НАЦИ Актуальная фантазия на антифашистские темы с прологом и эпилогом

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

А р д ь е.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а.

П а с т о р.

Д о ч ь А р д ь е.

Ж у р н а л и с т.

В р а ч.

Р у т Д е н и.

П о л и ц е й с к и е, ж у р н а л и с т ы, м о р с к и е п е х о т и н ц ы, с у д ь и, ф о т о- и к и н о к о р р е с п о н д е н т ы, т о л п а.


Время действия — сегодня.

ПРОЛОГ

Сначала в темноте мы слышим официальное сообщение радиокомментатора, которое подхватят один за другим голоса других журналистов:

— Властями Берунаса выдан одной из европейских стран известный своими злодеяниями нацистский палач Августин Ардье!

— Палач Ноэль-Ноэля, виновный в смерти тридцати тысяч ни в чем не повинных людей, наконец арестован!

— Восьмидесятичетырехлетний больной старый человек должен отвечать за мнимые преступления, якобы совершенные полвека назад!

— Августин Ардье приговорен заочно в нескольких странах антигитлеровской коалиции к расстрелу! Наконец-то суд народов свершится!

— Советский Союз потребовал своего участия в суде над Ардье.

— Военный преступник доставлен в Ноэль-Ноэль. Он помещен под строжайшим секретом в одну из новейших тюрем города. Общение с ним разрешено только нескольким официальным лицам!

— На виселицу — старого наци!

— Этот матерый фашист, сделавший себе три пластические операции, почти сорок лет скрывался от правосудия. Его следы видны в Африке и по всей Южной Америке.

— Да будет жить вечно апостол национал-социализма Августин Ардье!.. Кавалер Железного Креста, Рыцарского Креста с бриллиантами… Наш духовный старший брат. Герой! Воин!

— Я счастлива — мой отец нашелся! Я не видела его сорок два года. Мне было тогда тринадцать лет… Конечно, я узнаю его… Это же мой отец!

— Суд над Августином Ардье — суд над фашизмом, живучим и по-прежнему опасным! Этого требуют миллионы честных людей на земле!

— Моего отца лично расстрелял Ардье! Я все равно сам доберусь до него!

— Кому понадобилось выдать Августина Ардье? Сорок с лишним лет он был неуловим! Что это? Свара между оставшимися гитлеровскими приспешниками? Месть? Или нацизм потерял силу в Южной Америке? Да и во всем мире?

— Жизни замученных борцов должны быть оплачены! Кровь требует отмщения!

— Мир не может быть спокоен, пока безнаказанно живут такие, как палач Ноэль-Ноэля!

— Самые страшные медицинские опыты над заключенными на совести оберштурмфюрера Ардье!

— Папа! Папа, я здесь!..

— Ардье отказался дать интервью журналистам, съехавшимся со всего мира.

На сцене становится чуть светлее, и в полутьме мы угадываем фигуру очень старого человека в темных очках. В наушниках с небольшими антеннами. Он глубоко сидит в передвижном кресле спиной к нам и так же, как и мы, смотрит на мелькающие блики экранов.

На авансцене несколько коротких, почти мгновенных интервью, А р д ь е за стеклянной стеной, перед которой цепочка о х р а н н и к о в. Он глух и неподвижен.


Ж у р н а л и с т. Ардье, вы шестнадцать раз приговорены к смерти! Решается вопрос — нужен ли новый суд?

Д о ч ь А р д ь е. Самое плохое для моего отца, что его привезли сюда, в Ноэль-Ноэль! От местных жителей и судей трудно ожидать объективности!

В р а ч (само здоровье). Вы хотите судить человека, который уже не отвечает за свои поступки?

Ж у р н а л и с т. Ардье, вы сами, своими руками расстреливали и каблуком кованого сапога добивали тех, кто был без сознания!

П а с т о р. Взгляните на него! Как сказал святой Иеремия: «Как потускло золото!»

Ж у р н а л и с т (заместителю прокурора). Вы должны разрешить мне задать ему несколько вопросов. Одно интервью.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Как заместитель прокурора округа Ноэль-Ноэля, которому президентом поручена судьба Ардье, я вынужден отказать!

Ж у р н а л и с т. Но почему?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Слишком много людей желают расправиться с Ардье собственными руками. А это дело нашего государства. Решит суд. Президент. Народ.

Ж у р н а л и с т. От имени народа я и хочу задать ему только один вопрос. (Кричит, прорываясь сквозь толпу охранников.) Эй, вы! Ардье! На вашей совести десятки тысяч жертв в пяти странах! Вы — старый человек! Испытываете ли вы сейчас муки совести? Или вы по-прежнему не хотите ничего слышать? И не видеть?


Молчание.


Ардье, ответьте! (Кричит еще громче.) Муки совести?


Пауза. Неподвижная, как мумия, фигура Ардье чуть колыхнулась. Тихий, неживой, но явственный бас что-то произнес.


(Еще громче.) Муки совести вас мучат?


А р д ь е (внятно). Никаких мук! (Пауза.) Я ни в чем не виновен!

Ж у р н а л и с т (кричит, понимая, что сейчас интервью прекратят). Хотите сказать, как другие, что только выполняли приказ?

А р д ь е (после паузы, твердо). Я делал то, что считал верным! Я боролся. (Усмехнулся.) А жертвы?.. Посмотрите на себя, на сегодняшний день. Их что, стало меньше? (Тихо.) «Меньше стали перерезать глоток, чтобы заполнить пустоту?» Хотя большой войны сегодня, кажется, и нет? А?

Ж у р н а л и с т. Вы — фашист!

А р д ь е. Да! И я горжусь этим!

Ж у р н а л и с т. Хуже! Вы — наци!


Ардье сделал движение рукой, как бы давая понять, что интервью закончено и он не хочет никого видеть.


З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Все! Больше ни слова. Очистите помещение!


Ч е т в е р о п о л и ц е й с к и х становятся по углам сцены. Стена из матового стекла опускается перед задником, оставляя по ту сторону экраны телевизоров, город, мир. Другая стена подразумевается по линии авансцены. Ардье остается один в пуленепробиваемой стеклянной камере. Включается мертвенно-фиолетовый круглосуточный свет.


А р д ь е (один, еле слышно). Я жив. Большое преимущество! Все-таки жив! (Медленно оглядывается, осматривается.) «Давайте наш ум заставим хотеть того, чего требует создавшееся положение». (Тихо рассмеялся.) А оно требует живого! Живой тянется к живому! (Смотрит на полицейских за стеклом.) Они для меня не больше, чем восковые фигуры мадам Тюссо. Вычеркнем их. (Пауза.) «Мышей и тараканов, львов и змей?» Где они? Они уже не для меня! Собаку? Рулли? Доброго добермана? Которого я кормил и который все равно готов был загрызть меня? (Пауза.) Где его кости? На тенистом кладбище Равенсбрюка. Между шарфюрером Критцем и умершим от перитонита Ландграфом. (Тихо.) Господи, помоги мне. В немощи моей… (Неожиданно.) Котят! Да. Два маленьких пушистых шарика! Белых, теплых… В старой тирольской шляпе! Как в Ритенбурге… В детстве!.. В тепле, на крыше нашего дома. (Пауза.) В одиннадцатом году жена почтмейстера дала мне марку. Одну марку! Надо было утопить только что родившихся двух котят… они были такие беленькие. Ничего на свете я так не любил, как эти маленькие, почти голубые беззащитные пушистые комочки! (Резко.) Говори себе правду! У тебя не хватало сил видеть, как они отчаянно сопротивляются, падая в темную воду речушки. Ты убежал, рыдая! Потом вернулся, но вода уже сомкнулась над ними. То, что ты вернулся, ты считал своей победой! (Молчание.) Как учил штудиенрат Шрамм. Что-то из латыни: «В человеческой жизни важна цельность, а не положительность». (Пауза.) Бред! Да, ты посчитал себя тогда цельным. Но побеждает тот, кто переживает даже самого сильного врага. Его тело гниет в болотах близ границы Парагвая. Не нужное уже никому. А я здесь! Я живой! И цельный! (Пауза.) И все-таки единственное, что я хочу, — это двух котят. (Кричит.) Двух белых котят! И шляпу…


Быстро входит З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а.


З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Что случилось? Я вызову врача!

А р д ь е. Двух белых котят! Белых! И старую тирольскую шляпу. Сюда! Мне на колени!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Но…

А р д ь е (смеется). Я хочу, чтобы мои фотографии с котятами на коленях обошли весь мир. Это мое законное право!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Оно будет законным, если просьбу поддержит ваш адвокат…

А р д ь е (деловито). И немного молока. Чтобы я мог покормить их… (Пауза.) Котята ведь не могут причинить мне вреда? (Неожиданно.) Разве что я… могу их задушить?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Завтра я дам ответ. (Вынул бумагу, читает.) «Судебной палатой города Ноэль-Ноэля, с подтверждением канцелярии министра юстиции, вам разрешено полчаса в день для свиданий. По списку, утвержденному мною и вышеперечисленными инстанциями».

А р д ь е. Пока не удовлетворят мою просьбу…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Вы собираетесь мешать ведению следствия и судопроизводства?

А р д ь е. Пока не удовлетворят мою просьбу…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (читает дальше). «Врач — в любое время».

А р д ь е. Я не нуждаюсь во врачах. Единственная моя болезнь — это старость! Быстрее — котят!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Это не в моих возможностях. (Сложил бумаги.) Я ознакомил вас с нашими правилами, предусмотренными законом. Я не только несу ответственность перед президентом — перед всем миром! Но в первую очередь — перед законом.

А р д ь е. Похоже, вас обуяла гордыня! (Смеется.) Похоже, что я уже не просто сенсация? А герой дня?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (бесстрастно). Закон позволяет вам задать мне вопросы по ведению следствия.

А р д ь е (быстро). Тараканов, кажется, еще не завелось в моей голове?


Заместитель прокурора молчит.


И на что же я могу рассчитывать? Если буду разумен?


Пауза.


З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. В лучшем случае… для вас… (Пауза.) Вы спокойно умрете. Без мучений, без позора. Тихо-тихо! Во сне…

А р д ь е. Вот как! И это говорит представитель государственного обвинения?.. «Без позора». По-вашему, позор — это суд?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Прецеденты нашего судопроизводства различны. Суд может быть завтра. Но его можно откладывать. Из месяца в месяц… И то и другое — будет законно.

А р д ь е. Из года в год?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. И это бы имело законное основание.

А р д ь е. Годы? В этой стеклянной клетке?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Да… В стеклянной клетке! Пока не улетучатся страсти. Страсть и закон — несовместимы. Закон предусматривает и возможное нездоровье подсудимого.

А р д ь е. Может быть, больница? Санаторное лечение? Хвойный лес! Белочки скачут по деревьям… Над речушкой, поросшей ольховником…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. В нашей стране есть места не хуже вашего родного Ритенбурга!

А р д ь е. И все-таки, в конце концов… Тихая смерть? Без мучений, во сне?! Тихо и молча? (Пауза.) А если такая смерть меня не устраивает?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Это зависит не от меня.

А р д ь е. А что тогда зависит от меня?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Помогать следствию и смело положиться на закон.

А р д ь е. Смело? Да? (Не сразу.) Как жаль, что я почти не вижу вашего лица! Подойдите поближе.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Это лишнее.

А р д ь е (усмехнулся). Боитесь… древнего старика? Мумию? Да? Основательно пугнули мы вас! (Довольный, смеется.) На целое столетие…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Вы…

А р д ь е (решительно). Идите! Я сам решу! Как мне умирать — тихо или громко! Среди сосен с белочками? Или от пули какого-нибудь авантюриста? Выступать мне на суде, да так, чтобы вздрогнул весь мир! Или забыть кое-какие имена и сообщить кое-какие сведения?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Не пытайтесь оскорбить закон в моем лице. Ваша жизнь… пока во многом зависит от меня!

А р д ь е (чуть повышая голос). Вот и следите за моей безопасностью! Я еще должен жить. Понятно? (Пауза.) Иначе вас растопчут! И ваши… И наши! Вы поняли меня? (Поднял указательный палец.) Надо хорошо! Тщательно! Добросовестно работать! Господин мой телохранитель! Я не задерживаю вас… Я буду спать — я увижу своих маленьких котят во сне. Я увижу все, что неподвластно вам. Не забывайте, что мой дух свободен! Все! Все! Вся моя жизнь со мной! Вам это никогда не будет доступно. (Закрыл глаза и сразу же по-старчески заснул.)


Заместитель прокурора осторожно, на цыпочках, вышел из камеры. Снова вспыхнули голоса комментаторов. Заговорили дикторы. В разноязыких, малопонятных нам речах комментаторов часто повторяется имя Ардье.

Ардье неподвижен. Он то ли спит, то ли в глубоком забытьи. П о л и ц е й с к и е проводят смену караула. Кто-то из новеньких невольно косится в сторону спящего старика, но обходящий караул. З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а неслышно для нас делает им замечание.

Кажется, Ардье спит. Вдруг он вскрикнул во сне. И снова. Снова. «Катя! Катрин! Катя!» Сам просыпается от своего крика.

Незаметно для Ардье в камере появляется В р а ч.


В р а ч. У вас что-нибудь болит? Вы кричали.

А р д ь е (долго молча смотрит на него, тот невольно смешался). А что? Что я кричал?

