Сад Поммера

VI

Как только деревья оделись в листву, учителева собака по кличке Паука стала бегать на станцию встречать поезда. Она давно уже взяла себе такую манеру и чуяла поезда, никогда не смешивая пыльный товарный с пассажирским, на котором мог приехать из города домой кто-нибудь из детей Поммера, чьи запахи у нее застряли в носу еще с тех пор, когда она была щенком. На перроне она усаживается на одном и том же месте, под зеленой таволгой, лапы вместе, значительно и с достоинством, сверкая гладкой черной шерстью, даром что породы она самой простой. Сидя там, она все видит и все схватывает, запоминает. Когда никто не сходит с поезда, она, едва поезд уйдет, семенит по пыльной дороге домой, волоча хвост. Ее прогулки на станцию чаще всего заканчиваются впустую, потому что у детей Поммера в городе много дел.

Но однажды вечером Паука замечает, как из вагона выходит молодой человек с редкими усами. Собака сходит со своего обычного места, радостно скулит и несется к приезжему. Это свой человек, от него пахнет Поммером.

Таким образом дом для Карла Поммера, ученика Тартуской семинарии, начинается еще на станции, где поезд останавливается лишь на минутку. Затем следует вечерняя дорога домой между нивами и рощами, с длинными тенями и заходящим солнцем, с собакой, весело бегущей впереди, важно задрав хвост.

И утром на троицу, когда роса еще сверкает на траве и листьях, сквозь открытое окно веет в кухню запахами сирени и нагретой солнцем деревянной стены, Карл усердно уминает блины с медом и молоком. Собака сидит на задних лапах под столом, положив морду на колени молодому человеку, слушает и ждет, что и ей перепадет кусочек.

— Карл, скажи, ты наелся? — заботливо спрашивает Кристина. Ей кажется, что сын в городе ужасно похудел.

Карл бурчит недовольно: да, конечно, он же навернул сейчас целую стопу блинов!

Поммер бросает на жену осуждающий взгляд: разве Карл все еще младенец, скоро сам станет учителем, сам знает, сколько ему есть!

Кристина начинает прибирать со стола.

Мужчины выходят из дому, прихватив картузы, хотя могли бы в такой теплый день обойтись и без них.

— Мама, пойдем с нами! — говорит Карл.

— Мне незачем, у меня дел много, — отказывается Кристина, а самой приятно, что сын ее позвал.

— Ну, пойдем, мы ненадолго, — не отстает сын.

Кристина все еще отнекивается, но когда ее зовет и муж, а сын говорит: «Опять все вместе побудем, как бывало», — она соглашается, ставит посуду на край плиты, в ряд, и скрывается в задней горнице. Когда Кристина возвращается с подаренным дочерью цветастым шелковым платком на голове, она вновь молода, проворна и по-своему привлекательна.

Карл зовет Пауку. Собаке не надо говорить дважды, и в ее старых костях весна пробудила тревожные, беспокойные импульсы.

Миновав погреб и баню, они поворачивают на поле. Паука бежит впереди, устремив расширенные ноздри на юго-восток. За нею уверенным шагом идет Поммер, затем сын, и последнею ступает Кристина. Порой, когда кто-нибудь сходит с узкой тропы на поле, эта цепочка перемещается, а то и вовсе распадается.

Они счастливы, что идут по знакомым местам, идут все вместе. С каждым годом такие прогулки все реже. И все-то спешат дети, будто их огонь подгоняет. У старших дочерей свои семьи, Анна сердится на отца, да и Карл не так уж часто наезжает в отчий дом. Только в каникулы или по государственным праздникам. Поммеру было бы по душе, если бы сын после семинарии приехал на учительское место в Яагусилла. Здесь и родной дом, и народ знакомый, сорок два школьника, сам Поммер ушел бы с должности, заботился бы о лошади и корове. Сыну было бы легче. Карл по своему образованию мог бы, конечно, рассчитывать и на приходскую школу, да кто знает, в наше время нелегко найти такое место.

