Проклятие сублейтенанта Замфира

Глава 15

Замфир угадал. Сабуров ехал в этом поезде. Штабс-капитан не раз проезжал этот маршрут. Перед поворотом на Тараклию поезд взбирался на взгорок и сильно сбавлял ход. Была у Сабурова мысль спрыгнуть с поезда и в расположение доехать следующим, но он её отбросил. Подумал:

“Да что я ему — нянька, что ли?!”

Он накинул лётную куртку и вышел в тёмный тамбур, закурил. Прополз мимо домик Сырбу, нужник на отлёте, блеснула речка Лунгуца — из-за кустов на берегу и не видно её. Имя — как у смуглой молдавской красотки, а на вид — мутная, желтушная, стоялая. До неё — земля цвета ржаного хлеба в плесени, от неё — тоже. Прыгает по кочкам вороньё — горбушку ковыряет.

На привычном месте стоял Замфир и напряжённо вглядывался в окна проплывающих купе. Смотрел с такой тоской и надеждой, с разомкнутыми губами, умоляюще сморщенным лбом под форменным кепи, ни дать ни взять — маленький ребёнок от поезда отстал. Сабуров потянулся к ручке двери, но не тронул, вместо этого шагнул назад, в тень. Появилась голова друга Васи, он всмотрелся в темноту, но взгляды их так и не встретились, уплыл за край — остался в Казаклии, а поезд ушёл на фронт. Путь был всё короче: Румыния сжималась, как тлеющая бумажка. Как скоро обуглится и этот край?

Сабуров не вышел. Причина тому — пошла и примитивна, как сама жизнь: он стыдился. В первую их встречу, в разговоре под Шустов, Василе открыл своему случайному знакомому тайну. Поверил то, что не каждый мужчина решится сказать своему самому ближнему конфиденту. Молодой человек, по виду совсем юноша, был оплетён страхами, как египетская мумия — бинтами. Константин попытался помочь и невольно стал его наставником, хоть никогда не стремился примерить эту роль.

Во второй раз он надеялся проехать через Казаклию незаметно, но настырный румынский офицер его нашёл, спасибо сербскому художнику Любе. Замфир застал Сабурова в минуту слабости, когда он беспомощный, распятый на своей койке, прощался со всем, что было ему дорого. Цветущий вид и лёгкая брезгливость сублейтенанта разозлили штабс-капитана. Желаешь подробностей, друг Вася? Получи полной мерой! Он так увлёкся, живописуя ужасы своего падения, что вновь оказался в кабине подбитого аэроплана и раскрыл Замфиру свой страх, страшнее всех страхов, испытанных им ранее — теперь он боится летать.

В внимательных глазах сублейтенанта на миг мелькнуло торжество, Сабуров успел его поймать. Пусть тот не прелестная барышня, готовая вот-вот одарить своей благосклонностью, а малознакомый, в сущности, офицер — случайный встречный большой войны, а падать с пьедестала всё равно больно. Даже не падать — сползать неуклюже, пузом, на землю, придерживая сломанную ногу. Не хотел Сабуров больше встречаться с Замфиром — и со стыда, и со злости.

В военном госпитале в Одессе хирурги собрали его ногу. Когда выпустили, Константин купил щегольскую тросточку и ударился в недельный загул. Он был рассеян и щедр. Страстные девицы наливали ему холодное шампанское, но вкуса и в нём, и в них было не больше, чем в церковной просвирке.

Он ходил в рестораны, пятнал пеплом крахмальные скатерти. Холёные шпаки вокруг дымили толстыми сигарами. Подпив, по-барски шуршали ассигнациями и выкидывали коленца под истеричный визг джаз-банд. Лаковые оксфорды на их дрыгающихся ногах сияли ярче эполет штабных. Это франты в белых перчатках, с новенькими скрипящими портупеями, уверенно рассуждали о положении на фронте, который только на карте и видели. Сабуров презирал и тех, и этих.

