Сексуальная жизнь наших предков

1

Попрощаться с Адой, уезжавшей в Грецию, дядя Танкреди решил в аэропорту, вместе с Лауреттой и доктором Креспи. Обняв племянницу, он пошутил: «Развлекайся и наслаждайся отдыхом. Обещаю не умирать до твоего возвращения».

И Ада, как бы абсурдно это ни выглядело, поверила ему и отправилась на посадку, ни о чём больше не тревожась. Но уже сев в самолёт, вдруг поняла, что совсем отвыкла путешествовать в одиночку и даже не взяла с собой ничего почитать. К счастью, полет длился недолго, а в кармане кресла обнаружился традиционный глянцевый журнал авиакомпании. Ада принялась листать его в надежде найти анонсы театрального фестиваля в Афинах и Эпидавре, а может (во что, правда, верилось слабо), и о последней работе Мимиса Плессаса. Но туристов, летящих в Грецию в августе, эта тема явно не интересовала, их привлекали вопросы попроще, которым, похоже, журнал посвятил все свои страницы: море, пляжи и местная еда, припорошённые неизбежной щепоткой археологии в качестве дежурного блюда. Среди фотографий с изображением восхитительных пейзажей, эвзонов в складчатых белых юбках-фустанеллах^[44] (четыреста складок в память о четырёхсотлетнем турецком иге) перед зданием парламента, песчаных дюн и крошечных бело-синих домиков в глаза вдруг бросилось занимающее целую страницу подводное фото совершенно голых младенцев, плавающих, ловко двигая ручонками, в одном бассейне с молодыми дельфинами. Фотография не имела ничего общего с Грецией: она иллюстрировала рецензию на «Homo Delphinus», недавно переведённую на итальянский книгу известного французского ныряльщика Жака Майоля. Текст был коротким и малоинформативным: рецензент, фотография которого прилагалась, сосредоточился в основном на экспериментальных родах в воду, которые Майоль принимал в присутствии двух гинекологов, участников движения за «мягкие роды».

Снимок напомнил Аде о занимавшей её в начале исследовательской карьеры теме. Ахилл, один из самых её любимых героев, был сыном морской нимфы, нереиды Фетиды, жившей на дне моря и, судя по изображениям на древних вазах, разъезжавшей на дельфине или гиппокампе^[45]. Она выходила из воды только в исключительных случаях, и одним из них, по мнению некоторых античных поэтов, было рождение сына, зачатого от смертного. Мать родила маленького Ахилла в прибрежном гроте, а отец вскоре перенёс младенца в лес, доверив его кентавру Хирону.

В древних текстах рассказы о первых днях новорождённого были немногочисленны, фрагментарны и противоречивы. Ада тогда считала, что имеет право представить себе совсем другую сцену, возможно, вдохновлённую, двумя документальными фильмами, которые она подростком видела по телевизору в программе о чудесах природы. В первом показывали рождение китёнка, которому подруги матери сразу же помогли подняться на поверхность, чтобы он мог дышать. Во втором морской конёк-самец, вертикально качаясь на волнах, буквально выстреливал из отверстия в центре живота мальков, заложенных самкой в его выводковую сумку ещё в виде икринок и выношенных им самим. Аду и Лауретту это зрелище очень тронуло, а дядя Тан проворчал: «Было бы справедливо, если бы и у людей хоть иногда рожали отцы, а не матери». Пару лет спустя Ада убедилась, что у греческих богов такое тоже случалось: несколько детей Зевса, например, родились прямо из его собственного тела.

Что касается рождения Ахилла, Ада предположила, что младенец появился на свет не на земле, а в морских глубинах. Ей представлялась нереида, легко, несмотря на уже оформившийся живот, плывущая под водой среди водорослей, раковин и кораллов. Она видела, как та, изгибаясь, словно танцуя, следует за волнами, как в такт этим движениям между материнскими бёдрами появляется светлая детская головка, за ней выскальзывает крохотное тельце идеальных пропорций, всё ещё связанное с матерью лазурной лентой, вьющейся вокруг неё, будто косяк мелких рыбёшек. Кровь? Да, возможно, вслед за ребёнком протянулась и полоска крови, тончайшая алая нить, сразу растворившаяся, исчезнувшая в морской синеве.

Когда Ада рассказала об этой фантазии психоаналитику, тот не придал ей особого значения. «Это всё литературщина, – отмахнулся он. – Слишком много деталей, материал для статьи, а не для погружения в глубины своего "я"».

Ада обиделась. Впрочем, возможно, психотерапевт был прав.

2

Дария ждала её в афинском аэропорту. Каждый раз, когда они летали куда-нибудь вместе, Ада удивлялась, ​​как же мало у подруги багажа. Пожалуй, она не знала других людей, чей двухнедельный запас вещей уместился бы в небольшой рюкзачок, и с закрытыми глазами могла бы перечислить его содержимое, как в «игре Кима»^[46]: зубная щётка, две пары трусиков, белая майка с синими шортами, шерстяной джемпер, нейлоновая ветровка, бикини, пляжное полотенце, ласты, флакон крема для загара, пачка «тампакса», диафрагма и спермицидный крем, небольшой блокнот для зарисовок, два карандаша и пятнадцать кассет фотоплёнки. Единственную пару обуви, полупрозрачные пластиковые сандалии «под перламутр», которые, попав на пляж с крупной галькой или острыми ракушками, можно было использовать как коралловые тапочки, Дария надевала сразу. Единственное имевшееся у неё «приличное» платье было безразмерной трикотажной туникой клубничного цвета, которой она при помощи пояса придавала тот или иной необычный вид. На шее висели две камеры, Polaroid и Rolleiflex, а солнцезащитные очки удерживали волосы куда лучше шпилек.

Ада же вечно стыдилась своего огромного чемодана. Но она никогда не умела довольствоваться лишь необходимым и всякий раз таскала с собой горы одежды, бижутерии и прочих аксессуаров. «Будто купила билет на Луну в один конец», – шутила Дария.

Из-за этого чемодана добираться до прокатной машины, крохотного японского внедорожника, забронированного ещё из Италии и ожидавшего их у кольцевой дороги, им пришлось на такси. Среди царившего на дорогах хаоса их водитель был, похоже, наименее адекватным: он не обращал внимания на светофоры, подрезал другие машины, непрерывно разгонялся и тормозил. Когда он наконец высадил девушек у ворот прокатной конторы, на пыльной дороге, забитой грузовиками и автобусами, Ада тут же перегнулась через отбойник: её рвало. Пока Дария возмущалась слишком высокой ценой поездки, таксист-грек глядел на обеих с нескрываемым презрением.

В смысле транспорта это был явно не их день. Сотрудник проката, равнодушно хрустевший кунжутно-медовым печеньем, на ломаном английском заявил, что единственная в их гараже маленькая «тойота» ещё не вернулась из Олимпии.

– Но позвольте! – воскликнула Дария. – Я же бронировала её на одиннадцать! И заплатила за две недели авансом, – добавила она сердито, показывая квитанцию из итальянского турагентства.

Тот лишь развел руками, продолжая двигать челюстями:

– Тот турист, что взял её в прошлое воскресенье, звонил сообщить, что ещё на пару дней задержится в Олимпии. Не проблема, он же платит.

– Не проблема? А нам теперь что делать?

– Возьмите другую. Хотя выбирать особенно не из чего.

На самом же деле во дворе было вразнобой припарковано машин двадцать, правда, сплошь внедорожники: широкие, вместительные, пассажиров на пять-шесть.

– Вон тот лендровер, например, – предложил любитель сладкого, бросив взгляд на листок, который Дария оставила на стойке, – будет вам стоить всего на двести долларов больше...

– Да не нужна нам такая громадина! – Дария явно теряла терпение.

Ада присела на чемодан. Ей хотелось поскорее выпить чего-нибудь свежего, чтобы избавиться от кислого привкуса во рту. Но делать нечего: служащий чётко дал понять, что готов предложить только то, что есть на стоянке – берите или уходите.

– Что мне, в полицию звонить? – продолжала бушевать Дария. – Кстати, где тут телефон?

– Думаете, полиция сможет что-то сделать с машиной, которой у нас нет? – криво усмехнувшись, бросил служащий, на этот раз тщательно выбирая английские слова. Ада поняла, что ещё немного – и она разревётся.

Но в этот момент в ворота въехал чихающий ситроен Deux Chevaux, весь покрытый пылью и попахивающий горелой резиной. Он чихнул последний раз и остановился у офиса.

– Вот эту! – радостно закричала Дария, протянув к нему руки. Водительская дверь распахнулась, и из неё выбрался загорелый мускулистый молодой человек в засаленном рабочем комбинезоне на голое тело (хотя, возможно, трусы на нем все-таки были).

– Ты что, рехнулась? – нахмурилась Ада, но тут же расхохоталась: потрёпанная машинка была клубнично-розовой, как туника Дарии – «художественная натура» подруги уже не в первый раз подталкивала её к абсурдным выводам или решениям.

Засмеялись даже любитель сладкого с молодым механиком, похожим на античную статую.

– Подождите пару часов, я хоть приведу её в порядок, – сказал механик по-английски.

– У неё же передачи на руле переключаются! Ты вести-то сможешь? – забеспокоилась Ада.

– Это не так сложно. Слушай, если мы её упустим, в Микены и к полуночи не доберёмся.

– Видите, решение всегда найдётся, – сказал клерк, предложив наконец клиенткам своего кунжутного печенья. – Нам с вами, итальянцами, легко друг друга понять: una faccia, una razza^[47].

3

Но добраться в Микены до темноты им всё-таки не удалось. У Дарии ушло немало времени, чтобы разобраться с переключением передач в этой таратайке на две лошадиные силы. Та дёргалась, чихала, а Дария продолжала, ругаясь и хохоча, заливать мотор. Через полчаса такой езды Ада предложила сменить её за рулём: «Иначе меня снова стошнит».

Других машин на шоссе, к счастью, почти не было. Добравшись до Коринфа, Дария настояла на короткой остановке: ей хотелось сделать пару снимков во дворе археологического музея, где, как она помнила по прошлой поездке, на фоне зелёных олеандров и кипарисов стояло несколько белых статуй, а крохотный ручеёк, порождённый бившим здесь же ключом, тонкой струйкой стекал по бледно-розовому глиняному ложу. Подруги были здесь не в первый раз: в 1975-м, прочтя «Я не боюсь летать», они, несмотря на сильную жару, поднялись на Акрокоринф, чтобы посетить храм Афродиты и совместно поразмыслить о живших там в классическую эпоху храмовых проститутках, иеродулах, за несколько драхм (которые они затем отдавали жрецу) совокуплявшихся с любым желающим. «Вот уж где настоящий секс нараспашку!» – воскликнула Дария, цитируя Эрику Йонг. Даже годы спустя непредсказуемая и скандальная американская писательница оставалась её ментором и образцом для подражания по части эротических приключений.

Ада же, будучи прекрасной античницей, цитировала Горация и Страбона: «Не каждому дано побывать в Коринфе!» Вне всяких сомнений, это была земля наслаждения и удовольствия. И с этой точки зрения поездка тоже оказалась необычайно приятной.

Теперь очарование Коринфа поблекло, и Аде хотелось поскорее продолжить путешествие. Пока Дария искала ракурс поинтереснее, она уселась прямо на землю у источника и умылась прохладной чистой водой, потом, не удержавшись, сделала большой глоток («Будем надеяться, она питьевая!»), утёрла лицо платком, огляделась и вдруг заметила, что в ложбинке между шеей и плечом статуи юноши, стоявшей чуть выше других, свили себе гнездо две ласточки. Почему-то выбор этого места, пусть и куда менее безопасного, чем под карнизом, показался Аде особенно трогательным: юноша словно бы ласково прижимал гнездо щекой. Её глаза вдруг наполнились слезами – может, просто от усталости. Стараясь быть поблизости, когда проклюнутся яйца, обе птички летали туда-сюда, заглушая своим чириканьем болтовню туристов.