Школьный участок в Яагусилла маленький, да и земля не так уж хороша: песчаная и глинистая, местами надо бы прорыть канавы. Здесь встречаются всякие почвы. Земля не восполняет вложенного труда сколько-нибудь обильно, скорее напротив, но она завоевана тяжким трудом, освоена, и другого такого клочка земли нет больше у Яана Поммера под солнцем. А в прочие светила он не верит.

Есть на белом свете одно солнце и одна жизнь.

Но Поммеров — двое, молодой и старый, остальные — дочери.

Дорогóй молодой Поммер поглядывает на отца.

Есть мужчины и с более широкими плечами, чем у его отца, есть такие, что и волосы у них погуще и голова продолговатее, но что из этого. Яан Поммер — его отец, пронизанный строгостью и таблицей умножения, — таким помнит его сын еще с люльки. Звезд с неба он не хватал, но хлеб у него всегда на столе. Даже мед и ветчина бывают, понемногу, однако ж есть все.

Карл чувствует, что спина отца защищает его и сейчас, когда он вылетел из родного гнезда. Хотя никто ему не угрожает и прямой опасности вроде бы тоже нет. Но чем образованнее человек, тем больше опасностей его подстерегает, опасности лезут в двери и окна, образование само — опасность.

Даже опаснее опасности.

Карл задумчиво смотрит на отцову спину и на большие березки на выгоне, чей шелест он слышит порой даже во сне в городе, будто они выросли там, на каменистом дворе шириной в ладонь, а не в далеком Яагусилла. В городе шорох берез заменяет ему широкую, как щит, спину отца.

До чего же здесь красиво.

— Один учитель говорил нам, что через пятьдесят лет все эстонцы будут носить рубахи навыпуск, танцевать в поле на русский лад и петь «Дубинушку», — вдруг говорит Карл.

— Так уж и «Дубинушку», — удивляется Поммер и усмехается. Он хотел бы посмотреть, как этот упрямый городской коллега станет здесь танцевать — на песке или на краю болота, где чрезмерная влажность губит хлеба. Песни и танцы — хороши для Тарту, на сцене «Ванемуйне», но на поле они ни к чему.

— И в лаптях? — спрашивает он, подкручивая усы.

— Да, так он сказал.

— Лапти? — удивляется Кристина. — А кто их теперь еще умеет плести?

— Прямо беда, не знаю, как объяснить детям, что такое лапоть. В учебнике сказано, что дядя Сидор пошел в лес надрать лыка для лаптей… Мой отец умел их плести, в то время крестьяне победнее еще ходили в лаптях…

— Учитель сказал, что эстонский язык не имеет никакого будущего, это наречие маленького лесного племени, которое за несколько десятков лет само собой угаснет, — объясняет Карл.

— Нам-то, деревенским, что прибудет от того, на каком языке эти бумаги, что пылятся в шкафу в городской канцелярии.

— Есть дело и нам. Кое-где учителя уже уволены за недостаточное знание государственного языка.

Поммер отшвыривает с дороги ком земли, он разбивается на куски.

— Я-то знаю русский язык, изучал его у Митрофанова на стройке…

— Знать-то знаешь, но… — Парень не заканчивает свою мысль.

— Не выучил крестьянин за много столетий под немцами немецкий язык, не выучит и русский. Да и куда ему с ним податься, — говорит Поммер.

— Почему же некуда? Мир широк… — вступает в разговор Кристина.

— Куда же податься — в этом широком мире? Где этот широкий для крестьянина мир? Разве что в Ригу или в Петербург — в суд…

Молчание.

— Карл, ты все съешь, что я тебе с собой в город дам? — заботливо спрашивает Кристина. — Еще разделишь между другими, а сам останешься на бобах…

— Парень за девками бегает, вот и худеет, — усмехается Поммер. — Вот получит место, окрепнет.

Кристина смотрит с недоверием.

— А ты окреп, когда получил место учителя?

