Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах

На месте обеих отживших свой век империй следовало, согласно Погодину, учредить два десятка православных и славянских госу­дарств, посадив в них на королевство русских великих князей и окон­чательно превратив таким образом Российскую империю в «целый мир какой-то самодовольный, независимый, абсолютный».17

«Россия — поселение из во миллионов человек, — продолжал он, — ко­торое ежегодно увеличивается миллионом и вскоре дойдет до ста. Где [еще] такая многочисленность? О Китае говорить нечего, ибо его жители составляют мертвый капитал истории и, следовательно, не идут к нашим соображениям». Зато предлагал Погодин представить себе, что будет, «если мы прибавим к этому количеству еще 30 милли­онов своих братьев, родных и двоюродных, рассыпанных по всей Евро- пе, от Константинополя до Венеции, и от Морей [в Греции] до Бал­тийского и Немецкого морей?.. Вычтем это количество... из всей Ев­ропы, и приложим к нашему. Что останется у них и сколько выйдет нас? Мысль останавливается, дух захватывает»}* Да простится эта имперская эйфория бедному Погодину: он столько раз впоследствии, как мы еще увидим, от неё отречется. Просто та­кое было тогда умонастроение в николаевской России (писал это Погодин в 1838 году). Мы помним, что всего три года спустя Шевы- рев говорил о Европе как о «будущем трупе», страдающем «зарази­тельным недугом». Помним и восторг, с которым принял это его от­кровение петербургский бомонд. Так представляли себе в 1840-е

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 3. Там же, с. 2.

состояние Европы читатели «Москвитянина». Обуревавший её по­рыв к свободе приняли они за предсмертную агонию. Всё тогда ка­залось возможным: и добиться нового передела Европы, и сделать границы России навсегда неуязвимыми, и «консолидировать», го­воря сегодняшним языком, альтернативную Европе цивилизацию. Погодин был прав: «дух захватывало»...

Мы-то сегодня знаем, что кончилась тогдашняя эйфория нацио­нальной катастрофой. И, как мы скоро увидим, иначе она и не мог­ла закончиться. Тем более странно, что продолжает она «захваты­вать дух» у православных фундаменталистов и в сегодняшней Моск­ве. Н.А. Нарочницкая, например, вполне искренне горюет, что потеряла тогда Россия замечательный шанс «консолидации круп­нейшего центра мировой политики и альтернативного Западу исто­рического опыта на Евразийском континенте с неуязвимыми грани­цами». И особенно горько ей оттого, что воспользуйся тогда Николай этим уникальным шансом, «латинская Европа смотрелась бы на кар­те довеском Евразии, соскальзывающим в Атлантический океан».19 Вот уж поистине «заразительный недуг», переживший столетия.

Упускается здесь из виду лишь одно обстоятельство. Николай действительно попытался воспользоваться шансом добиться для России «неуязвимых границ». В этом, собственно, и состоял пятый сценарий его внешней политики. И хотя он и отличался от погодин­ского (например, о расчленении Австрии там речи не было), но вли­яние «православно-славянского» сценария просматривается в нем совершенно отчетливо. В частности, место протектората над Турци­ей заняла попытка изгнать её из Европы; место бесславно скончав­шегося Союза трех Дворов заняла забота о переходе «под покрови­тельство России» славянских Сербии и Болгарии (вместе с право­славными дунайскими княжествами, т.е. сегодняшней Румынией); и место защиты целостности Турецкой империи — курс на войну эа её расчленение. Курс этот резко противоречил не только всем пре­дыдущим стратегиям, но и самой генеральной цели николаевской политики в первую четверть века его правления: борьба с револю­цией исчезла из него напрочь. По всем этим причинам уместно, на­верное, назвать его сценарием «великого перелома».

19 Н.А. Нарочницкоя. Россия и русские в мировой политике, М., 2002, с. 197.

Глава пятая Восточный вопрос

против I УРЦИ И» Конечно, если за­быть о решающей разнице между борьбой за про­текторат над Оттоманской империей и войной за её расчленение, можно и впрямь сказать, что Николай всю жизнь вел «процесс про­тив Турции». В известном смысле он был внешнеполитическим экви­валентом «процесса против рабства» в политике внутренней. Во вся­ком случае был он столь же пронизан противоречиями и столь же бесплоден. И остался в истории точно такой же николаевской «не­достройкой», бесславным памятником нелепости всего этого трид­цатилетнего царствования. Вошел он в дипломатические анналы под именем Восточного вопроса.

По словам «начальника штаба по дипломатической части», как называл Николай своего посла в Лондоне Филиппа Бруннова, «Вос­точный вопрос заботил императора с самых первых дней его цар­ствования и никогда не переставал требовать самого серьезного его внимания».20 Что не удивительно, ибо связан он был с таким же риском, как и отмена крепостного права. И последствия его были так же непредсказуемы. Только если в «процессе против рабства» главными оппонентами императора оказались родные Собакевичи, то в «процессе против Турции» оппонентом была вовсе не сама Бли­стательная Порта (как требовала называть себя в официальных до­кументах Турция), но Европа. Причем, вся — и Западная, и Восточ­ная, включая вчерашних союзников. Как писал австрийский дипло­мат граф Прокеш фон Остен, Восточный вопрос был именно «вопросом между Россией и остальной Европой».21

Теперь мы можем точнее сформулировать смысл и цель нашего эксперимента. Только подробный, систематический анализ полити­ки Николая в этом решающем Восточном вопросе позволит пока­зать, насколько эффективна для её понимания идея множественнос­ти стратегических сценариев. «Процесс против Турции», с которого началась и которым закончилась внешнеполитическая деятельность

С.С. Татищев. Внешняя политика императора Николая I, Спб., 1887, с. 307.

«Процесс

Там же.

императора, предпочтительнее в этом смысле его собственно «жан­дармской», контрреволюционной деятельности. Просто потому, что результаты его борьбы с революцией были, похоже, сильно преуве­личены в традиционной историографии — как его оппонентами, так и апологетами. На поверку оказываются эти результаты минималь­ными и для общей оценки внешней политики Николая несуществен­ными. Во всяком случае к общеевропейской войне привести не могли они ни при каких обстоятельствах.

Имея, однако, в виду эту центральную роль Восточного вопроса во внешней политике Николая, есть, наверное, смысл хотя бы кратко ос­тановиться на том, что представлял собою объект этой политики, «боль­ной человек Европы», как называл император тогдашнюю Турцию.

Глава пятая Восточный вопрос

«МОСКОВИЯ» Потерритории, которая ей формально принадлежала, соперничать с Блиста­тельной Портой могла лишь Россия. Порта при этом была не только евразийской, но и евроафриканской империей. Чтобы дать читателю представление о её тогдашней территории, достаточно просто пере­числить государства, расположенные на ней сегодня: Марокко, Ал­жир, Тунис, Ливия, Египет, Судан, Йемен, Саудовская Аравия, Изра­иль, Ливан, Сирия, Иордания, Ирак и собственно Турция — это лишь в Африке, в Азии и на Ближнем Востоке. В Европе владения её вклю­чали Албанию, Словению, Сербию, Грецию, Болгарию и Румынию.

Турецкая

Если у Российской империи была лишь одна серьезная голо­вная боль, Польша, то у Турции таких «Польш» была, как видим, до­брая дюжина. Мудрено ли, что весь XIX век пребывала она, можно сказать, в состоянии полураспада? В Тунисе правил свой Бег, в Ал­жире свой Дей. В Аравии хозяйничали фундаменталисты — вахха­биты, для которых сам султан, Халиф правоверных, вообще был еретиком, отступником от Ислама. Сирией правил Джезар-паша (славянин, перешедший в мусульманство), Египет был в руках могу­щественного Мегмета Али, тоже славянина, ставшего мусульмани­ном, с которым мы еще не раз в этой главе встретимся. Хозяином Болгарии был Виддинский паша Пазван Оглу, хозяином Албании

1 Глава пятая Восточный вопрос Турецкая «Московия» 259

янинский паша Али Тепеделенский. Перечислять устанешь, а управ­лять — представляете?

Формально все они были наместниками султана, губернатора­ми, в действительности многие из них вели себя как независимые правители, разве что посылали время от времени дорогие подарки визирям и влиятельным женам султанского сераля. Все имели соб­ственные армии, а некоторые, как мы еще увидим, были намного сильнее султана. Понятно поэтому, почему Блистательная Порта, по­добно Московии накануне Петра, провела целое столетие в попыт­ках себя реформировать. Понятно и почему нескольким из её султа­нов предсказывали будущее Петра.

Ничего, однако, из этих реформ не вышло. И турецким Петром никому из её реформаторов стать было не суждено. Конечно, на пу­ти реформы лежали мощные препятствия. Главными из них были янычарское войско и реакционное духовенство. Но ведь и рефор­мам Петра противостояли стрельцы и фундаменталистская церковь. Так что проблема, наверное, в другом. Просто слишком затянулось дело. Турецкая «Московия» опоздала. Столетие, отделившее успеш­ную реформу Петра от попыток реформ Селима III сделало модер­низацию империи невозможной. А поскольку оттоманские элиты пронизаны были имперской ментальностью ничуть не меньше рос­сийских и от традиционной великодержавности отказываться не желали, XIX век стал для Блистательной Порты роковым.

Но давайте по порядку. Первым препятствием для модерниза­ции 6ыл*как мы уже говорили, янычарский корпус, некогда краса и гордость Оттоманской армии, к XIX веку превратившийся в то же самое, во что превратилось бы стрелецкое войско в России, если бы Петр вовремя с ним не расправился. Янычары стали в лучшем случае вооруженными торговцами, а в худшем — вымогателями и бандитами, получавшими деньги за государственную службу, ис­правлять которую не желали. Они отчаянно сопротивлялись любым европейским нововведениям и в первую очередь, конечно, созда­нию регулярной армии. А когда им удавалось объединиться с фана­тичными улемами, духовными наставниками стамбульской толпы, сопротивление их становилось непреодолимым.

Селиму III, первому оттоманскому реформатору, в котором фран­цузский посланник Шуазель-Гуффье предвидел будущего Петра, при­шлось в 1807 году испытать силу этого сопротивления на себе. Моло­дой султан создал первый корпус регулярной армии, низами-джедид, построенный по европейскому образцу и оснащенный новейшим французским вооружением. Янычары, естественно, подняли мятеж, требуя не только роспуска низами-джедид, но и, так сказать, импич­мента султану. «Заслуживаетли оставаться на престоле падишах, — за­дали они вопрос великому муфтию, — который своими распоряжения­ми подрывает священные начала Корана?» И едва согласился с ними муфтий, судьба реформатора была решена. Новый султан Мустафа IV, ненавистник европейских новшеств, приказал задушить Селима. Союз янычаре духовенством победил. Низами-джедид был распущен.

Однако следующий претендент на титул турецкого Петра, султан Махмуд II, ошибку предшественника учел. Он договорился с духо­венством заранее и во время следующего мятежа янычар в 1826 го­ду объявил их вне закона, развернул против них знамя Пророка и попросту расстрелял мятежников из пушек. Правда, «султан при­казал отрубить еще немалое количество голов, — заключает эту эпо­пею французский историк, — но победа осталась за законом».22

22

Махмуд был большим поклонником европейской цивилизации (хотя, в отличие от Петра, знал о ней лишь понаслышке). Морская, артиллерийская и инженерная школы, основанные Селимом, были восстановлены, турецкая молодежь отправлена в Европу для обуче­ния воинскому мастерству. В империи были введены единая почта и паспортная система, а в Стамбуле даже начала выходить газета. Но главное, было запрещено ношение тюрбана. Султан и его двор щеголяли в европейском платье, его жены стали открыто появлять­ся в общественных местах, а при европейских дворах были впер­вые заведены постоянные посольства.

Глава пятая

воаочиь,й вопрос f| Э Р ОД И И H Э П вТр Э Внешне могло

показаться, что дело идет на лад и реформа, не удавшаяся Селиму, удастся Махмуду. Не тут-то было, однако. Вме­шались мусульманское духовенство и, естественно, имперский во­прос. С точки зрения правоверных, Халифу, хранителю святынь Ис-

«История»,т.з, с. 203.

лама, не подобало упразднять тюрбаны и тем более посещать балы и банкеты, где рекой лилось запрещенное Кораном вино. Стамбул опять заволновался. Турецкие юродивые, дервиши, останавливали султана на улице и кричали ему: «Падишах, гяур, Аллах потребует от тебя отчета за нечестивость!» Их, конечно, казнили, но ненависть к европейским новшествам султана росла словно на дрожжах. И Махмуд, в отличие от Петра, очень быстро, как мы еще увидим, перед ней капитулировал. Тем более, что ситуация в империи скла­дывалась в высшей степени неблагоприятно.

Султану никак не удавалось подавить греческое восстание, ставшее к середине 1820-х знаменем всей либеральной Европы. В её глазах боровшиеся за независимость греки отстаивали дело цивилизации против варварства. Складывалась парадоксальная ситуация: самый европейский из владетелей Оттоманской империи оказывался вдруг воплощением азиатского варварства. По всему континенту создавались филэллинские комитеты, собиравшие деньги на помощь грекам и посылавшие в Грецию добровольцев. Газеты ежедневно помещали сообщения с театра военных дей­ствий, журналы публиковали пламенные статьи таких европейских знаменитостей, как Шатобриан и Лафайет.

Парижское филэллинское общество собрало для греков 3 мил­лиона франков. Лондонские банкиры дали временному греческому правительству два огромных по тем временам займа: 8оо тысяч фун­тов стерлингов в 1821-м и два миллиона в 1825 году. Добровольцем поехал умирать в Грецию Байрон. Казалось бы, самое простое, что мог в таких обстоятельствах сделать султан-реформатор, это даро­вать Греции если не независимость, то, по крайней мере, широкую автономию, одним ударом завоевав таким образом симпатии всей Европы. Тем более, что усмирить греков силой он все равно не мог.

