Проклятие сублейтенанта Замфира

Глава 16

хПосле этих слов наступила тишина, и Сабуров почувствовал слабость в коленях. Он поймал торжествующий взгляд Тышкевича, и услышал, как заговорил Акулов — тихо и плоско, едва слышно за шумом в ушах и биением сердца.

— Господин штабс-капитан находится в отпуске по ранению после аэрокрушения. Состояние его здоровья не позволяет участвовать в таких испытаниях.

— Понимаю, — с плохо скрываемым ехидством протянул Тышкевич, — такое нервическое происшествие.

— Кадет Тышкевич! — вскричал Акулов. — Вы, кажется, забыли, где находитесь?!

— Пётр Никитич, оставьте! — Сабуров, как мог, загасил первый приступ паники. — Моё здоровье, спасибо докторам, полностью восстановлено. — Он подошёл к шеренге и встал перед дерзким кадетом. — Я смотрю, вы пользуетесь авторитетом у товарищей. Давайте вместе поможем господину поручику с честью закончить это занятие. Я готов прыгнуть первым, а вас приглашаю последовать моему примеру. Судя по речам, юноша вы отважный, и не откажете мне в этой чести. После вашего прыжка, уверен, решатся на прыжок и остальные.

Деревянной походкой Сабуров прошёл в угол палатки и поднял один из заготовленных парашютов. Всё ещё не веря, что поддался на такую примитивную манипуляцию, он натянул алюминиевый ранец на плечи и застегнул ремни,

— Ну что же вы, господин кадет?

Тышкевич облизнул пересохшие губы и оглянулся. Однокашники выжидающе глядели на него. Акулов стоял молча, заложив руки за спину. Немая сцена затянулась. Тогда Сабуров взял второй парашют и сам сунул его в руки Тышкевичу.

— За мной, господин кадет! Пётр Никитич, проведёте мне краткий инструктаж?

Они вышли из палатки и Акулов оттащил Сабурова в сторону и зло зашептал ему в лицо:

— Вы с ума сошли, Константин Георгиевич? Без подготовки! Ну зачем я позвал вас на это занятие? А вы?! Тоже хороши! Поддались на провокацию этого молокососа!

Акулов бросил взгляд через плечо. Виновник его треволнений с парашютом за спиной угрюмо сбивал снег с пожухлой травы. Его товарищи толпились возле входа в палатку.

— У меня этот Тышкевич вот где! — Акулов рубанул ребром ладони по горлу. — Да ничего сделать с ним не могу. Отец — большая шишка в генштабе, вхож в императорскую семью, с самим Александром Михайловичем запанибрата. Мог бы пристроить сыночка к себе, а не вешать на мою шею. И не сбросишь ведь никак! И вы ещё… Эх! — Он с досадой махнул рукой.

— Ну, будет вам! Сами, как человек чести, понимаете: бывают положения, когда в пекло, крестясь, шагнёшь, потому что нельзя иначе. Все ваши кадеты ждали: решусь я или нет. Они по мне свой страх меряли. Откажусь я — и ваше занятие пропадёт втуне.

— Уж это я бы как-нибудь пережил.

— Не было у меня выхода. Расскажите лучше, что делать надо.

— Не к добру это… — покачал он головой и сменил тон на деловой: — Сейчас мы поднимемся на аэростате на восемьсот метров. По моей команде прыгнете из кабины, падать вы должны лицом вниз. Как прыгнули, отсчитывайте: “тысяча один, тысяча два, тысяча три” и сразу дёргайте вот за эту петлю. Пружины высвободятся и выбросят парашют. Когда он расправится, вы услышите громкий хлопок, это ещё две секунды. Хлопок — это хорошо, значит, всё в порядке и никакого риска нет. Как достигнете земли, ноги держите вместе и полусогнутыми, это погасит удар. Сразу валитесь на траву и стягивайте под себя стропы, чтобы погасить купол, а то понесёт вас по полю вслед. Ещё раз: вы хорошо подумали? Я своей властью преподавателя могу запретить вам прыгать, без урона для вашей чести.

— Нет, Пётр Никитич, ни в коем случае. Теперь это решительно невозможно. Пойдёмте, поглядим, сможет ли наш разговорчивый юнец прыгнуть вслед за мной.

