Ради тебя

К вечеру их положение было хуже нельзя. Последние офицеры собирали последних людей. Из погребов вылезали раненые. Командовал батальоном их ротный. Он и старшина ходили от окопа к окопу, и раздавали патроны. Каждому доставалось по три горсти. Тем, у кого были автоматы, старшина давал еще штыки.

Ротный говорил:

— Под танки не лезть! Пропустить! Но пехоту хоть зубами, но положи!

Ротного слушали молча и вопросов не задавали.

Пушки в поселке и за поселком можно было сосчитать по пальцам. Ротный разделил людей так, чтобы каждую пушку прикрывала группа. В эти группы он наталкивал раненых, а нераненых растянул между пушками. Каждый нераненый должен был удерживать несколько развалин. В общем, приходилось им кисло. Так кисло, что кислее и нельзя.

К тому же далеко сзади них что-то происходило. Там были слышны взрывы, урчание моторов, причем все это двигалось к ним, приближаясь и приближаясь. Скоро стало слышно и пулеметную стрельбу. Было непонятно, то ли это корпус пробивается к ним, то ли сзади сжимают немцы, и это тревожило всех, а офицеры ничего объяснить не могли.

Они распределились так.

Летчика с пулеметом положили в пристройку, чтобы он мог прикрывать и ту бесколесную пушку.

Они объяснили летчику, что МГ греется и бить длинными очередями нельзя, да и лент было мало, и дали летчику вторым номером Пескового. Если бы летчика убило, а пулемет остался цел, пушку должен был прикрывать Песковой. Летчик сразу же заставил Пескового перетереть в ленте каждое звено.

— И не смотри как сыч! — приказал ему летчик по-офицерски. — Иначе насидишься на губе!

Ближнюю к пристройке часть цеха должен был держать Никольский, середину — Батраков, дальнюю — Игорь. Игорю с его места был виден и вход в подвал. Между ними к дыркам в стене ротный положил пару раненых. Так что, кроме пушки, они должны были держать и весь цех.

В цехе было жарко. Дырявая крыша тени не давала, за день камни и машины накалились, от них так и пыхало. После плова хотелось пить, Песковой два раза ходил в овраг за водой. Они пили из ведра, но вода быстро нагревалась, и жажда не проходила. Третий раз Песковой за водой не пошел.

— Там фрицы, — сказал он. — Слышал, как говорили. Вот зажали, а?

Эти фрицы из оврага убили Никольского. Когда началась атака, лейтенант из бесколесной пушки справился с теми танками, которые шли на них. Он подпустил и «тигров», и тех, которые были поменьше, до огородов, а потом, стрелял из пушки так быстро, как будто он стрелял из карабина, подбил или зажег их одного за другим; танки и прицелиться в него не успели, а эсэсовцев они прижали за дорогой. Но тут из оврага выскочило сразу человек двадцать. Половину летчик успел застрелить, но остальные были уже возле пушки. Они бы добили расчет, но к нему метнулись ротный и старшина, и из цеха Никольский. Никольскому было ближе.

Батраков, удерживая немцев за дорогой, крикнул Игорю: «Я сам!» — и Игорь выпрыгнул за Никольским.

Никольский успел застрелить двоих, но ему бросили под ноги гранату, граната взорвалась, и Никольский, махнув, как пустыми рукавами, руками, упал, не добежав. Игорь, расстреляв остаток магазина, отшвырнул пустой шмайсер и выдернув финку, догнал того немца, который бросил под Никольского гранату. Немец обернулся, дал очередь, с Игоря сбило пилотку, но он вздернул левой рукой ствол, так что следующая очередь пошла в небо, и всадил финку под левый нагрудный карман немца: финка вошла под карман сначала с хрустом, как через коробок спичек, а потом мягко, как в землю. Немец ахнул, выпустил автомат, схватился обеими руками за ручку, пошел к забору и там упал. Около пушки еще убили старшину. Когда тут все кончилось, Игорь и ротный подтащили Никольского за станину.

Никольский, цепляясь за станину руками, все хотел подняться.

— Небо! Небо! — говорил он. — Невский! Игорь, я… Игорь, я… Никогда, никогда… Я… Будь все проклято!..

Девятка юнкерсов, снизившись и став в круг, пикировала на поселок. В бригаде, конечно, не было ни одной зенитки, истребители где-то застряли или этот шестой уже забыл о них, и юнкерсы пикировали низко и клали одну бомбу за другой, одну за другой.

— Кедров, в щель! Кедров! — кричал ротный из ровика, который вырыли возле пушки артиллеристы. — Да что ты!..

Игорь поддерживал голову Никольского, но голова все опускалась, и Никольский перестал говорить. Юнкере, зайдя вдоль дороги, положил бомбу между цехом и подвалом. Горячая и твердая, как доска, волна воздуха отшвырнула Игоря от станины. Ротный с силой дернул его за ремень и толкнул на дно, но Игорь успел увидеть, как медленно надает крыша завода.

Опорная балка прижала Батракова к котлу. На упавший конец балки свалилась часть стены, и как Батраков ни старался, оттолкнуть балку он не мог. Балка давила ему грудь, не давала дышать и скоро, перестав дергаться, Батраков полуповис на ней.

В дверь он видел двор, дорогу за поваленным забором и все расширяющийся вдаль треугольник поля. По полю к заводу бежали немцы.

— Эй ты! Эй! — крикнул Батраков солдату в каске, который переползал двор. — Сюда!

Обе ноги у солдата были прострелены и волоклись, оставляя мокрый след. Солдат вполз в цех.

— Чаво тебе? Не вишь, я сам…

Батраков показал на автомат.

