Сальери

ТЯЖЕЛАЯ БОЛЕЗНЬ

В 70 лет здоровье Сальери пошатнулось, что, предположительно, было связано с обострением атеросклероза.

Чтобы было понятно: кровоснабжение головного мозга осуществляется сложной системой кровеносных сосудов. К головному мозгу кровь поступает по четырем крупным артериям: две сонные артерии и две позвоночные артерии (внечерепные артерии). Атеросклероз этих артерий может значительно нарушить циркуляцию крови по ним, что, в свою очередь, сказывается на кровоснабжении и работе мозга. Кроме внечерепных сосудов атеросклероз может развиться и во внутричерепных сосудах головного мозга, непосредственно питающих ткани мозга.

Первые симптомы атеросклероза сосудов головного мозга обычно появляются в возрасте 60—65 лет и интерпретируются как признаки старения. Но старение — это физиологический и необратимый процесс, а атеросклероз — конкретное заболевание, которое до известных пределов поддается лечению и профилактике. Сейчас поддается — а в те годы атеросклероз обычно приводил к слабости памяти и выражался во всё больших странностях поведения.

Сальери было семьдесят, и к осени 1820 года у него, ко всему прочему, еще и развилась мучительная подагра, то есть заболевание, характеризующееся отложением в различных тканях организма кристаллов уратов в форме мочевой кислоты. Это накопление мочевой кислоты обычно приводит к воспалению суставов, что сопровождается сильной болью и лихорадкой.

Лечение не помогало.

В 1821 году Сальери обратился к императору с просьбой об отставке, но она была принята лишь через три года.

Пьер Франсуа Пеш в связи с этим утверждает: «В марте 1821 года Сальери отправил графу Фридриху Вильгельму Гаугвицу партитуру своего “Реквиема” со следующей ремаркой: “Когда Ваше Превосходительство получит это письмо, Господь уже призовет к себе автора этих строк”. А потом Сальери использовал недостаточное количество яда, чтобы отравить себя»^{253}.

Заявление о попытке отравления выглядит странно. Как мы уже говорили, Сальери дружил с графом Гаугвицем и неоднократно бывал у него в 1810—1823 годах в замке Намешть-над-Ославой возле Брно. Ну а слова композитора о том, что Господь очень скоро призовет его к себе, не следует понимать как желание лишить себя жизни. Очевидно, это были слова измученного болями пожилого человека, понимавшего, что жить ему осталось недолго. Но от такого понимания до самоубийства — дистанция огромного размера… Особенно для доброго христианина, каковым, безусловно, являлся Антонио Сальери.

В июне 1822 года Сальери посетил Иоганн Фридрих Рохлиц, оставивший живые воспоминания о своей встрече с маэстро. Он характеризовал Сальери как исключительно дружественно настроенного и любезного человека. Рохлиц имел также поручение от лейпцигского издателя Гертеля[48] узнать о возможности публикаций новых произведений Сальери.

Позднее Рохлиц написал, что они говорили с Сальери о Моцарте и Гайдне и тот среди произведений последнего особо отметил струнные квартеты и «Сотворение мира», которые ему нравились больше всего. Отзываясь о его симфониях, он говорил, что «они божественны, за исключением последних, в которых маэстро не строго придерживается жанра и заметно впадает в область струнного квартета»^{254}.

Когда зашел разговор о Моцарте, Сальери теплее всего отозвался о его опере «Свадьба Фигаро».

— А как же его концерты? — спросил Рохлиц.

На это старик Сальери сказал, что они прекрасны, но также выходят за рамки жанра в отдельных деталях, а посему больше походят на симфонии.

— А его «Реквием»? — не унимался Рохлиц.

— Ах! — воскликнул Сальери. — В этом произведении Моцартом, прожившим достаточно легкомысленную жизнь и находившимся перед лицом смерти, руководил дух Вечности, Святой Дух!^{255}

Адольф Жюльен дополняет этот рассказ:

— Как могло получиться, — спросил Рохлиц, — что вы решили ничего более не издавать?