Но гаже всего были громогласные пьяные тосты за победу русского оружия. Сабурова подмывало крикнуть: “Господа! Я в каждого из вас по бочке водки волью, если от этого победа станет ближе!”, но он молча подзывал официанта и заказывал ещё казённой. Лишь однажды Сабуров дал себе слабину и нарочно оттоптал ногу завитому мелким куделем поручику. Глянул в бегающие глазки и молча ушёл, не извинившись. Его визави такой поворот событий вполне удовлетворил. Из вольного города штабс-капитан уезжал с пустыми карманами и чувством, что его обманули.

В штабе флота в Севастополе было деловито и тихо. Сновали по ковровым дорожкам адъютанты, двери бесшумно открывались и закрывались без стука. За стенкой приглушённо клацал телеграф. Из кабинета справа, с папкой в руке, вышел капитан второго ранга Шевцов — давний знакомец и бывший начальник Сабурова. Запнулся, поднял глаза и с искренней радостью раскинул руки.

— Какие люди! Константин Георгиевич! — воскликнул он и радостно хлопнул его по плечам. — Глядите орлом, хороши! Как нога? Что говорят эскулапы, скоро в небо?

— Здравствуйте, Сегей Афанасьевич! Нога в порядке. А вот небо… — Сабуров помрачнел: — Хочу подать прошение о переводе меня в кавалерию.

— Крепко зацепило… — понимающе покачал головой Шевцов. — Пойдёмте, штабс-капитан, ко мне почаёвничаем.

— А это? — Сабуров показал глазами на папку.

— А это подождёт, ничего важного.

В кабинете Шевцов с Сабуровым уселись с внешней стороны стола, как два посетителя высокого начальства в его отсутствие. Денщик расстелил салфетку на обитом кожей столе, принёс чай в подстаканниках, лимон и несколько кубиков рафинада. Коротко кивнув, удалился.

Чай остыл, так и не тронутый. В севастопольском вокзальном буфете Константин наполнил флягу шустовским. Они пили коньяк из крошечных посеребрённых наперстков, одним глотком, как водку. Сабуров рассказывал, Шевцов задавал уточняющие вопросы, оттого катастрофа, сломавшая бесстрашного авиатора казалась обыденным разбором полёта. В конце кавторанг вздёрнул брови, взглядом указывая на фляжку штабс-капитана:

— Есть там ещё пара капель эликсира?

Сабуров поболтал ей в воздухе:

— На один раз хватит.

— Наливайте. Вы как сейчас, не сильно заняты? Могу ангажировать на денёк?

— На что угодно согласен, лишь бы без дела не сидеть.

— Славно. Мне груз надо в Качу отправить. В авто уже погрузили, а сопровождающего нет — все при деле. Съездите в свою альма-матер, передайте по описи. Вечером вернётесь — приглашаю отужинать в “Поплавке”. Брют, свежие устрицы…

— Что-то, у меня после Одессы изжога от ресторанов. А что за груз? Секретный?

— Грифа нет, но груз крайне любопытный. Слышали про ранцевые парашюты Котельникова? Две дюжины отправили на испытание в Качу. Превентивно, ждём, пока министерство примет их на вооружение. Пойдёмте, покажу.

Они вышли из здания в холодную севастопольскую промозглость, которая петроградской фору даст. В углу двора, чуть припорошенный снежком, стоял грузовик. Шевцов откинул брезентовый полог, и Сабуров заглянул в кузов. В полумраке рядами стояли объемные алюминиевые баки с фанерными крышками.

— Видали такое, Константин Георгиевич?

— Слышал, но живьём не пришлось.