Втроём — Акулов, Сабуров и бледный, бодрящийся Тышкевич — они вошли в корзину аэростата. Акулов махнул рукой, и двое кадетов завертели ручку лебёдки. Под лязг барабана, травящего стальной трос, кадеты отвязали причальные концы. Корзина накренилась в одну сторону, и Сабуров стиснул руками плетёный край. Поле медленно поползло вниз. Школьные строения превратились в белые костяшки, расставленные доминошником по шинельному сукну. Лысоватые взгорки с редкими клочками кустарника за ними потеряли объём. Земля стала плоской и точной, как топографическая карта, она удалялась и разворачивалась вширь, до горизонта, всё более далёкого и недостижимого. Взгляд Константина хватался за мелкие детали под ногами, будто только это удерживало его от головокружительного падения. Он посмотрел через плечо. Сзади, за напряжённой спиной Тышкевича, на сколько глаз хватало, лежало море — серое, холодное, с густым кисельным блеском стылых волн. Акулов по-своему понял, о чём думает Сабуров.

— Ветер удачный, слабый норд-норд-вест. — Он указал на белую ленточку, привязанную к одной из строп. — Сядете близко к центру лётного поля. Господа! — обратился он к обоим. — пока мы поднимались, опустилась облачность. Ничего страшного в этом нет.

Тышкевич обернулся к поручику. Его тонкое лицо было бледным до голубизны, а губы приобрели синюшность гнилой черешни. На Сабурова он старался не смотреть.

“Хоть бы сердце в прыжке не разорвалось!” — подумал с досадой Константин. — “Его гибель будет на моей совести.”

Беспокойство за дерзкого юнца убавило собственный страх. Сабуров расслабил напряжённые до судорог мышцы ног и повторил про себя:

“Шагнуть, выждать три секунды, дёрнуть петлю, выждать две секунды, хлопок, свести вместе ноги и немного согнуть в коленях, стянуть стропы и погасить купол — простые движения, ничего сложного. Шагнуть… Просто шагнуть. Один шаг. Одно движение. Одно мгновение. Даже не секунда…”

Воздух сгустился, фигуры спутников стали нечёткими и белесыми, как сквозь запотевшие очки. Сабуров протёр стёкла, но тщетно — аэростат вошёл в облако. Их окружил плотный туман, запахло снегом. Лицо Сабурова быстро покрылось мелкими капельками воды. Корзина ползла вверх в тишине, ставшей почти абсолютной, только поскрипывал стальной трос, выбирая длину. Пол дрогнул.

— Приехали, господа, — объявил Акулов. Его голос звучал глухо и отдалённо, как сквозь заложенные уши. — Мы находимся на высоте восьмисот метров. Сейчас вы по очереди покинете кабину. Первым — штабс-капитан Сабуров, вторым — кадет Тышкевич. Прошу подумать ещё раз. Прыжок с парашютом — дело добровольное, любой из вас может от него отказаться прямо сейчас. В этом нет ничего постыдного. Константин Георгиевич?

Сцена удивительно напоминала дуэль — тот момент, когда секундант в последний раз призывает к примирению. Сабуров посмотрел на до смерти перепуганного Тышкевича и ответил:

— Нет, я прыгаю.

Стреляться с юнцом Константин не стал бы, а прыжок — личное дело. После него пусть кадет сам решает — прыгать или нет. Прыгнет — молодец, значит может преодолеть страх. Не прыгнет — растеряет спесь и авторитет у товарищей. Петру Никитичу легче станет.

Акулов открыл дверку — за ней клубился туман. Легко было представить себе, что корзина стоит на поле, и сейчас в этом молоке появится любопытная физиономия какого-нибудь ученика. Сабуров подошёл к краю и иллюзия исчезла. Облако под ногами никак не напоминало пуховую перину.

“Восемьсот метров. Чуть больше двенадцати секунд, если парашют не раскроется. Терпеть недолго…” — подумал Сабуров, и почему-то в голову пришло: — “Хорошо турок нет.”

Он взялся за края корзины и застыл в нерешительности. Секунды шли, Константин загривком чуял напряженный взгляд Тышкевича, его страх, торжество и надежду, что штабс-капитан струсит, а, значит, и ему не придётся шагать в бездну.

Акулов не выдержал.

— Штабс-капитан Сабуров! Властью преподавателя авиашколы и руководителя прыжков я запрещаю вам прыгать! Отойдите от выхода!

Издевательский смех Тышкевича зазвенел в голове штабс-капитана — заливистый, всхрюкивающий. Ему робко вторили смешки других кадетов, сначала несмело, потом так же громко, перекрикивая друг друга, соревнуясь, кому смешнее. Будущие лётчики, хлопая по коленям, хохотали, а униженный Сабуров быстрым шагом уходил с лётного поля, прикрывая рукой “Георгия”.

