Сексуальная жизнь наших предков

1

Болонья, 25 августа 1979 года

Дорогая Ада,

я мог бы придумать тысячу оправданий тому, что ты снова не увидела меня в аэропорту, но знаю, что по прилёте из Афин вас должен был встретить Микеле, так что хотя бы на этот счёт могу быть спокоен. Раз ты читаешь это письмо, то добралась домой в целости и сохранности. Надеюсь, поездка в Грецию принесёт плоды и позволит тебе закончить работу над «Орфеем». Надеюсь также, что ты здорова и не слишком страдаешь по моему поводу.

Дорогая Ада, я понимаю, что бессмысленно ходить вокруг да около. Я не на деловой встрече и не уехал на выходные поваляться с коллегами на пляже. Я ушёл. Пока буду ночевать у одного друга (нашего общего знакомого, но я бы предпочёл не говорить, у кого именно), а дальше посмотрим. И я не трус, как тебе могло показаться. Ну, может, совсем чуть-чуть. Как бы то ни было, пропадать с концами я не собираюсь. Дай мне пару недель, чтобы набраться смелости и определиться, тогда можем встретиться и поговорить. Нам ведь многое придётся обсудить: пять лет совместной жизни одним махом не перечеркнёшь. Но мне бы хотелось, чтобы ты понимала: я соглашусь на все твои требования. Любые требования. Знаю, что ты женщина рациональная, так что отдам тебе всё, что ты решишь забрать.

Дорогая Ада, ты, должно быть, задаёшься вопросом, что заставило меня принять такое решение. На это я мог бы сказать, что ты сама уже довольно давно начала от меня отдаляться, что ты казалась безразличной, не заинтересованной в наших отношениях и лично во мне. Мог бы упомянуть, что поездка в Донору месяц назад оказалась для меня крайне неприятной (чтобы не сказать настоящей пыткой) и что несколько вечеров подряд ты буквально напрашивалась на пощёчину. Что так ни разу и не позвонила мне из Греции. Всё это правда, но дело не в этом. Если бы я по-прежнему любил тебя так, как когда мы решили жить вместе, я бы изо всех сил постарался тебя вернуть. Сколько всего сразу вспоминается... Адита-Адита, как же я тобой увлёкся, когда мы только познакомились – ты тогда ещё играла в этом разношёрстном хиппи-бэнде. А может, ты просто слишком отличалась от моих коллег и от женщин, с которыми я обычно встречался. Ты ведь была Дон Кихотом, и это мне понравилось, хотя другие идеалисты всегда действовали и продолжают действовать мне на нервы. Как же я тогда в тебя влюбился и как старался увести от того барабанщика из Pot Op – он ведь, помнится, плохо кончил. Какими мы были тогда молодыми, полными иллюзий... Ты изменилась с тех пор, не пытайся отрицать. Но и я тоже изменился.

Прости, Ада, прости, я снова отвлёкся. Ты знаешь, жёсткость не в моих привычках, но я должен признаться, что в моей жизни появилась другая любовь. Мы вместе уже почти год, так что тебе не стоит себя винить: твои депрессии последних нескольких месяцев никакого отношения к этому не имеют, это целиком и полностью моя вина. Я надеялся построить с тобой отношения на всю жизнь, надеялся, что мы состаримся вместе, как мои родители. Но не получается. Уже не получилось. Я даже немного побаиваюсь этих новых отношений. Боже, что я пишу? Я не имею права на твоё сочувствие или даже на снисходительность. Со всеми бедствиями, которые меня ждут, я должен буду справиться сам. Прости меня, дорогая, и иди дальше своим путём. Ты заслуживаешь кого-нибудь получше меня. Не звони мне в контору, подожди, я сам тебе позвоню. Просто черкни пару строк, если соберёшься уезжать из Болоньи, чтобы я знал, где тебя найти.

Обнимаю тебя со всей возможной нежностью, несмотря ни на что.

Джулиано

2

Ада положила письмо на тот же столик у двери, где обнаружила его, войдя в дом, и выдохнула. Этого она никак не ожидала. Джулиано изменял ей с другой. Джулиано ушёл от неё к другой! А она-то всегда думала, что крепко держит в руках поводья их отношений, что сама управляет своей судьбой, поощряя или отвергая усилия партнёра. Она ведь никогда даже не сомневалась в верности Джулиано, считая его слишком приземлённым и слишком расчётливым для адюльтера. И вот, поглядите-ка, Джулиано почти год наставляет ей рога! «Даже зная, что я, в отличие от других женщин в моей семье, не ношу драгоценностей, ему стоило осыпать меня бриллиантами», – подумала Ада и сама удивилась тому, что эта ироничная, даже, скорее, игривая мысль показалась ей совершенно пустячной, лёгкой, как мыльный пузырь или шутка в подростковой комедии. Где яростная реакция отчаявшейся, оскорблённой женщины, которую должно было вызвать письмо? Как ни странно, боли она тоже не чувствовала – разве что была озадачена, сбита с толку. Или внезапность этой новости попросту заморозила её инстинкты?

Она отнесла чемодан в спальню, которую нашла в абсолютном порядке, и отправилась на кухню, чтобы сделать себе кофе. Раковина, рабочий и обеденный столы, да и вся остальная мебель сияли чистотой. Кроме того, перед уходом Джулиано до отказа набил холодильник, старательно выбрав продукты с точностью до марок, которые обычно покупала сама Ада. Обнаружив даже упаковку любимого майонеза, та почувствовала волну нежности. «Бедняга! – инстинктивно подумала она. – Он заслуживает лучшего, чем ведьма с ледяным сердцем, которая вместо того, чтобы расплакаться, делает себе бутерброд с тунцом и салатом, стараясь... В общем, мне, наверное, должно быть стыдно, но, внезапно обретя свободу, я чувствую огромное облегчение».

Аде вдруг пришло в голову, что нужно покинуть этот дом, и чем скорее, тем лучше. Джулиано, может, и готов отсюда уйти, но ей тоже незачем оставаться. Она задумалась, не позвонить ли Дарии, чтобы сообщить новости и спросить совета, но поняла, что не желает выслушивать проповеди. Оставим это на завтра.

Она заглянула в свой кабинет – проверить, не приходило ли за время греческой поездки писем: Джулиано обычно складывал всю корреспонденцию ей на стол. И сразу увидела кремового цвета конверт из плотной дорогой бумаги, подписанный Лауреттой. Правда, на сей раз сердце у неё в груди не стало биться сильнее: всего час назад, только сойдя с трапа самолёта, она уже поговорила с дядей Таном и доктором Креспи из аэропорта. Оба казались довольными и были счастливы узнать, что она снова в Италии, хотя пока и не может приехать в Донору. Зачем же Лауретта, зная, что Ада каждый день в одно и то же время звонит из Эпидавра на «Виллу Гранде», пишет ей письма, вместо того чтобы дождаться очередного телефонного звонка и просто поговорить?

Сгорая от любопытства, она открыла конверт. Бумага была настолько плотной, что её пришлось разрезать ножом. Внутри оказалась одна только аккуратно сложенная газетная страница. К своему удивлению, Ада узнала издававшийся в Доноре ежедневник недельной давности, раздел некрологов. Неужели умер кто-то, о ком Лауретта не хотела упоминать при дяде? Она развернула страницу, прочла её – и второй раз менее чем за час ощутила странную нереальность бытия, теперь с оттенком далёкой приглушенной грусти. Казалось, все это происходит с кем-то другим, а не с ней, не с той, сегодняшней Адой, которая только что сошла с греческого рейса и узнала, что Джулиано её бросил.

Самый большой некролог в толстой чёрной рамке, увенчанной терновым венцом, начинался с имени, которого она уже долгое время не вспоминала.

Фабрицио Дарди,

наш горячо любимый отец, муж и сын,

украденный у нас неизлечимой болезнью,

скончался после продолжительных мучений.

Безудержно рыдающие

родители, жена Джинетта и дети:

Анна-Роза, Лидия, Сальваторе, Массимилиано и Сабрина.

Далее следовали десятки соболезнований. К семейному трауру присоединялись сотрудники страховой компании, в которой бывший счетовод Дарди числился президентом, друзья с Радужного пляжа, из авто- и яхт-клубов, Rotary и Lions^[61], Национального банка и банка «Сельхозкредит», Торгово-промышленной палаты, городской футбольной команды, служащие почтового управления, а также многочисленные частные лица, друзья и знакомые покойного.