Наконец Дария решила, что успела достаточно: она отсняла почти всю кассету на тридцать шесть кадров и осталась довольна. Как всегда, найдя нужный ракурс, она сперва щелкала «полароидом» и ждала, пока на фотобумаге проявится изображение. Затем, при необходимости, меняла ракурс, фокусировалась, подстраивала диафрагму объектива Rollei и только тогда делала второй снимок, уже на плёнке, стараясь по возможности подчеркнуть тени – пригодится для создания глубины в trompe-l’œil. Иллюзия перспективы в её пейзажах всегда была идеальной: казалось, что на месте стены в гостиной или пола в коридоре и вправду возникают цветущий луг или белые паруса в открытом море под розовым закатным небом.

– Обман зрения, – говорила Ада.

– Оптическая иллюзия, – поправляла её Дария. – А ведь именно благодаря иллюзиям жизнь становится прекрасней.

Прежде чем ехать дальше, она решила сделать «полароидом» ещё один кадр: подругу, присевшую на капот машины.

– У меня волосы спутались, – попыталась отмахнуться Ада.

– Ты чудесно выглядишь, совершенно естественно, просто немного устала после самолёта. Идеально подходит для первой страницы дневника этой поездки. А теперь ты меня щёлкни, только, пожалуйста, не отрежь голову или ноги.

Фотографом Ада была невеликим и знала это. Увидев снятую ей карточку, смазанную и нечёткую, Дария поморщилась:

– Ладно, поехали. Можешь сесть за руль, если хочешь.

4

Солнце клонилось к закату, жара постепенно спадала. Проехав бог знает сколько ещё километров, девушкам пришлось остановиться: дорогу медленно переползала большая черепаха, похожая на мяч для регби, за ней в пыли тянулся извилистый след. Дария тут же распахнула дверцу, чтобы взять её на руки.

– Пускай себе ползёт, – воскликнула Ада, схватив подругу за запястье.

– Посмотри только, какая красавица! Давай заберём её в Италию.

– Самолётом? Думаешь, с черепахами пускают на борт? И потом, тебе мало было прошлого раза?

Несколько лет назад Дария везла в своём «жуке» на пароме в Бриндизи трёх черепах, которых поймала на поросших низким кустарником склонах Аркадии. За время плаванья бедные животные от страха или, может, из-за морской болезни опорожнили свои кишечники прямо на пассажирский коврик. Это невероятное количество белёсых экскрементов Дарии так и не удалось отчистить, и коврик пришлось выбросить.

– И ты ведь потом даже не оставила их у себя, передарила матери.

– Это потому, что у неё есть сад, а у меня, как ты знаешь, только балкон.

– Так зачем тебе тогда эта бедолага? Пускай ползёт, говорю же.

– Ладно, но знай, что ты со своим трепетным отношением к природе бываешь иногда просто невыносима.

Черепаха тем временем доползла до миртового куста на обочине, и Ада, не желая поддаваться на провокацию и вступать в дискуссии, завела мотор. Далёкие поля, днём щеголявшие в серо-зелёных мундирах, с наступлением сумерек окрасились в лиловый. По берегам небольших речушек, где росли усыпанные цветами олеандры, изредка попадались ярко-розовые или нежно-голубые полосы. В ясном небе потихоньку начали загораться звезды.

Когда они приехали в Микены, совсем стемнело. К счастью, с ночлегом ужё все устроилось: из Афин Дария позвонила пожилой англичанке, жившей возле зоны раскопок, и забронировала комнату. Они уже не раз останавливались здесь и частенько вспоминали забавный случай с парой молодожёнов из Италии, которые пригласили их в свою комнату и шёпотом поинтересовались, откуда в Греции взялись обезьяны.

– В Греции?! Насколько я знаю, здесь их нет, – нахмурилась Ада. – По крайней мере, не в дикой природе... Вот в Африке или в Индии...

– Может, их сюда завезли – ну, знаете, как в Гибралтар? – настаивали молодожёны.

– Ерунда! Как это вам только в голову взбрело? – воскликнула Дария.

– Так нам сказала синьора хозяйка.

– Миссис Чепмен? Вы уверены?

– Конечно! Она сказала, что места здесь тихие, спокойные, можно прекрасно выспаться, только брачные крики обезьян иногда мешают.

– Брачные крики обезьян? Это она так сказала?!

– Да, и очень извинялась. Говорит, такое случается.

– Думаю, она пошутила.

Но им не удалось переубедить итальянскую пару, и выйдя из комнаты, Ада и Дария, терзаемые сомнениями, тоже начали строить догадки, смеясь над перлами собственной изобретательности.

– Ну а правда, почему бы им здесь не жить? Может, их ещё в древности привезли из Африки...

– Или, например, в девятнадцатом веке. Помнишь Крит, ту пальмовую рощу у моря? Говорят, там проходили наполеоновские солдаты, возвращаясь из египетской кампании. Гид рассказывал: не похоже, что те пальмы посадили специально. Должно быть, они набрали с собой фиников, а в этом месте устроили привал...

– ...и сплёвывали косточки прямо в песок.

– Что за ерунда!

Они до ночи хохотали, не в силах остановиться, как девчонки в школьной поездке, вспоминая нелепости, которые слышали от гидов в своих первых путешествиях.

– «Внимание! Не наступайте в эту ямку! Именно здесь вышел на берег Зевс, обратившийся в быка, чтобы похитить красавицу Европу. Видите след копыта?»

– «Лестница, ведущая в грот, слишком скользкая? Не выдумывайте! Вспомните о бежавшей по ней несчастной женщине, готовой вот-вот разродиться близнецами!»

– Это ещё кто? Какая-то туристка? Что там вообще случилось и когда?

– Туристка? Вот ещё! Это Латона, мать Аполлона и Артемиды, искала здесь безопасное место для родов. Но земля отказалась её принимать, и Латоне пришлось плыть на Делос.

– «Осторожнее! Не стоит глядеться в этот пруд, кончите, как Нарцисс. Здесь он и утонул, бедный мальчик».

– Помолимся за его грешную душу, – пролепетала Дария, благоговейно складывая руки.

Аде понадобилась пара минут, чтобы перестать смеяться, вспомнить, о чём шла речь, и сосредоточиться.

– Хотя... помнишь, в Афинском музее, в зале микенского искусства? Там была фреска, кажется, с Санторини... и на ней группа обезьян...

– Синие обезьяны, прыгающие по скалам! Да, ты права. Меня тогда особенно впечатлил цвет – совершенно ненатуральный. Обезьяны, надо же. Значит, все-таки было что-то подобное!

– И ты что же, хочешь сказать, что прямо здесь, в оливковой роще, по деревьям лазают обезьяны, совсем как в Калькутте?

Они уснули, так и не придя к общему мнению. Но обе безумно устали и уже ни в чём не были уверены.

Оглушительный рёв разбудил их ещё до рассвета. Ада вскочила с кровати и распахнула окно. В роще у самого дома пять или шесть ослов во всю глотку орали серенады о своей любви к прекрасной точной ослице, скрытой от них каменной оградой.

– Дария, Дария, вставай, погляди на брачные крики обезьян! Donkey, monkey^[48] – похоже, миссис Чепмен нужно поработать над произношением...

– Или, может, это итальянским молодожёнам стоило бы подучить английский!

5

В то утро Аду разбудил не концерт влюблённых ослов, а подступивший к горлу кисловатый вкус рвоты, столь отвратительный, что она едва успела добраться до общей ванной комнаты в конце коридора.

Стоя на коленях перед унитазом и чувствуя, как желудок сжимается от судорог и холода, она думала: «Не стоило мне все-таки пить из священного источника. Там ведь не было написано, что вода питьевая».

Напуганная шумом Дария прибежала ей помочь.

– Я вся вспотела и от меня несёт. Надо помыться, – пожаловалась Ада, почувствовав наконец, что желудок пуст.

Ванная оказалась настолько рудиментарной, что в ней не было даже душа, только висевший над поддоном пластиковый бак с чуть тёплой водой. Но стекая по намыленному телу, она приносила приятное облегчение. Пока подруга тёрла ей спину, Ада замотала голову в полотенце и почувствовала себя заново рождённой.

– Так-то гораздо лучше. Всё прошло.

Она выглянула в окно. Солнце ещё не взошло, но уже светало. В полях, тут и там перечёркнутых штрихами олив, было тихо.

– Слушай, а давай-ка сходим к Львиным воротам, пока не понаехали туристы, – предложила Ада.

– Конечно.

Натянув шорты и футболку, Дария подхватила камеры и вышла, стараясь не хлопнуть дверью.

Они были совершенно одни: наслаждались солнцем, поднимающимся из-за вершины Пророка Илии, помахали рукой двум ленивым львам, дошли до могилы Агамемнона, обнаружив, что охранник ещё не открыл ворота, потом сели в машину и поехали завтракать в единственный в деревне бар с таксофоном. К этому часу улицы уже заполнились местными, сплошь мужчинами: ремесленниками, пастухами, гидами, продавцами сувениров. Единственным попавшимся им приезжим оказался долговязый скандинав в туристических ботинках и с тяжёлым рюкзаком за плечами. Появление двух женщин вызвало радостные улыбки и приветственные возгласы на греческом или традиционно ломаном английском. Кто-то криво усмехнулся, но в целом их встретили доброжелательно.

Дария заказала кофе и липких турецких сладостей на меду, Ада взяла горячий чай с засохшим пончиком. Хозяин вдобавок поставил на их стол чудесный серебристо-фиолетовый цветок артишока в прозрачном стакане. Несмотря на то, что живот побаливал, Ада чувствовала себя гораздо лучше – спокойнее, расслабленное, умиротворённое.

– Интересно, сколько они ещё протянут, пока туризм их не испортит? – спросила она вполголоса.

– Думаю, без туристов они просто сдохнут с голодухи, – несколько агрессивно ответила Дария. – И потом, хотела бы я знать, почему они вечно что-то жуют: тыквенные семечки, арахис, это чёртово кунжутное печенье... И почему не могут следить за своими руками? Разве обязательно хватать меня за плечи, чтобы отвести к столу?

– Да брось! Ты же знаешь, они это не со зла.

Купив заодно упаковку из двенадцати бутылок минеральной воды, они загрузили её в багажник – похоже, здесь лучше не рисковать и не пить из родников и фонтанов. Какая жалость! Утолять жажду водой из древних источников было бы так романтично...

Ада взглянула на часы: да, уже можно позвонить в Донору, не перебудив весь дом. Получив у баристы горсть жетонов, чтобы не пришлось прерывать разговор на середине, она спросила у него, где телефон. Тот, крутанувшись на каблуках, отвёл её за руку, другой рукой приобняв за шею – кажется, здесь вообще не представляли себе общения без физического контакта. Набрав номер, она подождала, пока жетон провалится в щель. Последовала долгая пауза, изредка прерываемая эхом и жужжанием, потом наконец подошла младшая из горничных, сразу же передавшая трубку дяде Тану. Его голос доносился словно бы издалека, слабым отзвуком, как будто и в самом деле пересёк «тени задумчивых гор и бескрайние бездны морские», как писал Пасколи в стихотворении «Антикл», которое Ада читала студентам. Дядя, как всегда в последние несколько лет, завтракал в постели.

– У нас все в порядке, Адита, не беспокойся. Чувствую себя прекрасно. А вы там как? Неплохо доехали?

Ада рассказала ему о машине цвета платья Дарии, о ласточкином гнезде, о черепахе и о восходе солнца над руинами, но ничего не сказала о боли в животе, предпочитая не давать поводов для беспокойства. Дядя в ответ попросил найти для него хорошую биографию Ласкарины Бубулины.

– Кого-кого?

– Это героиня войны за независимость от турецкого владычества. Ты же миллион раз видела её портрет на банкноте в пятьдесят драхм!

– Никогда об этом не задумывалась. Хорошо, я поищу. Не по-гречески, конечно?

– Э-э, нет. Если не найдёшь по-итальянски, сойдёт английская или немецкая.

Раздался сигнал, что жетоны подошли к концу.

– До завтра, дядя.

– Вовсе не обязательно названивать мне каждый день, Адита.

– Я же скучаю по тебе. Обнимаю.