Но так далеко европеизм Махмуда не простирался. Султан по­ступил традиционно: попытался раздавить мятежную провинцию империи силами другого провинциального вассала, воинственного египетского паши Мегмета Али. К этой истории, однако, мы еще вернемся. А пока что подведем итоги. Как Селим, так и Махмуд, ока­зались лишь пародиями на Петра. В отличие от него, им не удалось ни секуляризовать страну, ни кардинально изменить её культур- но-политическую ориентацию.

Так или иначе, читатель можеттеперь более компетентно оце­нить как то, что сделал для России Петр, разрушив в конце XVII века Московию, так и то, с какой Турцией пришлось иметь дело Николаю.

Глава пятая

восточный вопрос греЧеское

ЧУДО В заключительной книге трилогии мы пого­ворим о столкновении Петербурга со Стамбулом по поводу Греции в самый драматический его момент в 1825 году, ког­да дело закончилось скандальным конфузом петербургской дипло­матии, так и не сумевшей до кончины императора Александра раз­решить конфликт между двумя непримиримо противоречившими друг другу императивами. С одной стороны, лояльность Священно­му Союзу требовала безоговорочно осудить греков как мятежни­ков, восставших против легитимного государя. Греция «находится под скипетром Оттоманов, — отвечал на их просьбу о помощи рос­сийский канцлер Каподистрия, — Провидению угодно, чтобы под этим скипетром вы ему и служили».23

Но симпатии к восставшим требовали столь же безоговорочной поддержки греков как борцов за национальное освобождение. Этот неразрешимый конфликт практически парализовал российскую по­литику. В результате, как с удовольствием констатировал партнер России по Священному Союзу Меттерних, «влияние русского двора на греков потеряно».24 Но то, что было политической интригой для австрийского канцлера, звучало как смертный приговор для исте­кающих кровью греков. Выход из игры единоверной России в мо­мент, когда сын египетского паши Ибрагим явился по просьбе сул­тана в Грецию во главе огромной армии, не оставлял восставшим надежды. «Дело греческой независимости, — замечает француз­ский историк, — казалось окончательно проигранным»25

Но тут случилось невероятное. Греки склонны были рассматри­вать это как чудо. В последнюю минуту, когда Ибрагим уже разгро-

23 История России в XIX веке (далее ИР), М., 1907, вып. 8, с. 589. 2k Там же, с. 591. 25 «История», т. з, с. 190.

мил их ополчение и готовился к штурму тогдашней столицы респуб­лики Навплии, он вдруг снял осаду и приказал своей армии отсту­пать по всему фронту. А произошло на самом деле вот что. Под на­жимом всеевропейской филэллинской кампании в конфликт вме­шалось английское правительство. Только что вступивший в должность британский премьер Джордж Каннинг заявил: «Россия покидает свой пост, Англия должна занять её место. Тем более, что человечество этого требует».26 Ибрагим намек понял. Английский флот мог в любую минуту перерезать его коммуникации с Египтом. На время, по крайней мере, греческая республика была спасена. Три месяца спустя Александр умер, у руля империи встал Николай. И вот что случилось дальше.

Глава пятая Восточный вопрос

«Наиболее вредная из всех возможных

комби Н 3 Ц И И У> Для нового царя пре­данность принципам Священного Союза вовсе не была императивом. И если не стал он филэллином, то совсем по другой причине. Он сразу понял то, чего так и не уразумели ни им­ператор Александр, ни султан Махмуд: греческое восстание вовсе не было рутинным, провинциальным мятежом, с которым, кактра- диционн#заведено было в Блистательной Порте, можно покончить силами соседнего вассала. Для Николая события в Греции пред­ставляли грозный симптом европейской революции, вырвавшейся далеко за пределы Запада и на глазах завоевывавшей православ­ную страну.

В самом деле еще в 1822 году первое же собрание народных представителей в Эпидавре провозгласило не просто независи­мость Греции, но и принцип верховенства народа. Мало того, оно выработало ненавистную Николаю конституцию, приняло идею раз­деления властей и гарантировало всем гражданам республики не­прикосновенность личности, свободу совести, печати и собраний.

Короче говоря, греки шли даже дальше декабристской конституци­онной монархии. И это вовсе не было каким-то временным «безу­мием наших либералов»: второе собрание 1827 года в Трезене без­оговорочно подтвердило политические принципы Эпидавра. Даже на краю гибели не желали греки отказаться оттого, что для Николая было откровенной крамолой. И при этом ожидали поддержки от па­лача декабристов? Не странно ли?

Вот реакция императора на греческие дела в записи барона Бруннова:

«Увеличивать материальные силы греческой державы, подчиняющей­ся влиянию учений, управляющих политикой морских держав, было бы изо всех возможных комбинаций наиболее для нас вредною».27 Другое дело, что Николай был, конечно, непрочь использовать за­труднения, причиненные Порте греками. Тем более, что затруднения эти усугубились реформами султана Махмуда, в частности расстре­лом янычарского корпуса. Старая военная организация империи на глазах рушилась, новая еще не была создана. Как же упустить такой, сточки зрения «турецкого» сценария, удобный момент? И поэтому уже в марте 1826 года, еще в разгар следствия по делу декабристов, Николай предъявил Порте грозный ультиматум. Речь в нем, правда, шла главным образом о неприятностях, которые чинили русским куп­цам турецкие чиновники, но между прочими претензиями султану на­помнили и о старом договоре 1774 г. в Кучук Кайнарджи, в котором Турция признавала право России на защиту в её владениях христиан.

Ультиматум встревожил Англию. Она дала понять Николаю, что конфликт между греками и турками есть дело общеевропейское и она не позволит России решить его в одностороннем порядке. Не желая восстанавливать против себя Англию, царь согласился с нею сотрудни­чать, о чем и был 4 апреля подписан соответствующий протокол.

От Стамбула его, правда, скрыли, чтобы не мешать Николаю до­биваться полной свободы торговли в турецких портах. Но совмест­ное давление принесло результаты. 7 октября 1826 года при по­средничестве Англии был заключен Аккерманский договор. Россия получила всё, чего добивалась. О Греции, впрочем, в договоре не было ни слова. Ею Николай, ясное дело, пренебрёг.

Глава пятая

восточный вопрос «Освободитель Греции»

А греческая эпопея междутем продолжалась. Полу­чив подкрепление из Египта и решив все-таки бросить вызов Анг­лии, Ибрагим разорил Пелопонес.

5 июня 1827 года к ужасу европейских филэллинов пали Афины. Республика снова оказалась на краю гибели. И ограничиваться од­ними декларациями было уже нельзя. Тем более, что под нажимом своих филэллинов к русско-английскому протоколу от 4 апреля примкнула и Франция. 6 июля 1827 года Англия, Франция и Россия подписали лондонский трактат о совместных действиях против Тур­ции. И поскольку Порта, опьяненная победами Ибрагима, условия трактата отвергла, союзные эскадры 20 октября вошли в порт Нава- рина, где был сосредоточен турецко-египетский флот, и в ходе двух­часового боя его уничтожили.

Но тут встал на дыбы султан Махмуд. И куда только девался весь его европейский лоск, едва на карте оказалась судьба империи? За­ключив союз со своим духовенством, Махмуд объявил джихад про­тив неверных. В особенности негодовал он против России, которую обвинил в том, что она его обманула, не поставив в известность при заключении Аккерманского соглашения о союзе трех держав против Турции. Это, конечно, была чистая правда, но все равно обидная. Еще более чувствительным, однако, был удар по экономике России, когда Турция закрыла проливы для русских коммерческих судов. Ко­роче говоря,*2 апреля 1828 года опубликован был в Петербурге ма­нифест о войне с Турцией. И хотя в нём Греция опять-таки даже не упоминалась, русское общество все равно было уверено, что Россия намерена, наконец, заступиться за греков — и откликнулось на цар­ский манифест с громадным воодушевлением.

Пушкин и Вяземский даже попытались записаться добровольцами в действующую армию. Им, впрочем, отказали. В письме великого князя Константина Павловича Бенкендорфу объяснялось, почему: «Поверьте мне, любезный генерал, что ввиду прежнего их поведения, как бы они ни старались выказать свою преданность службе е.в., они не принадле­жат к числутех, на кого можно было бы в чем-либо положиться».28 Как

28 «Русский архив», 1884, № 6, с. 319.

видим, «декабристы без декабря» оставались для власти чужими даже в момент общего патриотического подъема. Но ведь важен здесь порыв. А.В. Никитенко записывал в дневнике 8 апреля: «Итак, роковой час ударил и для Турции. Спросите в Петербурге всех, на­чиная от поденщика и до первого государственного человека, что думают они о предстоящей войне. Ато, ответят они вам, что Турция погибла! Столь уверены ныне русские в своем могуществе... Дове­рие к твердости государя очень сильно в народе».29

Две недели спустя в записях Никитенко звучат уже торжествую­щие ноты в духе Погодина:

«Государь уехал в армию. Если война начнется, то для того, чтобы уси­лить могущество России и озарить славою царствование Николая... Будет борьба, борьба кровавая за первое место в ряду царств вселен­ной — борьба между новым Римом и новым Карфагеном... На чью сторону склонятся весы?Англия могущественна, Россия могущественна и юна»?0 Трудно, право, поверить, что восторженные эти заметки принадле­жат тому же человеку, который писал, как мы помним, четверть века спустя: «главный недостаток этого царствования в том, что всё оно было ошибкой». Что же, подумайте, должен был натворить Николай в эти злосчастные четверть века, чтобы так жестоко оттолкнуть даже самых преданных ему поклонников? Речь у нас, впрочем, о другом.

7 мая русская армия начала переправляться через Прут. Несмо­тря на присутствие государя, однако, кампания 1828 года прошла на редкость плохо. «Турки по обыкновению отсиживались в крепос­тях и не шли в поле, — комментировал русский историк, — русские войска тоже по обыкновению оказались плохо подготовленными к крепостной войне — и кроме того, плохо снабженными и плохо приспособленными к климатическим условиям, в которых им при­ходилось действовать; была масса больных. Осаду Силистрии при­шлось снять, Шумлу, прикрывавшую доступ к балканским перева­лам, даже не решились осаждать. Была взята лишь при помощи чер­номорского флота одна Варна — чтоб хоть чем-нибудь почтить личное присутствие Николая Павловича».31

А.В. Никитенко. Дневник в трех томах, М., 1955, т. 1, с. 76-77- Там же, с. 77. (выделено мной. ~А.Я.) ИР, вып.8, с. 594.

Турция не погибла, как ожидали, и фанфары затихли. Более того, русская армия отступила и император отбыл в Петербург. Меттерних злорадно сравнивал это отступление и отъезд бросившего армию им­ператора с бегством Наполеона. Разочарование было таким глубоким, что Николай даже попытался через датского посланника в Стамбуле начать переговоры о мире. Но вчерашний европейский реформатор Махмуд, преисполнившийся вдруг исламского пыла, гяурам отказал..

Более того, повелел своим войскам выйти в следующем году в по­ле и прогнать неверных из дунайских княжеств. И сделал это, между прочим, напрасно. Во-первых, в тыл туркам ударили греки, а во-вто­рых, новый командующий русскими войсками И.И.Дибич наголову разгромил турецкую армию, едва она показалась в поле, перешел Балканы и 29 августа 1829 года стремительно ворвался в Адриано­поль. Казачьи разъезды появились в окрестностях Константинополя. И как в 1828-м началось головокружение от успехов у султана, так в 1829-м началось оно у императора. Тут и сложился, надо полагать, в его сознании «турецкий» сценарий.

По Адрианопольскому договору, заключенному 14 сентября, Тур­ция уступила России не только устье Дуная и северное Причерномо­рье, но и фактический контроль над дунайскими княжествами. На всём пространстве Оттоманской империи русская торговля была изъята из ведения турецкой администрации. Ведать ею отныне должны были но- воучрежденные русские консулы. Турция обязалась уплатить 11,5 мил­лиона дукатов военной контрибуции. Но главным достижением России в Адрианбполе оказалось то, чего она даже и не требовала.

Статью об автономии Греции турки внесли в проект договора по собственной инициативе. Ясное дело, Дибич неожиданного подар­ка не отверг. Так Николай вдруг нечаянно оказался «освободителем Греции».

Глава пятая

Восточный вопрос ОДИН

«восстановитель баланса»

Зачем сделали это турки, понятно. После Наварин- ского разгрома Ибрагим увел из Греции египетские войска и сохра­нить после этого власть над нею у султана надежды все равно не бы­ло. Единственное, что оставалось Порте, это вбить клин между союз­никами. Тем более, что Европу ничего, кроме автономии Греции, в этом конфликте, собственно, не интересовало. Таким образом Порта и разоружала филэллинское движение, и привлекала на свою сторону всю европейскую дипломатию, посеяв тем самым се­мена грозного конфликта между Россией и Европой.

Но обнаружится это еще не скоро. В Петербурге таких нюансов даже и не заметили. Там беззаветно праздновали начало реализа­ции первого сценария. Как заметил французский историк, «русский царь господствовал над Турцией с меньшими издержками и мень­шим риском, чем если бы он овладел Константинополем... Он на де­ле стал властителем Востока».32

На этом, пожалуй, можно было бы и закончить сагу о том, как Николай вопреки собственному желанию оказался освободителем Греции, когда бы В.В. Кожинов не предложил в книге, опубликован­ной в Москве почти одновременно с первым изданием монографии Линкольна, совсем иную версию событий. Прежде всего заметил он, что «как хорошо известно, Россия, исходя из многовековых свя­зей с православной Грецией, сыграла громадную роль в её нацио­нальном освобождении».33 Уже на следующей странице читатель уз­нает, что Россия «гораздо больше, чем кто-либо, сделала для осво­бождения Греции».34

Разумеется, ни о европейском филэллинском движении, ни о сот­нях добровольцев, включая Байрона, погибших в борьбе за гречес­кую свободу, Кожинов даже не упомянул. Тем более не упомянул он, что в самые трагические минуты восстания, когда судьба его висела на волоске, пальцем о палец не ударила российская дипломатия, что­бы его спасти. Напротив, она, как мы помним, то уговаривала греков «служить под скипетром султана», то рассуждала о победе восстав­ших как о «наиболее вредной для нас комбинации».