Ада, много лет назад сознательно вычеркнув Фабрицио из жизни, давно о нем не слышала и не знала, что он стал почётным гражданином Доноры. Женитьба на Джинетте, думала она, вне всякого сомнения помогла ему в восхождении по социальной лестнице, но связи Ферреллов помогли бы не меньше. Интересно, почему он выбрал Джинетту, не став дожидаться, пока я закончу школу, пришла в голову следующая мысль. Как он вообще мог бросить меня ради другой? Знать, судьба моя такая – быть брошенной, заключила она отстранённо, словно подшучивая над кем-то малознакомым.

И тут же, безо всякого предупреждения, боль от измены Джулиано вдруг сдавила ей горло так, что она не могла вдохнуть, а живот пронзил резкий спазм, будто туда ударили ножом. Ей вспомнились первые робкие ухаживания этого молодого человека, одетого, в отличие от её коллег и странных друзей-битников, в строгий костюм, страстные объятия в машине на тёмном пустыре за ресторанчиком у церкви Сан-Лука, то, как крепко он сжимал её бедра, когда они занимались любовью на двуспальной кровати, купленной вскладчину в Rinascente, и как самозабвенно искал губами грудь, а после лёгкие и нежные прикосновения его рук, которые приглаживали ей волосы, раскладывая их по подушке... А сколько они вместе смеялись, сколько раз обменивались понимающими взглядами, сколько гуляли в горах, не говоря ни слова, только держась за руки и стараясь дышать в унисон...

Она вдруг поняла, что может точно сказать, когда именно решила, что да, можно попробовать пожить с ним вместе, пусть даже он совсем не похож ни на неё, ни на её друзей, ни на тех мужчин, кого она до тех пор считала привлекательными. Незначительная деталь, шутливая фраза, брошенная на вечеринке у общего друга – вот что её зацепило. Увидев, как она, поддавшись на подначивания одного из гостей что-нибудь сыграть, вскочила из-за стола и, откинув волосы со лба, ринулась к сцене, где музицировал крохотный оркестр, Джулиано громогласно прокомментировал: «Взгляните-ка! "Летит Лизетта, возомнив надменно, что сдался я – сбылась её мечта"»^[62]. (И с тех пор всякий раз, видя, как она ввязывается в авантюру, которую сам он с присущей адвокатам осторожностью считал неблагоразумной, только добродушно усмехался и звал Аду «надменной Лизеттой».)

«А он, оказывается, читал сонеты Данте. И похоже, они ему нравятся – иначе стал бы он их цитировать», – размышляла удивлённая и обрадованная Ада, пока один из музыкантов отстёгивал гитарный ремень и передавал ей инструмент.

Много позже, попав к Джулиано домой, она припомнила этот момент, и он, слегка зардевшись, протянул ей испещрённый карандашными пометками потёртый серый томик BUR^[63], стоявший на полке над столом вместе с кодексами и прочей юридической литературой. Со школы остался, оправдывался он.

В тот день Ада после занятий любовью впервые заночевала у Джулиано, а не пошла, как обычно, домой пешком, строго-настрого запретив себя провожать и слушая эхо своих одиноких шагов под кирпичными портиками.

3

В первую ночь после возвращения из Греции Аде приснилось, что она едет на своём старом «пятисотом» фиате по разбитой грунтовке, ведущей к огромному мегалитическому сооружению неподалёку от Доноры, которое обычно называли «Гробницей гигантов». Рядом с ней сидела рыдающая женщина в чёрном. Во сне Ада точно знала, что это Джинетта, хотя не видела её года с 1961-го. А ехали они к «Гробнице гигантов» потому, что у основания высокой каменной плиты, вертикально стоявшей в самом центре этого доисторического памятника, существовало отверстие, которое археологи и экскурсоводы называли «Адскими Вратами». Считалось, что через этот проход люди эпохи неолита передавали богам подземного мира дары: фрукты, мехи вина или мёда, пойманных зайцев и хорьков, сердце и печень забитых козлят. Отверстие было очень узким, так что никому, даже ребёнку, не под силу было в него пролезть, но во сне Ада и Джинетта спорили за право войти в эту дверь, за которой их ждала тень Фабрицио.

– Если бы ты не явилась в Донору, он женился бы на мне, – с вызовом заявляла Ада.

– Если бы он на тебе женился, ты осталась бы теперь вдовой с пятью несовершеннолетними детьми, – взвизгивала Джинетта.

– В жизни не стала бы называть дочь Сабриной! Всегда ненавидела Одри Хепберн!

– Вот уж не понимаю, почему это. Она всем нравилась – такая элегантная...

– Точно-точно. Такая изысканная, аристократичная, недоступная – в общем, просто идеал для моей бабушки. Она даже заставляла нас с кузиной голодать и пить уксус, чтобы стать такими же худющими, как Одри.

Потом Ада вдруг оказалась одна в узком каменном коридоре. Она шла сквозь густой туман, который сперва слегка рассеялся от её движений, но тут же снова начал сгущаться. Страшно ей не было. Она молча шла вперёд, размышляя, кончится ли когда-нибудь этот коридор. Потом к ней вышел Фабрицио, ещё молодой – совсем такой, каким он был, когда возил её по окрестным полям на своей спортивной машине, высунув загорелый локоть в окно.

Ада даже не попыталась его обнять – не потому, что, как она знала из Гомера и Вергилия, от прикосновения он растворился бы, как дым, а потому, что не испытывала никакого желания это делать.

– Ну вот, теперь-то я наконец смогу с тобой поговорить, – сказала она сурово.

– Ты же знаешь: чтобы ответить, мне сперва нужно напиться крови.

– Разве не достаточно той, что перепачкала пассажирское сиденье «Джульетты», когда я потеряла девственность?

– Какой смысл вспоминать все эти замшелые истории вековой давности, Ада? Даже не пытайся заставить меня повиниться, со мной этот номер не пройдёт. Но раз уж мы встретились, я готов поговорить, хотя и вижу, что ты не принесла священной жертвы.

– Хочешь жертву? Вот тебе жертва: я, тогдашняя Ада! Я был несовершеннолетней, и стоило мне подать в суд, у тебя были бы большие проблемы.

– Какие проблемы? Я бы на тебе женился, а ты прекрасно знаешь, что по закону брак и сейчас аннулирует любое преступление.

– Но ты на мне не женился.

– И не жалею об этом. Ты была шлюхой, готовой задрать юбку на любом откидном сиденье, на какое только могла забраться.

– Я была невинна! По крайней мере, нетронута. Это ты меня всему научил.

– Джинетта никогда бы не позволила мне проявить к ней неуважение. Она была ещё девственницей, когда я на ней женился.

– Вот только не говори, что выбрал её именно за это. Что до меня, то тут, похоже, уважением и не пахнет.

– А с чего бы это я должен уважать наглых девок, готовых учиться всяким мерзостям? Ты, надо сказать, выучилась быстро. Тебе же это нравилось, правда? Тебя ни разу не приходилось уговаривать. Женись я на тебе, где гарантия, что ты не стала бы заниматься тем же самым у меня за спиной?

– У тебя за спиной? Никогда! Я что, тебе когда-нибудь врала?

– Ты врала своим родным. И тайком от них каталась со мной в машине. Чего же ещё мне было ожидать, кроме лжи? Ты не подчинялась бабушке, и мне бы не стала.

Ада аж задохнулась от негодования: если бы так с ней говорил кто-то из ровесников дяди Тана, она бы смолчала, но стерпеть подобное от Фабрицио никак не могла.

– Подчиняться, значит? Это так ты себе представлял наш брак? А я была и остаюсь свободной! – закричала она, инстинктивно взмахнув рукой, чтобы дать ему пощёчину. Но ладонь, как и ожидалось, не встретила сопротивления, лишь заставив очертания Фабрицио поколебаться.

– Чересчур свободной. В этом всегда и была твоя проблема, – презрительно усмехнулся призрак.

– Ну, я, по крайней мере, не назвала бы дочь Сабриной! Что за вульгарное имя! Хотя чего ещё ждать от выскочки, бездельника, тупого нувориша, читателя Eva Duemila^[64]... – все это Ада выпалила на одном дыхании, и с каждым эпитетом её ярость только усиливалась.

