Ретушер

Глава 3

К слову, мастерская у меня была далеко не всегда.

Впервые, совсем короткое время, я смог поработать в мастерской после первой женитьбы: отцом, вернее, отчимом моей первой жены был напрочь спившийся скульптор. Когда-то обласканный автор многочисленных монументов, мемориальных комплексов, памятников выдающимся деятелям – от столпов отечественной словесности до бойцов невидимого фронта, он пребывал в полнейшей прострации. Будучи давно ни на что не годным, он не брезговал заказами на бюсты дважды героев.

Среди его недоделанных – во всех смыслах – уродов я и начал студийные изыскания с хорошей техникой. Холод в студии алкоголика был жутчайший, к тому же там неистребимо воняло столярным клеем. Я мерз, а моя теща экономила на дровах. Пойти погреться в дом – дом и студия располагались в Красной Пахре; кроме этого, были квартира в Москве, дом в Гурзуфе, полдома под Калининградом, на Балтике, – было противно: теща вела себя как сущая мегера, и до меня стало доходить, что отец был прав, когда глубокомысленно изрек: «Надо всегда сначала посмотреть на мать той женщины, на которой ты хочешь жениться!»

Денег я не зарабатывал, жил у них на всем готовом да и снимал бывших натурщиц тестя-алкоголика, таких же алкоголичек, забредавших в студию по старой памяти, в надежде на стакан портвешка. Я и согрелся с одной из них, и первый мой брак распался так же быстротечно, как и был заключен: до свадьбы мы знали друг друга неполный месяц – познакомились в какой-то компании, – прожили два с половиной, да и то виделись не каждый день – я мерз за городом, а моя жена частенько оставалась ночевать в московской квартире, измотанная постижением экономической науки.

Уже через много лет Волохов, случайно встреченный на выставке в Манеже, поведал о дальнейшей судьбе моей первой жены. Оказалось, что сразу после развода со мной она, будучи на шестом месяце, вновь выскочила замуж, а родила в Штатах, куда была отвезена новым мужем и где Волохов, в те времена то ли «мидак», то ли подававший большие надежды журналист-международник, а вернее всего – работавший под крышей шпион, начинал свою многотрудную деятельность.

– Твой ребенок? – спросил Волохов.

Я пожал плечами, и Волохов заметил, что утешаться можно американским гражданством, которое ребенок получил автоматически.

– Мальчик? Девочка? – спросил я.

– Мальчик, – ответил Волохов.

– Похож на меня?

– Взгляд точно твой. Такой же ищущий…

Я попытался вспомнить лицо своей первой жены. Безуспешно.

Видимо, эти потуги отразились на моей физиономии: Волохов соболезнующе скривил губы, похлопал меня по плечу и отошел.

На долгие годы даже мечты о собственной мастерской пришлось оставить. Лишь к окончанию блаженного времени перестройки, после работы и в издательстве, где тянул лямку отец, и в газете, после работы на зарубежные агентства, после долгих мытарств моя мечта начала воплощаться.

Пока отец не соблаговолил мне помочь, это был подвал в районе Бронной. Потом – переоборудованный технический этаж в районе Беговой. Потом – заброшенное складское помещение на Таганке.

Все-таки контакты, причем самые неожиданные, у отца оставались. Он позвонил и сказал:

– Подъедешь в РЭУ-12, найдешь там Галину. Она в курсе. Деньги я заплатил.

– Сколько? – спросил я на всякий случай. Отец рассмеялся:

– Сочтемся!

Я поехал, нашел Галину.

– Ага! – сказала она, и мы отправились смотреть помещение: там требовался ремонт, но вложения должны были себя оправдать.

И вот в один из майских вечеров во двор старого П-образного дома, обшарпанным фасадом выходившего на набережную, левым крылом – в узкий и тихий переулок, а правым – на оживленную улицу, с набережной, через арку, въехали два грузовых фургона. В старый дом въезжал новый жилец. Этим жильцом был я.

Галина – чем эта кривобокая женщина была обязана моему отцу, я так никогда и не узнал – ввела меня в курс царивших в доме настроений, наболтала массу сплетен. Получалось, что к моему вселению отношение прочих жильцов было неоднозначным.

Подавляющее большинство считало, что я слишком крут. Правда, после смерти дворника – в очередной раз потерявший ключи Рифат заснул в двадцатиградусный мороз на лавочке возле подъезда – никто на освободившуюся жилплощадь не претендовал. Во-первых, все знали, что туда, скорее всего, поселят нового дворника, если, конечно, РЭУ такового найдет. Во-вторых, все помнили про рифатовых сыновей, Нила и Раиса, прописанных теперь – Нил на пять, Раис на семь долгих лет – за постоянные безобразия в казенный дом, но обещавших вернуться и своего ни в коем случае не упустить. В-третьих, жить в рифатовых комнатах было совершенно невозможно, а на ремонт ни у кого из жильцов денег не было. Дом был из небогатых, хотя и в самом центре.