– Зевс да хранит тебя, племянница. Или Афродита, если тебе так больше нравится.

Вернувшись в дом миссис Чепмен, они заплатили несколько драхм за ночёвку, собрали багаж, сели в машину и направились в сторону Эпидавра. Дария вела аккуратно, чтобы Аду не слишком укачивало. Полуденное солнце припекало немилосердно, а тёплый ветер из открытых окон ерошил подругам волосы, но совсем не освежал. Показался Тиринф, крепость Амфитриона, где обманом был зачат Геракл^[49]. Тогда, чтобы продлить ночь любви Зевса и Алкмены, солнце трижды отказалось взойти на небосвод.

Ада не могла не связывать всё, что видела, с мифами и историями, которые благодаря дяде Тану ещё в подростковом возрасте захватили её помыслы. Дария же лишь разок удивилась, что стены, сложенные из огромных каменных глыб, напоминают нураги^[50] на Сардинии, куда они с мужем прошлым летом ездили отдыхать.

6

Поесть остановились на обочине, под крытым соломой тростниковым навесом, где предлагали греческий салат на бумажных тарелках и долму – завёрнутый в виноградные листья рис. Ада выбрала долму, а вот салат Дарии доесть так и не удалось: ветер вырвал тарелку из её рук, и та взлетела в воздух, высыпав содержимое прямо на крышу машины. Но подруги были в хорошем настроении и лишь от души посмеялись.

Наконец они добрались до Эпидавра. Благодаря связям миссис Чепмен Дария сняла небольшой домик у порта, чуть побольше давешнего навеса. Припарковав машину во дворе, девушки перенесли вещи в две крохотные белёные комнатушки, вместе с кухней составлявшие весь дом.

Ада поставила фото Клоринды в служившую тумбочкой нишу, выдолбленную в стене рядом с кроватью. Внутри на случай, если погаснет свет, лежали свеча и спичечный коробок. Хозяин, конечно, провёл в дом электричество, но самое примитивное: провода просто свисали вдоль стен, кое-где прикрытые холстиной.

Впрочем, и вся обстановка была не менее спартанской: только мебель, посуда и постельное белье. Никаких украшений, не считая висевшей в комнате, которую Дария выбрала для себя, большой замызганной гравюры в пыльной латунной раме, кое-где тронутой патиной. На ней была изображена молодая гречанка в традиционной одежде и белом тюрбане, прихваченном по бокам двумя бутоньерками, с букетиком и корзиной, полной цветов, в левой руке. Внизу виднелась легко расшифрованная Адой надпись на греческом: «Ласкарина Бубулина».

– Надо же, какое совпадение! – воскликнула она. – Это же героиня книги, заказанной мне дядей Таном!

Дария вгляделась повнимательнее.

– Массовый тираж, раскрашена вручную, как французские гравюры типографии «Эпиналь», – кивнула она. – Очаровательная и одновременно до ужаса наивная. Интересно, что такого героического сделала эта чаровница?

– Погоди-ка, – бросила Ада. Она достала из сумки кошелёк и стала перебирать греческие банкноты, которые они поменяли в аэропорту. Ага, вот и пятьдесят драхм, и на одной стороне действительно изображена женщина, указывающая пожилому усачу в феске на большой парусник. Но как же она не похожа на девушку с корзиной цветов! Здесь она выглядит старше, профиль с выдающимся носом жёстче, а голова по-крестьянски повязана платком.

Тот же рисунок нашёлся и в Адином путеводителе, в главе, посвящённой известным личностям. «Ласкарина Бубулина, борец за независимость Греции, во время осады Навплиона на фоне своего знаменитого корвета "Агамемнон", – было написано ниже. – Бубулина, вдова богатого судовладельца, истратила всё своё состояние на войну за независимость от Османской империи, в которой также сражался английский поэт Джордж Байрон. Бубулина лично участвовала в боях и стольких победоносных морских сражениях, что российские союзники присвоили ей звание адмирала. Она была единственной женщиной в истории, получившей этот чин».

– Разве что в современной истории, – поморщилась Ада. – А вот в Персии была ещё Артемисия, союзница Ксеркса, которая командовала триерой в битве при Саламине. И потом...

– Избавь меня от подробностей! – смеясь перебила Дария. – Хватит нам и Ласкарины Бубулины. Будем считать, что наше пребывание в этом доме благословляет и охраняет героическая дама-адмирал, – и, принеся из кухни тряпку, она смахнула пыль и паутину со старой латунной рамы.

7

Поскольку день был ясным, а организаторы театрального фестиваля, с которыми Ада договорилась встретиться, собирались приехать только завтра, они решили искупаться на близлежащем пляже, отделённом от двора только невысокой каменной оградой.

Вода оказалась тёплой и прозрачной. Ада не стала барахтаться у берега, а отплыла на десяток метров, сразу снова почувствовав себя живой. Дария, надевшая ласты, энергично вспенила ногами воду, нырнула и всплыла уже далеко в море – одинокая тёмная точка в бесконечной лазури. А вернувшись, тряхнула мокрыми волосами и растянулась на полотенце.

– Какое же чудо! Слышала, из этих благословенных вод родилась когда-то Венера, или Афродита, как ты её называешь.

– Из пены морской... – мечтательно прошептала Ада.

– Точнее, из капли спермы своего великого отца, Зевса, – язвительно поправила её Дария. – Должно быть, этот мерзавец дрочил даже на безлюдное море!

– Кто бы говорил! Зевс, вне всякого сомнения, был грязным мерзавцем, но в смысле подрочить ты давно его переплюнула.

Обе расхохотались, потом замолчали, умиротворённые этим тихим вечером.

Высохнув и одевшись, они сели в машину и отправились в ресторан, с аппетитом умяв вкуснейший цацики из йогурта и свежих огурцов, долму, мусаку, сувлаки из баранины на деревянных шампурах и сочащиеся мёдом турецкие сладости – свой первый настоящий ужин на греческой земле, сбрызнутый бутылкой ароматной рецины^[51].

Чтобы расплатиться по счету, Дария отошла к барной стойке, заодно выбрав пару относительно небанальных открыток: одну для Микеле, другую для Джулиано. Склонив головы над скатертью в красную клетку, подруги писали более-менее одно и то же: что путешествие проходит хорошо, что они добрались до Эпидавра и что остановились по такому-то адресу.

– «Целую, до встречи. Дария».

– И от меня тоже!

– «Ада тебя обнимает». А ты напиши: «Чао-чао, адвокатик, не заработайся там. Дария».

Предоставив адрес, по которому её в крайнем случае можно было найти, Дария, уезжая в длительное путешествие, не имела привычки в дальнейшем давать о себе знать до самого возвращения. Ада же иногда чувствовала желание позвонить Джулиано, как она это сделала из Кембриджа, но вовсе не считала себя обязанной это делать. И уж тем более не сейчас, после столь прохладного расставания в Доноре.

Попросив официанта отправить открытки, они сели в машину, вернулись домой и, вымотавшись за день, сразу же уснули глубоким сном.

8

Ада проснулась внезапно, словно её кто-то окликнул. За окном ещё было темно. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, где она, и снова почувствовать знакомый кисловатый привкус в горле, означавший, что нужно скорее бежать во двор, к туалету. Ванной здесь не было, а душ представлял собой резиновую трубку с краном, торчащую из увитой виноградом стены.

Она побежала босиком и, заскочив в деревянную кабинку, опорожнила желудок, разом избавившись от цацики, мусаки, долмы, сувлаков и лукума – в общем, от всего, что съела накануне на ужин. Как можно было после столь утомительного дня так легкомысленно набивать живот всей этой жирной, тяжёлой пищей, особенно если он уже болел с утра? Ещё и вина выпить! Когда они с Лауреттой, тогда совсем малышки, объедались чем-нибудь до рвоты, дядя Танкреди назначал им не лекарства, а три дня строгого поста: только чай, тосты и куриный бульон с вермишелью-звёздочками. И сколько бы они ни просили чего-то более разнообразного или, по крайней мере, вкусного, хотя бы немного фруктов, дядя был неумолим.

«Аккуратнее нужно с едой», – подумала Ада, споласкивая лицо под краном. И пообещала себе, что пару дней, пока окончательно не избавится от последствий этого глупого отравления водой «священного источника», постарается последить за собой. Тем более что это неприятно и даже неловко, когда тебя мутит в компании организаторов фестиваля.

Сон больше не шёл, но и крепко спавшую Дарию будить не хотелось, поэтому Ада оставила ей записку: «Прогуляюсь в районе театра. Машину не беру, пройдусь пешком. Присоединяйся, если хочешь, или встретимся здесь ближе к обеду».

Выходя из дома, она бросила взгляд в сторону пляжа: хотелось окунуться, но вода была темной и, должно быть, ещё холодной.

Сразу взяв довольно высокий темп, она меньше чем за час дошла до археологического парка. Дорога была пустынной. Утренняя заря уже начала окрашивать небо розовым, но солнце пока не поднялось. Интересно, сколько осталось до того момента, когда можно будет позвонить дяде Тану, не рискуя его разбудить? Ада потихоньку начала уставать. Слишком мало спала, решила она.

Вокруг огромного амфитеатра занималась утренняя суета. Касса ещё не открылась, но рабочие уже разворачивали ограждение и разгружали инструменты. Они приветственно помахали ей рукой, она помахала в ответ и решила пройти дальше, к святилищу Асклепия.

Тем временем взошло солнце, воздух начал прогреваться. Перед входом в святилище какой-то паренёк выгружал из раздолбанного трёхколёсного мотороллера под тростниковый навес банки и бутылки с напитками. Увидев подошедшую Аду, он просиял:

– Tourist? English? I speak English very well^[52].

– No English, no tourist^[53]. Итальянка, – ответила она, раздумывая, чего лучше выпить, кока-колы или лимонада.

– А, итальянка! Una faccia, una razza, – радостно воскликнул паренёк. – Я знать по-итальянски, как говорить приветствие. Доброе утро!

– И тебе доброе утро, – улыбнулась Ада.

– Ты давай мне proprina, а я рассказывай история про этот храм.

– Proprina – это по-испански, у нас говорят «на чай».

– Да-да, я знать итальянский. Так какого на хрен ты хотеть пить?

Парнишка произнёс это так любезно, что у Ады просто не хватило смелости его поправить. Наверное, тот, у кого он учился, уверял, что это вежливое обращение.

– Есть у тебя минеральная вода без газа? – спросила она, решив остановиться на наименее опасном напитке.

– Вот, держи вода, бесплатный, если ты слушать историю храма и дать мне proprina. Ой, sorry^[54], если ты дать мне на чай.

Ада прекрасно знала историю храма, и знала, надо сказать, уже почти целую вечность – точнее, с того момента, как дядя впервые дал ей почитать книги по греческой археологии. Ей было известно, что в античную эпоху святилище Асклепия, или Эскулапа, в Эпидавре было своего рода священной больницей, куда немощные со всей Эллады стекались просить бога исцелить их болезни и где бог врачевал их, насылая вещие сны или при помощи своих змей, заползавших в немые рты и глухие уши, чтобы высосать недуг и вдохнуть здоровье.

Когда она говорила с психоаналитиком после первой поездки в Грецию, доктор, смеясь, заметил: «Хорошо ещё, что от этого храма остались только руины, иначе при таком лечении мы совсем лишились бы клиентов».

