Ретушер

Глава 9

Я мнил себя мастером женского фотопортрета. В особенности – фотопортрета специфического, жанра полу-ню.

Того самого, который при пристальном рассмотрении пошлее пошлого. Проститутское целомудрие модели: «Ну, кому дать? А то я в школу опаздываю!»

В этом жанре я поднаторел еще в эпоху вояжей по детсадам, пионерлагерям и воинским частям. Или – свадебных халтур. Снимая сладких малюток, солдатиков в значках и нашивках, брачующиеся пары и их гордых родственников с тупыми рожами, я чувствовал необходимость в чем-то, что было бы совершенно иным по вкусу, совершенно иным по присущей объекту съемки поэтике. Но таким же пошлым.

Полу-ню подходили великолепно. Распластанные телки, демонстрирующие свое естество, полностью накрывались статьей УК о порнографии. Полу-ню ускользали из-под суровых статей. Псевдохудожественные изыски придавали им видимость творений: кисея на причинном месте, легкая тень на груди, выстроенный свет, грим, мази, позволявшие задекорировать некстати появившийся прыщик, – полунювые модели были все в теле, жрали пирожные с кремом, в чай клали по пять ложек сахара.

Что-то во мне сопротивлялось, что-то заставляло меня одеревянивать натуру, тем самым как бы выражая свое отношение и к ней, и к заказчикам. Таким же дубам. Последствия оказались далекоидущими. Все снимаемое – уже после того как я перестал бояться статей УК, после того как рынок начал властно требовать иного – стало деревянным.

Татьяну я снимал в пансионате. На следующий день после танцев. Снимал ее – она просила сама – и следующей ночью, вернее, перед самым рассветом, в неясной дымке, в предрассветном тумане.

И утром, и днем, когда мы собирались в обратный путь.

Зачем она позволяла себя фотографировать? Все-таки не верила в мои способности? Полагалась на свою безнаказанность, на то, что на нее у меня рука не поднимется? Или же, будучи безвольным, послушным орудием, смирилась с планом по устранению свидетелей и, зная, чем это ей грозит, не могла найти силы отказаться? Если и так, все равно ей нет оправдания: как раз причастность к групповщине прощена быть не может, в отличие от самого тяжкого, но своего собственного проступка.

Впрочем, это сейчас я задаюсь такими вопросами. Это сейчас я размышляю о том, кто она – орудие или стрелок.

Тогда, в пансионате, еще до того, как наутро я взял в руки камеру, еще ночью в каждом движении любви, в каждом ее объятии, возгласе я видел приближающееся освобождение.

Татьяна словно возвращала меня к жизни. Выгибаясь, обхватывая мою поясницу ногами, она как бы указывала путь, на котором я смогу вновь обрести вроде бы навсегда утерянные свежесть и непосредственность. Контакт. Рецепт был на удивление прост: надо любить, не трахать – любить! – и не стесняться своего чувства.

Уже на пробных отпечатках – правда, почти через сутки после возвращения – я смог проследить динамику: модель оживала от снимка к снимку.

Да, еще в первую нашу ночь она попросила достать камеру. Мне показалось, что она шутит.

– Тебя это возбуждает? – спросил я.

– Меня возбуждаешь ты! – Она перекатилась через меня, поцеловала, встала с постели и, ступая на мысках, подошла к высокому, от пола до потолка окну, выходящему на узкую лоджию, что опоясывала весь домик.

Татьяна настежь открыла окно, и стрекот неугомонных ночных насекомых заполнил комнату. Она стояла в проеме окна и, приподнимая плечи, глубоко вдыхала тягучий прохладный воздух. Свет лампы возле постели придавал ее телу на удивление мягкий, почти малиновый оттенок. Ягодицы отбрасывали короткую тень на бедра, лопатки появлялись из-под хвоста свободно упавших волос и вновь пропадали.

Стараясь ступать неслышно, я подобрался к ней, обхватил ее сзади.

Соски были напряжены и холодны. Живот был втянут. Я опустил руку ниже, прижался к ее спине.

– Это что? Объектив? – отклоняясь чуть назад, спросила она.

