Розовощекий павлин

Гусеница в палатке всю ночь проходила по стенке,

Скорость совсем не меняя и не смыкая глаз,

Ей-то в моей палатке не больно, как мне, коленкам,

Но слышно, как благостный Диззи всем тварям играет джаз.

Гусеница в палатке не слышит смещения ветра,

Не видит, как жизнь спрямляется в темном углу ручья,

Гусеница, ах, гусеница, ты чем-то похожа на вепря,

Как у него – незнанием прочего бытия.

Гусеница золотая, я сейчас распахну тебе стены,

Выпорхни по паутинке и уцепись за мох,

Только не делайся бледной, только останься смиренной,

Тихой и молчаливой – такой тебя видит Бог.

Гусеница, ах, гусеница – такой тебя примет Бог.

Гусеница, ах, гусеница – такой тебя любит Бог.

Взлет пузатого жука на дорожке дальней сада

И посадка за горой на мыске во рву,

Кипяченая река, слезы, гордость и досада,

Вяло падает рука в падшую траву.

Светит месяц молодой, заворачивая за́ день,

Заливные кружева, легкий полумрак,

Купол неба золотой, платиновый светит складень,

Утра скользкая трава, неподдельный страх.

Ускользают меж стволов, зорко крылышки мелькают,

Слы́шны песни мотыльков, чистящих гнездо,

У самих Пяти Углов из бутылки извлекают,

Ходят плавно меж столов в шляпах и пальто.

С ночи пышные стога, млеет изморозь на стеклах,

У жука торчат рога тенью на стене,

Как легка твоя нога, умножаясь трижды в окнах,

И слегка дрожит рука тенью на стекле.

Кевин не знал, отчего умирают колибри,

Кевин не знал, отчего так невинна жена,

Кевин не знал про щемящую школу на Тибре,

Кевин не знал, пригодится ли Богу она.

Кевин не вплел в ту косичку фигурную нитку,

Он не умел из бибопа усвоить изъян,

Не понимал, как влияет гордыня на пипку

Что у людей, что у самых тупых обезьян.

Близится ночь, только Кевин – ни слова! – о Бьянке

И почему у Ансельма от сыра не вспухла щека,

Он проиграет внезапно свой ножик на ранчо по пьянке,

Но безусловно

Поутру

Как и прежде

Напоит бычка.

Майлз Дэвис гонял на «феррари»,

Находясь в двух шагах от судьбы,

И шарахались белые твари

От него и его же трубы.

Они Фрэнсис его обожали,

Они б сами ее подержали

На руках, на ушах, на груди,

Разве что, разве что… в самом деле,

То, чего они страстно хотели,

Было им не совсем по пути.

Майлз Дэвис гонял свои темы,

Он менял, не меняя, системы,

Он любил до безумья жену,

Он страшился дожать свою глотку,

Он стремился бежать за решетку,

Провоцируя тишину.

Тучи шли то высоко, то низко,

Майлз гулял по бульварам во Фриско,

Нажимая рукой на педаль,

Становясь то развязней, то строже,

То бесплатно, то явно дороже,

Но при чем тут, пардон, Луи Маль?

Он спустился однажды на Землю,

Он пропел нам, смущаясь: «Я внемлю»,

Он мизинцем провел по щеке,

Он спросил:

"Это кто тут собрался?»,

Он то влево, то вправо шатался,

Уплывая по темной реке.

Благословен пусть будет Роско Митчел

И Лестер Боуи, на дуде дудящий,

Трамвай, стоящий к «Бакалее» боком,

Твой лепесток на дереве высоком,

Шмель-передатчик, с высоты гудящий

Гудком, меняющим порядок чисел.

Откроется ль когда благая дверца,

Ну а за ней – фонтан на две персоны,

Плетеный стульчик, равный ягодичкам?

Чтоб ты сидела, скармливая птичкам

Печенинку, котлетку, патиссоны,

Свистя мотив, оторванный от сердца,

Отторгнутый от сердца с упоеньем

В надежде получить ответ от пташки,

От робкой твари, вывернутой стужей,

От спрута, вдруг расплывшегося лужей,

От выцветшей скореженной ромашки,

Рожденной для венца небесным пеньем.

