославленном городе! (Здесь он воспроизвел звук трубы.) А почему, — спросите вы меня, — ты остановился в нашем прославленном городе Париже? Прежде всего, — отвечу я вам, — чтобы иметь честь созерцать вблизи великого человека, слава о котором достигла сердца той пустыни, где я жил! Сказав так, должен ли я называть имя его светлости герцога де Гиза? (Последовали звуки трубы и приветственные возгласы зевак.) А сейчас я покажу вам сказочное существо, о существовании которого никто и не подозревал до тех пор, пока я не нашел его в глубине аравийских пустынь. Это существо похоже на человека! У него есть нос, глаза, рот, как у людей, однако же оно вовсе не нашего роду-племени. Я представляю там здесь животное неизвестного вида. (Пикуик схватил растерянного Кроасса за шею.) Это животное, благородные девицы и замечательные горожане, обладает несравненным достоинством! (Звук трубы.) Оно не ест ни хлеба, ни мяса, ни цыпленка, ни сухой груши, ни фруктов, ни овощей, ни какой-либо другой человеческой пищи! Оно не ест даже безбожников! (Смех и аплодисменты.) Но чем же, — спросите вы, — питается твое аравийское животное? Вы скоро это узнаете! Вы скоро это увидите! Ибо сейчас время его завтрака! Его завтрак, благородные девицы и горожане, состоит только из камней, которые он даже не просит сварить! (Дрожь любопытства.) А на обед он хочет глотать только сырые сабли; сабли, рапиры, шпаги, алебарды — для него все хорошо, лишь бы из стали! (Трижды раздался звук трубы.) А сколько будет стоить поприсутствовать при этом невероятном завтраке единственного в своем роде животного? Один нобель? — спросите вы. Нет! Один дукат? Тоже нет! И даже не пистоль, и даже не экю, и даже не ливр или су парижской чеканки! Вам обойдется это каждому в один обол![17] Итак, мы начинаем!

Кто то из горожан подобрал два-три камня и протянул их Пикуику со словами:

— Вот завтрак для твоего зверя.

Пикуик взял камни, схватил Кроасса за загривок и поднес их к его рту.

— Внимание! — закричал он.

— Но это же не наши камни! — простонал несчастный Кроасс.

— Глотай, или мы пропали! — шепотом сказал Пикуик.

И он приложил к губам «животного» камень размером с яблоко.

— Глотай! — завопил он.

— Так что? Животное-то не ест? — закричала толпа, смеясь.

Кроасс закрыл рот и даже сжал зубы. Он отчаянно сопротивлялся. Еще бы, ведь эти камни не имели ничего общего с теми камнями из кишок животных, которые его заставлял глотать когда-то Бельгодер. В конце концов толпа начала их освистывать. И тут на Кроасса снизошло гениальное озарение:

— Я сейчас не голоден!..

— Надо было об этом сказать! — вскричал Пикуик. — Ах, обжора! Меня не удивляет то, что он не хочет есть! На дороге, ведущей в Орлеан, по которой мы шли ночью, вы не найдете ни одного камешка! Он их все сожрал!.. Благородные девицы! Господа! Смилуйтесь, не уходите! Мы вам сейчас покажем…

Но зеваки, пришедшие в ярость от того, что им не удалось поприсутствовать на завтраке, состоящем из камней, принялись собирать эти самые камни, и двое горемык поняли, что их вот-вот побьют. Один гвардеец закричал:

— Я сейчас заставлю его проглотить мою шпагу!..

Произошла жуткая давка. Кроасс ни жив ни мертв бросился бежать, за ним поспешал Пикуик, а позади с лаем несся пес. Через несколько мгновений все трое исчезли с Гревской площади. Они пришли в себя в одном из уголков пристани, где грузят зерно, у кромки воды; они сидели друг против друга и обменивались взаимными обвинениями.

Пикуик понял, хотя и несколько поздно, что без необходимых атрибутов (фальшивых камней, складывающихся сабель) невозможно заработать деньги, давая представления.

