Реплики в сборе: Литературные пародии

Человек по улице идет.

Человек идет.

И снег идет.

Дождь идет. И кинофильм идет.

Рыжий кот по улице идет.

А навстречу женщина идет,

шубка этой женщине идет.

Человек идет.

На нем пальто.

Многие идут в полупальто.

Кот идет и вовсе без пальто.

Впрочем, это, кажется, не то…

Человек на улицу выходит,

взад-вперед по тротуару ходит.

Что-то в этом, видимо, находит,

потому что долго не уходит.

Он к знакомой женщине заходит,

к ней он, как домой к себе, приходит,

у нее он в роль мужчины входит,

а потом он из нее выходит.

Все проходит в жизни, и вообще.

Жизнь — кинематограф.

И вообще,

если вы хотите рифмовать,

это очень просто — рифмовать…

Москва за окнами гудела,

Слегка устав к исходу дня.

А ты задумчиво сидела

И все глядела на меня.

Не мысля вслух, не вспоминая,

И я, представь себе, сидел.

И на тебя, моя родная,

Еще задумчивей глядел.

На проспекте босоножки,

Миллионы их в толпе.

А какие ушки, ножки,

Губки, зубки и т. п.

И дымится папироска

Полтора часа спустя…

И от лифчика полоска,

А сама — совсем дитя.

Всю жизнь пишу стихи,

Поэтом стал московским.

Должно быть, неплохи —

Отмечены Твардовским.

Кто пишет на века,

Того не сразу видно.

Точь-в-точь как я пока…

Но все-таки обидно.

Все едино? Нет, не все едино:

Хорь не корь. Конец не середина.

Семга не сапог. Балет не драма.

Кобзев не Кобзон. Валет не дама.

Все едино? Нет, не все едино:

Соль не соло. Утка не Ундина.

Хвост не хобот. Басня не новелла.

И Новелла, например, не Белла.

Все едино? Нет, не все едино:

Бутерброд с икрой не Буратиио.

Где-то я об этом говорила:

Сок не сук. Горилка не горилла.

Все едино? Нет, не все едино.

И ночной сосуд не концертино.

Кот не повар. Чепчик не чернила.

Что и с чем еще я не сравнила?

Все едино? Нет, не все едино.

Мне сказали: что за чертовщина?

Шпроты в масле не ребенок в люльке

Быть поэтом — не играть в бирюльки.

Мой дядя двоюродный был бог

по части починивания сапог.

А дедушка, сморщенный, словно трюфель

маг по изготовлению дамских туфель.

Не дворяне и не пирожники —

в моей родословной были сапожники

довольно-таки высокого класса.

Обуви ими наделана масса.

Ее бы хватило обуть СП,

Союз композиторов и т. п.

Забывать свою родню не годится,

и я до сих пор не устал гордиться,

что каждый мой небольшой успех

обсуждал не литературный цех,

а мастера каблуков и подметок,

не считая двоюродных теток.

Они собирались обычно в среду,

чаще к ужину, реже к обеду

и рассуждали весьма отменно.

Все говорили одновременно.

И я с тех пор за собой замечаю:

чуть что нацарапаю — к ним спешу.

Не люблю говорить: «пишу».

Предпочитаю сказать — «тачаю».

Наша ветхая саклюшка

И печальна и темна.

Где же ты, моя Шалушка,

Или выпита до дна?

Колыбельная речушка,

Или высохла она?

Выпью с горя; где же кружка?

Здесь, в Литфонде, у окна.

Я живу, поэт московский,

Кабарде любовь храня.

Только жаль, что друг Козловский

Переводит так меня.

Перевод читатель кроет,

Головой в сердцах крутя.

То как зверь он вдруг завоет,

То заплачет, как дитя…

В Пицунде наяву я вижу странный сон,

я вижу наяву то господа, то черта.

Я весь кровоточу, и доктор Кацнельсон

доказывает мне безнравственность аборта.

Непросто сочинить пугающий стишок,

но тайна жутких строк мне с юности знакома.

На аутодафе закономерен шок,

а проще говоря — отключка или кома.

Что ни строка — удар и до кости порез.

Поэзия, увы, ты вся — езда в больницу.

А то еще мигрень, истерика, парез,

а иногда понос на целую страницу.

Читатели мои! Все это — чушь и дичь,

я просто ваш палач с рассвета до захода.