— Я — нет, — признается Поммер. — У меня было слабое здоровье, поэтому меня отец определил учиться у кистера за три рубля.

Паука, лая, бежит на болото между берез.

Карл улыбается про себя и смотрит на мать. Кристина молчит, но сын замечает по ее лицу, о чем она думает.

Ему тогда было, наверное, года четыре. Был жаркий летний день, знойные облака белели на небе, молодая поросль тогда была реже и пропускала гораздо больше солнечных лучей. Мать послала его на луг отнести отцу обед, он держал в руке горшок с кашей. И еще щенок увязался за ним, близкий предок нынешней Пауки, рыжая дворняга по имени Поби.

Прошел обед, наступил послеобеденный час, солнце стало уже склоняться к вечеру, но Карл все не шел и не шел. Кристина сердилась, думала уже взять прут, когда придет сын. Куда это годится — бродяжничать! Но затем сердце ее заныло: где он так долго застрял, до сенокоса же недалеко. Вдруг что-то случилось? И она пыталась успокоить себя — ребенок не цыпленок, которого в разгар лета среди бела дня может сцапать ястреб. Но она не успокоилась, пока не пошла искать сына, сначала к ручью, потом дальше, на пастбище и в лес. Наконец она нашла его среди берез, сидящего на камне и всхлипывающего. «Ты что плачешь, малыш?» — «Ищу щенка, Поби потерялся, убежал в кусты и не вернулся!» — «Глупый мальчик, ишь, из-за чего слезы льешь, собаку потерял!» Кристина была так тронута, что вмиг проглотила все упреки. Она утерла исцарапанное лицо сына и за руку повела его домой. В доме они зашли в сарай; Поби спал на своем любимом месте на рогожке и пыхтел от жары. Кристине вспомнилось лишь теперь, что, посылая сына на сенокос, она сказала ему: мол, следи за щенком, он меньше тебя. Карлу это так запало в душу, что он не решился возвращаться домой без щенка. Мать погладила его мягкие волосы и ничего не сказала.

Это было воспоминание, принадлежащее им двоим. Отцу они об этом не сказали.

Неизбежно возникают пробелы, проплешины.

Пустоты.

Провалы в памяти.

Они поворачивают по краю болота назад. Поммер хочет взглянуть на рожь.

Не один, а с сыном, с женой, всей семьей, ведь рожь — это будущее, а на будущее надо смотреть всем родом.

Весна была не бог весть какая, оттепели перемежались с заморозками, это порвало корни ржи. И все проделки погоды видны на поле.

Карл останавливается, щурится от яркого чистого солнца. Да, рожь хилая, но дела отечества еще более жалкие. На будущий год рожь может вырасти очень хорошая, но весна отечества ниоткуда не светит и не греет. Не стоит говорить об этом с отцом, для него главное — рожь. Карл заранее знает его ответ. Это звучит примерно так, что до тех пор, пока рожь хороша, ничего с отечеством не случится, а если вода и холод погубят зеленя, то и отечеству не бывать, потому как заскулят кишки и от таких жутких рулад ничего другого не услышишь.

Узка сцена, где Яан Поммер должен сыграть драму своей жизни. На востоке школьный дом с соломенной крышей. За дощатым гребнем виднеется вехмреский трактир, к несчастью, самая высокая и значительная постройка в округе. Он и стоит на самом возвышенном месте, на перекрестке дорог, как сторожевая вышка самого дьявола. Поперек же, через дорогу, у проселка, ведущего на Соонурме, стоит насупленный волостной дом, а чуть подальше — лавка.

Три оставшиеся стороны света замыкает на горизонте пастбище и подковой облегающий местечко лес.

Тесен и скуден мир, который он передаст по наследству своему сыну. Столь же скудна и духовная нива, которая однажды перейдет к Карлу, — дети, в чьи головы придется до осточертения вдалбливать катехизис и русский язык. Если сказать, что они дети батраков, хуторян и ремесленников, то это еще не все. Они дети упрямого и упорного народа, его завтрашний день. Такими их родила и сделала земля и будет порождать вновь и вновь, ныне и во веки веков. Упорство и упрямство — то зерно, которое дает здесь наилучший урожай.

