Ретушер

Глава 7

Сейчас я сижу и жду. Мы договаривались. Она должна прийти.

Вернее всего, она придет не одна, а с каким-нибудь молодцом, способным переломить меня одним отработанным приемом. Или – с двумя цепкими и бесстрастными профессионалами, которые устроят мне пятый угол. Сколько их будет – неважно. Важно другое: они приложат все силы, все умения, заставят меня подчиниться, а потом – уберут. Пусть я никогда и не попаду под подозрение, но они ни за что не оставят в живых свидетеля-исполнителя.

То есть – меня.

Она, я уверен, придет. Она не может довериться плечистым молодым людям. Ей нужно будет лично убедиться в том, что я выполнил все их распоряжения. Проследить, чтобы остатки моего архива, все мои и отцовские бумаги, фотографии, прямо или косвенно говорящие о нашем наследственном даре, были уничтожены.

А еще она будет искать свои фотографии: кому охота идти вслед за человеком, которому ты же и подписал смертный приговор?

Несомненно, она уже давно догадалась: я вышел из-под контроля и в любой момент могу начать свою собственную игру. Да, я еще могу ее удивить, но все-таки было бы лучше, если бы она пришла одна.

Пусть, пусть ее сопровождающие, пока суть да дело, ждут на улице, в скверике, на скамейке. Как эти ребята умеют посадить свое мускулистое тело! Никогда не сутулятся, не наклоняются вперед, никогда не ставят локти на колени. Они сидят основательно, широко раздвинув ноги. В их позах есть некий мистический смысл: их сокровенное, их промежность открыта, распахнута к миру, из нее как бы исходит их мужская, всесокрушающая сила.

Она же будет виться вокруг меня, будет оправдываться, будет говорить, что произошло недоразумение, что я ее неверно понял. Будет ласкаться как кошка. Выгибать спинку и обижаться: почему я ее не глажу?

Чтобы подозрения не усиливались, придется погладить. Да я, признаться, и сам этого хочу, но кто их знает, что они там напридумывали? И вот в самый разгар наших ласк войдет молодой человек, с лицом непроницаемым и спокойным, – с ключами у них, хоть я и поменял замки, проблем не было и не будет – сыграет обиженного, оскорбленного, брата, покинутого и ревнующего любовника, причем – неумело, переигрывая или, наоборот, топорно, плоско.

Он схватит меня за горло. Встряхнет. Мои шейные позвонки хрустнут. Последнее, что я увижу, будет ее равнодушная маска: извини, я не виновата, виноват ты сам, это твой и твоего отца дар, так уж получилось. Ничего не попишешь.

Мое тело будет валяться на полу. Проходя мимо, к выходу, она лишь равнодушно передернет плечами.

Строго говоря, у меня нет выхода.

Я, конечно, могу использовать скребок до ее прихода, но кто знает, сколько придется ждать освобождения от оригинала. К тому же есть те, кто стоит за нею. Поэтому убери я ее, не убери – ничего для меня не изменится. Мне не ускользнуть, а фотографий всех прочих, молодых и плечистых, ее хозяев или компаньонов, у меня нет. Я человек – хотя с таким даром вряд ли ко мне применимо столь простое и одновременно столь сложное определение – конченый. Песенка моя спета. Я загнан в угол.

Тем не менее, когда я был отпущен лысым оперативником, оптимизма во мне было больше. Просто так все закончиться не могло, в проявлениях дара уже не было ничего случайного, они, эти проявления, выстраивались в ряд, в магистральную линию, но главным тогда было чувство приближения к повзрослевшей, ставшей такой близкой Лизе.

Я был полон неясных надежд. Не беда, что звали ее не Лиза. Не в имени было дело. Мне казалось, с ее помощью я смогу выкарабкаться, избавиться от переходящего в явь наваждения.

Я сразу поехал к отцу. Причиной тому была не только уверенность, что связь между смертью этих людей и выполняемой мною работой существует. В квартире отца я надеялся встретить Таню.

Оказалось – напрасно. Она – или они – уже поставили на моем отце крест, он уже был для них смертельно опасен, они уже проверили и убедились: я полностью унаследовал дар отца, но в отличие от него не имею того эмгэбэшного опыта, а значит – той изворотливости, того мастерства, которыми обладал мой отец.