— Подай. Собери магазины. Быстро! Ну!

Переползая от убитого к убитому, солдат снимал с них магазины и швырял их к Батракову. Потом он приволокся, подал ему несколько, несколько оставил для себя и сел рядом.

— Эва, как тебя защемило. Как мышу. Однако мы им сейчас!

Батраков положил магазины в желоб балки, между ее ребер. Они легли там плотно и близко под рукой.

Игорь слышал, что у летчика что-то не ладится.

Пулемет бил неровно. Летчик то стрелял, то на целую минуту замолкал, как будто засыпал, а потом, проснувшись, бил торопливыми очередями и не выпускал немцев из оврага. Очереди были очень короткими, как если бы летчик размерил все патроны, но, когда немцы атаковали от колодца, пулемет уже не стрелял. Немцы сбили их соседа слева, заняли часть поселка и по эту сторону дороги, но с самого края поселка и из-за него, где были минометчики, неожиданно много наших сшиблись с немцами, и остатки их загнали за колодец в ту же лощину.

— Смотри! — крикнул ротный. — Наш! Забыл фамилию. Тот, кто сахар за табак получал. Ах, сволочь!

Игорь обернулся. Песковой как раз перебежал из воронки в траншею, которая была за ними, и уходил по ней к оврагу. Там, где траншея сохранилась, его почти не было видно, лишь секундами мелькала пилотка, но где куски траншеи осыпались от взрывов или их смяли танки, Песковой показывался до пояса.

— Вот ты как? — спросил Игорь, но Песковой, конечно, не слышал его.

Ротный дал по Песковому длинную очередь.

Из ППШ на таком расстоянии попасть было трудно, почти невозможно, и Игорь взял у убитого фрица карабин и, прикинув на глаз сотни метров, передвинул планку на деление «300». В прицеле все сжалось до кусочка, он ввел в этот кусочек прыгающую пилотку, подвел под нее мушку и до половины нажал на спуск. Песковой выскочил из траншеи, чтобы обежать завалившийся в нее одной гусеницей «тигр».

«Пусть ротный сам, — подумал Игорь. — Что я — заградотряд? — Он опустил карабин. — Все равно никуда не уйдет». Песковой обежал «тигра» и опять спрыгнул в траншею. Некоторое время Песковой не показывался, он или полз или сидел на дне. «Нет, — решил Игорь, — такого могут и не поймать. Я бы тоже мог от воронки к воронке, потом по траншее, через овраг, потом бросок к лесу. — Он зрительно пробежал этот путь. — Все могли бы. Тогда немцы прошли бы этот завод, и прошли бы дальше, до… до Самотеки и, кто знает, куда они дошли бы. До Урала?» Песковой, как будто его швырнула пружина, метнулся из траншеи к оврагу, и еще на полдороге к нему поднял руки. Игорь вскинул карабин, подвел мушку Песковому под ремень, плавно нажал на спуск, тут ротный начал стрелять по Песковому не переставая, приклад толкнул его сильнее, чем он ожидал; перезаряжая, он увидел что Песковой, споткнувшись, все бежит, но медленно и тяжело, он прицелился Песковому в шею, чтобы попасть под пилотку, ротный выпустил по Песковому сразу штук двадцать, он выстрелил, и Песковой упал. На земле Песковой даже ни разу не пошевелился.

— Вот собака, — ругался ротный. — Нашелся же! Потом за такого оправдывайся. Плохо воспитываете, плохо знаете, личный состав! Пиши объяснительные. Пуд соли съешь, а как узнаешь? Вот собака, вот собака!

Игорь поставил карабин, вылез из окопа и, постояв немного, пошел в цех.

Батраков на подмышках висел на рельсе. Автомат он держал в правой руке стволом вниз над темной лужей. В луже лежали пустые магазины и сидел, привалившись к ноге Батракова, солдат в телогрейке и каске. Напротив двери, на дороге, у забора и перед дверью, валялись немцы. Несколько немцев валялось в цеху, двое совсем близко от Батракова.

В лицо и голову Батракову немцы не попали, и лицо не было в крови. Оно было только черным от автоматной копоти и грязным, как у всех у них и как у немцев тоже. Черной и грязной была и его шеи, только ниже разорванного ворота гимнастерки шеи была намного чище, черной и грязной была и его голова, но даже под грязью было видно, сколько у Батракова седых волос. Собственно, Батраков был совсем седой.

Ноги у Батракова тоже были прострелены, он весь был прострелен. Вбегая в цех, немцы с ходу садили в него, потому что от двери он казался им живым, и вся грудь и весь живот у Батракова были прострелены. Только лицо и его седая голова остались целыми. Голова упиралась подбородком в теплую рельсу, и глаза смотрели в дверь — на немцев, а когда немцев не было — на горизонт. Там сейчас уходили танки, которые они не сожгли, и те немцы, которых они еще не перестреляли.

Игорь взял с рельсы последний полный магазин, попробовал отодвинуть рельсу, но она не поддавалась, прикоснулся к плечу Батракова, поискал в его карманах цилиндрик с адресом, цилиндрика не было, хотя взять его еще никто не мог, услышал шорох и обернулся. Один из немцев, приподнявшись на локте, зажимал рукой бок. Из бока немца текла кровь, ручеек ее подползал к луже Батракова.

Вскинув автомат, Игорь подошел к немцу и сапогом отшвырнул от него парабеллум. Парабеллум отлетел и заскользил по цементу, вертясь. Немец следил то за парабеллумом, то как поднимается и опускается ствол автомата, а из-под руки у него все текло. Ручеек его крови ткнулся в кровь Батракова, но не слился с ней: она уже загустела, а разлился рядом. Лужа теперь получилась в форме восьмерки.

