Рожок зовет Богатыря

6

Ночью Сережа проснулся от удара грома. Что-то страшно затрещало, и синий свет молнии мгновенно осветил комнату. Мать вскочила:

— Что такое? Что случилось?

— Ничего не случилось, — спокойно ответил отец. Он стоял у окна и глядел, как на улице бушевала буря.

— Если не случилось, то почему же ты не спишь? — подозрительно спросила мать. — Уж, видно, чего-нибудь опасаешься?

— Опасаться можно всего, — ответил он. — А ты ложись. Какой толк не спать?

Мать улеглась снова. А отец все стоял у окна, все к чему-то прислушивался, словно стараясь понять, разглядеть, что сейчас происходит там, в парках. В его напряженном взгляде, в покашливании — будто пересыхало в горле — было что-то такое, от чего Сережа забеспокоился. Он тихонько встал с постели и подошел к отцу.

— Папка, ты что думаешь? — спросил он, заглядывая отцу в глаза.

— Боюсь, не повредило бы чего, — ответил отец.

— А что? Навесы? Кормушки? Или оленя может убить?

— Все может.

За окном глухо и грозно гудела тайга. В блеске молнии видно было, как раскачиваются вековые вершины, как волнуется подлесок всей массой своей листвы. Хлещет дождь, полосует тайгу, а тайга негодует, гудит, спорит с бурей и сама грозит кому-то… И кажется Сереже, что идет яростное сражение в этой черной, изрезанной молниями ночи.

«Уничтожу-у-у!» — воет буря, неистово налетая на тайгу.

И тайга отвечает, шумя листвой и размахивая вершинами:

«Меня нельзя уничтожить! Я старая, дремучая тайга, я немало видела таких бурь! Бури налетают, проливаются дождем, рассыпаются громами — и пропадают! А я стояла и буду стоять — не трогай, не трогай моих старых дубов и тополей, не трогай!..»

«Уничтожу-у-у!» — снова провыла буря.

И вот где-то далеко в лесу затрещало большое старое дерево и упало на землю. Глухой стон прошел по тайге…

— Буря деревья валит, — прошептал Сережа.

— Да, — беззвучно ответил отец.

Тут отец спохватился: чего же стоять и глядеть в черное окно, в которое хлещет дождь, и слушать, как гудит и шумит вековыми вершинами тайга? Все равно сейчас ничего предпринять нельзя.

— Давай спать, Сергей. Утро вечера мудренее.

Сережа снова забрался в постель. Но сон не приходил. Разные думы лезли в голову — воспоминания, мечты, дела прошедшего дня. Какая-то занозинка неприятно саднила в сердце. Какая заноза? Откуда? Отчего? Утро сегодня было хорошее. Рано, на заре, они с отцом ездили на покос, привезли клеверу. Росистые охапки были очень тяжелые, но зато какой воз они наложили, весь розовый от цветов! Сам бы ел такую траву!

А что потом?

И потом было хорошо. Ходили с Толей фотографировать срезку пантов. А потом Богатырь пришел на его рожок, и приезжая девочка Светлана видела это…

Ах, да, Светлана… Вот тут занозинка. Вечером девчонки сидели на терраске, глядели сквозь мелко застекленное окно на сопки, затянутые дождем, и болтали. То и дело слышалось Толино имя: Толя, Толя… Да, конечно, с Толей ни один парнишка в совхозе не сравняется. Он и в тайгу с отцом ходил, и стрелял из отцовского ружья, и верхом ездить научился — его отец ему чаще всех лошадь дает. А как выступает! На каком хочешь собрании может речь произнести! Умный он… талантливый. И собой Толя — что говорить! — красивее всех из ребят. Не то что скуластый Сережа со своим носом бабкой…

Ну хорошо. Пусть так. Пусть Толя всем взял, и в жизни он будет какую-нибудь большую работу работать. Может, и орден получит. Пусть так. Но неужели Толя один все дороги займет? Неужели, если Толя такой герой, то ему, Сереже, уж и ни успехов, ни интересных дел, ни открытий каких-нибудь в жизни не достанется?..