Она взглянула на свои ноги: не хватало ещё отправиться в царство теней босиком! Но нет, на ней были любимые «Camperos» с усиленным мыском. Тогда она глубоко вздохнула и изо всех сил двинула Фабрицио (точнее, призрак Фабрицио) в колено. На сей раз сапог не прошёл насквозь, что заставило бы её, как хотелось Гомеру и Вергилию, пошатнуться и отступить назад, – он вдруг встретил на своём пути твёрдую кость, которая с громким треском переломилась пополам, как сухая палка. Скелет Фабрицио, лишившись опоры, рухнул на камни и развалился на части. Последним упал череп. Ада пнула его ещё разок, и тот укатился куда-то вдаль.

До чего же абсурдными иногда бывают сны!

4

Пока Ада чистила зубы, мысленно отбирая свои вещи из шкафчика в ванной, чтобы уходя, не забыть сложить их в розовый нейлоновый пакет и забрать с собой, зазвенел телефон. Это был муж Дарии, Микеле, он звонил из банка, куда не так давно устроился работать.

– Слушай, ты вчера забыла у меня в машине бузуки^[65], так я оставил его у консьержа.

Интересно, знает ли он о Джулиано. Они приятельствовали, но, как это часто бывает между мужчинами, не имели привычки откровенничать, тем более о личной жизни. Да и потом, Микеле – парень с принципами. Даже если он в курсе «побега» её партнёра, дождётся, пока Ада выберет момент и сама расскажет всё Дарии. И пока этот момент не пришёл. Единственным человеком, которому она могла открыться, от которого хотела получить совет, был дядя Тан. Но сперва придётся поговорить с доктором Креспи и узнать, нет ли риска, что внезапно возникшие треволнения повредят его выздоровлению. А вот реакция Лауретты Аду не слишком беспокоила, хотя она знала, что кузина непременно воспользуется ситуацией, чтобы раскритиковать её образ жизни и наговорить гадостей.

Она накинула халат, двумя движениями щётки пригладила волосы и спустилась вниз, чтобы забрать у консьержа забытый инструмент – Йоргос, один из музыкантов Плессаса, подарил его ей накануне отъезда из Греции.

Когда труппа Мимиса Плессаса наконец добралась до Эпидавра, музыканты и певцы были поражены, что доцент одного из самых известных университетов мира специально прилетела из Италии, чтобы присутствовать на премьере. Они не знали даже, согласится ли греческая публика с подобной экспериментальной постановкой, которая, основываясь на «священном» мифе, в текстах и в музыке ломала все традиционные каноны. А уж то, что молва о ней дошла до Италии, и не просто до Италии, а до университетской среды, льстило им и в то же время слегка пугало. Здесь собралась довольно разношёрстная компания: от поп-музыкантов, привыкших выступать по телевидению, записывать альбомы на всемирно известных студиях или звуковые дорожки к новым греческим фильмам, и театральных актёров, прославившихся ролями в пьесах великих древних трагиков, до более или менее аутентичных исполнителей народной музыки, аниматоров с сельских праздников, фольклористов, кабацких певцов и гитаристов-любителей.

Оркестр был столь же эклектичным: синтезаторы среди гобоев, флейт и кларнетов, сверкающий рояль Steinway рядом с типичными греко-турецкими бузуками и багламами^[66].

На первой же репетиции Ада забыла сомнения, возникшие после прочтения либретто: Плессас сотворил настоящее музыкальное чудо. Он умело смешал классические ходы и народные греческие мотивы (да и не только греческие) с современной поп-музыкой и темами из кинофильмов, получив на выходе идеальный сплав узнаваемых ритмов и восхитительных мелодий. Все это вместе звучало так выразительно, так завораживающе, так изящно и тонко, что, выражаясь словами Дарии, «аж в пятках и в сердце закололо».

Когда организаторы фестиваля познакомили Аду с труппой, с певцами и музыкантами, большая часть которых, к счастью, немного говорила по-английски, те были приятно удивлены: университетские профессора представлялись им суетливыми старичками, седовласыми и многословными фанатиками культурного туризма, какие стекаются в Грецию каждое лето из разных стран, с ужасающим прононсом декламируя Гомера на фоне самых очевидных и банальных руин. А уж когда чуть позже «доцент из Италии», поддавшись на уговоры своей неустанной переводчицы Василики, призналась, что умеет играть на электрогитаре и даже выходила на сцену в составе рок-группы с Fender Telecaster наперевес, их восторгу и вовсе не было предела.

Акустика театра оказалась невероятной. Остаётся только догадываться, как античным архитекторам удалось так точно всё рассчитать. В паузах Ада устраивалась вместе с музыкантами на высоких каменных ступенях, помнящих ещё современников Софокла и Эсхила, поесть феты, маслин, сувлаков и долмы. И всякий раз находился кто-нибудь, готовый сходить к сцене и специально для неё пошуршать пакетиком крекеров, чтобы показать, что даже малейший шорох доносится чётко и ясно. При этом кто-то вечно приобнимал её за плечи или гладил по загорелому колену, чтобы привлечь внимание. Дария тем временем пребывала в состоянии полнейшей идиллии со Ставросом (хотя, по словам Василики, рук у того было больше, чем у осьминога, и всеми он с успехом пользовался), а потому почти забыла свою вечную присказку: «Разве обязательно хватать меня за плечи?»

Ада чувствовала, что пальцы соскучились по гитаре, поэтому решила научиться играть на бузуки, а Йоргос был только рад показать, что к чему. Разумеется, все то время, что он учил её держать инструмент, правильно располагать его на коленях, ставить пальцы на гриф с двадцатью шестью ладами или показывал, как удобнее зажать все четыре двойных струны, руки его не знали покоя. Но он, по крайней мере, ни разу не сказал «Bella Italia!» или «Una faccia, una razza».

На премьере Ада, Дария и Василики сидели в первом ряду, среди самых важных гостей, и с не меньшим нетерпением, чем сами исполнители, ждали реакции общественности на столь необычную постановку. Поначалу повисло удивлённое молчание, но вскоре глаза зрителей загорелись, спины распрямились, а ноги начали отбивать ритм, и в финале не только обитатели Тартара во главе с Хароном, стоявшие на сцене, но и вся публика в едином порыве пела песни Орфея.

Измученный и взмокший Плессас, весь концерт без устали метавшийся между величественным роялем Steinway, двумя электропиано, тремя синтезаторами и множеством других клавишных инструментов, довольно раскланялся.

Василики, тоже взмокшая, но счастливая, пообещала Аде, что как только будет выпущен альбом с записью концерта, она непременно переправит его в Италию.

А потом для двух итальянок настало время отъезда. Всего через пару дней они снова должны были сесть в самолёт, чтобы лететь в Болонью. Но Ада решила, что не вернётся в Италию без бузуки, и Йоргос, который знал в Навплионе один магазинчик музыкальных инструментов, предложил свозить её туда и помочь в выборе. Правда, большого разнообразия не наблюдалось: инструменты больше напоминали расписные сувениры для туристов, годные только на то, чтобы висеть на стене в гостиной, а не играть на них. Даже у того, что в конце концов одобрил Йоргос, на деке красовалась сложная перламутровая инкрустация. Но звук был приличным, почти профессиональным.

– Эх, были бы мы в Афинах, нашли бы что-нибудь получше, – смущённо потупился музыкант. И когда дело дошло до оплаты, наотрез запретил Аде доставать кошелёк. – Будет моим тебе подарком, – заявил он так решительно, что переубеждать его она не стала.

Ада смутилась, не зная, чем отдариться.

– Как закончу, пришлю тебе свою работу о современных музыкальных произведениях, вдохновлённых Орфеем. Черт, ты же не читаешь по-итальянски! Ну, будет ещё автореферат на английском...

– Или твоя подруга Василики мне переведёт. Не волнуйся, Ада, мне достаточно видеть, что ты увлеклась нашей народной музыкой. Знать, что где-то там, в Италии, ты время от времени будешь играть на моем бузуки, – уже прекрасный подарок.

Правда, гриф оказался слишком длинным, чтобы войти в чемодан, поэтому в самолёте Аде пришлось отнести инструмент в кабину пилотов. Она решила, что в Болонье по примеру настоящих туристов непременно повесит его в гостиной: слишком уж красивый, чтобы пылиться в шкафу.

Но судя по всему, время развешивать бузуки по стенам ещё не пришло: скоро она уйдёт из этого дома, так какой смысл дырявить обои лишним гвоздём?