— В прошлом году я был в Гатчине, когда Его Императорское Высочество сменил гнев на милость и дал высочайшее добро, да вот только с тех пор мало что изменилось. Для чиновников военного министерства у аэроплана есть цена в золотых рублях, а жизнь авиатора — копейка. Бабы нарожают, Кача выучит. Проволочки, согласования, пересогласования — тянут время, как могут, а воз и ныне там. Пока идёт вся эта бумажная канитель, с каждым сбитым аэропланом мы теряем обученного лётчика. Вы, Константин Георгиевич — чудеснейшее счастливое исключение из этого поминального списка. Кто знает, будь у вас такая банка за спиной, может, не просились бы вы в кавалерию саблей махать?

Сабуров упрямо покачал головой:

— Отлетал я своё, Сергей Афанасьевич. Господь нам две ноги дал, чтоб по земле ходить, а крыльев я пока ни у кого за плечами не видел.

— Как знаете, как знаете. Очень жаль, скажу откровенно: замечательного лётчика авиация в вашем лице потеряла. Ну, добро. Пришлю шофёра. Опись у него будет.

Через пару минут прибежал запыхавшийся денщик, приволок два овечьих тулупа. Потом появился шофёр из вольноопределяющихся, по виду студент, худой и нескладный. Неуклюже приложил руку к непокрытой голове, сразу занырнул в кабину и вытащил кривую ручку.

— Вы одевайтесь, господин штабс-капитан, — сказал он, крутя стартер. — Ехать далеко.

Сабуров залез в машину, обнаружил под ногами пару валенок, накрытых тряпицей, чтоб снег не заметало. Сорговым веничком вымел с пола снег и сунул ноги в голенища.

С Инкерманских высот зло дул плотный ветер с востока. Он пах выстуженной степью. Сырым кладбищенским снегом лез под овчину. Сабуров поднял высокий воротник. Шофёр крутил лакированную баранку, из меха, стянутого шерстяным шарфом, торчал только хрящеватый красный нос. К въезду в авиашколу Константин порядком задрог, не смотря на тулуп, будто не по Южному Крыму они ехали. Будто отвечая на его мысли, шофёр сказал с усмешкой:

— В Иркутске так не мёрз зимой, как здесь, а всё сырость. Никакая шуба не спасает.

Сабуров согласно кивнул. Говорить ничего не стал, побоялся — стоит разжать сведённые зубы, как выдадут они барабанную дробь. Незнакомый поручик принял по описи парашюты, оба поставили подтверждающие подписи. Второй листок Сабуров отдал шофёру. Того увели на кухню отпаивать горячим чаем, а поручик всё стоял, разглядывая факсимиле, потом вскинул на штабс-капитана испытующий взгляд.

— Сабуров… Господин штабс-капитан, а не тот ли вы Сабуров, которого частенько поминал зауряд-прапорщик Вахламич? Константин Григорьевич?

— Георгиевич, — поправил он. — Возможно… А что Вахламич тут?

— Нет, после Покрова со своими выпускниками на Северо-Западный отбыл. Харлампий Фёдорович долго его увещевал, карами грозил, а тот ни в какую. Смену, мол, себе подготовил, отпустите и всё. Не отпустите — до великого князя дойду. А что? Надеялись на встречу?

— Да, было дело. Думал задержаться, распить бутылочку по старой памяти.

— Ну что ж, Константин Георгиевич, постараюсь вам его заменить. Позвольте представиться: поручик Акулов, Пётр Никитич. В отсутствие Арсения Тихоновича готовлю новый выпуск военлётов. Пойдёмте в офицерскую столовую, напою вас чаем и похлопочу насчёт комнаты для ночлега, а вы через час подходите на лётное поле, если любопытно. Буду моим кадетам объяснять устройство ранцевого парашюта. Как отсюда выйдете — и направо, на самый край, до привязного аэростата.

В указанное время Сабуров, влекомый любопытством, вышел на лётное поле. В дальнем конце стояла большая армейская палатка, над её куполом дугой выгнулась серая вершина притянутого к земле аэростата. Из казармы в ту сторону тянулась жидкая цепочка кадетов. Сабуров шагал поодаль, ветер доносил обрывки разговоров.

