Принцесса из рода Борджиа

Глава 51 ПАРДАЛЬЯН ОБНАРУЖИВАЕТ, ЧТО ХОЗЯЙКА ГОРАЗДО ЛУЧШЕ, ЧЕМ КАЖЕТСЯ НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД

Пардальян покосился на свою шпагу, чтобы убедиться в том, что до нее можно легко дотянуться, затем на дверь, чтобы убедиться в том, что он сможет достичь ее одним прыжком и закрыть, и, наконец, он покосился на незнакомца, который только что произнес эти слова. Но молодой человек вновь склонил голову на грудь и, не имея, как казалось, желания поддержать предложенное пари, погрузился в состояние блаженства.

— Ах так, сударь, — сказал Пардальян, — но, значит вы его знаете?..

— Я его знаю! — ответил незнакомец.

— Я тоже его знаю, — произнес в эту минуту нежный голос.

И женщина, которая несколько минут назад вошла в кабинет, приблизилась и оперлась на руку Руссотты.

Пардальян разразился нервным смехом. Ему начало казаться, что он видит дурной сон. Что касается Карла Ангулемского, то юноша потихоньку под столом вытащил из ножен кинжал и готовился как можно дороже продать свою жизнь. Для него было уже очевидно, что Пардальян опознан. В общем зале было полно солдат. Без сомнения, женщина, которая только что вошла, их предупредила, а все эти разговоры были лишь жестокой игрой, за которой через несколько мгновений последует схватка. Сжав рукоятку своего кинжала, Карл повернулся на полкорпуса к юноше в черном. «Как только на нас нападут, — подумал он, — этот умрет первым. Но в какое же осиное гнездо мы попали?»

Однако незнакомец с тусклым взглядом, казалось, был глубоко погружен в размышления. Он сидел с видом человека, совершенно забывшего, где находится. Пардальян, как мы уже сказали, разразился хохотом.

— Ах так! — вновь заговорил он. — Так, значит, его все знают?..

— Не правда ли, мы знаем его? — спросила Руссотта.

— Несомненно! — ответила Пакетта.

— Ну, хорошо! Тогда опишите мне его! — сказал Пардальян.

— Если это для того, чтобы заполучить пять тысяч дукатов, — сказала Руссотта, качая головой, — то не рассчитывайте на меня!

— Ни на меня! — вставила Пакетта.

Пардальян был вне себя от удивления.

— Клянусь Пилатом, — проворчал он в усы, — у меня просто голова идет кругом! Может, я сплю?

— Ну, ладно, — резко добавил он, — садитесь здесь обе. У меня нет ни малейшего желания заполучить пять тысяч золотых дукатов. И в доказательство этого вот десять дукатов для вас и десять — для вас…

Руссотта и Пакетта вытаращили глаза. Эта неслыханная щедрость заставила их переглянуться. Двадцать дукатов!

— Возьмите же их, черт побери! — сказал Пардальян, пододвинув им две кучки золота. — Но взамен расскажите мне, откуда вы знаете господина де Пардальяна? Хорошая история, рассказанная после обеда, разумеется, стоит двадцати дукатов.

Хозяйки подтолкнули друг друга локтями, еще раз переглянулись, заграбастали золото и сели; Пардальян был для них каким-то странствующим принцем, и они чуяли, что нынче можно поживиться.

— Раз уж ваше сиятельство этого желает!.. — сказала Руссотта.

— Да, мое сиятельство этого даже требует!

— Но мы не скажем, где найти господина де Пардальяна…

— Этого и не нужно.

— Мой господин, вы ведь заметили, что наша таверна носит название «Железный пресс»? Так вот! Это в честь шевалье де Пардальяна.

— А, так он всего лишь шевалье! — вскричал Пардальян.

— Да! Но за его храбрость и большое сердце он был бы достоин носить титул маркиза, герцога или даже принца, — сказала Руссотта. — Не так ли, Пакетта?

— Конечно! — ответила Пакетта.

— Руссотта! Пакетта! — пробормотал Пардальян, стискивая лоб и внимательно разглядывая обеих женщин. Но ни их имена, ни их лица не пробуждали в нем никаких воспоминаний.

— Дело было ночью, — заговорила Руссотта, — двадцать четвертого августа 1572 года.

— Той ночью, когда резали проклятых гугенотов, — добавила Пакетта.

Пардальян прикусил губу.

— В то время мы были знакомы с женщиной, которую звали Като.