Не важно, что у вас столбняк и паралич,

меня читайте до летального исхода!

Позвольте вам представиться: штиблет.

Хозяин мой во мне ходил по свету.

Мне табурет сказал, что он поэт,

Но вряд ли можно верить табурету.

Для табурета, в общем, все равны,

Он в смысле кругозора ограничен,

Людей он знает с худшей стороны,

Поэтому и столь пессимистичен.

Хозяин мой во мне встречал рассвет,

По лужам шел по случаю ненастья,

И вдруг зарифмовал «рассвет» — «штиблет»,

Признаться, я был вне себя от счастья!

Нет, все же он действительно поэт,

Как не воздать бесценному шедевру!

Поэта угадал в нем табурет

По одному седалищному нерву!

Я люблю приезжать в этот город

С каждым годом сильней и сильней.

В город, воздух в котором распорот

Ржаньем всех знаменитых коней.

Я смотрю затуманенным взором,

Все навеки запомнить дабы,

Вижу Аничков мост, на котором

Кони Клодта встают на дыбы.

Медный Всадник по-прежнему скачет,

И легенды слагают о нем.

В этом городе Лебедев плачет,

В БДТ притворяясь конем.

На любую вступаю я площадь,

Вдоль проспектов гуляю седых

И себя ощущаю как лошадь,

А порою — как пара гнедых.

Здесь прохлада струится за ворот,

Конский запах волнует до слез.

Я люблю приезжать в этот город,

Ржать, и плакать, и кушать овес.

То этим быть, то этой — вот где шик.

Вы с этим не согласны? И напрасно.

Я где-то баба, в чем-то я мужик,

Но где и в чем — мне и самой не ясно.

Но это ладно… Это ерунда,

Я вам приберегла еще гостинец:

Во мне, не удивляйтесь, иногда

Открыт, живет и действует зверинец.

Я блею, кукарекаю, змеюсь,

Рычу, жужжу, мяукаю и лаю.

Я квакаю! Короче, становлюсь

Зверюшкою, которой пожелаю.

Их голоса тяну в стихи свои,

Дабы глупцы скулили и дрожали.

Жаль только, вы, читатели мои,

Не хрюкнули блаженно, а заржали…

Я возьму свою гитару

Да спою на целый свет.

Прогуляться бы на пару,

Жаль, что нынче пары нет!

Все фигуры из картона,

Всё банальные слова…

Нет Ивана, нет Антона,

Нету Феди, нету Льва.

Всё Андреи да Евгеньи,

Всё Булаты среди нас…

Нету геньев! Где вы, геньи?

Одиноко мне без вас!

Поспевает земляника,

Дамы ходят по земле.

Говорят, что Вероника

Совершенно обнагле…

Но известно, что без геньев

Гаснет наша красота…

Ведь Андреев, и Евгеньев,

И Булатов не хвата…

И хотя я иронична —

Понимают это все —

Ситуация трагична:

По мадамам — и месье…

Весна, ты ослепила нас, как видно!

Теплом дохнуло. И сугроб осел.

Подходишь к окнам — ни черта не видно,

Весь город как-то сразу окосел.

А город весел! Дышит полной грудью.

И тщетно трет ладонями домин

Свои глаза, заляпанные мутью

Художественных текстов Гедымин.

Бывает, с улыбкой кривою

Нам жизнь преподносит урок.

Мы сели за пульку с судьбою,

А третьим пристроился рок.

Судьбу свою экзаменуя,

Уверен в успехе и вдруг

Рискнул заказать восьмерную —

И тут же остался без двух.

В подобной позиции шаткой

Я адскую начал игру.

Без масти с бланковой девяткой

Рискованный мизер беру.

Лежал бы спокойно в кроватке,

Так нет, озабочен игрой…

Марьяж прикупаю к девятке,

А ход, к сожаленью, чужой.

Расклад опасенья внушает,

Уже невозможно не сесть…

Кто игрывал, тот понимает,

Что значит на мизере шесть!

Судьба допускает капризы,

И рок ополчиться готов…

В итоге — сплошные ремизы

И нет совершенно вистов.

Болит, разрывается темя,

И денег немало ушло,

Напрасно потеряно время…

Зато вдохновенье пришло!

Жил на свете таракан,

был одет в атлас и замшу,

аксельбанты, эполеты, по-французски говорил,

пил шартрез, курил кальян, был любим

и тараканшу,

если вы не возражаете, без памяти любил.