Ремонт я провернул быстро, но почти к его окончанию, с разницей в три дня, умерли две старухи, жившие в квартире напротив. Мне пришло в голову поговорить с Галиной, она сказала, кому надо отстегнуть – отца я решил не привлекать, – и никто не успел чухнуться, как я распространился практически на весь первый этаж.

Вот тогда ремонт перешел на новую, качественно иную ступень, и уже к первым числам мая я обладал шикарными апартаментами: мастерская, кухня, гостиная, спальня, кабинет. Мне поставили перегородку, отделившую меня от общего подъезда, и прорубили новую дверь, выходившую в обсаженный липами сквер во дворе, куда я мог спускаться по ступеням небольшого крыльца. Работала на меня целая бригада, а я только руководил да регулярно выставлял угощение.

Вселившись окончательно в конце мая – кстати, мне казалось, что с моего новоселья прошло не каких-то там полтора месяца, а целая вечность, – я устроил новоселье, среди прочих пригласил и Галину. Подпив, Галина – я ее об этом не просил, мне было, в сущности, наплевать, кому я нравлюсь, а кому нет, – объяснила мне окончательную расстановку сил в моем новом доме. Все жильцы оказались разбитыми на три неравные группы: первая, средняя, меня недолюбливала, вторая, меньшая, мне симпатизировала, третьей, большей, было на все наплевать.

Так в общем-то и должно быть всегда: болото обязательно оказывается в большинстве!

Настоящим расположением я пользовался только у трех человек: у Андронкиной из девятой квартиры, женщины властной, работавшей на номерном заводе заместителем начальника цеха; у сухого, прямого как палка бывшего летчика, в любую погоду щеголявшего в лихо надетом набекрень берете и любившего почитать газетку на лавочке в сквере напротив моего крыльца; и у местной блаженной, жившей в странной однокомнатной квартире с окном только в кухне. Вот эта блаженная, крупная дама с бесформенным лицом, знавшая немыслимое количество языков, но работавшая кассиршей в магазине «Океан», и сказала однажды Галине:

– А нам повезло, что он поселился в нашем доме. Таких лучше хоть изредка видеть. Иначе жди беды! Но все равно от беды не уйдешь!

Что океанская кассирша имела в виду, Галина не поняла. Я не понял тем более.

Приглашенных было немного, но зато без приглашения приперлась целая толпа. Какие-то дамочки с кавалерами и без, завистливые коллеги. Гвоздями программы были мой отец, ударившийся в разглагольствования об образе и ритмах в пейзаже, и некая особа, которая, увидев мои последние работы, с придыханием призналась:

– Вы самый бездушный из всех, кого я знаю!

Она была невысокого роста, ее ноздри раздувались, глаза шарили по моему лицу, твердой, стоявшей торчком грудью она теснила меня в сторону от гостей, в угол и говорила-говорила-говорила… Я, поверх ее головы, смотрел на отца. Он стоял у окна с рюмкой коньяка, слушатели толпились возле. Отец говорил негромко, чуть шепелявил – последний поставленный ему мост был плохо подогнан, – но внимание моих гостей занимал.

– Все в этом мире можно разделить по принципу бедность – богатство, – говорил отец, – искусство тоже. Некоторые виды искусства ритмически бедные, другие – богатые. Там, где на первый план выходит время, скажем, в музыке, в поэзии, выстраивается одна, господствующая ритмическая линяя. А в живописи и фотографии, где на первом плане пространство, существует множество ритмический линий, и каждая живет своей собственной жизнью. Поэтому фотография – искусство более ритмически богатое, чем ритмически однолинейная музыка…

Отступая под натиском грудастой особы, я показал отцу поднятый кверху большой палец и иронически усмехнулся, но отец смотрел на меня как на пустое место и, не слушая ничьих возражений, продолжал:

– Главное, что фотомастер может произвольно вносить ритмы, даже тогда, когда в объекте какой-нибудь ритм отсутствует или выражен слабо. К примеру, при съемке на натуре часто самое важное – небо – бывает абсолютно невыразительным, что ритмически обедняет кадр. Поэтому еще с прошлого века дальновидный фотограф всегда имеет про запас отдельно снятые облака и знает, как их впечатать в уже готовую композицию. Поэтому…

Дальнейшего я не слышал, потому что грудастая добилась своего – она вытеснила меня из мастерской в кабинет, маленькую, еще не обставленную комнату, где в одном углу стояли нераспакованные коробки с книгами, в другом – пустые книжные полки.

