Русуданиани

О ТОМ, КАК КОНЧИЛОСЬ СКАЗАНИЕ

Здесь сказ о том, как Придон прибыл к матери и на третий день всем царством был венчан на престол,

Как увидела мать идущего к ней Придона в венце и царском уборе, возблагодарила господа. От радости уподобилась она безумной и не знала, что делать. Говорил ей Придон: «Матушка-государыня, принявшая из-за меня страдания, благодаря тебе я добыл славу и величие, а ты не знала отдыха от печали и горючих слез. Отныне не плачь, переведи дух и спроси меня о твоих желанных, я привез вести, приятные твоему сердцу». Пришла в себя Русудан, обласкала сына, стала расспрашивать о возлюбленной дочери своей Роден и радовалась ее благоденствию.

Три дня пробыл Придон подле матери, на четвертый день прибыли все жители Иаманети и пригласили царевича пожаловать в столицу. Затрубили трубы, и пошли все с родными и близкими. Прослышав о прибытии Придона, одни из [бывших] владетелей, бросив страну, бежали, другие покорились новому царю, прося снисхождения. Он же, по царскому обычаю, речь держал степенную и ласковую, обращался со всеми по-братски, оказывал почести и обещал помилование. Сел он на царский престол, венчал главу сверкающим венцом. Поздравляли и благословляли его приближенные и подданные. Начал Придон всех щедро одаривать и пировать. И слух о его милосердии и справедливости разнесся по всему свету. Восславляли его те, кто его видел, и те, кто не видел, одни расспрашивали о нем, другие возносили ему хвалу. В далеких странах благословляли его: «Как не славить его, если подобного государя не было на земле от сотворения мира и не будет!»

В пирах и празднествах прошел целый год. Затем родители и братья Русудан стали собираться домой. Говорили они Придону: «Разлучиться с тобой для нас все одно что из рая низринуться в ад, но мы уже стары, кто знает, что может случиться. Прах наш должен покоиться в родной земле, и оплакивать нас будут дома». Придон отвечал им: «Виноват я весьма перед вами, о дед мой, государь, благословенный богом, в том, что оторвал вас от ваших владений и столько огорчений доставил вам, прежде не знавшим бед! Ныне поступайте согласно вашей воле. Знаю я также, что дядья мои не привыкли так долго сидеть дома и сердца их влекут увидеть заморские страны, мне не следует им мешать». Тут сказала Русудан: «Дивные страны видели мои братья, и ведомы им истории, прекрасные для слуха». Рассказала она сыну, как братья утешали ее и какие сказы ей сказывали.

Выслушав все подробно, возрадовался Придон и решил в сердце своем подражать царствованию славных государей. Сказал он: «Не допущу, чтобы сгинула память о том! Не следует предавать забвению пережитое моими близкими, дабы после нас не предавали забвению имя наше!» Позвал он мудрого книжника и повелел ему: «Как тебе свойственно, правдивыми словами опиши всю нашу жизнь — от начала и до конца. А также не забудь записать все, что было рассказано моими дядьями о горе и радости, о добре и зле». После стал молить Придон братьев своей матери не уезжать до тех пор, пока все не будет написано. «Ибо ни иным царям, ни вам не пойдет на пользу забвение столь поучительных историй!» — говорил он.

Выполнили они его волю и пробыли там до тех пор, пока книга не была закончена. Тогда распрощались они с сестрой и племянником, тая печаль, приняли от Придона знатные дары и отбыли. Придон провожал своего деда по пути длиной два фарсанга. Тот ласково поучал его и наставлял, говорил так: «Дитя мое, а ныне государь, украшающий всю Иаманети, подобно солнцу, надежда старости моей! Вот расстаюсь я с твоим светлым ликом, и кто знает, когда заберет меня смерть-похитительница. Не надеюсь я на новую встречу с тобой, и потому запомни завет твоего старого и многоопытного деда: «Всех люби, всем помогай, служи верой господу, почитай служителей божьих, дабы за молитвы их снизошла на тебя благодать».