Но продавец напитков так хотел ей услужить (и так жаждал чаевых), что Ада просто не могла разочаровать его, объяснив, что уже читала Геродота, Павсания и всех прочих историков. Она уселась на камень, глотнула воды из пластиковой бутылки и стала, изображая живейший интерес, слушать его путаную историю (ещё менее понятную из-за ломаного итальянского, на который он все время упрямо переходил). Потом сунула ему в руку горсть монет, получив в ответ улыбку и благодарное похлопывание по плечу. Её, в отличие от Дарии, совершенно не беспокоил физический контакт, даже куда более серьёзный. Как-то раз, когда надоедливый гид, немытый и беззубый старик-крестьянин, с которым они спускались в какой-то священный колодец, воспользовавшись темнотой, от души ущипнул её за задницу, удовлетворённо воскликнув «Bella Italia!»^[55], подруги даже поссорились. Дария считала, что Ада должна была дать ему пощёчину, а потом пойти и подать жалобу. (Кому? Они были посреди залитых солнцем зарослей артишоков, вокруг на многие километры ни единой души. Причём именно Дария настояла на том, чтобы отъехать подальше от обитаемых мест и осмотреть колодец, которому её путеводитель поставил целых пять звёзд). Ада снисходительно рассмеялась:

– Слушай, он, наверное, считает, что проявил необычайную смелость, что он такой весь из себя крутой соблазнитель и получил огромное удовольствие. Но я-то осталась такой же, какой была. Что плохого он мне сделал? Может, что-то у меня отнял?

– Это вопрос принципа. Он проявил к тебе неуважение. Что ты за феминистка, если терпишь такое?

В подобных ссорах была вся суть их дружбы. Интересно, проснулась ли Дария, думала Ада, подходя к воротам. Сама она снова клевала носом, веки налились тяжестью. Чего бы она только не отдала сейчас за возможность забраться в свою постель в темной прохладной комнате! Может, уговаривала она себя, среди руин святилища, за каким-нибудь кустиком, найдётся укромный уголок, где можно хоть на пять минут закрыть глаза и отдохнуть?

9

Святилище ещё не открылось для посетителей, но, обойдя по кругу ограду из металлической сетки, Ада без труда нашла дырку и пролезла внутрь. Руины белокаменных зданий терялись в низких зарослях, откуда поднимались характерные ароматы средиземноморского маквиса^[56], среди которых ярко выделялись сладковато-терпкий запах бессмертника и чуть более кислый – мелиссы. Цикады на сосновых пнях трещали все громче по мере того, как становилось теплее. Ада сделала глубокий вдох, стараясь захватить как можно больше воздуха, и с силой выдохнула, почувствовав лёгкое головокружение. Она огляделась, увидела, что заросли кустарника в глубине археологического парка, вдали от ворот, выше и плотнее остальных, и, убедившись, что вокруг нет ни души, направилась к ним. К её радости, это оказался можжевельник, который и здесь, как на пляжах вокруг Доноры, слегка приподнимал ветви от земли, образуя тенистое гнёздышко. Ада встала на четвереньки и поползла по песку, пока не пролезла в самый центр зарослей, скрытый от посторонних взглядов. Она завернула сумку в джинсовую рубашку, сделав подушку, прижалась к ней щекой, расслабилась, почувствовав, как тело растекается по земле, и закрыла глаза. Треск цикад, доносившийся будто бы из-под земли, окутал её, словно одеялом, и Ада уснула.

Она уснула, потому что устала, потому что спала ночью всего несколько часов и всё ещё не пришла в себя после отравления водой из священного источника в Коринфе. Но она никак не ожидала, что Асклепий пошлёт ей вещий сон: как мы уже не раз говорили, Ада Бертран была женщиной рациональной.

Впрочем, она при этом была женщиной, которая часто видела сны и которая, возможно по наущению психоаналитика, обычно эти сны запоминала.

Под сенью можжевельника ей снилось, чтобы она снова в Кембридже, на кафедре, что в зале полно людей, а Эстелла с профессором Палевским наблюдают за ней из первого ряда. Дитер Хорландер тоже был там со своей медсестрой, нежно придерживавшей на коленях нечто завёрнутое в белую ткань. «У них что, ребёнок?» – в ужасе подумала Ада. Но времени на размышление не оставалось: нужно было срочно продолжать доклад, потому что публика постепенно теряла терпение. Она бросилась искать тезисы, но поняла, что забыла их взять. И, к своему огромному смущению, осознала, что заодно забыла тему доклада, и теперь не понимает, о чём говорить. Публика ворчала, лишь Эстелла бросала на неё влюблённые и сочувственные взгляды. «А что, если прочесть стихотворение?» – подумала Ада. Она ведь их так много знает наизусть! Посмотрев для вдохновения в окно, она увидела, что две ласточки из Коринфа слепили себе из серой глины гнездо под карнизом Старого корпуса. Оттуда уже слышался щебет птенцов.

«Прочту вам "10 августа" Джованни Пасколи», – объявила Ада. Она задержала дыхание, готовясь начать с «Сан-Лоренцо, я знаю, почему так много...», как вдруг медсестра Хорландера вскочила с места и воздела над головой свою ношу, развернув ткань и продемонстрировав всем присутствующим содержимое: это была черепаха, которая переползла им дорогу по пути к Микенам. Не просто черепаха, а та самая, в этом Ада была совершенно уверена.

А Хорландер принялся разглагольствовать необычайно высоким и уверенным голосом, причём почему-то по-итальянски:

– Мы принесли вам обитательницу Тартара, tartaros exo, что звучит как форма глагола «быть», но по-гречески означает «занимающий место», «обитающий», откуда и происходит её итальянское название, tartaruga. Будучи любимицей Персефоны, черепаха полгода проводит среди нас, на земле, и полгода – под землёй, в царстве мёртвых.

– Я бы скорее назвал её состояние летаргическим сном, – едко заметил французский профессор Марк Тиссеран. Он произнёс «летаргическим», раскатисто грассируя, словно пародировал сам себя.

Но тут профессор Палевский напал на медсестру, пытаясь отобрать у неё несчастную черепаху

– Давайте допросим обитательницу Тартара! – ревел он. – Пусть покажет, как она связывается с покойниками!

Он так сильно толкнул женщину, что черепаха упала на пол и с треском раскололась – совсем как пасхальное яйцо, подумала Ада. И, как в пасхальном яйце, внутри оказался сюрприз. Даже двойной сюрприз: маленький серебристо-серый дельфин и светловолосый младенец, соединённые пульсирующей синюшной пуповиной.

– У меня дети! – взвизгнул Хорландер. – Я ещё могу иметь детей, и это в моём-то возрасте!

– Лжец! – заявила Эстелла, нагнувшись, чтобы поднять «близнецов» с пола. – Это дети Ады. А она – их мать.

– Что за вздор? – всё так же раскатисто грассируя, возмутился французский профессор.

– Да, что за вздор? – не менее возмущённо повторила Ада. Родить дельфина! Нет, прочь отсюда, ни минутой больше в этом зале! Она вскочила со стула и бросилась к открытому окну, за которым был уже не цветущий сад колледжа, а лазурная водная гладь, бескрайнее море возле их пляжа в Греции. У самого горизонта виднелись белые паруса, напоминавшие чаек, – «Агамемнон» Ласкарины Бубулины. Ада взобралась на подоконник и рыбкой бросилась в воду, погружаясь всё глубже и глубже, пока не увидела песчаное дно с редкими камнями и водорослями. Ощущения, что надо бы всплыть и глотнуть немного воздуха, не было, словно у неё вдруг выросли жабры. Развернувшись в открытое море, Ада стала лениво загребать руками и ногами. Мимо проплывали косяки разноцветных рыб, стайки медуз. Неподалёку играли в догонялки младенец и дельфин, больше не связанные пуповиной. Солнечные лучи, отфильтрованные толщей воды, падали отвесно, будто золотые стрелы какого-то бога.

Потом какая-то тень вдруг затмила солнце. Вода разом стала холодной, и нечто тёмное, похожее на огромный купол медузы, возникло прямо перед Адой. Та инстинктивно отпрянула, и лишь отплыв немного, увидела, что это сведённое судорогой тело бледной девочки с закрытыми глазами и бесцветными губами, одетой по моде конца XIX века в широкую юбку с воланами. Утонула, бедняжка, подумала Ада. Тут же прямо на волнах возникла сцена из её любимого фильма Трюффо, «История Адели Г.», где Леопольдина в громоздком кринолине бесконечно долго скрывается и снова появляется из-под воды, пока не исчезает навсегда, поглощённая морем. И крик, страшный крик Армеллины разносится над водой: «Клоринда! Клоринда!» А голос Эстеллы отвечает: «Она – дочь Ады!»

От этих криков Ада проснулась.

Сколько же она спала? Солнце стояло в зените, издалека доносились голоса туристов, осматривающих святилище. Она чувствовала, что тело её отдохнуло, а голова прояснилась – только шея слегка затекла на столь непривычной подушке. Что касается сна, то сперва Ада вспомнила лишь первую его часть, да и то смутно: свару в конференц-зале, собственную неадекватность, треск расколовшегося черепашьего панциря... И только позже, осторожно выбравшись из-под куста, приведя в порядок одежду и допив остаток воды из бутылки, начала припоминать детали и драматический финал, не оставивший, впрочем, тягостного впечатления.

Единственное, ей никак не удавалось избавиться от назойливой мысли, что это Асклепий показал ей во сне план лечения. Или даже что лекарством был сам сон. Ладно, пусть так, но от какой болезни? Ада ещё никогда не чувствовала себя так хорошо. Разумеется, сон сложный, полный символов – добравшись до дома, надо обязательно все вспомнить и записать в блокнот, который она держала на тумбочке возле кровати. Интересно, что скажет об этом психоаналитик? Неужели и на этот раз презрительно бросит: «Литературщина»?

10

Выйдя из святилища, Ада повернула к театру, где надеялась найти телефон, чтобы позвонить в Донору. И тут же увидела вдалеке спешащую к ней Дарию: не узнать клубничного цвета таратайку, припаркованную под олеандром возле кассы, было невозможно. Она вздохнула с облегчением, поняв, что теперь не придётся возвращаться домой пешком по такой одуряющей жаре, и с улыбкой двинулась навстречу подруге. Но Дария не улыбнулась в ответ: она выглядела сердитой – или, может, обеспокоенной.

– Что-то случилось? – расслабленно поинтересовалась Ада, даже не пытаясь строить догадок.

– А это я должна у тебя спросить, – резко ответила подруга. – Тебя снова рвало сегодня утром.

– Я не прибралась в туалете? Прости, было темно, и мне показалось...

– Да плевать мне на туалет! Тут дело серьёзное, и мне это совсем не нравится.

– Какое ещё дело? Завязывай с фашистскими замашками, они меня нервируют.

– Плевать мне на твои нервы, Ада! Когда у тебя последний раз были месячные?

Ада так расхохоталась, что ей пришлось опереться на капот.

– Да ладно! Ты хочешь сказать, что подумала?.. Какая же ты смешная, Дария. Этого не может быть!

– Чего именно не может быть? Что ты беременна или что я способна думать?

– Ну, Дария, попробуй рассуждать логично...

– Точно. Пойдём-ка поищем какое-нибудь тихое местечко подальше от всей этой толпы, сядем и порассуждаем.

– Только сперва найдём телефон!

– Вечером позвонишь. Пошли!

Это прозвучало как приказ, поэтому Ада подчинилась, и они поднялись к машине. Дария, не спросив подругу, села за руль и направилась к тому маленькому пляжу возле дома, где они купались накануне.

– Останови, пожалуйста! Прямо здесь! – воскликнула Ада, завидев море. Она буквально выпала из машины, и её вырвало на обочину. Дария наблюдала за ней без тени улыбки, даже не пытаясь помочь. Пока Ада, согнувшись в три погибели под каким-то кустом, ждала следующего позыва, сухая трава рядом с ней зашуршала. Этот звук был ей хорошо знаком: так шуршит медленно ползущее пресмыкающееся. И точно: черепаха, чуть поменьше той, что они видели по дороге в Микены, перебирая лапами по гравию, зачем-то попыталась взобраться на камень, преградивший ей путь, и опрокинулась на спину у самых Адиных ног. На какое-то мгновение она замерла, а потом начала раскачиваться, вытягивая лапы в стороны в поисках опоры.

«Помочь ей, что ли? – подумала Ада. – Или пусть старается? Если она хоть сколько-нибудь долго пролежит вот так, на спине, под палящим солнцем, то умрёт. А если помочь, не поймёт, как спастись в следующий раз».

Но пока она, почувствовав себя вправе, подобно богам, выбирать между жизнью и смертью, колебалась между двумя в равной степени жестокими вариантами, черепаха сумела воткнуть коготь в землю, резко оттолкнулась лапой и шумно плюхнулась на живот.

