Реплики в сборе: Литературные пародии

Начиналось как шутка:

итак, А и Б

беззаботно сидели на чистой трубе.

Позабыв все на свете,

играли в слова,

увлечен этим Б, увлечен этим А.

Про любовь сочиняли, природу и быт,

А и Б понимали, что кто-то забыт.

От предчувствий томились

как А, так и Б,

кто-то третий как будто сидел на трубе…

Тщетно вспомнить пытаясь опять и опять,

А и Б на трубе продолжали играть.

И все новые строки ложились на лист…

А сидел на трубе с ними И — пародист.

Эх, жизнь была!

Представишь — и хоть плачь!

В бокале яд —

И ты ушел в потемки…

Тут гений,

Там — завистник и палач.

И — божий суд.

И умные потомки.

А что у нас?

Признанья ни на грош.

Ничто серьезно не грозит карьере.

Бутылка «бормотухи» —

И хорош.

А главное, нет на тебя Сальери!

Уверенно солгут тебе «друзья».

Я вас прошу:

Солгите мне хоть разик,

Но только так,

Чтоб усомнился я:,

А может, я — действительно не классик?!

Мне не понятна холодность твоя…

Во мне сошлись

все небыли и были.

Я — это я.

Но я — не только я.

Во мне живут

все те, кто раньше были.

Поэзии связующую нить

Порвать

нет ни стремленья, ни охоты.

Могу такую штуку сочинить,

Что будет посильней,

чем «Фауст» Гёте.

Ведь это мною очарован мир,

Ведь это мне,

сыграв на фортепьяно,

Провинциальных барышень кумир

Сказал: «Ужель та самая Татьяна?»

Да, это я.

Мы с ней слились в одно,

В одно лицо…

Но если б только это!

Ведь я еще — Изольда и Манон,

Коробочка, Офелия, Джульетта.

Ту драму,

не Шекспира, а мою,

Сыграть

не хватит целого театра.

Я — Маргарита. Это я пою.

Ты не шути со мной.

Я — Клеопатра

И сам Печорин,

отдавая честь,

Сказал мне: «Мадемуазель Реброва!

Я, видит бог, не знаю, кто вы есть,

Но

пишете, голубушка,

отменно!»

Горит мое сердце, пожары клубятся,

Горит, не сгорая, треща и дымясь.

Под ним преждевременно строки родятся,

Мою подтверждая с поэзией связь.

Родятся слепые, ползут, как мокрицы,

Слабей, рахитичнее день ото дня.

На ножки не встав, не успев опериться,

Они навсегда покидают меня.

Прозреть не успев, не отведавши соски,

Со мной порывают, живут как хотят…

Да если бы знать, что они — недоноски,

Своей бы рукой утопил как котят!..

Но нет… Расползлись, разбежались, летают,

А я продолжаю с поэзией связь.

И это же

где-то же

люди читают,

Протерши глазенки и тоже дымясь…

Я вырос там, где пахнет мята,

В краю свинячьих пятачков.

Тогда мне даже поросята

Вперед давали сто очков.

Я жил в стране лесных проталин,

В краю простого бытия.

Тогда и Валентин Проталин

Был более поэт, чем я.

Тогда я выглядел неловко,

Был на поэта не похож.

Я был не Лев, а просто Левка

Среди родных щенячьих рож.

Давно я в город перебрался,

Как говорят, ученье — свет!

Культурки малость поднабрался,

Теперь я вылитый поэт!

Стихописую, дома сидя,

Свет допоздна в окне горит…

И дворник наш, меня завидя,

«Наш Евтушенко!» говорит…

Мой путь причудлив чрезвычайно,

Мой путь не прост.

Меня мечтой необычайной

Внесло на мост.

Не исключение из правил

И не каприз.

Я огляделся, грудь расправил

И глянул вниз.

Там все искрилось и сверкало —

Текла река.

Там ты, раздевшись, загорала

Среди песка.

Что еще надо человеку?

Зовет мечта.

Я бросился в тебя, как в реку,

С того моста.

Лечу и думаю: давненько

Я не летал…

Но, к сожалению, маленько

Не рассчитал.

Летел я правильной кривою

Под плеск волны.

Но приземлился головою

На валуны.

Должно быть, слишком разогнался,

Устал парить…

Встал, отряхнулся, причесался

И сел творить.

До чего же гадки

лирики подчас!

До чужого падки

многие из нас.

Как мы низко пали,

измельчали как!

Уткина щипали,

рвали пастернак.

Рдея кумачово

(эх, пути судьбы!),

ели Грибачева

острые грибы.

Жалкая картина

(ясно мне давно):

пили даже Вино —

курова вино.

А в конце недели

(тут не до поста)

зайца Зайца ели,

съели до хвоста.

Чтоб точней и тверже

строчки рифмовать,

Коржикова коржи

начали жевать.

Что ж от голодранцев

можно ожидать…

ВЕГИНтарианцев,

жалко, не видать.

Что я не Пушкин,

в этом спору нет.

Но неужели даже не Державин?!

Ведь я с годами

с виду стал державен,

и теща говорит, что я — поэт.

Ну, не Державин.

Даже пусть не Блок.

Не Маяковский в лихорадке буден.

Но, черт возьми,

неужто я не Дудин?

Я сочинил немногим меньше строк…

Пускай не Дудин.

Он большой поэт

и, говорят, бывает в Эрмитаже.

Но неужели я

не Чуев даже?

Ведь дальше никого уже и нет!..

Но как-то раз,

прервав мои мечты,

в приемный день ко мне явилась муза

и молвила:

— Вы — секретарь Союза,

служенье муз не терпит суеты…

Ехал из-за кордона я,

весь растревоженный,

И всю ночь напролет

видел страшные сны:

«Как поступят

невежественные таможенники, —

Барахлишка не жаль,

а стихам — нет цены…»

Эх, таможня! С тобой,

видно, каши не сваришь,

В толк не взяли

таможенники ничего.