В р а ч. Вы просто кричали!

А р д ь е (не спеша). Нет, я не просто кричал. Я люблю! Иногда! Наедине с самим собой! (Пауза.) Или кричать на кого-нибудь! Хотите, я буду кричать на вас?

В р а ч. Это незачем…

А р д ь е. Что — незачем?

В р а ч (по складам). На меня кричать не-за-чем… (Делает шаг к старику.)

А р д ь е. Держитесь на расстоянии.

Вр ач. Я хотел… Я обязан!.. Послушать ваш пульс. (Пауза.) И кое-что вам сказать… С глазу на глаз.

А р д ь е. Когда суд?

В р а ч. Вы хотите его?


Ардье кивает головой.


Можно было бы избежать. Конечно, это крайне нелегко! Но мы готовимся…

А р д ь е (продолжая его мысль). Чтобы я умер тихо-тихо… без мучений?

В р а ч. Кто вам это сказал?! Поймите, вы уже не принадлежите себе. Вы принадлежите нам…

А р д ь е. Кому — нам?

В р а ч. Новому национал-социалистическому движению. Вы не представляете, каких сложностей стоило добиться, чтобы меня сделали вашим личным врачом!

А р д ь е (удивленно). И вы так сильны, что перед вами открыты даже двери моей камеры! (Отвернулся.) А! Я слишком стар, чтобы тратить нервы на детские забавы внуков. (Неожиданно кричит.) Почему мне не принесли котят?

В р а ч (остолбенело). Каких котят?

А р д ь е. Двух белых котят! В тирольской шляпе!

В р а ч (с готовностью). Я узнаю… Я проверю! Извините, но я должен говорить быстрее! Я должен сообщить вам…

А р д ь е. Прямо! Вы решили украсть меня? И у вас хватит сил и средств?

В р а ч. Конечно, это сложно! Но это была бы великая наша победа! Доказательство настоящих наших возможностей!

А р д ь е. Ну и что же?

В р а ч. Нас еще не все понимают. Слишком сильна ненависть к нашему движению. С нами еще боятся сотрудничать открыто!

А р д ь е (торопит). А для новых? Молодых?

В р а ч. Для них вы! Ваше время!.. Парадокс! Великое время! Могущество титанов!

А р д ь е. Один из них — я?

В р а ч (искренне). Вы — седьмой в списке самых значительных лиц национал-социалистического мира!

А р д ь е. Из живых?

В р а ч. Да! Из неуловимых! Вечных! Черной тенью летящих над горизонтом! Вы уже не человек! Вы — миф!

А р д ь е (медленным движением руки разрешает Врачу подойти ближе). Посмотри на меня! (Снимает широкие темные очки.) На кого я похож?


Врач невольно отступает: так странно и почти безжизненно исковерканное пластическими операциями лицо.


Молчишь? Я отвечу сам. Я похож на мумию. Мумию национал-социализма.

В р а ч (тихо). Да… Вам пришлось перенести нечеловеческое…

А р д ь е. Нечеловеческое…

В р а ч. Тем более вас нужно спрятать от этих десятков мощнейших телекамер… Фотокорреспондентов! Киноаппаратов! Вы должны оставаться навеки сильным! Молодым! Без возраста. Остаться идеей!

А р д ь е (усмехается). Значит, мое лицо… Вы не хотите? Чтобы у вашей идеи было мое лицо? Оно не устраивает вас?

В р а ч (не сразу). Это могло бы произвести не то впечатление. Мы и так много сделали, чтобы вас почти не снимали. И в очень урезанном виде показывали по телевидению. Только в выпусках кинохроники!

А р д ь е. Глупцы!


Врач отступил, не понимая.


Ты сам сказал: «Ненависть к фашизму разлита по миру». А ее нужно убирать, сметать, очищать! Растворять в самых сильных моющих средствах. Мы — герои рейха, концлагерей, газовых камер, рвов с тысячами расстрелянных — должны уйти. Громко! Навсегда! Чтобы ненависть в мире была удовлетворена. Чтобы мир успокоился: «Их больше нет!», «Мы отомстили!», «Впереди ясно и безоблачно»! Это должно быть лицо исстрадавшегося святого. Уходящего мученика. Лицо погибшей эпохи!

В р а ч. Но останемся мы…

А р д ь е (вдохновенно). Да! Остаетесь вы! Благовоспитанные мальчики, которые поклоняются Идее. Идее северного, белого, чистого, как альпийский лед, юного титана. «Сила! Чистота! Мужество!» Среди всего сегодняшнего бардака из вранья, безработицы, порнографии, продажности властей, бюрократизма, потери всяческой веры…

В р а ч (тихо). Вы — истинный герой.

А р д ь е. «Народ, который нуждается в героях, достоин сожаления». Но вы не народ! И никогда не путайте себя с народом. Вы — молодое, мускулистое, безжалостное движение хозяев жизни! Людей высшей Идеи! Как говорил наш Ницше: «Кто не состоялся как личность, может не учитываться в истории человечества!» Вот ваша заповедь. Ваша Библия. Наше будущее. Твое, мой мальчик. И мое тоже будущее. Восьмидесятичетырехлетнего старика.

В р а ч (в восторге понимания). Хайль Гитлер!

А р д ь е (спокойно). Вы найдете другое имя! Я не кощунствую! Я предрекаю! Вы боитесь показать меня народу? А что такое народ? Это то, что остается после того, как по человечеству кованым сапогом проходимся мы. Следы наших подков, наших дубинок, наших приказов и наших лозунгов делают лицо человечества удобным для того, чтобы его назвали народом. И он поверит и примет себя в наших рубцах, вмятинах. В шрамах от наших плеток!

В р а ч (горячо). Где вы были столько лет? Такие, как вы? Как не хватало нам вас! Вашей веры! Вашей силы! Духа вашего!

А р д ь е (еле сдерживаясь, ему почти плохо). Я здесь… Теперь я знаю, что мы должны сделать. Я скажу потом. Но скажу! Иди, мой мальчик! Иди… (Остановил Врача, когда тот был уже у самой двери.) И забудь! Вытрави из памяти мое лицо!


Врач не понял.


Может быть, ты еще что-то неоформившееся?.. Зыбкое?.. Детское! Ты можешь испугаться, вспомнив эти черты… (Смеется.) Они — не от жизни. А ты ведь, наверно, хочешь жить? Сладко и счастливо?

В р а ч. Я — солдат!

А р д ь е. Нет, неуверенно звучит твой голос! Но ты найдешь силу во мне. Каждый день я буду вызывать тебя. И ты будешь исполнять то, что скажу я. Я! (Тихо.) Ты, кажется, начал понимать, чего я хочу! Не утруждай меня повторением. Если ты хочешь пойти далеко… (Усмехнулся.) И жить долго-долго! Как! Я?! (Неожиданно яростно, почти истерично.) Ведь ты хочешь жить? Ты не хочешь, чтобы твое молодое тело стало куском гнили? Падалью? Анатомической сенсацией? Ведь такое тело отдадут студентам для изучения! Совершенное тело подлинного арийца? А? (Почти дрожит от рвущегося из него бешеного, нездорового темперамента.) Вон! Завтра! (Резкий жест на дверь.)


Врач, чуть не шатаясь, выходит из камеры. Ардье один. Снимает очки и обеими ладонями закрывает лицо, так что мы его почти не видим. Он словно остужает лицо холодом старческих рук. Потом осторожно-осторожно начинают двигаться его пальцы, нащупывая, исследуя, задерживаясь на буграх высокого лба, бровях, линии большого носа, складках старого рта.


Как прекрасно, что к старости волосы теряют цвет! Перестают виться, блестеть… И вот уже непонятно, каким ты был. Брюнет? Шатен? Кудрявый блондин? Редкие, пего-серые волосы на шишковатом черепе! Еле просвечивает пергаментная кожа на руках в гречке старости. Сколько отпадает лишних хлопот! (Смеется.) А? Когда я нашел его в Лиме в пятьдесят третьем, он был уже шатен. Почти как я! (Провел рукой по черепу.) Ах, Лима, Лима!.. Город густой тени! Многочисленных углов! Проходных дворов… Лима — город великой беззаботности! Она поглощает всякого. Даже того, кому нужно спать с револьвером под подушкой. Кому надо гнать и гнать от себя черные сатанинские сны. Ах, Лима, Лима! Там потеешь все равно от чего — от жары ли, от сладостей ли! От женщин! Или от страха! (Пауза.) Там я сделал первую пластическую операцию. Но он все равно узнал меня! Мы мирно пили местную водку и ели плоды авокадо. По старой русской манере закусывать спиртное. (Неожиданно резко.) И все равно! Тогда! В Лиме! Не он боялся меня! А я дрожал перед ним! (Тихо.) «Может быть, мы и нашли бы необходимое, если бы не искали лишнего!» (Пауза.) Да, если бы я ненавидел не его самого! Не его руки, глаза. Щель глаз! Стек в руках! Как метроном постукивающий по итальянской сандалии. (Задохнулся. Сдержал себя. Тихо.) Я возненавидел бы их всех! Как многоголовую саранчу! Не своя обида, взлелеянная под сердцем смертного, а боль предвестника! Крик пророка! (Усмехнулся недобро.) Но плясок не было! Нет! Не вышло! Хотя я как зачарованный смотрел на его стек. Я даже чувствовал, как удар перерезает мне лицо, руки, пальцы… Само дыхание! (Тихо.) Но плясок не было! Карнавал в Лиме шел без меня…


Тихо открывается дверь камеры, и в полутьме, не сделав и двух шагов, застывает на пороге фигура П а с т о р а. Ардье понимает, что тот слышал его последние слова — про карнавал в Лиме.


П а с т о р (улыбчиво). Человек перебирает лучшие дни своей жизни? Карнавал? Святость мгновений? Открытость сердца? Милые сердцу пейзажи? Лица… Когда душа открыта радости? Свету! Что может быть угоднее господу?! (Поклонился в знак приветствия.)

А р д ь е (спокойно). Не знаю — рад ли я приходу слуги господнего?

П а с т о р. Вы хотите сказать, что давно не исполняли приличествующих христианину отправлений?

А р д ь е. Больше! Я не могу сказать даже — верю ли я в самого господа бога! И в триединство его?

П а с т о р. Даже если бы вы были атеистом… мой долг навестить вас. (Пауза.) Наша душа не подвластна холодному разуму нашему. Она и мягче и неожиданнее холодной логичности рассудка.

А р д ь е. «Сердце еще плачет и не решается проститься, когда холодный рассудок давно уже приговорил и казнил»?

П а с т о р. Я знаю, что ваша Идея заставляла вас не раз поступать вопреки от природы доброму сердцу вашему. Но ведь вы искали путь миллионов ко всеобщему благу? А это уже печаль избранных!

А р д ь е. Сколько вам лет, святой отец?

П а с т о р. Почти святотатственно, но мне… тридцать три года.

А р д ь е. И вы так похожи лицом на сына господнего?

П а с т о р (скромно). Бог, не по силам моим, наградил меня сходством с единственным сыном своим.

А р д ь е (не сразу). Я питал горячую веру в детстве. До двенадцати лет. Моя старшая сестра, Рутти, заменившая мне мать, даже мечтала для меня о судьбе священника. Простой прачкой была милая моя Рутти! Сестра моя, душа моя. Подвертывала наши одеяла под матрас, чтобы мы не могли разбросаться во сне. Она никогда не целовала нас! Не читала нам сказок! Она жила ради нас. Неужели и тебя бог не оставил без той горы мук, смертных обид, что вынес я? Нет, он наверняка пожалел тебя! За неземную доброту твою! Чистый, нищий, светлый наш дом. Ах, Рутти! Рутти! Остаться бы нам навсегда! Не уходить, не переступать порога нашего старого дома!

П а с т о р (осторожно). А что случилось в двенадцать лет?


Пауза.


А р д ь е. Забылось сейчас… Есть многое, что не хочется вспоминать.

П а с т о р. Понимаю. Я пришел не для того, чтобы ворошить прошлое. Может быть, тягостное для вас?


Ардье молчит.


Я принес вам свет любви господней! Она не покидает ни великого, ни малого! Пока душа человеческая жаждет его.

А р д ь е (не сразу). Вы любите музыку? Или только церковную?

П а с т о р. Мы сегодня открыты и для современной музыки! Она приводит в наши храмы заблудшие души!

А р д ь е. Но для вас я не заблудшая душа? Вы назвали меня печальным избранником?

П а с т о р. Да! Ваше сердце сейчас — юдоль печали. Такое открывается господом только для избранных.

А р д ь е (задумчиво). «Избранный»? «Юдоль печали»? И это все?


Пастор молчит.


По-своему вы тоже избранный?

П а с т о р. Мое избранничество — только моя любовь к всевышнему.

А р д ь е (настороженно). А меня вы тоже относите к тем, кого возлюбил господь?

П а с т о р. Иначе бы он встал на вашем пути! И вы не смогли бы сотворить то, что вам было предназначено провидением.


Пауза.


А р д ь е. Не только мне!

П а с т о р. В великих деяниях ваших были тысячи избранных! Он! Дал вам жезл веры. И только поэтому за вами пошли миллионы!

А р д ь е (настойчиво). И миллионы нашли свою смерть! Тоже благодаря воле всевышнего?

П а с т о р. Ничто на этом свете не делается без воли отца нашего.