Пока он собирал в цехе оружие, немец смотрел на него своими серыми глазами. Потом немец, морщась, снял мундир с изломанными знаками «СС» и лентой за зиму сорок первого в России, совсем мокрую с одной стороны майку, достал пакет и начал перевязываться. Немец был худой, но крепкий, с хорошими мускулами. На его левой руке у локтя был длинный шрам, наверное, врачи рассекли пулевую рану, а на груди выше соска шрам был бесформенный, какие бывают, когда зарастает рана от осколка. Когда немец поднимал эту руку, под мышкой у него можно было увидеть вытатуированные те же буквы «СС».

Возле подвала снова лежали убитые фрицы и наши. Среди наших был и адъютант генерала. Он сидел на верхних ступеньках, опустив голову и руки на ППШ.

Игорь обошел адъютанта и крикнул в открытую дверь:

— Товарищ генерал! Это я — Кедров! Не стреляйте!

В подвале догорали, отблескивая в докторском никелированном бочонке, последние две плошки. Никого тут, кроме генерала и застреленного в спину радиста не было. Радист, наверное, как говорил по радио, так и уткнулся лбом в приборы.

Генерал не лежал на досках. Навалившись на противогаз, он полувисел на них лицом к двери, опираясь об пол коленями. Когда Игорь вошел, генерал сунул ТТ под противогаз.

— Ну, что там? Фу ты! — Генерал морщился. — Садись, Игорь.

— Может, вам лучше лечь?

Генерал положил щеку на доски.

— Нет. Пока не двигаюсь — терпимо. Но стоит пошевелиться… Так как там?

Игорь сел у двери и прислонился спиной к стене.

— Неважно. — Кожа над левым виском под волосами саднила. Он не мог пошевелить бровью. — Вам надо уходить отсюда. Что вы здесь сделаете своим ТТ? Бросят фрицы гранату, они, прежде чем сунуться в такое место, всегда сначала или гранату, или очередь… А вас тут прикрыть трудно.

Пономарев поднял голову от противогаза:

— А куда уходить?

— Куда-нибудь, — ответил Кедров. Если хотите, к нам. У нас там вроде разрушенного дота. И пулемет.

— Пулемет? — оживился Пономарев. «Что ж, за пулеметом я могу, — подумал он горько. — За пулеметом и надо лежать на брюхе».

Возле двери не так пахло бензином, а спину приятно холодили камни. Соскоблив ногтями корочку крови, которая от виска до шеи запеклась и стягивала ему лицо, Игорь вытерся подолом гимнастерки. «Вот, летели в Москву, везли фрица, здорово все так было, и вот как все кончается», — подумал он.

— Вам надо уходить отсюда, — повторил он. — Связи все равно нет, чего вы тут один будете оставаться? Вас тут трудно прикрыть.

— Нет, почему один? Сейчас придут. Я послал собрать командиров. Но, может, и надо уходить. Ну-ка, помоги.

Генерал осунулся, оброс и почернел. Нижняя рубаха испачкалась о грязную плащ-палатку и стала серой, брюки на коленях тоже измазались об пол. Из-за повязки на пояснице брюки не сходились, пояс их был расстегнут, и они съехали, отчего у генерала был какой-то неряшливый вид. Если бы не лампасы, трудно было бы сказать, что перед тобой генерал.

Игорь помог генералу лечь на доски, дал трофейную сигарету и огня.

— Жаль, кончился кофе.

— Ничего.

— Я вам оставлю еще сигарет?

— Оставь.

— Положить под противогаз?

— Положи.

Игорь положил под противогаз полпачки и спички.

— Я пойду, товарищ генерал. Вам ничего больше не надо? Воды или поесть?

— Нет. Спасибо.

По ступенькам кто-то осторожно спускался. Игорь повел автоматом, но показались ноги в кирзовых сапогах. В погреб пришел Тарасов.

— Ты! — крикнул Игорь. — Ты!

Тарасов двигался так, как будто суставы у него ослабли или развинтились: он весь болтался и каждое слово говорил отдельно.

— Отлежался… Встал… думаю… проведаю… Все… одно… кругом… фрицы… Где… народ?

Тарасов сначала не поверил.

— Неужто?.. Ах… ты!.. Ах… ты… Мне… бы… присесть…

В подвал собирались офицеры. Усевшись кто на чем и прямо на полу, они слушали, что им приказывал генерал, и или кивали головами, или не кивали, а только устало моргали. Больше половины офицеров были ранены, и все они тоже были грязные и рваные. У одного майора портупея была рассечена осколком, и болталась спереди и сзади, у замполита бригады не хватало одного погона, дыра на этом плече была заколота английской булавкой, у командира взвода автоматчиков пилотка была не офицерская, а старая солдатская.

Так как командир бригады и начштаба были убиты, карту развернул замполит. Офицеры докладывали, и замполит по карте зачеркивал разбитые батареи и самоходки. Зачеркнул он их много. Но кое-что все-таки осталось, и живых людей оказалось почти четыреста человек.

— Эту высотку мы бросим, — приказывал генерал. — Все оттуда перетяните сюда. Сожмемся поплотней, и все. Пару пушек врыть здесь, пару сюда… Тут есть окопы? Есть? Посадите в них людей… Отсюда мы тоже отойдем, иначе нам не удержаться, — генерал показал на карте, где иначе им не удержаться, — но вот этот кусок, — генерал показал кусок, — ни в коем случае, потому что тогда они зайдут сюда…

Игорь встал, чтобы уйти, но генерал приказал: «Погодите!» — и он остался.