— После моего ухода из оперы, — ответил 72-летний Сальери на своем полуфранцузском, полуитальянском жаргоне, — я ничего не написал, кроме песнопений, канонов[49] и прочих подобных мелочей, предназначенных для исполнения на открытом воздухе, а также церковной музыки. Для религиозных песен я беру священные тексты, для прочих я сам сочиняю слова. Всё, что я создал для мира, уже опубликовано. Что касается этих мелочей, то они сделаны для моих друзей, а моя религиозная музыка сделана для Господа и моего правителя^{256}.

Что же касается мнения Сальери о музыке Моцарта, то тут весьма интересный рассказ оставил нам композитор и музыкальный критик Джозеф Майнзер, уроженец Германии, последние десять лет своей жизни работавший в Англии:

«Сальери не говорил много об операх Моцарта, он даже не сказал ни слова о “Дон Жуане”. Напротив, он показал заметное предпочтение “Свадьбе Фигаро” — опере, которая была самым холодным образом принята в Вене, но я знаю из достоверного источника, что Сальери в ряде случаев и во времена, более приближенные к появлению этого произведения, высказывался в совершенно противоположном смысле. В 1807 году, через 16 лет после смерти Моцарта, Сальери обедал однажды в Бадене, недалеко от Вены, у княгини Галицийской. За столом заговорили о Моцарте, и у Сальери спросили его мнение об опере “Свадьба Фигаро”. “Я вам отвечу, — сказал он, — то, что я сказал императору Иосифу в вечер первого представления. Он спросил о моем мнении, и я сказал ему, что нет ни слова правды в этом произведении, что Моцарт не понимает сердечных переживаний мужчины и он описывает любовь, как итальянцы описывают колики”. Эти слова произвели очень тяжелое впечатление на всех собравшихся; и никто, за исключением Сальери, не был расположен смеяться»^{257}.

Что это за «достоверный источник», понятное дело, не уточняется. А посему и вера данному рассказу должна быть соответствующей…

Летом 1822 года Вену посетил композитор Джоаккино Россини и встретился там с Сальери. А в следующем году «здоровье Сальери изменилось в худшую сторону, а вместе с этим и его репутация»^{258}.

По одной из версий, в октябре 1823 года у 73-летнего Сальери случился паралич ног, из-за чего он был вынужден лечь в больницу. По другой версии, весной того же года его состояние настолько ухудшилось, что однажды он потерял равновесие и упал, сильно разбив голову. Начиная с этого момента, ясность рассудка покинула его, и в октябре, после тяжелого нервного припадка, его поместили в больницу. Там он провел еще полтора мучительных года.

Следует отметить, что в 1823 году Сальери находился на вершине славы и почета. Лет ему было немало, но он еще продолжал работать, доводя до совершенства композиционные правила венской классической музыкальной школы. И вдруг неожиданно для всех он попытался перерезать себе горло бритвой, и только чистая случайность спасла его от смерти.

Что это было? Говорят, на старости лет маэстро Сальери стал часто впадать в депрессии, и в этом отношении 1823 год выдался для него особенно тяжелым. Одни рассказывают, что именно в этом году ему изменило зрение, другие — что во время прогулки на него чуть не наехал извозчик.

В конце концов, дочери решили принудительно госпитализировать отца в загородную клинику. Ему оформили персональную пенсию с полным сохранением его придворного жалованья и поместили в особую палату, под присмотр опытных врачей и санитаров. Когда же он вдруг порезал себя бритвой, никто так и не получил вразумительных объяснений о причинах произошедшего.