– От вас исходит холод! – сказала особа и попыталась, встав на цыпочки, обнять меня за шею. – Я хочу вас согреть. Я хочу вам помочь. Вы можете замерзнуть. Идите ко мне, идите!

Она притиснула меня к коробкам, заставила на них опуститься, грудью накрыла мое лицо.

– Ах! – сказала она. – Ах!..

Мне удалось ее отодвинуть, я посмотрел на нее снизу вверх и спросил:

– Почему же это я бездушный?

– Ты не понимаешь? – Она придвинулась вновь. – Не понимаешь? Ты же трахаешь свои модели! Тебе не важна их душа! Тебе важно только их тело! – Она села на корточки, груди ее раздвинулись, заколыхались, висевший меж ними кулон высвободился, пару раз подпрыгнул, но потом прилип к потной коже. – О, бездушный!

Я лениво подумал, что утром следующего дня вполне могу проснуться с этой женщиной в одной постели.

– Я хочу тебе позировать! – сказала она. – Я хочу доказать, что душа существует, что модель нечто большее, чем просто модель…

С трудом подавив зевок, я поцеловал ее в сладко-соленую щеку и попросил принести сигареты. Она с готовностью, вихляя низко висящим задом, выбежала из кабинета, а я, предательски ее обманув, вернулся к гостям. Отец продолжал разглагольствовать:

– Ритмы пространства надо выстраивать. Динамика зависит от переходов зрения с плана на план, от предметов одного плана к предметам последующего…

Он подмигнул мне, указал глазами в противоположный конец мастерской: грудастая стояла там и с тем же упоенным выражением, с которым уличала меня в бездушности, что-то говорила одному из гостей. Я понял, что завтра утром проснусь один.

Однако некая правота в ее словах была: некоторые мои модели действительно становились чем-то большим, чем просто моделями, и даже поселялись у меня. Одну из них, появившуюся недели примерно через две после новоселья, звали Алина.

Именно тело Алины, а не тело грудастой, находилось рядом с моим, когда я по какой-то игре случая возвращался из длинного, тяжелого сна в купе мягкого вагона. Из какого города шел поезд, в какой прибывал – оставалось неясным. За окном снившегося мне поезда шел дождь, делавший все бывшее там черно-белым, или бывшее там, за окном, черно-белое притягивало к себе нити дождя. Вместе со мной в купе были мой отец и еще два человека, вроде бы брат с сестрой. Брат с сестрой громко спорили о чем-то, но о чем, было не разобрать – поезд замедлял ход, на плывущем за окном перроне из моего сна черно-белый духовой оркестр выдувал оглушающую медь. «Отец! – позвал я. – О чем они? Кто они такие? Что это за город там, за окном?» Отец, до этого смотревший в окно, повернулся ко мне: судя по его недоуменной гримасе, он и сам ничего толком не знал.

Тогда вот я и открыл глаза.

И тут же вновь их закрыл, словно собирался досмотреть сон. Сон, однако, кончился, и заученным, ставшим стереотипным движением я протянул левую руку к стоявшей возле постели тумбочке, взял с нее стакан с водой. По-прежнему не открывая глаз, я лег повыше, чуть повернулся, другой рукой нащупал на тумбочке таблетку «Алкозельцера», зацепил ее непослушными пальцами, опустил в воду.

После чего открыл глаза: вид поднимающихся со дна стакана пузырьков и истончающейся таблетки всегда придавал мне ощущение того, что самый страшный сон никогда не обратится в явь.

Дав таблетке раствориться до конца, я медленно выпил воду. Пузырьки газа ударили в нос, я не смог сдержаться и громко рыгнул. Рядом, из-под одеяла, появилась рука: на безымянном пальце сразу два обручальных кольца, длинные ухоженные ногти, тонкие жилки под нежной, казавшейся прозрачной кожей.

– Бедный! – глухо, в подушку сказала Алина. – Ты плохо спал?

– Плохо? Нет, я спал отлично. Только последний сон. Какой-то странный сон… – Правой рукой я поймал ее руку.

Рука Алины была теплая и чуть влажная. Я представил, как буду губами продвигаться от запястья к локтю, от локтя – к плечу, представил, как мои губы нащупают Алинину ключицу, поднимутся по ее шее, пройдут маленькую ямочку на подбородке и наткнутся на ее мягкий рот.

– Мне тоже снился странный сон. – Рука Алины чуть напряглась. – Но я уже не могу его вспомнить…

Она немного откинула одеяло: волосы разбросались по подушке, черты лица казались смятыми, ноздри тонкого носа начинали мелко дрожать. Левая рука Алины, словно жившая отдельной жизнью, извиваясь, змейкой вползла мне на живот.