— … Какие-то несколько часов! — убеждал генерал офицеров. — Ну две, ну три атаки, больше они не успеют. Они тоже ведь выдыхаются. А там — ночь, там подойдет корпус. Он должен подойти? Как люди?

— Кормим сейчас, — сказал замполит. — Собрали, что могли. И пусть люди спят, если кто спит…

Когда все было решено, генерал вдруг сказал:

— Я отсюда ухожу. Буду… Игорь, где это?.

Все посмотрели в его сторону, Игорю стало неловко, но он быстро ответил:

— В пристройке около цеха. Где дизель.

— КП где дизель, — повторил генерал, и офицеры стали расходиться.

Ротный, Игорь и еще несколько солдат отодвинули балку и отнесли Батракова за котел. Туда же они перенесли летчика, Никольского, Сазонова, Женьку и сестру. Замполит, побыв на новом КП, подбросил в цех десяток автоматчиков, а за цехом поставил минометы. Минометчики вырыли под стеной свои круглые окопы и на их бровках разложили мимы. Мины лежали как черные упругие рыбы, но мин было мало — штук по тридцать на миномет, на несколько минут стрельбы.

Офицера, которому замполит поручил присматривать за генералом, генерал отправил. Генерал сказал:

— Идите, лейтенант, к людям, и возвращайтесь, если не найдете взвода или батареи, где нет командира.

Лейтенант, конечно, не вернулся.

Вторым номером у генерала остался Тарасов. Тарасов не свинтился и двигался по-прежнему, как на шарнирах, а генерал мог только лежать, да и то на животе. Но у пулемета так и надо лежать.

Когда фельдшер пришел перевязать генерала, он принес с собой хлеба, палку сухой колбасы и водку. Наевшись, генерал и Тарасов дремали возле пулемета, а к вечеру, когда стало прохладней, они попросили Игоря притащить им шинели. Было смешно смотреть, как Тарасов и генерал, лежа под одинаковыми шинелями, переговариваются. Жалкими вообще-то они были пулеметчиками. Обросшие, измазанные, они были похожи на двух старых мужичков-обозников, которых нужда положила за фрицевский МГ-34.

Генерал ошибся. В тот вечер немцы больше не наступали. Ночью тоже было тихо. Ночью было слышно, как они вытаскивают своих убитых и раненых. Немцы время от времени кричали:

— Рус, nicht schiessen! Рус не стреляй! Санитарэн! — Другие немцы кричали не «Рус», а «Иван». — Иванен, не стреляй! — Они не стреляли по этим немцам, но всем было ясно, что еще один день они не продержатся.

Немцы, наверное, торопились. Они начали, чуть только рассвело. Половину поселка они взяли со второй атаки, прошли через эту половину, прошли за поселок, и пошли, и пошли дальше. Практически они взяли его весь, но бригада все-таки удерживала завод, дома около него и полосу вдоль оврага. Их район уже не напоминал овал, вытянутый с запада на восток, а был кишкой. Но они все-таки нависали над флангом немцев. Так как в эту кишку отошли все, кто мог, они еще держались.

Пушек у них уже не было. Ни одной. Было несколько минометов, но мин к ним не осталось, и минометчики побросали свое хозяйство и устроились кто где мог. Минометы, задрав трубы, упираясь двуногами, стояли в окопах как брошенные собаки. Так как свои боеприпасы давно были израсходованы, почти у всех были шмайсеры, было еще и прилично пулеметов, и против эсэс они могли бы еще сколько-то продержаться, даже несколько часов, но против танков у них ничего не было, даже противотанковых гранат, потому что у фрицев их тоже нельзя было достать. Фрицы, наступая, тащили с собой только ручные с длинными ручками или как яйцо, а эти штуки против «тигров» не годились.

В лощину с колодцем, за огородами все подтягивались и подтягивались фрицы. Их там уже кишмя кишело. Эти фрицы все были в касках, это были новые фрицы, которые подошли за ночь.

— Ну все! Кажется, отвоевались! — сказал ротный и пососал ладонь. За эту ладонь его укусил сумасшедший связист. Связист пришел в цех с обрывком кабеля и, хохоча и тупо ухмыляясь, ходил по цеху шлепал себя по колену и чмокал: «Мыц! Мыц! Мыц!» Всех, кто пытался его усадить, он кусал. Его пришлось стукнуть по голове, связист сел, тогда ему связали руки и ноги, и отволокли за котел к Батракову и остальным. Там он, очнувшись, продолжал хохотать, мыцкать и что-то говорить Батракову.

— Все! — повторил ротный и выругался. — Все!

Из-за гребня той же проклятой высоты выползли «тигры». Немцы в лощине, вертя касками, ждали их, чтобы пропустить вперед и пойти за ними.

Игорь, волоча плащ-палатку по полу, подтащил на ней оба шмайсера, кучу магазинов к ним и гранаты поближе к пристройке и заглянул в пристройку через дырку для шкива. В пристройке было полно порохового дыма. Генерал лежал около пулемета неподвижно, а Тарасов, зажав в руке тряпку, выгребал из-под себя гильзы.

«Тигры» уже подходили к лощине, фрицы, высунувшись из нее, изготовлялись.

Из своих и его гранат ротный сделал две тяжелых связки.

Ближний к ним «тигр» перевалил лощину, за ним сразу же выскочили фрицы, генерал начал бить из пулемета. Игорь, став на колено, тоже начал бить из шмайсера, но ротный ткнул ему связку.

— Ну, Кедров…

Ротный сбросил фуражку. Игорь тоже снял пилотку и встал с колена.