Отец отказался, я – еще нет. И они думали – не откажусь.

Я въехал, как обычно, во двор. Ни о какой слежке не думая, сразу, машину толком не заперев, влетел в подъезд. Забыв про лифт, перепрыгивая через ступени, помчался наверх по лестнице.

У двери квартиры, вспомнив об отцовском приспособлении, тщательно, одновременно успокаивая дыхание, встал на красные плитки, потянулся к звонку, проверил, правильно ли я стою, и только после этого нажал на кнопку.

Динамик не включился! Я нажал на кнопку еще раз: тот же эффект.

Я постучал в дверь костяшками пальцев, потом – кулаком. За дверью была тишина. Весь дом, казалось, ждал, что я предприму, а я никак не мог осознать, что случилось нечто, заставившее отца покинуть раковину и выползти на открытое пространство.

В противоположном конце площадки приоткрылась дверь квартиры, из-под больших седых бровей на меня зыркнул какой-то маленький желтолицый старик.

– Простите, э-э, простите! – Я повернулся к нему, но открывшаяся было дверь с грохотом закрылась, с внутренней ее стороны загремели засовы, звякнула цепочка.

Спокойной жизни я старику не дал: пересек лестничную площадку, позвонил в его дверь. Он, видно, стоял по ту сторону, наверняка изучал меня через глазок.

– Что нужно? – послышался из-за двери его голос, надтреснутый и басовитый.

– Вы не видели – ваш сосед никуда не выходил?

– Говорите громче, я плохо слышу.

Приблизившись к двери вплотную, я повторил свой вопрос.

– Нет, – ответил он. – Нет! Но к нему, к нему приходили, приходили к этому чертову Миллеру!

– Кто? – с надеждой спросил я.

Дверь неожиданно, чуть не ударив меня по скуле, распахнулась, я отскочил назад и увидел, что старик хотя и действительно невысок, но зато крепок и жилист. Голубая застиранная майка, коротковатые домашние брючки. Он был босиком. Здоровенные ступни, ногти блестящие, выпуклые. Он меня не боялся.

– Такие же, как и вы. Господа-а, – насмешливо пожевывая губы, проговорил он. – Трое. Звонили долго, фотографировались перед его дверью. – Он вдруг напрягся. – А вы кто, собственно? – спросил он. – Из милиции?

– Нет.

– Из КГБ?

– Нет. Да и КГБ уже не существует.

– Ой ли? Вы, деточка, наивный. Так кто вы?

– Я сын, сын вашего соседа.

Мой ответ вызвал совершенно неожиданную реакцию: старик потянул на себя дверь, накинул цепочку, поверх цепочки зыркнул на меня и гаркнул так, словно командовал полковым смотром:

– Вон!

После чего дверь захлопнул.

Через арку я вышел на улицу, но там остановился в нерешительности: надо было искать отца, надо было что-то предпринимать, но что именно – я понятия не имел. Пройдя мимо входа в кинотеатр, я дошел до угла.

Куда же он мог пойти? Тем более сейчас, днем, когда он обычно или сидел в большой комнате с газетой, или перебирал свои бумаги.

Я пересек идущую вдоль реки улицу, поднялся на мост; подойдя к парапету, посмотрел на набережную: по ней, удаляясь от моста спиной ко мне, двигалась фигурка очень похожего на отца человека.

– Папа! – крикнул я.

Человек не обернулся. Он втянул голову в плечи и ускорил шаг.

– Папа! – Я сорвался с места, расталкивая прохожих, побежал за ним, но пока я пропускал сворачивающую на улицу машину, пока перебегал на другую сторону, он исчез.

Навстречу по тротуару шли люди, мне пришлось выбежать на проезжую часть, и тут меня чуть было не поддела машина. Водитель затормозил, нажал на сигнал, высунулся из окошка.

– Козел! Жить надоело?! – заорал он, выворачивая руль.

Я вернулся на тротуар, быстрым шагом прошел несколько десятков метров и только поравнялся с узким проходом между домами, как чья-то рука поймала меня за рукав, выдернула с улицы.

Кто-то, тяжело дышащий, притиснул меня к стене. Я, словно меня утянули под воду, забарахтался в крепких объятиях, но все же смог освободиться и увидел перед собой отца.