– А ты помнишь свой сон? – спросила Алина.

– Еще помню, – ответил я. – Но скоро забуду… Алина сложила губы в трубочку, подула мне на грудь, и ток воздуха заставил меня слегка поежиться. Ее рука встала на ногти-пуанты, затанцевала, отправилась ниже.

– Нет, – сказал я. – Мне надо вставать… Алина, взбрыкнув, почти полностью освободилась от одеяла: показалась ее грудь с напрягшимися темно-коричневыми сосками, ее овальный упругий живот, верхний край волос на лобке.

– Сколько времени? – как бы между прочим спросила Алина.

– Не знаю… – признался я.

– Времени нет! – Правой рукой она обняла меня за шею. – Времени нет…

Под душем я задумался о последних словах Алины. Набирая в рот воду и выпуская ее тонкой струйкой, я повторял ее слова: «Времени нет, времени нет…» – но той неповторимой Алининой интонации достичь не мог. Алина была существом непростым. Этакая киса, всегда – во всяком случае со мной – добивавшаяся своего, она пластично втекла в мою жизнь в новой мастерской и быстренько все себе подчинила. «Или мне так кажется?» – вновь подставив лицо под воду, подумал я и начал намыливать мочалку.

– Ты не против, если я у тебя покантуюсь парочку деньков? – без околичностей, в лоб спросила Алина, лишь только я закончил съемку. – Судя по всему, ты сейчас без женщины. Но я к тебе в постель не лезу. Просто я никому не буду мешать, кроме тебя, а ты…

– А я согласен, – перебил я и вышел на улицу сказать привезшему Алину парню, что ждать больше не надо.

Такие разговоры с парнями не всегда заканчивались мирно – бывало, парни возбухали, – но этот был спокойным.

– Это не ко мне. – Он нацарапал на блокноте, прикрепленном присоской к приборной панели, номер телефона. – Позвоните ее менеджеру. – Отдал листок с телефоном, завел машину и укатил.

Я вернулся в мастерскую. Алина, красиво скрестив ноги, сидела на высоком табурете. В ее тонких пальцах дымилась сигарета.

– Налей-ка чего-нибудь выпить! – почти приказала она.

Я послушно отправился к низкому шкафчику, служившему баром.

– Что будешь? – спросил я, опускаясь перед шкафчиком на корточки.

– Красное вино, – ответила Алина. – Оно разгоняет кровь!

– Вина нет. – Я открыл дверцы шкафчика. – Коньяк, виски, портвейн…

– Агдам? – хохотнула Алина.

– Марочный…

– Налей! – Алина спрыгнула со стула, застучала каблучками по полу мастерской. – Он тоже разгоняет кровь…

Я смыл пену, еще немного постоял под душем, выключил воду, начал вытираться.

Алина старалась казаться старше, чем была на самом деле. Любила порассуждать о том, что полезно для здоровья, что вредно. Задавала неожиданные вопросы. В первый наш вечер вдруг спросила:

– Ты почему их не любишь?

– Кого? – не понял я.

– Ну этих, ребят на машинах. Ты единственный фотограф, который не пускает их в студию.

– Это мое условие. Я так договариваюсь с… – Я запнулся.

– Ну! Договаривай! – Алина наклонилась вперед, ее острый подбородок нацелился на меня.

– С хозяевами, – сказал я.

– У меня нет хозяина! – сказала Алина.

– А этот? – Я кивнул на листок.

– Я его хозяйка! – сказала Алина. – Не веришь?

– Верю, – пришлось сказать мне. – Конечно, верю…

Я обернул вокруг бедер широкое махровое полотенце и вышел из ванной комнаты. Из спальни – ни звука: скорее всего, Алина вновь заснула. «Она, конечно, хороша, – подумал я, проходя на кухню, открывая холодильник и наливая молоко в высокий тонкостенный стакан, – но что-то в ней слишком уж притягивает. Что-то в ней есть скрытое, непонятное. Какое-то второе дно…»

Я отпил глоток, отнял стакан от губ, вновь медленно поднес стакан ко рту.

Громко прозвенел звонок у входной двери. Это мог быть только Кулагин.

Кулагин также относился к моим последним приобретениям. Этакий перестарок, водила при девочках, выполнявший мелкие поручения владельцев агентства, он постепенно приблудился ко мне. Признался: он – фотограф-любитель, мечтающий о повышении мастерства, о признании. Принес свои работы – сплошь натюрморты. По типу – маленькие радости тихой жизни. Чашки-блюдца, дымящиеся сигареты на краю пепельниц, далекое окно, тень только что вставшего от стола человека.