«Ах Наташа!» — подумал ом.

— Ну, Кедров! — крикнул ему ротный, хотя они стояли совсем рядом, и, выскочив за цех, побежал к углу. Игорь догнал его и стал тоже спиной к стене, держа на отлете связку, тоже слушал, как, лязгая, приближается «тигр». Во рту у него стало сухо, а внутри все то каменело, то прыгало.

Ротный локтем удержал его у стены.

— Назад! Назад, Кедров! Сначала я.

Ротный, отводя связку за бедро, впившись ногтями другой руки в штукатурку, высунулся из-за угла, но не побежал, а замер, и связка от бедра медленно опускалась к колену.

«Тигр», даже ни разу не выстрелив по цеху из пушки, вдруг начал поворачивать башню вправо и, тормозя одной гусеницей, резко развернулся туда же. Фрицы, которые бежали за ним, смешались, оставшись неприкрытыми, и их почти всех генерал срезал из пулемета. Другие танки тоже, ломая строй, почему-то торопливо перестраивались, фрицы за ними тоже на какие-то секунды оставались неприкрытыми, и генерал укладывал и укладывал их.

— Да наши же! Наши! — кричал Игорю ротный. И глаза у ротного уже не были дикими. — Вон, слева! Корпус! Кедров, дурень ты! — Ротный стукнул его кулаком и притиснул к себе.

— Корпус! — ошалело, еще не видя никакого корпуса, тоже заорал Игорь и, забыв про связку, выбежал с ней на дорогу. «Тигры», миновав их, уходили все дальше вправо, откуда им навстречу шли наши тридцатьчетверки. Эсэс перебегали по лощине назад, но с той стороны оврага из лесу подходили какие-то странные наши. Их было не очень много, с полсотни, они были без шинелей, без противогазов, даже без вещмешков. Навьюченные оружием и ящиками с патронами, которые они тащили за веревочные петли, они тяжело бежали к заводу.

Игорь узнал капитана, командира заградотряда, и капитан узнал его.

— Да тут все свои! — насмешливо удивился капитан. Капитан остановился перед ним и подмигнул на связку: — Это так ты нас встречаешь? — Капитан был без фуражки и без каски, ветер трепал его волосы, то откидывая их к затылку, то закрывая ими шрам на лбу. Капитан держал ППШ дулом вниз. На кожухе автомата было столько гари, как будто автомат не чистили год. На поясе у капитана было шесть чехлов для магазинов, но магазин был всего в одном. Остальные капитан, наверное, расстреляв, побросал. Перезаряжать магазины ему было некогда. На лбу у капитана росла синяя шишка величиной с яблоко. Наверное, какой-то фриц долбанул его прикладом. — Эй! Чинов! Сюда! — крикнул капитан.

— Идем! — ответил Чинов. Чинов одной рукой тянул за хобот «максим». Другая рука выше локтя у него была забинтована. Рукав гимнастерки на этой руке был отрезан по плечо. За Чиновым волок ноги тот сержант, который задержал Игоря у колодца. Сержант на лямках, переброшенных через плечи, нес коробки к «максиму», на каждой лямке по одной спереди и по две сзади. Шея у сержанта от натуги была густо-красной, как вареная свекла. Сержант хромал.

— Двести тридцать шестая ОШэРэ ко мне! — крикнул капитан и осторожно прикоснулся к шишке, как будто горстью меряя ее величину.

— Вы теперь штрафниками командуете? — спросил Игорь.

— А что? — Капитан расстегнул последнюю пуговицу на гимнастерке и стал трясти ворот, чтобы воздух шел под майку. — Жаль? Кто-то же должен ими командовать, раз командир убит. Чинов, добудь воды!

Чинов подкатил «максим» и пошел добывать воду, а сержант сел на хобот и стал, охая и кряхтя, стаскивать сапог.

— Стер, поди, до кости, — сказал он Игорю. — Ну-ка сдерни.

Капитан еще раз потрогал свою шишку.

— Слушай, ты не знаешь, где-то тут у вас командир корпуса?

Игорь показал на пристройку.

— Там. И вы все с ним уйдете?

— Ну, не все. — Капитан облизал сухие губы. Чинова нигде не было видно. — Что-нибудь оставим. Пошли. Смотри, может, где попадутся носилки.

Проклятый немецкий пулемет вытряс из него всю душу. Каждый раз, когда Пономарев нажимал на спуск и пулемет начинал стрелять, в спине у него ворочалась ржавая пила.

Но теперь немцев не было, и хотелось только лежать вот так, без движения, не шевеля даже губами, прислушиваясь только, как медленно стихает боль.

Пономарев открыл глава, стараясь понять, что хотят от него этот Кедров, капитан с безобразным шрамом и его второй номер — солдат с иконным лицом. Они сидели над ним на корточках, и Кедров очень громко, как будто он был глухонемой, говорил:

— Корпус! Товарищ генерал, корпус. Ну, очнитесь же!

— Корпус? — тупо переспросил Пономарев. Он оперся ладонями, приподнял грудь, но в спине опять заворочалась пила. — У-у-у-у. Поднимите меня.

Они подняли его, он повис на плечах у них, они потащили его через двор и немного по дороге вбок, туда, где все дома сгорели и откуда было видно далеко.

Танки по разным направлениям газовали во всей долине. Сначала нельзя было понять где наши, где немцы, кто кого бьет, все перемешалось, никакого строя не было, только на самых ближних машинах различались кресты и звезды. И не было никакой пехоты. Танки сами дрались, как пехотинцы, сойдясь врукопашную. Они стреляли друг в друга в упор, бились лобовой бронью в гусеницы и срезали из пулеметов экипажи, когда танкисты выскакивали из горящих машин и бежали к подбитым, чтобы спрятаться за ними.