Пьер Франсуа Пеш пишет: «В 1823 году Сальери попытался перерезать себе горло, когда его госпитализировали против его воли. Санитары, присматривавшие за больным, вовремя спасли его, и он избежал смерти»^{259}. Что это за санитары? Прямых свидетельств, исходящих от очевидцев тех событий, нет. Кто-то кому-то рассказывал, что санитары застали Сальери, когда он держал в руках бритву. Он якобы был весь в крови и не мог сказать ничего членораздельного… Но откуда у него могла появиться бритва? В те времена мужчины его положения самостоятельно брились редко, прибегая к услугам цирюльников. Где же Сальери взял бритву? Ответа на этот вопрос нет. Как и на вопрос, зачем Сальери, если предположить, что он и в самом деле решил покончить с собой, было выбирать столь ужасный способ ухода из жизни…

Многих великих людей (например, Шекспира, Рафаэля, Моцарта) приравнивали к сумасшедшим. Даже принято считать, что гений и безумство — это две крайности одной и той же сущности. Но что об этом говорит наука, изучающая и разъясняющая факты человеческого умопомешательства? Конечно, состояние творчества нельзя назвать безумием в том смысле, как оно понимается в применении к пациентам сумасшедших домов, но вместе с тем оно не является для человека нормальным.

Публицист-народник Н. В. Шелгунов в статье «Болезни чувствующего организма» пишет: «Состояние восторженности, в котором находится бешеный и сумасшедший, сочиняющий свои стихи, или экстазист в припадке созерцания, составляет только небольшое видоизменение одного и того же процесса. Разница здесь вовсе не в сущности, а только в степени и характере. В минуты творчества поэт и художник находится точно так же в припадке усиленной мозговой и нервной деятельности; в нем возникают тоже галлюцинационные представления, как и в тех случаях, когда подобное возбуждение усиливается в высшей степени, принимает уже болезненный характер и делает человека безумцем»^{260}.

Говорят, что Рафаэль писал свои картины в полной прострации и сам потом удивлялся, что свет находит некоторые из его произведений такими превосходными, потому что, рисуя, он никогда не думал о механизме исполнения, но постоянно имел перед глазами свой идеал.

Моцарт писал:

«Если я, например, ночью не могу спать <…> то во мне мысли набегают целыми потоками. Откуда и как они являются, я не знаю и не имею над ними никакой силы. Я слышу тогда музыку совершенно хорошо и ясно и могу обозреть ее в уме всю сразу, как если бы предо мной стояла прекрасная картина; я слышу в воображении не отдельные, разорванные куски, но полное целое»^{261}.

В связи с этим Шелгунов делает следующий вывод:

«Частое самоубийство и помешательство поэтов, художников, ученых следует приписать единственно раздражению их мозга. Можно составить огромный список талантливых людей, кончивших жизнь самоубийством, безумием или умерших от острых болезней мозга. Вот некоторые из более замечательных: талантливый французский поэт Жерар де Нерваль повесился; Гайдн после своих “Четырех времен года” захворал головной болезнью и умер в отупении; Моцарт получил воспаление мозга и перед смертью помешался на том, что Сальери хочет его отравить; Сальери сошел с ума и впал, наконец, в полное безумие; Доницетти помешался тоже; композитор Кларк в сумасшествии лишил себя жизни. Всё это весьма понятно, если обратить внимание на то, что люди этого сорта живут напряженной умственной жизнью, а иногда даже нарочно раздражают свой мозг, чтобы усилить его впечатлительность и продуктивность, ночной работой или возбуждающими средствами, как вино, пунш, кофе. Односторонность занятий увеличивает тоже опасность помешательства»^{262}.

Возвращаясь к случившемуся с Сальери в больнице, можно сказать, что тогда все, кто поверил, сочли это результатом старческого слабоумия. В самом деле, ведь 73 года по тем временам — это был весьма преклонный возраст. Больного перевязали, напоили успокоительными лекарствами и усилили за ним наблюдение. Так маэстро Сальери стал «персональным пенсионером в смирительной рубашке».

Карл Бетховен, племянник великого композитора, тогда якобы написал: «Сальери перерезал себе горло, но еще жив»^{263}. Впрочем, ряд исследователей утверждают, что эту запись сделал вовсе не Карл Бетховен. Дэвид Вейс, например, в своем романе «Убийство Моцарта» говорит, что запись эта была сделана рукой Антона Шиндлера[50] в одной из «Разговорных тетрадей»[51] Людвига ван Бетховена и звучала она так: «Сальери снова очень плохо. У него полностью помутился рассудок. Он не прекращает говорить, что виновен в смерти Моцарта, что он дал ему яд»^{264}.