Я сказал ему, что, по-моему, работает он совсем неплохо, и Кулагин расцвел, будто я был общепризнанным мэтром или председателем жюри престижного конкурса. Предложил свои услуги в качестве порученца, попросил научить работать с моделями. Я не ответил ни «да», ни «нет», а он уже начал вертеться около, неназойливо, исполнительно.

По пути к входной двери я подошел к задрапированному плотными черными шторами окну; чуть-чуть отодвинув штору, дал лучу солнца прорезать густой полумрак мастерской; зажмурился, но все-таки смог разглядеть стоявшего на крыльце человека – действительно приехал Кулагин. Я подошел к двери и посмотрел в глазок. Линзы дверного глазка забавно искажали кулагинское лицо: он казался еще более лупоглазым, подбородок отсутствовал начисто, залысины словно соединялись, образуя обширную плешь.

Отперев замки, я толкнул тяжелую железную дверь. Легкий женский вскрик: «Ой!» и кулагинское: «Это я, геноссе! Как договаривались!» – прозвучали одновременно.

Не обращая внимания на протянутую Кулагиным руку, я сделал шаг через порог. Так и есть: дверью я прищемил приехавшую с Кулагиным женщину. Высокая, с точеной фигурой, длинные пышные волосы забраны в хвост. Черный деловой пиджачок, а вот юбка чуть коротковата. Маленькая сумочка, зажатая под мышкой; черные очки, закрывающие пол-лица; большой рот с надменно выдвинутой нижней губой. Большой кейс с кодовым замком.

– Простите! – сказал я. – Я вас не видел. – И потянул дверь на себя.

– Ничего, – ответила она.

Кулагин быстро заговорил:

– Это со мной. Это к тебе. Это заказчик. Помнишь, я говорил? Я ее встретил на вокзале, и мы решили заехать вместе. Мы как раз обсуждали…

– Заходите! – Я отступил назад. – Дверь захлопни!

Дверь лязгнула, мастерская вновь погрузилась в темноту, но я нажал кнопку на расположенном на рабочем столе пульте, и мощный софит осветил задрапированную белыми простынями дальнюю стену.

– Кофе? – спросил я у привезенной Кулагиным женщины и пододвинул ей стул.

Что за заказчик? О чем мне говорил Кулагин? Я ничего не помнил.

– Нет… – Она уселась и аккуратно поставила возле себя кейс.

– Ты? – Я повернулся к Кулагину.

Он, волнуясь, не знал, куда девать руки.

– Потом. Вот Людмила, Людмила э-э…

– Моя фамилия Минаева, – снимая темные очки, произнесла женщина. Глаза у нее были усталые, но без очков она словно помолодела.

– Да, госпожа Минаева решила обратиться к тебе…

Я повернулся к Кулагину спиной, вышел на кухню, вернулся со своим стаканом молока, сел в кресло. Шум воды из душа заставил меня обернуться: судя по всему, пока я ходил за молоком, Алина успела проскользнуть в ванную. В лежавшем на столе большом металлическом шаре, в зависимости от угла зрения, мне было видно то мое собственное отражение, то отражение привезенной Кулагиным заказчицы, то отражение самого Кулагина.

– Геноссе! Вот… – Кулагин нагнулся к кейсу, подцепил его за ручку, поднял, поставил на стол.

– Извините, но моя одежда в ванной. А там занято… – сказал я Минаевой.

Она пожала плечами, и я перевел взгляд на Кулагина.

– Ну?!

– Вот же! – Кулагин положил кейс, нажал на замки. – Здесь – все! По дороге мы с Людмилой говорили о тебе, о том, что ты можешь исправить любые дефекты, что ты не только фотограф, но и ретушер, что ты…

– Понятно, понятно! – сказал я. Кулагин, если его не остановить, мог распинаться часами.

Кулагин обиженно замолчал, а кейс упорно не желал открываться. Мы с Минаевой некоторое время наблюдали за неудачными попытками Кулагина, пока наконец Людмила не достала из сумочки ключи.

– Дайте сюда! – сказала она Кулагину и потянула кейс к себе.

Щелкнули замки, крышка кейса поднялась, из-за нее на стол упал большой черный конверт, углом задевший металлический шар, и шар, медленно набирая скорость, покатился по поверхности стола.

– Хорошо!.. Когда? – отпивая молоко и наблюдая, как все быстрее и быстрее шар приближается к краю, спросил я.

– Послезавтра… К обеду… – прокашлявшись и посмотрев на Минаеву, сказал Кулагин.

Я поймал шар, допил молоко, поставил стакан, взял одной рукой конверт и вытряхнул его содержимое на стол.

Веер из цветных фотографий обнаженных женщин возле, на и внутри шикарных автомобилей заставил меня улыбнуться. Я взял лупу, сквозь нее посмотрел на одну из фотографий, перевел взгляд на Минаеву: одна из женщин, разлегшаяся на капоте «Мерседеса», кажется, была она.