Строй на несколько секунд сохраняли те танки, которые все вылезали и вылезали из-за гребня, с запада, и которые подходили с юга, но как только они сползали в долину, они попадали в общую кашу, и каждому танку приходилось маневрировать в одиночку, как солдату, который мечется по двору, где уже режутся ножами и душат руками, где то приходится рвануться, чтобы выручить товарища, то, уворачиваясь от штыка, отпрыгнуть, то дать очередь в упор, целясь стволом наискось, в живот и грудь.

Горело столько танков, что дым закрывал многое и, что происходило под дымом, видеть было нельзя, но там, где не было дыма, танки, все сшибались, стреляли, вертелись с перебитыми гусеницами, из-за гребня все вылезали и вылезали новые «тигры», с юга все подходили новые наши.

Постепенно боль в спине становилась все невыносимей. Пономарев, то смежив веки, то открывая глаза, висел на плечах у Кедрова и Тарасова. Если бы они не держали его за руки, он давно бы свалился и, наверное, упал бы лицом в землю. Ему хотелось так упасть. Ему хотелось прижаться щекой к земле, ощущая, какая земля приятная — и упругая, и одновременно мягкая и теплая. Через бензиновую вонь, через пороховую гарь, через запах крови он бы уловил, чем настоящим она пахнет, — сыростью, прелым, корнями.

— Может, лучше положить его? — услышал он голос капитана. Кедров тоже что-то сказал, но голоса их к нему шли уже откуда-то издалека.

— На землю. А? Я хочу на землю. Я приказываю…

На некоторое время он перестал понимать, что говорили.

Слова сливались в монотонное бу-бу-бу: один бубнил над одним ухом, другой — над другим, но они его все держали, это он знал, если бы они его положили, он почувствовал бы щекой землю. «Почему они не выполняют приказы?» — подумал он.

Потом он услышал, как загрохотало и залязгало, грохот и лязг приближался, страшно завоняло соляркой, а когда грохот и лязг смолкли и осталось только сильное и сердитое урчание, кто-то сверху крикнул ему знакомым голосом:

— Леонтий Семенович! Леонтий Семенович!

Пономарев открыл глаза.

Рядом с ними стояла тридцатьчетверка с цифрой «200». «200» был его знак, знак командира корпуса, но эта тридцатьчетверка была чужая, она была новая, а на его броне было много вмятин и щербин. И водитель в этой был другой — какой-то мальчишка в брезентовом зеленом танкошлеме, а не в черном, не в кожаном, какие давали до войны и какой был у его водителя.

Из башни торопливо вылезал начштаба. «Теперь он комкор, — вспомнил Пономарев. — Я ведь сам поддержал. Комкор из него получится не хуже. Нет, немножко, хоть немножко, но хуже, — решил он. — Хотя война похитрей».

Начштаба подбежал к нему, обнял за плечи, отчего ему стало больней, и поцеловал в губы.

— Так живы! Ведь живы же! Дорогой Леонтий Семенович! Как я рад!..

— Как корпус? — с трудом спросил Пономарев.

Начштаба выпрямился.

— Все в порядке. Я собрал его, почти все собрал. Были потери, — начштаба на секунду сморщился, — но главное осталось. Нас немного пополнили, в основном — самоходками. — Начштаба наклонился к его лицу и сказал тише: — Но если бы не пятая Ротмистрова…

Пономарев подбородком показал на долину.

— Это — он?

— Он. Но и мы. Мы вон, — начштаба стал к нему спиной и вытянул руку так, чтобы взгляд Пономарева пришелся вдоль нее, — мы в створе: угол деревни, где две рядом красные крыши, видите? — и седловинки. Пока все идет надо. Но какой бросок сделала пятая! Четыреста километров!

— Да? — переспросил Пономарев. — Ну, что ж… Так и должно быть. — Сил говорить вслух у него уже не осталось, и он договорил про себя. — Наконец-то и мы ударили целой танковой армией, немцы так еще не получали, они били других, а сейчас сами получили, и будут получать, потому что, кроме пятой Ротмистрова, есть еще и первая, и вторая, и третья, и четвертая… Теперь немцам не удержаться…

Тут к ним подошел капитан со шрамом, солдаты с носилками и раненный в плечо замполит бригады.

— Мы за вами, товарищ генерал, — доложил капитан.

— Кладите! — приказал Кедрову и Тарасову начштаба. — Осторожней! Так! Теперь — за башню. Выше поднимайте, выше!

— Вы чуть-чуть не опоздали. Еще несколько часов, и… — сказал начальнику штаба замполит.

Некоторое время Пономарев как бы плыл, но под ним не журчала вода, а щеке было неудобно на шершавом брезенте. Ему резко ударила в нос солярка, и он почувствовал тепло от мотора. Он еще раз открыл глаза. Прямо перед ним была чья-то рука, которая держала носилки, и чей-то сапог, за ними, дальше, стояли Кедров и этот, с иконным лицом, еще дальше была видна стена сахарного завода, исчирканная и исковыренная пулями и осколками. Он хотел что-то сказать Кедрову и этому, второму, хоть «Спасибо, братцы», хоть «До свидания», но у него ничего не получилось, и он только помигал им. Танк дернулся, покатился, клацая гусеницами, Пономарев опять как бы поплыл, поплыл, а потом не было уже ничего.

Ротный, в фуражке и подпоясанный, остановился возле капитана.