— Ну нет! — сказал он, перекрестившись, и шагнул. Выпал в холодный, почти непроницаемый туман, один, без аэроплана, с комичным алюминиевым бидоном за плечами.

Тышкевичу на самом деле было не до смеха. Он беззвучно молился, чтобы штабс-капитан послушался Акулова и отошёл от двери. Глупая шутка кадета должна была ободрать позолоту с газетного героя. Тышкевич не думал участвовать в ней самолично и сейчас сильно сожалел. Молитвы его не были приняты. Жертва, ставшая мучителем, выкрикнула что-то и исчезла в провале.

— Готовьтесь, господин Тышкевич, — сухо сказал Акулов. — Прыгайте по моей команде.

Собравшись с силами, кадет шагнул вперёд и впился пальцами в края корзины. Под ногами, почти незаметно, мешался туман, иногда он истончался, и Тышкевичу казалось, что он видит бесконечно далёкую землю.

Сабуров летел вниз. Ужас, охвативший его перед прыжком исчез бесследно вместе с мыслями. Сознание не потерялось, оно отошло в сторонку, оставив безумного бескрылого летуна наедине с коротким счётом:

“Тысяча один…”

В лицо ему бил сильный ветер, он был быстрее и злее, чем в кабине аэроплана на самой высокой скорости. Здесь не было лобового стекла, только очки-консервы. Встречный поток трепал галифе, как полковое знамя, он был резким, стылым, со злой иголочной моросью, но холодно Константину не было. Перед прыжком его бросило в жар, и лихорадка ещё до конца не угасла.

“Тысяча два…”

Облако кончилось. Поле, исчерченное дорожками проявилось из белизны, постепенно темнея и обретая геометрическую правильность. Он выпал из небесного пара в настоящий мир на головокружительной высоте. Ему много раз это снилось, он просыпался в холодном поту, вцепившись сведёнными пальцами в край кровати. Сейчас он не спал, он висел высоко в небе над лётным полем, морем, Крымом, миром и совершенно не двигался. Как маленький муравьишка, который так мелок и незначителен, что, сброшенный с высоты, как ни в чем не бывало встанет на ножки и побежит по своим делам.

“Тысяча три… Петля!”

Он дёрнул за плетёный конец, освобождающий пружины, и они распрямились с лязгом, почти не слышным за шумом ветра.

“Тысяча четыре…”

Машинально Сабуров продолжал считать. Ничего не происходило, кроме того, что домики лётной школы, кажется, стали больше.

“Тысяча пять…”

Ожидаемо и внезапно раздался хлопок, ремни врезались в тело. Константин посмотрел вверх — огромный белый купол развернулся над головой, и сразу наступила тишина. Он ухватился за стропы, не вполне доверяя кожаным ремням. Теперь он летел, это был совсем другой полёт — без рёва мотора и скрипа расчалок, в совершенном спокойствии. Воздух, прозрачный и невесомый, удерживал его и опускал на землю. Она приближалась, всё быстрее, но совсем не так она неслась навстречу, когда сбили его аэроплан. Сабуров убеждал себя: это иллюзия, скорость падения не изменилась, и всё же подтачивало его опасение, что удар будет слишком сильным.

Как и сказал Акулов, Константин опускался в самом центре пустого поля. Все полёты в этот день отменили и самолёты стояли в сборных бессоновских ангарах на другом краю. Сабуров посмотрел назад. От палатки, где проходили занятия к нему, подпрыгивая и весело что-то крича, бежали кадеты. Он свёл вместе ноги и согнул их в коленях. Земля бросилась ему навстречу. Он ткнулся ботинками в землю, упал на бок и потянул под себя стропы, гася раздувшийся купол.

Подбежавшие кадеты помогли ему освободиться от упряжи. Они окружили его стайкой и наперебой спрашивали, как оно. Глаза у всех горели, и даже самый старший кадет с пышными усами, в летах посолиднее сабуровских, глядел задорным мальчишкой. Сабуров хотел смеяться, но сдерживался, и с улыбкой, которую не в силах был скрыть, повторял:

— Господа, вам лучше попробовать самим.

Но тут сверху раздался торжествующий вопль:

— Эгегей! Ура-а-а!

Все задрали головы: на поле, махая руками и крича опускался Тышкевич. Кадеты с гиканьем бросились за ним. Сабуров поймал одного за руку:

— Про Акулова не забыли?

— Двое на лебёдке, у нас всё чин по чину, господин штабс-капитан! — весело ответил тот и убежал вслед за остальными.

Весь остаток дня лебёдка скрипела без роздыха. К сумеркам отпрыгались все, некоторые по два раза, и Сабуров в их числе. В свете керосиновых фонарей в палатке до поздней ночи Акулов показывал, как укладывать парашют, и на этот раз не было ни одного скучающего лица. Оживлённые, возбуждённые, но уже придавленные счастливой усталостью, кадеты ушли в казарму. Акулов тревожно посмотрел на Сабурова:

— Простить себе не могу, что пригласил вас на это треклятое занятие!

— Напротив, друг мой… Я ведь могу вас так называть?

— Без малейших сомнений.

Сабуров порывисто обнял Акулова.

— Пётр Никитич, я совершенно счастлив. Не могли бы вы похлопотать за меня? Хочу купить себе такой парашют.

— Посмотрю, что можно сделать. Пока, если вы не очень устали, приглашаю ко мне. Закуски холодные, но смирновская сорока градусов вас согреет.

— Слава Богу, у меня от всякой виноградной бурды уже изжога — хоть шустовской, хоть болгарской народной. С огромным удовольствием!

В обед, с попутным грузовиком, Сабуров покинул качинскую авиашколу. Под ногами в кабине стоял объёмистый холщовый мешок с парашютом — чтобы не вызывать любопытства у случайных встречных. О переводе в кавалерию Сабуров больше не думал. Почти всю дорогу до штаба флота он провёл с закрытыми глазами. Шофёр решил, что штабс-капитан с лёгким водочным амбре решил вздремнуть и не доставал разговорами. На самом деле под смеженными веками Константин прокручивал в памяти картины своего вчерашнего полёта, снова и снова. Ему не терпелось вернуться в небо, которое покорилось ему уже дважды: с мотором и без, и этот, второй раз, был страстнее и интимнее первого.

В штабе флота кавторанг Шевцов удивился, но не очень натурально — слишком хорошо он знал беспокойную натуру своего бывшего подчинённого. Командование направило штабс-капитана во вспомогательный авиаотряд, приданный Шестой отдельной армии. Оставалась пара дней отпуска.

Севастопольская атмосфера от одесской отличалась разительно. Этот насквозь военный город работал на фронт. По улицам и бульварам ходили комендантские патрули. В доках Адмиралтейства латали пробоины пароходы Черноморского флота, а их моряки залечивали раны в госпитале неподалёку. Здесь базировался отряд гидропланов, разбомбивший турецкий Зонгулдак с авианесущих кораблей. Это была сложнейшая операция невиданной и немыслимой дерзости. Сабуров имел шапочное знакомство с офицерами прославленного авиаотряда и безумно жалел, что не довелось ему лично поучаствовать в том славном налёте.

Константин принял приглашение Шевцова. Они поели свежих устриц. Столик, который выбрал Сергей Афанасьевич, стоял прямо у бассейна, из которого официант вылавливал прославленный севастопольский деликатес. От коньяка и шампанского Сабуров решительно отказался, и офицеры пили водку. Здесь всё было иначе, и после одесских кабаков, пропахших табачным дымом, припавших пылью, притрушенных пудрой, нежданно разящих острым селёдочным духом, он словно дышал свежим морским бризом. Играла тихая музыка. За волнорезами в море, где-то у берегов пылающей Румынии, опускалось слоистое зимнее солнце. Сердце кольнула ревность.

“Ничего, скоро я тоже буду там!” — подумал Константин. Места в мирной жизни он так и не нашёл.

Через день непривычно короткий воинский эшелон увозил его в сторону румынского фронта к новенькому “Ньюпору”. В этот раз платформу Казаклия штабс-капитан проехал без остановки. Рассказывать о прыжке Замфиру он не хотел: этот полёт был их личным делом — Сабурова и неба. Живописать, как он снова преодолел свой страх было так же непристойно, как расписывать подробности страстной ночи с любимой женщиной. В глазах сублейтенанта, алчных к чужим страхам Константин видел застарелую тоску от неспособности справиться со страхами собственными. А никакого секрета и нет, и Сабуров не раз пытался донести до Замфира простую, как жизнь, мысль: боишься — действуй. Поезд прошёл мимо. Сабуров уехал на войну, а растерянный и перепуганный Замфир остался в мирном домике Сырбу.