Неправда! У Толи своя дорога, а у Сережи своя. Пускай Толя поплывет как большой корабль, а Сережа — как маленькая лодочка. Ну и что ж? Может, Толя будет управлять… ну, всей областью. А Сережа будет с оленями. Он будет приручать их, одомашнивать. Он будет изучать панты и все, что из них делают. И он, может быть, потом про это про все напишет книгу…

А может, займется лимонником. Очень интересное растение — лимонник. Идет охотник по лесу, или зоолог, или еще какой человек, устанет, выбьется из сил. Тогда он садится, разводит костер и кипятит чай из лимонника. Выпьет кружку — и снова он бодрый, и снова может идти, двигаться, делать свое дело. Вот что такое лимонник! Химики уже занимаются им. Может, и Сережа возьмется за это и какое-нибудь открытие сделает.

А то еще — женьшень. Везде на научных станциях уже сажают плантации женьшеня. Говорят, похуже дикого получается. А может, Сережа начнет изучать, как и где растет дикий женьшень, и создаст саженному точно такие же условия, и у него женьшень вырастет таким же драгоценным, как те редкостные корни, которые люди находят в тайге…

А Светлана пусть глядит на одного Толю Серебрякова. И все пусть глядят только на него одного и только про него говорят. Сереже этого ничего не нужно…

Так успокоил себя Сережа и уснул. А занозинка в сердце осталась. Ну и пусть осталась. Пусть сидит там, о ней знает только Сережа. И не узнает больше никто и никогда.

Ветер гулял по совхозной улице. Домики словно прижались к земле, испугавшись бури, и закрыли глаза. Ни одно окно не светилось, только лампочки на столбах жмурились и мерцали, словно пытались разглядеть что-нибудь сквозь дождь.

Лишь в одном домике, возле кладовых, еще горел огонь. У кладовщика Теленкина сидели гости. Гости эти были случайные. Шли по своим делам биологи с научно-исследовательской станции. Недалеко от совхоза их застала гроза, и они остались переночевать.

Это были знакомые люди. Один — молодой практикант Саша Боровиков. Другой — научный сотрудник станции, шутник и балагур Борис Данилыч Шляпников. Они сидели с гостеприимным Антоновым отцом за накрытым столом и без конца вспоминали и рассказывали разные истории и необыкновенные случаи из своей бродяжьей таежной жизни. Рассказы порой были страшные, но больше веселые и смешные. Хозяйка, мать Антона, сначала все прогоняла их всех спать, а потом и сама уселась с ними за стол и смеялась так, что даже охала и стонала от смеха и все повторяла:

— Ну и шут вас возьми! Ну и чудаки-рыбаки!

Антон давно поужинал. Мать накормила его кашей, творогом и молоком, сунула, украдкой от отца, конфетку и велела лечь спать. Послушный Антон сейчас же улегся. Но как же он мог уснуть, если в соседней комнате происходили такие интересные разговоры!

Плотный ужин, теплая постель, шум дождя за окном — все нагоняло неодолимую дремоту. Однако Антон сопротивлялся, он слушал, приподняв голову над подушкой… Но, послушав минут пять, падал на подушку, побежденный сном. Так и мешались сны и рассказы, а где сон, где рассказ, Антон уже и не пытался разобрать. То шла речь о медведе, который ловил лапой крупную рыбу кету. На перекате вода мелкая — вот тут он ее и хватает. Рыбу съест, а хвост и голову бросит. А еще видели, как медведь на речке баловался. Сначала шлепал лапами по воде, смотрел, как взлетают брызги, а потом уткнулся носом в воду и давай бурлюкать — вот как маленькие ребятишки делают, когда не хотят пить молоко…

А другой раз сядет бурый где-нибудь на сопке, подопрется лапой, глядит куда-то вдаль и думает. О чем думает? Ну, человек и человек…

И вот Антон уже видит этого медведя.

«О чем ты? — спрашивает он. — Скучаешь, что ли?»

Медведь повернулся к нему, поглядел:

«Да, скучаю. Зима скоро…»

Антон вздрогнул, протер глаза. Вот еще, медведь приснился. А разговор за столом идет уже о каком-то домике в лесу, о каком-то лабазе.

— …Недели три мы там прожили, — рассказывает Борис Данилыч, — пернатых изучали, записи вели… За эти три недели наш Саша ухитрился так приучить птиц, что они вокруг дома с утра до ночи кружились…

— Опять вы, Борис Данилыч! — жалобно отзывается Саша. — И когда уж вы про это забудете!..

Но голос матери с живостью прерывает его:

— Ну, ну, Борис Данилыч, и что же?

— Харчей не напастись было, — мягко и негромко продолжает Борис Данилыч. — Он им и каши и мяса. Другой раз придешь обедать, а обеда нет — все птицам скормил! А птицы так целыми стаями к нам прилетали — и сойки, и сороки, и щеглы, и горлицы…

И уже речь его не слышна — шелест крыльев заглушает ее. Антон видит солнечное крылечко, а на крылечке стая птиц — рябенькие, красногрудые, с лазоревыми перьями на крыльях… Щебечут, стрекочут, перекликаются… И все клюют корм. А на крыльце сидит Борис Данилыч, держит в руках лесную сизую горлинку и красит ей шейку лиловой краской, а крылышки — красной.

Дружный смех разбудил Антона.

— Вот Саша и поймал ее. «Товарищи! Новый вид горлинки! Это я открыл!» А мы тоже смотрим, удивляемся — что за дивная горлинка у нас появилась? Дня через три прихожу — Саши нет. Достаю ключ — он у нас всегда около двери, под крышей, висит. Открываю. На столе записка: «Презираю!!!» — с тремя восклицательными знаками. А тут дождь прошел, лиловая-то краска — чернила это были — осталась, а красная с крыла почти вся смылась. Ну, он и догадался!..

Все засмеялись снова. Но Антон как ни старался понять, о чем шел рассказ, так ничего и не понял. Он подложил руку под щеку и сладко уснул, хотя в незавешенное окно сверкала молния и гром рассыпался над самой крышей.

Всю ночь гудела тайга, раскалывалось над нею небо и с грохотом обрушивался на нее дождь. Но с рассветом внезапно все утихло, будто и не было ничего, будто сопкам и лесу все это приснилось душной и темной июльской ночью. Тучи умчались в ущелья Сихотэ-Алиня. В тайге поднялся белый туман — предвестник погожего дня. Деревья, как призраки, стояли неподвижно в густом мареве, отдыхая от ночной тревоги.

Вышли олени из-под навесов, из-под густых крон, из зарослей, где спасались от дождя и бури, замелькали, как тени, осторожные, бесшумные… А когда загорелась заря и туман рассеялся, что-то неожиданное, что-то новое увидели они в парке. Огромный тополь, который стоял у изгороди, рухнул. Он давно уже сгнил изнутри и только ждал бури, чтобы упасть. Тяжкий неохватный ствол с грубой рубчатой корой обрушился на изгородь и повалил ее. Широкий выход открылся из парка в глухие зеленые, еще не хоженные долины, полные свежести и просторов…

Несмело, принюхиваясь, подошли олени к пролому. Тайга позвала их. Этот зов диких распадков и веселых вершин, гремящих ручьев и привольных пастбищ, зов бестропья, безлюдья, зов свободы острее всех почувствовал выхоженный людьми Богатырь. Он все забыл — и корм, который брал из человеческих рук, и песенку Сережиного рожка, и навесы, спасавшие его от ливней и буранов… Он забыл все и первым, перешагнув через упавшую изгородь, скрылся в тайге. А за ним, перегоняя друг друга, ушло из загона и все стадо.

Рано утром прискакал объездчик Андрей Михалыч из парков прямо к директору. И сразу, будто по телеграфу, всему совхозу стало известно, что из второго парка ушли олени. Совхоз зашумел. Забегали рабочие — кормачи, варщики, приемщики пантов, объездчики… Директор Роман Николаич приказал всем немедленно садиться на лошадей и спешить в тайгу на облаву. Поспешно собирали заплечные сумки — в тайгу нельзя уходить с пустыми руками. Котелок, спички (обязательно спички!), нож, кусок хлеба и еще какой-нибудь еды на всякий случай, если придется задержаться в тайге.

Андрей Михалыч забежал на минутку домой. Евдокия Ивановна, толстая, рыхлая, еще полусонная, открыла ему дверь.

— Как ты топаешь! — поморщилась она. — Ребенок спит…

— Весь совхоз на ногах, а «ребенок» спит! — рявкнул Андрей Михалыч. — Анатолий!

Толя открыл глаза.

— Ты что, разве не слышишь, что в совхозе тревога?

— Ну, а ему-то какое дело? — возразила Евдокия Ивановна. — Что это ты, Андрей Михалыч, со своими зверями никому житья не даешь? Что он, загонщик, что ли? Или рабочий в совхозе?

Но Андрей Михалыч не слышал ее.

— Собирайся! Олени ушли! — приказал он Толе.

— Куда это ему собираться? — рассердилась Евдокия Ивановна. — Еще чего? Рад совсем замучить ребенка!

Но Толя не ждал, когда ему скажут второй раз: отец не любил повторять сказанного. С сожаленьем оставил он теплую постель. Двигаться надо было быстро, быть готовым прежде, чем его снова окликнет отец. Мать смотрела, как он одевается, как спешит, не попадая в рукава, как преодолевает дремоту, которая разлита по всему его телу… Подавала ему сапоги, рубашку. И не переставая ворчала:

— И что за характер у человека! Сам покоя не знает и другим не дает. И чего он каждый раз мальчишку за собой тащит? Загонял совсем!

— Готов? — прогремел Андрей Михалыч, заглядывая в комнату.

— Готов! — торопливо ответил Толя, натягивая старые сапоги с короткими голенищами. Эти сапоги он надевал только в тайгу — ведь туда в хорошей-то обуви не пойдешь!

— Отправишься с рабочими. Будешь помогать в засадах. Да не мешкай здесь!

— Нет, папа! Я сейчас же!.. — ответил Толя. Мать глядела на Толю горестными глазами.

Была бы ее воля — она бы немедленно уложила Толю в постель. Ведь еще такая рань! Потом, выспавшись, они сели бы вместе пить чай с вареньем. Потом Толя почитал бы книжку, поиграл бы с ребятами в волейбол, сбегал бы искупаться… Ведь каникулы у ребенка, а никакого отдыха он не видит!

Но жизнь направляет отец. Твердая рука у Андрея Михалыча, ни в чем его не переспоришь!

Толя оделся, мимоходом заглянул в зеркало и поправил кепку, надев ее на брови и набок — ему казалось, что так у него более отважный вид. И — ни чая, ни варенья. Он смелый охотник, закаленный таежник. Все. Толя затянул потуже свой широкий ремень и пошел.

— Подожди! — Евдокия Ивановна схватила его за плечо. — А что же ты с собой ничего не берешь? Куртку надень!

Толя отмахнулся:

— Сейчас солнце пригреет — на что мне куртка? Таскать ее в такую жару.

— А поесть?

— Ну, отец взял же…

— И ты возьми!

Мать достала из кухонного шкафа кусок белого хлеба, намазала его малиновым вареньем — только вчера сварила это варенье!

— Ну, куда я возьму? В руках буду носить?

— А вот отцову полевую сумку возьми!

Она сняла со стены желтую полевую офицерскую сумку на длинном ремне, оставшуюся у отца после войны. Сунула туда сверток с хлебом, сунула еще что-то и подала Толе. Толя вскинул ремень через плечо и побежал на широкий совхозный двор, где уже собрались рабочие.

«Сережа небось спит, — подумал он, — а тут вскакивай, беги…»