Она отнесла инструмент в свой кабинет, положила на диван, достала из папки греческие заметки и, стараясь не думать ни о чем постороннем, приступила к заключительной главе своей работы о музыкальных произведениях разных времён, вдохновлённых мифом об Орфее.

Документы на конкурс предстояло сдать в секретариат до 20 сентября, а уже неделей позже начнётся осенняя экзаменационная сессия.

5

Шли дни, а Джулиано всё не объявлялся. С другой стороны, на следующий после их возвращения день позвонила Дария, и Ада решила не скрывать от неё новости: она боялась, что, узнав о произошедшем от кого-нибудь постороннего, подруга может обидеться. Дария отреагировала яростно и возмущённо:

– Да как эта устрица посмела? Вот же трус! Почему не сказать правду в лицо? Надеюсь, ты ему это так не спустишь! Уродливый лицемер, лжец, двуличный слизняк, червь позорный! Он всё ещё работает в той конторе? Может, тебе дождаться его у дверей и морду расцарапать? Или хочешь, я съезжу?

Она так разошлась, что Ада даже перестала хохотать и бросилась защищать Джулиано:

– Пока мы не знаем, как обстоят дела, не стоит к нему лезть.

– «Пока мы не знаем...» И что, будешь сидеть там, ожидая, когда его величество соблаговолит тебе что-нибудь объяснить? Ты разве не хочешь знать, кого он себе завёл? Наверняка шлюха какая-то, может, даже кто из общих знакомых. А весь город уже в курсе и смеётся над тобой. Или тебе нравится в клубе рогоносцев?

– Брось, Дария! Мы разве не декларировали открытых отношений?

– Верно, он имеет право делать то, что хочет. Но никаких тайн! Я этим займусь. Как думаешь, сколько нужно времени, чтобы узнать, кто эта сука?

И хотя Ада призывала её успокоиться, Дария начала расследование. Она расспросила всех общих знакомых, с помощью хитроумных уловок сделав вид, что знает, о ком идёт речь, и ищет только подтверждения, но так ничего и не добилась. Близкие друзья знали, что Джулиано ушёл из их с Адой дома и теперь ночует у старшего коллеги, одинокого вдовца, живущего в огромной квартире в двух шагах от конторы. Этот адвокат, редкий педант, после смерти жены ни разу не был замечен в женском обществе. Джулиано за весь год никто тоже не видел в компании женщин, если не считать Ады, так что если он на самом деле завёл любовницу, то тщательно её скрывал. Или, может, она просто жила в другом городе.

Дария предложила установить за ним слежку. Ада рассердилась:

– Да оставишь ты меня в покое или нет? Мне нужно успокоиться и сосредоточиться, чтобы поскорее закончить работу, а с твоими ежедневными отчётами я уже совсем запуталась. Плевать на то, к кому он ушёл, – просто свалил, бросив меня, и всё тут.

Дария зашла к ней, чтобы показать эскизы к новой trompe-l'œil: она хотела предложить её клиенту, который как раз начал ремонт в прекрасной квартире с видом на бульвар.

– Это на третьем этаже. Из окон гостиной видны кроны деревьев, как будто вокруг дома разбит сад, и этот сад я хочу продолжить внутри, на длинной стене, куда выходят две двери.

Она призналась, что черпала вдохновение из фотографий паркового лабиринта, которые сделала в июне в замке Рокингем.

Вернувшись в Болонью, Ада и думать забыла о недавней поездке в Англию: при необходимости она в два счета избавлялась от неприятных воспоминаний. Но взглянув на фотографии, она сразу вспомнила от Эстелле, её разговоре по телефону с Лауреттой и кольце, которое нужно было отдать.

– Завтра же позвоню в Манчестер. Йодиче уже должны были вернуться, так что обязательно найду кого-нибудь, кто даст мне адрес.

Но тут она поняла, что кольца при ней нет. Она же оставила его в Доноре, хотя никак не могла вспомнить, куда именно положила! Было бы некрасиво пообещать отослать его, раз не можешь найти. К счастью, через неделю приедет Джиневра.

Ада позвонила ей и, описав кольцо, попросил поискать в её комнате на «Вилле Гранде».

– Никаких других драгоценностей там нет, так что не ошибёшься. Посмотри везде: в ящиках комода, в шкатулках, даже самых маленьких, в перламутровых вазочках, где я держу шпильки... Сомневаюсь, что просто оставила его на какой-нибудь полке, откуда оно могло упасть. Если честно, я уверена, что положила его внутрь... внутрь чего-то, что сейчас просто не приходит мне в голову.

Торжествующая Джиневра перезвонила ей буквально на следующий день:

– Тётя, я нашла! Оно лежало в выдвижном ящике прикроватного столика, в бархатной коробке. Я сразу же убрала его в чемодан.

– Смотри, чтобы оно не затерялось среди твоих вещей. Лучше переложи в сумочку вместе с деньгами и документами.

– Ладно. Тебе нужно что-нибудь ещё?

– Если не слишком затруднит, мне бы хотелось баночку Армеллининого апельсинового джема и пару лимонов; сорви те, что под окном у дяди Тана, они самые ароматные. Только рви перед самым отъездом, будут посвежее.

6

Чтобы закончить работу, Ада почти каждый день работала в библиотеке, проверяя точность цитат, а после заходила на факультет, чтобы узнать, не установлены ли окончательно даты экзаменов.

Три дня спустя после звонка Джиневры она, засидевшись за книгами, как обычно заскочила на факультет и обнаружила в своём ящике конверт с логотипом адвокатской конторы, где работал Джулиано. Увидев письмо, она вдруг почувствовала, что сердце застучало сильнее, а колени подогнулись – ей даже пришлось сесть. Она попросила бы ещё стакан воды, но секретарь и так смотрел на неё с чрезмерным любопытством, а случай был явно неподходящим, чтобы привлекать лишнее внимание. Она взяла конверт и, не открывая, засунула между страниц рукописи. Потом добралась до своего кабинета на первом этаже, заперла дверь на ключ и, глубоко вздохнув, взяла со стола нож для бумаг.

Ада, прости мне эту долгую паузу. Поверь, для меня она столь же тяжела, как и для тебя. Нам нужно поговорить, так дальше продолжаться не может. Не хочешь сегодня со мной поужинать? Жду в девять в «Гроте Св. Михаила». Если не сможешь прийти, позвони мне в контору. Но постарайся, пожалуйста. До вечера.

Джулиано

Аде ни на секунду не пришло в голову перенести свидание или вовсе отклонить приглашение, но она очень устала после целого дня, проведённого среди древних манускриптов, а времени вернуться домой и хотя бы переодеться уже не оставалось. Ещё и голова грязная... Но о чём беспокоиться? Джулиано видел её и в куда худшем виде, а Ада в любом случае не собиралась завоёвывать его снова, тем более что одежда и причёска никогда не виделись ей подходящим средством обольщения.

Она уже почти привыкла к мысли, что их отношения закончились, и не собиралась предпринимать попыток что-то исправить. Но ей хотелось посмотреть Джулиано в глаза и понять, что с ним случилось, как он теперь выглядит и что намеревается делать. Ещё ей было любопытно, как она отреагирует, увидев его снова, что почувствует, когда он столь знакомым голосом повторит ей в лицо: «Я бросаю тебя, я люблю другую», – гнев, унижение, ощущение поражения или просто безразличие?

Вдруг она вспомнила, что осталась без машины – отогнала механику, чтобы тот проверил сцепление. Домой из университета она всегда ходила пешком, но «Грот Св. Михаила» располагался на холме. Странно, что Джулиано выбрал для такого деликатного повода ресторан, где прошли их первые свидания.

Можно, правда, позвонить Дарии и одолжить у неё «жука». Но подруга, конечно, захочет узнать, что, зачем и почему, отпустит парочку язвительных комментариев и снова предложит: «Расцарапай ему лицо, заставь за все заплатить, притворись, что знаешь, на кого он тебя променял, и ни в коем случае не давай вытирать об себя ноги». Так что она решила взять такси.

7

Джулиано ожидал её, покуривая на веранде у входа в ресторан. Он удивлённо сделал шаг вперёд и распахнул дверь машины.

– Моя в ремонте, – выпалила Ада, не успев даже поздороваться.

– Могла бы позвонить, я бы тебя подхватил, – проворчал он, но тут же спохватился: – Спасибо, что пришла.

Они не виделись с июля, когда Джулиано приезжал в Донору, и теперь стояли, глядя друг на друга и не зная, что сказать.