В глазах у Пардальяна зажегся странный огонек умиления. Руссотта продолжала:

— Мы любили Като, как сестру. А Като любила шевалье де Пардальяна, но никогда ему об этом не говорила. Ради Като мы дали бы себя убить. И Като пошла бы на смерть ради шевалье. Доказательством чего служит то, что она и дала себя убить…

— Ах! Она дала себя убить? — пробормотал Пардальян хриплым голосом.

— Да, бедняжка! Но чтобы вернуться к нашей истории, следует сказать о шевалье и его отце… старике, что и сейчас стоит у меня перед глазами… высокий, сухощавый, с грозным лицом… Они были заключены в Тампль и осуждены на казнь, которую вы себе и представить не можете. Говорят, их посадили в железную клетку, стенки которой должны были сблизиться и раздавить их…

«Железный пресс!» — подумал Пардальян; он изменился в лице и почувствовал, что волосы у него на голове встают дыбом.

— Откуда Като об этом узнала? Нам это неизвестно. Но, как бы то ни было, она всполошила всех гулящих девиц от улиц Тиршап и Трэне до улиц Блан-Манто и Франк-Буржуа…

Пардальян закрыл глаза. Глубокий вздох вырвался из его груди. Настоящее исчезло, рассеялось как дым, а в воображении из тумана вставали картины минувшего.

Он вновь пережил жуткую сцену, о которой напомнила Руссотта. Для него исчезли и таверна, и фантастический дворец на Ситэ, и Фауста, и Карл Ангулемский, и Руссотта, и Пакетта, и слушавший их юноша с блеклыми глазами…

Сейчас около него стояла Като, жестокая и нежная Като, которая умерла, спасая его. Около него был отец, истинный искатель приключений с телом воина и душой ребенка. Перед ним расстилался превращенный в пекло Париж — охваченный пожарами, красный от крови и пламени; он видел последнюю битву во дворце Монморанси и смерть старика на холме Монмартр… Внезапно из всех этих призраков, воскрешенных его памятью, остался лишь один. Лоиза, любимая Лоиза, стояла как живая, с улыбкой на устах, над развалинами его жизни! И он понял, что его жизнь остановилась именно тогда… Тогда! В момент смерти Лоизы… Ощущение того, что он всего лишь оболочка без души, одна лишь видимость живого человека, было столь ужасно, столь мучительно, столь по-настоящему страшно, что впервые он испытал полный упадок душевных сил. Безумец, который упрямо хочет жить!.. И он возжелал смерти…

Шевалье вновь открыл глаза. Его блуждающий взгляд испугал обеих женщин. Пардальян рассмеялся. Его смех заставил Карла удивленно заморгать. А Пардальян, повернувшись к юноше в черном, спросил его голосом, звук которого поразил его самого, ибо он не узнал собственный голос:

— Эй! Сударь… хотите заработать пять тысяч золотых дукатов?..

Незнакомец поднялся, сделал несколько шагов, сел рядом с шевалье и ответил:

— Нет, сударь, я скорее откушу себе язык, чем донесу на вас, и если бы мое сердце было способно задумать подобное предательство, я бы своими руками рассек себе грудь, чтобы вырвать его… Вы меня слышите, господин де Пардальян?

Когда это имя было наконец произнесено, Руссотта и Пакетта вскрикнули. Пакетта подбежала к двери и проворно ее затворила. Вскочивший было Карл вновь сел. Пардальян провел ладонью по лбу, словно для того, чтобы отогнать призрак смерти. Обе женщины в изумлении уставились на него, схватившись за руки и бормоча:

— Это он!..

Вся эта сцена продолжалась лишь считанные секунды.

— Кто вы, сударь? — спросил шевалье. — Откуда вы меня знаете? И почему, узнав меня, вы не подчинитесь указу, который только что слышали?

— Посмотрите на этих женщин, господин де Пардальян, — ответил незнакомец. — Это гулящие девицы, и я не оскорбляю их тем, что так их называю. Это бедные содержательницы таверны, и пять тысяч дукатов были бы для них целым состоянием. Почему же я прочел на их лицах, что они скорее умерли бы, чем предали Пардальяна?..

— Потому что гулящие девицы и бедняки любят его! — сказал Пакетта.

— Потому что он никогда не сказал ни одного презрительного слова гулящей девице, которая вечерами бродит по темным улицам в поисках куска хлеба в обмен на несколько часов любви, которые она предлагает, — сказала Руссотта.

— Потому что много раз его шпага обращала в бегство ночной дозор, который уводил какого-нибудь горемыку в тюрьму, — вставила Пакетта.