– Папа! – сказал я. – Это ты!

– Где это тебя угораздило? – Отец внимательно всмотрелся в мое лицо, сложил руки на груди. – Хорош! Я тебя предупреждал.

– Их всех убили! – вспомнил я. – Всех! На губах отца появилась улыбка.

– И правильно! Не будут подставляться! Не будут дураками! Только дураки дают себя убивать!

– Дураки? – переспросил я.

– Да, дураки, – подтвердил он, сделал шаг к выходу на улицу, быстро выглянул. – Кого, говоришь, убили? – спросил отец, возвращаясь назад.

– Тех, кого я ретушировал. – Я с надеждой посмотрел на него: мне казалось, что сейчас-то он не будет меня обманывать. – Совпадение?

– Ну да, как же! Мулька о совпадениях, кстати, тоже придумана дураками. Им не хочется взглянуть правде в глаза! Убили? Так дуракам и надо! – Он выглядел молодо, бодро, синеватые обычно губы были ярки. – Просили исправить? Теперь не будут! А ты? У тебя что, с похмелья дрожала рука или сам решил позабавиться? Или тебя попросили? За сколько?

– О чем ты? – спросил я, понимая: снисхождения мне не будет.

– Еще не догадался? Я тебя предупреждал? Предупреждал? Теперь – сам виноват. – Он взял меня за плечо; руки его были горячими, настолько, что их жар чувствовался через рубашку. – Это, голубчик, и называется «грехи отцов». Мое наследство перешло к тебе без остатка. С чем и поздравляю! – Он весело захохотал.

– Да о чем ты?! Какое наследство?! – спросил я.

– Целочку из себя не строй! Все прекрасно понимаешь. Те, кого ты снимаешь с негативов, очень скоро умирают. Или их убивают. Они обречены. Ты, главное, сам не расстраивайся. Хотя поводов для расстройства у тебя предостаточно. Я-то делал работу по приказу. Ты понимаешь? Я выполнял приказ. Один раз для себя решил и больше никогда не мучился. Знал, что могу, и использовал свои способности. Не метался. Не суетился. Не сомневался. Такое было время. Мне не платили. Одни выполняли свой долг у мартена, а я – в фотолаборатории. Одни плавили сталь, а я выправлял историю. И упреждал ее выверты. Финтифлюшками не занимался. От моей работы зависело слишком многое. Подумаешь – кого-то убили! Мелочь! Я делал одно движение – и изменялось лицо мира!

Мне показалось, что мой отец бредит. Его глаза бегали туда-сюда, он быстро облизывал губы и словно пританцовывал – то выставлял вперед правую ногу и чуть приседал, то, меняя ногу, делал шаг назад, упирался спиной в стену и вновь выставлял вперед правую ногу.

– Так было надо, и все! – продолжал отец. – Понял? Или ты, или тебя. Без вариантов. А ты еще, мудак, мне не веришь! Ведь не веришь, а? – Он схватил меня за плечи, тяжело задышал. – Время было такое! И осталось таким! Или ты скажешь – что-нибудь изменилось?

– Тебе надо быть дома. Уколы! Тебя Таня колет? – сказал я, пытаясь искоса взглянуть на часы.

– Ты меня уколешь. – Он начинал выдыхаться. – Думаешь, я квартиру за красивые глаза получил? Я ее… – Он не договорил. – Тот, кто отдавал мне приказы, обнаглел, понимаешь? Удержу не знал. Безнаказанным себя почувствовал. А у меня нашелся и его негативчик! И никто не поверит! Никогда! Я мог получить все что угодно. Я мог сделать все что угодно. Но я не рыпался. Сидел смирно. Я всегда был застрахован со всех сторон. Не то что ты, сыночек!

– Ну ладно! Хватит! – Я сбросил его руки. – Прекрати! Я хотел тебе рассказать…

– Не трать время. – Он закрыл глаза и теперь говорил тихо. – Я и сам все знаю. Детали не важны. Ты соскоблил чей-то негатив, и одним говнюком стало меньше. Или двумя. Или десятком. Знакомое дело. Это мы проходили. Тебе не о них надо думать. С ними уже все. Тебе о себе надо думать. – Он открыл глаза и посмотрел на меня с жалостью. – Дурак ты, Генка! Ох, дурак! Ну-ка выгляни! Посмотри – нет ли кого поблизости!