Но сядем на трамвай от «Бакалеи»,

Пересечем Неву и вмиг соскочим,

По мостику пройдем над речкой узкой,

В цветастых пятнах окантовки русской,

А нет зеркал – над нефтью рожки скорчим,

Уйдем – и пропадем в конце аллеи.

А рано утром хрипло прокричал

Мохнатый петушок из Занзибара,

На Ладоге я слышал этот крик,

Он вдруг среди проток как дым возник,

Сто лет молчал, как в облаке угара.

Печальный крик, переходящий в вой

С поправкой на большое расстоянье,

Не вой, но вопль – навеки расставанья

Со мной, с зоомузеем над Невой.

Несладко не увидеть никогда

Обрыдлую всем статую Свободы,

Не сесть до Акапулько в пароходы,

Не впрыгнуть до Парижа в поезда.

Но этот занзибарский петушок –

Потеря не от жизни, но от Бога,

И крика петушиного дорога

Сквозь темя пробивает до кишок.

…И город порос тростниками, и сажей, и паром,

И голые девушки ходят по голым бульварам,

И голые крыши никак покрываются мхами,

И голые мыши сучат в подворотне ногами.

И что-то качается в воздухе возле Садовой,

И водка томится меж окон в поклаже литровой,

И преет осока, и друг мой трясется на дрожках,

И богово око, и ты в голубиных сапожках.

Я в зоо иду, там сегодня трагедию кажут,

Если гриф на виду, где же ваши туники? – нам скажут.

Мы забыли их в шхерах, иль в термах, – ответим мы гордо

Под игривое пенье валторн и шажки клавикорда.

Выпьем пива!

Да-да-да, ну, конечно, как в баре, как в детстве!

Дело – в таре!

Как игриво! Но зато повезло нам в кокетстве.

Из горла!

Не по глотке алкающим нудные бредни стакана.

Пьем дотла!

Это шпилит нам музыку струнами Карлос Сантана.

Я не умею у Невы стоять,

Вот так стоять и ничего не делать.

Стоять. Глядеть. Нужна на это смелость,

Наклон души и Божья благодать.

Мне это, право, вовсе не дано,

Так как я, видно, просто местный житель,

Мне нужен посторонний раздражитель:

Сафари, яхтинг, песня «Соул», «Перно».

Решетка Мойки – для кого-то гром,

И крик души, и боль переживанья

Или покой по типу вышиванья

Или вязанья свитера крючком.

И ведь не скажешь – этому я чужд,

Скорей всего, я незаметно близок

К любовной схватке Германнов и Лизок

И к образу их помыслов и нужд.

Все говорят, что требуем скачок

На тот край света, чтобы разрыдаться,

Вполне возможно, только, может статься,

Что угодишь, как бабочка, в сачок.

Умчаться, чтобы плакать по Петру

Иль по какой еще иной причине,

Подвластно настоящему мужчине,

А я так, видно, бабой и помру.

Ломает лед на Грибоедовом канале,

Сникает люд по плоской площади квадратной,

Стекает мед в граненый штоф в чужом подвале,

Блестя то этой стороной, а то обратной.

Чьи-то знакомые царапают в окошко,

Плюгавый слизень лижет соску чернослива,

Кипит под пламенем звезды пустая плошка,

Взирает рожица – надменна и пуглива.

Гораздо раньше лед сломался на Обводном,

Не ходят утки, но плывут как вездеходы,

Мой прелый взгляд сегодня выглядит голодным, –

Но независимо от денег и погоды.

Я ночью из окна увидел снег.

Назад мгновенье – только пыль лежала,

Не пух – но пыль. В ней ползали зверьки.

Весенний рай летел из-за реки.

Постельному рассудку вопреки

Звезда себя с водой перемешала,

И над равниной шевелился смех.

Я вышел из окна на белый скат,

Я вел следов цепочку за собою,

Зверьки сверкали глазками из тьмы,

Шел мягкий звук полуночной зимы,

И падал снег, как манна из сумы,

Застыл зигзаг, прочерченный совою,

Проплыл волнообразно, словно скат.

Я выбрался к Неве. Знакомый конь

Стоял один, как пень, на пьедестале.

Река скрипела, чавкала, плыла,

Выпрыгивала изо тьмы угла,

Взошла на спуск и медленно ушла,

Измучившись, в нордические дали,

И темный дождь наполнил мне ладонь.

А сейчас в Петербурге, может быть, как и в Терву, гроза.