А Руссотта добавила:

— Потому что Като говорила: «Он друг всякому, кто плачет; у него всегда найдется улыбка и очень часто — экю для того, чтобы помочь нищему. Он грубо разговаривает с сильными и нежно — со слабыми. У него железная рука для господ и хозяев, которые нас грабят, пьют нашу кровь и вешают нас. Его рука — сам бархат для тех, что бредут в ночи без крова и без надежды».

— Да, Като нам это сказала, когда собрала всех нас, несчастных гулящих девиц, пожилых и молодых. И те, кто страдал, бросились к Тамплю, чтобы освободить друга всех страждущих. И теперь я вас вижу, сударь, и как же я счастлива, что была среди тех, кто пошел приступом на Тампль! Ведь, истинный Бог, по вашим глазам и вашему лицу видно, что вы остались другом всех проливающих слезы!

Пардальян посмотрел на Руссотту. Она словно помолодела и преобразилась. Она была красива, эта постаревшая гулящая девица, красива своей невежественной и простой душой. Она плакала от радости и горя одновременно.

Радость была от того, что она вновь увидела Пардальяна, воспоминания о котором не оставляли их обеих с того самого момента, как они объединили свои скромные состояния: ведь именно о нем любили они рассказывать друг другу по вечерам, после сигнала к тушению огня. Они беседовали о его приключениях так, как если бы эти приключения произошли с кем-нибудь из рыцарей Круглого Стола… Боль же была из-за указа, только что оглашенного мэтром Гийоме.

А Пардальян, увидев эти слезы, был тронут до глубины души. Солнечный луч проник в самое его сердце, и, опустошив свой стакан, совершенно смущенный, он рассмеялся своим добрым смехом, не зная, что ответить этим трактирщицам, ибо Пардальян, который был очень умен, становился глупцом, когда сталкивался со вспышками подобного наивного восхищения. Вот уж, воистину, он не знал самого себя!

Он схватил руку Руссотты и руку Пакетты и поцеловал нежным и почтительным поцелуем, отчего обе девицы смущенно потупились, ибо, по их мнению, руки целовали только королям и принцессам.

— Теперь моя очередь! — сказал тогда юноша в черном. — Я не предам вас, шевалье де Пардальян, и собственноручно убью всякого, кто захочет вас выдать, потому что однажды, в день резни и ужаса, вы, кого преследовали по пятам и кому нельзя было терять ни секунды, встретили у некоего кладбища ребенка, искавшего могилу своей матери… Вы утешили этого ребенка, взяли его за руку и отвели на заветную могилу… А ребенок посмотрел на вас и поклялся никогда не забывать. Этот ребенок — я, и зовут меня Жак Клеман!

— Жак Клеман! — глухо пробормотал шевалье, вспомнив давние годы. — Сын Алисы де Люс!

— Да! — сказал монах, поднимаясь. Голос его стал резким, хриплым и страстным. — Сын Алисы де Люс, которого вы утешили, которого вы постарались спасти! Той Алисы де Люс, чью страшную историю я узнал, исповедуя одну из камеристок Екатерины Медичи. Вы, Пардальян, тоже страдали по вине этой богомерзкой Медичи, и вам известно о преступлении старой королевы-дьяволицы… Не даром Господь позволил нам встретиться сегодня! Это случилось потому, что Господь желает, чтобы я, в свой черед, утешил вас! Слушайте! Слушайте же, вы, которого Екатерина заставила плакать! Я приговорил Екатерину Медичи к самой ужасной казни, ибо я знаю единственное уязвимое место ее черной души! Она любит своего сына, и именно через сына, вы слышите меня, через ее горячо любимого сына я и поражу ее! Но, убив Ирода, я не просто отомщу за мою мать и за вас, а послужу осуществлению планов Господа! Ибо Сам Господь послал мне карающий кинжал!..

С этими словами, прежде чем Пардальян смог пошевельнуться, а Карл Ангулемский спросить себя, ясновидец это или сумасшедший, Жак Клеман повернулся к хозяйкам, подал им какой-то знак и произнес:

— Прощайте, шевалье де Пардальян! Не противьтесь вашей судьбе: она к вам благосклонна! Я же покорюсь своей, сколь бы ужасна она ни была… А сейчас, хозяюшки, проводите меня к потайной двери…

Растерянные Руссотта и Пакетта увидели поданный им знак, прошли вглубь комнаты и скрылись в соседнем помещении в сопровождении Жака Клемана. Через несколько минут они вернулись. Пардальян, потрясенный всем тем, что только что увидел и услышал, схватил Карла Ангулемского за руку и прошептал:

— Потайная дверь!.. Это способ проникнуть к Клоду и Фарнезе… а, возможно, и к Виолетте!..