Я выглянул на улицу. Набережная, тротуар и проезжая часть были пусты. Вокруг все словно вымерло. Я поднял голову. Солнце дрожало в выгоревшем небе.

– Никого.

– Хорошо. Слушай план. Выходим. Направо. Идем двадцать пять метров. Входим в проходную картонажной фабрики. На вахтера не смотрим. Из проходной идем прямо, потом налево. Там забор, в заборе дырка. Через дырку попадаем в мой двор. Я иду первым. Понял? Я спрашиваю – понял?

– Понял!

– Повтори! Я повторил.

– Хорошо. Молодец хоть в этом. Так. На счет три. Теперь – об этой Татьяне. Думаешь, я не понял, на кого она похожа? Понял, еще как понял! Я ведь тоже попался на эту удочку. Думал – таким образом искуплю.

– Что искупишь? – спросил я.

– Потом, Генка, потом! Только запомни – эта Танька… Ладно, и об этом потом! Дурак! Ну что смотришь? Давай считай!

– Что?

– Раз, два…

– Раз, два… – послушно начал я.

Мы вышли на набережную – отец чуть впереди, я на полшага сзади. Он шел ссутулившись, глубоко вбив руки в карманы брюк, молодой энергичной походкой. Я спешил за ним.

– Помнишь Байбикова? – спросил отец через плечо.

– Максима? Конечно!

– Да не его! Отца! Генерала.

– Какого генерала? У него отец был генерал?

– Да, железнодорожный. Правая рука Лазаря Моисеевича. Помнишь?

– Нет.

– Ну и ладно! Въехал в наш дом, живет со мной на одном этаже. – Отец остановился, и я налетел на его спину. – А с Максимом общаешься?

– Нет.

– Позвони ему обязательно! Понял?

– Зачем?

– Я сказал – позвони. Договорись о встрече… Тут какой-то шум сзади заставил меня обернуться: идущий с огромной скоростью грузовик въехал на тротуар и приближался к нам.

– Отец! – закричал я.

Мой отец словно ничего не слышал: отмахивая рукой, он вновь шел по тротуару, бормотал себе под нос:

– Я всегда был застрахован. Меня и сейчас не возьмешь. Кишка тонка! Тонка у вас кишка! Тонка!

Грузовик практически настиг нас, я бросился вперед, пытаясь оттолкнуть отца в сторону. Грузовик включил сирену, и тут произошло совершенно невероятное: мой отец обернулся и с сардонической улыбкой посмотрел на приближающийся грузовик.

В следующее мгновение грузовик налетел на нас.

Я отделался легко: меня задело крылом, отбросило в сторону. Как итог – небольшое сотрясение мозга, ссадины. Непонятным образом меня что-то увело, отделило от отца.

Правда, в собравшейся толпе решили, что я тоже мертв, уверенность эта вселилась и в персонал «скорой помощи»: все очень удивились, когда я, застонав, попытался самостоятельно подняться на ноги.

Меня загрузили в машину, отвезли в больницу. По дороге – не иначе как от укола – я потерял сознание, в себя пришел уже в палате.

Первым, что отчетливо выступило из вспыхивающих у меня перед глазами зайчиков и затвердилось на фоне блекло-голубых стен, было ее лицо. Я чуть было вновь не отключился: на этот раз сходство с Лизой было еще более ошеломляющим.

– Отец? – спросил я.

Она отвела взгляд, потом наклонилась ко мне и поправила подушку.

– Как же так?! – отрешенно проговорил я. – Как же так?!

– Вам нельзя волноваться. Ничего серьезного, но волноваться…

– Он сразу умер? – спросил я. – Сразу?

– Да, – ответила она.

Через два дня меня выписали. За мной заехал Кулагин, помог спуститься, сесть в машину. Я думал, что Татьяна тоже приедет, но ее не было. Кулагин и сам бодрился, и меня пытался зарядить бодростью, говорил, что все заботы по похоронам возьмет на себя, что мне надо беречься, лежать дома, в темноте, пить – он кивал на рассыпанные на заднем сиденье коробки – лекарства, что я еще поработаю, поснимаю, поретуширую, что такого, как я, больше нет.