А р д ь е. И то, что я в этой стеклянной клетке, тоже его воля?

П а с т о р (словно не услышав вопроса). Среди тысяч избранных есть десятки, которым бог оставил жизнь после великих катаклизмов. Чтобы зерна пути их взросли заново.

А р д ь е. И он охраняет нас? Или только вы?

П а с т о р. Я говорил уже, что без его воли… Не случилось бы того, что было историей и жизнью миллионов… И искавших и павших! И вершителей и вершимых! (После паузы.) Вы знаете, о каких людях я говорю?

А р д ь е. Я-то знаю. (Усмехнулся.) Знаю по именам. По паспортам. По приметам. По тайникам и проводникам! По вкладам и надежным людям! Без которых ни я! Ни они! Не могли бы спасти ни себя и ни все то, что нам принадлежит! И что предстоит нам…

П а с т о р. Вот именно… Ради того, чтобы передать нам, вы должны забыть все, что только что перечислили!

А р д ь е. Вы мне это советуете? Вы?


Пастор молчит.


А если из меня это добудут пытками? Другие? Не вы!

П а с т о р (торжественно). Я не могу гарантировать, что суда над вами не будет… Но то, что вы не узнаете, что такое хотя бы подобие пытки, — это так! (Торжественно.) Не я — сам господь охранит вас от этого!


Пауза.


А р д ь е. А вы ничего не хотите узнать от меня?

П а с т о р. Я только слуга. Скромный посланник. Который задаст вам вопросы… когда на то будет Воля и Необходимость.

А р д ь е. Значит, и вам открыты эти двери?

П а с т о р. Так же, как почти все двери в этом мире.

А р д ь е. А может, моя тихая-тихая смерть во сне… без мучений… избавит вас от страха, что я проговорюсь? По старческой болтливости?

П а с т о р (просто). Кому? (Огляделся и развел руками.)


Пауза.


А р д ь е (то ли со злорадством, то ли с гневом). И все-таки мои братья! Сослуживцы! Такие же, как я, ветераны нашей идеи… Они на свободе! На воле! А я как птица в клетке! Это ли конец угодной всевышнему жизни?

П а с т о р. Не ропщите на волю божью! (Тише.) Он выбрал для вас путь откровения! И у вас будет время понять его пути и помыслы. Они сами придут к вам на уста. Откроет и развернется ваша память для всего, что угодно господу. И нам, слабым слугам его. И пусть… эти маленькие твари господни… будут напоминать вам о вечной милости его.


Откуда-то из глубин рясы Пастор достает старую тирольскую шляпу и протягивает Ардье. Тот ощупывает ее. Замирает. Он действительно то ли плачет, то ли смеется.


А р д ь е. Два белых котенка? В старой тирольской шляпе? Господи! Как семьдесят два года назад!

П а с т о р. Это не случайно, что имя господне сейчас посетило вас. Молитесь за него, Августин Ардье!


Чуть наклонив голову в знак прощания, Пастор делает движение к двери, которую услужливо распахивает перед ним З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, остающийся по другую сторону камеры.


(У двери.) Запомните! Как говорили древние: «Спутник надежды — страх. Ты перестанешь бояться, если перестанешь надеяться». Кроме господа, у тебя нет надежды! Сын божий, Августин! (Уходит.)


Ардье один. Он сидит, откинув голову, и только руки его неожиданно нежно гладят и играют с беспомощными котятами. Слабая улыбка бродит по его лицу.


А р д ь е. Катя!.. Катрин! Почему так хочется повторять это имя? Ведь я уже не помню, как ты выглядела! Или оттого, что я снова в клетке? Снова в паутине? (Пауза.) Где ты, куда бросило тебя это бессмысленное бессердечное время? Судьба?


Тихий, далекий звук флейты.


Зачем снова эта флейта? Я забыл! Забыл о ней! Я разучился!.. Зачем только мир зовет нас в свою пучину? Что он может предложить нам вместо света любви к невинности? Холод кафедральной господней любви? Мучения и мгновенный, пепельный жар плоти? Сатанинские прельщения власти? Одиночество — от края и до края?! Без меры и границ? Кровь на наших руках? Измены любимых и казавшихся любящими? Холод взрослеющих детей? Неизбывный, вечный страх расплаты за любую радость? За самое малое откровение? Пустоту надежды, которая вечно оборачивается блефом? Пропастью? Преступлением перед всеми? Перед собой… Перед тщетой души своей? В мире, где она тает, невинная душа наша! Маленькое горячее сердце, что любит и держит весь мир в самом изначалье нашем? В бессмертии и любви детства человечьего?


Флейта звучит все явственнее, все требовательнее и чарующе.


(Еле слышно, сквозь слезы.) Зачем ты поешь, флейта крысолова? Разве так уж надо обессердечить нас? Ведь это не крысы, это сердца наши уходят вслед за тобой! За ним из мира людского! А остаются только пустые города! Только холод камней! Бессердечие! Пустота! (Пауза.) Где благо душевное первых лет наших? Милосердие где? Простая людская жалость? Тихое великодушие? (Громче.) Синяя зелень травы, где ты? (Протягивает руку, и, словно подчиняясь ей, флейта звучит все отрешеннее, выше, надземно. Нечеловечески совершенно… После долгой паузы, очень тихо.) Неужели все началось с того, что я за марку почтмейстерши… утопил двух… (Не может говорить.) Котенок… И еще раз котенок. Так сколько же? Двое. Порядок есть порядок? Даже для двенадцатилетнего честного мальчика, который получил за работу марку. Целую марку! (Быстро.) Но эти двое еще здесь — со мной! (Опускает лицо в теплую тирольскую шляпу.) Катя, Катрин, они со мной!


Ардье не слышит, как З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, провожая Ж у р н а л и с т а в камеру, делает ему последние наставления.


З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я повторяю еще раз — у вас есть всего пять минут. Ни секунды больше!

Ж у р н а л и с т. А гарантия, что наша беседа с преступником будет действительно наедине? Никаких подслушивающих аппаратов! Только мой магнитофон должен иметь эту беседу!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Вы знаете, как это было трудно…

Ж у р н а л и с т. Но наш радиоконцерн внес достаточную сумму. Не так ли?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (нехотя). Достаточную.

Ж у р н а л и с т. Так что — гарантия?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Не сомневайтесь! Когда идет вопрос о таких суммах, вы сами понимаете — слово чести.

Ж у р н а л и с т (усмехнулся). «Слово чести»!


Заместитель прокурора распахивает дверь в камеру. Журналист быстро входит и сразу делает с десяток моментальных снимков. За эти несколько секунд мы видим — как на мгновенном фото — поднимающееся лицо Ардье, его растерянность, невысохшие слезы, гнев, испуг, закрывающую лицо поднятую руку, откинутую назад голову. Наконец, обычное каменное спокойствие.


Ж у р н а л и с т (энергично). Вы заявили при первом интервью, что не испытываете никаких мук совести.


Молчание.


Вы по-прежнему готовы повторить это?


Ардье молчит.


(Как ни в чем не бывало.) Вы сказали, что делали только то, что считали верным. (Пауза. И с новой энергией.) Может быть, вы так стары, что не помните тридцать тысяч расстрелянных только здесь, в Ноэль-Ноэле?


Молчание.


Или вы хотите сказать, что никогда не утруждали себя подсчетом? Сколько тысяч?.. Я повторяю: сколько тысяч людей? Вы! Убили собственными руками? Да, собственными! Из револьвера! Из автомата! Пуская своими руками газ в душегубки! Разбивая черепа своими знаменитыми коваными сапогами?


Ардье молчит.


Или вы забыли ваш стек с оловянной трубкой внутри? Им вы забивали людей, не щадя сил своих! Да, вы большой труженик, Августин Ардье!


Ардье молчит.


Может быть, вам напомнить о тех усовершенствованиях, которые вы сами изобрели в лагерях Равенсбрюк и Салечюте? Утрамбовка тракторами и бульдозерами канав с живыми людьми… Только присыпанными землей? Вы, кажется, долго искали столь дешевый способ уничтожения? Когда вам пришла в голову столь блистательная идея? К раннему утру? Когда вы ночь напролет сидели у окна в творческих муках? Или за рюмкой рейнвейна? Вы так же его любите? Или любили? Вы не пьете сейчас? Вы бережете свое здоровье?!


Молчание.


А чем плохи были ваши медицинские исследования над заключенными? Вы же создали единую медицинскую бригаду! И сами развлекались тем, что брали в руки скальпель, шприц! Никогда в жизни не имея представления хотя бы об азах медицины! Вы вносили свою посильную лепту в немецкую науку? Например, укол парафина в сердце… Мгновенная смерть! Но парафин дорог! Можно ввести просто капельку воздуха. Вообще бесплатно — а эффект тот же!


Ардье молчит.


Вы же всю жизнь любили деньги! Искали их везде — в торговле человеческой кожей, волосами, зубными коронками, мостами, глазными роговицами… Вы ведь копили не только для рейха? Но и для себя! Недаром многие считали, что вы немало преуспели в финансовом отношении! Да и вообще, где касса Ноэль-Ноэля? Деньги? Драгоценности? Картины? Антиквариат? Сворованный вами и вашими людьми? Только та очень серая жидкость, что за вашим сто раз перекроенным лбом, знает, куда делись все эти безмерные ценности!


Ардье что-то тихо прохрипел.


(Смеется.) Ого! Мумия заговорила! Деньги — вот что еще волнует старого каннибала!


Ардье молчит.


Или, может быть, вы ответите мне такую малость — где знаменитая коллекция флейт? Сорок три единицы хранения! Среди них даже флейты Древнего Рима!.. Флейты Фуэнтано и Жирони? Пьянтковского и дель Фуарто?.. (Тише.) Флейта, на которой играл мой отец… (Сел, замер. Вытянул ноги, выключил магнитофон. Тихо.) Мне плевать, что вас шестнадцать раз приговаривали к смерти! Смерть — это ничто! Я уже немолодой журналист. Я видел и Соуэто и Вьетнам. И тихие расправы каморры. И гильотинирование последнего французского преступника, который был удостоен этой чести. Я понимаю, что вы уже выжили из ума! И будете как истукан повторять: «Хайль! Хайль! Хайль!» Что вам остается?! Молчать и делать из себя историческую фигуру! Вы прожили так долго, что я уже вряд ли проживу даже половину вашей жизни! У меня больное сердце. Врожденное… Мать моя родила меня под бомбежками Варшавы. Нет! Я плохо считаю! Я все-таки прожил больше половины вашей жизни! И теперь буду только догонять вас! Догонять! (Замолчал.) А мой отец… Он был в ваших руках! Вы видите, что я выключил магнитофон. Он, рассказывают, даже обучал вас игре на флейте?! Мой отец… Он так никогда и не узнал ни о моем рождении, ни о смерти своей подруги — моей матери Кати Пьянтковской. Ведь она была тоже дочь великого флейтиста…


Флейта осторожно начинает свой мотив.

Ардье словно вздрогнул.


Так запомните, что бы ни придумывали здесь «местные» чудики — а они большие изобретатели, когда дело касается вас, выживших из ума «наци»! Я вам обещаю одно — если не будет суда… где я выступлю как сын одной из ваших жертв… И не только я… Я приведу с собой еще кое-кого! Если суда не будет, я все равно убью вас! Убью страшной, медленной, коварной смертью… Как вы убили моего отца! О, не смейтесь! Я заработал за свои почти пятьдесят лет достаточно денег! Я хорошо расплачусь за единственное, что меня еще волнует. Расплачусь раз и навсегда!


Флейта делает неожиданное, но естественное крещендо. Замирает так естественно, как будто каменеет сама тишина.


А р д ь е (хрипло). Кого… вы приведете еще? На суд? Если нет Катрин! Кати! Кого?

Ж у р н а л и с т (замер от неожиданности). Сестру моего отца. Старшую сестру Жана Дени.


Ардье опускает голову. Кажется, что его внимание занято только котятами, что шевелятся в старой тирольской шляпе.


А р д ь е (после паузы). Скажите, что их пора кормить! Пусть принесут молока! (С трудом добавляет.) Только теплого!


Темнота. Короткая фраза флейты, словно оборванная паузой.

И снова сначала из темноты, а потом с десятка сторон падает на зрителя поток информации. Комментарии, радиовыпуски, свежая хроника: «Полицейские обстреливают какой-то автомобиль», «Захват преступников. Люди с поднятыми руками. Толпы манифестантов с призывами бороться с неонацизмом», «Ардье, которого, как куклу, полицейские перетаскивают в бронированный фургон».


Г о л о с а к о м м е н т а т о р о в. Неудавшаяся попытка выкрасть фашистского преступника!

— Силы, сочувствующие нацизму, вновь показали, что для них нет ни законов! Ни неприступных тюремных стен! Ни правосудия!

— Ардье схвачен в сорока километрах от португальской границы…

— Только бдительность простых людей разрушила планы неонацистов…

— Кто стоит за спиной фашистского палача?

— Кому выгодно убрать Августина Ардье с политической сцены?..

— Запрос делегатов левого блока правительству и министру юстиции: «Как такое могло случиться в демократической стране?»

— Дочь Августина Ардье заявила: «Величие моего отца, что он не сдастся ни в девяносто, ни в сто лет… Ардье — бессмертен!»

