Розовощекий павлин

Душа моя, закатанная в кокон,

Не липни к стеклам, не ютись у окон,

Через оконной клети переплет

Прожмись наружу клоунским усильем,

Дай распушиться проржавевшим крыльям,

Даруй мишень тем, кто стреляет влет.

Душа моя, комарик мой полночный,

Барометр застылый и непрочный,

Взлети под фонари, под облака,

Дремотный локон встретится едва ли,

Зато увидишь сверху, как в подвале

Скрипит перо седого двойника.

Душа моя, забудь его восторги,

Пугливый лучик взгляда из-за шторки,

Унылый риторический размах,

Коснись звезды, отпрыгни от кометы,

Их ось – одна, точнее нет приметы,

Песок небесный скрипнет на губах.

Душа моя!

Мой ангел невесомый!

При прочих равных – по небу несомый

Усилием невысказанных слов,

Не бойся звука булькающей дроби,

Рискни коснуться инородной крови,

Межзвездной речки, выпавшей из снов.

Каналы и реки тебя окружают, и лужи,

И храмы, и бани, и корты, и банки, и слюни,

И снег, и менты, а твой голос все выше и уже,

И тоньше, чем нитка, прозрачней, чем небо в июне.

Капканы и зэки тебя не волнуют, однако

Монтень пострашней, и Рембо, да и Франкл пугает,

Но, может быть, все это не на беду, а во благо,

Хоть благо невзрачно и словно бы тень – убегает.

Твой голос все тоньше, ему паутина – преграда,

Он в трубке видней и слышней, чем при схватке в постели,

Страшнее, чем вздохи, когда мы сбежали из сада,

Там было тепло, только мы-то тепла не хотели.

Качается день, и бутылка стоит в подворотне,

Граммов там восемьсот, значит, кто-то сбежал, чтоб не спиться.

Ах, как кричишь! Стало быть, веселишься сегодня.

Голос твой дребезжит, словно велосипедная спица.

Терзания оптический прицел

Седьмой десяток на меня направлен,

Я беден, спился, одинок, затравлен,

Головкой бел, но словно целка – цел.

Где теннис, где вино, где акт в ночи,

Где акт во дню и глаз, слезой прикрытый,

Где чай, Монтень, прыжки огня в печи,

В обнимку сон и гром, дождем умытый?

Но оказалось – не было души,

А с детства – мне подаренные нервы,

Они преобладали в зоне спермы,

Они не подсказали – не греши,

Они мне предлагали только крик,

Мышиный страх и рай самообмана,

И только иногда – душевный блик

И всплеск его, как фига из кармана.

Что с механизмом внутренним теперь?

Долить в него солярки или масла?

Иль так взломать для алкоголя дверь,

Чтобы свеча взбрыкнула и погасла?

Лунного затменья полоса,

Обалдевших чаек голоса,

Крик унылой жабы из овса, –

Вот и все, что обломилось мне, –

Оселок замшелый на окне

И овцы прозрачные глаза.

Полустон вращения Земли,

Полусон моллюска на мели,

Слизь плаценты, шарканье туфли, –

Вот и все, что обломилось мне, –

Паучок с письмишком на стене,

Полукуры-полужуравли.

Высушенный крестик в небесах,

Две тычинки, пестик – на весах,

Храм мой – псевдовестник – весь в лесах, –

Вот и все, что обломилось мне, –

Коврик в клетку – тенью на луне,

Две слезы – на зыбких полюсах.

Вернись на море –

Рыбка эта

Который год упорно ждет,

Когда с косым углом рассвета

Печальный Волк ее придет

И, опершись на древний мостик,

На тучу, тяжкую как ртуть,

Легонько взяв ее за хвостик,

На воздух выведет взглянуть.

Идут аллеей Лев и Рыба

(Но Лев и Волк – одно лицо),

Восторг вернувшегося Крыма

Или Кавказа – налицо.

Их земли снова плодоносят,

Их горы снова в облаках,

И птички маленькие носят

Льва с Рыбой на своих руках.

Им наплевать на совместимость,

Или отсутствие ее,

На вздор стихий, необратимость,

Сознание и бытие,

Что им терновник и иконы,

И войны на глухой земле,

Что им материи законы,

Когда Лев с Рыбой – на крыле?