— Я, господа, не вижу никакого практического смыла в сегодняшнем занятии, — с юношеской надменностью сказал один из учеников.

— Отчего же? — удивился другой.

— Покидать кабину падающего аэроплана считаю трусостью. Прав был Его Императорское Высочество: изобретение господина Котельникова разжижает нравы военлётов.

— Вы так судите, потому что сами в такую переделку не попадали.

— Никогда труса не праздновал, и тут бы слабину не дал. Сомневаетесь в моей смелости?

— Упаси Бог!

Храбрец свысока взглянул на своего товарища, на верхней губе топорщились ещё жидковатые печоринские усики. Сабуров подотстал, чтоб не быть уличённым в недостойном подслушивании.

Под брезентовый полог он вошёл последним. Внутри горела чугунная жаровня, но толку от неё было немного. Снежная стылость гасила угольный жар в сажени от огня. Пахло мокрым брезентом. По центру палатки лежала открытая алюминиевая фляга, одна из тех, что привёз Сабуров. Поручик Акулов вытащил сложенный купол, стропы разложил по полу аккуратным зигзагом. Кадеты стояли под одной из стен. Они с интересом посмотрели на незнакомого штабс-капитана. Заметив штабс-капитана, поручик кивнул ему и объявил:

— Знакомьтесь, господа — выпускник нашей авиашколы, штабс-капитан Сабуров. Военлёт, герой войны и георгиевский кавалер.

Кадеты, молодые и не очень, зашептались. Один, тот, что с жиденькими усиками, несколько развязно сказал:

— А я читал про вас, господин штабс-капитан, в “Инвалиде”. Расскажете нам о своём приключении?

— Кадет Тышкевич! — одёрнул его Акулов. — За “приключение” георгия не дают!

— Ничего, Пётр Никитич, — сказал Сабуров, пристально глядя в глаза не по чину дерзкому юноше. Тот гордо вздёрнул подбородок, но через пару мгновений не выдержал и отвёл взгляд. — Про “приключение”, как изволил выразиться господин Тышкевич, извольте, почему б и не рассказать: презабавный анекдот вышел. Но не здесь и не сейчас. Вы тут, господа, кажется, не фронтовые байки собрались слушать?

— Великий князь Александр Михайлович не одобряет… — начал Тышкевич.

— Его Императорское Высочество изменил своё мнение о парашютах в авиации, иначе мы бы тут с вами не стояли, — перебил его Акулов. — Кадеты! — повысил он голос. — Вы все мечтаете стать военлётами, но большинство из вас выйдет из школы со снисходительной пометкой “учился летать”. Диплома военного лётчика окажутся достойны единицы. Вот вас, кадет Тышкевич, может миновать чаша сия. Единственная дисциплина к которой я вижу в вас несомненные способности — это словесная дерзость, но, если память мне не изменяет, на выпускном экзамене её не будет.

По шеренге прокатились приглушённый смешки. Акулов выждал немного и сказал:

— Отставить смех!

Тышкевич стоял, выпятив, кадык и рассматривал потолок над головой Акулова. На бледных скулах его разгорелись пунцовые кляксы.

— Господа! — невозмутимо продолжил Акулов. — Подготовка военлёта обходится казне очень дорого. Если спасти аэроплан невозможно, нет никакой доблести в том, чтобы погибнуть вместе с ним. Учебные прыжки с парашютом не входят в обязательную программу вашей подготовки. Однако я настоятельно рекомендую каждому из вас освоить эту науку. Возможно когда-нибудь это умение спасёт вам жизнь и сохранит Отчизне опытного лётчика. Добровольцы есть?

Акулов обвёл взглядом строй кадетов. Они стояли молча, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну что же, отважные авиаторы, покорители неба. Неужели никто из вас не готов испытать себя?

— Может быть, господин штабс-капитан покажет нам пример? Для героя войны прыгнуть с парашютом — сущий пустяк, — подал голос Тышкевич. — После такой демонстрации и добровольцы сыщутся.