— Тысячи бывших узников фашизма требуют: «Суд над Ардье не терпит отлагательств!»

— Известные журналисты левого толка выдвигают свою гипотезу грязной возни вокруг матерого наци!

— Общество защиты прав человека потребовало соблюдения всей законности и гуманности по отношению к человеку, которому восемьдесят четыре года!

— Канцелярия президента объявила, что завтра будет опубликовано заявление главы государства!

— Меры по охране Ардье усилены! Министр юстиции взял под свой контроль безопасность и меры пресечения по отношению к фашистскому преступнику!


Медленно освещается сцена. Сначала мы видим по углам камеры шестерых м о л о д ы х п е х о т и н ц е в с автоматами на изготовку. Они делают несколько шагов друг к другу, и из глубины сцены выкатывается коляска, на которой, сгорбившись, сидит еле живой А р д ь е. В тех же темных очках, в наушниках. Очень тихий, почти неподвижный. За ним следует З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Он строг, мрачен, официален. Морские пехотинцы устанавливают коляску Ардье, и опустившиеся стеклянные стены делают камеру в два раза меньше, чем она была в первом акте. Почти клетка… Клетка для человека.

Охрана все время присутствует на сцене. Только периодически происходит почти экзотическая, с грохотом подкованных башмаков, с точностью военного ритуала, смена караула. Олицетворение силы и порядка.

Наконец Ардье слегка приподнимает голову и долго внимательно осматривает каждого из морских пехотинцев.


А р д ь е (усмехнулся). Какая честь! (Пауза.) Наверняка они так же маршируют перед приезжими премьер-министрами и партийными лидерами?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (значительно). Ардье! С часу на час ожидается заявление президента.

А р д ь е (сразу). А ведь я помню этого мальчишку! У нас было дело на него.


Пауза. Заместитель прокурора смущен.


Сколько же ему было в сорок четвертом? Лет семнадцать, не больше! Эх, надо было отправить его в Германию! Но я почему-то пожалел его. Почему? Так. Наверное, ничего конкретного за ним не было?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (настойчиво). Президент сам назначит дату суда. Он высшая судебная инстанция в стране.

А р д ь е (смеется). Ах вот как! Да-да, он попался в облаве на рынке. Выбросил какие-то листовочки… Играл в Сопротивление. А может, просто спекулировал на «черном» рынке? А? Да, пожалел я его! Пожалел! А не должен был делать этого! Ведь мне платили не одну марку, как за тех котят! Гораздо больше!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (бесстрастно). Закон запрещает неуважительно говорить о президенте страны! Это так же можно расценивать, как политическое преступление.

А р д ь е (спокойно). А что мне ваши советы, господин прокурор? В мое время за то, что вы не смогли помешать моему побегу, вас бы ждала… (Усмехнулся.) Что бы вас ждало, а? Догадываетесь?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Как частное лицо, я могу догадываться. Но это не имеет отношения…

А р д ь е (перебивает его). Правильно! Виселица! А вас даже не убрали от меня! Как будто надзиратель не несет той же кары, как надзираемый! Мы всегда стояли на том, что голова упустившего государственного преступника должна — по крайней мере! — заменять голову бежавшего! (Снова усмехнулся.) И вы знаете, было больше порядка! Несравненно больше, чем у вас! Ну, что вы поставили вокруг меня этих попугаев? Для чего? Разве что для цветного телевидения? Эффектно? Да? А эффективно только то, что просто — работа, страх, деньги! Преданность, оплаченная кровью. Смерть, наконец!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Но вы все-таки опять здесь? В камере? (Тише.) Подсудимый Ардье, не забывайте, что не вы выносите здесь дисциплинарные взыскания!

А р д ь е. О! Так вы тоже, оказывается, антифашист?! (Смеется.) Я все больше замечаю, что фашизм не любят люди, которые не хотят работать! Не любят, не умеют! И не хотят! (Поднял палец.) А тот, кто не умеет подчиняться, нести кару, не может приказывать и карать! Вы рассчитываете на деньги? За них вы надеетесь купить и подчинение? И честность! И труд до седьмого пота? Но деньги — обоюдоострая вещь! Они развращают человека. Когда-то они развратили и меня! И началось с малого. С одной марки. Но без страха! Без идеи! Человек становится товаром! Его покупает тот, кто больше заплатит! Самый бесчестный, мерзкий человек на земле, имея деньги, имеет власть, бо́льшую, чем вы. Да и власть над всеми вами. Над всеми вашими… так сказать… демократическими институтами! А?! (Хохочет хрипло и удовлетворенно.)

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Жандармерия и органы юстиции не могут найти следов организаторов вашего побега. Все четверо, кто был с вами в машине, убиты!


Пауза.


А р д ь е. Мне казалось, что все мои кости, все внутри перемешалось, когда меня, как мешок, бросали из рук в руки!


Пауза.


И те, кто спасал меня! И те, кто ловил! Все были безжалостны к старику.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Да, ваше здоровье оставляет желать лучшего. Врач прав: вы накануне кризиса!

А р д ь е. Врач? (Пауза.) Ну что ж, этого мальчика надо отметить!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. В каком смысле?

А р д ь е. Это уже мое дело. И мои пути. (Неожиданно с тоской.) Ах, зачем же раздавили моих милых котят!.. Когда тащили меня из этой камеры! А еще освободители! Они так тихо и беззащитно пискнули! Когда кто-то наступил на шляпу… Словно попрощались со мной. Теперь уже навечно! (Вздохнул.) Это последнее, что я помню! Когда мне сделали какой-то укол.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Боюсь, что закон не может снова удовлетворить вашу просьбу…

А р д ь е (недобро). У меня нет больше просьб! (Оценил реакцию.) Старика с кошечками на коленях больше нет! «Он повзрослел, значит, сломался?» Нет! Меня уже не надо снимать на трогательные фотографии и рассылать вдовам моих коллег-ветеранов… Начинаются другие счеты! Вне меня! Вне плоти моей!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Мне сказали, что вы хотите принять причастие?

А р д ь е (многозначительно повторяет). Я бы хотел принять причастие… Ну что ж! Я хотел бы!


Заместитель прокурора двинулся к выходу.


А вы никогда не задумывались, что «даже бессловесное животное — носитель добра. И в нем есть добродетель и своего рода совершенство»?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. О чем вы? О кошках?

А р д ь е. «Но животное никогда не будет, не может быть в полной мере ни добрым, ни добродетельным, ни совершенным!» Так что не будем с вами терзаться тем, что было когда-то! Почти сто лет назад? А? И жена почтмейстера давно умерла. Да и река высохла. Унесла все с собой!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Ардье… Это нехороший признак! Вы заговариваетесь!

А р д ь е (горячо). «Привилегия эта выпала на долю разумных существ. Только им дано постичь: почему? каким образом? зачем? Истинное добро заключено лишь в разумных существах!»

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я не понял — врача или пастора?

А р д ь е (неожиданно язвительно). Ах, как много бы я дал, чтобы посмотреть ваше дело, господин заместитель прокурора! Я ведь все-таки профессионал! Ах, как много бы я прочитал в этих скупых сведениях!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (сдерживаясь). Я всегда был лишь слугой закона. Скромным, исполнительным чиновником.

А р д ь е (медленно, с чувством). Вот у таких… «скромных и исполнительных»… всегда найдется материала… процесса на три! Таких, как мой. Не меньше!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Зачем вы стараетесь сделать из меня врага?

А р д ь е. Затем, чтобы вы… На суде… В своем обвинении! Против меня… Имели личную ненависть! Личную! Ко мне! И к деяниям моим!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (не сразу). Закон выше моих личных пристрастий…

А р д ь е (откинулся на кресле, тихо рассмеялся, подобрел). А вы что думаете… В нашем кругу… В наше время… мы так же не топили друг друга?! Своих же, верных товарищей по партии не посылали на виселицу? В камеру? Под пулю? Ох! Как бы не так! Да, мы знали, что они столь же верны идее, как каждый из нас. Но! (Пауза. Многозначительно.) Но! Должен быть естественный отбор! Страх! И наказание! Тогда и будет абсолютное подчинение! Тогда механизм государства безукоризненно управляем и послушен! (Усмехнулся.) Как ребенок в исправительном доме! (Отвернулся. Жестом отпустил Заместителя прокурора. После паузы морским пехотинцам, зная, что они не слышат его, стоя по другую сторону стеклянной стены.) Ну что, истуканы?! Напялили на себя обезьянью форму, получили скорострельную палку в руки и чувствуете себя покорителями мира?! А по вечерам в кабачках рассказываете про доисторическую мумию? Которая когда-то… где-то… Не в том ли веке? А может, еще до рождения Христова? Что-то там натворила?! Или вас гипнотизируют цифры — тридцать тысяч, сто тысяч?! Казнят и за одно убийство! А тут рядом с вами даже не Синяя Борода, а какой-то монстр. Маньяк! «Такие были только когда-то…» (Пауза.) Нет, дурачье! Такой же монстр сидит в каждом из вас! Важно, сколько вам заплатить. Когда-то хватало и одной марки! Теперь дороже! Гораздо дороже! Но если заплачено — исполняй! Деньги — товар — деньги! И вы уже сделали первый шаг, взяв те скорострельные палки в руки! Божественная свобода безнаказанного убийства! Вы еще не пробовали той крови? Где-нибудь в очень пыльных саваннах Африки? Или джунглях какого-нибудь Лаоса или Вьетнама? А убивать-то хочется! А! Хочется с той же кровавой жаждой, как хочется женщину? Вам, молодым! Даже не вам! А вашим безмозглым, мускулистым молодым телам?! Чему вас учили? Хотя бы ваши учебники — «только внешне упорядоченному хаосу»?! А бороться с собой? А вы скажете — зачем? А выдержать из последних сил? А вы спросите — ради чего? Слабого, больного, миллион раз битого человека поставить над сверхчеловеком? И судить перед всем миром всех этих «сверх»?! Вы закричите: «А мы тут при чем?!» А повернуть гигантское зеркало в лицо миру — смотрите, какие вы?! Расхохочетесь, и не больше?! «Кто мы такие, чтобы судить! Нам не приказывали! Нам не платили за это! Мы — только на службе. Мы — как все! От нас-то что зависит?» (Усмехнулся.) «Да, надо слишком много меняться, чтобы в конце концов стать цельным!» Ты не совсем уж не прав! Старый мой друг… Сенека!


Из глубины сцены появляется д о ч ь А р д ь е, сопровождаемая З а м е с т и т е л е м п р о к у р о р а.


Д о ч ь (многочисленным фоторепортерам, которые снимают ее). Пощадите меня! (Улыбается, повернувшись на вспыхнувший блиц.) Я же так волнуюсь! (Резко поворачивается на объектив телекамеры.) Мне кажется, что я не выдержу! (Поправляя меховую горжетку.) Боюсь, что от радости у меня будет разрыв сердца! (Снова позируя.) «Отец увидит своего ребенка!» (Снова разворачиваясь на телекамеру.) «Встреча через сорок с лишним лет…» (Улыбается.) Нет, я не плачу — я ликую!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (журналистам). Господа! Время покинуть помещение!


Сопротивляющихся репортеров решительно выпроваживают полицейские. Заместитель прокурора и дочь Ардье остаются вдвоем.


Прошу.


Д о ч ь (растерянно). Как? Уже… (Пауза.) Так сразу?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Время здесь расписано по минутам.

Д о ч ь. Я боюсь, что у отца… будет разрыв сердца, когда он увидит меня!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. В его жизни было слишком много случаев, чтобы получить разрыв сердца. Но, как вы увидите, он жив!

Д о ч ь. Да, да, конечно. Но так — сразу… Вы войдете со мной?.. Вы поддержите меня?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Это лишнее.

Д о ч ь. Мой отец… Папочка… Бедный мой папочка!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Не стоит начинать со слез. (Мягко подталкивает ее в камеру. Но сам, после колебания, не входит. Осторожно закрывает тяжелую стеклянную дверь.)

Д о ч ь (делает шаг к отцу, который спит или делает вид, что спит). О! Боже мой!


Пауза. Она невольно оборачивается на стоящего по другую сторону двери Заместителя прокурора. Тот молча удаляется.


А р д ь е (тихо). Это я, Лизхен.

Д о ч ь (неуверенно). Да, да…

А р д ь е. Когда ты успела так повзрослеть? (Пауза.) Ты же для меня по-прежнему длинноногая, голенастая девочка с русой челкой… Подойди поближе!


Дочь не решается.


Я понимаю… Вид старости ужасен! Даже если это твой родной отец…

Д о ч ь. Не говори так!

А р д ь е. У тебя по-прежнему те же светлые-светлые глаза? Как два заиндевевших цветочка? Я хочу заглянуть в них. Так подойди же…

Д о ч ь (словно в трансе). Да, да… «заиндевелые цветочки…» Что-то знакомое! Да, да, это отец говорил так. Именно так.

А р д ь е. А кто же для тебя я? Как не отец?

Д о ч ь. Я думала, ты… (Неожиданно.) Здесь чем-то пахнет!

А р д ь е. Тюрьмой…

Д о ч ь. Нет, еще чем-то…

А р д ь е (спокойно). Еще здесь пахнет старостью! А ее ты больше всего боишься, маленькая моя Лизхен! Ты еще не перешла этот рубеж, за которым уже нет страха. (Неожиданно.) Тебе еще нужны любовники?

