Серебряная свадьба

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Прихожая и кухня в малогабаритной квартире. Первый этаж, окно в кухне сплошь закрыто цветущей зеленью. Столик, две табуретки, плита, раковина, холодильник, — уму непостижимо, как все это удалось втиснуть в шесть метров кухонного пространства.

Все здесь какого-то светло-зеленого, салатового оттенка. Занавески, стены, полотенца, японский календарь с гейшей в бледно-зеленом кимоно. Что-то девическое в этой игрушечной кухне, что-то уютное, постоянное, женское…

Старая женщина (дома ее называют О л я) — седая, светлая, еще статная (как могут быть статными только сильные женщины) — идет в полутемную прихожую открыть дверь на раздавшийся осторожный звонок.

Входит, не глядя на сестру, Д а ш а. Она старше Оли на пять лет. И выглядит тоже старше. Опускается на табуретку, стоящую в прихожей. Пауза.

О л я (после молчания). Зачем приехала?

Д а ш а. Соскучилась.

О л я. После того, что ты устроила в тот раз, я бы на глаза постыдилась показываться.

Д а ш а. Я и стыжусь.

О л я. Но все-таки приехала?

Д а ш а. Приехала. (Роется в сумке, стоящей у ее ног.) Я Мише сигареты болгарские купила. «БТ».

О л я. Он на советские перешел.

Д а ш а. У нас в Русановке очередь за ними. Я думала…

О л я. Ну оставь… Что ты тут сидишь? Пойдем в кухню.

Д а ш а. Миша-то дома?

О л я. Спит.

Д а ш а. Опять?

О л я. Что «опять»?

Д а ш а. Я ничего не говорю…

О л я. Нет, ты говоришь. Пойдем, я тебя покормлю…

Д а ш а. Сейчас. Отдышусь…

О л я. Ну, что я около тебя стоять должна? У меня там суп гороховый варится. Миша любит.

Д а ш а. Идем, идем… Знаешь, в электричке такая толкучка. Думала — не доеду! (Идет на кухню.)

О л я (накрывая на стол). Я тебе рыбки оставила. Мише к празднику давали. Он сказал: «Тетю Дашу угости».

Д а ш а. Так, он добрый.

О л я. А что «не так»?

Д а ш а. Нет, все так.

О л я. Ты руки-то хоть вымой.

Д а ш а. Я уж здесь, на кухне. А то Мише может ванная понадобиться… (Моет руки.)

О л я. Ну, что у вас в Русановке хорошего? Дом-то еще не спалила?

Д а ш а (берет протянутую тарелку). Чего там может быть хорошего? Сидишь, сидишь. Одна, как пес. Обо всякой гордости забудешь! А чего телевизор не включила?

О л я. Барахлит что-то… Я его позже включаю, программу «Время», ну и если фильм какой!

Д а ш а. Жалко, я награждение космонавтов последний раз не видела!

О л я. А я и не посмотрела — какая ты сегодня нарядная. И мамина камея.

Д а ш а (ест). Единственное, что от мамочки осталось. У меня.

О л я. Как будто у меня много. Нет, не просто ты сегодня приехала! Не просто — «соскучилась»! Ты все прекрасно помнишь! Все!

Д а ш а. Но разве de rigueur выговаривать мне? Да помню, что сегодня Виктор должен звонить.

О л я (передразнивая). «De rigueur» — тут же маму вспомнила.

Д а ш а. А что касается этих… безделушек, так ты все Лиде даришь. Все в добрые хочешь попасть.

О л я (взяла себя в руки). Ой, не зли меня… (Села напротив сестры.) Сколько раз я давала себе слово — не обращать на тебя внимания.

Пауза.

Д а ш а (ест рыбу). Au fond[2], одно удовольствие осталось — поесть.

О л я. Не торопись, не хватай. Смотреть противно.

Д а ш а. Была я сегодня… в одном месте.

О л я (насторожилась). Где же это?

Д а ш а. Чаю налей, пожалуйста.

О л я (наливает чай). Я тебя спрашиваю — где была?

Д а ш а. Да справки тут кое-какие…

О л я. Какие еще справки!

Д а ш а. Ну… с квартирой-то что-то надо делать.

О л я (сдерживаясь). С какой квартирой?

Д а ш а. Не могу же я на старости лет… одна… без удобств! Тебе-то хорошо… Тебе не понять.

О л я. Опять ты за свое?

Д а ш а. Мне полагается…

О л я. Что тебе полагается? Тебе дали комнату в Ангарске… Ты ее бросила.

Д а ш а. А что я в Ангарске стала бы делать? Здесь вы все… Виктор, внуки… А сюда из Ангарска не обменяются.

О л я. Люди как-то меняются!

Д а ш а. Чего вспоминать — когда это все было. Десять лет прошло.

О л я. Неужели уже десять лет ты мне здесь голову морочишь?! Каждый твой приезд — это год здоровья для меня потерянного. Виктор после того случая, как уехал в Москву, так ни слуху ни духу. А ты знаешь, какой он аккуратный — или письмо, или позвонит. А уж в субботу обязательно.