В то же время жил поэт жизнью странной и тревожной,

только он любовь такую

описать достойно смог,

хоть давно сменил Арбат,

ходят слухи, на Безбожный,

безобразное названье, как не стыдно, видит бог!

Все куда-нибудь идут.

Кто направо, кто налево,

кто-то станет завтра жертвой, а сегодня — палачом…

А пока что тараканша

гордо, словно королева,

прикасалась к таракану алебастровым плечом.

Жизнь, казалось бы, прекрасна! И безоблачна!

Но только

в этом мире все непрочно, драмы стали пустяком…

Появилась злая дама,

злую даму звали Ольга,

и возлюбленную пару придавила каблуком.

Бейте громче, барабаны!

Плачьте, трубы и гобои,

о развязке вам поведает серебряный кларнет:

значит, жили тараканы,

тараканов было двое,

было двое тараканов,

а теперь обоих нет…

Люблю, простите бога ради,

Всю ночь стихи писать в тетради,

Под утро погружаясь в сон.

Люблю друзей. И с ними иже

Мне более всех прочих ближе

Мой друг — редактор Фогельсон.

Он дядя самых честных правил,

Когда мои стихи он правил,

По слухам, сильно занемог.

Его пример другим наука,

Теперь здоров. Но в том и штука,

Что лучше выдумать не мог.

Не описать моих страданий,

Я долго ожидал изданий —

Отныне мне сам черт не брат!

Теперь убогих нет чухонцев,

Но есть поэт Олег Чухонцев,

Который славен и богат.

И я готов слагать бессонно

Стихи во славу Фогельсона,

Пусть убедятся в этом все.

Хотя мне далеко до срока,

Лев Аннинский, великий дока,

Мне посвятил свое эссе.

Я отдал должное указу,

Не тяпнул водочки ни разу,

Все силы — резвому перу.

А впрочем, что там эссеисты,

Ведь вот уже и пародисты…

Отныне весь я не умру!

У попа была собака.

У собаки — нервный тик.

Поп — ашикер, монстр и бяка,

Настоящий еретик.

Начинается интрига.

Поп с утра глаза налил,

Алкоголик и расстрига,

Он монахиню растлил!

Век бы мне его не слушать,

Душу рвет собачий вой!..

Пес хотел немножко кушать,

Потому что был живой.

Тихо музыка играла,

Доносился запах роз.

Под звучание хорала

Скушал мясо бедный пес.

Скоро встретимся на тризне,

Не поможет стрептоцид…

Но лишить за мясо жизни —

Это явный геноцид!

Плачет древняя Эллада,

Стонет флейта, и фагот,

И Афина, и Паллада,

И Гефест, и Гесиод.

На Таганке, на Полянке

Слухи множатся в толпе,

На Полянке, на Таганке

У Любимова Ю. П.

Скушав мясо в кулебяке,

С небогатого стола

Я бы кихэлах собаке,

Я бы земэлах дала!

Навсегда бы злоба сникла

Чтобы всюду и везде

Благолепие возникло,

Как в писательской среде.

Какие писатели стали,

Однако!

У каждого есть

Непременно собака.

Хозяин гуляет с собакой.

И что же?

Собаки всегда

На хозяев похожи.

Вот шествует автор

Огромных романов.

С ним рядом шагает

Чета доберманов.

Любимец Литфонда

Солидно и строго

Ведет за собою

Красавца бульдога.

Ползет поэтесса,

Толстуха и плакса.

За ней ковыляет

Облезлая такса.

Вот — в жанре работающий

Детективном,

С немецкой овчаркой

И лбом дефективным.

А вот и писатель,

Увенчанный славой,

Знакомясь со всеми,

Гуляет с легавой.

Поэт, в чьих стишках

Ковырялись мы в школе.

Конечно,

С ним нервная, хитрая колли.

Сибирский писатель,

Живущий в столице.

С ним лайка сибирская.

Есть чем гордиться!

А этот не пишет.

С трибун не слезая,

Он резвый оратор.

С ним рядом — борзая.

Поэт, много лет

Одурманенный хмелем,

Один не дойдет.

Вышел со спаниелем.

Идет критикесса,

Хозяйка терьера.

Он служит давно

Для ее интерьера…

Смотрю я на это

И очень тоскую.

Куплю обязательно.

Свинку морскую!