Комары улеглись у подножия кариатиды,

Мокрый клодтовский конь чугунные пялит глаза,

Мокр Невский и скучен и как бы прекрасен для виду.

С этим городом что-то случилось почти что на днях,

Иль с неделю, иль с год, или же – невдомек – с полстолетья.

Что хранилось гранитом, теперь почивает на пнях,

Ни созвездья глазам не видны, ни соцветья.

Вся его старина разве что англичанину в блеск,

Вся его новизна, как бы раньше сказали, – для бедных,

А у невской волны будто нажит искусственный плеск,

А естественный вымер – до тонов незаметных и бледных.

Так что, если гроза, значит, в Питере пьется вдвойне,

Телефоны молчат, кое-кто никуда не выходит,

Петр давит змею, что довольно легко на коне,

И по Марсову полю мертвец очарованный бродит.

Лишь пилигрим способен наяву

Забредить вдруг на уровне мечты

И, оставляя грязную Неву,

Перенестись на Чистые Пруды.

Каков абсурд! – напялить вдруг кольцо

На пальчик петербургский… Стало быть –

Обожествлять Садовое кольцо:

А улицу Садовую – забыть.

И Горьковская станция метро,

Споив сивухой беса моего,

Обманет, мимикрируя хитро,

И выведет на водку ВТО.

Каков альянс! – мосты Москва-реки

В обнимку с Поцелуевым мостом.

Ах, кони Клодта, как вы далеки!

Но некто ржет и шевелит хвостом.

Так будем пить покамест на Неве,

Пока стаканы зябнут в синеве,

Пока мороз по коже – и – весна.

Пока Нева близка и так грязна.

Невиденный проспект слегка коснулся

И оттолкнулся ото лба назад,

И, восприимчивый, как пруд, качнулся

Невиденный и почерневший сад.

И две фигуры – цербер и гетера

Хотя б на всплеск – не совокуплены,

Не плоти напряженье, но химера,

Но сопряженье выгнутой луны

С упавшими внезапно облаками

И с куполом в надземной вышине,

Где тень, темна, лежит под потолками

За шторами – сокрытая луне.

И город этот будто бы припаян,

Прикован, как кольцо во пасти льва,

И всадник на кобыле – неприкаян:

За крупом – тьма, а впереди – Нева.

…Но это только видимость, лишь шутка,

А проще – засветить зрачок в окно.

Плывет Москвою Осипова утка,

Это сейчас,

А было – так давно.

Рот воздух ловит,

Голубь тонкий лед,

То носом до́лбит,

То кромсает лапой,

Стрелок готовит

Отпуск в перелет,

Фонтанка топит

Фаэтон со шляпой.

Сад отощавший

Стынет по углам,

Трамвай сравнялся

С биржевой дугою,

И, обещавший

Плыть к Пяти Углам,

Я оказался

С поднятой рукою

В заглохшем месте

В ворохах листвы,

Среди заборов

И подгнивших лодок,

Гремящей жести,

Вымершей травы,

Огнеупоров,

Дыр и загородок.

Фольга шепталась –

Зыркала из тьмы,

И вспышка сварки

Склеп обрисовала…

Какая малость –

Капля до зимы –

В моем мозгу

Проем образовала.

Зима настала. В отдаленьи

Гуляет шарик золотой,

Он бугорком застыл в сомненьи

Над остеклевшею водой.

В пределах верхнего пространства

Вдруг обнаружился каприз

Мучительного постоянства

Снежинки, падающей вниз.

Играют дети на задворках,

Мохнатый лось рябины съел,

И хлебный квас на хлебных корках

На лед пролиться не успел.

А в сумерках тминного леса,

Среди огуречных стволов

Ручей, доведенный до блеска,

Всё дальше высверливал ров

И сбрасывался водопадом,

Рельеф повторяя чужой.

И вздрагивал словно дриада

От капли воды дождевой.

И листик, закатанный в листик,

Волочит песчинку по дну,

И беленький вымокший хлыстик

Внезапно рождает волну.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я пишу буквы эти

Непомерно зажатой рукой,

Я их вывожу

Словно в подготовительном классе,

При искусственном свете,

Буква выглядит вовсе другой,

Я – школяр,

Как школяр я дрожу,

Будто вор, засветившийся в кассе.