Уильям Стэффорд утверждает примерно то же самое: «“Разговорные тетради” Бетховена являются одним из нескольких современных источников распространения слухов. Карл ван Бетховен: “Сальери утверждает, что отравил Моцарта”. Антон Шиндлер: “Сальери снова очень плохо. Он стал совсем невменяемым. В своем бреду он заявляет, что виновен в смерти Моцарта и дал ему яд”»^{265}.

Итак, Антон Шиндлер. Вроде бы достойное свидетельство, ведь он был дружен с Бетховеном и даже работал его «тайным секретарем без оклада». Именно Шиндлер написал первую фундаментальную биографию Бетховена, в которой постоянно ссылается на свои беседы с композитором, зафиксированные в знаменитых «Разговорных тетрадях». Однако на Международном Бетховенском конгрессе, состоявшемся в 1977 году в Берлине, было доказано, что значительная часть этих «бесед» вписана Шиндлером в «Разговорные тетради» уже после смерти Бетховена с целью повысить свой авторитет. А это значит, что полного доверия Шиндлеру быть не может. Тем более в таких деликатных вопросах, как «признание» Сальери.

Еще по одной версии, запись о том, что Сальери перерезал себе горло, была сделана в ноябре 1823 года не Шиндлером, а публицистом Иоганном Шиклем[52]. Якобы он сообщал Бетховену: «Можно поставить сто против одного, что признания Сальери соответствуют действительности! То, как умирал Моцарт, подтверждает эти признания»^{266}.

Дэвид Вейс описывает эту весьма туманную историю следующим образом: «Друг Бетховена Иоганн Шикль сообщил глухому композитору последние новости, написав в его разговорной тетради: “В конце концов, Сальери сознался в том, что отравил Моцарта. В припадке раскаяния он пытался перерезать себе горло, но пока еще жив”. Бетховен написал в ответ: “Я по-прежнему не отказываюсь именовать себя учеником Сальери”. Иоганн Шикль ответил в разговорной тетради: “Пусть так, но могу побиться об заклад, что Сальери сказал правду. Почти все в Вене со мной согласны. Обстоятельства смерти Моцарта служат подтверждением признания Сальери”.

Бетховен сердито ответил: “Пустая болтовня! Сальери я обязан больше, чем кому бы то ни было”.

Иоганн Шикль продолжал: “Больше чем Моцарту?”

Бетховен ответил: “Когда я в нем нуждался, Моцарта уже не было в живых”»^{267}.

А вот слова Пьера Франсуа Пеша:

«Бетховен стал глухим, и восемь последних лет его жизни его разговоры велись письменно при помощи тетрадей, которыми легко было обмениваться. В ноябре 1823 года публицист Й. Шикль написал Бетховену в тетради № 95: “Можно ставить сто против одного, что, исходя из обстоятельств смерти Моцарта, признания Сальери соответствуют действительности”. Карл, племянник Бетховена, отметил в тетради № 125: “Сальери объявил, что он отравил Моцарта”, а 7 мая 1825 года, в день, когда Сальери избавился от страданий, он добавил: “Теперь с упорством говорят, что Сальери является убийцей Моцарта”. В тетради Шиндлер написал 25 января 1824 года: “Сальери снова очень плохо. Он не прекращает говорить, что виновен в смерти Моцарта. Это правда, он хочет ее сказать в своей исповеди. Всё получает свое наказание”. 23 мая 1824 года граф Дитрихштейн, друг Сальери, приказал допросить поэта Калисто Басси, который распространял поэму, обвинявшую Сальери в убийстве Моцарта»^{268}.