— Вы мой сосед слева?

— Ага.

— За мной пристройка и цех, подвал включительно.

— Ага.

— Какой приказ, не слышали?

— Все тот же.

— Именно?

— Ни шагу назад.

— Нет, я не об этом. Не слышали, когда нас сменят?

— Может быть, этой ночью. Скоре всего, той.

— Хорошо бы этой. Или хотя бы пополнили.

— Ага. Но вряд ли. Не успеют.

— Мой капэ в цехе. Когда выберете себе, сообщите.

— Ага. Где тут у вас вода? Согреть чайку. Пока еще можно.

Ротный показал на овраг.

— Там.

В цехе ротный собрал всех, посчитал, насчитал девятнадцать и поставил задачу:

— В общем, все, как было. Завод за нашей ротой. В пристройку — Кедров, вторым номером Тарасов. Но, может, через ночь нас сменят.

Игорь и Тарасов вымели все гильзы, почистили пулемет, и, пока они возились со всем этим, им подбросили котелок каши, банку тушенки и хлеба.

Они поели и завалились на шинели.

— Я ужо думал, никого из наших не найду, — сказал Тарасов. — Ты бы поспал, Егорий.

— Хорошо, что ты вернулся, — сказал Игорь. — Ты тоже поспи.

Тарасов подвинул ему вещмешок:

— Подмости под голову.

— Да ничего.

Тарасов все-таки подвинул в его сторону мешок.

— Спи. Если кто придет, я покараулю. Мне подремать малость — и ладно. С годами спится хуже. Все мысли да мысли.

— Нет, спи и ты. После контузии главное — спать. Как голова? — спросил Игорь.

— Ничего. Не кружится. Малость гудит, а так ничего. Спи, Егорий, спи.

— И ты спи, — снова повторил Игорь. — Ну их всех к черту. Ну их всех к черту. Никуда не уходи, ладно?

— А куда мне идти? — Тарасов перестал ворочаться. Головы их лежали рядом, под прикладом пулемета. — Таблетки пить? А тут, глядишь, может, что хорошее приснится…

— Ну все, спим, — сказал Игорь.

— Должно присниться, — продолжал Тарасов. — Вроде как я мальчонкой в ночном лошадей пасу, а дед наш страхи рассказывает. Про леших, про русалок, про оборотней. Я лет с шести в подпаски пошел.

— Лошади умные, — сказал Игорь.

— Это что тут? — спросил ротный, заглядывая в пристройку. Плавучий санаторий? Ну-ка, подвигайтесь. — Игорь подвинулся, и ротный лег рядом. Из-под фуражки — фуражкой он накрыл лицо — ротный пригрозил: — Если кто скажет хоть одно слово — отправлю за боеприпасами. Ясно? Отбой.

«Может, мне тоже приснится что-то хорошее, — подумал Игорь. — Что бы сделать, чтобы дали отпуск? Подбить два танка? Или попроситься в разведчики? Нет, — решил он. — Год все равно не дадут. Даже если сожгу пять танков. Только из отпуска и снова в отпуск? Ни за что не дадут. Орден дадут, а отпуск нет. Ладно, — решил он. — Ладно. Посмотрим. Может, меня ранят. Но если только ранят… Пусть только ранят! Доползу, но буду в Москве! — Он внутренне усмехнулся, представляя, как это он по-пластунски вползает в подворотню на Самотеке. — Посмотрим. Посмотрим, — повторил он себе. — Может быть, нас отведут на формировку. Нет, так далеко не отведут. Куда-то отведут, но не так далеко. Но все равно, все равно! — крикнул он внутренне. — Она же может приехать! Точно. Я не могу, а она может! Она свободна! — Он снял с себя руку ротного, ротный уже храпел под фуражкой, и сел. — Только надо отмыться и вообще привести себя в порядок. Нельзя же показываться таким. Точно! — повторил он. — Значит — до формировки. Ах, черт! — радостно сказал он себе. Он лег опять и помечтал. — Это не так уж долго! Не так уж долго. Не так уж долго…». Он уснул просветленный.

Кто-то шел и кричал:

— Командир второй роты! Командир второй роты!

Ротный сел.

— А ну, кончай ночевать!

Кричал офицер из штаба бригады.

Офицер сказал:

— Через час контратакуем на танках. Задача дня — отбить деревню Окуневку и закрепиться на высоте № 102,9. Готовьтесь. На вашу роту танки 35, 46 и 51.

Когда офицер ушел, ротный спросил:

— Понял задачу дня?

— Понял, — сказал Игорь.

— Готовься. Бери больше гранат.

А что, собственно, ему было готовиться?

Он проверил шмайсер и магазины, отложил себе гранат и вместо финки повесил фрицевский нож разведчика. Больше готовиться ему было нечего.

В мае сорок пятого года на одной из пражских улиц, захлестнутых толпами чехов, которые грудились возле наших танков, чтобы пожать танкистам руки или отдать цветы, или просто заглянуть им в лица и увидеть, а какие это они, освободители, — за пять лет чехи насмотрелись на немцев вдоволь и теперь представляли себе, что такое немецкий «новый порядок» — в мае сорок пятого на пражской улице Пономарев еще раз встретил Игоря Кедрова.

«Виллис» Пономарева со скоростью черепахи пробирался через весь этот праздничный хаос, но теперь торопиться было некуда. Война кончилась, но, как сам этот май — последний военный и первый мирный месяц — был двойственным, так и все они в действующей армии жили в мае двойственной жизнью. Они еще были на войне, но уже и не на войне.