Зато много страниц посвятил Кожинов рассуждениям о неком заговоре против интересов России, возглавленном ни больше ни меньше как её собственным вице-канцлером Нессельроде. Участни-

«История», Т-З, с. 201.

В.В. Кожинов. Тютчев, М., 1988, с. 204.

ками заговора оказались под пером Кожинова все российские дип­ломаты с нерусскими фамилиями. В греческих делах заговор достиг кульминации, когда «в результате закончившейся победой России русско-турецкой войны 1828-1829 гг. сложилась ситуация, при ко­торой положение Греции как бы целиком должна была определять именно Россия: статья о Греции, включенная в Адрианопольский договор с турками, предполагала теснейшую связь нового государ­ства с Россией».35

И в этот драматический момент «ставленник Нессельроде, посол в Англии Ливен, совершил», оказывается, «прямо противоположную акцию». Какую же? «Ливен дал согласие на то, чтобы вопрос о Гре­ции решался в Лондоне на международной конференции».36 Непо­нятно здесь лишь в чем, собственно, состояла предательская суть «акции Ливена». Греческая проблема с самого начала была всеев­ропейской. Это провозглашалось еще в Лондонском трактате 6 июля 1827 года. После своего поражения Турция лишь присоединилась к этому трактату, внеся в него статью о греческой автономии в Адри­анопольский договор по собственной, как мы видели, инициативе. И даже намека не содержалось в этом турецком предложении на «теснейшую связь нового государства с Россией». Да и просто не бы­ло еще тогда никакого нового государства. Только Лондонская кон­ференция великих держав, выйдя далеко за рамки русско-турецкого договора, «пришла к заключению о необходимости сделать Грецию совершенно самостоятельным государством»37 И потому на поверку ни Ливен, ни Нессельроде, несмотря на свои подозрительные фами­лии, здесь попросту ни при чем.

Самое главное, однако, заключалось в том, что независимая Греция просто не хотела иметь ничего общего с самодержавной Россией, «была, — по признанию русского историка, — для прави­тельства и императора Николая безнадежно потерянной страной».38 Кожинов, естественно, объясняет это кознями Нессельроде и Ливе­на. Николаевские дипломаты смотрели на дело трезвее. Суть, по их

Там же, с. 206.

Там же.

ИР, вып. 8, с. 597.

мнению, была в другом: греческое правительство «покровительст­вует сторонникам разрушительных идей, поощряет стремление из­вестной партии, желающей введения конституционного порядка».39

Короче говоря, со своей точки зрения Николай был прав, не же­лая помогать грекам. Подняв мятеж против законного государя и поторопившись с принятием конституции, греки с самого начала обещали стать плохими союзниками в борьбе с революцией. Завое­вав независимость, оказались они, с точки зрения императора, пе­ребежчиками в лагерь врага. И зря поэтому подозревал «восстано­витель баланса» происки Англии и российских дипломатов с нерус­скими фамилиями. То, что произошло с Грецией, вовсе не требует такого экстравагантного объяснения. Недоверие конституционно настроенных греков к самодержавной России и предпочтение, ко­торое оказывали они либеральной Англии, было совершенно естес­твенно. России они попросту боялись.

То же самое, как увидит читатель заключительной книги трило­гии, произойдет и во всех других православных государствах, осво­бодившихся от оттоманского господства, — и в Сербии, и в Румы­нии, и в Болгарии. Ни религиозная близость, ни племенное родство, на которые со средневековым упрямством полагалась русская поли­тика — и которые до сих пор, как видим, вдохновляют отечественных «восстановителей баланса», — не выдерживали конкуренции с естес­твенным стремлением всех этих народов к свободе. Самодержавная Россия была для них таким же опасным анахронизмом, как и султан­ская Турция. И потому Греция оказалась лишь первой ласточкой.

Глава пятая Восточный вопрос

На страже

Оттоманской империи

Так или иначе, объявив Николая после Адрианопо­ля «властителем Востока», французский историк явно поторопился. Стремительно развивавшиеся события не дали императору ни по­чувствовать свою власть в Турции, ни вычислить, как распорядиться этой властью дальше. Оказалось, что даже решительная победа над

Глава пятая Восточный вопрос На страже

Оттоманской империи

султаном вовсе еще не была равнозначна установлению контроля над его империей «от Ганга до Дуная». Прежде всего потому, что, как мы уже знаем, не имел такого контроля и сам султан. Николая не покидала мысль о том, как помочь ему, а тем самым, конечно, и себе, такой контроль обрести. Тут нужен был какой-то экстраорди­нарный шаг. Почему бы, например, любезному Махмуду не перейти в христианство, а там уже они вместе как-нибудь разобрались бы с нехристями?..

Если читатель подумает, что я преувеличиваю хлестаковскую легкость в мыслях императора, которого Б.Н. Миронов категориче­ски объявил, как мы помним, безупречно «прагматичным», то вот факты. В 1832 году, давая прощальную аудиенцию отбывавшему в Стамбул чрезвычайному посланнику султана Халиль-паше, Нико­лай попросил его передать Махмуду, кроме письма, еще кое-что, «писать о чем не принято». Это как раз и был дружеский совет пе­рейти в христианство. Халиль-паша, надо полагать, был ошеломлен таким экстравагантным советом не меньше читателя. Во всяком случае он, хоть и рассыпавшись в благодарностях, передать совет императора своему повелителю не обещал.40

Посланника можно понять. События в Оттоманской империи после Адрианополя разворачивались в совершенно неблагоприят­ном для такого рода фантазий направлении. У султана разгорался жесточайший конфликт с могущественным египетским пашой. Мег- мет Али обвинил Махмуда в отступничестве от Ислама. Послав, как мы помним^ по просьбе султана своего сына Ибрагима усмирять греков, паша исполнил, кроме того, еще одну его просьбу: он вы­шиб ваххабитов из священных городов Мекки и Медины. А по ходу дела, надо полагать, поднабрался у них религиозной терминологии. И было бы, конечно, глупо с его стороны, не воспользоваться в спо­ре с султаном такой сильной, сточки зрения правоверных, картой.

Сам-то спор был, впрочем, совсем о других, куда более проза­ических сюжетах: не поладили в цене за услуги. Но как бы то ни бы­ло, последнее, в чем нуждался султан, отстаивая свою преданность Исламу, это в советах гяура, да еще таких нечестивых. А претензии к нему Мегмета Али были простые. Махмуд предложил ему за все его военные услуги — и в Греции, и в Аравии — всего-то один остров Крит. А паша хотел Сирию (в состав которой входили тогда, напо­мню, сегодняшние Израиль, Ливан, Иордания, Сирия и даже поло­вина Ирака). Больше того, паша хотел получить Сирию в наслед­ственное владение. Речь, короче, шла о расчленении империи.

У Мегмета Али, заметим, была первоклассная, обученная фран­цузскими инструкторами и вооруженная по последнему слову евро­пейской техники армия. И сын его Ибрагим был блестящим генера­лом, как тогда говорили, восточным Наполеоном. Короче, шансов устоять против него один на один у султана было мало. Точнее, их не было. Если, конечно, в дело не вмешается Аллах. Или, по крайней мере, великие державы Европы. Пока суд да дело, однако, Ибрагим самовольно оккупировал Сирию. А когда осенью 1832 года султан попытался было топнуть ногой, отрешив Мегмета Али от губернатор­ской должности, Ибрагим отбросил турецкую карательную экспеди­цию почти к самому Стамбулу. В результате Мегмет Али, а вовсе не император России, оказался «властителем Востока» — от Нила и Ев­фрата до Малой Азии.

Тут Николаю и представился, как мы понимаем, замечательный случай не только закрепить свой успех в Адрианополе, но и связать его с борьбой против международной революции. «Я хочу показать султану свою дружбу, — внушал он генералу Н.Н. Муравьеву, воз­главившему русскую дивизию, отправленную выручать Махмуда. — Надобно защитить Константинополь от нашествия Мегмета Али. Вся эта война не что иное, как последствие возмутительного духа, овла­девшего Европой... С завоеванием [этим духом] Царьграда мы бу­дем иметь в соседстве гнездо всех людей бесприютных, без отечест­ва... Они ныне окружают Мегмета Али, наполняют флот и армию его. Надобно низвергнуть этот новый зародыш зла и беспорядка».41

Едва ли возможно вообразить большую несуразность, нежели представить свирепого восточного деспота Мегмета Али, по сравне­нию с которым даже султан Махмуд со своим джихадом выглядел ли­бералом, в качестве знаменосца международной революции. Вот как описывал его правление французский историк: «Мегмет Али объявил себя единственным собственником земли, а также присво­ил себе монополию на промышленность и торговлю. Для производ­ства всевозможных работ... у него были феллахи, которых он застав­лял работать по своему произволу (подобно древним фараонам) и по прихоти своей пересылал с одного конца страны на другой. Для пополнения армии и флота он и подавно без всякой церемонии распоряжался этими бедными людьми. Их отрывали от семьи и плу­га, уводили в лагерь со связанными руками и с цепью на шее».42

Тем более нелепо выглядело заявление Николая, тогда как Иб­рагим шел на столицу Порты, провозглашая себя мстителем за по­пранный Коран, а вовсе не борцом за свободу, равенство и братство. Султану, однако, было не до идеологических тонкостей. В панике он обратился за помощью к иностранным державам. И первым, естест­венно, услышал его сигнал SOS Николай. 20 февраля 1833 года рус­ская эскадра бросила якорь перед дворцом султана, а в начале апре­ля вУнкиар Искелеси, предместье Константинополя, высадилась ди­визия морской пехоты. И на помощь ей ускоренным маршем шла из дунайских княжеств вся расквартированная там русская армия. Анг­лия и Австрия, со своей стороны, давили на султана, чтобы он уступил Мегмету Али несчастную Сирию, из-за которой разгорелся сыр-бор.

Перепуганный русским флотом в Босфоре султан уступил. По договору в Кутайе египетский паша получил Сирию. В обмен Иб­рагим отвел свои войска от Стамбула, а Мегмет Али великодушно согласился по-прежнему считаться вассалом стамбульского пади­шаха. И, несмотря на намеки Николая, что было бы хорошо для обе­их сторон, если бы Россия получила в награду за бескорыстную по­мощь хоть «йва каменистых уголка на Босфоре», султан потребовал немедленного вывода русского флота и армии.

Россия, однако, не торопилась. Ненаходчивый Муравьев ссы­лался на неблагоприятные погодные условия. Но сменивший его А.Ф. Орлов взял быка за рога, объявив султану, что флот будет выве­ден лишь после того, как отношения России с Портой будут оформле­ны соответствующим контрактом. В письме царю Орлов объяснил, что «вольною волей турки [больше] не позовут нас, а если мы при­дем, то это будет равносильно объявлению войны».43 Следовало ко-

«История», т. 4, с. 340.

ИР, вып. 8, с. 601.

вать железо пока горячо. Пока, то есть, Стамбул находился под дула­ми русских пушек.

Надо сказать, что Орлов ковал железо куда успешнее Дибича. Согласно контракту, заключенному им в Ункиар Искелеси 26 июня 1833 года, Турция согласилась на вечный мир и оборонительный со­юз с Россией. Обе стороны, однако, не только обязались защищать друг друга против всякой внутренней и внешней опасности. Еще важнее было то, что в секретной статье договора Турция на 8 лет за­крывала проливы для всех иностранных военных судов. Только пос­ле этого снялся с якоря в Босфоре русский флот. Россия обязалась стоять на страже целостности Оттоманской империи.

Глава пятая

Восточный вопрос 70рЖеСТВ0

«турецкого сценария»

Истолкования Ункиар-Искелессийского договора разнятся очень существенно. Для М.Н. Покровского, уверенного, что захват Босфора был единственной стратегической целью внеш­ней политики Николая с самого начала, договор, естественно, вы­глядел поражением России. «Попытка захватить Босфор в качестве „друга", — писал он, — потерпела такую же неудачу, как и попытка овладеть им в качестве врага в 1829-м... Всё остальное было лишь тем барабанным боем, который замаскировывает отступление».44 Современный российский историк Н.С. Киняпина уверена в обрат­ном. С её точки зрения, договор был «кульминацией дипломатичес­ких успехов России в XIX веке»45 Французский премьер Франсуа Ги- зо высказывал такую же точку зрения: «Санкт-Петербургский двор конвертировал свое преобладание в Константинополе в писаный закон, сделав Турцию своим официальным клиентом, а Черное море русским озером».46 Еще более серьезно оценил договор французский историк А. Дебидур, находя, что Ункиар Искелеси «формально поставил Турцию в вассальную зависимость от рус-

Там же, сс. 601, 602.

«Новая и новейшая история», 2001, № 1, с. 107.

А6 Quoted in В. Lincoln. Op.cit., p. 206.

ской империи».47 Короче, для французов договор выглядел торжес­твом первого николаевского сценария.