Теперь они решили попытаться заработать попрошайничеством. Для этой цели Пикуик вытащил из своих карманов «язву», «кровоточащую рану» и пару «глаз слепца». К несчастью, «язва» и «рана» сильно попортились за то время, что прошло с момента, когда предусмотрительный Пикуик положил их себе в карман. «Глаза слепца», однако, были в хорошем состоянии.

— Ну ладно, — сказал он, — ты будешь слепцом, а я — одноруким.

Затем, укрывшись за каким-то сараем, приятели преобразились: Кроасс стал слепцом, а Пикуик, как и намеревался, — одноруким. Для этого Кроассу оказалось достаточно наложить на надбровные дуги два кусочка искусно вырезанного пластыря, в котором были проделаны дырочки, позволявшие «слепцу» хорошо видеть; с внутренней стороны они были аккуратно смазаны клеем, а с внешней разрисованы таким образом, что напоминали глазные бельма. Благодаря подобному приему человек выглядел самым настоящим слепцом.

«Глаза», «язву» и «рану» Пикуик купил довольно давно в одной бойко торгующей лавке на улице Труз-Ваш.

Кроасс прикрепил к шее Пипо веревку, конец которой держал в руке. Что касается Пикуика, то он с помощью целой системы перевязок спрятал свою левую руку под камзол. Таким образом он превратился в одного из самых жалких одноруких инвалидов. Два наших приятеля, наспех снаряженные, принялись слоняться по улицам; Кроасс-слепец опирался на руку однорукого Пикуика, а скачущий, зевающий и смертельно усталый Пипо тянул за веревку.

Через каждые десять шагов Пикуик останавливался и стонущим голосом взывал к милосердию прохожих в следующих выражениях:

— Молю о милосердии, жалости и сострадании для моего товарища по оружию, ослепленному выстрелом из аркебузы прямо в лицо в битве при Вимори, где он сражался рядом с великим Генрихом де Гизом! Проявите сострадание и ко мне самому, которому гнусный безбожник из Наварры отсек руку одним ударом обоюдоострого меча во время битвы при Кутра!

— Ты разрываешь мне сердце! — говорил Кроасс, который, обладая неуравновешенным и бурным воображением, быстро дошел до того, что уверовал в свое участие в битве при Вимори.

— Увы! — пронзительно кричал Пикуик. — Неужто вы допустите, чтобы два верных защитника, два храбрых солдата великого Генриха умерли голодной смертью? Неужто я буду вынужден съесть ту единственную руку, что у меня осталась?

Кроасс плакал. Пикуик издавал такие крики, что можно было подумать, будто все нищие города являлись его учителями. Однако оттого, что люди были слишком озабочены своей собственной судьбой в эти дни волнений и тревог, и оттого, что они уже привыкли к многочисленным представлениям, подобным этому, они делали вид, что ничего не слышат.

К полудню двое несчастных великанов Бельгодера не получили ничего, кроме несколько раз сказанного «ступайте с миром!», что было весьма скудной пищей. Только к вечеру, когда они, уже полумертвые от голода, валились с ног от усталости, а головы у них от отчаяния шли кругом, они получили подряд три обола, два денье, ячменный хлебец и две сырые луковицы. Три обола и два денье кое-как обеспечивали завтрак на следующее утро. Луковицы и хлебец были с наслаждением съедены. Но когда они закончили свою трапезу у подножия каменной тумбы, где нашли временное пристанище, они вдруг заметил, что остались вдвоем: Пипо удрал!..

— Неблагодарный! — сказал Кроасс, издав вздох и подумав о той половине цыпленка, которую столь величественно пожаловал псу накануне.

Следующий день был для обоих нищих столь же злополучным, как и предыдущий. Через три дня такого существования Пикуик понял, что над ним довлеет страшный рок и что ему самой судьбой предназначено умереть с голоду. От него осталась одна тень. Что же касается Кроасса, то он, казалось, вытянулся вверх еще на целый фут.