Они парят, смеясь и плача,

Наивно пробуя решать –

Легка иль тяжела задача

Комочек дрожи удержать.

Как слюда за волною,

Как за пробкой мышьяк,

Кто-то стынет за мною,

Жизнь влача на паях.

Не напарник, не призрак,

Не сдвоение «я»,

В недостроенных избах

Он ютится как я,

Но не дышит в затылок

И не дует в очки,

Повисит на стропилах,

Расширяя зрачки,

И исчезнет, изыдет,

Взроет ямку в песке,

Глаз ослепший увидит

Кровь мою на виске,

А песок шелохнется

И затихнет, замрет,

Кто-то в избах проснется, –

Вздох замрет и умрет.

И опять станет тихо,

Снова стынет спина,

Спазм внезапного крика

Подпирает стена.

В хилой комнатке тесной

Над песчаной пургой

Спит журавль небесный

И качает ногой.

В клетушке – тишина,

Прилип к стене плафон,

Качнулась двуединая комета.

Судьба – разрешена,

Накручен патефон,

И вальс шипит с занудностью сонета.

В логическом кругу

Сомнительных вещей

Сожмутся дни мои и канут мимо,

И другу и врагу –

Никто я и ничей

И вряд ли стану поводом для мифа,

Не напишу роман,

И ненадежен стих,

Хотя и то, и то – для воскресенья

Годны,

Но все обман,

Приманка для живых,

А за́ небом – иные потрясенья.

Не холодно ль звезде?

Тепло ль твое крыло?

И да не подведет расчет твой тонкий,

Есть выбор в пустоте,

Лицо твое светло,

И эластичны лапок перепонки.

Качайся на кругах –

Бескрылый мой совет.

И да поможет воздуха теченье,

Меж перьев, как в руках,

Храни поблекший свет,

И да вернется все же исцеленье!

Под небом – неспокойно.

Вогнут мост.

Снег бьет плашмя четырнадцатый день.

Как мышь промерзла койка.

Стынет воск –

Твердь без огня отбрасывает тень.

Ни медный царь,

Ни медный самовар

Не снимут с сердца оловянный стук,

Любая тварь

Унюхает угар –

Желток яйца, хомяк, цветок, паук.

Что с форточкой творится –

Не пойму:

То есть стекло – то кануло в метель.

Яйцу ль вариться?

Печени, уму?

Задраить дверь? Или сорвать с петель?

Какой макет

Гуляет по столу!

Куда курятник делся и дворец?

А где Макбет?

А карлик где в углу?

И что над ними учинил творец?

Я глаз твоих не слышу,

Сдавлен вздох,

Как опознать присутствие твое?

Швыряет ветер

Крышу о порог,

Промерзшее скорежилось белье.

Змея с конем –

Родня, а не враги.

Спасут они? В болотах ли сгноят?

Погожим днем

Сличим мы их шаги

И разглядим вранья синхронный ряд.

Касайся кожей

Ягоды болот,

Не находя ни капли под рукой,

На пыль похожий,

Дождь кисейный льет,

А волосы подернулись мукой.

В пустом гнездовье нашем

Смерзся мох,

А между нами – полоса воды,

А сверху машет,

Улыбаясь, Бог,

И зеркальце нам дарит из слюды.

Остаточная грусть

По тонким капиллярам

Гуляет невпопад

И душу бередит.

Как ямбы наизусть,

Под стать ночным кошмарам,

Тупее, чем pop-art,

Глухая боль гудит.

Значительней, чем гной,

Рожденный грустью сладкой,

Мучительней прыжка

С балкона на бетон…

Невыносимый зной!..

Лишь ты вздохнешь украдкой

С чужого высока

В ответ на чуждый стон.

…Крадется шагом мышь,

И ночь необратима,

Едва бурлит Инкит,

Над змеями склонясь.

Ну что же ты молчишь,

Свой след роняя мимо,

В душе как мудрый гид

Над пришлыми смеясь?

И, проломив кристалл, я вышел в поле

Наклонное. За ним бродил туман.

Две бабочки кружились на просторе,

Меняя карнавал на караван.

То деловой полет, а то кокетство

Изображали, пятнами маша, –

Зигзаг, напоминавший в детстве бегство

Через кусты – в безумье шалаша.

На замутненном зеркале тумана

Кружились их пушистые тела,

И облачко пыльцы – святая манна –

Ложилось на меня из-под крыла.