Тут, в Праге, и на остальной освобожденной ими земле Европы они праздновали свою победу. В штаб уже поступили приказы о строжайшем учете трофейного и нашего бесхозного оружия, о том, что надо взять на учет солдат-студентов, о необходимости отправить в СССР воспитанников и другие такие же распоряжения, а на Тагильском заводе его офицеры получали новые танки, из фронтовых тылов к ним мчались колонны с боеприпасами, и в медсанбатах умирали раненые. Инерция войны все действовала. От этого и всего остального, столкнувшегося в мае, из чего для них и слагался рубеж между миром и войной, жизнь и получалась двойственной.

Оказалось, не так просто привыкнуть к тому, что не надо не только вести бои, но что не надо и готовиться к ним, а следует лишь заниматься комендантско-хозяйственной деятельностью, которая все эти четыре года составляла лишь ничтожную часть забот Пономарева, а теперь в один день стала главным. Так как он все еще привычно считал эти дела мелкими, а серьезных не стало, в нахлынувшей праздности Пономарев не знал, что делать с собой. Он как-то внутренне потерялся. Как будто из его души вынули стержень и она там, в нем, обвисла.

Конечно, он прекрасно сознавал, что очень хорошо, что больше не надо отдавать боевых приказов, за которыми всегда стояли кровь и отнятые жизни, — эти приказы давали армии ту жестокую собранность, к которой он готовил корпус перед войной и к которой привык в войну, но, понимая, что и война-то шла, чтобы, в конечном итоге, вернуть людям естественное состояние покоя, сам он к этому покою не был готов.

Он столкнулся с Игорем как раз в эти раздвоенные дни, и встреча получилась, как он потом чувствовал, не такой, какой она должна была быть.

В узкой улочке, загораживая почти всю мостовую, уткнувшись пушками друг в друга, стояли его тридцатьчетверки, переброшенные из Берлина, чтобы раздавить немцев и в Праге и не дать им перестрелять восставших пражан.

Пономарев ехал от конца колонны к ее голове. Там то ли был митинг, то ли еще все обнимались и объяснялись, — внимание всех было устремлено туда, и ему никто не мешал — не докладывал, и он мог спокойно ехать и спокойно смотреть.

Танки стояли еще грязные, облезлые, исцарапанные пулями и осколками, не парадные, а боевые машины, только что ворвавшиеся в город. И такие же пыльные, в грязном и истрепанном обмундировании толкались возле них и сидели на них десантники. Эта колонна тоже еще была войной, но то, что предстояло быстрейшим образом привести машины и людей в порядок — вымыть, подкрасить танки; вымыть, постричь-побрить, приодеть людей — уже было миром.

До головного оставалось несколько танков, когда на одном из них, сзади башни, где в броне еще сохранилось тепло от мотора, он увидел спящего солдата, которого узнал сразу: Игорь спал рядом с башнером, уронив голову ему на бедро.

— Стой, — приказал Пономарев шоферу.

Он отодвинул командира танка, который начал было докладывать, сказав «потом», подошел и наклонился над Игорем.

Игорь был тот же, только его небритое лицо стало темнее и морщины, которые шли от носа к углам рта, были глубже.

Пономарев положил руку ему на плечо.

— Игорь! А, Игорь!

Игорь сонно ответил «м-м-м-м» и, не открывая глаз, повернул голову так, что Пономареву стало видно губную помаду, которую ему оставила какая-то пылкая чешка и которую он еще не заметил и не стер. Сказав еще раз «м-м-м», Игорь натянул воротник шинели повыше — просыпаться он не хотел.

— Ну что ж, пусть, — решил Пономарев, но башнер толкнул Игоря в бок, и Игорь сел.

Он протер кулаками глаза, поправил пилотку, отогнул воротник и спрыгнул с танка.

— Я знал, что вы выжили.

Пономарев прислонился к тридцатьчетверке.

— А я о тебе, честно говоря, не знал. — Пономареву было как-то неудобно объяснить, что он закрутился, все откладывал-переносил. Он хотел не просто найти Игоря, но и вытянуть к себе поближе, чтобы сберечь, да так и не сделал этого. Когда он вспоминал об этом, было страшно досадно на себя. — Понимаешь, потом ты был в госпитале, потом — я тут… Но главное, ты тоже живой.

— Пока живой.

— Почему пока?

Игорь поправился:

— То есть уже вообще. Мы так привыкли. Вылезаешь из блиндажа или после атаки, тебя кто-то увидит и кричит: «Ты живой?» Вот и отвечаешь: «Пока живой!»

Пономарев тоже невесело улыбнулся. А сколько миллионов не было в живых?

— Теперь — все!

— Кажется, все. — Игорь сказал это медленно. Ему хотелось сказать это уверенней.

Вокруг них собрались чехи, но они стояли между тридцатьчетверками, и два этих пахнувших соляркой, нагретым железом, кислым пороховым дымом танка, танкисты и десантники отгораживали их. Они были как на острове, на котором привыкли жить.

— Ну, что теперь?

Игорь пошевелил плечами и переступил, разминаясь.

— Не знаю. А вы?

— Поживем — увидим.

Они переглянулись и помолчали.

Пономарев отмахнулся от мысли, что чьим-то глазам их встреча может показаться театральной — дескать, генерал-победитель пожимает руку солдата-победителя.

— Ну, Игорь, пока.

— Пока, товарищ генерал.

Пономарев пошел к «виллису», но чехи на полпути перехватили его и стали обнимать, говоря много слов по-чешски и мало по-русски, и за всеми этими чужими людьми Игорь где-то потерялся. Пономарев только мельком еще раз увидел его. Рядом с Игорем стоял тот старый солдат с иконным лицом.