Д о ч ь (шокирована). О!

А р д ь е. Кто, как не отец, может задать тебе такой вопрос?

Д о ч ь. Нет! Я пока не могу…

А р д ь е. Не можешь признать во мне своего отца? Это место в твоей душе заросло небытием… Я понимаю! Так радуйся, что тебе не надо ухаживать за этим полуживым старцем! Все заботы о нем взяло на себя государство! (Тихо.) Ха-ха…

Д о ч ь. Нет! Ты же был… Ты же был такой мощный! Высокий! Такой красавец… А твои большие белые руки… Твои пальцы, длинные, холеные! С овальными, всегда ухоженными ногтями. (Бросилась к нему.) Покажи мне твои руки!

А р д ь е (протягивает руки). Лизхен!

Д о ч ь (отшатывается). Что с ними?

А р д ь е. Девочка! Пожилая моя девочка! Эти руки два раза горели…

Д о ч ь. Но… как же…

А р д ь е. Первый раз я должен сам был поджечь их. Это малоприятно, поверь мне.

Д о ч ь. Но зачем? Почему?

А р д ь е. Ты забыла про отпечатки пальцев? Про такую малость? Или ты не знала, кто твой отец?

Д о ч ь (машинально). Герой… Мой отец — гордость нации!

А р д ь е. Я знаю, мои товарищи не забывали о тебе.

Д о ч ь. Нет, это ты… Ты в первую очередь! (Замолчала.) Прости, я уже живу в другом мире. Я не могла, наверно, быть достойной тебя! Я просто… обывательница!

А р д ь е. Я рад за тебя. (Пауза.) Ты замужем? У тебя есть дети? Мои внуки?


Пауза.


Хорошо. Не будем об этом. Надеюсь, ты не нуждаешься?


Пауза.


Ну что ж… Теперь, после процесса, твои мемуары принесут тебе немного денег. (Попытался улыбнуться.) И почти никаких забот обо мне.

Д о ч ь. Я готова! Но я не знаю…

А р д ь е. Сделай мне приятное. Вспомни. Хоть что-нибудь… О той жизни. Ты же не была тогда несмышленышем.

Д о ч ь (после паузы). Мы так хорошо жили. В Равенсбрюке. Как в сказке. Сад… вишни, лавры…

А р д ь е. А нашего добермана… Ты помнишь, как его звали?

Д о ч ь. Не-е-ет…

А р д ь е. Что с твоей памятью?

Д о ч ь (тихо). Я… я боюсь тебя.

А р д ь е (не сразу). Разве я когда-нибудь наказывал тебя?

Д о ч ь. Меня — нет.

А р д ь е. Разве ты видела, чтобы я наказывал других!

Д о ч ь. Нне-е-ет!

А р д ь е. Хотя бы нашего милого добермана? Кстати, его звали Рулли!

Д о ч ь (радостно). Правильно — Рулли! Рулли! Как же я могла забыть? Нет-нет, я просто сегодня как сумасшедшая! Конечно, Рулли!

А р д ь е (раздраженно). Что-нибудь еще ты помнишь?

Д о ч ь. Твою форму… Нашу машину… Черную, длинную, «даймлер». Твой стек!

А р д ь е. Ну!

Д о ч ь. Помню твою флейту. Как ты играл на ней!

А р д ь е. Ты все спутала! (Не сразу.) У нас была другая машина. И я не играл на флейте!

Д о ч ь. Да-да, на ней играл наш садовник, из заключенных…

А р д ь е (перебивает ее). Ты помнишь какого-то садовника и не помнишь меня!

Д о ч ь. Но ты же сжег все свои фотографии! Тогда, перед самым концом! А садовник… Почему он мне запомнился? У него еще была такая смешная болезнь, вроде падучей. Он начинал дрожать и вертеться. Словно танцевал. А ты бил его стеком, которым наказывал и Рулли. Ты доводил его до такого состояния, что все гости смеялись. Он начинал кричать, прыгать как бешеный! Как какой-нибудь…

А р д ь е (жестко). Ты ошибаешься. Я никогда не наказывал Рулли! Я только показывал ему стек, чтобы он знал, кто его хозяин…

Д о ч ь. Да-да, конечно. А этого Дени ты…

А р д ь е (резко). Хватит про него… (Тихо.) Как ты могла запомнить его фамилию!

Д о ч ь (бесхитростно). Жан Дени! Ты же хвастался перед гостями, что такой знаменитый музыкант у тебя вроде второй собаки.

А р д ь е (жестко). А он и был второй собакой. Я вышиб из него дух! Самое главное — дух! Тем стеком! И это был не танец, а болезнь… Пляска святого Витта. Болезнь вырождения.

Д о ч ь. Да, ты возил его с собой как диковинку. И в Мюнхен и в Пруссию. И только здесь, когда уже все было кончено, расстался с ним.

А р д ь е. Да, я послал его в «газенваген».

Д о ч ь. Он плакал? Целовал твои сапоги?

А р д ь е. Нет, он ничего не знал. Я даже налил ему стакан рейнвейна. И он сыграл в последний раз. «Газенваген» уже урчал у ворот. (Тихо.) Он так играл…

Д о ч ь. Я знаю… Это… Не надо! Это как наваждение… На всю жизнь! (Отвернулась.)


Ардье молчит. Тихая, далекая флейта. Моцарт. Переложение для флейты.


А р д ь е (долго смотрит на нее). Поцелуй меня, Лизхен!

Д о ч ь (в растерянности, потом решительно целует его). Это ты! Ты…

А р д ь е. Неужели, кроме какого-то грязного флейтиста, нам нечего больше вспомнить, Лизхен?

Д о ч ь (решилась). Я не могу менять свою жизнь. Мне не на что ее менять.

А р д ь е. Я дочь Августина Ардье…

Д о ч ь (покорно). «Я дочь Августина Ардье…»

А р д ь е. Оберштурмфюрера СС. Коменданта Равенсбрюка.

Д о ч ь. «Оберштурмфюрера СС. Коменданта Равенсбрюка».

А р д ь е. Начальника лагерей Дайтсбурга, Салечюте, Чаровниц…

Д о ч ь. «Начальника лагерей Дайтсбурга, Салечюте…»

А р д ь е (поднимая голос). Начальника гестапо Ноэль-Ноэля!

Д о ч ь (покорнее и тише). «Гестапо…»

А р д ь е. Хочешь, я сниму очки?

Д о ч ь (отшатнулась). Нет! Не надо…

А р д ь е. Боишься?

Д о ч ь. Нет! Чего мне бояться?

А р д ь е (как приговор). Боишься! Все правильно — страх должен был победить все в твоей крови! Все!

Д о ч ь (пытается вырвать руку из его пальцев). Я приду к тебе завтра. Мне обещали! Я приду… Приду! (Бросается к двери, скрывается за ней.)

А р д ь е (после долгой паузы). Я победил! Я доказал! «Правильно, Луцилий! Посвяти себя себе, береги время и не растрачивай его попусту…». (Пауза. Усмехается.) Пусть поищет своего Жана Дени среди тех десяти тысяч в Овернском карьере! (Зло.) Дурацкая бабья память! Откуда что берется! У этой коровы… такие воздушные воспоминания! Такие эльфовы нервы! (Кричит, зная, что его никто не слышит.) Прибежала, чтобы заработать на моей смерти?! Небось уже настрочила пару томов мемуаров? Как же! Суд над папочкой сделает их в десять раз весомее! Гонорар поощутимее! Живые, четкие, красивенькие цифры на ее счете перечеркнут, отрежут, вытравят соляной кислотой любого Жана Дени из ее памяти! О Лизхен. «Она повзрослела, значит, сдалась!» Так, кажется, говорил Сенека. Мудрый циник, стоик! (Кричит.) Авантюрист ты, а не стоик… Это говорю тебе я! Как старик старику!


Снова взрыв музыки, и снова солирующая гневная флейта.

В камеру входит П а с т о р.


П а с т о р. Благословение всевышнему, что он освободил вас из рук террористов!

А р д ь е (с досадой). Не обойтись ли нам сегодня без ритуальных многозначительностей?!

П а с т о р. Мне сказали, что вы хотите принять причастие?

А р д ь е. Я не собираюсь умирать. (Замолчал, добавил.) Но не уверен, что жизнь моя не кончится в любую минуту…

П а с т о р. Я готов.

А р д ь е. Оно будет своеобразным! Мое причастие…

П а с т о р. Постараемся все-таки не оскорбить христианского чувства…

А р д ь е. Если вы… про мои грехи… (Усмехнулся.) То он у меня один. Грех!

П а с т о р (удивленно). Один?

А р д ь е. Да! Один.

П а с т о р. И в чем же он?


Ардье молчит.


Я теряюсь в догадках.

А р д ь е (громко). Да-да! Убийство!

П а с т о р. Одно? У вас?

А р д ь е (тихо). Так отпустите мне этот грех!

П а с т о р (напряженно). Да, это великий грех — отобрать жизнь… Даже одного человека!

А р д ь е. Смотря у какого… человека!

П а с т о р. Не вам, смертному, судить о виновности другого смертного!

А р д ь е (недобро). Вам-то, святой отец, надо знать, что жизнь порой укладывается в узкие рамки — между новыми желаниями и старыми обязательствами!

П а с т о р. Так исполните старые обязательства. И для вас будут открыты новые желания.

А р д ь е (усмехнулся). Ах, как вам нравятся мои «старые обязательства»! Но это то, что открыто только мне! И еще двум-трем людям в мире. А ведь это вас интересует?

П а с т о р (решительно). Именем всемогущего и всевышнего отца нашего отпускаю прегрешения раба твоего, нареченного в миру Августином Ардье, в убийстве… Имя?

А р д ь е (быстро). Без имени!

П а с т о р. В убийстве неизвестного… Ибо не хотел сын твой Августин Ардье принести вреда другому сыну твоему! А сделал это по неведению сердца, по отрешенности от воли твоей. Аминь!

А р д ь е (кричит). Нет! Не по неведению!

П а с т о р (настойчиво). Не нам судить помыслы наши! Властью, данной принятым саном моим, грех вам отпущен.

А р д ь е (не сразу и неожиданно язвительно). Ну тогда… всё!

П а с т о р (замер). Как… всё?

А р д ь е (задумчиво). Я родился от верующих отца и матери. Поэтому, наверно, не мог не исполнить долг причастия. Спасибо, святой отец.


Пауза.


П а с т о р. Мы с вами называли это… «старые обязательства»? Вы понимаете меня?

А р д ь е (усмехнулся). Номера счетов? Точное расположение основных хранилищ? Хотя бы тех, что были поручены мне? Так?

П а с т о р. Наша церковь и так претерпела некоторые гонения от вашего движения. Но сейчас… Когда мы прилагаем столько сил… Вы понимаете меня?! Разве не может она рассчитывать на благодарность Идее и Делу вашему?

А р д ь е. Я только жалкий старик. Уже на пороге другого мира. Мне не хочется думать о суетном.


Пауза.


П а с т о р. Суд… может не состояться?

А р д ь е. Я хочу, чтобы он состоялся!

П а с т о р. Хорошо. Но вы можете быть оправданы. Частично. Срок давности. Состояние здоровья. Возраст. Влияние наше… Не умаляйте его!

А р д ь е (просто). Нет!

П а с т о р (искренне). Но почему?

А р д ь е. Тогда я вам просто больше не буду нужен!


Пауза. Ардье еле заметно улыбается.


П а с т о р (осторожно). Вы знаете, что такое «укол болтливости»?


Ардье молчит.


Нет, это даже не «детектор лжи»! Это… серьезнее.

А р д ь е. Здесь? В этих стенах?

П а с т о р (просто). А кто нам помешает? (На морских пехотинцев.) Эти молодые люди? (Пожал плечами.)

А р д ь е (не сразу). Вы хотите моих новых страданий?

П а с т о р. «Человек и рождается на страдание, и как искра, сгорая, устремляется ввысь…»

А р д ь е (повторяет). Устремляется ввысь…

П а с т о р. Судьба Иова, который был причислен к пророкам, не почтеннейшая ли из многих мирских судеб?

А р д ь е (неожиданно). А вы верите в бога? Святой отец?

П а с т о р. Сам вопрос оскорбителен для меня.

А р д ь е (как ни в чем не бывало). Нет, я говорю вполне серьезно. Вот я очень поздно понял… что надо любить, а не служить Любви. Надо быть правдивым, а не беречь Правду. И лучше быть красивым… (Усмехнулся.) Хотя бы в душе… Чем поклоняться Красоте. Долой все эти понятия с большой буквы! Будем говорить на уровне людей. Обычных, плотских! С еще колотящимся сердцем! С естественными отправлениями и простыми желаниями. Ну, кто мы с вами, например? Древний старик и мужчина в расцвете сил. Один в рясе, другой в тюремной пижаме. Вам хотя бы жалко меня? (Пауза.) Просто как старого человека? Еле видящего! Ничего не слышащего без мощнейших японских наушников?! А ведь я вижу — нет! Что же остается нам делать? Спорить. Пока вы еще не перешли к действиям? Но ведь спор бесполезен… Наш спор! Потому что нельзя убедить другого человека, если спор не основывается на главном доводе — на любви!

П а с т о р. Но бог и есть — любовь!