– Очень низкое качество. Испорченные негативы? Переснять нельзя?

– Геноссе! Если бы! – быстро заговорил Кулагин.

– Я могу переснять…

– Спасибо, не надо! – захлопнув крышку кейса, сказала Минаева. – Вы беретесь?

– Я могу переснять, Коля, – сказал я, не обращая внимания на слова Минаевой. – Поеду, если надо ехать, и пересниму. Дешевле выйдет… Это ведь дорогая работа… – Я посмотрел на Минаеву. – Негативы у вас с собой?

– В конверте…

Я достал из большого конверта конверт поменьше и вытряхнул негативы на стол.

– Геноссе, на тебя последняя надежда, – сказал Кулагин. – Клиент приехал из другого города, фирма солидная, средства имеются. Их фотограф плохо высушил негативы. Ну с кем не бывает, верно, геноссе?

– Со мной такого не бывает… – разглядывая негативы, сказал я.

За моей спиной открылась дверь ванной. Я обернулся. Оттуда, в большом, не по росту халате, вышла Алина.

– Коля! – Алина откинула со лба волосы, улыбнулась. – Привет! – Запахнув полы халата, она вошла в спальню и закрыла за собой дверь.

– Я берусь, – сказал я.

Кулагин, не в силах скрыть радость, широко улыбнулся и показал редкие, длинные белые зубы.

– Сколько это будет стоить? – спросила Минаева. Я кивнул на сиявшего Кулагина:

– Это вы обсудите с ним. До свиданья!..

– Геноссе! Я только хотел… – заговорил Кулагин.

– Потом, Коля, потом! – Я взял со стола шар, высоко подбросил и ловко его поймал. – Позвони после трех. Пока!

Я выставил их за дверь, тщательно запер замки, вернулся к столу.

С улицы донеслось, как Кулагин заводит машину. За моей спиной скрипнула дверь спальни. Я оглянулся. Сбросившая халат Алина стояла в проеме двери.

– Я хочу есть и пить, – сказала она.

– Одевайся, – сказал я. – Одевайся и поедем куда-нибудь.

– Что это за шалава?

– Не знаю…

– Колькина?

– Вряд ли… А откуда ты знаешь Кулагина?

– Значит, будет твоя? – поинтересовалась Алина, мой вопрос оставляя без ответа.

Я снял с себя полотенце, прошел в спальню, протиснувшись мимо Алины, и начал одеваться.

– Я тебя прошу! Прекрати! – натягивая носки, сказал я.

– А я ничего еще не начинала, – не меняя позы, сказала она.

– Вот и хорошо! Давай одевайся!

В ресторане Алина продолжила свои игры: держа в левой руке бокал с вином, используя вилку как клюшку, она гоняла туда-сюда по своей тарелке кусочек мяса. Она была сосредоточена, что-то нашептывала себе под нос, хмурила тонкие, выщипанные брови.

Я исподволь поглядывал на нее и в который раз утверждался в мысли, что большей белиберды, чем декларация исключительной индивидуальности и неповторимости каждого отдельно взятого человека, придумать невозможно. Все настолько одинаковы, что похожесть, даже слитность вызывали тоску. Приемы, манеры оказывались неразличимыми, знакомыми, предсказуемыми. Небольшие различия в жестах, в том, что некоторым видится как бы человеческой сердцевиной, на самом деле легко поддавались классификации.

Вот Алина мельком взглянула на меня, якобы обиженно улыбнулась, вновь опустила глаза. Возможно, в ней, как и в любом другом человеке, где-то глубоко-глубоко и сидело ее собственное уникальное естество, но добраться до него было невозможно, и, по большому счету, ничего нового ее неповторимое в себе не несло.

Я попытался вспомнить: кто из встреченных мною выбивался из общего ряда? Кто был особенным, частным? Нет, таких не было. Были лишь те, к кому у меня, такого же, как и все прочие, было якобы свое, личное отношение. Например, Лиза – но и она, и мое отношение к ней, и моя память о ней были вовсе не моими: подобное встречалось тысячи раз, повторялось лишь с небольшими вариациями, легко вписываясь в общий реестр.

Уронив вилку, Алина отпила из бокала, поверх его края посмотрела на меня, мелкими глотками допила вино, поставила бокал на стол.

– Что ты так смотришь? – спросила она. – Налей-ка лучше еще винца! Что-то последнее время хочется напиться…

Я послушно отложил нож и вилку, взял бутылку и наполнил Алинин бокал доверху.

– А себе? – Алина подняла брови. – Ты не хочешь выпить?