«А он похудел. Выглядит бледным и вымотанным. Не похоже, что счастлив», – подумала Ада. Дария, наверное, сказала бы: «Сам виноват. Надо было остаться», – но ей стало так жалко Джулиано, что она лишь робко коснулась рукой его щеки.

– Как твои дела?

– Да так... А твои, Адита? Спасибо, что пришла, – снова проговорил он, а потом вдруг резко обнял Аду, прижал к себе и зарылся лицом в её волосы, без конца повторяя: – Спасибо, спасибо, спасибо...

Их осветили фары проезжающей машины. За спиной хлопнула дверь ресторана: кто-то вышел на улицу.

– Пойдём-ка лучше внутрь, – смущённо сказала Ада.

Они уселись за столик в глубине зала, у окна с видом на освещённую прожектором церковь Сан-Лука. Официант принёс им меню – тот же самый пожилой, весь в морщинах официант, что и раньше. У Ады возникло странное ощущение, что всё это происходит в кино. Или во сне. Если за прошедший в молчании месяц у неё нет-нет да и возникали мысли с ходу перейти в наступление, оскорблять Джулиано, возмущаться или обвинять его, постоянно меняя тон с яростного на ледяной и обратно, то теперь она поняла, что не чувствует к нему враждебности – скорее, сочувствие, желание утешить. Но почему? Ей внезапно пришла в голову тревожная мысль, что дела у него с той, другой, пошли совсем не гладко, что новые отношения уже успели закончиться и теперь Джулиано хочет с ней примириться, хочет, чтобы она простила его и позволила вернуться. Этого она допустить не могла.

Официант, приняв заказ, удалился, а Джулиано так ничего и не сказал. Похоже, ей придётся первой нарушить молчание, задав вопрос, чудовищнее которого она раньше и представить себе не могла, тем более в качестве начала столь важного разговора.

– Тебя бросили? – выдавила Ада, постаравшись, чтобы это прозвучало с материнской заботой.

– Нет, – удивлённо ответил он. – С чего ты взяла?

– Так ты счастлив?

– Счастлив? – он вскинул голову и отвернулся к окну. «Что за вопросы, Ада? Как можно быть счастливым в этом мире?» – говорили его усталые глаза.

– Разве ты не этого хотел? Ты влюблён, тебя тоже любят, – настаивала Ада, нащупав наконец точку опоры. – Так что нечего тут изображать побитую собаку, со мной можешь не притворяться, – последнюю фразу она не стала произносить вслух, а лишь повторила, как бы закрепляя пройдённое, в надежде вызвать у него хотя бы тень улыбки: – Надо радоваться, что твоя любовь взаимна.

Эта была их маленькая «семейная шутка»: когда они только начинали жить вместе, но ещё не объявили об этом знакомым, один коллега Ады, приехавший в Болонью из иностранного университета, всерьёз пытался за ней приударить. Будучи широко известным в академическом мире tombeur de femmes^[67], абсолютно уверенным в собственном обаянии, он нисколько не сомневался, что ни одна женщина, кем бы она ни была, не сможет противостоять его напору. Он был так настойчив, что игнорировал любые попытки Ады деликатно избежать конфликта, пока в один прекрасный день она, оказавшись с ним за одним столиком в ресторане и не желая более выдерживать осаду, не выпалила: «Отвали! Ты что, не видишь, что я влюблена и моя любовь взаимна?»

Она и сама не знала, почему с её языка сорвалась столь старомодная фраза, больше подходящая для любовного письмовника вековой давности или старой открытки, вручную разрисованной аляповатыми сердечками, розочками и летящими голубками – бабушка презрительно именовала их «низкопробными» или «солдатскими». «Любовь взаимна» – эти несколько слогов, сложившиеся в два коротких слова, казались Аде неприступной крепостью, исключительно точным и не допускающим иных толкований выражением единства. «Любовь взаимна», и никому не дано разрушить этот маленький, но очень прочный союз, основанный на общности чувств и желаний двух людей.

Но неудачливый воздыхатель тогда лишь удивлённо вскинул брови:

– «Моя любовь»? Она что, баба? Хочешь сказать, я трачу своё драгоценное время на последовательницу Сафо?

Другие посетители ресторана хохотали тогда не меньше, чем Джулиано, услышав эту историю. Но на этот раз он даже не улыбнулся, только опустил глаза и принялся теребить край скатерти.

– Не хочешь мне сказать, с кем именно у тебя взаимность? – отважилась наконец спросить Ада, поборов смущение.

– Не могу.

– Да брось! Можно подумать, это английская королева! Знаешь же, я умею хранить тайны.

– Не могу, говорю тебе!

– Предпочитаешь, чтобы я обо всем узнала от чужих людей?

– Никто не знает, кто это, клянусь.

– К чему такая таинственность? Она что, замужем? Так в Италии разрешены разводы. Или тебе об этом забыли сказать, господин адвокат? Может, это монахиня-затворница? Или твоя сестра?

– Не шути так, Ада. Не вижу ничего смешного.

Он сказал это таким потерянным тоном, что в Аде снова проснулась жалость. Она увидела, как дрожат руки Джулиано, потянулась через стол и сжала его пальцы. Они оказались ледяными. Тогда она попыталась поймать его взгляд:

– Скажи мне правду: ты любишь, но не уверен, что она...

– Нет-нет, я уверен. И... Нет, ты все равно не поймёшь.

Ада Бертран, как мы уже неоднократно упоминали, была женщиной рациональной. Услышав такие слова, она могла презрительно фыркнуть и послать Джулиано к чёрту. Хватит уже детских игр и загадочных дамочек! Что может быть особенного в том, чтобы потерять голову от любви к другой, возможно, более молодой любовнице? Что тут непонятного?

Но благородство Аде тоже было не чуждо. Она всегда инстинктивно старалась поставить себя на место оппонента, а Джулиано, несмотря ни на что, желала только добра. Сжав его холодные руки, она вдруг заметила гравюру, висевшую на стене над их столом, – старинную гравюру, грубо раскрашенную вручную. Изображённый на ней персонаж, архангел Михаил, в честь которого и был назван ресторан, воздев над головой меч, попирал распластавшегося по земле демона. На зеленоватом лице нечистого (вот ведь бедолага, подумала Ада) застыло такое же потерянное, сломленное выражение, как и у Джулиано. А Михаил, кудрявый красавец-блондин в золотом нагруднике, короткой юбочке из разноцветных кожаных полос, изящных поножах и с огромными распахнутыми крыльями, выглядел повзрослевшей версией Купидона, божеством любви ужасной и воинственной, вооружённым не луком со стрелами, а мечом, потому что такая любовь приносит людям боль и заставляет страдать. Ей сразу вспомнились одно из дантовских «Стихов о каменной даме», «Пусть так моя сурова будет речь» – по её внутреннему ощущению, самое красивое когда-либо написанное произведение о разрушительной силе любви.

Амор заносит меч, им поразил

Он некогда несчастную Дидону,

Ступил, не внемля стону,

На грудь мою; напрасно я взываю

О милости, я милости не чаю.

Занёс десницу надо мной злодей

И, ослабевшему от пораженья,

На землю без движенья

Поверженному, дерзостно грозит^[68].

Таким был или, во всяком случае, казался сейчас Джулиано: смертельно усталым, измученным, опустошённым, как будто по нему пронеслось стадо бизонов, не убив, но переломав все кости, оторвав конечности и растоптав сердце.

Ада никогда бы не подумала, что такой уравновешенный человек может так сильно страдать из-за любви, в которой добился взаимности. «Я никогда так не любила. А, может, никогда и не смогу», – подумала она. Интересно, достоинство это или недостаток? Сознательно доведённая до крайности самозащита, сказал бы, наверное, психоаналитик. И в чём же причина? В том, что её бросил Фабрицио? Или в детской травме из-за того, что родители погибли под бомбами? Или во врождённой холодности характера? Как там говорила Дария? «Единственный, ради кого ты готова обуздывать своё безумие – твой дядя Танкреди». Но от дяди Тана Ада никогда не получала ни душевных травм, ни угроз, только тепло и защиту.

По-видимому, ментальная связь, некогда заставлявшая их с Джулиано радостно и удивлённо переглядываться, ещё действовала, потому что именно в этот момент он, собрав все силы, заставил усталое лицо растянуться в улыбке и поинтересовался:

– Как там дела в Доноре?