С другой стороны, британский историк Гарольд Темперли писал, что в Лондоне новый договор прозвучал как разорвавшаяся бомба: «Это был истинно поворотный пункт в позиции английских политиков в отношении России. Он [договор] породил в Пальмерстоне фатальную ненависть к России» и в этом смысле даже стал «глубочайшей причи­ной Крымской войны»48 С точки зрения множественности сценариев, правы в этом споре были французы. В Англии, похоже, просто перепу­тали два совершенно разных стратегических проекта — «турецкий» и тот, что назвали мы сценарием «великого перелома» (время для кото­рого наступит лишь два десятилетия спустя). Пальмерстон, как впослед­ствии и Покровский, принял умышленное затягивание вывода русской эскадры из Босфора (она действительно простояла там пять месяцев) за попытку захвата Константинополя и расчленения Турции. На самом деле уже то обстоятельство, что, оккупируя предместья Константинопо­ля, Николай даже не попытался его захватить, свидетельствует о чем-то прямо противоположном. Ясно, что он не видел в этом ни малейшей на­добности, поскольку установление русского протектората над импери­ей султана шло, как ему казалось, в высшей степени успешно.

Другое дело, что английские политики были намного прагматич­ней «прагматичного» Николая. В отличие от него, они были увере­ны, что никакой эффективный контроль одной европейской держа­вы над Оттоманской империей в принципе невозможен. Бунт Мег- мета Али, захватившего на глазах у всей Европы Сирию, должен был, полагали они, сделать это очевидным даже для Николая. Пото­му-то просто не могли они поверить, что русский император на са­мом деле стремится к абсолютно эфемерной цели. И, естественно, подозревали его в коварных замыслах.

Иначе невозможно объяснить демонстративное заявление Пальмерстона после Ункиар Искелеси, что «британское правитель­ство считает своим долгом любыми мерами противиться попытке России расчленить Турецкую империю» 49 В действительности для

«История», т.4, с. 343.

Harold Temperley. England and the Near East: The Crimea, London, 1936, p. 73- 49 Ibid.

такой интерпретации договор не давал ровно никаких оснований. Более того, явствовало из него, что Николай был полон решимости противиться расчленению Порты. Как раз это он только что и дока­зал, поставив свой флот на пути египетского вторжения. И если это­го мало, то в следующем 1834 году он вывел свои войска из дунай­ских княжеств тоже.

Была, однако, другая, более серьезная причина, из-за которой европейские державы так рассердились на секретную статью в рус- ско-турецком контракте. И выходила эта причина далеко за рамки Восточного вопроса. Тотже Дебидур объяснил её исчерпывающе. «Это соглашение делало Россию почти неуязвимой... Она была не­доступна ни с суши, где достигнуть её можно было только пройдя Германию, ни со стороны Балтийского моря, пригодного для дей­ствий военного флота лишь незначительную часть года, а теперь не рисковала подвергнуться нападению и со стороны Черного моря. [Теперь] ей нечего было бояться, она могла позволить себе всё, по крайней мере, в отношении к Западу; таким образом политичес­кого равновесия в Европе более не существовало».50

Чтобы всё это стало совершенно прозрачным для современно­го читателя, скажем так: в условиях 1830-х договор в Ункиар Иске- леси был попыткой тогдашней сверхдержавы создать своего рода эквивалент национальной противоракетной обороны. На первый взгляд представляется это, как и в случае аналогичной попытки ад­министрации Буша в США, чисто оборонительной акцией: в конце концов защищать свою страну — обязанность каждого правитель­ства. Но в условиях, когда сверхдержава использует свое военное преимущество для того, чтобы стать неуязвимой, тогда как все ос­тальные страны остаются уязвимыми, такая оборонительная акция начинает вдруг выглядеть совсем иначе.

Многие в России — и Нарочницкая, естественно, в первых ря­дах — сочли попытку сегодняшней сверхдержавы добиться «не­уязвимости» несомненным свидетельством её агрессивных наме­рений. И право же, любопытно, как на 180 градусов меняется точ­ка зрения той же Нарочницкой, едва речь заходит об аналогичной попытке тогдашней сверхдержавы. Она искренне возмущена тем,

50 «История», т.4, с. 349.

что Европа забила тревогу по поводу такого безобидного, оборо­нительного, «не нацеливающегося на обретение чьих-то террито­рий договора между двумя суверенными государствами». Возму­щение Нарочницкой тем более забавно, что она сама признает: этот невинный договор создавал «перспективу превращения Рос­сии в неуязвимую геополитическую силу»,51 т.е. точно такого же преимущества, какого добивался для Америки президент Буш. Между тем, как объяснил нам американский же историк, «абсо­лютная неуязвимость одной державы означает столь же абсолют­ную уязвимость для всех других и ни при каких обстоятельствах не может она быть достигнута легитимным договором, только посред­ством завоевания».52

Но вот что еще забавнее: Нарочницкая забывает сообщить чи­тателю, что «геополитической неуязвимости» пыталась добиться тогда николаевская Россия, репутация которой в Европе была еще одиознее, если это возможно, нежели реноме бушевской Америки. По словам Тютчева, николаевскую Россию считали в Гер­мании, как мы еще увидим, «людоедом XIX века». И если Пальмер- стон, соблюдая дипломатический этикет, находил, что обязана Россия такой репутацией «отчасти личному характеру императора и отчасти своей правительственной системе»53, то Погодин был ку­да откровеннее.

«Народы ненавидят Россию, — писал он во время Крымской вой­ны, — видят в ней главнейшее препятствие к их развитию и преуспе­янию, злобствуют за её вмешательство в их дела... Составился леги­он общего мнения против Poccuu»?h Не Пальмерстон и не Гизо, говорил прозревший Погодин, а евро­пейские народы ненавидели николаевскую Россию. Так могла ли, спрашивается, при таком положении дел не встревожить Европу попытка тогдашней сверхдержавы добиться еще и «геополитичес­кой неуязвимости»?

Н.А. Нарочницкая. Цит. соч., с. 196.

Henry A Kissinger. A World Restored, Gloucester, Mass., 1973, p. 145. вгисе Lincoln. Op. cit., p. 210. ИР, вып. 9, с. 65.

Гпава пятая Восточный вопрос

симфония: Другое дело, что волновались

они зря. Попытка Николая оказалась столь же не­реалистичной, как в наши дни попытка Буша. Ункиар-Искелессий- ский договор был заключен на восемь лет и надежда на то, что Тур­ция останется ему верна и в 1840-е была практически нулевой. Ко­роче говоря, никакими договорами «между двумя суверенными государствами» проблему геополитической неуязвимости России решить было нельзя. Да и не была она в 1830-е в центре внимания Николая. Тогда, как мы помним, главной его целью было совсем другое: безоговорочная победа над европейской революцией. И протекторат над Оттоманской империей был лишь средством её достижения. Не поняв этого, Нарочницкая повторяет ошибку По­кровского: она уверена, что у Николая с самого начала был лишь один внешнеполитический сценарий.

Жандармская

И Брюс Линкольн тотчас демонстрирует эту ошибку, предложив еще одно толкование Ункиар-Искелессийского договора, карди­нально отличное как от версии Покровского-Нарочницкой, так и от версии Гизо и Пальмерстона. «Восстановитель баланса» был убеж­ден, что внешняя политика Николая, по крайней мере до начала 1850-х, руководилась исключительно интересами безопасности рос­сийского зернового экспорта через проливы. Отсюда, уверял он, стремление Николая любой ценой сохранить целостность Турции, Отсюда его глухота к мольбам восставших греков. Отсюда и экспеди­ция русского флота в Босфор в момент, когда Константинополь ока­зался под ударом. Отсюда, наконец, и договор в Ункиар Искелеси.

Исходя из этой позиции, Линкольн, естественно, оценил дого­вор как «по природе оборонительный, а не наступательный... Взяв на себя обязательство защищать европейские владения султана... Николай фактически оказался жандармом Балкан и Ближнего Вос­тока, так же, как дунайских княжеств и Восточной Европы... Менее, чем через десятилетие, он окажется еще и жандармом Центральной Европы».55 И само собою, вся эта жандармская симфония представ-

55 Bruce Lincoln. Op. cit, p.207.

лялась Линкольну вполне «рациональной», говоря языком его кол­леги по восстановлению баланса Б.Н. Миронова.

Читатель, конечно, понимает, что с точки зрения множественно­сти сценариев одинаково неправы были и Пальмерстон, и Лин­кольн, не говоря уже о Покровском с Нарочницкой. Более того, с этой точки зрения, спор их выглядит бессмысленным. Просто пото­му, что «турецкий» сценарий, которым руководился в 1830-е Нико­лай, был одновременно и оборонительным, и наступательным. И в обоих случаях совсем не по той причине, какую приписывали ему спорщики. Оборонительным он был совсем не потому, что обеспечивал безопасность русского зернового экспорта через про­ливы, как думал Линкольн. Для этого вовсе не требовалось запре­щать проход через Босфор всем иностранным военным судам. И наступательным был он не потому, что планировал расчленить Турцию, как думал Пальмерстон.

Напротив, и в 1829-м и в 1833 годах, когда у Николая действи­тельно была возможность захватить Константинополь, он, как мы видели, демонстративно от неё отказался. В обоих случаях добивал­ся он лишь протектората над Турцией. Иначе говоря, развязать себе руки для борьбы с революцией в Европе казалось емутогда несопо­ставимо важнее как зернового экспорта, так и Константинополя. Письмо его посла в Лондоне не оставляет в этом сомнений: «Ника­кая реальная опасность нам [больше] не угрожает и наш августей­ший повелитель в состоянии повелевать Европой и будущим».56

Глава пятая Восточный вопрос г- _

Гамбит

279

,Ч\ !f Глава пятая Восточный вопрос

I ЗМОИТ Беда была лишь втом, что Николай

знал только один способ «повелевать Европой и бу­дущим»: подавляя международную революцию. А в 1830-е никаких революционных вспышек в Европе, которые дали бы ему повод вмешаться, не происходило. Словно судьба смеялась над ним: как раз в момент, когда руки у него были полностью развязаны для раз­грома крамолы, где бы она ни возникла, она, как назло, нигде не возникала. Ну просто мертвый сезон для крамолы...

56 В.Н. Виноградов. Англия и Балканы, М., 1985, с. 116.

Из-за этого-то, надо полагать, и откликнулся так охотно Николай после бурного 1833 года на предложенный ему Меттернихом оборо­нительный «Союз трех Дворов». Это имело смысл еще и по двум до­полнительным соображениям. С одной стороны, он нейтрализовал таким образом возможные возражения Австрии против русского протектората над Портой. А с другой, укреплял тылы в ожидании но­вой вспышки европейского пожара. На практике, однако, свелся второй сценарий, как скоро выяснилось, лишь к вереницетеплых и дружественных встреч с правителями Австрии и Пруссии — от Мюн- хенгреца в сентябре 33-го до Теплица в августе 38-го — и сопровож­давших эти встречи нескончаемых банкетов, балов и парадов.

Робкого Нессельроде такое развитие событий приводило в вос­торг. Но Николаю, который, как известно, был своим собственным министром иностранных дел, бесплодные развлечения, видимо, скоро наскучили. К тому же сама идея пассивной обороны, состав­лявшая суть «австрийского» сценария, противоречила его характе­ру, его, прав был Пальмерстон, активному темпераменту. Он жаж­дал бури — и это обещало новому сценарию короткую жизнь. На­зревала смена стратегии.

Тем более, что на Ближнем Востоке заваривалась новая каша. Мегмет Али, с 1833 года паша Египетский и Сирийский, задумал пять лет спустя провозгласить-таки свою независимость от султана. Не дремал, однако, и султан, снедаемый жаждой реванша за унижение того же 33-го. Незадолго до заявления Мегмета Али он пригласил мо­лодого прусского офицера Гельмута фон Мольтке, будущего победи­теля Австрии и Франции, руководить реорганизацией турецкой ар­мии. И хотя эта реорганизация только началась, наглое заявление вассала переполнило чашу султанского терпения. Он снова объявил Мегмета Али низложенным. И вопреки предостережениям Мольтке в апреле 1839 г°да юо-тысячная турецкая армия перешла Евфрат.

Результат был примерно таким же, как пять лет назад. Уже два месяца спустя остатки разгромленной наголову армии султана сдались в плен Ибрагиму. В довершение катастрофы весь турец­кий флот снялся с якорей в проливах и в полном составе отпра­вился в Александрию — сдаваться Мегмету Али. Только скоропос­тижная смерть спасла Махмуда от вести о его последнем позоре. Новый султан, шестнадцатилетний Абдул Меджид, конечно, немед­ленно предложил мир. Но он был безоружен. Его армия и флот бы­ли в египетском плену.

Разумеется, первой реакцией Николая было объявить, что он го­тов, как и в 1833-м, послать свой флот в Босфор. Но и Пальмерстон, наученный опытом Ункиар Искелеси, был на этот раз начеку. Если русский флот снова войдет в Босфор, заявил он, английская эскад­ра войдет в Дарданеллы. Предотвратить конфронтацию могла лишь международная конференция, созванная для сохранения целостности Порты. Как объяснил А.Е. Пресняков, «шаг за шагом английское прави­тельство добивается от Николая признания балканских дел не особым русско-имперским вопросом, а общим делом европейских держав, в котором ни одна из них не должна действовать без согласия дру­гих».57 Еще важнее, что Англию неожиданно поддержали и союзники России, Австрия и Пруссия. Таков был конец «австрийского» сценария.

Поначалу Николай собрался было рискнуть конфронтацией с англичанами в духе записанных в 1828 году Никитенко разгово­ров о столкновении нового Рима с новым Карфагеном. Во всяком случае первая нота Нессельроде звучала безаппеляционно: Россия не видит необходимости ни в какой международной конференции. Даже Линкольн вынужден признать, что Николай стремился «избе­жать европейской дискуссии по поводу своей позиции самоназна­ченного протектора Оттоманской империи».58 Но в последнюю ми­нуту, по-видимому, пришла в голову императору неожиданная мысль, во мгновение ока изменившая его стратегию.