Дария за это время так и не двинулась с места, словно ничего не происходило.

– Закончила наконец? – выдохнула она.

И Ада вдруг поняла, что совсем не уверена в необоснованности подозрений подруги. Ей вспомнился сон, голос Эстеллы, и, несмотря на полуденную жару, по спине пробежал холодок. Она поёжилась и села в машину. Черепаха за её спиной продолжила свой путь.

Наконец они добрались до пляжа и расположились в тени тамариска.

– Итак, когда последний раз? – снова спросила Дария.

– Если честно, я не помню.

– Напряги память.

Ада попыталась сконцентрироваться. В июле, в Доноре, – точно нет: она помнила, что не покупала прокладки. И в чемодане у неё их не было. Вроде бы в Кембридж она их тоже не брала, потому что... потому что месячные только что кончились и не должны были вернуться раньше стандартных 28 дней.

– Думаю, в середине июня, – выдавила она нерешительно.

– А потом – всё?

– Потом – всё.

– И теперь рвота. Тебе нужно сделать тест.

– Но это всего месяц! И потом, пока я была в Доноре, дядя Тан точно бы заметил. Это же его специальность!

– Боюсь, твой дядя был слегка не в себе. Он только что перенёс удар.

– Там был и доктор Креспи, он тоже акушер.

– Короче, Ада, тебе что, трудно сделать тест? Дальнейшее промедление только все ухудшит.

Чтобы найти подходящую аптеку, им пришлось доехать аж до Навплиона, да и там в наличии была только старомодная модель Predictor со стеклянным наконечником-тестером, пипеткой и поворотным зеркальцем. Дария решила купить сразу две упаковки. Ада ходила за ней молча, будто происходящее её не касалось.

По возвращении она ещё раз сходила к театру, где встретилась с организаторами и без труда добилась разрешения присутствовать на репетициях. Но музыку Плессаса ей записать не позволили: «Мы пока не знаем, заключил ли он контракт с лейблом».

Впрочем, это было уже не так важно: в эссе нужно рассмотреть драматический аспект, описать, как интерпретирован и представлен миф, а для этого хватит и заметок в блокноте.

Правда, теперь ей казалось, что всё это не имеет ровным счётом никакого значения. После покупки теста на неё напала глубочайшая апатия. Она чувствовала себя опустошённой и хотела только поехать домой, залезть в постель и уснуть. Ни о чём больше не думать. Просто спать.

По возможности, не видя снов.

11

Дядя Тан, как ты мог не заметить? А так всегда хвастался, что от твоего глаза ни одна мелочь не укроется! Я месяц жила в Доноре, и к концу этого срока была уже на четвертой неделе.

Или... или ты знал и ждал, пока я сама тебе скажу.

Но ведь в июле я ещё ничего не знала! Считала, что это невозможно! Столько лет не принимая никаких мер предосторожности, я была уверена, что бесплоден не Джулиано, а именно я, поэтому со всеми прочими пользовалась диафрагмой. Да-да, с прочими: ты же знаешь мою тягу к приключениям. И меня так мало заботила возможность иметь детей, что я ни разу не попросила тебя о консультации или каких-то анализах. Если и есть на свете человек, способный понять, бесплодна ли я, а при необходимости и найти лекарство, это ты. Но о беременности и детях мы не говорили с тех пор, как мы с Лауреттой вернулись домой после проведённых в Англии каникул, где просто с цепи сорвались. Ты тогда организовал для нас, по твоему собственному выражению, «семейный курс» контрацепции и профилактики инфекционных заболеваний, а потом снова отправил к акушерке, которая, проведя необходимые замеры, выдала нам по диафрагме (хотя Лауретта, на её счастье, и без того давно предохранялась). Причём тайком от бабушки Ады! Вот уж кого бы удар хватил! А какой бы разразился скандал, стань об этом известно в Доноре! Представь, что сказали бы тётки Санча и Консуэло! Нам ведь не было и двадцати! Но ты, наверное, боялся только того, что мы пойдём по стопам Грации: та к своим двадцати была настолько невежественна, что, будучи технически девственницей, доигралась с этим нищебродом, Марио Ланчьери, до беременности близнецами. Так что венчаться им пришлось на рассвете в пустой церкви – такое пузо не скроешь.

Когда появились таблетки, я уже жила не дома, а в Болонье по собственному почину посещала консультацию. Приезжая меня проведать, ты просто спрашивал: «Всё в порядке, Адита?», – в полной уверенности, что если у меня возникнут проблемы, я первым делом приду к тебе.

Потом я стала жить с Джулиано, и ты тоже не вмешивался в то, что считал моей личной жизнью. У Лауретты тем временем «голова встала на место»: она вышла замуж, родились дети. Насколько я знаю, ты наблюдал её в течение обеих беременностей, даже выйдя на пенсию, как делал и со всеми другими племянницами. Я же так и не забеременела. Все вокруг, что в Болонье, что в Доноре, считали, что я не завожу детей, потому что не замужем или потому что занимаюсь карьерой. Но я просто не беременела и, по правде сказать, не интересовалась, почему. Теперь-то я понимаю, что это было из-за Джулиано. И что же Джулиано скажет теперь, когда я наконец беременна, но не от него?

Хотя знаешь, дядя Тан, его реакция – последнее, о чём я сейчас думаю. А вот Дарию это очень заботит. Она считает, мне нужно сделать аборт, и очень нервничает по этому поводу: даже заставила повторить тест на беременность. Но мне не нужно никаких тестов. Я всё поняла, когда увидела опрокинувшуюся черепаху – Тартар предупредил, что отныне вся моя жизнь пойдёт кувырком, но в конце концов у меня хватит сил снова встать на ноги. Дария считает, я совсем двинулась, но что она понимает? Говорит, рожать опасно: мол, я никогда не заставлю Джулиано поверить, что ребёнок от него. Можно подумать, я стала бы его обманывать в столь важном вопросе! У меня есть работа, есть моя зарплата, так что если Джулиано решит не принимать меня, просто уйду и стану жить одна. Хотя, если честно, скорее всего уйду, даже если Джулиано великодушно меня простит.

Дария говорит, рожать опасно ещё и потому, что я не знаю, кто отец ребёнка, а это может быть чревато какими-то наследственными заболеваниями. «Если уж решила оставить его, – заявила она мне, – то должна всё выяснить. Свяжешься с колледжем, найдёшь его имя: у них же должен быть список гостей. Ты просто обязана узнать, кто он». Но понимаешь, дядя Тан, я не хочу знать. Мне всё равно. И потом, я боюсь, что когда-нибудь в моей жизни появится незнакомец, который заявит права на моего сына.

А Дария все не сдаётся. Каждый день устраивает мне «промывание мозгов»: «Хватит витать в облаках, подумай головой, не то пожалеешь! Так ты себе всю жизнь сломаешь! Шевелись, пока есть время! Хорошо ещё, что можно рассчитывать на твоего дядю и доктора Креспи. Никто даже не заметит. Я буду нема как могила. Никому, клянусь. Даже Джулиано: поверь мне, уж он-то никогда об этом не узнает! Короче, Ада, почему ты все ещё болтаешься возле этого чёртова античного театра? Давай скорей менять билеты и возвращаться в Италию. Поедешь в Донору, быстренько все уладишь. Пройдёт как по маслу, ещё ведь и двух месяцев нет. А в ноябре сможешь снова читать лекции, как будто ничего не случилось».

Но я хочу этого ребёнка, дядя Тан. Я не сделала ничего для его зачатия – ладно (вижу, как ты посмеиваешься в усы, которых у тебя нет), кое-что сделала, но явно не ради зачатия, – и теперь не собираюсь ничего предпринимать, чтобы от него избавиться. Как говорится, «мы рады гостям, даже непрошенным». А если родится девочка, назову её Клориндой.

Что, дядя Тан? Тебя беспокоит, что мне уже почти сорок? А кажется, что семнадцать. Хочешь сказать, что поможешь мне, если я останусь в Доноре до родов? Лучше пообещай, что не умрёшь, пока ребёнок не родится. Знаю, знаю, что ты мне на это ответишь: что есть ещё доктор Креспи. Вы оба мне поможете. И потом, тебе-то было за пятьдесят, когда ты стал мне отцом.

Спрашиваешь, счастлива ли я? Нет, не сказала бы. Я в смятении. Многое в моей жизни будет иначе. А через некоторое время станет меняться и моё тело. Терпеть не могу беременных, даже слегка побаиваюсь. Но чему быть, тому не миновать, и я это принимаю. Когда стану прежней, принесу в жертву Асклепию петуха, как говорил Сократ в «Федоне»^[57]. А если я паду в бою (такое, знаю, вполне может случиться), принеси эту жертву за меня, дядя Тан. Обещаешь?

12

Этот монолог, естественно, звучал (и не единожды, а много дней и ночей подряд) лишь у Ады в голове. Когда на следующий после теста день ей удалось найти таксофон и позвонить в Донору, наша героиня не рассказала о случившемся ни дяде, ни, тем более, Лауретте, буквально вырвавшей у старого доктора трубку, чтобы только сказать «привет». Ей хотелось сохранить тайну хотя бы до тех пор, пока она не сможет рассказать обо всем лично. Пока хватит и того, что в курсе Дария.

Дария между тем ещё пару дней, из раза в раз перечисляя неудобства, с которыми Ада столкнётся сперва в ближайшем, а затем и в отдалённом будущем, ссылаясь на столь любимые ею «декларации независимости», напоминая о преимуществах свободы не связанных браком женщин и о том, как они развлекались в прошлых поездках, что по Италии, что за границу, настоятельно убеждала подругу вернуться в Италию и сделать аборт. Она даже обвинила Аду в том, что та, поверив вранью о биологических часах, готова вернуться в стан рядовых буржуа, придерживаться узколобых женских шаблонов из Cosmopolitan и принять внушённую бабушкой модель поведения, которую раньше, по её, Адиным, собственным словам, отвергала и презирала.

Ада не спорила. Она даже не пыталась защищаться, просто молча пережидала эти вспышки яростного негодования, а потом ласково гладила Дарию по щеке и говорила: «Ты права». Но решения так и не изменила.

Дария слишком любила подругу и, поняв, что Аду не переубедить, в конце концов сдалась, сменив гнев на гиперопеку, что для её язвительной натуры было совсем не типично. Она достала из рюкзака «полароидный» снимок, который сделала в Коринфе для «первой страницы дневника путешествия», пришпилила его кнопкой к дверце своего шкафа и подписала внизу дату. С тех пор прошло всего семь дней.

– Отныне я каждое утро буду фотографировать твой голый живот. Нужны же тебе свидетельства того, как рос этот негодник, – никак иначе она ребёнка не называла.

Сама Ада, размышляя об имени для мальчика, остановилась на Марчелло. «Tu Marcellus eris» – пока ещё не «есть», но «будешь».

Дария тем временем начала строить на «негодника» свои планы:

– Я сама распишу его комнату: на одной стене – море в Греции, вид с террасы, на переднем плане – цветущий олеандр и белые статуи, на другой – сад того колледжа, где он был зачат: у меня есть парочка замечательных фотографий, очень вдохновляющих.

Ада запротестовала: ей не хотелось никаких напоминаний о Кембридже. Вот ещё! Этот ребёнок – дар богов! Сам Асклепий послал его во сне!

Но иногда она тоже с удивлением ловила себя на мысли о комнате для Марчелло, кроватке, в которой он будет спать, шкафе с его одеждой и игрушками. Где будет эта комната? Не у Джулиано же в квартире на виа дель Олмо! Может, в Доноре, на «Вилле Гранде»? Точно нет: ей нужно продолжать работать, а работа – в Болонье. Тогда в двухкомнатной квартире, которую бабушка Ада купила ей на вырученные за драгоценности деньги? Или в другой, куда более уютной и вместительной, которую она снимет у Двух башен^[58], с комнаткой для няни (без неё ведь обойтись не удастся)? Хватит ли на это зарплаты? Или стоит подыскать ещё одну незамужнюю мать, чтобы разделить с ней заботы о доме и детях, как эмансипированные женщины из английских романов?