А р д ь е. Э нет! Здесь вы меня не проведете. И потом, мы договорились — говорить не на уровне понятий. Но даже если идти по вашей логике, то что есть человек? «Любимое дитя господа. Созданное по образу и подобию божьему». И если, как вы сами говорите, бог есть любовь, то где же? Где она? В вас? В других? В миллионах? В них? (На пехотинцев.) Любовь человеческая, которая запретит любой бесчеловечный приказ! Выправит любое искривленное сознание? Сделает слабого могучим? Ничтожного — счастливым? Исковерканного побоями, унижениями, пытками — навечно свободным и неколебимым? Кого? Как? Чем? Ради кого?


Пастор молчит.


Что вы, похожий на Христа, любите? Простой, как дыхание, счастливой человеческой любовью?

П а с т о р (тихо). Мы по-разному толкуем идею любви.

А р д ь е. Вот что и страшно — вы любите Идею. Гипертрофию Идеи! Вне человека! Вне простой любви к подобному… Ко всей жизни — хрупкой, безответной, живой… Вне меня! Вне вас! Вне их! Вне миллионов, который каждый с каждым перекрещен! Переплетен миллионами связей, дружб, привязанностей, надежд…

П а с т о р (строго). Я слышу голос язычника. А может, и хуже! Сатаны! Которым вы и были для человечества! И по отношению к вам нет мирских законов. С вами бог позволяет поступать вне закона.

А р д ь е. Вы грозите мне пыткой? «Уколом болтливости»? Так запомни, мальчик в рясе, что ты бессилен передо мной. Потому что заставить себя умереть в любую секунду — это дело только техники. Без яда! Без ножа! Только внутренним приказом.

П а с т о р. Только ничтожный человек в слабости своей может покуситься на высший дар господний — на собственную жизнь!

А р д ь е (спокойно). Да! Надо очень любить жизнь. Безмерно! Но все-таки не слишком… Иначе легко стать трусом и ничтожеством. (Усмехнулся. Жест прощания.) Подумай над этим, мальчик в рясе. А мне надо на горшок. Эй, кто там? Обмывать обделавшегося старика не самое веселое занятие. (Кричит.) Зови местных холуев!


Свет гаснет. И в темноте вдруг резко и почти счастливо, с какой-то ренессансной силой, всплывает музыкальная фраза, где главенствует флейта в примитивной до язычества светлой, солнечной мелодии.

Резко вспыхивают телеэкраны, проекции кинохроники, раздаются голоса радиокомментаторов. Сейчас это не извещение о деле Ардье. Это сама жизнь — всей планеты. Огромный полиэкран, в котором должно вмещаться все, что характеризует время, — и труд, и природа, и космос, и рауты, и безработные, и лошади на вечернем лугу, и детство… И обыденность каждодневной надежды. Это должна быть мажорная отдушина после долгих тюремных сцен и фиолетового света камеры. И только в самом конце как естественная малость в потоке миллиона информации голос одного диктора произнесет: «Решением президента суд над бывшим нацистским преступником Ардье начнется завтра и будет основываться на проведенных ранее следствиях как в нашей стране, а также и других странах-союзницах». Другой комментатор ворвется в сообщение: «В осведомленных кругах складывается мнение, что этот суд будет только формальностью перед казнью Ардье. Правительство хочет поскорее избавиться от одиозной фигуры фашистского палача, которая слишком взбудоражила страну. Хватит ворошить старые раны! И воскрешать ядовитые тени полуживых наци!»

Медленно зажигается свет на сцене. А р д ь е один. Только тени м о р с к и х п е х о т и н ц е в чуть угадываются в непривычно слабом свете.


А р д ь е (не сразу). Ну что же, суд так суд! Ты ведь сам хотел его? Ждал больше семи лет! Сколько потребовалось сил, терпения, ловкости, чтобы поверили, что ты — это ты! Что ты — это не ты. А ОН! Это ведь будет суд над ним? Но голову положишь ты Свою… Что тебе еще нужно, старому фантазеру? Двадцать минут последнего слова? Если тебя не прервут…

Нет! Не решатся! Слишком много телекамер, кино- и фотоаппаратов будет направлено на тебя! Двадцать минут перед всем миром. Гордись! Не всякому отпускается столько времени и такая аудитория! Вот твой последний концерт для флейты… в сопровождении всех средств массовой информации. Что ты успеешь сказать за двадцать минут? Что самое главное из восьмидесяти с лишним твоих лет?! Неужели расколотость, раздвоенность, греховность, терзавшая тебя? Затаенное рабство, с которым так удобно другим жить и умирать? Но ты ведь пытался победить его всю жизнь! И гордыней! И музыкой! И вином! И склоненной головой! И неистовостью решений и поступков! Ты же дотащил свою жизнь в этой старой, вечной схватке до восьмидесяти лет!

И ты доживешь свою жизнь до конца! Зачем же тогда были десятилетия преследования его… Когда ты был не человек, а только тень его, гончей по следу? Да, ты убил в себе себя! Превратился в орудие мести! И свершив ее, ты влез в его шкуру. В его круг! В его образ! В его мышление! Даже твоя старая болезнь — болезнь истерика, клоуна, фантазера. Артиста! Да-да, артиста… Это ведь тоже когда-то было в твоей жизни? Или не было? Даже твоя болезнь и та покинула тебя, помахала рукой на прощание. Его мозги стали твоими мозгами. Его нервы стали твоими. Переродились! И не раз и не два. Как перерождалось твое лицо после каждой пластической операции. А теперь ты твердо знаешь, где ты? А где он? (Пауза.) Кто в тебе главный?

Это он заставлял плясать бывшего флейтиста, доводя его до припадка болезни Витта? Или ты плясал и трясся, теряя небо над головой и свет перед глазами?! Ты можешь твердо на это ответить?

Ты отомстил за себя? Три выстрела в затылок! Его тело всосало глухое болото близ парагвайской границы. А если он переродился в тебя? Оставив в болоте истлевающую, пораженную неизлечимой малярией и запущенным раком свою изношенную плоть? Как змея, сбросившая одну кожу, чтобы предстать в другой? Может, твои выстрелы в затылок были только исполнением его приказа?! (Тихо смеется.) Переселение душ? В эпоху компьютеров, реваншизма и ООН? (Пауза.) Мне страшно… Не за себя! Я не знаю средства, чтобы вылечить, сберечь человеческое и человека! Просто удержать! Что от того, что я отомстил одному. Один одному… На что ушла вся жизнь?! Вся безмерная, единственная… Моя жизнь! Она могла бы быть совсем другой. Естественной, простой! Человеческой! А сколько же надо еще отдать жизней? Чтобы потушить! Обезопасить! Выпестовать человечество снова? Для жизни без ненависти? Без войн! Без смертей в концлагерях! Без ракет! Издевательства, геноцида, сверхчеловечества! Без безумия сатанинского превосходства человека над человеком. (Пауза.) Без занесенной плетки над опущенной человечьей головой… Закрывающей ее беззащитными руками? (Вдруг начинает заметно подергиваться. Его руки все явственнее двигаются. Тело его, как от сильной волны, раскачивается… Но сам он как-то приподнимается над креслом-каталкой и вдруг кричит. Почти радостно.) Нет! Я — это все-таки не он! Нет! Вот оно — доказательство! Я еще болен! Но своей! Живой! Людской… болезнью. Я снова смогу… Смогу!


Радостная, почти ликующая мелодия флейты. Тема светлая и самоотверженная. Тема самой сути жизни.

Единственная сцена, где мы не видим Ардье. То ли он на дальнем плане, то ли так падает свет, что его фигура чуть улавливается вдали. На авансцене, лицом к залу, на расстоянии друг от друга, три фигуры: З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, П а с т о р и В р а ч.


З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я очень рискую, допуская вас, доктор, в камеру заключенного! Это не предусмотрено инструкциями.

П а с т о р. Но подозрения против доктора остаются только подозрениями?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Моя карьера и так под большой угрозой. Я слишком много позволял вам!

П а с т о р. Есть вещи поважнее карьеры!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Для меня — нет. Карьера в наши дни — это самое надежное средство для нормальной жизни нормального человека.

П а с т о р. Есть разные способы получения денег.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я предпочитаю из всех единственный — законный. Тогда я могу спать спокойно.

В р а ч. Вы и так можете заснуть спокойно. И навсегда.

П а с т о р. Не горячитесь, доктор!

В р а ч. Я никогда не горячусь. Даже с похмелья я попадаю шприцем в тончайшую вену с первого раза.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я протестую — сердце Ардье может не выдержать.

П а с т о р. Может.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Но это противоречит инструкциям о содержании особо важных заключенных.

В р а ч. Замолчите! Мне нужно только, чтобы мне никто не мешал двадцать минут.

П а с т о р. Караул, который сейчас охраняет Ардье, не шелохнется.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Через четверть часа его должна посетить одна дама преклонных лет.

П а с т о р. Отмените посещение!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. У нее личное разрешение президента! Мне звонил министр юстиции, чтобы я безотлагательно проводил ее к заключенному. И я ее провожу!

П а с т о р (настороженно). Что еще за дама? Какая-нибудь сенсация?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Ее имя ничего не говорит. И полиция не могла собрать о ней никаких особых данных. Обычная обывательница.

В р а ч. Учтите, нужно еще время, чтобы привести его в себя.

П а с т о р. Если это будет обязательно.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Для меня и для закона — обязательно!

П а с т о р. Мне нравится, что внутренне вы уже согласны с нами. А что думаете вы, доктор?

В р а ч. Как сказал когда-то доктор Геббельс: «Для нас важнее десяток бравых гитлерюгендовцев, чем любая старая заслуженная кликуша, орущая о конце рейха!»

П а с т о р. Я попросил бы вас и не видеть… этого! Последующего…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я вижу единственный выход. Чтобы соблюсти закон и конкретные инструкции президента.


Пастор и Врач резко оборачиваются к нему.


Согласие дочери обвиняемого. Если по настоянию близких мы оказали заключенному экстренную медицинскую помощь… тогда будет соблюден шестой пункт инструкции президента.

П а с т о р. Что вы так печетесь о каком-то протухшем от старости бывшем «наци»?!

В р а ч. Поосторожнее, святой отец!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (оскорбленно). Я пекусь о соблюдении закона!

П а с т о р. Правильно! Мы все-таки живем в спокойной, демократической… можно сказать, антифашистской стране!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. И все-таки! Только письменная просьба дочери Ардье!

П а с т о р. Не забудьте, что этот караул сменяется через полтора часа!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (смотрит на часы). Время встретить и проводить к Ардье. (Читает карточку.) «Мадам Рут Дени, восьмидесяти девяти лет, девицу, владелицу частного предприятия «Дом чистого белья».


Темнота.

Из глубины сцены выходит очень хрупкая, но еще изящная, чисто одетая дама очень преклонных лет. Р у т Д е н и. Она семенит через всю сцену. И так быстро, что Заместитель прокурора едва поспевает за ней. Она на ходу благодарит его. Замирает около открывшейся двери. Потом решительно входит в камеру.

Пауза.


Р у т (решительно). Мсье! Я пришла сюда!.. Только для того… Чтобы… Чтобы… проклясть вас! От своего имени! От имени своего брата! Вы его не помните, конечно, вы — старик. Да! Я пришла сюда. Чтобы дать вам пощечину! Но у меня старая рука! Она так слаба, что вы даже не почувствуете всей моей… ненависти к вам. (Пауза.) Что я еще могу сделать? Посмотреть вам в глаза? Сорвать с вас темные очки? Но это тоже не в моих силах! (Тихо.) Я не могу наказать вас здесь… Но скоро мы оба, старики, предстанем перед всевышним! И я верю! Что мое проклятие будет понято им. Он заступится! И вам воздастся! За все! За все! Он услышит меня! И не даст вам уйти от его и нашего суда! Вы слышите, Ардье?! Вот все, что я могу сделать ради памяти своего брата!

А р д ь е (тихо). А если не услышит? Кто ты… чтобы знать его волю?

Р у т (воскликнула). Нет! (Тихо.) Повтори…


Ардье молчит.


Я подойду.

А р д ь е (глухо). Не надо…


Рут Дени делает несколько шагов и останавливается.


Р у т (про себя). Почему я не взяла другие очки? Для чтения…

А р д ь е. Кто? Пустил сюда…

Р у т (села на стул, тихо). Да, я сошла с ума… Да! (Пауза.) Ты давно мертв! Я даже не знаю, где твоя могила! (Неожиданно тихо просит.) Скажи еще что-нибудь… (Еще тише и осторожнее.) Ты, наверное, много курил за жизнь? Да? Голос, конечно, мог измениться? (Снова просит.) Хоть два слова… Жанно!


Ардье молчит, медленно отворачивается.


Хорошо! Молчи. Если тебе так лучше. Хорошо! (Пауза.) Я уйду, не узнав тебя! Я никому не скажу… что ты… мой брат! (Уверенно, даже печально.) А это ведь ты! Жанно!.. Голос-то все равно… твой!


Пауза.


Можно, я хотя бы просто посижу рядом с тобой? Мне отказали ноги. Я не хочу, чтобы это кто-то заметил.


Ардье молчит.