Мысль была простая: всем известно, что за демаршами Мегмета Али стояла Франция, рассадник «возмутительного духа» в Европе. Так с какой, собственно, стати России конфронтировать с Англией, желавшей, как и она, неприкосновенности Порты, вместо того чтобы в союзе с нею выступить против Франции? Союз с Англией не только расколол бы антанту морских держав, но и наглухо изолировал но­сительницу революционной заразы в её берлоге. В конце концов су­ществовал же в 1814 году Шомонский договор четырех держав (Рос­сии, Англии, Австрии и Пруссии) против Франции. Так почему бы не попытаться его воскресить?

А.Е. Пресняков. Апогей самодержавия, Л., 1925, с. 82.

Bruce Lincoln. Op. cit.. p. 214.

Уж во всяком случае выглядел этот «тютчевский» сценарий соблаз­нительнее меттерниховского, который свелся в конечном счете, если не считать балов и парадов, лишь к бесконечным клятвам трех госуда­рей в вечной преданности друг другу. Разве шли эти бесплодные клят­вы в сравнение с изоляцией Франции в духе третьей стратегии? И раз­ве не объясняет нам этот поворот, почему, прочитав статью Тютчева, Николай тотчас с нею согласился? И разве, наконец, не стоило ради та­кого дела рискнуть некоторыми приобретениями Ункиар Искелеси?

Так или иначе, с этого момента Николай начинает планомерную подготовку новой стратегии. Еще летом 1839-го он отправляет с ви­зитом в Лондон наследника престола, очаровавшего чопорных хозя­ев, а вследза ним самого талантливого из своих дипломатов Филип­па Бруннова с инструкцией «предложить британскому правительству сказать нам искренне, что оно думает, чего оно хочет и где оно этого хочет».[21] Подразумевалось, конечно, что и Россия готова идти на ус­тупки. Вплоть до международной конференции, только что отвергну­той в ноте Нессельроде. Но, разумеется, на определенных условиях.

Например, обе державы могли бы воспрепятствовать Франции по­слать свою эскадру в проливы. Могли бы и заключить соглашение, что проливы на неопределенный срок закрываются для военных судов всех европейских держав без исключения. В обмен Россия обязалась бы не возобновлять свой договор с Турцией, срок которого все равно истекал в 1841 году, и посылать свои войска на защиту Стамбула лишь с разрешения Европы и в качестве её уполномоченного.

Бруннов был, надо полагать, и впрямь блестящим дипломатом. В ситуации, когда практически вся британская пресса была резко настроена против России, ему удалось сделать невозможное. Уже в середине сентября 1839 года он доносил царю, что «Англия еще не с нами, но уже и не с Францией». К концу сентября герцог Вел­лингтон отзывался об антанте морских держав как о «союзе из папье- маше, который на последнем издыхании».[22] В июле 1840-Г0 Австрия, Англия, Пруссия, Россия и Турция подписали первую Лондонскую Конвенцию, согласно которой МегметАли получал наследственный титул в Египте и пожизненный в Сирии. В случае же, если он отка­жется от этих условий, четыре державы обязались совместно защи­щать от него Порту. Франция эту Конвенцию не только не подписа­ла, но целый месяц даже не знала, что она подписана. Короче, цель новой стратегии Николая была, казалось, достигнута: изоляция Франции становилась фактом. Письмо Тютчева таким образом лишь поставило все идеологические точки над i.

Мегмет Али, как и ожидалось, отказался принять предложенные ему условия и снова послал Ибрагима воевать Стамбул. Однако на этот раз египетский флот был перехвачен на полпути англо-австрий­ской эскадрой и ему пришлось вернуться в Александрию. И самое главное, непобедимый до того Ибрагим был разбит морской пехотой англичан. Коммодор Нэпир появился на рейде Александрии и пригро­зил бомбардировкой. Мегмет Али капитулировал, подчинившись сул­тану и вернув ему Сирию, Крит и Аравию. Конфликт, сотрясавший Ближний Восток на протяжении 1830-х, был таким образом исчерпан.

Только вот Франции, демонстративно отказавшейся помочь своему клиенту, удалось этой ценой выйти из изоляции. В июле 1841 года была подписана вторая Лондонская Конвенция, согласно кото­рой русско-турецкий договор вУнкиар Искелеси не возобновлялся и проливы были закрыты для всех военных судов. Как ядовито за­метил британский историк Марриот, «Турция была спасена как от вражды Мегмета Али, так и от российской дружбы».61

Попытка Николая во время его визита в Лондон в 1844 году, т.е. уже после письма Тютчева, воскресить антифранцузский союз на идеологическом основании успеха не имела. Англичане к аргумен­там Тютчева оказались глухи. И третья стратегия императора оказа­лась таким образом несостоятельной.

Гпава пятая

восточный вопрос ошибка или поражение?

Чем же кончился для Николая этот хитроумный гамбит, в котором, жертвуя протекторатом над Портой и «Союзом трех Дворов», попытался он закупорить революцию на крайнем За­паде, изолировав Францию? Тут мнения опять расходятся. Как ду-

61 j.AR. Marriot. The Eastern Question: A Historical Study in European Diplomacy, Oxford, 1940, p. 294-295.

мает американский историк Дэвид Голдфранк, националисты в Рос­сии хоть и радовались охлаждению Николая к Австрии, которую они, как мы помним, считали «живым трупом», находили тем не ме­нее, что «царь уступил слишком много».62 А. Дебидур тоже полагает, что гамбит конца 1830-х был поражением Николая: «Способствуя в союзе с английским правительством унижению Франции, [Россия] некоторым образом сама себя одурачила. Она утратила выгоды, ко­торые приобрела по договору в Ункиар Искелеси».63

И — редчайший случай! — совершенно согласен был и с русски­ми националистами, и с французским истеблишментарным истори­ком М.Н. Покровский: «Лондонская Конференция 1841 года поло­жила конец исключительному протекторату России над Портой... Неприкосновенность Турции была гарантирована пятью великими державами; в случае новой опасности султану уже не было надоб­ности прибегать к страшной для него помощи своего северного со­седа. Напротив, он мог теперь обратиться к защите всех остальных держав против самой России. Мы знаем, что он и воспользовался этим в 1854 Г°ДУ: лондонские соглашения начала 40-х годов подго­товляли Крымскую кампанию».64 Аналогичное мнение британского историка Марриота мы уже приводили.

Только Линкольн замечает в защиту царя, что «по крайней мере, по мнению Николая», дело закончилось вничью: «Ункиар-Искелес- сийский договор был заменен европейской гарантией, что южное побережье России по-прежнему защищено и её торговый флот имел безопасный доступ к западным портам».65 Линкольн прав в том смысле, что Николай, похоже, думал именно так. Во всяком случае он был уверен, что «Порта как страж проливов исполнит свои обяза­тельства в отношении России безупречно»66 И когда в июне 1844го_ да царь прибыл с визитом в Англию, он все еще пытался, и даже в от­кровенно не джентльменской форме, реализовать, как мы помним, третью стратегию. «Я высоко ценю Англию, — говорил он собеседни-

David М. Goldfrank. The Origins ofthe Crimean War, London & New York, 1994, p. 98.

«История», т. 4, с. 353.

ИР, вып. 8, с. 605.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 219.

кам в Виндзорском дворце. — Но мне совершенно безразлично, что говорят обо мне французы, на них мне плевать».67 Итак, николаев­ский гамбит 1839-1841 годов закончился вничью?

Одно обстоятельство заставляеттем не менее усомниться как в вердикте историков, так и в суждении царя. В самом деле, все ци­тированные авторы настолько сфокусировали свои оценки этого гамбита на отношениях России и Порты, что каким-то образом упус­тили из виду генеральную цель внешней политики императора. Со­ответственно не заметили и не объяснили поэтому историки мучи­тельные метания царя от одного внешнеполитического сценария к другому. Можно ли, однако, оценить его внешнюю политику, не принимая во внимание ни её главную цель, ни меняющиеся спосо­бы её достижения?

Глава пятая Восточный вопрос

Л

Для меня это все равно, как если бы сегодняшние обозреватели оценивали успех или неудачу борьбы президента Буша с междуна­родным терроризмом, сфокусировавшись исключительно на его политике в отношении, скажем, Ирака. Ведь сама по себе смена внешнеполитических сценариев свидетельствует, что и царь не был удовлетворен результатами своей политики. Даже то, что историки рассматривают как высшую точку его успеха — договоры в Адриа­нополе и вУнкиар Искелеси — представлялось ему столь же неудов­летворительным, как и гамбит 1839-1841 годов. И самое главное, не заметили историки, что у царя были все основания так думать. Попробую объяснить, почему.

Ключи не оттой

двери Еще в деле декабристов у себя дома он правильно понял, что, поскольку в основе револю­ции лежат крамольные идеи, то свести борьбу с ней к одной лишь военно-полицейской операции невозможно. И комплексу мер, ко­торые он в связи с этим предпринял, нельзя отказать в последова­тельности. Во-первых, он скомпрометировал декабристов, изобра­зив их не идейными борцами, а цареубийцами, уголовниками. Во-вторых, он их жестоко наказал, напугав тем самым либеральную ин­теллигенцию, «декабристов без декабря». В-третьих, он, как мы по­мним, обманул эту интеллигенцию, представив себя прагматиком и реформатором, новым, либеральным Петром. В-четвертых, он отре­зал потенциальных мятежников от источника вдохновлявших их идей, от Европы. В-пятых, наконец — и это самое главное, — он противопо­ставил либеральным идеям своего рода контридеологию, обещавшую стране стабильность, которая выглядела особенно эффектно на фоне, как многиетогда думали, бьющейся в предсмертной агонии Европы.

И дома это сработало. По крайней мере, на время. Но в Европе-то, в гнезде международной революции, вся эта хитроумная тактика была заведомо непригодна. Для победы над её идеями нужны были какие- то другие, более приемлемые для европейцев идеи. Конкурировали тогда в Европе идеи либерализма, антиимперского национализма и социализма. Современные Николаю европейские политики умели, как правило, манипулировать противоречиями между этими идеями, натравливая, например, либералов на социалистов или националис­тов на либералов. Но Николай ничего этого не мог: ему-то все эти идеи были одинаково чужды. А вдохновлявшая его архаика имперского на­ционализма и легитимизма была чужда Европе. Единственное, таким образом, что мог он противопоставить международной революции, была та самая военно-полицейская операция, которую счел он реши­тельно недостаточной дома. И что, спрашивается, мог в этом изменить даже самый успешный протекторат над Блистательной Портой?

Вот почему не мог Николай не чувствовать себя посторонним, беспомощным в непонятной и угрожающей европейской среде. У нас есть все основания думать, что он и сам об этом подозревал. В конце концов был же у него российский опыт подавления револю­ции и знал же он, что одной силы для этого мало.Тем более, что им­ператор был информирован о революционных идеях несопостави­мо лучше любого европейского монарха. По словам Линкольна, «Ни­колай инструктировал своих послов на Западе не ослаблять бдительности по отношению к малейшим признакам революцион­ных настроений и включать в свои депеши комментарии о револю­ционном движении».[23] Конечно, качество этой информации было по­рою анекдотически низким. Похоже, большинство послов толком не понимало, чего от них хотят. Достаточно вспомнить, скажем, что ос­новываясь именно на посольских депешах, Николай зачислил в ре­волюционеры восточного деспота Мегмета Али. И даже не имевшие ничего общего с революцией бунты черногорских и боснийских кре­стьян против турок казались ему последствием «французской и польской пропаганды, прикрывающейся личиной славянства».69

Отсюда, от этого болезненного внимания к тревожившим его европейским идеям и происходило, надо полагать, то постоянное беспокойство, которое заставляло царя беспрерывно менять свои внешнеполитические сценарии. Все они должны были казаться ему ключами не от той двери, если можно так выразиться. А других клю­чей у него не было. И быть не могло. Окончательно ясным должно было это стать для него, когда час революции и впрямь пробил и об­наружилось вдруг, что четверть века тщательной и дорогостоящей подготовки к ристалищу, на котором он всю жизнь мечтал сразиться со всемирным злом, оказалась попросту выброшенной на ветер. В роковом для его мечты 1848-м он был еще менее готов к главному сражению своей жизни, чем в 1825-м.

Все его маневры, все стратегии, все наступления и гамбиты были, как вдруг выяснилось, одинаково несущественны перед лицом круше­ния генерального замысла всего его царствования. По этой причине, в отличие от всех цитированных авторов, я не готов счесть Лондон­скую Конвенцию 1841 года ни поражением Николая, ни ничьей в его внешнеполитических играх. В ретроспективе всей внешней политики России за первую четверть века его правления Лондонская конвенция ровным счетом ничего не изменила. Ибо вся его политика была, пере­фразируя Талейрана, больше, чем поражением. Она была ошибкой. Еще одной нелепой «недостройкой» этого нелепого царствования.

Глава пятая Восточный вопрос

Стереотип

И потому если что-то и могло

кардинально изменить политику императора, то лишь его бессилие сколько-нибудь существенно повлиять на ход ев­ропейских событий в революционном 1848-м. Именно это очевид­ное даже для него самого бессилие и заставило его, я думаю, навсе­гда расстаться с мечтой о победе над международной революцией, равно как и с притязанием на титул Агамемнона Европы. В отличие от Александра, изгнавшего своего противника на остров Св. Елены, Николай оказался вполне периферийным игроком в бурных собы­тиях, перевернувших Европу вверх дном в конце 40-х годов. И ника­кой надежды выдвинуться в ней на первый план у него больше не было — не только в качестве вождя контрреволюции, но и в качест­ве жандарма Европы.

Именно поэтому не могу я согласиться с широко распростра­ненной, можно сказать, общепринятой в историографии легендой о том, что именно 1848 год сделал Россию «вершительницей судеб Европы», а Николая её жандармом. Едва ли нужно подробно дока­зывать власть этой легенды над умами историков. Достаточно и то­го, что даже такие антагонисты, как М.Н. Покровский и Брюс Лин­кольн, не только без колебаний её признавали, но даже строили свой аргумент по поводу неё совершенно одинаковым образом.