Дария помогла ей составить список общих знакомых с детьми в возрасте до трёх лет. Но все они были замужем или уже жили с каким-нибудь мужчиной, а если и попадались одинокие, то одни лишь невыносимые невротички.

Время от времени у Ады случались приступы рациональности. Может, хватит витать в облаках, как девчонки, думала она. Детство какое-то! Словно мы с Лауреттой снова играем в куклы под пальмами в бабушкином саду. Но сколько реального в этих фантазиях?

Тошнило её каждый день, иногда не по одному разу. Но в остальном беременность протекала спокойно.

13

Спасаясь от полуденного зноя, Ада теперь подолгу плескалась на пляже возле дома. Она позаимствовала у Дарии ласты и плавала в открытое море, потом ныряла, стараясь как можно дольше продержаться под водой и выныривая только когда лёгкие, казалось, уже готовы были взорваться, а потом отдыхала, полностью расслабившись и покачиваясь на волнах, подставив лицо солнцу. «Хотела бы я родить в воде, – подумала она. – Не в бассейне, а в этой греческой лазури, где некогда появился на свет Ахилл. Но ребёнок появится не раньше конца зимы, так что придётся отправиться на Карибы. Боже, что за абсурдная мысль! Я же собиралась вернуться в Донору! До конца беременности останусь в Болонье, буду работать до упора, а в начале марта поеду к дяде Тану. Ох и будет пересудов в городе по поводу того, что Джулиано не приехал. Я, во всяком случае, думаю, что он не приедет. Может, оно и к лучшему».

В театр она ходила каждый день, хотя репетиции ещё не начались: оркестр и певцы должны были появиться только через неделю, а пока на площадке работали сценограф, звукорежиссёр и светотехник. Ада выпросила либретто и даже сделала кое-какие заметки по тексту, хотя понимала современный греческий не так легко, как древний. К счастью, прекрасно говорившая по-итальянски молодая коллега из Афинского университета, Василики Кавафис, помогла ей перевести наиболее сложные пассажи. Орфей был изображён современным поп-певцом в расцвете карьеры, которому, как и многим молодым артистам, не удалось совладать с успехом. Сюжет Плессас строил на пропасти, зияющей между поколениями, и на безумной скорости, с которой меняются модные веяния, оставляя за бортом настоящих творцов. В попытке удержаться на вершине хит-парадов Орфей пренебрегает женой. Обманутая Хароном, та следует за ним в царство забвения и не может найти дороги назад. Боль от утраты Эвридики возрождает талант Орфея, делает его песни настолько красивыми, искренними и современными, что во время триумфального концерта силы подземного мира (а вовсе не менады) вынуждены разорвать исполнителя на части. Но песня не исчезает: её передают из уст в уста, и в конце концов приспешники Харона сами подпевают беснующейся на стадионе публике.

Либретто написал молодой актёр Костас Клиндинис, для него это был первый опыт драматического сценария.

– Интересно, почему никто, кроме Полициано, не развил античную версию, где Орфей под влиянием боли, вызванной женщиной, решает полностью отказаться от противоположного пола и отныне любить только мальчиков? – спросила как-то Ада по возвращении домой, процитировав стихи (которые знала наизусть, поскольку, желая обогатить своё резюме, посвятила когда-то этой теме короткий очерк):

Коль так судьба моя бесчеловечна,

Я женщины любить не буду вечно.

Иными здесь цветами буду встречен,

Первины пола лучшего срывая,

Что лёгкостью, изяществом отмечен.

И слаще, и милей любовь такая ^[59].

– Да брось! – расхохоталась Дария. – «Первины пола лучшего», серьёзно? Похоже, мы с ним нацелились на одно и то же! Но кто вообще сказал, что мужчины – лучший пол?

– Ты, например, – усмехнулась Ада.

– Ладно, ты права. Конечно, разве можно обвинять Орфея в том, чем сплошь и рядом занимались с мальчиками древние греки, начиная с Зевса и его Ганимеда? Гораздо проще переложить всю вину на Эвридику: та, мол, заставила его страдать! Виноваты всегда только женщины, то есть мы.

14

В один из таких дней Ада, ничего не сказав Дарии, позаимствовала у Василики машину, снова съездила в Навплион и купила в книжном магазине пухлый англоязычный томик советов для будущих матерей – всего месяц назад такая покупка показалась бы ей совершенно абсурдной.

В первом же абзаце авторы этого руководства предлагали вести дневник и ежедневно записывать все происходящее. Так что Ада купила блокнот и, встав перед висевшим на дверце шкафа зеркалом, начала вглядываться в своё обнажённое тело. Но никаких изменений не увидела: живот был по-прежнему плоским, грудь, к её большому облегчению, тоже не увеличилась в объёме. Ада даже сходила в кондитерскую и взвесилась, обнаружив, что не прибавила и двухсот граммов. Что же ей писать в блокноте? При виде чистых страниц она вдруг почувствовала такую пустоту внутри, что решила вспомнить все упоминающиеся в мифологии роды: не зря же она на протяжении стольких лет о них читала? Начнём с Ахилла, не важно, на суше это было или на дне морском. Затем Афина (крайне редкий случай отцовского партеногенеза), выпрыгнувшая из головы Зевса уже взрослой, в пеплосе и при оружии. И Дионис: отец зашил его в бедро, чтобы доносить после матери Семелы, которая, будучи на шестом месяце беременности, умерла, поражённая божественной красотой возлюбленного. «Интересно, можно ли считать рождение из бедра кесаревым сечением?» – усмехнулась Ада. А следующим пунктом – уже сам Зевс, которого отец, Крон, проглотил бы, как всех других своих детей, если бы проницательная Рея не подменила новорождённого завёрнутым в пелёнки камнем. Затем она отнесла младенца в грот, где того выкормила коза Амалфея, чьё молоко подслащивала каплей мёда Мелисса, известная также как Панакрида, прародительница пчёл, пока куреты и корибанты, чтобы заглушить плач ребёнка и спасти его от отца-убийцы, били мечами в щиты, создавая адский шум.

Детям Зевса, порой даже ещё не рождённым, часто грозила ревность обманутой Геры: так, близнецы Аполлон и Артемида никак не могли родиться, потому что ни один остров, лес или поле Эллады, боясь гнева законной Зевсовой жены, не давали убежища беглянке-Латоне, а малыш Геракл, сын Алкмены, обнаружил в своей колыбели двух готовых задушить его змей.

Описывая рождение Зевса, Ада не смогла сдержать улыбки. Ей иногда казалось, что подобные истории, все эти козы и капли мёда, принесённые пчёлами, выглядят наивными, словно японские мультики, лишь потому, что пастельные тона смягчают ужасающую глубину и сложность мифа.

Ни одна ревнивица не станет угрожать тебе, Марчелло, – разве что Джулиано решит сыграть роль разъярённой Геры. Но я знаю, как тебя защитить. Я буду кормить тебя костным мозгом льва, как кентавр Ахилла, и ты станешь самым сильным на свете. Я погружу тебя в воды Стикса, и ты станешь неуязвимым. У тебя не будет незащищённого места, ни на пятке, ни где-нибудь ещё, потому что я не стану удерживать тебя, дам опуститься на дно, чтобы вода омыла всё твоё тело: из книги Майоля, из той фотографии в журнале, я узнала, что новорождённые под водой не тонут, а могут дышать и плавать, словно дельфины.

15

Из-за жары Ада много спала, стараясь прилечь даже днём. По утрам Дария отвозила её в театр, а потом уезжала фотографировать свои пейзажи, возвращаясь только к ужину, чтобы не терять ни минуты светового дня. Если Ада уставала, она просила Василики отвезти её домой (добродушная коллега-гречанка всегда была готова помочь), а вернувшись, наскоро принимала душ во дворе и, который бы ни был час, сразу падала в постель. Она ещё никогда в жизни не засыпала так легко и быстро. Правда, сны она все-таки видела, и Ада добросовестно записывала их в блокнот в надежде передать психоаналитику.

С тревожной частотой, которой она не могла не удивляться, ей начала сниться мать. Когда погибли родители, Ада была ещё слишком маленькой и ничего о них не помнила, а благодаря бабушке и дяде Танкреди не сильно и скучала. Знала, конечно, что её настоящий отец – Диего, старший сын бабушки Ады, знала, как он выглядел, потому что на «Вилле Гранде» было множество его фотографий, и не только в пухлом кожаном альбоме на столике маркетри. Они были повсюду: стояли в рамках по столам и шкафам, висели на стенах – ребёнком и взрослым, с родителями и верхом на старшем брате, в запряжённой осликом повозке с тремя младшими сёстрами, в военной форме и в день окончания университета... А вот от его жены, Адиной матери, осталась только одна карточка, снятая в день свадьбы: из-за фаты, венка и причёски её лицо в тени и почти неразличимо. Жених – с одной стороны, свидетель, дядя Тан, – с другой, оба в узких фраках, в руках цилиндры. «Какая изысканная свадьба», – с лёгкой завистью говорила тётя Санча, потому что у неё с Дино Аликандиа всё вышло совсем не так.

Семейные предания дома Бертран-Феррелл настаивали, что именно граничащая с манией страсть к изысканности всегда характеризовала Маддалену Пратези. Ничего больше Ада о ней не знала. Она, разумеется, никогда не видела бабушку и дедушку Пратези, скончавшихся от испанки, когда малышке Маддалене было всего пять (мать, единственный, как и она сама, ребёнок своих родителей, воспитывалась в семье отца). Но и прабабушку с прадедушкой, к моменту смерти матери ещё живых, Ада знала только по именам – Альфонсо и Эулалия: их она прочла уже на надгробной плите в семейном склепе. Бабушка Ада, придававшая столь больше значение генеалогии, ничего о них рассказать не могла. Или, может, не хотела, потому что не считала ровней Ферреллам и всегда повторяла, что Диего женился без её благословения.

Но вплоть до августа 1979 года Ада не считала своё невежество в этом вопросе проблемой. «Рано или поздно тебе придётся решиться и заполнить пробел, – говорил ей психоаналитик. – Никому не дано полностью стереть из памяти или проигнорировать влияние матери».

Она тогда лишь пожала плечами и попыталась объяснить, что в глазах любого из членов семьи линия Ферреллов значила неизмеримо больше всех прочих и на её фоне воспоминания о других предках, включая собственную мать, блёкли, если не исчезали полностью. Объяснить, что бабушка Ада всегда превозносила свою голубую кровь, с деспотичной энергией убеждая детей и внуков, что для них имеет значение только её собственная наследственность и что кровь этих торгашей, чтобы не сказать плебеев Бертранов стала лишь крохотной случайной деталью, незначительной каплей, моментально поглощённой и растворившейся в благородной и древней реке её рода.

И вот теперь Ада, за всю свою жизнь почти не вспоминавшая о матери, могла лишь беспомощно развести руками, когда во сне ей являлся образ в подвенечном платье, вопрошавший:

– Этот твой ребёнок, он будет на меня похож?

– А на кого же ему быть похожим? – спрашивала себя Ада, проснувшись. – На меня, а значит, и на моего отца? Или, может, на дедушку Гаддо, которого я так и не успела узнать?

О дедушке Гаддо она знала совсем мало: что он был суровым мужчиной старой закалки, что, сделавшись в 1908 году вдовцом, приехал в Донору по лесопромышленным делам, оставив детей-близнецов во Флоренции, на попечении Армеллины, и что почтенный возраст, шестьдесят с лишним лет, не помешал ему положить глаз на восемнадцатилетнюю девчонку, единственную наследницу древнейшего из местных дворянских семейств, ставшую её бабушкой Адой.

Ада и Лауретта частенько задавались вопросом, почему надменные Ферреллы согласились смешать свою чистейшую голубую кровь с теми, кого, согласно собственным принципам, называли исключительно торгашами или плебеями, и как могла бабушка с таким энтузиазмом воспринять перспективу брака с мужчиной, годящимся ей в отцы. Сама она говорила, что с первого взгляда влюбилась в привлекательного незнакомца с закрученными усами: её словно громом поразило. И бабушкина яростная ревность (многочисленные доказательства которой постоянно всплывали в трагикомических историях, которые тайком рассказывала Армеллина) побуждала внуков ей верить.

О том, как жил дедушка Гаддо до прибытия в Донору, Ада и Лауретта слышали только от Армеллины и дяди Танкреди: бабушка об этом говорить отказывалась. Они знали, что предки их деда были торговцами лесом, перебравшимися в конце XVIII века из Бельгии в Италию, а точнее в Тоскану, где обосновались, а с течением времени и разбогатели. Помимо лесопромышленного предприятия Гаддо Бертран до первого брака владел несколькими фермами и парой квартир во Флоренции. Обвенчавшись в 1887 году с двадцатилетней Лукрецией Малинверни, он более чем в два раза увеличил своё состояние. Дядя Танкреди говорил, что отец впервые женился только к сорока из-за работы, заставлявшей его постоянно ездить за границу, в страны Северной Европы, и выбирать деревья (точнее, целые леса), которые он скупал на корню прежде чем спилить. Дедушка Гаддо хотел, чтобы молодая жена-итальянка подарила ему много детей, а потому не собирался оставлять её надолго в одиночестве. Лишь после того, как он смог позволить себе нанять двух сотрудников, которые путешествовали от имени компании и были способны грамотно оценить лес, он огляделся по сторонам и выбрал в жёны дочь разбогатевшего торгового агента.

Дядя Тан рассказывал, что, несмотря на разницу в возрасте, его родители не только ладили, но и очень любили друг друга (или, может, ему просто нравилось так думать). Разумеется, ни о каком сексуальном воздержании речь здесь не шла, размышляла Ада: за семнадцать лет брака Лукреция перенесла пятнадцать беременностей, но только одна, когда родились близнецы, оказалась успешной, а последняя и вовсе убила её. Двое сирот видели, что отец в отчаянии, и думали, что он никогда не утешится. Они считали, что его постоянные отъезды связаны не только с коммерческими вопросами, но и с одержимостью воспоминаниями. Тем понятнее их сильнейшая тревога, когда спустя четыре года после трагедии они прочитали пришедшее из Доноры письмо, в котором Гаддо сообщал, что женился на девушке лишь немногим старше их самих, и просил детей немного повременить с приездом, потому что дом, в котором он собирался их разместить, ещё не готов. «А что, разве в этом забытом Богом месте нет гостиниц?» – возмущалась Армеллина, думая, что близнецы не слышат. Даже тётя Малинверни, вместе с молодой гувернанткой приглядывавшая за сиротами, не знала, как к этому отнестись.

О своих флорентийских бабушке и дедушке Бертранах, скончавшихся ещё до его рождения, Танкреди знал, что они звались самыми что ни на есть тосканскими именами, Вьери и Биче, но фамилией Биче никогда не интересовался и считал, что ни дядьёв, ни кузенов, ни каких бы то ни было других родственников у его отца не было.

А в том, что у него не было родных братьев, и вовсе не приходилось сомневаться: Армеллина часто упоминала об этом, объясняя, почему тосканские родственники ни разу не приезжали в Донору навестить сора Гаддо, пока тот был жив, или после смерти, в надежде получить что-нибудь по завещанию. Бабушка Ада, естественно, тоже знала, что деверей у неё в Тоскане нет, но она вообще крайне неохотно рассказывала о прошлом своего мужа и временах его первого брака, когда он ещё не был доном Гаддо Бертран-Ферреллом.

16

Ада теперь звонила в Донору каждый день. Вскоре работники переговорного пункта уже узнавали её и приветствовали широкими понимающими улыбками. Все, разумеется, были уверены, что она болтает с любимым мужчиной. Иногда Аду даже грызло чувство вины перед этими подмигивающими доброжелателями, но разговаривать с Джулиано у неё не было никакого желания. Что она могла ему сказать?

Она просила телефониста соединить её с «Виллой Гранде» и разговаривала с дядей; если поблизости был Креспи, передавала ему привет и слушала уверенный голос доктора: «Всё в порядке, Адита. Расслабься и наслаждайся своими древностями». Пару раз пообщалась с Джиневрой, которая на отлично сдала свой экзамен и теперь строила планы сразу по возвращении тёти приехать к ней в Болонью. «А ведь она будет первой в семье, кому я расскажу о беременности», – думала про себя Ада.

Но однажды она услышала голос Лауретты: та попросила Креспи передать ей трубку.

– Слушай, Ада, вчера мне кто-то звонил, сослался на тебя. Кажется, звонок междугородный, но было столько помех, что я не поняла даже, мужчина это или женщина, не говоря уже о том, чего он от меня хотел и откуда узнал мой номер. Ты что-нибудь понимаешь?

«Боже мой, Эстелла...» – от неожиданности у Ады подогнулись ноги. Она совсем о ней забыла! А ведь обещала себе позвонить ей из Греции и рассказать о кольце, но потом и кольцо, и девушка совершенно вылетели у неё из головы.

– Звонили из Англии?

– Даже и не знаю.

– Но ты поняла хотя бы, не Эстелла ли это?

– Говорю же, было очень плохо слышно. Что передать, если она позвонит снова?

– Спроси, вернулась ли она уже в Манчестер, и запиши адрес и телефон: тот, что у меня, скорее всего, неправильный.

Повесив трубку, Ада заметила, что руки дрожат. Разумеется, Эстелла хочет приехать в Донору и исследовать Бертран-Ферреллов, Ада же сама это предложила! И что ей только в голову взбрело? Приглашение вырвалось у неё случайно, в шутку, а Эстелла поймала её на слове и теперь собирается, согласно рекомендациям Малиновского, поселиться на «Вилле Гранде» в качестве наблюдателя-соучастника, шляться по комнатам, где прошло её, Ады, детство, донимать вопросами Лауретту, приставать к Армеллине и дяде Тану, всем и каждому навязывать своё мягкое, незаметное и ужасно нескромное присутствие. Это чёртово антропологическое исследование выволочет наружу все грязное белье их семьи! И именно сейчас, когда ей нужно побыть с дядей наедине, поговорить с ним, попросить о помощи и утешении! Когда нужно забыть о Кембридже, о конгрессе, некуйе, Старом корпусе, той полной запахов ночи – обо всем! Ей больше не хотелось об этом вспоминать – никогда, никогда, никогда!

Василики, подбросившая её до переговорного пункта, встревожилась:

– Что-то не так?

– Нет, не беспокойся. Я просто немного устала, и спина болит: наверное, простыла ночью.

Коллега-гречанка вчера ездила с ними на фольклорный праздник в отдалённой деревушке, Агиос-Что-то-там, поглядеть, как на площади у раскидистого платана танцуют сиртаки. Несмотря на то, что Теодоракис придумал его только в шестидесятых, для фильма «Грек Зорба», местные жители считали сиртаки традиционным танцем, пришедшим из глубины веков. Ада и Дария, доброжелательно встреченные друзьями Василики, с удовольствием ели, пили и танцевали. Веселье продолжалось до поздней ночи. Дария удалилась в компании молодого бородача в цветастом жилете, непрерывно повторявшего «Una faccia, una razza» и под предлогом танца постоянно её приобнимавшего. Надо сказать, в этот раз Дария и не думала возмущённо ворчать: «Разве обязательно хватать меня за плечи?».

Ада, надевшая тёплую ветровку, вся вспотела, из-за чего, вероятно, и простыла. Спина болела не сильно – так, слегка кололо чуть ниже талии.

– Отвези меня домой, пожалуйста, – попросила она Василики.

Когда они добрались до домика на пляже, было уже семь вечера, но солнце ещё стояло высоко.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросила Василики. – Если хочешь, я останусь.

– Нет, спасибо. Отправлюсь прямиком в постель. Дария вернётся, сообразим что-нибудь на ужин.

Но оставшись одна, она никак не могла заснуть. Мысли о звонке Эстеллы не шли у неё из головы, раздражая не хуже комариного писка в темноте. «Нужно придумать, как сделать так, чтобы она не приехала. Или наоборот: я всю осень пробуду в Болонье и не стану возвращаться в Донору даже после экзаменов. А они, Эстелла с Лауреттой, пусть себе встречаются. Лауретта обожает рассказывать о предках и нашей голубой крови – вся в бабушку Аду. Кто бы мог такое представить, когда ей было пятнадцать?

Хотя нет, не пусть. Не смогу я месяцами жить в Болонье, не повидавшись с дядей Таном, не удостоверившись, что с ним все в порядке, не поговорив с глазу на глаз. Мне так много нужно у него спросить, иначе я никогда не успокоюсь! Стоп. А зачем мне спокойствие? Разве я несчастна – нет, совсем наоборот, хотя частенько пробивает на слёзы. И он, он тоже будет счастлив, когда узнает, что я подарю ему внучатого племянника! Может, он хотел бы, чтобы я назвала его Танкреди? А почему нет? Танкреди Бертран-второй, который понесёт это имя в будущее, когда... когда...»

У него не хватало смелости закончить мысль, хотя та, невысказанная, мучила её уже несколько лет и стала ещё сильнее после полученной в Кембридже телеграммы. Сколько осталось дяде? Дедушка Гаддо скончался в возрасте семидесяти четырёх лет именно от удара, как тогда называли инсульт. Его сын уже прожил на одиннадцать лет дольше, но перенесённый приступ, хотя и куда более лёгкий, давал понять, что он вовсе не бессмертен.

17

Дария вернулась домой к девяти, раскрасневшаяся и довольная. Она снова съездила в деревушку, где танцевали сиртаки, чтобы сфотографировать площадь с платаном, каменную поилку для скота и крохотную православную церковь при свете дня, и столкнулась в баре («Представь себе, совершенно случайно! Бывает же такое!» – воскликнула она, хотя Ада была уверена, что они заранее условились о встрече) с давешним молодым бородачом в цветастом жилете. Ставросу (а именно так его звали) как любому матросу в увольнении, было совершенно нечем заняться, поэтому он на целый день утащил Дарию подальше от побережья, чтобы показать, как чудесны горные пейзажи: дикие места, никаких туристов – только скалы, пригнутый ветром низкорослый кустарник, тростник, поросшие вьюнком пыльные тропинки и огромные, усыпанные плодами смоковницы. Он никак не мог понять, зачем Дария фотографирует каждый пейзаж дважды, сперва «полароидом», потом зеркальной камерой, но был слишком вежлив и слишком плохо знал английский, чтобы выразить удивление. Пообедали они у одного из престарелых родственников Ставроса, который держал гостиницу и что-то вроде траттории. Весь его дом был увешан бумажными «кружевами», вырезанными из старых газет.

– Кружева просто великолепны! Я сфотографировала кухню в деталях. И ещё синьору, которая вышла побелить облупившийся от ветра кусок стены под водосточной трубой, – вся в чёрном, в одной руке банка свежей извести, в другой – длинная палка с тряпкой на конце. Ставрос ждёт за дверью, я пригласила его в Волос поесть пиццы. Ты с нами? Давай, вставай.

Ада попыталась сесть, но спина заболела сильнее, а щеки вспыхнули жаром.

– Я, похоже, простудилась. У тебя есть аспирин?

– С ума сошла? Никаких лекарств без консультации с врачом. Ложись сейчас же и накройся одеялом.

– Но мне же жарко!

– Пропотеть тебе точно не помешает. А я пока принесу попить. Черт! Как жаль, что ты заболела... Завтра спрошу у Василики, есть ли поблизости клиника или, может, какой-нибудь врач...

– Завтра все пройдёт, вот увидишь. Иди уже к своему приятелю, не заставляй его ждать. И не буди меня, когда вернёшься.

– А ужинать?

– На кухне есть картошка, я скоро встану и сварю. Меня немного подташнивает, а от неё полегчает.

– Хочешь, посижу с тобой? Скажу Ставросу, что не поеду.

– Брось, Дария, не волнуйся так, иначе я тоже разволнуюсь. Езжай поесть пиццы.