Расстались они с плачем. Придон вернулся на свой престол, а они отправились в свое царство. Русудан несколько лет провела рядом с сыном, окруженная почетом и величием. Молила она создателя упрочить его царствование, но сердце ее было опалено двумя тяжкими недугами.

Как исполнились дни ее, вновь занемогла Русудан, одолела ее смертельная болезнь. Почуяв кончину, призвала она к себе своего желанного сына, помянула братьев и родителей своих, попросила об отпущении грехов и вскричала горько, проливая слезы: «Прощайте, родители мои! Прости, матушка, прости, отец! Прощайте, родные! Не поминайте меня лихом, воспитатели мои и воспитанники, добрые домочадцы, служанки и слуги! Прощайте навек, прощайте, братья мои возлюбленные! Где вы теперь, где ваши заветы и мудрые наставления? Разве принесли мне пользу ваши тогдашние старания? Где деяния родителей моих и молитвы служителей божьих? Ныне ничто не поможет мне, призывает господь мою душу, и не вижу я ни одного из заступников моих, чтобы вымолил он мне царствие небесное».

С этими словами испустила Русудан праведный дух.

Поднялись тут стенания и плач. Били себя по голове Придон и его братья, горько оплакивая разлуку с матерью. Как увидели слуги и служанки, что пожелтело сияющее чело Русудан и закрылись ее светлые очи, принялись бить себя по голове и горько причитать: «Горе нам, царица наша, добрая и прекрасная! Кто в силах сообщить отцу о твоей смерти, кто в силах взирать на горе родителей и братьев твоих! Но не будем о них вспоминать, оплачем самих себя, ибо не служить нам тебе больше! И не только о себе печалимся, обо всех вдовах и сиротах, обо всех бедных и недужных. Горе нам, царица наша Русудан! Кто теперь утешит скитальца, кто приготовит трапезу для нищих, кто присмотрит за калеками, кто добудет лекарства для недужных, кто позаботится о церкви, кто омоет ноги странникам, кто будет бдеть в молитвах! О горе нам, наша прекрасная царица, желанная взорам, погасло твое сияние, пред нами погасла наша свеча!»

В один голос громко причитали придворные: «Горе нам, царица наша! Иссякла наша радость, сгинуло сокровище, похищено у нас наше утешение, пропало веселье. О-о горе нам, государыня-царица! Кто теперь оденет нагих, добродетельница наша? Кто раздаст одежды сиротам, кто оделит монастыри, кто в силах перечислить твои добрые деяния? Кто способен передать твоим родителям горькую весть, кто может глядеть на слезы твоей матери, слушать рыдания твоих братьев! Чей слух выдержит плач и стоны нищих и убогих, утерявших свою покровительницу? Чей взор вынесет льющиеся потоком слезы твоего сына!»

Так плакали и причитали и еще более горькие и жалобные слова говорили все — знатные и простые, старые и молодые. После приготовили вельможи — босые, с непокрытыми головами, в оборванной одежде — царскую усыпальницу, украсили ее, как подобало, и понесли туда Русудан. Впереди шел Придон с братьями и знатными вельможами, он бил себя по лицу, и по голове, обагряясь кровью, рвал на себе бороду, а за ним шли женщины, царапая щеки, бия себя в грудь, распустив свои волосы. Шли они с плачем и причитаниями.

Подошли они к царской усыпальнице, предали черной, губящей всякую красу земле нежное, благоуханное тело Русудан и свершили надлежащий обряд; щедро одарили бедняков, пожертвовали в память царицы многие села и сады. Всякий день посещали ее усыпальницу. Придон, обливаясь кровавыми слезами, совершил погребение любимой своей матушки по обычаю царскому и, о душе ее позаботившись, призвал писца и велел написать письмо отцу и матери Русудан о том, что сияющее солнце — их дочь покинула их и была предана черной земле.