Отсюда не видать далеко, горизонт постоянно замкнут, и никакой топор не раздвинет его. И Поммер сеет здесь в скудную почву семена господни и духовный злак, большая часть которых хиреет.

В любой почве неизбежны огрехи и плешины.

Они поворачивают к дому. Сад цветет на солнце. Издалека это розовато-белое море цветов кажется чем-то необычным.

Кристина смотрит на сад и на дом и говорит:

— Сирень под окном до чего хороша.

Сирень, сирень, мысленно высмеивает жену Поммер. Все еще сирень да черемуха, будто она молодуха. И как же она, Кристина, краснела тогда и все щебетала о деревьях и цветах! Сирень и черемуха, черемуха и сирень — они ей нравились. Он держал тогда Кристину за длинные косы, как за вожжи; обещал ей сажать цветущие деревья во все закоулки возле дома и вдоль забора, как хотела девушка. И он посадил, кроме прочего, еще и рябину, хотя именно запах рябины Кристина не выносила. «Приторная», — сказала она, морща нос, и это очень обидело Поммера. Он считал, что рябина — дерево ценное, священное, оно предсказывает то и се, если только умеешь сам примечать.

Поммер смотрит издалека на свой сад напряженным, ушедшим в себя взглядом, наморщив лоб. Да, конечно, плодовые деревья цветут, сирень отливает лилово, черемуха щедро источает аромат, но это не радует его. Ну, не то, что не радует, где уж тут, кого это может не радовать, но не в такой мере, как бы он хотел. Цветенья много, но цветет не все. Одно дерево обойдено весною, оно погружено еще в зимнюю дремоту, потеряло свои силы и жажду жизни. Как отверженное в сером своем наряде, шершавое в своей горестной безнадежности чернеет оно в пене цветущего сада.

Это старое суйслепповое дерево, пробуждения которого Поммер ждал с трепетом сердечным.

Тайно, чтобы не увидела жена, он каждый вечер и утро ходил в сад, надеясь увидеть хоть какую-то примету.

Но ничего нет. Дерево не расцвело, а часть ветвей голая совсем. Никаких признаков цветения — и это печалит Поммера. Он все же суеверен, хотя твердит, что нет.

Дерево безжалостно. Дерево все замечает, это старый болезненный суйслепп, дитя его забот.

Земля требует свои дары обратно, это дано ему знать через дерево. Что-то давнее, непостижимое становится явным и внушительно влияет на его дальнейшую жизнь.

Ему мерещится плесенный гриб.

Чем он должен утвердить свою веру в жизнь?

Школой?

Сыном?

Чтением хрестоматии Якобсона?

И все этим же цветущим садом. И землей, окаймленной подковообразной полосой леса, этой пропитанной потом землей, которая взяла себе львиную долю его жизни, тридать семь лет. Земля не стала скуднее, чем была до него, но и не стала плодороднее, она такая же, как когда он поселился здесь, — и это все.

Поммер по-своему удачлив, но суйслепп не цветет, и у него нет никакой причины для радости, хотя день хорош и достопримечателен, потому что он, Поммер, вышел посмотреть на поля вместе с сыном и женой.

Ни жена, ни сын не говорят о саде, подавно не сказали они ничего осуждающего о старом суйслеппе. Быть может, они догадываются о чем-то, но держат это про себя. Они не докучливы.

Да, проплешины прямо-таки неизбежны.

Поммер собирается с духом. Осмотр сада больно ранит его.

— Глядите, рябина цветет, — вдруг говорит Кристина и показывает на дерево у бани.

Голос жены пробуждает учителя от размышлений.

Карл тоже поднимает свой взор от юдоли бед отечества и смотрит на гордое дерево.

Рябина цветет, это священное дерево.

— Значит, пора сеять ячмень, — громко говорит Поммер.