– Неплохо, – ответила она. – О нас они пока ничего не знают, но рано или поздно придётся им сообщить. Дядя Тан расстроится, он тебя любит.

Джулиано склонился над тарелкой:

– Не усложняй всё ещё сильнее, пожалуйста. Я тоже его люблю. И тебя, Ада... Ты даже не представляешь, насколько я тебя люблю. Если бы только это было возможно...

– Что именно? Вернуть всё назад? Или избежать выбора между мной и этой?.. Ты уже выбрал, и я, по крайней мере в этом плане, тоже выбрала. Хватит. Давай закроем вопрос здесь и сейчас, без злобы и ненависти, как цивилизованные люди.

– Да, ты права. Именно поэтому я и хотел тебя увидеть. Я волновался, как ты там.

– Нормально. Вся в работе. И одна...

– Тебе что-нибудь нужно? С деньгами проблем нет? Я мог бы...

– Нет-нет, ты прекрасно знаешь, у меня всё есть.

Они всегда сами оплачивали свои расходы, считая это делом чести. Того, что Ада зарабатывала в университете, ей хватало, плюс каждые три месяца дядя Тан присылал ей немного денег, называя это «небольшим вкладом в поддержку твоей независимости». Джулиано оставалось позаботиться только о коммунальных платежах, поскольку квартира принадлежала ему безраздельно, и о зарплате синьоры Тильды, приходившей убираться и два раза в неделю относившей белье в прачечную.

Вот, кстати, проблема, которую нужно решить, подумала она. Готов ли Джулиано по-прежнему выделять на это деньги или придётся её уволить? И за какое время нужно предупреждать? Синьоре Тильде уже почти шестьдесят, ей непросто будет найти другую работу. Может, стоит дать ей выходное пособие или какой-нибудь дорогой подарок? Оба очень ценили старушку.

Удивительно, чего только люди не обсуждают во время своей последней встречи! Но повседневная жизнь вообще состоит из таких банальных, совершенно не романтичных вещей.

Словно и в этот раз прочтя её мысли, Джулиано кивнул:

– Да, Ада, я хотел сказать, что ты можешь оставаться в этом доме так долго, как только пожелаешь. И кстати о синьоре Тильде – я решил, что буду платить ей, пока она не выйдет на пенсию. Но там, где я сейчас живу, её услуги мне не нужны.

– У твоего друга-адвоката?

– Значит, ты уже в курсе. Кто тебе сказал?

– Дария. Она всегда все знает. Хотя я предпочла бы услышать это от тебя.

– Ты права. Но это временное решение. Я сейчас ищу себе другую...

– ...слушай, зачем тебе что-то искать? Квартира на виа дель Олмо твоя, я освобожу её в течение недели. А как только закончатся экзамены, поеду в Донору. Вещи могу сложить в гараже у Дарии, он все равно стоит пустой.

– Нет, Ада, даже разговора быть не может. Я не могу выкинуть тебя на улицу – уж точно не после пяти совместно прожитых лет. Как ты вообще могла о таком подумать?

– Спасибо. Но я не хочу оставаться на виа дель Олмо. Через пару месяцев съедут жильцы, и я вернусь в свой дуплекс. А потом, если выиграю конкурс, ещё не известно, куда меня пошлют. Может, в Козенцу или в Триест.

– Ох, прости, а я ведь даже не спросил. Какие у тебя перспективы?

Ада пожала плечами: оба знали, в этой игре всё решают большие шишки. Да, научный руководитель крайне заинтересован в её успехе, но о других коллегах этого никак не скажешь. Риск велик, хотя она знала, на что идёт, когда решила променять должность лицейского преподавателя на исследовательскую работу.

– Нет, правда, Джулиано, я всё равно не смогу там жить. Буду признательна, если оставишь мои вещи до Рождества. А с января можешь вернуться, один или с... с той, о ком думаешь, черт бы тебя побрал!

Слезы вдруг хлынули у неё из глаз. Официант, который как раз нёс им бутылку вина, смутился и направился к другому столу.

– Не надо, – вполголоса попросил Джулиано.

– Прости, действительно, не стоит, – она хлюпнула носом и утёрла лицо салфеткой. – Мне кажется, больше нам не о чем говорить.

– Да, пожалуй. Только пообещай мне одну вещь.

– Какую?

– Пожалуйста, помни, что ты всегда можешь на меня рассчитывать. Если понадобится помощь, позвони мне. В любое время и по любому поводу. Хорошо?

Она кивнула, боясь заговорить, чтобы снова не расплакаться. Какая глупость! Всего полчаса назад ей казалось, что это Джулиано готов вот-вот сорваться, а сама она спокойна, уверена в себе и рада тому, что без потерь выпуталась из неприятной ситуации.

Ужинать закончили молча. Официант старался даже не смотреть в их сторону, и Джулиано пришлось долго махать рукой, чтобы привлечь его внимание и попросить счёт. Потом он отвёз Аду домой. У двери, спрятавшись в тени деревьев, они в последний раз обнялись.

«Что сказать? – думала Ада, склонив голову ему на грудь. – "Удачи"? Нет, это, кажется, чересчур. "Прощай навсегда?"»

Но смогла только пробормотать:

– Не наделай глупостей.

И это было все их прощание.

Казалось странным стоять у открытой двери и не входить, хотя оба делали это годами. Наконец он, как требовали столь ценимые им, хотя и слегка устаревшие каноны вежливости, сделал шаг назад. Ада вошла в дом одна. Она поднялась на лифте, открыла входную дверь. В спальне разделась, бросив одежду на пол, со всех ног побежала в ванную, залезла под душ. И только когда вода потекла по лицу, она позволила прорваться слезам – жгучим, обильным, горьким.

8

Весь следующий день Ада просидела за пишущей машинкой. Ей хотелось закончить работу над «Орфеем» до приезда Джиневры, чтобы полностью посвятить себя племяннице: до начала экзаменов у них была всего неделя.

Обычно, попав в цейтнот и желая побыстрее собраться с мыслями, она отключала телефон. Но не в этот раз – в первую очередь из-за состояния дяди Тана. Что, если у него случится рецидив, и доктор Креспи или Лауретта решат с ней позвонить? Она должна быть на связи в любой момент.

Спать Ада легла поздно, когда глаза уже совсем перестали что-либо видеть. Но работа была закончена и уложена в папку, осталось только сделать запрошенное секретариатом количество копий. Будильник она поставила на семь, чтобы успеть спокойно собраться, прежде чем ехать в аэропорт встречать Джиневру, и так устала, что сразу заснула. А всего через полчаса или около того, как ей показалось, проснулась от телефонного звонка.

«Дядя Тан! – подумала она, пытаясь нашарить трубку. – И раз мне звонят посреди ночи, значит, случилось что-то серьёзное».

– Алло!

– Тётечка! Что-то не так? – раздался нетерпеливый голос Джиневры. – Я жду тебя уже полчаса...

– Ты где?

– У выхода, на выдаче багажа, где ты обещала меня встретить. А ты почему до сих пор дома?

Ада взглянула на часы – было уже почти десять.

– Какой позор, дорогая! Прости, я не услышала будильник.

– Ты что, проспала? – не поверила Джиневра: тётя ещё ни разу не забывала о назначенной встрече.

– Извини, я вчера работала до поздней ночи, но и подумать не могла...

– Так что мне делать? Подождать тебя в баре?

– Слушай, пока я встану, оденусь и доберусь к тебе, ещё два часа пройдёт. Давай сделаем так: ты возьмёшь такси и приедешь сюда. Адрес помнишь? Виа дель Олмо, 14. Как приедешь, позвони в домофон, я спущусь и заплачу.

– Не волнуйся, тётечка, деньги у меня есть.

К счастью, Джиневра привыкла ездить одна и могла о себе позаботиться.

Ада встала и поплелась умываться. За окном был по-летнему чудесный день, можно прогуляться на холмы и там же пообедать, тем более что вчера она не зашла в магазин, а в холодильнике шаром покати. Джиневра, конечно, спросит, где Джулиано, но Ада была готова сказать ей правду: она уже давно решила, что племянница будет первой из родственников, кто об этом узнает, и надеялась на её тактичность.

Так, кофейник на плиту: нужно немного взбодриться, а то сон все не отпускает. Ада оделась и проверила, что диван в кабинете уже разложен. Но вот на полках, где должны были разместиться вещи Джиневры, царил полнейший бардак. Чтобы освободить их, она начала переставлять книги и прочие мелочи в книжный шкаф, и чуть ли не первым же движением смахнула на пол фотографию Клоринды в черепаховой с серебром рамке, которую возила с собой в Грецию, а теперь привезла обратно. «Прости, – прошептала Ада, поднимая её и целуя стекло, как всегда делала в детстве, в Ордале, с упавшим хлебом. – От меня сегодня одни неприятности».

Давно умершая девушка смотрела чуть насмешливо и с вызовом, словно предлагая угадать свой секрет. Аде сразу вспомнился Палевский.

«Эх, если бы у меня было то кольцо, я могла бы её расспросить, – подумала она. И тут же улыбнулась: – А почему, спрашивается "если бы"? Оно скоро будет здесь. Даже очень скоро – как только подъедет такси с Джиневрой и сумочкой».

9

Едва дав племяннице отнести чемодан в кабинет и зайти на кухню за чашкой кофе, Ада спросила её о кольце.

Несмотря на ранний подъем, перелёт и тщетное ожидание тёти в аэропорту, Джиневра вовсе не выглядела уставшей и пребывала в замечательном настроении. Войдя в дом, она с радостной улыбкой бросилась обнимать Аду, но тут же отстранилась и стала вглядываться в её лицо.

– Греция явно пошла тебе на пользу: вон какая загорелая. Даже волосы кажутся светлее, как будто ты их покрасила.

А Ада, взглянув на племянницу, вдруг поразилась, увидев в ней неуловимое сходство все с тем же выцветшим портретом Клоринды. Впрочем, чему тут удивляться? Утонувшая девушка и Санча, бабушка Джиневры, были сёстрами, дочерьми одного отца, хотя никогда друг друга не видели. И та же кровь Бертранов текла в её, Адиных жилах.

– Давай ты сразу отдашь мне кольцо, а я надену его на палец, чтобы не забыть вечером позвонить в Манчестер, – бодрым тоном сказала она.

К её удивлению, Джиневра покачала головой:

– Извини, я его не привезла.

Но виноватой она не выглядела – радостный блеск глаз намекал, скорее, на новые и, вероятно, очень приятные впечатления. Ада в замешательстве переспросила:

– Как это «ты его не привезла»? Почему?

– Я его потеряла. Точнее, оно само от меня сбежало и где-то спряталось.

– Что значит «сбежало»? Ты что, смеёшься надо мной?

– Не сердить, тётечка, я и не думала смеяться. Просто оно выскользнуло у меня из рук и укатилось под комод, который мне одной не сдвинуть. Но не беспокойся, оно всё ещё на «Вилле Гранде», и я обязательно достану его, когда вернусь. Зато я привезла тебе кое-что другое...

Она расстегнула лежавшую на стуле сумку и осторожно достала нечто завёрнутое в серебристую фольгу, по форме и размеру напоминавшее коробку конфет.

«Вот ведь нахалка! И думает, небось, что это сойдёт ей с рук? Ну, смотри у меня!» – с обидой подумала Ада. Похоже, звонок Эстелле снова придётся отложить.

Джиневра тем временем провела рукой по столу, потом, убедившись в отсутствии крошек, аккуратно выложила туда свой свёрток и принялась осторожно разворачивать фольгу.

– Я и не думала, что она вела дневник. Она его так хорошо спрятала, что за все эти годы никто о нем и не подозревал.

– Кто? О ком ты говоришь? – раздражённо воскликнула Ада.

– Сейчас... вот, смотри!..

Не обращая внимания на обиженную гримасу, племянница сняла обёртку, смяла её в руке и показала Аде пухлый томик в переплёте из дорогого штофа, будто выкроенного из облачения священника. Страницы пожелтели и так покоробились от сырости, что края корешка разошлись.

– Какое отношение это имеет к кольцу? Что это вообще такое?

– Это дневник Ады Феррелл, – выпалила Джиневра. – Дневник бабушки Ады!

Она наткнулась на него накануне вечером, как раз перед отъездом, когда забегала на «Виллу Гранде» попрощаться с дядей Таном и Армеллиной, а заодно сорвать свежих лимонов для Ады. По случаю четверга у обеих горничных и разнорабочего Костантино был свободный вечер, поэтому старая экономка попросила её подняться на третий этаж, в бельевую, и принести пару свежих простыней, чтобы перестелить дядину кровать: тот за завтраком частенько оставлял на вышитом батисте пару капель кофе или йогурта. «Прости, что я тебя гоняю, – извинилась Армеллина. – Весь день собиралась сходить сама, но с моими опухшими ногами подниматься по лестнице так утомительно...»

– Ещё бы я ради неё не побежала, тётя Адита! Армеллина ведь никогда ничего не просит, а сама горбатится, как раб на галерах, и это в её-то возрасте!

Джиневра уже много лет не бывала в бельевой, бывшей гардеробной, когда-то принадлежавшей прабабушке, и ей стало любопытно, всё ли осталось так, как она помнила: тёмные шкафы, уходящие под самый потолок, комод высотой с колонну, огромный гладильный стол, швейная машинка с чёрной педалью и золочёной надписью «Singer», тонущей в изящных завитушках...

– Там все по-прежнему, тётя Адита, и по-прежнему впечатляет. Такое ощущение, что время в этой комнате остановилось! Поскольку Армеллина рассказала мне, где искать простыни, я открыла гардероб и принялась рыться в стопке, стараясь найти те, что с вышивкой. Сверху ни одной не было, пришлось взять из середины. Вот тогда-то кольцо и сбежало.

– А ты разве не положила его в карман сумочки, как я сказала?

– Нет, прости, я надела его на палец. Оно было таким милым, что я решила поносить его немножко, прежде чем убирать в сумочку, да так и не сняла. Потом решила, что оно и к лучшему, потому что я его точно не забуду, а когда приеду сюда, ты намажешь мне палец кремом, как бабушка Санча, когда у неё опухают руки, и поможешь снять.

Но ни крема, ни мыла не понадобилось: в комнате на третьем этаже кольцо, будто само собой, соскользнуло с пальца, упало на пол и закатилось куда-то между гардеробом и комодом.

– Не беспокойся, тётя, комод можно передвинуть, только он очень тяжёлый и я не смогла сделать это в одиночку. Поверь, я честно-честно собиралась позвать Костантино, когда он вернётся, потому что обещала привезти тебе кольцо, но потом решила, что дяде Тану и Армеллине лучше ничего об этом не знать, и буквально через минутку объясню тебе, почему. Но я так сразу не сдалась: встала на колени и сунула руку под комод, пытаясь добраться до кольца, только никак не могла его нащупать. Тогда я стала шарить вслепую и вдруг поняла, что в нижнем ящике есть паз, который снаружи не виден. Я сунула палец в этот паз, там что-то провернулось, и полка отъехала в сторону. Представляешь, тётя Адита, под нижним ящиком оказалось двойное дно, что-то вроде потайного отсека. Уверена, дядя Тан ничего об этом не знал, и Армеллина тоже. А ты знала, что он там есть?

– Нет, – растерянно выдавила Ада, – даже и не догадывалась.

– А ведь ты прожила в этом доме много лет! И наверняка много раз бывала в бельевой!

– Мы там часто играли в прятки с Лауреттой и другими кузинами. Запирались в шкафах – там было темно и пахло лавандой. Но ящики комода нас не интересовали – слишком маленькие, чтобы в них прятаться. Если бы твоя мать знала о двойном дне, она бы обязательно что-нибудь придумала. Я другой такой авантюристки не встречала!

– Но она не узнала. И ни бабушка с тётей Консуэло, ни их дочери, ни кто-то ещё не знал про двойное дно. Кроме, конечно, бабушки Ады.

– Почему ты так в этом уверена? Может, они знали, но им не было интересно.

– Тётя Адита, если бы кто-нибудь узнал об этом, то нашёл бы и дневник.

– А кто тебе сказал, что его не нашли, а потом просто не вернули на место?

– Нет, тётечка, его ни за что не оставили бы там, его бы перепрятали, а ещё лучше – уничтожили. Если бы кто-то хоть слово о нем сказал, даже внутри семьи, мы бы все узнали. То-то был бы скандал! Я прочла всего несколько страниц, потому что спешила: Аурелия с Витторией могли вернуться в любой момент, а мне не хотелось, чтобы они меня видели. Но я знаю, о чём там говорится! Бабушка Санча не должна это прочесть, а тем более тётя Консуэло, их просто удар хватит! А дядя Тан... думаю, ему тоже не стоит читать, особенно сейчас, пока он ещё не до конца пришёл в себя. Вот почему, спустившись вниз с простынями, я не сказала, что обронила кольцо, и не попросила Костантино помочь мне его достать.

– Да брось, Джиневра! Что такого ужасного могла написать моя бабушка, которая и шагу не могла ступить без своего духовника? И потом, ты видела дату на первой странице? 1907 год! Ей ещё и восемнадцати не было! Наверняка там просто романтические подростковые сопли.

– Слушай, я очень спешила и прочла только несколько страниц, даже, скорее, пролистала, но и этого хватило. Я глазам своим не поверила! Хотя, конечно, я могу ошибаться. Может, нам стоит сегодня вечером прочитать его с самого начала? А потом ты решишь, показывать его остальным или уничтожить.

10

В Аде проснулось любопытство. Бросив короткий взгляд на первую страницу, она была вынуждена признать, что видит характерный бабушкин почерк: длиннющие f с завитушками на концах и росчерки в конце фразы. В том, кто был автором дневника, сомневаться не приходилось – по крайней мере здесь Джиневра была права. И ещё в том, что чтение стоило отложить до более спокойного момента: уже четверть второго, если не поспешить, ресторан на холме закроется.

Сразу же после обеда нужно было бежать в университет: Аде – чтобы подать в секретариат документы на конкурс, Джиневре – чтобы попросить учебные планы интересных ей факультетов. Потом, ближе к вечеру, Ада обещала Дарии заскочить вместе с племянницей взглянуть на квартиру, где та как раз начала рисовать новый trompe l'œil. Не зайти нельзя: подруга обидится, да и Джиневре интересно посмотреть на её работу. И ещё за продуктами в супермаркет. Плюс в процессе всех этих хождений Ада собиралась улучить момент и объяснить Джиневре, почему Джулиано не спит дома и почему из этого не стоит делать трагедии.

Джиневра, как она и предвидела, не стала вдаваться в подробности, требовать объяснений или приставать с вопросом «И что же ты теперь будешь делать?», заметила лишь, что сожалеет, что Джулиано ей нравился и что она была бы не прочь ещё разок с ним увидеться. Ада была ей за это очень благодарна.

Дария настояла, чтобы они поужинали с ней и Микеле («На скорую руку без церемоний. Заодно будете избавлены от стояния у плиты и мытья посуды».), так что домой они вернулись только к половине одиннадцатого безумно уставшими. Дневник бабушки Ады ждал на кухонном столе. Они вопросительно переглянулись: может, отложить чтение до завтра? Нет, невозможно. Пока Ада заваривала кофе, Джиневра сходила в душ и натянула пижаму, потом отправилась умываться уже сама хозяйка дома. А потом, взяв с собой по чашечке кофе, они вдвоём устроились в двуспальной кровати, развалившись бок о бок на подушках и примостив дневник на Адиных коленях.

– Давай, тётечка, открывай скорее!

На форзаце была приклеена пожелтевшая фотография, погрудный портрет юной девушки: камера сфокусирована на лице, остальные детали слегка размыты. Сбоку виднелась выцветшая до сепии надпись – посвящение и дата: «Моему любимому отцу, 16 августа 1907 года». Ада сразу узнала карточку, потому что не раз видела такую же, только в рамке, стоящей на бабушкином комоде. Да и как тут забудешь, если пока они с Лауреттой были маленькими, их вечно занимал один странный момент: несмотря на короткие рукава пышного платья девушки, от шеи и до подбородка она была закутана в вышитый шарф, отороченный кружевом.

– Бабушка, у тебя что, горло болело? В августе так жарко, зачем тебе шарф? – поинтересовалась тогда Ада.

– Ах, этот! – беззаботно отвечала бабушка. – Это не мой, это фотографа.

– Кружевной шарф? У фотографа? И зачем он тебе его дал?

Ада всегда помнила, как бабушка рассмеялась и с необычным для неё терпением объяснила обеим девочкам, в чем дело.

Она рассказала, что в своё время фотосалоны больше напоминали театральные гардеробные: можно было выбрать не только фальшивый задник, но разные виды стульев, кресел или диванов, огромные подушки, гипсовые колонны, чтобы задумчиво упереть в них локоть, пальмы в горшках, рамы, из которых можно было выглянуть, мужские шляпы всех видов, от широкополой гарибальдийской калабрезы до китайского соломенного конуса и от цилиндра до тропического шлема... Многим нравилось фотографироваться в маске, как на карнавале: считалось, что это добавляет пикантности. Дамы же обычно предпочитали свои самые элегантные платья.

– Значит, этот шарф... – Лауретту не так просто было сбить с толку.

– Множество шарфов, чтобы подбирать их под одежду. Они предназначались для тех, кто не мог просидеть без движения несколько минут – а иначе фотография не получится.

– Несколько минут! Да фотограф щёлкнет меня максимум за полсекунды!

– Это сейчас, со всей той дьявольщиной, которую так любит Танкреди. А тогда выдержка была очень длинной. Стул клиенту ставили с подголовником (которого на снимке, конечно, не заметно), а когда и этого оказывалось недостаточно, фотограф привязывал тебя к нему за шею галстуком, если речь шла о мужчине, или шарфом, если о даме. На этой фотографии я как раз и привязана: ты разве не заметила, как высоко задран подбородок?

Девочки были поражены этой историей, решив, что в жизни не стали бы терпеть такие пытки ради чёткого снимка: они тогда были такими непоседами, что если заболевали, дядя Тан просил Армеллину покрепче обнимать их и прижимать к себе хотя бы пару минут – как иначе сунуть им термометр под мышку, чтобы измерить температуру?

Много позже Ада, посещая университетский курс, посвящённый портрету, и вспомнив про бабушкин шарф, решила поискать, нет ли на фотографии Дороти Кэтрин Дрейпер, первой запечатлённой объективом женщины (или второй, если считать, что Луна женского рода), признаков того, что её тоже привязывали к стулу. И действительно обнаружила между краем капора и воротником нечто напоминающее подголовник, не дающий шее двигаться. Собственно, благодаря этой детали она так хорошо и запомнила бабушкину фотографию.

Джиневра заворочалась: ей не терпелось начать читать. Но Ада при виде знакомого снимка вдруг засомневалась: а насколько законно то, что они собирались сделать, насколько корректно и уважительно по отношению к человеку, так тщательно скрывавшему свой дневник, что его никто никогда не видел? «Понравилось бы мне, например, если бы кто-то прочёл мой предназначенный исключительно для психоаналитика блокнот, куда я записываю сны? Имеем ли мы право раскрывать бабушкины тайны? Она ведь всегда так ревностно блюла неприкосновенность своей личной жизни!»

– Нет, – казалось, сверкнула глазами девушка на фото. – Нет у вас никакого права!

– Но с тех пор, как ты умерла, прошло уже столько лет! А с тех пор, как вела этот дневник, – и вовсе целая вечность! В 1907 ты была совсем ещё девчонкой...

– И что? Это не повод двум сплетницам вроде вас лезть в мои дела. Особенно Джиневре – она ещё дитя, ей рано знать об отвратительных сторонах жизни.

– Джиневра выросла совсем в другом мире, бабушка! Ты даже представить себе не можешь, что она знает. И что делает.

– Как бы то ни было, я не хочу, чтобы она знала. А что касается тебя, Адита... Это же я тебя воспитала (пусть даже ты мне все время перечила), у тебя должна быть хоть капля скромности!

– Бабушка, пойми, ты только разжигаешь во мне любопытство! Какая ещё скромность? О каких отвратительных сторонах жизни ты говоришь, чего стыдишься? Что такого ты могла натворить в свои семнадцать?

– Я была богобоязненной, а потому точно знала, что правильно, а что нет! Но ты читай, читай! Я не в силах тебя остановить, я беззащитна перед вашими наглыми руками! Только не жди, что я замолчу! Я буду говорить, когда мне захочется!

– Тётя Адита! Тётечка! – донёсся сбоку голос Джиневры. – Что с тобой? Ты часом не заснула? Допивай-ка свой кофе, пока он совсем не остыл. Хочешь, я начну читать?

– Нет-нет, прости, я увидела фотографии и задумалась. Она мне напомнила...

– Как она могла тебе что-то напомнить? Ты же тогда ещё не родилась!

– Она напомнила мне один рассказ...