«Эх, жаждущий доброй вести от нас, вместо нее доложу тебе словами ужасными о делах, ввергающих в трепет! Не в силах мой язык высказать всего, страдания не дают мне вздохнуть, пламя печали смертельно ранит мое сердце, и палящий огонь сжигает мои внутренности. Обрушилась на нас кара, которой не избежать, — безвременная смерть. Где увидишь ныне глаза без слез, лицо не пожелтевшее, трапезу без печали, блаженство не омраченное?! Где, в какой стране не горюют, в каких краях не стенают?!

Теперь доложу вам, о чем послание мое, о чьей кончине сообщаю вам. Ой, прародители мои, не знавшие до моего рождения недостатка в веселье, не ведавшие горя, а после моего появления на свет исполненные печали, лишенные радости, а ныне, в пору дряхлости и немощи, навечно ввергнутые в печаль сим письмом. О горе милостивой родительнице моей и вашей дочери, царице, нрава безущербного, взращенной с младенческих лет в холе и неге! […] Горе мне, видевшему своими глазами, как душа ее, верующая в Христа, отлетела от тела, как спутались ее густые волосы, умащенные мускусом, уложенные пышными локонами, поблекли и обратились в прах ее серебряные ланиты, померкло ее чело, сверкающее, подобно мраморной плите, дуги ее густых бровей нахмурились, ресницы ее, подобные стрелам эбеновым, обрушили долу кровлю затеняющую, очи блестящие, ясновидящие угасли, озера бурные, чернильные свое мерцание притушили, и негры[77], вокруг на страже стоявшие, сгинули в слепой пучине вокруг глаз раскинулись лазоревые шатры, покрытые лиловыми покровами; роза, без соловья расцветшая, и алый мак изменили своей природе, и поселился там цвет шафранный, рубиновые уста, обведенные агатом, нежные, тонко очерченные, увяли, пурпурный лик поблек и сморщился; тридцать две жемчужины, тесно в ряд в перламутровой раковине уложенные, сомкнулись, словно запертые врата. Голос ее, умевший соперничать с музыкой, заставлявший умолкать риторов, лившийся, словно не иссякающий поток, подобный соловьиному пению, умолк навечно, и врата красноречия закрылись. Башня хрустальная, стройная, радующая взоры, белая как бумага согнулась и упала. Гибкие руки и хрустальные, точеные пальцы затихли, унялись. Плоть, что была ровня снегу, перестала блистать, окуталась туманом. Та, что красила собой все плоды земли и радовала землю, ныне отринута и бессильна. Та, чье слово исцеляло недужных, ныне сама повержена недугом. Та, чьей красе завидовали знатнейшие и прекраснейшие из женщин и к кому устремлялись они, словно железо к магниту, ныне отошла от докучавших ей дел мирских. Та, у которой перенимали жены и матери нрав и обличье, которая хороша была собой и достойно наряжена, ныне ограблена, опустошена. Земля призвала ее к себе, серьгами и ожерельями украшенную. Та, что носила всегда драгоценные, сверкающие уборы, отбыла в простой холстине, свивальником тугим свитая. И та, которая украшала царский престол, подружилась со склепом и усыпальницей. Та, которую мог повергнуть в трепет осенний лист, ныне не побоялась сойти в землю. Дети ее и те, кого воспитала она, как своих детей, не в силах были ей помочь, разве только плакали и стенали. Горе, горе! Когда бы были наши сердца безжалостны, наши глаза бесслезны, когда бы наше царство было без стонов, улицы и площади без причитаний! Кто, услышав о том, не предастся печали, чье сердце не охватит пламя! Несомненно, всякий, услышавший ее завещание, увидевший ее детей, разлученных с нею, будет стенать, как Иеремия[78], причитать, как Манасе[79], убиваться, как Иаков[80], рыдать, как Петр[81]. Будет он рвать на себе волосы, раздирать ланиты, обагрять грудь кровью и, подобно ниневийцам[82], сидеть в золе и пепле. О горе, горе нам, которые остались безутешными и сообщили вам эту горькую весть!»