(Не сразу.) Ты всегда был упрямым мальчиком. Гордым! Не хотел хорошо учиться. Не был прилежным. У нас с тобой были вечные скандалы! Ты не берег вещи. Хотя знал, как нам было нелегко. Ты всегда восставал! Против чего? Я так и не поняла! Не то что Людвиг. Кстати, он умер сразу после войны. От пневмонии. Двухсторонней. Тогда все было очень трудно — я не смогла достать лекарства. Всю жизнь этот грех на моей совести.


Пауза.


Хоть за тебя я всегда была спокойна — ты пропал в концлагерях, как миллионы несчастных. Самых достойных, наверно… Я с гордостью говорила, что ты жертва тех лет.


Пауза.


А помнишь, как ты уезжал в Страсбург, в консерваторию? Я так была против этой твоей флейты! Что ты в ней нашел? Вот она и погубила тебя! Зачем тебе нужна была эта слава? Деньги? Да, ты прислал нам с Людди два раза по огромной сумме. Так мне тогда казалось. Я как-то могла поправить дела с прачечной.


Пауза.


А теперь у меня две работницы и рассыльный по совместительству. Мне самой-то уже не под силу… Сам понимаешь! Но есть еще постоянные клиенты. Но все люди пожилые. Старомодные, как я!


Пауза.


Да… Потом нашелся твой сын. Такой же, как ты! То появится, то пропадет. То завалит меня деньгами, то исчезнет. А то отлеживается у меня. И пьет, пьет… Как горько видеть, что так нестойка нынешняя молодежь. А что ему скажешь — он взрослый человек! Да еще твоя плохая наследственность. Слава богу, что твоя болезнь не перешла к нему. (Почти энергично.) Вот ты не слушал меня, а все-таки музыка для тебя была вредна. Она и сгубила тебя! Музыка и идеи всегда губят человека. И не спорь, пожалуйста. С твоими нервами, с истериками. Чего тебе не хватало?! Ведь мы жили как все люди! Не хуже, не лучше! Нет, тебе никак нельзя было быть музыкантом! А так ты был бы нормальный человек. И все постепенно бы прошло… Сгладилось, привыклось.

А р д ь е (еле слышно). И так все прошло!

Р у т (вскакивает). Жанно! Ты маленький мой!.. (Бросается к нему и обхватывает его голову, прижимает к себе. Но слез нет у этой очень старой женщины.)

А р д ь е (еле слышно). Неужели я был такой сорванец? Бунтарь?

Р у т (смеется). Просто какой-то… извини, бандит! Честное слово! Я точно знала, ты свихнешься с нормального пути! От своей гордости. И еще хуже — попадешь в тюрьму… Нет, я уверена была, что ты плохо кончишь!

А р д ь е. Что-то похожее и случилось. (Тихо.) Почему же не дрогнуло мое сердце, когда я увидел своего сына? Значит, оно уже не мое?! Нормальное человеческое сердце должно было разорваться, задрожать, вспениться! Это же обретение сына! Сына!!! Я же только испугался, что он… мой ребенок… Пусть уже не юный и ни в ком не нуждающийся… Но сын мой помешает мне?! Значит, фашизм отнял у целых поколений самые простые, самые естественные чувства? Отца к сыну, матери к дитю, брата к сестре? А вместо этого вселил в наши души недоверие и месть? Ненависть и страх? Как волк, пусть настигнутый охотником, успевает искалечить серну? Жеребенка? Дитя человеческое? Значит, человечество навсегда стало инвалидом после того ночного налета? Налета коричневой, сверхчеловечьей, волчьей нацистской стаи? А только весть о смерти Кати, Катрин… что-то словно оживила во мне. Ведь ты не знала. Не хотела знать ее. Так радуйся — ее уже давно нет. Так давно, что успело вырасти два поколения. Без нее!

Р у т (не сразу). Я не хочу спорить или спрашивать ни о чем. Прости меня, но я слишком стара, чтобы брать на себя еще и твои горести. Прости…

А р д ь е. А я не могу тебе рассказывать. Всего… На это тоже нужно столько сил… А у меня их хватит уже совсем не на много!

Р у т. Ты только скажи… Хоть чем-нибудь? Самой малостью я могу помочь тебе?

А р д ь е. Кажется, ты уже помогла.

Р у т. Да чем же? Чем?

А р д ь е (не сразу). Я снова поверил, что я — это я!

Р у т (искренне). Я не понимаю…

А р д ь е. Хорошо. Иди… Нет. Поцелуй меня! А я постараюсь заснуть.

Р у т. Как раньше? Ну, как тогда? Когда с Людди спали наверху? (Подходит и осторожно целует его.)

А р д ь е. А теперь иди… Я засыпаю. Мне хорошо… Как в той, ранней… нашей жизни… Когда я только ждал жизни… И Катрин.

Р у т (тихо перекрестила его, шепотом). Бог с тобой! Если даже ты мне привиделся. Если это не наяву? Если я сейчас проснусь? Все равно! Чем я заслужила такое… невозможное счастье?! (Делает несколько осторожных шагов, оборачивается и еще тише говорит.) Спит… А я все-таки не уйду. Я просто посижу. Послушаю твое дыхание. Посижу, чтобы ты хоть немного поспал спокойно. (Тихо.) И что тебя так терзало всю жизнь? Мне уже никогда не понять. Лучше спи! Вот так… Чуть приоткрыв во сне губы…


На авансцене З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, П а с т о р, В р а ч, д о ч ь А р д ь е.


З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Заявление должно быть письменным, госпожа Элизабет Ардье!

П а с т о р. Укол не смертелен — это говорю вам я.

В р а ч. Он укрепит его силы. Перед завтрашним!

Д о ч ь А р д ь е. Но почему-то вы хотите, чтобы всю ответственность взяла на себя я?

П а с т о р. Вы его дочь.

Д о ч ь А р д ь е (тихо). Сомневаюсь…

В р а ч (смеется). Вы хотите сказать, что у вашей матери было достаточно поклонников!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Нет, она хочет сказать что-то совсем другое.

П а с т о р. Сейчас важно, чтобы вы написали эту просьбу!

В р а ч. Само действие лекарства может проверить ваши опасения!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Вы понимаете, что имеете дело с ответственными людьми! Все, что происходит, не должно быть известно никому.

П а с т о р. Кажется, ваши мемуары уже у известного нам с вами издателя?

Д о ч ь А р д ь е. Да, это так… Я пошутила! Конечно, мой отец Августин Ардье…

В р а ч. Один из известнейших деятелей рейха!

Д о ч ь А р д ь е. Да, да…

П а с т о р. И спасение его жизни — первое дело его родной дочери!

Д о ч ь А р д ь е. Да-да, конечно… Но я требую, чтобы это было в присутствии моего личного врача.

В р а ч. И давно у вас появился свой личный врач?

Д о ч ь А р д ь е (тихо). Позавчера!

П а с т о р. Кажется, именно сейчас у известного нам издателя решается вопрос о тираже? А значит, о гонораре?!

Д о ч ь А р д ь е (тихо). Да, сейчас…

П а с т о р. Так что вы, я думаю, доверитесь не какому-то своему новому личному врачу, а официальному доктору. Так?

Д о ч ь А р д ь е. Так…

В р а ч. И отлично…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (диктует). «Я, Элизабет Ардье, без всякого давления на меня… руководствуясь только заботой о своем отце… (диктует дочери Ардье, которая слабо водит рукой по бумаге) …отце, просит администрацию городской тюрьмы Ноэль-Ноэля прибегнуть…»

Д о ч ь А р д ь е. Бедный мо…

В р а ч. Время, время!

П а с т о р (быстро диктует). «…прибегнуть… к экстренному медицинскому вмешательству».

В р а ч. «И чистосердечно и обоснованно доверяет это доктору медицины…»

П а с т о р. Лучше — «местной медицинской части». И подпись! Все!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (выхватывает бумагу). Осталось сорок минут!

В р а ч (резко). Уберите старую дуру из камеры!


Трое мужчин уходят.


Д о ч ь А р д ь е (одна, после паузы). Кто бы ты ни был… Мне искренне жаль тебя! Бедный старик! (Пошла к выходу, обернулась.) Но я-то почему должна терять все?! Возможные деньги, славу, положение, почет… Да-да, почет! Я одинока! Мне всего пятьдесят четыре года! Я в расцвете сил! Мне нужно обеспечить себя… Любыми средствами… До смерти. (Тише.) Ведь женщины живут долго! Дольше мужчин! А?


Никто не ответил ей в тишине, и она навсегда растворилась во тьме тюремного пространства. Освещается камера. Как маленький часовой сидит около спящего А р д ь е Р у т Д е н и. Входит З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а.

Р у т. Мсье…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Ваше время истекло.

Р у т. Тише! Он так хорошо спит. Не хотелось бы его беспокоить…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я повторяю — ваше время истекло!

Р у т. Вы хотите разбудить его? Не надо! Старые люди так трудно засыпают…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я прошу вас покинуть помещение. Сейчас время медицинского осмотра.

Р у т (облегченно). А-а… Значит, все-таки вы следите за его здоровьем?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Да. И поэтому…

Р у т. Простите! А я не могла бы дождаться результатов осмотра? Мне все-таки так неспокойно за него!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (не сразу). А кто он вам?

Р у т (решительно). Никто! Просто когда-то… Очень давно… Наверное, когда еще вас на свете не было… Я знала его…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (успокоившись). Юность? Влюбленность?

Р у т (с надеждой). Так можно?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (берет Рут Дени под руку). Об этом не может быть и речи. (Почти насильно выводит ее из камеры.)


Ардье по-прежнему глубоко и спокойно спит.

Пауза.

В камеру осторожно входят В р а ч и П а с т о р. Около двери останавливается впустивший их Заместитель прокурора.


П а с т о р (Заместителю прокурора). Я вас не задерживаю!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я остаюсь!

В р а ч (занимается приготовлениями, достает инструменты, шприц из специального медицинского чемодана). До смены караула тридцать четыре минуты.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я остаюсь!

П а с т о р. Вы понимаете, что иногда лучше не знать того, что может принести тебе…

В р а ч (продолжая приготовления). Длинные уши обрезают! А в наше время вместе с головой!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (не сразу). Вы… изверги!

П а с т о р (тихо). Вон отсюда!

В р а ч. Да-да, дядя! Двигай! И присмотри, чтобы нам никто не помешал!


Заместитель прокурора хочет еще что-то сказать, но не может. Чуть покачиваясь, стараясь не оборачиваться, выходит из камеры. Закрывает за собой дверь. И опускается на первый попавшийся стул. Закрыл лицо руками.


(Будит Ардье, почти ласково.) Ах, какой прекрасный пульс! В такие годы! Никакой тахикардии! А какого наполнения!

А р д ь е (мгновенно понимает ситуацию). Я буду кричать!

П а с т о р. Нет, вы будете говорить тихо. Только отвечать на мои вопросы.

А р д ь е. Значит, все-таки «укол… болтливости»?

В р а ч (пробует шприц). Отвечать на наши вопросы!


Ардье пытается откатиться на коляске от Врача, но тот водворяет его на место и наступает ногой на колесо.


Спокойствие, оберштурмфюрер! У вас прекрасные анализы. Против — только возраст! Вы здоровы как бык, оберштурмфюрер! Разве не честь еще раз послужить нашему делу?! А? Пусть это небольшое принуждение, но мы ведь никогда не останавливались перед средствами? Вы сами учили нас. Оберштурмфюрер? Что ж вы молчите? (Всаживает шприц в вену Ардье.)


Тот только чуть вздрагивает. На наших глазах он постепенно, но довольно быстро меняется. Как бы исчезает определенность черт его большого, крупно вырезанного лица. Поникает голова, падают руки, распускаются пальцы. Дыхание становится замедленным, чуть хрипловатым.


П а с т о р (тихо). Можно начинать?

В р а ч. Еще полминуты. (Усмехнулся.) Отличная штука! Слона валит. (Щупает пульс.) Вроде бы… Да, ничего! Обойдется…

П а с т о р. Пора?

В р а ч (чуть встревоженно). Побыстрее! Что-то с ним начинается неладное… (Резко.) Ну! Спрашивайте! (Про себя.) Пока он не отдал концы…

П а с т о р (раздельно, четко, с напором). В августе сорок четвертого года! Вы, Ардье! Приехали в Цюрих! Вы положили в сейф швейцарского банка два чемодана! И закрыли сейф! На известный только вам код…

А р д ь е (еле слышно). Девятнадцатого августа…

П а с т о р (настойчиво). Скажите нам номер сейфа в швейцарском кредитном банке в Цюрихе!

А р д ь е. Номер сейфа… Август сорок четвертого… Девятнадцатого августа…

П а с т о р (напористо). Номер сейфа… Номер сейфа… Продолжайте…

А р д ь е. Номер сейфа. Ноль пятьдесят семь… единица… Шестьдесят восемь… единица…

В р а ч (быстро). Код сейфа? На какой номер вы закрыли сейф?

П а с т о р. Продолжайте за мной! Скажите код сейфа номер 0571681?!

А р д ь е. Я закрыл сейф… на код… (Пауза. С трудом выговаривает, еле слышно.) Равный дню рождения моего… моего…

В р а ч (нервно). Он выходит из коллапса… С ним что-то неладное. Я не понимаю!

П а с т о р. Давайте еще укол!

В р а ч. Он рвется! Помогите мне… Он сейчас вырвется!


