Проклятие сублейтенанта Замфира

Глава 23

Прошла неделя. Телеграф давно умолк, оповещений о проходящих эшелонах больше не приходило, да и отчётов никто не требовал. Маковей догадывался, что в штабе царят бардак и паника. После падения Бухареста ситуация ухудшалась стремительно. Шестая русская армия ещё пыталась в ожесточённых боях удерживать позиции в Добрудже, по другим направлениям отступление давно превратилось в паническое бегство.

Как скоро война докатится до пока мирной Гагаузии, Маковей не знал. Пушки ещё не грохотали, но появились мародёры. Дезертиры сбивались в шайки и грабили уединённые дома. В города заходить пока опасались. Амалия, куда б ни шла, брала с собой старую охотничью двустволку. Маковей не выпускал винтовку из рук.

Отец Софроний не обманул: вписал в приходскую книгу запись о венчании раба Божьего Василе Замфира и рабы Божьей Виорики Сырбу и выдал венчальное свидетельство. Можно было б уезжать, но батюшка с сельским жандармом опустошили Маковеевы запасы подчистую.

Обручальные кольца Маковей у дочери забирать не стал. Когда узнал, что за них Амалия отдала еврейские серьги, которые он подарил ей на годовщину свадьбы, аж в глазах покраснело, но сдержался. Молча забрал у жены ружьё и дал ей винтовку, из которой убил германского лётчика.

Мрачный, как грозовая туча, он заперся в сарае. Смахнул с верстака снег: в окно дул студёный ветер. Стекло из него теперь защищало от непогоды рисунок на могиле Замфира. Закрепив ружьё в тисках, ножовкой отпилил ему дуло почти по самое цевьё. Из старой рукояти, обрывка цепи и грузила собрал кистень. Покрутил им в воздухе и довольно усмехнулся: руки помнят, и сноровку он не растерял. Как стемнело, ушёл, вернулся перед рассветом. Амалия спрашивать не стала. Многие знания — многие печали. Сейчас ей хотелось двух вещей: как можно скорей сбежать отсюда, и чтобы этот побег был последним в их жизни.

В обед зашёл Лазареску, принёс свежую газету. В окрестностях Чадыр-Лунги появилась банда мародёров. Городская стража поделать с ними ничего не может, жандармов в городке не осталось. Примар напечатал листовки с призывом к горожанам вооружиться и не покидать дом в тёмное время суток — это было всё, на что способны городские власти.

— А что в Бухаресте, не слышал? — спросил его Маковей.

— А что в Бухаресте? Где немцы — там порядок, — он сокрушённо покачал головой. — Больно говорить такое, но нас бросили на произвол судьбы. Маковей, господин сельский жандарм собирает в Казаклии самооборону. Пойдёшь?

— Да куда мне, — вздохнул Маковей, вытянув раненную ногу. — Я едва десять шагов пройти могу.

Лазареску удалился. Стемнело. Маковей вышел из дома. В сарае подцепил к тулупу изнутри обрез, засунул за пояс кистень. Не было его почти всю ночь, вернулся до рассвета. Прокрался на цыпочках в спальню, зажал Амалии рот и приложил палец к губам. Она испуганно моргнула. Он стянул штаны, рубаху с кожаной поддёвкой.

— Застирай побыстрей и повесь у печки сушиться. Вечером, как стемнеет, уедем.

Морщась от медного запаха подсыхающей крови, Амалия унесла одежду. Когда вернулась, Маковей спал. Она обшарила его тулуп. Карманы были набиты драгоценными украшениями. Изнутри, грубыми стежками была подшита лошадиная торба, набитая пачками денег. Среди них пальцы наткнулись на свёрнутый носовой платок. Она осторожно его развернула и ахнула: это были её серёжки, только вместо кроваво-красных рубинов под первыми лучами солнца переливались крупные бриллианты.

Амалия свернула платок и сунула обратно. Положила тулуп там, где Маковей его сбросил. Посмотрела на спящего мужа — его крепкое тело как будто вырубили топором из ствола дуба, тёмная кора курчавилась седоватым мхом, узловатые пальцы без труда ломали кости. Не человек — Приколиче, злой лесной дух.

Полжизни Амалия прожила с ним: любила безумно, любила спокойно, злилась, ругалась, мирилась, всё равно любила. Она знала, что он не причинит вреда ни ей, ни дочери, но никогда не забывала, как он опасен. Всё равно, что жить с ручным медведем, молясь, чтоб зверь не обезумел. Амалия знала, что иногда лучше воздержаться от расспросов, и сейчас снова пришло такое время. Она прикрыла дверь в спальню и пошла готовить завтрак.

К обеду прибежал возбуждённый Лазареску.

— Маку, дружище, ужасные времена настали! — закричал он с порога, размахивая газетой.

— Что случилось, Йосеф? — зевая, спросил Маковей.

— Ночью мародёры ворвались в дом ювелира. Ограбили магазин, вырезали всех, никого не пожалели, даже маленькой внучке голову разбили!

— Ты смотри, ужас какой! — покачал головой Маковей. — Дай-ка посмотрю.

Он развернул “Чадыр-Лунгский вестник”. Всю первую полосу занимало описание учинённого погрома и живописание зверства, с каким бандиты расправились с уважаемым членом общества господином Лазарем Гинзбургом и его семьёй. Репортёр отметил, что сейф взломать злоумышленникам так и не удалось, и со злости налётчики топором порубили паркет в мастерской ювелира. Маковей едва сдержал смешок.

— Спрячь, — он сунул газету Лазареску, — и Амалии — ни слова. Не надо её пугать. Она и так места себе не находит.

— Конечно-конечно, — понимающе покивал Иосиф. Он бросил робкий взгляд на буфет за широкой спиной Маковея. Сырбу с радостью бы выпроводил сейчас незваного гостя, но от ночного приключения на него накатило давно забытое чувство, сродни счастливой усталости после бурной и страстной любовной встречи. Он понимающе улыбнулся и достал вожделенный штоф. В кухню вошла Амалия, недовольно посмотрела на бутылку в руках мужа но сдержалась: решила, что до того самого момента, когда они окажутся в безопасности, будет молчать и делать всё, что скажет Маковей. Только они сели за стол, в дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в дом вошёл молодой офицер в чёрной кожаной куртке с меховой опушкой.

— Здравствуйте, господа, — сказал он по-французски с рокочущим прононсом. — Простите, но румынским не владею.

— Говорите по-русски, господин штабс-капитан, — отозвался Маковей, разглядев его погоны. — Что позабыли в нашей глуши?

Офицер снял фуражку и пригладил русые волосы.

— Штабс-капитан Константин Георгиевич Сабуров, — представился он.

— Фрунташ Маковей Сырбу.

Мимо Сабурова протиснулась Виорика и села на стул возле Лазареску, подальше от отца.

— А вы, надо полагать, тот прелестный цветок, что прятал от меня Замфир… Его невеста? — спросил он. Виорика молча отвернулась. Ничуть не смутившись, Сабуров повернулся к хозяйке. — Госпожа Амалия, у меня не было случая выразить восхищение вашими кулинарными талантами. Если вы накормите путника, возвращающегося с фронта, моя благодарность не будет знать границ. А вы, прошу прощения?

Лазареску, хоть не знал ни слова по-русски, понял, что надо представиться.

— Иосиф Лазареску, коммерсант, к вашим услугам, — приподнявшись со стула, представился он по-французски.

То, как свободно Маковей говорит на этом грубом языке, стало для галантерейщика сюрпризом.

Амалия налила гостю полную миску чорбу. Сабуров был ужасно голоден. Относительный порядок на фронте, как оказалось, не распространялся на войсковые эшелоны. На север он ехал румынским составом. Половина окон в вагонах была разбита, половина вагонов была теплушками для скота. О горячей еде и речи не шло, хуже того: эшелон отправился в путь, не дождавшись обоза с сухими пайками. На станциях, где они останавливались, не достать даже кипятка, а редкие буфеты были заколочены досками.

К Казаклии штабс-капитанские кишки играли бравурные марши. В прошлый раз Сабуров проехал платформу без остановки и так и не навестил друга Васю. Глас совести удачно совпал с воспоминанием о корзине со снедью госпожи Амалии, и пустой желудок выдал громкое крещендо. Сабуров, прихватив саквояж, на ходу спрыгнул с поезда.

Утолив первый, самый страшный голод, Константин оторвался от супа и спросил:

— А где же мой друг, сублейтенант Замфир? Или его перевели в другое место?

Наступила тишина. Амалия отвернулась к печи, Виорика разглядывала занавески, Маковей буравил взглядом жидкость в своём стакане. Лазареску подскочил и, суетливо извиняясь, ретировался. Сабуров положил ложку и повернулся к Маковею.

— Господин Сырбу, что-то случилось?

— Погиб Василе, неделю уж как… — глухо сказал тот, не поднимая глаз. Амалия еле слышно всхлипнула.

Сабуров обвёл растерянным взглядом семейство Сырбу — все прятали взгляды. Амалия глубоко дышала, чтобы не разреветься. Виорика смотрела сухими глазами в сторону но он заметил, как сильно, до побелевших пальцев, сжались её кулачки. Константин достал из саквояжа бутылку шустовского коньяка, её всучили ему в Севастополе перед отъездом штабные знакомцы. Отвращение к виноградным алкогольным напиткам штабс-капитана так и не покинуло. Провозил он эту бутылку мёртвым грузом. Может, и вовсе стал бы трезвенником, не наладь один казачий вахмистр из обслуги аэродрома производство картофельного самогона. Вначале для технических нужд, потом, по просьбе офицеров, занялся перегонкой, очисткой и настаиванием. На выходе получалась амброзия, не многим уступавшая казённой Смирновке.

Константин достал из кожаного чехла походные серебряные рюмки.

— Помянем. Упокой, Господи, его душу грешную, — сказал он, разливая коньяк.

Они выпили молча. Амалия, пригубив, поцокала восхищённо языком:

— Тринадцать лет не пила коньяк, — сказала она. — Как из Кишинёва уехали…

Маковей злобно зыркнул и пнул её по ноге под столом. Амалия вздрогнула и, опустив глаза, торопливо допила. Это не укрылось от любопытного взгляда Сабурова.

— Поверить не могу, господин Сырбу, что Васи больше нет. Как так вышло? В глубоком тылу, вдали от фронта…

— А вы, господин штабс-капитан, не видели воронки возле путей?

— Не обратил внимания, бежал, спешил повидаться с другом.

— Германский аэроплан сбросил три бомбы, повредил пути. Одна из них убила Замфира.

— Он меня спас! — тихо сказала Виорика. — А сам погиб…

Она говорила по-русски свободно, но в её речи чувствовался сильный румынский акцент. Сабуров прикинул: когда Сырбу уехали из Кишинёва, девице было лет пять, не больше. Тринадцать лет назад… Год 1904 или 1903… Кишинёв. Что-то крутится в голове, а что? Мелькает смутной тенью в памяти, и никак не удаётся ухватить это воспоминание за хвост.

— Господин Сырбу, а нет ли у вас горячительных напитков без винограда? Поминать лучше водкой, но тут её, наверное, не сыщешь?

— Ну почему нету? Есть. Есть чистая, от казённой не отличите. Есть настоянная на травах, на перепонках грецкого ореха. Такой прекрасный коньяк, а вы самогону захотели? — усмехнулся он.

— Ну вот его и пейте, весь вам оставлю, а мне давайте чистой.

Маковей достал из буфета бутылку и поставил перед гостем, коньяк пододвинул к себе. Сабуров вынул пробку, понюхал и понимающе покачал головой.

— А вы дока! Чистейший продукт. Вижу, Русь-матушка не отпускает. Тоскуете по Родине?

— Моя Родина там, где я живу, — помрачнел Маковей. — Господин штабс-капитан, вы на свой поезд не опоздаете? Не дай Бог, за дезертира посчитают.

— Не беспокойтесь, господин Сырбу. Следующий эшелон в нужном мне направлении только завтра утром. Придётся мне злоупотребить вашим гостеприимством.

— У нас дом маленький, удобно ли…

— Я, дорогой хозяин, и на голой земле спал не раз, укрывшись шинелькой.

— Свободна только комната покойника…

— Прекрасно, я не суеверен.

— Боюсь, это не будет удобно…

Маковей отчаянно пытался придумать приличествующий повод выпроводить нежданного гостя. С закатом он хотел выехать через Тараклию в Галац, оттуда в занятый немцами Бузэу, а там и до Бухареста рукой подать. Всё испортила Виорика.

— Господин Сабуров приехал с фронта. Он воюет за нашу страну, пока мы сидим в тылу. Ты не можешь выставить его за дверь! — сказала она резко, как никогда не говорила с отцом, и добавила тише: — И он друг Василе.

Маковей, удивлённый и раздосадованный, не нашёлся, что ответить.

— Благодарю за гостеприимство! — с лёгким сарказмом сказал Сабуров, глядя в глаза хозяину. — А где же похоронили моего бедного друга?

— Василе не бедный! — вспыхнула Виорика. — Он погиб, как герой!

— Пойдёмте, господин офицер, — Амалия встала и накинула на плечи платок. — Тут рядом. Похоронили честь по чести, батюшку пригласили: землю осветил, отпел, сорокоуст заказали.

Они вышли все вместе. Начинало смеркаться. Маковей зажёг фонарь. Ветер гнал по одеревеневшей земле снежную пыль. Маковей поставил фонарь на смёрзшийся холмик земли под железнодорожной насыпью. Сабуров нагнулся, чтобы рассмотреть необычное надгробье перед неструганным деревянным крестом.

— Надо же, не думал Люба, что для могилы портрет рисует, — грустно сказал Сабуров.

— У господина сублейтенанта в вещах не было ни одной фотографии, — пояснил Маковей, — только этот рисунок.

— Таким он был в день, когда мы познакомились.

Они постояли молча перед могилой. Пламя фонаря двоилось в куске оконного стекла, которым нарисованный Василе был прижат к ржавому куску железа. Сабуров, Маковей, Амалия склонили головы. Виорика за их спинами беззвучно глотала слёзы. Постояв немного, тихо ушла в дом. Этого никто не заметил.