Вот как выглядит он у Линкольна: «Если Николая рассматривали как жандарма Европы в 1848 году и его империю как бастион поряд­ка и спокойствия, то был лишь фасад, который скоро будет разобла­чен победами союзных армий в Крыму».[24] А вот как аргументирует свою позицию Покровский, ссылаясь на анонимного немецкого авто­ра, писавшего в 1849-м в таком духе: «Когда я был молод, над евро­пейским материком господствовал Наполеон. Теперь, по-видимому, русский император занял место Наполеона и будет, по крайней мере, в продолжении нескольких лет предписывать законы Европе». По­кровский комментировал: «Достаточно было четырех лет, чтобы изо­бличить малодушие этих страхов и показать, что могущественная Рос­сия, вершительница судеб Европы, больше, чем когда-либо, была „великим обманом"».[25] Покровский цитирует выражение другого со­временника лорда Пальмерстона «the great humbug», которое пра­вильнее, наверное, перевести как «большое надувательство».

Как бы то ни было, оба антагониста говорят в сущности одно и то же: роковую ошибку Николай совершил именно в преддверии

Крымской катастрофы. И совершил он её потому, что после собы­тий 1848-го настолько вошел в роль вершителя европейских судеб и настолько закружилась у него голова от своего всемогущества, что он зарвался, потерял чувство реальности и решил, что может, наконец, позволить себе бросить вызов перепуганной Европе, за­хватив Константинополь. Так гласит стереотип.

Между тем поведение Николая в кризисе 1848-го, когда он впервые всерьез столкнулся с европейской революцией, застав­ляет усомниться в этом стереотипном объяснении. Ибо отнюдь не во всемогуществе убедило царя это столкновение, а, как раз на­против, в совершенном его бессилии совладать с грозной и непо­нятной ему стихией. Именно в результате этого глубочайшего ра­зочарования и понял он, наконец, всю химеричность генеральной цели, вдохновлявшей его на протяжении первой четверти века царствования.

Но поскольку, в отличие от президента Буша, Николаю не пред­стояло переизбираться на второй срок, он попросту отказался от мысли отриумфе над международной революцией, уступив «право­славно-славянскому» соблазну, оказавшемуся в результате новой генеральной целью его внешней политики. В моих терминах место старого «турецкого» сценария занял проект, который и назвали мы сценарием «великого перелома», включавший, как мы помним, из­гнание Турции из Европы во имя славянского дела. Только приняв такое допущение, сможем мы понять, почему именно в начале 1850-х ст^л он вдруг «с благоволением» прислушиваться к идеям Погодина, которых раньше и на дух не переносил, считая их как мы помним, «последствием французской и польской пропаганды, при­крывающейся личиной славянства».

Более того, без такого допущения оказалось бы совершенно не­понятно, почему именно в это время Николай «вдруг твердо ре­шил, — как замечает американский историк, — изгнать на этот раз турок из Европы — либо совместно с другими державами, либо са­мостоятельно, либо дипломатическим путем, либо военным, — лишь бы это обеспечило ему суверенитет над славянским населени­ем Порты». Историк продолжает саркастически: «Его Император­ское Величество в Санкт-Петербурге пожелал распространить бла­годеяния своего просвещенного правления на православных еди­новерцев в Турции именно в момент, когда султан даровал им рав­ные права со всеми другими своими подданными».72

Короче говоря, с моей точки зрения, роковой поворот во внеш­ней политике Николая произошел вовсе не в преддверии Крым­ской катастрофы, как гласит стереотип, а именно после революции 1848-1849 годов, когда он якобы чувствовал себя на вершине силы и славы. Это я и попробую сейчас показать.

Глава пятая

Воаочный вопрос

СТереОТИПа Опирается стереотип, между прочим, и на легенду о бравом приказе Николая на

придворном балу 22 февраля 1848 года при получении известия о революции в Париже: «Седлайте коней, господа офицеры! Во Франции объявлена республика!»73 Грозный приказ, напечатан­ный з августа в «Новой Рейнской газете»,74 облетел в исходе этого бурного лета всю Европу. И никто почему-то не обратил внимания, что к этому времени николаевские господа офицеры седлали своих коней уже почти полгода и никаких следов их присутствия в Европе всё еще не обнаруживалось. Так был ли приказ-то?

Автор официальной биографии Николая Н. Шильдер полагал, что сочинил эту историю задним числом Гримм, биограф императ­рицы Александры Федоровны. Нет ничего похожего и в «Записках» присутствовавшего на балу барона Корфа, несмотря даже на то, что Модест Андреевич был большим любителем театральных эффектов. Ему, между прочим, принадлежит знаменитое выражение «Николай был почти идеальным правителем для России».75 (В этом смысле Корф может, наверное, считаться самым известным предшествен­ником нынешних «восстановителей баланса»). Зато есть прямо про­тивоположное заявление царя, сделанное в тот же день перед ко­мандирами его гвардии, о котором как раз и рассказал нам Корф:

David Goldfrank. Op. cit., pp. 273,282.

История дипломатии, M., 1941, t.i, с. 426.

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, М., т. 6, с. 253.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 293.

«Я даю вам слово, что ни одна капля русской крови не будет проли­та из-за этих ничтожных французов».76

Проблема тут вовсе не том, что напугавший Европу приказ им­ператора почти наверняка был апокрифом. Его поведение в по­следнюю неделю февраля давало, как мы еще увидим, все осно­вания для такой легенды. Потому, надо полагать, она и прижи­лась. Интересно тут другое. Сопоставив этот легендарный приказ с заявлением Николая перед гвардейцами, мы тотчас увидим, как отчаянно боролся в его сознании воинственный задор, требовав­ший немедленных наступательных действий против революции, со странным нежеланием ответить на вызов, которого ждал он больше 20 лет. Чем объяснялось это нежелание, ясно стало две не­дели спустя, когда царь вдруг распорядился срочно «приводить [пограничные] крепости в оборонительное положение...Брест па- лисадировать»,77 предупреждая своего главнокомандующего кня­зя Паскевича, что «поздно будет о сём думать, когда неприятель бу­дет на носу».78Какой неприятель? Каким образом может он оказаться у нас «на носу» всего через две недели после того, как Николай якобы скомандовал господам офицерам седлать коней и идти на Рейн обуздывать этих «ничтожных французов», в очередной раз затеяв­ших у себя республику? Похоже, что царь был просто напуган. И страх этот, явно преувеличенный, гротескный, держался в его со­знании долго. Даже в конце июня он все еще внушал Паскевичу, что «при оборонительной войне по всем вероятиям... значительный от­пор наш будет на берегах Вислы».79 Не на Рейне, значит, предстояло сражаться с революцией, как планировал император в конце фев­раля, а на Висле, в пределах Российской империи?

Скрупулезный анализ его переписки весной и летом 1848 года привел советского историка А.С. Нифонтова к неожиданному выво­ду, что «Николай Павлович действительно боялся нападения со сто-

ibid., р. 280.

А. Щербатов. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность, Спб., 1899, т. 6, с. 204.

Там же, с. 212.

роны Пруссии, Австрии и даже Франции».80 Так похож, скажите, на жандарма Европы человек, уходивший от революции в глухую защиту и утешавший себя лишь одним: «хлопот в самой Германии столько... что не понять, чтоб им достало силы на какое-либо пред­приятие против нас»?81 И мог ли столь шокирующий страх перед на­падением революции на Россию пройти для него даром?

Еще ярче, однако, свидетельствует об этой драматической борьбе в сознании Николая между преследовавшей его всю жизнь мечтой и жестоким, почти первобытным, страхом перед революцией известный эпизод с совсем уже не легендарным Манифестом 14 мар­та и почти немедленным его опровержением. Манифест был, нет слов, удивительный:

«По заветному примеру православных наших предков, призвав в по­мощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где 6 они ни предстали. Мы удостоверены, что древний наш возглас „За ве­ру, царя и отечество!" и ныне предукажет нам путь к победе. С нами Бог! Разумейте языци и покоряйтесь, я ко с нами Бог!»82 Перед нами нечто совершенно непохожее на современный Николаю дипломатический язык. Царь заговорил вдруг архаическим языком московитского фундаментализма, неожиданно всплывшим из глубин подсознания в минуту величайшего возбуждения. Каких врагов наме­ревался он встретить, когда никто не объявлял войну России и она ни­кому не объя вляла, и главное, даже не собиралась объя влять? Только в ситуации крестового похода могла прорваться в правительственной декларации средневековая угроза покорить неизвестных «языцев». Неудивительно, что в Европе произвел манифест, по словам В.И. Па­наева, «самое неприятное и враждебное нам впечатление».83

Но то в Европе. Там, объясняет своему читателю Линкольн, та­кой «пронзительный клич на архаическом языке, призывающий русских к священной войне в ситуации, когда никто не собирался на них нападать, действительно мог показаться странным». Другое дело, говорит он, Россия. Здесь «язык, употребленный Николаем,

АС. Нифонтов. 1848, М., 1949, с. 249. А Щербатов. Цит. соч., с. 205. ИР, вып. 9, с.6.

Н.К. Шильдер. Император Николай I: его жизнь и царствование, Спб., 1903, т.2, с. 629.

был вполне в духе Официальной Народности, ценностям которой русское общество было тогда предано, и мог рассчитывать на то, чтоб вызвать благодарный отклик в русских сердцах».84

Воля ваша, но мне кажется, что это немножко чересчур даже для «восстановителя баланса». В конце концов и в николаевские времена не все в России, извините, лаптем щи хлебали. И если воз­рождение московитского фундаментализма произвело неприятное впечатление в Европе, то столь же неприятное впечатление должно оно было произвести и в Петербурге. Даже глубоко преданный са- ч модержцу человек, барон Корф, и тот записывал (конечно, для лич­ного пользования), что «Манифест 14 марта не способствовал успо- Лкоению умов. Одни видели в нем воззвание к войне, следственно, | начало войны, другие — начало беспокойств и смут уже и внутри са­мой России».85

Мало того, Манифест, повидимому, вызвал недовольство и сре­ди тех, кого А.Е. Пресняков описывал как «личную дружину членов государевой свиты, которая становилась „опричниной" Николая»,86 включая и руководителей III отделения. Иначе едва ли возможно объяснить, почему неделю спустя Нессельроде выступил с офици­альным комментарием к Манифесту, слишком уж похожим на изви­нение за его воинственный тон.

Понятно, что вице-канцлер никогда не решился бы публично оп­ровергать автора Манифеста, не будь на то воля самого автора. На­до полагать, III отделение, перлюстрировавшее переписку и подслу­шивавшее разговоры в обществе, умудрилось оперативно, за неде­лю собрать достаточно отрицательных отзывов, чтобы убедить Николая, что «пронзительный клич на архаическом языке» резко оттолкнул русское общество. Пора было бить отбой.

Впрочем и здесь Линкольн постарался как-то выгородить импе­ратора, утверждая, что Манифест был вовсе не объявлением свя­щенной войны неизвестным «языцам», но всего лишь обыкновен­ной дипломатической декларацией в защиту русского имени и неру­шимости российских границ. И комментарий Нессельроде, якобы,

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 287.

«Русская старина», 1900, март, с. 568.

А.Е. Пресняков. Цит. соч., с. 55.

«лишь подчеркнул это с еще большей силой».87 Конечно, понадоби­лось Линкольну так усечь цитату из комментария, что смысл его стал попросту невнятным. На самом деле был он вполне прозрачен. Суди­те сами: «Ни в Германии, ни во Франции Россия не намерена вмеши­ваться в правительственные преобразования, которые уже совер­шились или же могут еще последовать. Россия не помышляет о напа­дении, она желает мира, нужного ей, чтобы спокойно заниматься развитием внутреннего своего благосостояния».88

Никакого, как видите, московитского языка. Никаких угроз в ад­рес «языцев». Не только не собирается Россия кого бы то ни было «покорять», но даже и вмешиваться в правительственные преобра­зования (читай: в революцию) не имеет ни малейшего намерения. Но если так, то чему же призывались в Манифесте покоряться «язы- ци»? Впрочем, читателю решать, подчеркивал ли комментарий вы­зывающий тон Манифеста или извинялся за него.

Важно для нас здесь, однако, что шок, который пережил весною и летом 1848-го Николай, был, похоже, действительно глубоким. И не мог такой мощи шок пройти для него бесследно. Но мы забежа­ли вперед. Вот как всё начиналось.

Глава пятая Восточный вопрос

Революция. Акт первый:

завязка При известии о республике во Фран­ции «нас всех как бы громом поразило, — призна­вался в дневнике великий князь Константин Николаевич. — У Нес­сельроде от волнения сыпались бумаги из рук... Что же будет теперь, это один Бог знает, но для нас на горизонте видна одна кровь».89 В том, что первый порыв Николая был и впрямь идти «покорять язы­цев», сомнения быть не может. Документальных свидетельств этого больше, чем достаточно. Вот и Корф подтверждает, что

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 287.

AC. Нифонтов. Цит. соч., с. 252.

Там же, с. 202.