– Я за рулем…

– Сейчас, положим, не за рулем… – Алина приложилась к бокалу. – А, все равно – выпьешь ты, не выпьешь… Последнее время… Да, лет так примерно пять… Или даже больше… Хочется напиться. Отключиться. Ничего не видеть. Не слышать. Не знать. Может, ты хочешь водички? Хочешь? Эй, официант! Официант!

– Не шуми. – Я оглядел полупустой зал. – Я заказывал воду.

– А почему они не несут? Официа-ант! Эй!

На нас обернулись. Из глубины ресторана появился официант – здоровяк высоченного роста с набриолиненными волосами и закрученными и поднятыми кверху, на манер императора Вильгельма II, усами. На официанта Алина посмотрела с явным удовольствием.

– Скажите, почему вы не несете воду? – капризно произнесла она.

– Пепси? – Официант наклонился к Алине.

– Минеральной, – сказал я.

– Да! Минеральной! – подтвердила Алина. – И еще одну бутылочку вина!

Официант вопросительно посмотрел на меня, и я кивнул.

– Две! Две… – развивая успех, сказала Алина, и официант, получив еще один мой кивок, отошел от столика.

– А как же воспитательная кампания? – спросила Алина. – Ведь ты, как тебя зовет Кулагин, геноссе, решил, что я пьяница. Алкоголичка. Ведь так? Генрих! Ну почему ты такой скучный?

– Скучный? – переспросил я.

– Ужасно, ужасно скучный! И пожалуйста, Генрих, не молчи!

– Разве я молчу?

– Тебе все надоело, да? – перебила Алина. – Ну так порадуйся хоть чему-нибудь! Такая вкусная еда, такой прекрасный день, была такая прекрасная ночь. И вино такое вкусное!

Подошедший официант поставил на стол две бутылки вина и бутылку минеральной воды.

– Открыть? – спросил он.

– Открыть! – подтвердила Алина. Официант откупорил бутылки.

– Что-нибудь еще?

– Ничего! Иди, иди! – Алина ощерилась, дождалась, пока официант отойдет, чуть наклонилась вперед и щелкнула пальцем по лежащему на краю стола черному конверту.

– Зачем ты взял это? – спросила она. – Ты всегда таскаешь с собой свою работу? Словно хочешь в нее вжиться, да? Хочешь в нее проникнуть, правда? Она для тебя ценнее всего на свете, точно? Ты без нее не можешь? Она тебе заменяет все, верно, а, Генрих? – Алина перевела дух, откинулась на спинку стула. – Ты, наверно, скоро сможешь придавать объем этим плосконьким. Будешь делать вот так… – Она громко выдохнула, округлив при этом губы. – Начнешь их одушевлять. Поселишь их у себя. Тут, кстати, в этом конверте, великолепные шлюхи. Одна из них – твоя заказчица. Заметил? Она себя так испортила строгим костюмом! Ведет деловые переговоры, рекламные кампании, а потом… – как скинет свою униформу, как оголится, да как… Слушай, может, я тебе надоела? Генрих! Ну Гена! Ну скажи!

– Хватит! – Я не выносил сцен. В них, вне зависимости от исполнителей, все было проиграно наперед. – Прекрати! Ты мне не надоела, но…

– Вот видишь – но! Но! – Она налила себе полный бокал и выпила его залпом. – Ладно, обо мне не будем. Ты лучше скажи: зачем ты согласился на эту работу? Ты же не ретушер! Ты фотограф, художник. Ты – мастер! Так, во всяком случае, о тебе говорят многие. И вдруг соглашаешься на ремеслуху. Почему?

– Это не твое дело, – сказал я. – Твое дело позировать, получать за это деньги и ни о чем не спрашивать!

Да, так говорить с Алиной не стоило, но она начала выводить меня из себя.

Алина взяла салфетку, вытерла губы, бросила салфетку на стол и встала, одновременно сняв со спинки стула висящую на ней сумочку.

– Сладкого я, пожалуй, не буду! – сказала Алина. – Счастливо оставаться!

Я проводил ее взглядом: легкой походкой Алина удалялась по проходу между столиками, и ее фигура начала теряться в полумраке. Вот она толкнула дверь, в помещение ресторана на мгновение ворвался солнечный свет.

Я медленно налил себе воды, выпил, закурил. И потянулся к конверту.

Да, я действительно старался не расставаться со своей работой. В особенности если это касалось той, когда предстояло ретушью убрать дефекты, восстановить пропущенное.