Вечером четвертого дня, после того как они попрошайничали, умоляли, безуспешно пытались дать представление и показать свое искусство и еще более безуспешно пытались украсть выставленный на прилавок товар, изнуренные и доведенные до изнеможения, изнывающие от нищеты и отчаяния, они добрались до Монмартрских ворот в момент, когда те должны были вот-вот закрыться. Поскольку Париж наводил на них ужас, они вышли за город, уселись у какого-то дуба и заплакали. А вернее, Кроасс плакал за двоих. Его бесконечно длинное тело, доведенное до крайнего истощения, растянулось у подножия дерева. Костлявые пальцы вырывали травинку за травинкой, а по щекам текли крупные слезы.

Что же до Пикуика, то он, сжав свои тонкие губы, грустно подергивал кончиком заостренного носа; суровые и внимательные глаза что-то напряженно выискивали.

— Желудь… — сказал он вдруг.

— Два, три… десять желудей, — сказал Кроасс, оживляясь.

И действительно, под дубом была целая россыпь желудей. Наши приятели принялись их уныло жевать.

— Они похожи на орешки, — говорил Кроасс.

— Вообще-то, — говорил Пикуик, — желудями откармливают поросят. А что на свете жирнее и здоровее, чем поросенок?

— Это, конечно, верно, но все-таки очень печально, что люди вроде нас питаются желудями, — вновь заговорил Кроасс, продолжая исступленно работать челюстями.

— Ты всегда был слишком изнежен. С сегодняшнего дня я намереваюсь питаться одними желудями, — возразил ему Пикуик.

— Но я и впрямь изнежен, такая уж у меня конституция.

Острый голод отступил, дав бедолагам отсрочку. Их разум смог заговорить, как только замолчали желудки. И Пикуик, указывая своему компаньону на холмы Монмартра, воскликнул:

— Подумать только, ведь еще совсем недавно мы были так счастливы. Если бы кто-нибудь сказал нам, что совсем скоро голод будет преследовать нас по пятам, мы бы только недоверчиво рассмеялись. Помнишь ли ты, друг мой, тот день, когда мы отыскали себе щедрых и благородных покровителей и весело сопровождали их в Монмартрское аббатство?..

Как только он это сказал, Кроасс вскочил и изо всех сил стукнул себя кулаком по голове.

— Монастырь на Монмартре! — заревел он. — О нем-то я и не подумал!

— Ну да, монастырь бенедиктинок! А что?

— А что? Да то, что мы спасены!..

— Бедняга Кроасс! От голода ты спятил. Не ты первый. Я много раз видел, как люди, поголодав, начинали болтать всякие нелепицы.

— Я не сумасшедший, Пикуик! Ведь в монастыре на Монмартре живет Филомена! Ты понимаешь?

— Слишком хорошо понимаю! Увы! Ты бредишь!

— Нет же, нет, клянусь святым Бенедиктом! — взвыл Кроасс. — Ты знаешь, кто такая Филомена? Филомена!.. Ах! Филомена!..

Пикуик бросил взгляд на дуб и удостоверился, что он сможет на него вскарабкаться в том случае, если его друг впадет в бешенство.

— Филомена — это одна бойкая монашка, — продолжал Кроасс, — хитрюга, красавица и вообще отменная бабенка; она наверняка способна прокормить двух таких парней, как мы, и дать им пристойный кров. Пойдем же, отыщем Филомену!

— А с какой стати, клянусь требухой дьявола, Филомена приютит нас и даст нам похлебку? — вскричал Пикуик.

Кроасс выпрямился и проронил:

— Да ведь она меня любит!..

Сказав так, он направился, широко шагая, к подножию холма.

«Не надо ему противоречить!» — подумал Пикуик, догоняя своего компаньона.

Через полчаса оба молодца добрались до монастыря бенедиктинок и, обойдя кругом ограду, оказались перед проломом, через который они когда-то проникли внутрь…

Загрузка...