И в сдвоенном тумане шаг за шагом

Я преодолевал тупой наклон,

Себя чужим дублируя зигзагом,

Стремился к шалашу как на поклон.

Он был невидим и, однако, рядом, –

Лишь руки протяни и упади,

Но я пытался искаженным взглядом

Его чертог нащупать впереди.

И путь мой без оглядки и без смысла

В беспамятстве не ощущал земли,

И облако промятое нависло,

И старика две бабочки вели.

Мне на плечо сегодня села стрекоза,

Я на нее глядел, должно быть, с полчаса,

И полчаса – она глядела на меня,

Тихонько лапками суча и семеня.

Я с ней по Невскому прошел, зашел в кафе,

Оттуда вышел я немного подшофе,

Она не бросила меня, помилуй бог,

Глядела пристально, сменив лишь позу ног.

Нечто невнятное влекло ее ко мне,

Должно быть что-то, привнесенное извне,

Какой-то запах, или спектр волновой,

Или сиянье над моею головой.

Я дал конфетку ей – смутилась, не взяла,

Ее четыре полупризрачных крыла,

Обозначая благодарность и отказ,

Качнулись медленно и робко пару раз.

Что делать с нею? Отнести ее домой?

Но, вероятно, это ей решать самой.

Просить меня оставить? Но она

Как бы отсутствует, в себя погружена.

Да, способ есть простой прогнать ее с плеча:

Им повести слегка и вздрогнуть сгоряча,

Но вдруг я так необходим ей, что она

Подобным жестом будет сверхпотрясена?

…Сиди, убогая! Войди со мной в метро,

Проедь бесплатно, улыбнувшись мне хитро,

Кати на дачу ты со мною или в бар,

В немой взаимности – мы лучшая из пар,

Когда расстаться нам – решишь ты все сама,

Быть может, нас с тобою разлучит зима

Или внезапное решение,

Тогда

Рубашку скину я, быть может, – навсегда.

Воистину – на небе есть уют:

То облачко, то вихрь, то комета,

Пыльца звезды, пронзающая лето,

И девочки бескрылые снуют.

Клочок строки в воздушной суете

И краб подвальный на кошачьих лапах –

Не свой имеют, но небесный запах,

А слабый мозг их спутал в простоте.

Перчатки облетевший лепесток

И с глазом глаза соприкосновенье,

Конечно же – небесные явленья,

Не хуже, но похлеще, чем цветок.

Не вздумай обратить нескромный взгляд

На слабенькое светоизлученье,

Не нарушай небесное теченье:

Того гляди – из пушек запалят.

Довольствуйся – на небе есть покой,

А остальное – Бог нам обеспечит,

Он бисер метит, и улыбки мечет,

И машет ослабевшею рукой.

И если голубь проскрипел

Пером и клювом,

И если пеликан пропел

С лицом угрюмым,

И если лошадь вышла в луг,

Луной скривленный,

И сделался щемящим звук

И воспаленным,

То

Выбрать бритву или шкот

И крюк построже

Иль выпустить стихов блокнот –

Одно и то же! –

Себяубийства всякий род

Так одинаков,

Что лишь безумцам предстает

Сном разных знаков.

Жеманный вор с карманным словарем

Скользит в ночи с карманным фонарем,

Столь гибок и изящен, что плечом

Он открывает дверь, а не ключом.

И знает он – поклонник сложных краж:

Увел хозяев бес на вернисаж,

И можно даже люстру запалить,

Но он здесь – воровать, а не шалить,

И если свет горящий – не погас,

Ему не выдать настоящий класс.

Как птицы ощущают перелет,

Он так же ощущает переплет –

Его фактуру, качество, размер,

И кто это – Рембо или Гомер,

Вот Фолкнер, Йейтс, Басё, Камю, Ронсар,

Бёлль, Кавабата, Пушкин, Кортасар…

Но нет-нет-нет, как все приелось, прочь,

Лишь вор постель покинет в эту ночь!

И улетает грешник без грехов,

Забрав невзрачный том моих стихов.

Идет-бредет с незрячим фонарем,

Транскрипт на книге сверив словарем.

Лавровый лист,

Лавровый же венок,

Лавровый лже-венок мне был подарен.

Я был обласкан и в поддых ударен

И сбит на землю с головы до ног.

"Не отпирайтесь, вы писали мне!» –

"А я не отпираюсь – не шкатулка». –

"Но мы так обжимались на окне,

Что градом обвалилась штукатурка». –

"Да, это было. Стало быть – прошло.

Полы, как видно, начисто помыты.

Любовь, дружок, есть миг – не ремесло,

Момент – тю-тю! – и вздохи позабыты».

И всё. Молчок. Святая правота.

Литая стопроцентная угрюмость.

Остались облицовка – красота

И ею облицованная юность.

Стакан в руке. Браслет на кулачке.

Кольцо на пальце. И в зубах колечко.

И губы все – в любовном молоке.

(А в памяти – притихшая овечка.)

Но то был отдых. Мальчик грудь сосал.

Как я всё перепутал! – как ребенок.

Глядите, глазки, – снег лежит на склонах,

Весне – каюк, как Зигмунд бы сказал.

Попадает зонтик в глаз, –

Мне подарком к воскресенью,

Мышки маленькой отказ

Приведет тебя к смятенью.

Ты поедешь поутру

Спицей на велосипеде,

Зонтик крошечный к нутру

Пристегнут тебе соседи.

Нажимай же кнопку враз, –

Вмиг раскроется цветочек,

Кожи кожаной атла́с

И сверканье малых точек.

Есть наивность полагать,

Будто в сутолоке мнений

Кто забился под кровать –

Безусловно лучший гений.

По незыблемым мосткам

Провиденье ускользает,

И, невидимый ушам,

Пух лебяжий тихо тает.

И гуляет поутру

Гений в шумном одеянье,

Покрывая расстоянье

В два мгновенья – за версту.

Над Койоном «тучи ходят хмуро»,

Чернью подменяя синеву,

Я под издевательством амура

На каноэ за вином плыву.

Мне не эта – так иная лодка,

Мне портвейна нету – есть кюммель,

Ты одна мне, Черная, Находка,

Черный лес, чернеющая мель…

Грудь твою велел качать Фуко мне,

Мсье Катулл – оливки есть и сыр,

На сквозном краю каменоломни

Так черно от поднебесных дыр. Саша –

Черный, Дионис твой – черный,

Черни, Чернышевский, Чернобыль,

Черти, черви… – из окрошки сборной, –

Черный бисер. Свиньи. Четки. Пыль.

Снег ва́лит на замшелый брег,

На облака,

Мне рубль выслал человек

Издалека,

Иль Бог купюру, теребя,

Швырнул с небес,

Где без меня и без тебя

Тоскует лес.

А вдруг, от окрика совы,

Я смял плечо,

И часть хребта, часть головы…

Чего ж еще?

Во вмятине – варить супец,

Ходить в лабаз…

Какой же, в сущности, конец

Ласкает нас?

Подмостки сцепленных лучей

Прожекторов,

Или агония свечей –

Без докторов?

Меняет лед простой узор

На заказной,

Но нет, не взлет и не позор –

Не быть со мной.

Круженье в воздухе рубля,

Как винт крыла,

Слегка шатается земля,

Под скрип седла,

Твоя рука – подобье пут –

Лежит дрожа,

И лаской многие сочтут

Удар ножа.

Звук вдруг становится пустым

В твоих устах,

И рубль, падая сквозь дым,

Сулит пятак.

Дни проходят, состоя из коротких поджатых недель,

Лопаются сухожилья – от петель до петель,

Райские птицы поют, но отнюдь не в прогретом раю,

В пальчиках гибких спицы куют и куют кисею.

Да неужели ж простая, донельзя простая строка

До позвонков, словно ток, пробивает в седые бока,

До костного мозга, до сердца и – вертикально – до пят,

Да так, что душевные малые точки вопят и вопят:

Больно, ах, больно, ах, холод, о, холод какой,

Точно стреляют в тебя за туманной рекой,

Будто стреляют в тебя по утрам из подсохшей реки

Намертво, влет, от бедра, от Петра, от Луки.

Ужасом жжет от тобою же сшитой строки,

Это не нож ли, не яд ли – как тягостный принцип – стихи?

Радость – от ужаса,

Пыль – от любви.

Боже, молю тебя!

Останови!

Не тягу, лишь склонность – исполнить сложение строк.

Ведь с буквой синхронность – прилаженный к горлу шнурок.