С негативами мне удавалось сделать то, что я не мог сделать с окружающим. А окружающему не хватало резкости. Определенности линий. Четкости акцентов. Тени повсеместно были непроработанными. Фон поглощал фигуру, или же фигура забивала фон. С окружающим я ничего поделать не мог. Оно постоянно оказывалось беднее того, что я был способен выжать из самого дрянного негатива. Если же моими усилиями негатив становился хорошим, годным для качественной печати, то уже не воссоздателем утраченного ощущал себя я. Тогда сам себе я казался всесильным творцом, а мечтал о том, чтобы сделать один огромный панорамный снимок, запечатлеть на нем всех и вся и, положив негатив на широкий, с подсветкой рабочий стол, раз и навсегда исправить все недостатки. Черт, это могло бы получиться неплохо!

Я раскрыл конверт, вынул фотографии, выбрал из них одну и положил на край стола. После чего из маленького конверта с негативами выбрал нужный. Сомнений быть не могло: женщина, что сидела на капоте белой машины, и Минаева, бывшая у меня утром в мастерской, – один и тот же человек. Алина была права.

Я спрятал негатив, закурил новую сигарету. Женщина на капоте была просто великолепна. Даже не верилось, что снимал отечественный фотограф: снимок был профессионально, со вкусом отрежиссирован, все тени проработаны, лицо Минаевой светилось, чуть тяжеловатые груди были само целомудрие. Даже улыбка ее была целомудренна.

– Красивый девушка! – произнес кто-то у меня за спиной, и я повернулся на голос.

К столу подошел высокий плотный человек в пиджаке канареечного цвета, казавшемся еще более ярким по контрасту с очень смуглой кожей.

– Смотрю – сидит клиент с девушкой, девушка уходит, он начинает фото рассматривать, на фото – другие девушки. В чем мать родила! – Канареечный пиджак взялся за спинку стула, на котором сидела Алина. – Не помешаю?

Я пожал плечами, и канареечный уселся напротив.

– Ты здесь часто бываешь, – сказал он. – Всегда с красивой девушкой и всегда с какими-то фото. Я хозяин всего этого, про своих клиентов много знаю, про тебя – ничего. Поспорил с друзьями – кто ты?

– Ну и кто?

Канареечный был забавен, несмотря на то, что ничем не отличался от других канареечных, красных, малиновых и зеленых.

– Я сказал – куколок поставляешь. Потом, правда, понял: твои девушки на таких не похожи. А уже поздно!

– На сколько спорил? – Я отпил глоток воды, погасил сигарету в пепельнице.

– Всегда на много спорю. Для азарта. Машину твою посмотрел. Машина у тебя, извини, – тц-тц! Сам ты какой-то… Не знаю теперь. Аслан, наверное, выиграет.

– А что Аслан сказал? – усмехнувшись, спросил я. Его «тц-тц!» означало «шестерку» во вполне пристойном состоянии.

– Фотограф, сказал. Верно?

– Верно. Но сегодня – ретушер. Представитель вымирающей профессии.

– Ретушер? Почему вымирающей?

– Компьютеры везде… Вот, смотри… – Мне захотелось продолжить разговор с канареечным.

Я взял из конверта негатив с Минаевой и поднял его так, чтобы негатив можно было видеть на просвет.

– Видишь, какие пятна? Подкрасим, подскоблим вот тут, вот тут, царапинку прокроем прозрачной красочкой. Или на фотографии – здесь, здесь и здесь исправим, потом переснимем, потом отпечатаем вновь. Получится все равно плохо. Коровы не летают. И негатив и позитив – дерьмо. Снимок хороший, а дальше – халтура. Вот эта тягомотина и называется – ретушер.

– И хорошо платят?

– Пока не жалуюсь. Сам видишь – твой постоянный клиент.

Канареечный откинулся на спинку стула, в раздумье посмотрел на меня.

– Слушай, а убрать кого-то с фото можешь?

– И убрать, и добавить… – уже утратив интерес к канареечному, произнес я. Честно признаться, я таких никогда не любил.

– Минутку! – Он вскочил и быстро потрусил в сторону кухни. – Минутку!

Он вернулся действительно через минутку, держа под мышкой большую фотографию в широкой золоченой раме.

– Вот смотри. Я и мои друзья, – сказал гордо канареечный. – Перед открытием, да? Стоим все вместе. Как братья! Ей-богу, как братья! Но, понимаешь, двое тут оказались совсем чужими. Предали. Обманули. Можешь убрать?

Почему-то я ощутил холодок меж лопатками, затылок заломило, во рту пересохло. Не понимая, что со мной происходит, я быстро допил воду, прикурил новую сигарету, сделал глубокую затяжку, от фотографии перевел взгляд на канареечного и кивнул.

– Кого? – спросил я.

Канареечный вынул из лацкана пиджака значок и его булавкой надколол сначала одного, потом другого из изображенных на фотографии.

– Этих! Кушал с ними вместе, а они!..

– Без проблем! – твердо произнес я, но понял, что со мной происходит: мне было страшно.