– Он самый. – Я чуть напрягся, ей пришлось сделать шаг вперед; чтобы не упасть, она выбросила руки, оперлась об ограждение балкона, расставила пошире ноги.

– Длиннофокусный? – спросила она.

– Что? – Я уже был в ней. – Не знаю. А ты как думаешь?

– Длиннофокусный! – выдохнула она.

Днем я рассказал ей о странном своем собутыльнике, о фотографии, с которой стараниями моего отца исчез дуче, позже расстрелянный итальянскими партизанами.

– Может, тебе найти этого человека? – спросила она.

Сама заботливость!

– Зачем?

Мы медленно плыли по течению. От того, что Татьяна, лежавшая на скамье, шевелила опущенными в воду ногами, лодка слегка покачивалась.

– Он наверняка знает что-то еще! Тебе обязательно надо с ним поговорить! Обязательно!

– Не раскачивай! Перевернемся!

– Боишься? Трусишь? – Она взбрыкнула, и мы перевернулись.

Только после обеда – точнее, после послеобеденных ласк – я отправился в корпус на поиски летописца органов, но нянечка сказала, что его увезли ночью на «скорой». Острая сердечная недостаточность.

Была еще ночь. Рассвет. Обратно мы, опять заплутав, ехали долго и приехали вечером.

Вот где-то между ночью, рассветом и, уже в городе, вечером Татьяна со мной и поделилась. Сейчас я, конечно, вижу в ее рассказе один только расчет, но тогда! Да во мне все взорвалось! Я был готов бросить все, был готов помчаться что есть мочи и, разыскав совратителя, эту гнусную тварь, раздавить его!

Тот вечер просто стоит перед моими глазами: летняя пыль, красное солнце, на набережной стоят трайлеры, водители-турки, жестикулируя, пытаются доказать гаишнику, что им во что бы то ни стало надо проехать через центр.

Таня жила в том же большом доме на набережной, где жил и мой погибший отец. В моем бывшем доме.

– У тебя здесь квартира? – спросил я.

– Снимаю, – ответила она.

Мне не хотелось с ней расставаться, не хотелось, чтобы она просто так вышла из машины, хлопнула дверцей. Я хотел навязаться к ней в гости, но она ответила неожиданным отказом. Я предложил поехать ко мне, но она сказала, что ей надо переодеться, принять ванну, что завтра у нее рабочий день. Хорошо, решил я про себя, хорошо, завтра же мы увидимся!

– Тогда – до завтра? – сказал я, притормаживая у тротуара.

– До завтра! – Она поцеловала меня в щеку. Признаюсь: я пошел за ней.

В слежке за женщиной заключено некоторое очарование. В слежке же за такой, как она, за той, что воплотила мои юношеские мечтания и, по большому счету, самого меня, – не просто очарование. Близкий к оргазму экстаз. Но – сродни расковыриванию болячки, нарыва.

Я шел за ней каких-то метров двадцать, ужасно боясь, что она обернется. Теперь мне кажется, она знала, что я иду за ней, но тогда в ее походке сквозила усталость – еще бы, так сыграть непростую роль, выложиться и не устать! – она сутулилась, сбивалась с ритма. Татьяна не обернулась.

Я уже знал – это не Лиза. Ничего Лизиного в ней после нашей близости не оставалось, как будто Лизино могло существовать лишь до моего проникновения.

Она вошла в подъезд, я из-под сводов арки вернулся в машину и на покинутом ею сиденье обнаружил черный конверт. Мне не нужно было его раскрывать: я и так знал, что в нем. И расчет ее был верен. Пока что верен.

У моего крыльца стояли машины – милицейский патрульный «уазик», машина «скорой помощи» и «жигуленок» с подозрительно большим для частной машины количеством антенн на крыше. На крыльце высился здоровенный малый в камуфляжной форме, с трансформированной в шапочку и поднятой на лоб маской. По автомату, закинутому за спину, я понял, что если что и произошло, то все уже и кончилось. Если кому-то и было суждено получить этим автоматом по зубам, он уже получил.

Возле машин стояли два мирно беседовавших милиционера, один из которых оказался нашим участковым. Участковый сразу и ошарашил известием: в мастерскую лезли воры, вернее, вор, который погиб при исполнении своего, так сказать, воровского промысла.