– Поправишься – работой тебя завалю! – говорил Кулагин, ведя машину аккуратно и с участием поглядывая на меня. – Сейчас столько заказов!

– Где будем хоронить? – спросил я.

– Не волнуйся, не волнуйся! У меня все схвачено, к тому же ветераны подключились. Похороним по-людски, поставим памятник. – Он взглянул на меня с особенной заботой. – Да, так я о заказах. Расценочки я поднял! Инфляция! И спрос на профессионалов! Это о ретуши. А что до основного… Слушай, такие телки хотят, чтобы ты и только ты!

Я его не слушал.

На кладбище пришло всего несколько человек: два ветерана, для которых посещение подобных мероприятий входило в ветеранские обязанности, моя блаженная соседка, откуда-то про похороны узнавшая, я и Кулагин.

Найти Татьяну, не имея ни адреса, ни телефона, я не смог. По записной книжке отца я попытался найти кого-то еще, позвать на похороны, но либо фамилии и телефоны в книжке были замазаны черным, либо мне отвечали, что такой-то давно умер.

Когда могилу засыпали, возле свежего холмика мы все застыли в скорбном молчании: активисты-ветераны в одинаковых позах, со сложенными внизу живота руками, соседка с бесстрастно блуждающим взглядом, чуть поодаль – бригадир кладбищенских рабочих и Кулагин. Я – у самой могилы.

– Редеют наши ряды, – произнес за моей спиной один из активистов.

– Да, я помню Генриха Ивановича… – начал другой.

– Рудольфовича! – поправил первый.

– Рудольфовича! Да, я помню его еще по тридцать девятому году. Редкой души был человек!.. – Второй явно собирался произнести что-то наподобие траурной речи.

– А какой был специалист! – Первый не хотел отдавать инициативу. – Лучший! В нашем управлении это был самый ценный кадр!

Я обернулся, шагнул к ним.

– Да, лучший! – Говоривший был худ, кадыкаст, водянистые глаза его слезились. – Таких теперь нет. Ужасная смерть! Пьяный уже с утра шоферюга. Вот ведь подонок! – Не моргая, он смотрел на меня. – Вы ведь, наслышан, по стопам батюшки пошли? Верно? Примите соболезнования!

Я пожал руку сначала ему, потом – второму.

– Таких специалистов теперь нет! – в свою очередь сказал второй, задерживая мою руку, но глядя на своего товарища. – А если бы этот шоферюга наехал вечером, что, легче было бы? – Он перевел взгляд на меня. – Пусть молодой человек на меня не обижается, но – нет. Нет!

– Что «нет»? – спросил первый. – Не было бы легче или специалистов таких нет?

– Маразм крепчал! – подмигнул мне второй, слегка кивнув на первого. – Не обижайтесь!

– Я не обижаюсь, – сказал я, освобождаясь от его хватки.

– И правильно! – Он повернулся к кадыкастому. – Ну что? Нам надо на Даниловское.

– Да, – согласился первый, – на Даниловское.

– А поминки? Я думал, вы…

– Крепитесь! – Второй положил мне руку на плечо, притянул к себе, заставил меня чуть наклониться вперед, словно хотел посмотреть, большая ли у меня лысина.

– Помню по тридцать девятому году! По тридцать девятому!

Первый взял второго под локоть, потянул прочь от могилы. Они вышли на дорожку между оградами, зашаркали по ней, свернули на аллею кладбища и пропали за густой листвой.

Я оглянулся – блаженная соседка, видимо, снялась с места еще раньше, Кулагин расплачивался с бригадиром кладбищенских рабочих. Бригадир держал перед Кулагиным раскрытую ладонь правой руки, Кулагин выкладывал на ладонь купюры, левой рукой бригадир переправлял их в карман черных брюк, заправленных в кирзовые сапоги. Закончив расчеты, Кулагин подошел ко мне.

– Ну? Поехали? – спросил он.

– Ты езжай, Коля. Я побуду, – сказал я. – Побуду…

– Я подожду! Ты хотел еще какие-то вещи забрать. В квартире отца. Помогу!

– Потом. Завтра. Езжай. Вечером – у меня.