Это послание завернули в траурную ткань, и поехали гонцы, облаченные в черное, с обритыми головами, к родителям Русудан. Пока Придон и его приближенные здесь пребывали в трауре, там, получив известие о затмении солнца и о том, что Рак поглотил безоблачную луну, Аитвимиане, словно разъяренный лев, принялся терзать свое тело, рвать волосы и смоляную бороду. Три дня и три ночи лежала мать Русудан, от горя лишившаяся рассудка, неподвижно, как камень. Придя в себя, она зубами раздирала свою плоть и горько причитала с утра до ночи: «Горе мне, дитя мое горемычное, моей рукой убитое, на чужбину закинутое, любимому супругу себя пожертвовавшее, в разлуке с ним погибшее, не удостоившееся даже того, чтобы он оплакал тебя! Каково тебе в земле сырой? О дочь моя, нежному твоему телу была в тягость тонкая сорочка, как же лежишь ты под тяжелым камнем, как дружишь с могилой? Как засыпала земля лик твой, подобный раю? Как загубила могила уста и зубы твои, что были как рубин и жемчуг? Неужто смерть погасила твой светлый разум, заставила умолкнуть сладостную речь? О Русудан! Нет сил у меня пройти тот длинный путь, что разделяет нас, чтобы узнать, как приласкала тебя сырая земля! Дочь моя возлюбленная, одной минуты не могла ты прожить без прогулки по цветущему саду, а теперь в разлуке с погубителем моим Манучаром опротивел тебе мир и все земные обители и легла ты в тесный склеп! Как лежишь ты там? Черви могильные едят твое прекрасное тело! О дитя мое любимое! Где мне искать тебя под землей?! Дойдет ли до тебя мой голос?! Я похожа на дерево с обломанными ветвями, только желтые, сухие листья осыпаются. Доченька, похожа я на раковину никчемную, лишившуюся сверкающей жемчужины. Вместо розы мне остались шипы!»

Так причитала [мать Русудан], била себя по лицу и голове, рвала свои волосы и пускала их по ветру: «Ветер! Взгляни на меня и разнеси повсюду горькую весть, лети к моим сыновьям, зенице ока моего, жизни моей, скажи им; «Небо разверзлось, и огонь обрушился на нас, сжег нас с домом и кровом. Ворвалась смерть-волчица, похитила ясную зарю Русудан и обратила праздничные палаты в траурные. Где вы в этот черный день, в пору испытаний, отчего не тешите сестру своими сказами? Дети мои! Отвернулась судьба от ваших родителей, прежде счастливыми почитавшихся, лишились они любимой Русудан».

Много дней так горевали они. После, палимая безжалостным пламенем, сетующая на жизнь, сказала мать Русудан: «Дочь моя умерла от тоски по своему супругу, я теперь сгораю от горя, а Манучар, сидя на престоле, радуется. Не быть тому! Как я погибла — и душой и телом, так и его пусть сожжет весть о смерти моей Русудан». Велела она принести одежды Русудан, когда-то виденные Манучаром, и написала своей кровью короткое письмо: «Манучар, прежде любимый мной пуще родного сына, а ныне спаливший меня жестоким огнем! Потеряла я цветок твой любимый и желанный, тосковавший по тебе, утешение моей старости, украшение моей жизни. Небо и твердь земная с гневом обрушились на меня!»

Дала царица письмо скороходу и наказала: «Пока не прибудешь к Манучару, ни днем не отдыхай, ни ночью. Как придешь, не робей — спит он или бодрствует, отдыхает или пирует, иди прямо к нему и ни одной живой душе не говори ни слова, пока не отдашь ему это письмо, а после возвращайся сюда не мешкая!»