«сперва он [император] дышал самым восторженным героическим ду­хом и одною лишь войною. К весне, — говорил он, — мы сможем выста­вить 370 тысяч войска, а с этим придем и раздавим всю Европу».90 И Шильдер, официальный биограф, пересказывает замечательную историю о том, как 23 февраля, на следующий день после вестей из Парижа, старый князь В.А. Волконский, министр двора, «поссорился с государем». Поссорились они, оказывается, из-за того, что импера­тор «хочет воевать с французами», уверяет, что «через два месяца поставит на Рейне 300 тысяч войска». Волконский был потрясен лег­комыслием царя: «Я ему заметил, что у него не найдется столько войска, чтоб отделить на Рейн 300 тысяч, а есть ли деньги, без кото­рых нельзя воевать?» Интереснее всего для нас тут ответ Николая, неожиданно обличивший в пылу спора его затаённую мечту и за­висть к славе брата: «Но государь упорствовал, ссылался на пример заграничных походов 13-15 годов». Вот тут-то и сразил его старый князь убийственным аргументом: «У Александра были субсидии анг­личан, а попробуйте-ка попросить теперь — не дадут ни гроша».91

А великий князь Константин Николаевич заносит в дневниктого же 23 февраля: «У нас приготовления к войне идут с неимоверной дея­тельностью. Всё кипит».92 На следующий день Николай (явно Волкон­ский его ни в чем не убедил) пишет в Берлин брату своей жены, королю Фридриху-Вильгельму IV, убеждая его встать во главе похода всех гер­манских государств на Францию: «Вы с вашими на севере, Ганновер, Саксония, Гессен... Вюртембергский король с остальными и Баварией на юге. Через три месяца я буду за вами с 300 тысячами человек, гото­вых по вашему зову вступить в общий строй между вами и Вюртемберг- ским королем».93 И Нессельроде отправил в тот же день меморандум в Вену, заканчивавшийся знаменательными словами: «По нашей ар­мии уже отдан приказ с тем, чтоб она была в состоянии готовности».^

В общем картина ясная. Для императора, казалось, наступил звездный час, которого ждал он всю жизнь. Подобно Александру,

«Русская старина», 1900, март, с. 562. НМ. Шильдер. Цит. соч., с. 623-624. AC. Нифонтов. Цит. соч., с. 205. «Красный архив», 1938, № 4-5, с. 169-170. Там же, с. 170.

он возглавит коалицию против революционной Франции, задушив крамолу в зародыше и не позволив новому Наполеону даже на свет явиться. И нет для этого никакой нужды вторгаться во Фран­цию, лучше подождать, покуда французы сами друг друга перере­жут. «Я хотел бы оставить французов истреблять друг друга сколь­ко им угодно; мы же должны ограничиться тем, чтоб помешать им распутаться и подавлять всякие попытки к революции в Герма­нии».95 Теперь уж ничто, казалось, не могло удержать Николая от попытки выступить Агамемноном Европы, как и было с самого на­чала задумано.

Глава пятая

восточный вопрос Акт второй: прорыв

революции Неделю спустя, однако, уже

в начале марта, обнаружилось вдруг, что все эти четверть века вынашиваемые планы построены были без всякого сомнения на песке. Ничего похожего на революцию XVIII века, на сравнении с которой были они основаны, в Европе не происхо­дило. А происходило нечто прямо противоположное. Во-первых, Англия, без которой невозможно было изолировать революцию, решительно отказалась принять участие в антифранцузской коали­ции. Еще 24 февраля Николай писал: «Я с беспокойством жду реше­ния Англии. Дай Бог, чтоб она не торопилась признать республику... Её отсутствие в наших рядах было бы прискорбно».96 В начале марта все сомнения отпали. Англия не только не желала вмешиваться во французские дела, но и Николаю не советовала.

Во-вторых, и это было еще важнее, революция стремительно перерастала в общеевропейскую. Одно за другим малые герман­ские государства, а за ними и его вчерашние союзники, Пруссия и Австрия, призывали к власти либеральные правительства, обе­щая своим народам конституции. И остановить этот грозный поток выглядело предприятием попросту невозможным. Вот краткая хро­ника двух мартовских недель в одной лишь Германии.

Там же.

Там же.

2 марта великий князь Константин записывал: «пришли препога- ные известия из Неметчины. Всюду беспокойство, всюду беспорядок и готовятся к общему перевороту, а государи сидят сложа руки, смот­рят и ничего решительно не делают... В Мюнхене король, право, поч­ти с ума сошел».97 Я не знаю, на какие именно события так реагиро­вал великий князь. Но известно, что уже i марта в Бадене и в Нассау к власти пришли либеральные правительства, а на следующий день и в Гессен-Дармштадте. 6 марта начались баррикадные бои в Мюн­хене, которые закончились через две недели отречением баварско­го короля Людвига I в пользу своего сына Максимилиана И, открыто заявившего о своем сочувствии конституционному движению. О чем тоже есть запись в дневнике Константина Николаевича. «Вот голуб­чик! Вот молодец! То есть его просто надобно было расстрелять!»98

Какое уж там выступление Вюртембургского короля на южном фланге антифранцузской коалиции, которое еще две недели назад планировал Николай, если и этот король тоже призвал 6 марта к власти либеральное правительство! Удивительно ли, что у марта Константин записывал: «Предурные известия из Неметчины, всюду распространяется революционная зараза»?99 И какая уж там на се­верном фланге антиреволюциониой коалиции Пруссия, если 13 марта и в самом Берлине начались столкновения восставшего на­рода с войсками, завершившиеся пять дней спустя победой вос­ставших! И в тот же день из бунтующей Вены бежал Меттерних, Но еще до этой драматической развязки Константин записывал: «После обеДа пришло телеграфическое известие из Вены, что там тоже беспокойство и что вследствие того вся Австрийская империя получила конституцию! Итак, мы теперь стоим одни во всем мире и одна надежда на Бога».100 И снова 13 марта: «Всё кончилось в Ев­ропе, и мы теперь совершенно одни».101

В конце февраля задумывалась изоляция Франции, к середине марта наглухо изолированной оказалась Россия. В начале месяца

АС Нифонтов, Цит. соч., с. 209.

Там же.

Там же.

Там же.

Там же.

i

Николай еще храбрился: нелегко расставаться с крушением чет­вертьвековой мечты. 2 марта он писал Паскевичу: «ежели король прусский будет сильно действовать, всё будет еще возможно спас­ти, в противном случае придется нам вступить в дело». Еще ю марта он писал: «ежели король сдастся тоже, тогда в Германии всё потеря­но и нам одним придется стоять грудью против анархии... При но­вом австрийском правлении они дадут волю революции, запоют что-либо против нас в Галиции; в таком случае, не дав сему развить­ся, но именем самого императора Фердинанда займу край и задушу замыслы».102

Теперь, я надеюсь, читатель понимает, откуда истерический Ма­нифест 14 марта. А также почему после того, как король в Берлине «согласился на все требования народа, — говоря словами возму­щенного до глубины души Константина Николаевича, — дал свободу книгопечатания»,103 пришлось уже неделю спустя, 20 марта бить от­бой и готовиться к встрече с революцией на Висле.

Мог ли, спрашивается, в такой ситуации даже самый недале­кий прапорщик не понять к концу марта 1848 года, что старая меч­та его рухнула и «задушить замыслы» в Европе ему не дано? 30 марта Николай писал Паскевичу уже в совершенном отчаянии: «Вообще ничего нельзя предвидеть, один только Бог спасти нас может от общей гибели!»104 Так закончился для Николая второй акт европейской драмы.

Глава пятая

Восточный вопрос Д КТ Тр ети й :

реакция Отступление революции началось

летом 1848 года так же внезапно и бурно, как и её мартовский прорыв. Причем, произошло оно без всякого участия России — несмотря даже на то, что как раз к лету она закончила мобилизацию своей армии и сконцентрировала её на западной границе. Неожиданно оказалось, что в её жандармских услугах не

А Щербатов. Цит. соч., с. 199-200.

АС. Нифонтов. Цит. соч., с. 209.

А Щербатов. Цит. соч., с. 214.

было ни малейшей нужды — ни в Германии, ни в Австрии, ни тем более во Франции.

12 июня австрийский маршал Виндишгрец взял штурмом вос­ставшую после Славянского конгресса Прагу. 23 июня прусские войска подавили восстания в Бадене и в Вюртемберге. 26 июня генерал Кавеньяк расстрелял из пушек восставших рабочих в Па­риже. 25 июля другой австрийский генерал Радецкий разгромил пьемонтскую армию и 5 августа пал Милан. i ноября хорватский бан Елачич взял Вену, заставив Народное собрание бежать в захо- n лустный Кремниц. 5 декабря новый прусский премьер Мантей- фель распустил либеральный парламент в Берлине. К началу 1849-го, кроме Венецианской республики, полуживого австрий­ского Собрания в Кремнице и бессильного Франкфуртского пар­ламента, с революцией, можно сказать, было покончено. Твердо стояла одна Венгрия. Но она была изолирована и её поражение стало лишь вопросом времени.Единственный пока что вклад Николая во всю эту историю был более чем скромным. Вынужденный следить как за приливом ре­волюции, так и за реакцией с неудобной и даже унизительной для «жандарма Европы» позиции постороннего наблюдателя, он мог выпустить свой воинственный пар лишь на глубокой периферии событий. Словно бы внезапно разжалованный в рядовые, не мог Николай, надо полагать, не почувствовать себя в европейской иг­ре игроком маргинальным. Особенно после того, как австрийцы летом 1848-to высокомерно отвергли его предложение «задушить замыслы» в Венгрии.Пришлось душить их в дунайских княжествах, которые и армии- то своей не имели. Формально Молдавия и Валахия были автономи­ями в составе Турецкой империи, но гарантом их безопасности счи­талась Россия. И тут, впрочем, Николай, все еще, по-видимому, не оправившись, в отличие от Кавеньяка или Виндишгреца, от мартов­ского шока, повел дело на редкость неуклюже. А вдруг встанет на дыбы Турция, как назло одобрившая конституционные преобразо­вания в княжествах? А вдруг вступится за неё Англия? Лишь после того, как барон Бруннов заверил его, что Англии сейчас не до ду­найских конституций (у неё в тылу полыхала Ирландия) и руки у него свободны, чтобы действовать «не через турок, но для турок и без ту­рок»,105 отдал Николай приказ карательной экспедиции под коман­дованием старого генерала Гершенцвейга перейти Прут.

Генерал перешел. Но Николай передумал. К Гершенцвейгу «был отправлен фельдегерь с приказанием приостановиться военным за­нятием страны до новых распоряжений». Генерал переправился че­рез Прут обратно. Нотут подоспел новый фельдегерь из Петербурга с приказом оставаться в княжествах. «Это был громовой удар для старика, — рассказывал впоследствии николаевский комиссар в Яс­сах Дюгамель. — Вообразив, что он запятнал свою репутацию и впал в немилость у императора, в припадке отчаяния он застрелился».106

Так или иначе, «замыслы» в княжествах были, конечно, задушены. В докладе, посвященном 25-летию царствования императора, Нес­сельроде описывал всю эту суету и путаницу как вершину державной мудрости: «Вопреки желанию Англии, вопреки самой Порте, заблуж­давшейся насчет собственных интересов, Вы подавили силою оружия восстание в Валахии, направленное будто бы против нас, но в дей­ствительности угрожавшее безопасности Турецкой империи».107

Глава пятая Восточный вопрос

DenIрИЛ Еще и потому имело здесь для нас смысл подробно разобраться в том, сколь марги-

нальным было участие Николая в событиях 1848 года, что это дает нам возможность сопоставить его действительную роль с тем, как изобразили её два влиятельных современника. Едва ли можно усомниться, что Маркс и Энгельс приложили руку к созданию мифа о «жандарме Европы». Уже в 1884 году, отстаивая своё авторство мифа, Энгельс писал: «С 24 февраля нам было ясно, что революция имееттолько одного действительно страшного врага — Россию».108

Другими словами, не Кавеньяка, не Виндишгреца и не Елачича, которые на самом деле революцию раздавили, но Николая, который, как мы видели, уже к середине марта «слинял» и начал заботиться об

АС. Нифонтов. Цит. соч., с. 263.

«Русский архив», 1885, июль, с. 376.

AC. Нифонтов. Цит. соч., с. 264.

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 6, с. 9.

укреплении пограничных крепостей в страхе «перед наступлением Пруссии, Австрии и даже Франции». Энгельс, однако, продолжает: «Этот враг [Россия] тем активнее вынужден будет вмешаться в борьбу, чем очевиднее революция станет общеевропейской».109 Даже 36 лет спустя, словно рассчитывая, что его читатели давно забыли, как в дей­ствительности было дело, Энгельс игнорирует неопровержимый факт: в момент, когда революция стала общеевропейской, Россия в борьбу не вмешалась. Мало того, именно общеевропейский характер рево­люции полностью расстроил все николаевские планы вмешательства, вызвал панику в августейшем семействе и заставил самого императо­ра воскликнуть в отчаянии: «Один только Бог спасти нас может от об­щей гибели!» Что ж, допустим, классика подвела память.

В ней ли только дело, однако? Ведь и в июне 1848 года, когда над европейской революцией уже сгустились тучи и в Праге, и в Бадене, и в Париже, Маркс и Энгельс, напомнив европейцам о легендарном восклицании Николая «Седлайте коней, господа офицеры!», концент­рировали внимание не столько на решающих действиях европейских палачей революции, сколько на совершенно несущественных манев­рах российской армии: «Многочисленные передвижения войск, кото­рые Россия стягивает к Бугу и Неману, не имеют другой цели, кроме как возможно скорее освободить „дружественную" Германию от ужа­сов революции».110 Ну, можно ли, право, было ошибиться грубее? На деле, как мы знаем, «передвижения войск», о которых говорили классики, направлены были на «отпор [революции] на берегах Вис­лы». И конались они вовсе не грандиозным вторжением в Германию, но всего лишь маргинальной интервенцией в беззащитную Валахию.

Право, похоже, что, не вторгнись в конечном счете русская ар­мия в Венгрию, миф о «жандарме Европы» имел все шансы тихо умереть собственной смертью. Но Николай вторгся — 18 июня 1849 года — через 15 месяцев после того как революция стала общеевро­пейской и год спустя после её общего отступления. Вторгся потому, что изолированная Венгрия в одиночку противостояла всей контрреволюционной Европе и ровно никакими международными осложнениями это вторжение не грозило.

Там же.