– Ладно. До вечера! – И Кулагин тоже ушел.

Мне следовало бы постоять спокойно, так сказать, в объятиях скорби, глядя в землю, но боковым зрением я заметил фигуру женщины, появившуюся из-за соседних могил. Это была она. С букетом цветов.

Она словно ждала, когда все уйдут.

Совсем как Лиза! И Лизиной же походкой она медленно приблизилась, встала рядом, проговорила тихо:

– Здравствуй…

В ответ я только кивнул. Я хотел сказать, что теперь мне не так горько, что теперь со мной все будет хорошо, что я сделаю для нее все-все, но близость свежезасыпанной могилы меня остановила.

– Твой отец был последний… То есть, я хотела сказать, он… – начала она, и я почувствовал на себе ее внимательный взгляд. – Таких людей больше нет.

– Спасибо, – кивнул я.

В холмик могилы была воткнута маленькая дощечка. Я шагнул вперед, наклонился, вынул из кармана фотографию отца и прикрепил к дощечке. Татьяна подошла вместе со мной.

– Это его любимая фотография, – сказал я. – Здесь он молодой. Его сфотографировали вместе с начальником. Он работал… Он служил в НКВД. В фотолаборатории. Отец убрал своего начальника, откадрировал. Хорошая фотография.

– Очень хорошая. – Она взяла меня под руку.

Мне хотелось заплакать. Я отвернулся, ее рука выскользнула, повисла в воздухе.

Как она вела себя на поминках? Выше всяких похвал. Тактично, спокойно, внимательно. Все приготовила, подала. Если учесть, что всего за столом нас было – включая ее саму – трое, то не особенно она, правда, и утруждалась.

Я-то вообще вскоре был пьян. Язык у меня развязался, за неимением лучшего слушателем был выбран Кулагин: говорить с нею, делиться с нею я еще не мог. Тогда еще не мог. Мне нужно было время. Если бы я тогда начал перед ней плакаться, то обязательно упомянул бы Лизу, сказал бы об их сходстве, но тающий образ отца утягивал с собой и воспоминание о Лизе.

Я выжидал, когда оно затрется окончательно.

Мы все сидели у одного конца моего рабочего стола, по такому случаю разложенного вдвое, покрытого хрустящей скатертью. На противоположном конце, на блюдце, стояла наполненная рюмка, накрытая куском черного хлеба. Последняя трапеза отца. Выпить, закусить, вернее – занюхать. Больше ему уже ничего не оставалось. На гранях рюмки иногда посверкивал отраженный свет.

– Некоторые думали, что отец был болен, – говорил я внимательно слушавшему Кулагину. – У него якобы была мания преследования. Или комплекс вины. Называй как хочешь. Ему казалось, что те, кого он убирал с негативов, умирали. Не от пули умирали, не от петли, не от инфаркта или в автомобильной катастрофе. То есть на самом деле от пули, либо же они действительно умирали своей смертью, но якобы причиной гибели была его работа.

Сигарета выпала из моих пальцев, покатилась по столу. Кулагин поднял ее, погасил в пепельнице.

– Я слышал об этом, геноссе, – сказал он.

– Так считали некоторые. Считали, будто он больной. – Я достал из пачки новую сигарету. – Он же больным не был. Он знал – причина действительно в его работе.

Кулагин достал зажигалку, дал мне прикурить.

Из ведущей на кухню двери появилась моя Таня-Лиза, с кухонным полотенцем на плече, с тарелкой овощей. Она подошла к столу, поставила тарелку. Я тут же взял с нее маленький пупырчатый огурец и схрумкал его.

– Конечно, конечно, – кивнул Кулагин.

– Я не верил. Сначала. А потом… А сейчас… Мои собственные выводы… Одно накладывается на другое. Это – наследственное. Это постепенно перешло ко мне. – Я глубоко вздохнул и решил признаться: – Знаешь что?

– Что? – откликнулся Кулагин. Он на ощупь нашел на столе бутылку, налил себе и мне, поставил бутылку на место.

– Выпьем! – сказал я и маханул свою рюмку.

– Выпьем, – согласился он, но только пригубил. Я продолжил:

– Вот я собрал архив своих жертв. Кстати, мой отец тебе что-нибудь говорил? Хотя вряд ли, вряд ли. Ты ему не нравился. – Я попытался затянуться, но сигарета погасла.