И действительно, с Ардье начинается что-то невообразимое. Неестественная сила вдруг наполняет его мышцы. Он, как ребенка, отбрасывает Врача. Вскакивает на непослушные ноги. Голова его заваливается куда-то назад и в сторону. Он делает один шаг, другой. Поворачивается вокруг своей оси. Потом все быстрее, быстрее! Руки его, взметнувшись, не могут найти себе места. Он что-то мычит, вскрикивает. В этих звуках угроза и сила. Это почти танец. Нелепый, больной, угрожающий… Он все быстрее, быстрее. Врач и Пастор невольно пятятся к двери.


П а с т о р. Охрана!

В р а ч. Они же не шелохнутся!

П а с т о р. Что с ним? Вы же врач!

В р а ч. Сейчас я такой же врач, как и вы…

П а с т о р. Он что-нибудь сделает такое…


Бешеная пляска Ардье занимает уже всю сцену. Теперь это раненый, истеричный, не владеющий собой, рвущийся куда-то, опасный для всего вокруг, не человек — зверь. Больной… Сумасшедший… Одним движением он отбрасывает тяжелую коляску к непробиваемой стеклянной стене.


Эй, кто там?

В р а ч. Откройте! (Дубасит в дверь.)


Дверь распахивается. На пороге — маленькая женщина, старая Р у т Д е н и. За ее спиной — З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, Ж у р н а л и с т, м о р с к и е п е х о т и н ц ы.


З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Свяжите его!


Два пехотинца бросаются к Ардье, но тот разбрасывает их, как детей.


В р а ч. Стреляйте! Это попытка побега!

Р у т (спокойно отстраняя всех). Уйдите!


Все невольно делают шаг назад, подчиняясь воле и спокойствию старой женщины.


С ним опять… То же самое! (Медленно и спокойно идет к обезумевшему Ардье. Тихо.) Я здесь, Жанно! Твоя Рутти здесь… Главное, не бойся меня! Я здесь…


На секунду Ардье замирает, словно прислушивается к чему-то далекому. Потом еще и еще раз конвульсия пробегает по его телу.


Сейчас все пройдет! Я просто поглажу твои волосы. И все ты забудешь… Не верь ничему страшному. Для человека нет ничего более страшного, чем он сам. Но человек всегда оказывается сильнее своих страхов. Сильнее!


Ардье опускается на пол, кладет голову на колени сестры.


Хочешь, я спою тебе?

А р д ь е (тихо, покорно). Рутти… Я дома?

Р у т. Спи… Закрой глаза и спи. А я спою тебе. (Начинает тихо напевать.)

В чужую дальнюю страну

Ушли три брата на войну.

Осталась дома мать!

П а с т о р. Это силы сатаны! Сатаны!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Охрана! Убрать всех посторонних!

В р а ч. Это еще не конец!

П а с т о р (в неистовстве). Да-да! Это сатана! Изгнание сатаны — вот что возьмет на себя святая церковь!

Ж у р н а л и с т (горько). Это просто болезнь. Застарелая болезнь. Пляска святого Витта.


Свет меркнет. Мы видим только Ардье, спящего на коленях старшей сестры. Звучит еле слышный, но отчетливый женский голос, поющий старинную колыбельную.

И каждый вечер у окна

Садилась, бедная, она

Сынов с похода ждать.

…Сынов с похода ждать.

ЭПИЛОГ

Темнота. И в ней, после паузы, раздается голос, усиленный многими микрофонами. Потом возникает на многочисленных телеэкранах, кино- и фотопроекторах древнее, изуродованное лицо очень старого человека. Его голос спокоен, мужествен. Каменно неподвижно и значительно усталое его лицо.


А р д ь е (его голос и лицо на многочисленных экранах). Я — Жан Дени, флейтист Венской, а потом Баварской оперы, солист Пражского оркестра, заключенный Равенсбрюка под номером 045627, преследовал своего палача, оберштурмфюрера СС Августина Ардье, которого вы называете «палачом Ноэль-Ноэля», в течение почти тридцати лет. Я спасся благодаря тому, что знал: когда пускают газ душегубки, надо приложить ко рту и носу тряпку, смоченную мочой. Обыкновенной человеческой мочой. Мне удалось это сделать. Я выбрался из того знаменитого рва через двое суток, потому что потерял сознание. Но я не умер. Никому на земле не было до меня дела. У меня оставалась только одна страсть — отомстить своему палачу. Это была вся моя жизнь, а за ее пределами — ничто! Я слишком хорошо знал того — наци, потому что был взят на работу по дому и исполнял ее в течение почти семи лет. Он был неудавшийся музыкант, как Гитлер был неудавшийся художник. Сначала он даже пытался брать у меня уроки. Но он был бездарен. И в искупление своей бездарности он унижал и унижал меня, как только позволяет мера человеческой фантазии. Месть стала смыслом и целью всей моей жизни. Мне удалось узнать, куда бежал Ардье. Я последовал за ним, пошел по его пятам. Я сделал первую пластическую операцию, чтобы он не узнал меня при встрече. Но когда через семь лет мы встретились с ним, он все равно понял, что я — это я. И сила его, сила палача, оказалась сильнее моего чувства мести. Тогда я понял, что за эти годы я превратился в его раба. Да! Я был рабом! Я, наконец, стал по-настоящему рабом! Ардье был уверен, что я не опасен ему! Что я бессловесный слуга, только покорное животное. Он позволил мне следовать за ним. Мы объехали с десяток стран. Попадали в перестрелки и избегали опасностей. Уходили от погонь и жуировали на виллах, предоставленных ему диктаторами. О! Он честно отрабатывал свой хлеб: он учил, организовывал, натаскивал, пытал, занимался провокациями и убийствами. А я оставался дома — не знаю, как кто. Как доказательство его победы над человеком. Может быть, над человечеством. Нет, он не стеснялся меня, как не стесняются верного пса. Он рассказывал то, что было даже не для ушей его соратников. Иногда он напивался и говорил, говорил ночи напролет. Выбалтывал то, что стоило бы ему верной смерти! Да, периодически он хотел пристрелить меня! Но в последний момент почему-то раздумывал, и я снова следовал с ним из страны в страну. С материка на материк, от одного фашистского диктатора к другому. Он делал пластические операции одну за другой. И уже стал почти неузнаваем. Ни для какой полиции, ни для какого преследователя. Кроме меня!

Он знал, что я ненавижу его. Но и знал, что я бессилен перед ним. И он наконец уверился, что так будет всегда! И тогда я понял — нет надежды, что Ардье когда-нибудь предстанет перед настоящим судом. Слишком много в мире сил, которые спасут, спрячут, защитят его. Тогда я словно проснулся! Я понял, что вся моя жизнь! Все мое терпение! Все унижение и рабство мое — все было зря! Он победит меня — навсегда! Да, человек может прожить всю жизнь рабом, но хоть перед самым последним порогом… Перед последним смертным вопросом самому себе: «Кто ты?» — он никогда не согласится признать себя навсегда рабом! Любое рабство — пусть унизительное и бессильное! Пусть изысканное! Пусть даже почти незаметное — ни для тебя, ни для других… Любое рабство никогда не бывает вечным! И тогда я решил судить его сам. И я судил его два раза. Один раз — собственными руками. Потому что он потерял бдительность по отношению ко мне. А второй раз я решил предстать перед миром в его облике: умелая пластическая операция сделала нас почти двойниками. Но это было потом! Сначала я казнил его — тремя выстрелами в затылок, произнеся ему свой приговор. Я не хочу повторять его здесь. Это была казнь палача — человеком. А потом я стал двойником Августина Ардье. Я почти восемь лет шел по путям, которые бы прошел он. Я знал уже места, явки, людей, проводников, чиновников и даже президентов. Тридцать лет — изо дня в день — поединка, ненависти, зависимости сыграли свое. Я даже испугался, почувствовав, что я думаю, как он. Действую, как он. Вижу его сны. И тогда, воспользовавшись демократическим переворотом в Берунасе, сделал так, чтобы меня опознали как Августина Ардье, как фашистского палача, оберштурмфюрера СС. Как наци № 7. И вот я здесь — на скамье подсудимых. Да. Я — Жан Дени. Но я и Августин Ардье! Вы можете казнить меня как фашистского преступника! И можете казнить как Жана Дени, признающегося в том, что он своими руками расстрелял Августина Ардье! И он и я — убийцы! Мне больше восьмидесяти лет, и несколько лет жизни для меня ничего не значат. Когда я хотел выдать себя за Ардье, я думал, что мир хоть немного легче вздохнет, узнав, что кара настигла палача. «Комплекс Ардье» исчезнет, как «комплекс Эйхмана», «комплекс Бормана», Мюллера… Как говорили в старину, «дотоле не отмщенные жертвы заснут спокойно в своих могилах». И многие-многие годы мною руководила эта идея. Но потом, все ближе и ближе к этому дню… И там, в Южной Америке, и в Африке, и в ЮАР, и здесь, в Европе! И даже в нашем городе Ноэль-Ноэле! Я увидел, что дело не только в Ардье. И не в тех, кого я перечислил. Мир после фашизма стал инвалидом. Когда переступается грань дозволенного смертному, то эти бациллы, эти идеи, эти гены разрастаются с болезненной и неудержимой быстротой. Вседозволенность — это главное прельщение сатаны. Я думал, что господь бог остановит руку людей, смертных! Но однажды я услышал от одного из знакомых Ардье иезуитов: «Да, если даже мир погибнет, то и это не будет убедительным возражением против нашей с вами аргументации! Ибо у нас нет абсолютной уверенности, что мир будет существовать вечно! А во-вторых, ответственность за конец мира ляжет не на нас! Следовательно, господь бог привел нас… в такое положение своим провидением. И он возьмет на себя всю ответственность!» Значит, и господь повенчался с фашизмом? Пусть сегодня он называется как угодно — реваншизмом, милитаризмом, колониализмом, национализмом!


Пауза.


Я рос слабым, больным мальчиком, у которого были, скажем, небольшие способности к музыке. И большие вопросы к самому себе. Как у каждого, кто появляется на свет. Мне не дали на них ответа ни люди, ни мирской порядок, ни знание! Лишь музыка открыла мне эти тайны, хоть в самой малости. Я познавал ее… Себя… И гармонию. И хотя казалось, что имя было известно в мире, куда мне было тогда до мировых проблем! До войн, до лагерей, до мировых скорбей! Но в мир пришли такие бездны в унижениях человеческих! Такая жуткая реальность, которая не приснится в самом кошмарном сне. И этот сон все длится и длится. Он катится, как гигантский мутный вал, по миру. И я, старик, спрашиваю, вы хотя бы понимаете, что завтра… может быть, все мы — и судьи, и подсудимые, и виновные, и не родившиеся — исчезнем в неизбывных мучениях?! Похоже, что нет!


Пауза.


И вот мне — старому, в общем-то простому человеку, жизнь у которого отобрала все, — вдруг открылось: «Нет! У меня еще есть последняя ценность! Последнее прибежище совести и справедливости! Последний меч — это я сам!» И я пришел сюда, чтобы открыть вам все, что я знаю: номера сейфов, местонахождение хранилищ, оставленных рейхом для будущего, адреса главных военных преступников. Дай бог, чтобы я успел быть услышанным! Итак! В цюрихском отделении швейцарского кредитного банка в сейфе под номером 0571681, номер кода…


На экранах возникает лицо судьи. Его голос: «Суд прерывается на совещание…» Ропот возмущения, крики в зале. «Подсудимого препроводить в камеру до нашего вызова». Освещается сцена. Везут уставшего, слабого «Ардье». Охрана из морских пехотинцев. З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, замкнутый и бледный, руководит водворением «Ардье» в камеру. В толпе ж у р н а л и с т о в с ы н Жана Дени. Р у т Д е н и.

«А р д ь е» (Заместителю прокурора). Пропустите моего сына и сестру…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Без распоряжения суда я не в силах удовлетворить вашу просьбу. (Торопит морских пехотинцев.) Быстрее! Убрать всех из коридора!


Какая-то паника. Кто-то с кем-то борется. Толкотня.


Ж у р н а л и с т. Отец! Я все сделаю… Мир все узнает! Ты мне все расскажешь!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Посторонитесь!

Р у т. Жанно, Жанно… Неужели это ты? Ты так вырос! Я не верила глазам своим! (Плачет.)

«А р д ь е». Не плачь, береги силы! Рутти, главное еще впереди!

О д и н и з р е п о р т е р о в. Ардье! Или кто вы там? Что бы вы еще хотели в жизни?

«А р д ь е» (резко поворачивается к нему). В глубокой старости… как и в раннем детстве! Человеку хочется совсем мало — немного нежности… (Чуть улыбнулся.) Да-да, именно ее… Немного нежности! (Улыбается.)


Блицы, толкотня, стрекот киноаппаратов. Неожиданный, неизвестно откуда раздавшийся выстрел. И еще один… И еще… «Ардье» медленно заваливается в коляске.

Морские пехотинцы бросаются в толпу. Какая-то возня, удары. Вытаскивают окровавленного В р а ч а, у которого выбили револьвер. Но «Ардье»… Нет, не Ардье, а Жан Дени уже мертв.


Р у т (в тишине, почти спокойно). Жанно… Прости, что я слишком стара, чтобы второй раз оплакивать тебя. (Опускает голову, прощаясь с братом.)


Удаляющаяся мелодия флейты.


З а н а в е с

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги