Розовощекий павлин

Влюбиться в бармена! –

О, этот сладкий ад.

Всегда боржоми, кофе, оранжад

Найдется для писюшки молодой

И джин, не потревоженный водой.

Влюбиться в повара! –

Хинкали каждый день,

Где эвкалипт отбрасывает тень,

На скатерти – сациви с хванчкарой

И хачапури с красною икрой.

В киномеханика!

Феллини и Виго.

Гортанный крик: «Что хочешь, Валико?!»

Забриски пойнт!

И в лоно рук твоих

Ложится чек размером на двоих.

Влюбиться в запонку –

И не принять узор,

Ночами плакать, осознав позор,

И мраморного камня пустота

Отыщет воспаленные уста.

В том розовом, в том ватном городке,

Где в проволочных знаках переулки,

Лечу домой с топориком в руке,

В другой сжимая две горячих булки.

В моем гнезде две дюжины яиц,

Четыре по́ шесть – на два года хватит,

Ну а не хватит, позову двух птиц,

И каждая мне по яйцу прикатит.

В пустой кладовке – туесок без дна,

Стакан сморчков, две луковки, петрушка,

Сушеный еж, наперстка два вина

И молока малюсенькая кружка.

Когда ты прилетаешь поутру,

Мы завтракаем косточками зайца,

Звенит стекло тихонько на ветру,

Горят в ковше надтреснутые яйца.

К щеке щекою сидя у окна,

Сквозь пыль глядим на облачные диски.

Весь город дремлет, высока луна,

Качается на ветках знак мальтийский,

Проскакивают глаз прожектора…

Мы спим обнявшись,

Конь рысит по лугу,

Кузнечик хрупкий с самого утра

Как заведенный бегает по кругу.

Я просыпаюсь и, топорик взяв,

Выстукиваю капельку из крана,

И, на мгновенье тускло просияв,

Мелькнет на пальце маленькая рана.

Есть отторжение у сна,

Как лампочка в глазке,

Ломаясь, тень твоя видна

Под ранкой на виске.

Зачем ты ходишь стороной,

Ступая в колею,

Рисуя россыпью стенной

Вторую жизнь мою?

Что пилотируешь?

Где лжешь?

Чем правду говоришь?

И лижешь перочинный нож,

Не зная, что творишь.

Ночь замкнулась. Гроза

Подменила огонь,

Я щекой увлажняю колени твои,

Я закрыл оба глаза,

Ты закрыла глаза,

Положив мне на шею ладонь.

Там поскрипывал кран,

Где-то стынет овраг,

Виден в зеркале палец, ресница и рот,

Угольки моей раны

Освещают экран,

На котором прочерчен мой страх.

За пришедшей рекой

Устремился песок,

Он течет между стульев и ножек стола,

Пахнет прелой щепою,

А под влажной щекой

Что-то бегло стучится в висок.

Надломилось стекло,

Тень сочится в окно,

Я не знаю, уходишь ты или вошла,

Веет холодом пепла,

Или все же тепло?

Все едино теперь. Все одно.

Четырнадцать деревьев насчитав,

Я оказался на поляне, или

В каркасе жестком венценосной пы́ли,

Или в пыли́, как требует устав.

Я различал белесые стволы

И маленькие зеркальца меж ними,

Верхи стволов казались голубыми

И срезанными бритвою скалы.

Я сделал шаг, потом прибавил два,

Ты закричала – я ответил свистом,

Ты засмеялась, и в потоке мглистом

Только тогда я различил слова.

Одно касалось видимой тропы,

Другое резко скомкалось и пало,

Я отступил – и зеркальце пропало,

Как крестик из указанной графы.

Ночь

Одинаково важна

Для мухи и меня,

Она

Накроет нас одной рукой,

Чтоб друг от друга

Дать покой,

И каждый в зыбком уголке

Заснет, висок прижав к руке.

Ночь

Одинаково слышна

Как дятлу, так и мне,

Она

Обнимет нас одной рукой,

Ему и мне даря покой,

И я услышу сон его,

Он – грохот сердца моего.

Ночь

Одинаково смешна

Тебе и мне,

Моя жена.

Она раздвинет нас рукой,

Чтоб дать покой

И взять покой,

И ты услышишь в этот миг

И дятла крик,

И мухи крик.

Полезно опусканье глаз

На прелый лист,

Стократно опусканье век

На краткий миг,

И, просекаемый сейчас,

Терновник мглист,

И еле слышим мягкий смех,

Чуть видим лик.

Казалось – руку протяни

И ощутишь,

Как приближается тропой

Твоя волна,

И если в видимой тени

Разъединишь

Луч между веткой и травой, –

Войдешь сполна…

Излишен знак: не улетай,

Останься здесь,

Пускай во мгле и черноте,

Но рядом будь,

На крики уходящих стай

Запрет повесь, –

Предел положенной черте,

Означен путь.

Мы шли, на цыпочках скользя, –

Ключ и замок,

К соединенью – как магнит

И как игла,

И знать смещения нельзя,

Но видит Бог,

Как разрешение манит

Нас в тень угла.

Вернемся, однако, в полуденный город над речкой,

В малюсенький домик, где мышь суетится под печкой,

Где бар на углу и где птичка пила под сурдинку,

Где всадник скакал и старуха жевала резинку.

Там солнце вертелось, там шорох и тиканье сердца,

Там плакать хотелось и в горле першило от перца,

Резвилась вуаль, и там гномик ступал по карнизу,

Маячила даль, и коробилась ласточка снизу.

Шуршит ли цветок, заморгает ли глаз на осколке,

Струится ли речь, полыхает ли спичка в постели,

Дрожит ли перо, распорхавшись на клюве иголки, –

Уснул городок, и река едва ви́дна в метели.

Лепи на цитре, девочка, играй,

Закрой сосок хоть перышком из ваты,

Тренди мотив про искаженный край,

Куда вернутся мертвые солдаты.

Шепчи мотив про дом на двадцать рыл,

Где учатся чертам совокупленья,

Где ангел вздохов напрочь перекрыл

Твою попытку волеизъявленья.

Тренди мне в ухо теплое словцо,

Налей мне в ухо теплое винцо,

Верни сосок – и распрями лицо,

Достойное иного умиленья.

Никак уезжаю?..

Ни ночью, ни в полдень, ни утром,

Как только крылатая гукнет клаксоном машина,

С водителем, скрытым за шторкой, с котеночком шустрым,

Мы тронемся с места с сачком из окна в пол-аршина.

Накуксится лето, раз я уезжаю на лето,

Шарахнутся звезды, коль скоро одна из них – точка,

Где будем мы жить вдалеке, на окраине света,

Где дочка родится, раскрывшись внезапно, как почка.

И будем втроем мы ютиться на поле из трещин,

Ходить до реки, до горы, волочиться к порогам,

И выплеск дождя, да и вскрик моих мокреньких женщин

Меня рассмешат, раз опасен так дождь недотрогам.

И будет нас трое, а это – одно о трех лицах,

Комочек трех нитей, три клеточки в оболочке,

Три малых сердечка, сюда прилетевших на птицах

И к месту прибывших на беленьком хилом телочке.

А если привидится дом – зашатаюсь и вскрикну, –

Две клеточки к третьей прижмутся ее успокоить

И робко погладят, пока я под лаской не сникну,

И станут шутить, веселить меня, глазки мне строить.

И снова увижу:

Равнина, гора, пар от речки,

Из трещины скальной вьюнок пробивается робкий,

И падает тень от ствола догорающей свечки,

И к облаку тянется еле заметная тропка.

Ах, шалунишка! Ох, шалунишка! У-у, шалунишка!

Где твое ушко? Гудок-простушка? Растай, манишка!

Зачем чулочек закатан в шину возле подъема?

Ведь этот прочерк смешит мужчину после подъема.

Скатай-ка шинку! Сотри манишку! Смени свой крестик!

Накапай джину – себе в тычинку – а мне на пестик.

Их опьяненье – быка арена во рвах для скачек,

Осемененье – лишь дрожь колена от вялых спячек.

Так зачинают всех чад желанных божки отелей,

Так слишком страстных или жеманных лишают целей.

И быть спокойным, сдержавши спазмы, велит нам Будда.

Дабы достойно из протоплазмы явилось чудо.

Пропеллер между пальчиков легчайших,

Проем ли глаз, разрез ли вдоль бедра

Я помню до подробностей мельчайших, –

Все замкнуто мифическим «вчера».

И вкрадчивость недвижности звериной,

Укус зрачка, полоска над губой

И пауза меж телом и периной –

Конечно, не измышлены тобой.

Ах, матушки и батюшки созданье,

Тебя ль они задумали в рывке?

И служит ли прямое попаданье

Гарантией полета налегке?

Прозрачные, как лимфа, сухожилья,

Обводит щеку зыбкая волна,

Твои многоступенчатые крылья

Меня относят за пределы сна.

И видимо едва крыла паренье,

Как крестик – тело в верхней пустоте,

А мне подарком – голосок смиренья,

Бессильный выкрик, равный немоте.

Но в том-то все и дело: мышь – была,

Она, зевнув, над пропастью стояла,

Мой глаз ее не видел, но она

В ночной росе была отражена,

За ней звезда рефлектором сияла,

И рвался конь, отринув удила.

Но дело было, в сущности, не в том,

Я был один, и было жутковато,

Нет, – было страшно, хоть я был один,

Лишь жадный свет глядел из-под гардин,

Я слышал приглушенный вой набата

И вой солдата в колоколе том.

Но дело было все-таки сложней,

Мне позвонили и сказали: «Здрасьте!

Да, родилась. Да, в Пасадене. Дочь.

Она летит к вам. Рейсом – в эту ночь.

К ее прилету потолок покрасьте.

Купите торт… Подумайте о ней».

В том году, в том чаду, в том саду, где гремят наковальни,

Я гляжу, я сижу, я читаю листочек из пепла.

Не сужу, не ряжу… – что быть может смешней и похвальней? –

Червячком выползать из понюшки, из вьюшки, из пекла?

В том саду, в том пруду, в том чаду мы ловили креветок.

Суп из них нехорош, но они – есть прелюдия пива.

Мы вползали в шатер, и костер из сиреневых веток

Кое-как освещал залетевшую мошку игриво.

В тех сабо, в том кашпо, в том жабо пребывать неуместно,

В том году, в том пруду, в том чаду кое-что прояснилось,

И скользит по откосу в пеньюаре раскосом невеста,

А ведь год не прошел, как она обнаженной мне снилась.

Той пальбой, той бедой, той судьбой я слегка недоволен,

Если жаба летала, то пусть и летает, и квохчет,

Мне ж придется трезветь. Если я несвободен, то волен

Год глазеть на восход, ну а он распаляться не хочет.

Трубку мерзкую курить,

Люльку мерзкую качать.

Бабу мерзкую хулить,

А потом в нее кончать!

Пить мочу,

Ходить к врачу,

По себе оставить след…

Не могу

И не хочу, –

Вот и весь кордебалет.

В многоступенчатом саду,

Среди банановых початков,

В песке телесных отпечатков

Я твой, ослабленный, найду.

Ты здесь лежала в душный день,

Велосипед валялся рядом,

И твой дурак с пугливым взглядом

Изображал собою тень.

В листве карабкались жучки,

На отпечаток вниз взирая,

И взгляд их жаром подпирая,

Сочился пар из-под реки.

Наступает весна, наступает жара, наступает

На меня, чуть звеня, вороненая сталь каблука,

Кто-то дочкою бредит, кто-то катит в себе, кто – купает,

А купель – не корыто, не пруд – ледяная река.

Что-то схожее снится с переменой лица на другое.

Я в воде ледяной. Так уютно, так скованно, так

Мне покойно в купели с твоею воздушной рукою

И не хочется вынырнуть, да и не выплыть никак.

В разомлевших кустах начинаются дикие свадьбы,

Ворон бабочку топчет, кузнечик глядит на змею,

Свадьбу я пережил, мне лишь каплю, обнявшись, поспать бы,

Не металл ощущая, но небесную руку твою.

Постарайся по нитке дойти до забытых развалин,

Шарь под камнем рукой, заточи ненаточенный нож.

Облик – неуловим, трижды весел и трижды печален

И порой сам собой нелюбим, сам с собою несхож.

Мы нарежем травы для ослицы святой Междуречья,

Мы накормим ее и напоим свекольной водой,

Мы подарим ей бархату, вспрыгнем легонько на плечи,

И она затрусит сквозь кусты под твоею уздой.

Уезжаем! Прощайте! И нас никогда не ищите.

Горек запах полыни, не горше ли запах следов?

Если будет, – а будет! – тоскливо без нас – не взыщите,

Нам на грудь положите не венок, но венец из цветов.

Поясняю: цветок – комбинация сложных извилин,

Он логически вычислен из комбинации сна,

Он по формуле – феррум, но в своем воплощеньи субтилен

И способен взорваться в сочетаньи – жара и весна.

Среди зеленых свечек,

Подняв свои усы,

Сидит в траве кузнечик

И смотрит на часы.

Часы висят на ели,

Их стрелки из смолы,

Они выводят трели,

Они темнят углы.

Они смущают травы,

И, завершая круг,

Седой и величавый,

Обходит их паук.

Сидит кузнечик в травке,

И, лапками суча,

Он слышит, как канавки

По камешкам журчат,

И, растопырив усики,

Он в сумраке лесном

Ползет, ползет на пузике

Купаться перед сном.

Часы закрыл листочек,

Натикались вполне.

Паук, спокойной ночи!

Кузнечик спит на дне.

Неглубока вода под досочкой косой,

По щиколотку, нет, слегка пониже,

На миллиметр-два надставлена росой

И пленкою дождя с обвисшей крыши.

Как холодно стоять, разглядывая свод

Небесный – полукруглый или плоский,

А топкая река непроходима вброд.

Ступни свело. Чуть ноя, гнутся доски.

Святейший подарил продуманный предел

Для однозначной, беспредельной грусти.

Как кондор пролетел, как волос поредел,

Как сплющен мальчик, найденный в капусте.

Как горяча вода и как нежна доска,

Как опустился свод, тугой и ровный,

Как падает в глаза звезда издалека –

Пейзаж ее все внятней и подробней.

Меж сводом и доской – какая теснота,

Заполненная твердью водяною!

И выжгла весь обзор нависшая звезда,

Парящая в секунде надо мною.

Как жарко, как темно, как воздух загустел,

Ни права нет, ни лева, верха, низа,

Лишь глаз успел схватить, как ангел пролетел,

Сорвавшись с обгоревшего карниза.

Все девочки и мальчики – в клубок,

Граница сна и скрюченного неба,

То голубок, то просто – полубог,

То всхлип воды, то резкий запах хлеба.

Не просыпаться!

Не надев калош,

Не красться босиком по спуску Мойки,

Не шевелить позеленевший грош –

Уродливое детище попойки,

Не просыпаться и не вспоминать,

Как солнце посеревшее сияло,

Пропить пейзаж иль попросту прогнать,

Закутаться в тугое одеяло.

…Там, наверху, на гребешке холма

Какой-то гусь копается в объедках

С лицом хорька,

А на холме – зима,

И снежный шум подрагивает в ветках,

И гусь тебя узрел – счастливый вой –

И по снегу катится за тобою,

Мотая опаленной головой,

И два гнилых клыка таща с собою.

Визглива бойня… Шарфом замотай

Худую шею, юркни по откосу,

И лучик солнца грязно-золотой

Бесстыдно золотит на древке косу.

А ты, малыш, под горочку катись

В прозрачный сад, в песчаную траншею.

Не топот – шепот заполняет высь,

Катись, малыш, закутав шарфом шею.

Забейся в щель, сожми ладонь в кулак,

Определи удара расстоянье…

А девочка качается в кустах

На ветке, сбросив тяжесть одеянья.

И тишина.

И будто ночь близка.

Тропа к Неве. Разлившиеся лужи,

Блестит игла собора, высока.

Слегка заиндевевшая от стужи.

Очнись! Не спи! Вдруг цепь твоих шагов

Помалу восстановит равновесье,

Разгладится спокойно поднебесье

И ночь согреет пением рожков.

Коль моря нет, я вновь влюбился в лес,

В нем волны есть,

И гавани послушны,

И там, и там – отвратный вид небес,

И можно заблудиться, если нужно.

Да я и сам рожден в тупом лесу

Мохнатой кочкою

И калом соловьиным,

Меня несли во чреве на весу,

Чтоб выпал я ни капли не наивным.

И все-таки фигня произошла

Со спазмами, ручьями и лесами,

И только пуповина уплыла, –

Мой глаз столкнулся только с небесами.

И дева, молодая, как арбуз,

Изобразилась мне во сне бесполом,

Амур с размаху дал мне образ голым,

Лишь ниточка на шее спелых бус.

Во сне она являла скорость сна,

Неловко лишь бедром задев портьеру,

И, подражая дерзкому примеру,

В портьеру ветром дунула весна.

Совсем не восемь с плюсом или семь

Мой градусник отметил утром ранним,

Я долго вел борьбу с моим дыханьем

И, рассмеявшись, выдохся совсем.

Кого напомнил мне ее обман?

Невиденную ранее? Иль все же,

Как капелька на капельку похожа,

Она была – дитячий мой роман

В четыре года? Елка во дворце,

Я весь в слезах. И зрелая матрона,

Задев меня бедром, ушла из трона

С пренебреженьем на святом лице.

Машина, отлетающая прочь,

Машина, упадающая в ночь,

Машина, залетающая в сад,

Где луг и пруд, повернутые вспять,

Где веток ивы млеющая прядь

И аист, возвратившийся назад.

Вот сад, где я ребенком, на лету,

Ловил стрекоз, родившихся в пруду,

Велосипед, опавший, на траве

И девочек порхающих каскад.

Бросок к одной был выбран наугад…

Ночные слезы. Огоньки в листве.

Конь со звонком «тойотой» заменен,

Вороной – детский аист оттеснен,

И лишь луна, похожая на ту,

Уродует сравненья чистоту,

И эта ночь все тот же носит знак,

И слезы мне не приструнить никак.

Чугунного забора кружева –

Все те же, и калитка та жива,

Но рыба из алкейского пруда –

Совсем не та, не та, не та, не та,

И нет качелей, ленточек морских,

И ветер, развевавший их, затих.

Где твой платочек, смоченный в слезах?

И где оркестр пьяных трубачей?

А в том углу мать-с-мачехой цвела.

И кто-то пел из дымного угла,

И в круглый пруд небесный тек ручей,

Но весь иссяк и умер на глазах.

Машина дремлет, лежа у пруда,

Я сквозь аллею вижу особняк,

Деревья так черны и высоки,

А были раньше не длинней руки,

Был старый дуб, но сжался и обмяк,

Осел и канул в землю навсегда.

Ночная паутина не видна,

Но прилипает к пальцам и щеке,

Из окон – шорох мягких покрывал,

И женщина проходит вдоль окна,

Чугунная калитка – на замке.

Не я закрыл – и я не открывал.

Но розовый можжевельник

Мотался, сгорая в костре,

И придурковатый бездельник

Стенал по порочной сестре.

И кто-то все время мужался,

И челядь ломилась в окно,

И мальчик в Карелии ссался,

Забравшись в чужое кино.

И посох, слепой как лампада,

Стоял как слепой на пути,

И равная горю досада

Тебе не давала уйти.

…и поступь крысы ледяной,

На стенках иней золотой,

Снег валит,

Но почти темно,

Дрожит

Разбитое стекло.

Двором блокадным санный скрип,

Там, где подтаяло, –

Как всхлип,

И, как фарфоровый сосуд,

К покою

Мальчика везут.

Двор наклонился,

Сани мчит,

Полоз то стонет,

То пищит.

Удар о стену,

Тишина,

Но мне все кажется:

Война.

Ртутный столбик у забора,

Сжатых губ на перекрестке

Удивление,

Сомненье –

Вот и кончилась война.

Мы выходим из узора,

Из распаха на известке,

А вокруг –

Столпотворенье,

И не осень, но весна.

Мертвой хваткою схватила

Эта маленькая лапка,

Перепончатая дважды.

Что же делать? Как тут быть,

Не поеживаясь зябко?

Лишь собою оросила

И тихонечко спросила:

"Как нам дальше

Плыть да плыть?»