Сопровождаемый участковым, я поднялся по ступеням крыльца, камуфляжный открыл нам дверь, и первым, кого я увидел, был тот самый лысый, что допрашивал меня после бойни в ресторане. Участковый, словно распорядитель на какой-то тусовке, подвел меня к лысому и кисло ему улыбнулся, после чего утек на улицу.

Посередине мастерской, накрытое простыней, лежало тело, два санитара стояли возле носилок, вокруг царил полнейший разгром, сновали какие-то люди в штатском, что-то чиркали в своих блокнотах.

– А, это вы! – несколько разочарованно, с таким выражением, словно ожидал увидеть кого-то другого, сказал лысый. – Вовремя. Тут у нас ограбление. Соседи вызвали патруль, а раз тут труп, приехали и мы. – Он взял меня за руку, словно нашкодившего мальчика, подвел к носилкам, кивнул санитарам – точь-в-точь как в голливудском фильме. Однако санитары были не из голливудского мира и, сохраняя прежнее тупое выражение лиц, на кивок никак не прореагировали. Лысому пришлось самому наклоняться к носилкам, пришлось самому приподнимать простыню.

На носилках лежал мой дорогой отставник. Весь в успевшей запечься крови, с изрезанными руками, с зияющей раной на шее.

Честно признаться, первой моей мыслью было – не работал ли я и с его негативом? Нет, не работал, уже несколько успокоено вздохнул я. Но успокоение посетило меня на считаные мгновения: что делал отставник в мастерской, отчего он погиб, да так, словно попал под гильотину?

– Вы знаете этого человека? – спросил лысый.

– Конечно, – ответил я. – Мой сосед.

Лысый вновь кивнул санитарам, на этот раз они зашевелились, набросили простыню, потащили носилки к дверям. Там произошла заминка, санитарам пришлось слегка наклонить носилки, тело чуть было не свалилось на пол. Несший сзади коленом подпихнул отставника на место, но отставничья рука все-таки свесилась почти до пола, ударилась о высокий порог. Раздался незнакомый звук телефонного звонка, один из сновавших по мастерской штатских вытащил из кармана телефонную трубку, раскрыл ее, послушал, что ему говорят, протянул трубку лысому.

– Да! Да! – сказал тот в трубку, а мне махнул ладонью так, словно собирался сказать: «Ты пока погуляй!» – Хозяин только что приехал. Нет. Хорошо. Да, я буду. Что? Да. Понятно. Да. Да. Нет…

Пока лысый говорил, я подошел к двери. Санитары ловко задвинули в свою машину носилки, закурили, загрузились сами. Водитель «скорой помощи» резко сдал назад, сидевший рядом с водителем врач встрепенулся, поднял осоловелый взгляд и, посмотрев на меня, неожиданно лихо сделал ручкой.

– Пройдемте со мной, – сказал мне подошедший лысый, указывая в сторону кухни. Мы с ним проследовали туда.

На кухне он сел на стул возле кухонного стола, вынул из кармана блокнот.

– Так говорите, вы его знали? – перелистывая блокнот, спросил он.

Я взял с плиты чайник, отпил из носика.

– Знали?

Я поставил чайник на плиту.

– Да. У нас были отличные отношения. Мы даже как-то выпивали вместе.

– Отличные? А что же он залез к вам через форточку, устроил здесь черт-те что, собрал аппаратуру? А? Ответа нет? Нет. Рама, понимаете, не выдержала. На обратном пути. Сломалась под его весом, он напоролся на стекла и умер от потери крови. Да, действительно, отношения у вас были отличные. – Лысый отложил блокнот. – Он знал, где что у вас лежит?

– Где что лежит? Нет, думаю, не знал.

– Понятно! Значит, искал. По первому взгляду – что-нибудь пропало?

– Не знаю. Если сейф не вскрыт, если аудиосистема на месте…

– Сейф вскрыт, ваши камеры упакованы, аудиосистема тоже. Все это участковый нашел под окном. Две большие коробки. – Лысый в задумчивости погрыз карандаш. – За последние время на вас просто посыпались несчастья. Ресторан. Гибель вашего отца. Теперь вот это неудачное ограбление.