Пошел гонец и вскоре прибыл к Манучару. Было это утром, когда тот только поднялся ото сна, оделся и сидел у себя один. Ни у кого не спрашивая, ибо людям Аптвимиане дозволено было входить к Манучару свободно, гонец проник в его покои, упал перед ним на колени, развернул свой узел, вручил письмо и тотчас вышел. Как прочел Манучар письмо, как увидел благоуханную одежду своей погубительницы, всплеснул руками, сбросил венец с головы, упал с престола наземь, разорвал ворот, обагрил грудь кровью и вскричал громким голосом: «О злоязычные и безжалостные! Что это вы сообщили мне? О колючки и шипы бесовские! Отчего на расцветшую розу пролили вы отраву вместо небесной росы? Отчего произнесли речи темные и мрачные? Как язык и сердце вам подчинились, когда вы писали это письмо, как не сжалились вы надо мною, бедным изгнанником, лишенным райского сада, одиноким соловьем, тоскующим без розы? Пусть бог даст вам ответ за то, что вы сообщили мне столь злую весть и жизнь мою сровняли с землей!»

Сказал так [Манучар], задрожал, снова пал наземь и лишился чувств, походил он на столетнего покойника. Два дня не приходил он в сознание. Очнувшись, он вскочил как безумный и ворвался к тому грозному правителю. Налетел на могучего государя, словно на своего раба, и вскричал: «О худородный и неверный, недостойный престола, посрамляющий царскую честь! Все беды мои — от тебя, ты виноват, что умерла моя Русудан, душу мою утешавшая, украшавшая землю! Не дозволил ты мне увидеть ее живую, и, мертвая, унесла она с собой свою тоску. Подобно тому как ты оставил меня жаждущим лицезрения ее и навеки разлучил нас, я лишу тебя престола и сию же минуту снесу твою голову с плеч!»

Поразился владыка таким речам и поведению Манучара и не нашелся, что ответить. Увидев, что Манучар намеревается убить его, подбежали визири и вельможи, схватили безумца и хотели предать смерти. Мечтая о кончине, Манучар не сопротивлялся, думая, что государь не простит его поступка и все едино убьет. Вывели Манучара за дверь, собрались казнить, но тут смягчилось сердце властителя, пролил он слезы и молвил: «Поглядите, как любили они друг друга! Смерть жены ввергла его в такое безумие, что не признал он меня и грозил мне смертью, словно своему рабу. Приведите сюда Манучара, пленника любви, не причиняйте ему зла. Не его вина: когда человека опаляет любовь, он не боится ни царя, ни бога». Когда подвели к нему Манучара, он обратился к нему с такими речами: «Я любил тебя и потому не хотел с тобой расставаться. Ныне я очень огорчен смертью твоей супруги и твоим отчаянием. Если хочешь, возвращайся к себе». Но снова Манучар ответил царю упреком: «О жестокосердный! Пока жива была зеница моего ока, ты не отпускал меня. А теперь пусть и твой очаг будет разорен, подобно моему! Облака родины моей ныне мне так же противны, как и твой лик. И не дай господь, чтоб ногой попирал я ту землю, которая укрыла мою Русудан!» Сказав это, Манучар снова упал и лишился чувств.

Сжалился над ним властитель и промолвил: «Его сжигает такой огонь, что мы не в силах его погасить, разве только смерть поможет ему. Но смерть от нашей руки была бы несправедливой. Сам он свой убийца, не останется он в живых. А если и останется, то от него нам пользы не будет, отправим его на родину. Если умрет в дороге, пусть доставят его мертвым, если выживет, пусть идет, не смейте лишать его жизни, дабы не усугублять наши грехи». Уложили бесчувственного Манучара на носилки, собрали все его имущество и отправили в путь.

Целую неделю несли его, он разве только чуть дышал, а других признаков жизни не обнаруживал. Через неделю он ожил, но разум не возвратился к нему. С горем пополам довезли его до родных краев. Манучар все же обрел радость, возвратившись в свое отечество, вырвавшись из плена, повидав сыновей и дочерей, а Русудан, из-за него денно и нощно лившая слезы, себя ему пожертвовавшая, сгинула с лица земли, будто и не существовала никогда!

Поглядите, как коварен этот мир, как изменчив он: то беды, то радости доставляет людям, но не насытится он никогда материнскими страданиями, не даст вдоволь насладиться радостью и горе и радость напоит отравой.