14 апреля 1849 г°Да Лайош Кошут провозгласил Венгрию неза­висимой и династию (австрийский император был королем Вен­грии) низвергнутой. «Господь может покарать меня всякими напас­тями, — воскликнул он, — но одной беды наслать он на меня больше не сможет: снова сделаться подданным австрийского дома».111 Им­перия Габсбургов оказалась под угрозой распада. Только что всту­пивший на престол молодой император Франц-Иосиф умолял Нико­лая о помощи. Прежде чем помочь, однако, тот заставил его пройти через символическую, но от этого не менее унизительную процеду­ру подчинения воле Большого брата. 21 мая Франц-Иосиф вызван был в Варшаву словно бы затем, чтобы публично подтвердить роль зависимого от России монарха. Он, как мы еще увидим, хорошо за­помнил это унижение.Так или иначе, 350-тысячное русское войско под командованием фельдмаршала Паскевича вторглось в Венгрию. Вместе со 120-тысяч- ной австрийской армией генерала Гейнау войска интервентов вчет­веро превосходили венгерские. И все-таки блицкрига не получилось. Отчасти из-за блестящих маневров венгерского генерала Гергея, от­части из-за эпидемии холеры, уложившей чуть не половину русской армии в лазареты, отчасти из-за медлительности Паскевича, но самое главное, из-за устаревшего вооружения николаевских войск.Нельзя сказать, чтобы император, необыкновенно раздражен­ный затянувшейся кампанией, не знал об отсталости вооружений своей армии. Еще в июле 1848-го, за год до вторжения в Венгрию и за шесть лет до Крымской войны, он писал Паскевичу: «Нельзя то­же терять нам из виду, что мы одни остались с кремневыми ружьями и драться будем с войсками, кои все имеют ружья ударные и потому вся выгода в сём отношении будет на стороне противника». Но тут же добавлял горестно: «скоро переменить ружья не можем».112 И в са­мом деле, где было взять деньги на новые ружья, когда на очереди стояло обновление парадного обмундирования? Для Николая это было бесконечно важнее. А потом о ружьях просто забыли.

Как бы то ни было, на исходе лета Гергей сложил оружие и Паске- вич мог рапортовать своему повелителю: «Венгрия у ног вашего импе-

«История», т.5, с. 132.

А Щербатов. Цит. соч., с. 242.

раторского величества». На долгом веку фельдмаршала это была тре­тья страна, которую положил он к ногам императора (в 1828 году то же самое рапортовал он из Персии, в 1831-м из Польши). С этого момента Николай официально считался «жандармом Европы». Впрочем, даже Линкольн заметил, что «кровавые битвы Крымской войны со всей оче­видностью продемонстрируют, до какой степени ничему не научились Николай и его генералы на опыте Венгрии в 1849 году».113

У всей этой истории был, однако, еще один неожиданный ре­зультат. С международной революцией было покончено. Надолго, как тогда казалось, если не навсегда. Победили её другие. Николай имел к этой победе лишь самое, как мы видели, косвенное отноше­ние. Александровские лавры ему на этом поприще больше не свети­ли. И мир в его глазах решительно изменился. Как писал он прожи­вавшему в изгнании Меттерниху, «в глазах моих исчезает целая сис­тема взаимных отношений, мыслей, интересов и действий».114 Будь Николай президентом страны, на второй срок его бы без сомнения не переизбрали. Но поскольку был он самодержцем, то России предстояла лишь крутая переориентация её внешнеполитической стратегии. И Крымская катастрофа.

Восточный вопрос

Глава пятая

опрос лишь в том, в каком на­правлении произошла эта переориентация и каким

образом привела она к европейской войне. Впрочем, для подавля­ющего большинства историков — и в России и в Европе — тут и во­проса никакого нет. Большинство исходит, как мы уже знаем, из то­го, что победа над международной революцией каким-то образом сделала Николая хозяином Европы, что у него закружилась оттакой необыкновенной власти голова, и он в результате приступил к лю­бимому занятию, о котором якобы мечтал всю жизнь. То есть к рас­членению Турции. Короче, никакой переориентации внешней поли­тики не требовалось.

113 Bruce Lincoln. Op. cit., p. 316.

У этого господствующего в международной историографии стерео­типа есть, однако, как мы уже видели, некоторые слабости. Прежде всего своей устрашающей репутацией в Европе обязан был Николай не столько мощи русского оружия, не повлиявшей, как мы видели, на исход революции, сколько доктрине Официальной Народности. Это она открыто провозгласила Россию инородным Европе политическим телом. Это она превратила его империю в пугало, внезапно возродив­шее в сознании европейцев давно забытую оттоманскую угрозу XVI ве­ка. Николай объявил Россию чуждой Европе — и как чуждую силу Евро­па её и воспринимала. Отсюда страх, всеобщая ненависть и массовая русофобия. Без сомнения и в России были люди, которые понимали опасную извращенность николаевской антиевропейской идеологии.

«Мудрено ли, что Европа вопиет против нас, когда мы во всем идем против течения... Честному и благомыслящему русскому нельзя [боль - ше] говорить в Европе о России и за Россию. Можно повиноваться, но уже нельзя оправдывать и вступаться», писал еще в 1844 Г0ДУ ПА Вяземский.115 «Народы возненавидели Рос­сию», вторил ему, как мы помним, десятилетие спустя М.П. Погодин.116 Во-вторых, нет никаких доказательств, что великие державы Ев­ропы действительно боялись Николая. Мы слышали, что Пальмерстон называл российское всемогущество «большим надувательством». Париж никогда не колебался бросить императору перчатку. Да и са­ма Крымская война тому свидетельство. Так что не совсем понятно, отчего, собственно, должна была закружиться у Николая голова пос­ле революции 1848 года. Даже Н.В. Рязановский, который в принци­пе не оспаривает господствующий стереотип, замечает тем не менее: «На самом деле международная позиция жандарма Европы и страны, которую он представлял, была скорее видимостью, чем реальнос­тью». И объясняет, почему: «либерализм и национализм хоть и были побиты, но не до смерти, они [по-прежнему] вели за собою обще­ственное мнение Европы — от Польши и Венгрии до Франции и Анг­лии».117 Для конституционных правительств, которым, в отличие от

/И. И. Гиллельсон. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество, Л., 1969. с 295.

ИР, вып. 9, с. 65.

Nicholas V. Riazanovsky. Nicholas I and Official Nationality in Russia, 1825-1855, Univ. of California Press, 1969, p. 250.

> Глава пятая Восточный вопрос Император иЛогодин 305

самодержавия, приходилось прислушиваться к тому, что думает публика, это было очень важное обстоятельство.

В-третьих, расчленение Порты вовсе не было, как мы знаем, лю­бимым занятием Николая на протяжении первой четверти века его царствования. Напротив, во всех без исключения связанных с нею международных кризисах — и в 1829-м, и в 1833-м, и в 1839-м, — он, как мы видели, неколебимо стоял на страже её целостности и неру­шимости. И официальной целью русско-австрийской конвенции в Мюнхенгреце было: «Общими силами не допускать никакой ком­бинации, которая наносила бы ущерб независимости верховной власти в Турции»,118 И Нессельроде инструктировал посла в Лондоне, что «мысль об изгнании турок из Европы безусловно приятна, но что выиграет от этого Россия? Славу без сомнения. Но в то же время она потеряет все выгоды, которые представляет близость соседнего го­сударства, ослабленного столькими войнами».119 Протекторат над Блистательной Портой, это прекрасно. Но расчленять-то её зачем?

В-четвертых, наконец, господствующий стереотип делает по­просту невозможным объяснить главное: почему — в прямом проти­воречии со всем своим прежним поведением — именно на заре 1850-х Николай начал вдруг прислушиваться к православно-славян- скому сценарию Погодина. Причем, не только с «благоволением», но и «с благодарностью».

Ведь достаточно сопоставить этот сценарий с циркулярами Мини­стерства народного просвещения, которые еще в 1847 году настойчи­во предписывали профессорам и преподавателям всячески внушать студентам, *гго Россия не имеет ничего общего с зарубежными славя­нами, чтобы понять: ни о чем подобном до 1848 года и речи быть не могло. Вот что вычитал о славянстве А.В. Никитенко в одном из таких «предписаний министра, составленных по высочайшей воле»:

оно [славянство] «не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе... Мы без него устроили свое госу­дарство... а оно не успело ничего создать и теперь окончило свое ис­торическое существование»}20

ИР, вып. 8, с. 603.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 203.

А.В. Никитенко. Цит. соч., r.i, с. 306.

М.Н. Покровский так комментировал эти предписания: «в результа­те из всего славянского благонадежным оказывался едва ли не один только церковно-славянский язык Священного Писания».121

Что касается отношения Николая к вмешательству России в за­щиту православных подданных султана, то он продемонстриро­вал его совершенно недвусмысленно еще в конце 1820-х, когда Россия оставалась совершенно равнодушной к судьбе восстав­ших греков и на автономии Греции пришлось настаивать туркам. О том, что отношение это нисколько не изменилось и за два по­следующих десятилетия, свидетельствуют не только уваровские циркуляры 1847 года, но и простой факт, что единственная в стра­не «партия», ратовавшая за такое вмешательство, славянофилы, была в глазах III отделения откровенно крамольной. Во всяком слу­чае К.С. Аксаков, И.В. Киреевский и князь В.А. Черкасский оказа­лись в 1848 году под надзором полиции, а Юрий Самарин и Иван Аксаков — в тюрьме.Короче, еще в конце 1840-х было совершенно невозможно себе представить, что несколько лет спустя судьба православных в Турец­кой империи станет вдруг главной заботой правительства Николая. И что оно потребует независимости (конечно, «под покровительством России») для славян, которые, согласно уваровским циркулярам, давно уже «окончили свое историческое существование». Именно поэтому «благоволение» императора православно-славянским иде­ям Погодина выглядело фактом совершенно экстраординарным.Впрочем, секрет привлекательности этих идей для Николая был скорее всего в том, что шли они куда дальше Восточного вопроса и были несопоставимо более амбициозны, нежели одно лишь рас­членение Турции.

Подробно будем мы говорить о нем в следующей главе. Здесь я позволю себе привести лишь некоторые отрывки из письма Погоди­на от 27 мая 1854 года. Приведу я их с единственной целью показать читателю, что речь в его сценарии действительно шла о полной пе­реориентации всей внешней политики России, о новой её гене­ральной цели, не менее, если не более, грандиозной, нежели не­удавшаяся Николаю победа над международной революцией.

121 ИР, вып. д. с. 3.

«Для чего нам твердить, спрошенным и неспрошенным, что мы не ищем завоеваний?.. Да для чего же иначе мы воюем, проливаем кровь, терпим нужду, приносим бессчетные жертвы?>Р2

«Настала минута, когда каждый христианин, подавленный оттоман­ским преобладанием, должен восстать против притеснителей, и ес­ли вы упустите эту благоприятную минуту, то вам не останется ни чего, кроме вечного угрызения совести и вечного стыда»}23

«[Что сейчас происходит ?] Подготовляется судьба великих вопросов, созревших для решения. Вопрос Европейский об уничтожении варвар­ского турецкого владычества в Европе... Вопрос Славянский об осво­бождении достойнейшего, древнейшего и вместе многочисленнейше­го племени от чуждого ига... Вопрос Русский об увенчании, соверше­нии русской истории... о заключении круга, начатого первыми её государями, о решении борьбы с последними её врагами, об её месте в истории человечества... Вопрос Религиозный о вознесении правосла вия на подобающее ему место... Камень сей бысть во главе угла!.. Да! Novus nasciturordo! Новый порядок, новая эра наступает в истории. Две славные некогда империи разрушаются. Двадцать новых госу­дарств призываются к жизни. Владычество и влияние уходят от од­них народов к другим... Вот какие всемирные задачи в производстве, а премудрая Европа грезит только о Восточном вопросе».12А

Гпава пятая

Восточный вопрос р _ _ __ _ ^ ^

I ИГЮТсЗа Вот каким речам с благодарностью внимал Николай в начале 1850-х — после крушения мечты о единоличном торжестве над международной революцией. Невозможно отрицать, что новый сценарий предлагал ему более чем достойную, с его точки зрения, замену рухнувшей мечты. Как в смысле того, что роль основателя нового мирового порядка, кото­рую предлагал Погодин, была ничуть не менее грандиозна, нежели неудавшаяся Николаю роль Агамемнона Европы, так и потому, что чувствовал он себя в ней несопоставимо более естественно, чем

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 112. Там же, с. 116. Там же, с. 122-123.

в роли борца с чужой и непонятной ему европейской революцией. Здесь он был на своей идейной территории, в родной сфере, знако­мой ему по домашней доктрине Официальной Народности. Как и в ней, на первом плане в новом сценарии было Православие: «Ка­мень сей бысть во главе угла!» Только если раньше служило оно Ни­колаю инструментом лишь внутриполитической антипетровской ре­волюции, то теперь призывалось на службу преобразования мира. Перспектива, согласитесь, для Николая неотразимая.

Если эта гипотеза верна, то встают перед нами совсем не те во­просы, которые обычно занимают исследователей николаевского царствования. Например, такие: принял ли он погодинский сцена­рий? И если да, сделал ли его новой программой своей внешней по­литики? И если сделал, то в какой мере? И самое главное, осущест­вим ли был такой сценарий без европейской войны?

Разумеется, чтобы ответить на эти вопросы, потребовались бы и многолетние архивные изыскания, и генеральная ревизия всего наличного документального материала, который никогда под этим углом зрения не рассматривался. Просто общепринятая схема со­бытий между 1849-м и 1853 годами этого не требовала. Зачем, если решение загадки было известно заранее? Есть, однако, выход из за­труднения. И он, конечно, тот же самый, к которому я прибег, пыта­ясь проверить гипотезу о множественности николаевских внешне­политических сценариев. Обратимся к конкретным событиям. По­чему, в самом деле, не посмотреть, не объясняет ли наша гипотеза эти события лучше, нежели общепринятый стереотип?