Кулагин вновь щелкнул зажигалкой, я прикурил, сморщился от дыма. Начав тереть глаза, я вновь уронил сигарету, закрыл лицо ладонями. Кулагин загасил и эту сигарету, налил мне еще.

– Ты почему ему не нравился, а, Колечка? – отнимая ладони, спросил я. – Почему?

Я взял рюмку, понюхал содержимое. Меня передернуло.

– Потому что он мне тоже об этом говорил. Я ведь ему тоже доставал заказы, приносил на дом. Не знал? Как сейчас – тебе. Вот я и сказал, что это все чушь. Бред. Он действительно был болен. А ты – ты заболеваешь!

Я медленно выпил, с размаху поставил рюмку на стол, и у нее треснула ножка.

– Болен? – переспросил я, не чувствуя, как острый осколок входит мне в ладонь. – Говоришь, был болен? А я, значит, заболеваю? Так!

Я поднялся. Стул опрокинулся, мне с трудом удалось сохранить равновесие, я оттолкнулся от стола, качаясь пошел к стеллажу.

– Геноссе! Ладно тебе! – заговорил Кулагин, оставаясь на месте. – Извини! Я не хотел. Мне очень жаль! Я не то хотел сказать!

Я подошел к стеллажу, рывком выдвинул один ящик, вывернул его содержимое на пол. Тогда Кулагин встал, обошел стол, тоже подошел к стеллажу. Я выдвинул другой ящик.

– Это я-то заболеваю? – пиная фотографии, конверты, бумаги, спросил я. – Я? Я не болен! Я абсолютно здоров. Абсолютно. Вот что плохо, очень плохо!

Кулагин попытался увести меня от стеллажа, но я его оттолкнул.

– Прекрати, – сказал он. – Гена, прекрати! Я все понимаю, но послушай…

– Пошел! Пошел! – закричал я. – Пусти меня!

– Генка! Подожди! Давай выпьем, помянем. Ты меня извини. Извини, пожалуйста, я не то хотел сказать, не то!

– Нет! Ты то хотел сказать! – Меня уже было не остановить. – То! Ты сказал… – И я, встав к Кулагину лицом, посмотрел ему в глаза.

Потом как следует размахнулся, но он увернулся от моего кулака. Тогда я замахнулся вновь.

– Да помоги же ты! – крикнул Кулагин Татьяне.

Она осталась на месте, и мой второй удар попал в цель: Кулагин отлетел к столу, ноги его заплелись, он схватился за край скатерти. Со стола попадали бутылки, с рюмки отца слетел кусок хлеба, потом упала и рюмка.

– Пошел! Иди отсюда! – заорал я. – Чтоб я тебя не видел! Пошел!

Кулагин выпрямился, в недоумении посмотрел на меня. Тут Татьяна медленно поднялась, медленно подошла, положила руку мне на плечо. Я вздрогнул.

– Он не был болен! – сказал я. – И это был не несчастный случай! Его убили! Убили!

– Уходи!.. – сказала она Кулагину громким шепотом, погладила меня по затылку.

– Он был здоров! – всхлипнул я. – Он просто скрывался, он боялся, он просто больше не хотел.

Хлопнула дверь. Кулагин ушел.

Что было дальше? Мы постояли, обнявшись, возле перевернутых ящиков.

Со стороны стола это был, наверное, неплохой план: ворох бумаг на полу на фоне стеллажа. Темные тона, передающие драматизм и напряженность. Это был бы басовитый снимок, снимок горлового, глубинного пения. Никакой лиричности, все пронизано напряженностью, грозящей выплеснуться, прорваться.

– Что-нибудь съешь? – спросила она. – Ты ничего не ел.

– Не голоден! – Я чуть отодвинулся: ее глаза были совсем рядом, их внимательный взгляд не отпускал меня, держал крепче ее объятий.

– Тогда выпьешь?

– Выпью! – Я с готовностью кивнул. – Мне необходимо сейчас выпить. – Я снял ее руки со своих плеч, поднес ее ладони к губам. – Ты останешься? – спросил я.

– Да, – ответила она.

И осталась.