– Какое отношение гибель моего отца имеет к ресторану и к этому? – спросил я.

– Не знаю. – Он вытащил карандаш изо рта, внимательно осмотрел отпечаток своих зубов. – Я просто подвожу некоторые итоги. Предварительные.

– Как вас понимать?

– Он был здесь не один. Те, кто был с ним, немножко наследили. Чуть-чуть. Сейф у вас непростой. Даже бывший летчик штурмовой авиации с ним не справился бы. Нужны были профессионалы, но мне кажется, им была совсем не нужна ваша дорогая фототехника. И аудиосистема «Сони» тоже была не нужна.

– Что же им было нужно? – спросил я.

– Не знаю. – Лысый поднялся со стула. – Но одно я знаю наверняка. Еще до заключения судмедэксперта. Вашего соседа убили на улице, под вашими окнами. Затащили сюда. Устроили инсценировку. Якобы он решил поживиться. Искали какие-то бумаги.

– Зачем? Кто? Да и нет уже никаких бумаг. Я их сжег!

– Они об этом не знали. А пока я буду искать тех, кто сюда залезал, вам, Генрих Генрихович, надо быть поаккуратней. Поаккуратней, понимаете?

– Нет, не понимаю, – сказал я после небольшой паузы.

– Ну, это вам кажется. Начнете понимать – позвоните.

На листке блокнота он написал номер телефона, вырвал листок и протянул его мне.

– Вы все грозите: я узнаю, я найду, – сев на табурет, сказал я. – А результатов-то! Убийца моего отца ускользнул…

– По этому телефону – круглосуточно!.. – Лысый положил листок с телефоном на стол и направился к выходу. – Разберемся! – бросил он через плечо.

Этот следователь, этот оперативник – как там еще его называть! – произнес «Разберемся!» с той же полупрезрительной интонацией, что и бывший отцовский сослуживец много-много лет назад! Ни на кого не глядя, он пересек мастерскую, подошел к выходившей на крыльцо двери. Его люди, все как один, сложили свои блокноты и, выстроившись в некое подобие колонны, последовали за шефом. Я даже подумал – а не сын ли он бывшего отцовского сослуживца?

Я закурил и заметил маявшегося под окнами домуправского слесаря. Видимо, он и ломал замки по приказу участкового.

Подойдя к окну поближе, я его окликнул. Слесарь алкал работы, жаждал восстановить им же самим и порушенное. Он сразу, брызгая слюной, начал объяснять, что стоявшие на моей двери замки вещь дорогая, что починить сломанные не так-то просто, что лучше купить новые, а старые, починив не спеша, с выгодой продать.

Я терпеливо его выслушал. Он наконец-то выдохся и тяжело вздохнул. Я сунул руку в карман, вытащил деньги.

– Врежь замки. Поставь новую раму, вставь стекло. Запри. Ключи забери с собой. Я приеду утром, и ты мне отдашь ключи. Сделаешь?

– А то! – Он ждал, когда разожмется мой кулак. Деньги перекочевали на его ладонь. Слесарь, не скрывая радости, вздохнул еще раз, теперь уже легко и свободно.

Я посмотрел себе под ноги: на полу возле окна в темном пятне высохшей крови были рассыпаны осколки стекла.

– И стекла эти убери! – сказал я.

– Уберу, уберу! – Он закивал. – И пятно! И пятно соскоблю. Чисто будет. Можешь не сомневаться, хозяин. Все будет ништяк!

Я отщелкнул окурок, вышел на крыльцо, спустился к машине. Вернее, к черному конверту, так и оставшемуся лежать на пассажирском сиденье.

Верил ли я тогда тому, что она мне рассказала? Конечно! Ведь с Лизой, незадолго до переезда в наш дом, произошла точно такая же история. Как я тогда рвался найти Лизиного обидчика! Какие только казни ему не придумывал! Мне предоставлялась уникальная возможность: вновь обрести Лизу и отомстить.

Я не должен был ее упустить.