Как видим, опять одни предположения: «говорят», «можно ставить сто против одного», «обвинял»… Оказывается, кто-то даже знал, что несчастный Сальери собирался в будущем сказать в своей исповеди, что знать в принципе невозможно…

Удивительно, но никто ничего конкретно не видел. Что-то написал Антон Шиндлер или Иоганн Шикль — но присутствовали ли они при «признании» Сальери? Один из них утверждает, что Сальери не прекращает говорить, что виновен в смерти Моцарта. Но слышал ли он сам, что именно «не прекращает говорить» Сальери? Очевидно, что нет. Значит, он передавал это с чьих-то слов. Но, во-первых, тот же Антон Шиндлер известен как фальсификатор и сплетник с крайне сомнительной репутацией, а во-вторых, до сих пор никому не удалось установить, кому, собственно, Сальери признавался в убийстве Моцарта. Во всяком случае, санитары больницы, где находился Сальери в конце жизни, категорически отрицали этот эпизод. Они даже сделали по этому поводу официальное заявление. Вот оно:

Заявление это завершается постскриптумом такого содержания:

«Доктор Рерик, лечащий врач Сальери, подтверждает свидетельство двух санитаров»^{270}.

На наш взгляд, Сальери был очень тяжело болен, и если он и делал подобные признания, то в бреду. В самом деле, будь он в здравом рассудке, для чего ему было делать роковые признания? Совесть замучила? Но почему она заговорила в нем спустя тридцать с лишним лет?

Наконец, если Сальери отравил Моцарта, то почему для себя он избрал другой, более болезненный путь ухода из жизни? Принять «уже опробованный» яд было бы логичнее и проще[53].

Кстати сказать, музыкальный критик Гвидо Адлер, работавший профессором истории музыки в Венском университете, заявлял, что в одном из венских архивов ему удалось найти запись исповеди Сальери с признанием об отравлении Моцарта. Однако никто этой «найденной» записи так и не видел… И это — не говоря уже о том, что существует такая вещь, как тайна исповеди, обязательная для каждого католического священника.

Подобные заявления (а точнее — сплетни) и стали причиной последующих спекуляций о том, что Сальери якобы убил Моцарта.

Вот лишь несколько примеров:

Лев Шестов:

«Каин <…> поднял руку на родного брата — ему казалось, что он совершил убийство во имя справедливости. <…> И в наши дни Сальери повторил преступление Каина и отравил своего брата и благодетеля[54] Моцарта»^{271}.

Мишель Хофманн:

«Моцарт умер через два месяца. <…> Главным соперником Моцарта в Вене был Антонио Сальери (1750—1825), который на смертном ложе, как утверждается, обвинил себя в том, что отравил автора “Дон Жуана”»^{272}.

В. С. Непомнящий:

«Многих он считал своими врагами и многих хотел отравить, но берег яд на будущее, для злейшего врага. Сальери отравил Моцарта, но с той же легкостью он мог бы отравить самого себя»^{273}.

Джон Эмсли:

«У Сальери был нервный срыв осенью 1823 года в Венском главном госпитале, где он признался, что убил Моцарта»^{274}.

Гай Грэйбилл:

«По слухам, ревность довела Сальери до того, что он убил Моцарта, отравив его»^{275}.

Перечень подобных заявлений, написанных в разные годы и на разных языках, можно было бы продолжать до бесконечности.

Понятное дело, сразу же нашлись люди, которые сказали, что всё это несусветная чушь. Что, придя в сознание, Сальери узнал о своем «признании» и стал отказываться от якобы сказанного. Что после этого, вплоть до самой смерти, в редкие минуты просветления он якобы не прекращал повторять: «Во всем могу сознаться, но я не убивал Моцарта!»

Всё это происходило (если, конечно, происходило!) через 32 года после кончины Моцарта. Естественно, тогда, в 1823 году, старика сочли невменяемым, а его признание — не заслуживающим доверия бредом…

В принципе, всё это выглядит смешно и дико одновременно. Да, действительно, некоторые газеты той эпохи написали, что Сальери, когда он находился в больнице для душевнобольных, будто бы сам кому-то признался в совершенном преступлении. Но кому? Такого человека найти не удалось. Кто лично это видел или слышал? Таковых тоже не нашлось.