— Барахлишко, — сказали, — оставьте, товарищ,

А стишки заберите.

Стишки — не того…

С прошлым нашей культуры

я накрепко связан,

кое-кто из великих

мне просто родня.

Дому Герцена

прежде всего я обязан —

здесь когда-то

чему-то учили меня.

Я с тех пор стал вести

образ жизни полезный,

по карманам пошарив,

слова находил.

Пусть не Медный, как всадник,

а просто железный,

я по тем же проспектам,

что Пушкин, бродил.

Как Вильгельм Кюхельбекер,

на том же морозе

прятал нос в воротник

и от стужи страдал.

Я стоял в горделивой,

как Лермонтов, позе,

как Некрасов,

гуляя над Волгой, рыдал.

Разговаривал с солнцем,

как сам Маяковский,

как Есенин, случалось,

качал головой.

Видел стул, на котором

сидел Долматовский,

заходил в туалет,

где бывал Островой.

Кто не верит, пожалуйста,

можно проверить,

с кем-то связано все,

что мы видим окрест…

Но нигде до сих пор —

в это трудно поверить!

нет с Терехиным связанных

памятных мест!..

Всем известны

моя щепетильность и честность,

я совсем не Вийон,

я не жил грабежом…

Но повсюду,

себе создавая известность,

«Здесь Терехин бывал»

вырезаю ножом.

Который год

Я творчеством живу,

В дыму табачном постигая счастье.

Я много написал. Но наяву,

При свете дня…

И в этом все несчастье!

Я убежден:

Во сне мне равных нет.

Как избежать дневных никчемных бдений?

Во сне я удивительный поэт.

Я — светоч,

Даже, извиняюсь, гений!

Вот как-то вдруг

Ко мне ночной порой

Врываются друзья и чуть не матом: —

Ты ничего не знаешь?!

Ну, герой…

Ты ж нобелевским стал лауреатом!

Скажи спасибо,

Что друзья нашлись…

Нас, — говорят, — послали с порученьем,

Ты только, ради бога,

Не проснись

И быстро дуй в Стокгольм за полученьем

До всего дойду ли сам я?

Надо пищу дать уму.

Отложу стихописанье.

Аристотеля возьму.

Не откладывать на завтра!

Ночь, а я не сплю в ночи.

Аристотель Александра

Македонского учил.

Мне мудрец-учитель кстати.

Главное — не прозевать.

Александр-то в результате

Мир сумел завоевать!

До утра горит оконце.

Все, что было, — то вчера.

Чем я хуже македонца?

Он сумел. И мне пора!

Может, я себя прославлю

Хоть в какой-нибудь борьбе.

Может, памятник поставлю,

Извиняюсь, сам себе!

Но дочурка-забияка

Вдруг сказала мне сопя:

— Македонский, папа, бяка

Плюнь! Читай себе себя!

Шел Томми Аткинс по земле,

он храбрый был солдат.

Он шел в пыли, он шел во мгле,

где нет пути назад.

Да, да, пути обратно нет,

вперед — за ярдом ярд!

Не зря воспел его поэт

по имени Редьярд.

Шел Аткинс, песню распевал,

ему внимала ночь.

И вдруг он песню услыхал,

похожую точь-в-точь.

Был Томми Аткинс поражен,

успев подумать: «Да!

Одно из двух: я или он

попали не туда…»

И сплюнул Аткинс на песок,

и губы облизал,

и, сдвинув каску на висок,

поющему сказал:

«Сэр, нам в раю уж не бывать

за грешное житье,

но хорошо ли выдавать

чужое за свое?..»

Горю всегда я — в творчестве, в боренье,

творя добро и сокрушая зло.

Но в том загадка, что мое горенье

Все, что возможно, тоже подожгло.

Горело все: вокруг меня и возле,

горело там (где именно — замнем).

Горело до, в течение и после.

Причем горело голубым огнем!

Когда я дома с чаем ем варенье,

играю в подкидного дурака,

то это тоже, в сущности, — горенье,

не понятое кое-кем пока.

Ко мне и ночь не проявляла милость,

горел и ночью, и во сне орал.

Я просыпался, а постель дымилась,

подушка тлела, коврик догорал…

И как-то, дописав стихотворенье,

решил я ночью, а быть может, днем:

чтоб ненароком я в своем горенье

не погорел, гори оно огнем!..

Я одаренный был ребенок.

Подрос, окреп, но, как назло,

Несчастлив я,

И мне с пеленок

Ужасно в жизни не везло.

Болел то свинкою,

То гриппом,

Мог в одночасье помереть.

Я так обтерхан и задрипан,

Что страшно на меня смотреть!

Живу в обшарпанном жилище.

Скрипят полы,

В стене — дыра.

Уж я не говорю о пище —

Ем из помойного ведра.

Со славой вообще проруха,

А славы так хотелось мне!

Талант мой и величье духа

Пока известны

Лишь жене…

Зато, быть может, в целом мире

Лишь я — единственный поэт!

А если нет, тогда сатире

Дарю догадку

Как сюжет.

Есть мечта у меня, есть забота,

и живу я, себя теребя.

Написать бы нетленное что-то,

чтобы вмиг обессмертить себя!

В чем вопрос? Что, казалось бы, проще,

все для этого есть у меня:

есть талант поразительной мощи,

в сердце — даже избыток огня.

Налицо к вдохновению тяга,

над столом Евтушенко портрет.

Есть уже карандаш и бумага,

есть желанье!.. А времени нет…