Дария нехотя вышла. Ада услышала, как отъезжает машина, выждала пару минут, потом поднялась с постели и, уперев руки в поясницу, пошла во двор: она видела, что так ходят беременные, – правда, живот у них был огромным. «Что же ты творишь, Марчелло? Не больше рисового зёрнышка, а уже столько проблем...»

Выйдя на улицу, она остановилась у раковины, умылась и взглянула в ясное, без единого облачка небо. Сколько звёзд! И так близко: кажется, что Большая Медведица и вовсе устроилась на соседнем холме, положив голову на лапы.

Вернувшись в кухню, Ада поставила на плиту кастрюлю с тремя картофелинами, а пока они варились, достала дневник беременности и, проставив дату, записала: «Простыла. Потрясывает, болит спина. Похоже, поднялась температура. Надо завтра купить градусник». Поев обжигающей картошки, она почувствовала себя лучше и добавила: «Наверное, это просто от голода». Потом легла спать и заснула таким глубоким сном, что не слышала, как на рассвете домой крадучись вернулась Дария.

Проснулась она позже обычного. Из кухни доносилось бульканье кофейника. «Меня сейчас стошнит от одного запаха кофе», – подумала Ада. В это время она, как правило, была уже не дома, а во дворе, успев пережить очередной приступ рвоты, сполоснуть рот, умыться и причесаться. А то и на пляже, разок нырнув и сплавав туда-сюда, прежде чем идти в театр.

Дария что-то напевала, явно пребывая в прекрасном настроении. «Похоже, ужин в пиццерии удался, – подумала Ада, – и то, что было после ужина, тоже. Рада за неё».

Чарующий запах наконец проник в комнату. Но где же тошнота? Её не было, одно только безумное желание насладиться чашкой ароматного горячего кофе, и чтобы сахару побольше. А если у ребёнка будет родимое пятно? Как же она ненавидела все эти родинки, веснушки – в общем, все то, что нарушало однородный тон кожи. Но если он все-таки родится с родимым пятном кофейного цвета, причём прямо на лице? Смогу ли я полюбить его таким?

– Дария! Не выпей все, оставь и мне чашечку! Я уже бегу!

Ада вскочила с постели. Спина больше не болела, но она по новообретённой привычке упёрлась руками в поясницу и прошла в кухню. Дария возилась с чашками у посудной полки.

– Доброе утро. Сегодня лучше? – поинтересовалась она, не оборачиваясь.

– Да, гораздо. Чувствую себя совершенно здоровой, только голодной. Печенье ещё осталось? Но сперва кофе, и немедленно, запах просто с ума сводит.

Дария, держа в руке сахарницу, повернулась, и улыбка тут же сползла с её лица:

– Что ты наделала, Ада? Как? Откуда эта кровь?

О чём это она? Какая кровь, где? Я ничего не вижу. Безумие какое-то.

Но Дария, похоже, сама обезумела: она побледнела, словно собиралась грохнуться в обморок, и забормотала какую-то чушь:

– Так, не двигайся! Возвращайся в постель и ложись. Боже, какой ужас! И холодильника здесь нет, а значит, и льда. И телефона. Она меня уморит. Беги в машину сейчас же! Хотя нет, стой, стой! Да остановись же, черт возьми, я сказала!

Ада не двигалась, только присела на край стола и разинув рот глядела на подругу. Дария бросилась к ней, ухватила за край ночной рубашки и резким движением задрала её, продемонстрировав заднюю часть:

– Ты что, не заметила? У тебя кровь, а ты не заметила?

У самого края виднелось багровое пятно, похожее на цветок мака, засушенный между страниц толстой книги. Ада почувствовала, как что-то влажное и горячее стекает по правому бедру – медленно, даже до колена ещё не добралось.

– Что ты орёшь? – спокойно спросила она. – Это же просто месячные.

И, покачнувшись, осела на табурет, чтобы не упасть. Как она могла забыть, что беременна?

Разъярённая Дария ринулась в спальню подруги.

– Иди сюда и посмотри сама! – в бешенстве заорала она, словно обвиняя Аду. – У тебя кровотечение! Большая потеря крови! А ты и в ус не дуешь!

На белой простыне расплывалось кровавое пятно гораздо больших размеров, пропитавшее даже покрывало, которое домовладелец стелил вниз, чтобы не испортить матрас. Покрывало, наверное, служило ещё его бабушке: плохо впитывающая холстина, толстая и довольно грубая, с длинной бахромой по краям. А кровь была темной, густой, с плотными липкими сгустками.

Впрочем, Аде не впервой было видеть менструальную кровь такой консистенции.

Но что, если?..

Изучая купленное в Навплионе руководство, она ещё не дошла до главы о выкидышах – или, может быть, просто решила её не читать. И теперь не знала, почему это случилось без всякой боли, судорог или спазмов. Она ведь даже не проснулась! Совсем как обычные месячные, разве что несколько более обильные, но такое бывает. И точно в срок, разве что на месяц позже.

Дария была в ужасе. Она схватила Аду за запястье, но от волнения не смогла даже сосчитать пульс.

– Ты чувствуешь боль, слабость? Только, пожалуйста, не падай в обморок. Сможешь десять минут побыть одна, пока я съезжу в центр за помощью? Может, Василики уже в театре. Твою ж мать, да чтобы я ещё раз сняла дом на отшибе!

Она уложила Аду в свою постель и сунула ей под бёдра две завёрнутые в полотенца подушки, чтобы приподнять таз.

– Но я же вся перепачкалась, да и ты тоже. Может, лучше сперва сходить во двор и вымыться? А если найдутся прокладки...

Впрочем, прокладок всё равно не было: она знала, что Дария взяла с собой только «тампакс». Но кровь, казалось, текла не настолько интенсивно, чтобы пытаться её остановить. Если честно, пока запыхавшаяся Дария, нещадно ругаясь и заливая мотор, пыталась завести машину, кровотечение почти прекратилось.

Она подождала в опустевшем доме ещё минут десять – неподвижно, почти не дыша. Из латунной рамы на противоположной стене на неё обвиняюще глядела Ласкарина Бубулина. «Подумаешь, история! – будто бы ворчала она. – Я родила семерых, и это не помешало мне сражаться лучше любого мужчины. Меня даже сделали адмиралом, адмиралом российского флота!»

Ада закрыла глаза, чтобы её не видеть. За окном слышался шум моря и редкие крики чаек.

18

Тебя никогда не будет, Марчелло. Я не смогла убедить тебя, что стану хорошей матерью, и ты был прав, сто тысяч раз прав, оборвав пуповину. А может, тебя и не было никогда. Может, я себя обманывала. И Дария тоже меня обманывала – своей настойчивостью и давно устаревшим тестом на беременность модели Predictor. Она дважды заставила меня сделать этот тест, и дважды результат оказался положительным, но может, мы повредили его при транспортировке? Он ведь лежал прямо на раскалённой приборной панели. И срок годности мы не посмотрели.

Скучай по мне, Марчелло. Хотя как ты можешь скучать, если тебя никогда не существовало? Ты был не ребёнком, а мыслями о ребёнке, мечтой, надеждой. Или страхом, страхом катастрофы, которая разрушила бы мою жизнь, перевернула бы её вверх тормашками, как ту черепаху, только без шансов вернуть все в нормальное русло? Может, на этот раз Дария, воспользовавшись вместо кисти собственными желаниями, создала настоящий обман чувств, trompe-l'œil, или trampa, как говорят испанцы, – уловку, обманку, оптическую иллюзию, подобную тем, что она продаёт своим богатым клиентам? «Благодаря иллюзиям жизнь становится прекрасней», – говорила Дария, оправдывая свою ложь.

Где-то через четверть часа Ада понемногу начала двигать ногами, даже согнула колени – вроде нигде не мокро. Разве что неприятно тянула смятая и перекрученная ночная рубашка, но совсем чуть-чуть – просто лёгкий зуд там, где подсыхал «красный мак». Она осторожно спустила ноги с кровати, коснулась босыми ступнями пола, выгнула спину и потянулась. По телу сразу же прокатилась тёплая волна, мышцы налились силой, внутренней энергией. Значит, от кровопотери не помру, подумала она. По крайней мере, не в этот раз.

Дария всё не возвращалась. Ада осмотрела кровать, подушку, простыни, но только на махровой ткани полотенец виднелось по небольшому красному пятнышку, там, где были её бедра. Она взяла полотенца и унесла их к себе в комнату. Здесь, конечно, кровать была в ужасном состоянии: простыни в огромных багровых пятнах с темными сгустками («Дайте роз пурпурных и лилий», – всплыло в голове), холщовое покрывало тоже в крови – хорошо ещё, не протекло на матрас.

Вдруг почувствовав себя ужасно грязной и потной, Ада вышла во двор. Больше всего ей сейчас хотелось принять душ, пусть даже вода будет литься из резиновой трубки, спрятавшейся под увитой виноградом перголой. Но уже почти повернув кран, она передумала и, вернувшись в комнату, стянула с кровати простыни, бросила сверху оба испачканных полотенца. Потом скинула ночную рубашку, добавив её в общую кучу, и, оставшись совсем голой, оглядела своё тело. Вся пролившаяся кровь (плоть потерянного ею ребёнка?) впиталась в белье, лишь на ноге запеклась смазанная капля.

Связав попарно углы большой простыни, она, так и не вымывшись, надела купальник. Босая, с узлом в руках вышла из дома, перелезла через стену, выбралась на знакомый пляжик. Добралась до берега, стараясь не наступать на усыпавшие невысокие дюны морские лилии, или, с точки зрения ботаники, Pancratium maritimum^[60]. («Душу внука хочу я цветами щедро осыпать», – продолжало крутиться в голове.) Не будь заняты руки, непременно насобирала бы целый букет. Вошла в воду, сразу поглубже, чтобы не касаться дна, и поплыла в открытое море, таща за собой узел, который становился все тяжелее. Ты готов, Марчелло? Отпускаю? Медленно болтая ногами, только чтобы держаться на плаву, она развязала углы простыни, и ночная рубашка с полотенцами, словно живые, сразу же выбрались наружу, растянулись во весь рост, сперва застыв на месте, потом отплыв подальше, тихо покачиваясь на волнах и шевеля бахромой, словно причудливые медузы. Ада смотрела им вслед, по-прежнему сжимая в руке угол простыни. Она встряхнула её, потом ещё и ещё, пока та не разлеглась, не расстелилась по воде. Багровое пятно посередине с каждой минутой становилось всё бледнее. Прощай, Марчелло, – дитя, сын, мысль, мечта, иллюзия или, может, просто менструальная кровь.

Наконец она отпустила простыню, и та, подхваченная волной, медленно поплыла, плоская и угловатая, как огромный белый скат-манта, оставив за собой сразу растворившуюся тонкую нитку крови, узкую красную ленту, сгинувшую в бездонной синеве моря.

Потом Ада обернулась и увидела на пляже Дарию и Василики. Те махали ей руками и что-то кричали, но что именно, она не услышала, поэтому поплыла не торопясь. Избавляясь от последних следов случившегося, тщательно обтёрла бедра песком, а уже выбравшись на берег энергично потрясла головой, чтобы волосы побыстрее просохли.

– С тобой всё в порядке? – встревожено спросила Василики.

– Совсем чокнулась? – сердито перебила гречанку Дария. – Ты же утонуть могла!

«Совсем как Клоринда», – подумала Ада. Но сказала совсем другое:

– Я сейчас оденусь, и съездим в Навплион. Надо купить домовладельцу новые простыни и пару пачек прокладок.

– Какой тебе ещё Навплион! Бегом домой, надень туфли и возьми смену белья, я отвезу тебя в больницу в Волосе. Василики говорит, там довольно неплохо. С этим твоим плаваньем молись, чтобы инфекцию не занесла, – воскликнула Дария.

– Не поеду я ни в какую больницу! Мне нужно в святилище. Василики, как думаешь, твой друг из деревни может подыскать мне петуха?

– Зачем тебе петух? – удивилась Василики.

– Принести в жертву Асклепию. Он послал мне вещий сон, и я, как видите, выздоровела.