Однако разгром в мастерской на какое-то время заставил задуматься и о другом. Если лысый был прав, если это было не ограбление, а действительно инсценировка, если кто-то искал мой архив, значит, кого-то интересовала моя работа, мое ретуширование. Кто-то таким образом пытался показать: мой дар нужен, настала пора востребования и моего дара, как когда-то – дара отцовского.

Я завел машину, выехал со двора на улицу. Маневрируя, перестроился в крайний левый ряд, включил, собираясь развернуться, мигалку, притормозил, но услышал сзади звук сигнала. Я обернулся: меня просил убраться с дороги водитель черной «Волги» с ностальгическим номером «МОС». «А пошел-ка ты еще!» – подумал я, но водитель «Волги» оказался парнем настырным: он засигналил вновь, я крутанул руль и чуть не въехал в шедший по правой полосе шикарный красный «БМВ».

«Волга» ушла вперед, подрезанный владелец «БМВ» с выразительной гримасой показал мне кулак, но чей-то, увиденный краем глаза профиль, профиль человека, сидевшего как раз в «Волге», заставил встрепенуться.

Я ударил по газам и, повторяя маневры «Волги», бросился за ней в погоню.

Водитель в «Волге» был классный. На знаки, сигналы светофоров он внимания не обращал, лихо заруливал на поворотах. Тем не менее я сумел приблизится к «Волге», потом обошел ее справа. Так и есть – это он сидел в машине на заднем сиденье, углубленный в чтение каких-то бумаг, это был он, мой дружок детства, мой соучастник по драке на берегу Москвы-реки, соперник, пытавшийся отбить Лизу, горлопан, бывший комсомольский вожачок, ныне – митинговый златоуст.

Он сидел каменным божком, нижняя губка выдвинута вперед, очечки покоятся на самом кончике носа. Это был он, тот самый, кого загородила мне несчастная дура Андронкина.

Байбиков по прозвищу Бай.

Это его фотографии лежали в моей машине в черном конверте.

Это он сажал двенадцатилетнюю Татьяну к себе на колени, надавливал на едва наметившуюся грудь и спрашивал:

– А что это у нас такое?

Сука! Вот так встреча!

Увлеченный разглядыванием своего старого дружка, я не заметил, что прямо передо мной оказался микроавтобус. От столкновения меня спас все тот же водитель «Волги»: микроавтобус ему тоже мешал, он начал притормаживать, принимать вправо, я потерял Бая из поля зрения, но зато успел проскочить в узкое пространство между микроавтобусом и стоявшим у тротуара грузовиком.

«Волга», проехав несколько десятков метров по встречной полосе, на перекрестке ушла налево.

Я остановился у тротуара, дрожащими пальцами достал сигарету, прикурил и вынул из черного конверта несколько фотографий.

На всех Бай выглядел молодцом. Легкая складка возле губ, несколько лукавый поворот головы. Сигаретный пепел упал мне на брюки, я выбросил сигарету в окно.

– Ну, здравствуй еще раз, – прошептал я.

Кулагин был небрит, выглядел каким-то разобранным; впустив меня в квартиру, Коля вернулся на диван, с которого, судя по разворошенным подушкам и соскользнувшему на пол одеялу, он и поднялся, чтобы открыть дверь.

Оказывается, мой дорогой Кулагин был аскетом. Журнальный столик, два кресла, тумбочка с телевизором. Голые стены. Комната напоминала гостиничный номер.

Я вышел на кухню за пепельницей. Там царил идеальный порядок. Создавалось впечатление, что Кулагин питается исключительно диетической, обезжиренной пищей. Никаких запахов, чистота, на кухонном столике скромная вазочка с чуть увядшими яблоками. Мне почему-то стало невыразимо скучно.

– Что ты приехал? – слабым голосом спросил Кулагин, когда я вернулся в комнату и опустился в кресло. – Что-то себя неважно чувствую. – Руки его нервно теребили бахрому одеяла, глаза были красны. – Бессонница. И лихорадит.

– Просто ехал мимо, – сказал я и щелкнул зажигалкой. – Может, тебе нужны какие-то лекарства?

– Ничего мне не надо. – На лице Кулагина появилась легкая улыбка. – Разве что – по чуть-чуть. Ты как?

– За рулем, – выдал я дежурную фразу и поднялся.

– Куда? – Его тонкие брови поползли вверх.

– Схожу за бутылкой.

– У меня есть! В холодильнике. Там и закуска.

Я достал из практически пустого кулагинского холодильника бутылку водки, два помидора, огурец, кусок колбасы, из шкафчика над плитой – две маленькие стопочки.

– Ты вроде бы любишь запивать, – наблюдая, как я расставляю принесенное на журнальном столике, сказал Кулагин. – Там есть еще и «Спрайт». Не заметил?

Я принес пластиковую бутылку «Спрайта» и высокие стаканы, налил ему и себе. Садясь, Кулагин задел лежавший на диване пульт телевизора, и телевизор включился.

– Извини, – сказал он.

– Ничего. Пусть работает. – Я разлил водку по стопочкам.

Кулагин поднял свою стопку, подмигнул: мол, будь здоров и не кашляй!

Мы выпили. Водка была очень холодная и пилась как вода.

– Ты что-то не такой, – сказал Кулагин и взял с тарелки ломтик помидора.

– Все нормально, Коля, – сказал я. – Вот найду работу и…

– С работой сейчас не густо, геноссе. – Кулагин прожевал помидор, вытер губы тыльной стороной руки. – Есть пара вакансий в редакциях, но тебе все равно придется халтурить – платят мало. В фирменных агентствах платят хорошо, только туда сразу не устроишься. Надо искать концы. Да ты и не любишь доказывать, что лучше других. Для тебя это уже ясно, но этого мало. Пока могу отправить в какую-нибудь горячую точку. Их сейчас тьма. Хочешь? Сделаешь хороший репортаж, с тобой сразу рассчитаются…

– Пяток дней назад ты говорил совершенно противоположное. – Я налил по второй. – А впрочем, мне как раз не хватает горячей точки. Куда? И на сколько?

– Мог бы вот с ним поехать. – Кулагин указал пультом на экран телевизора. – Он, говорят, порядочное говно, но работа есть работа.

Я перевел взгляд на экран: шел репортаж из аэропорта, мой милый Бай стоял у трапа самолета и давал интервью.

– Сделай звук! – попросил я.

– Ты что, не знаешь, что он может сказать? – Кулагин взял свой стаканчик и поднес к губам. – Пиздобол, каких мало!

– Звук!

Кулагин нажал кнопку на пульте, и комната наполнилась байским голосом. Я сразу отметил: что митинг, что интервью – те же самые интонации, та же самая истовая, предельная убежденность в собственной правоте и непогрешимости.

– Главное – взвешенная, спокойная позиция, – говорил Бай. – Есть силы, стремящиеся дестабилизировать обстановку. Мы им противопоставим…

Кулагин начал регулировать яркость и случайно переключил канал.

Вместо моего дорогого Бая появилась эстрадная сцена, на которой, широко расставив ноги в ажурных черных чулках, тряся пережженными осветлителем волосами, какая-то блядовитая кошелка хрипела о злой девичьей доле.

– Я хотел послушать, что он скажет! – повернулся я к Кулагину. Тот допивал водку, глазами показывал мне на мою стопочку – давай, мол.

– В газете прочитаешь! – Кулагин поставил стопку на место и выдохнул. – Я знал этого голубчика. Когда работал в НИИ. Он был первым секретарем райкома ВЛКСМ. Редкая дрянь. Его отец, кстати, когда-то был начальником твоего отца. Не знал?

Я выпил, поставил стопку на стол.

– Его отец был железнодорожником. То есть не в том смысле «был», он и сейчас жив. Я его видел на прошлой неделе.

Кулагин пожал плечами.

– Не знаю. Может, он и был железнодорожником, но звание у него было генерал МГБ. Ладно, хер с ними, с Байбиковыми! – Кулагин взял кусок колбасы, начал перемалывать ее своими костистыми челюстями. – Ну, так ты готов?

– К чему? – спросил я.

– К работе. С ним. Позвони, но считай – работа уже твоя! Спрайтику, спрайтику! И поешь! Поешь, геноссе!