Д а ш а. Это Лида его настраивает.

О л я. При чем тут Лида? Лида-то как раз страдалица. Вроде меня…

Д а ш а. Грех тебе себя страдалицей называть. Чего тебе? Два сына — таких удачных.

О л я (смягчаясь). Я иногда в очереди кому рассказываю, так не верят. Одна дама в молочной мне так ехидно отвечает: «А что они у вас оба гении, что ли?» «Почему гении?» — спрашиваю. «Ну как же! Один — журналист, другой — начальник. В семье всегда уж один, да никудышный. А у вас оба светятся!» А я отвечаю: «Так получилось, что оба хорошие!» Ты ешь, ешь… Масло-то бери…

Д а ш а. Возьму, возьму…

О л я. Не нравится, что ли?

Д а ш а. Аппетита как-то нет. От усталости, наверное… На тот свет пора.

О л я. Да я тоже не против. (Рассмеялась.)

Д а ш а. Это ты только так говоришь. Помнишь, как папа говорил: «O, altitudo!» — «О, высокие чувства!» А мне действительно другого выхода нет. Никому я не нужна.

О л я. Как это не нужна? У тебя сын… Виктор.

Д а ш а. Какой он мне сын? Ты его воспитала. Тебя он мамой зовет. Мне и не позволит.

О л я. Ох и неблагодарная ты… И как у тебя только язык поворачивается. Уж Виктор к тебе плохо относится?!

Д а ш а. Не знаю уж, как относится, а умирать, видно, одной. В одиночестве. В своей Русановке. В конуре этой… Двенадцатиметровой…

О л я. Почему! Там и кухонька есть. И электричество…

Д а ш а. Тебя бы в эту кухоньку. (Вытирает слезы.) Вот зима катит… я уж не переживу там…

О л я (раздражаясь). Ну куда, куда я тебя возьму? К Мише в комнату, что ли? Или на одной кровати вместе спать? У меня в клетушке и поставить ничего нельзя. Даже раскладушку некуда… (Злясь на сестру, на себя.) Нет уж… Я тоже старуха! Всю жизнь за всеми ухаживала. Хватит! Хочу хоть умереть спокойно — в своем углу.

Д а ш а. Да я к вам и не хочу…

О л я. А куда ты хочешь? De rigueur обязательно. К Виктору, что ли?.. Ох, Дашка… дождешься ты у меня…

Д а ш а (пряча глаза). Ему же все равно в Москве квартиру большую дадут!

О л я. Ну а ты-то кто ему?

Д а ш а. Сама говоришь — мать.

О л я. Так это только мы с тобой знаем. А по документам ты ему тетка. Да еще — фамилии у вас разные.

Д а ш а. Но это же так, условности — le convenances[3], как папа говорил.

О л я. Ты все-таки где была сегодня?

Д а ш а. Справки кое-какие нужны были…

О л я. Сколько раз я тебя просила. Не вороши прошлое! Нам умирать пора! Детям же жизнь испортишь! Виктору тому же… Начнут копать… Что, откуда, метрики разные… Хранятся же они где-то!

Д а ш а. Ну и что? Столько лет прошло!

О л я. Неужели тебе сына своего не жалко? У него сейчас такой ответственный момент! В Москву переводят…

Д а ш а (машинально повторяет). В Москву…

О л я. Ведь такие люди, как он… Они же должны быть самые-самые… Без сучка и задоринки! А если что всплывет? Ведь всегда найдутся люди, чтобы этим воспользоваться! Потопить его!

Д а ш а (неестественно). Подумаешь, тайны какие…

О л я. Мы с тобой свой век прожили… Плохо ли, хорошо… Все было… с нами и умрет. Пусть детей за собой не тянет.

Д а ш а (после паузы). Да я уж заявление оставила.

О л я (села как подкошенная). Иногда мне кажется, что я могла бы тебя убить.

Д а ш а (покорно). Убей.

О л я. Ой, мурашки какие-то… перед глазами. (Машет рукой перед закрытыми глазами.)

Д а ш а (испуганно). А у тебя лекарства где?..

О л я. Какие там лекарства! Господи! Пришла… Все так хорошо было, спокойно… Так нет, явилась!

Д а ш а. У меня тоже так вот… подступит к горлу… Думаю — все, конец… Никто и не услышит.

О л я. А я тоже ночи не сплю. Когда Миша задерживается. Дверь хлопнет, думаешь — он… Нет! И так часов до четырех проворочаешься… Подожди! (Идет в коридор, прислушивается.) Спит. Спокойно, кажется.

Д а ш а. Жениться ему надо.

О л я. Я в эти дела не вмешиваюсь. Своя голова на плечах.

Д а ш а. Тридцать пять все-таки…

О л я. Ну и что? Вон Арсений Васильевич, тот вообще до сорока не женился. Значит, Миша в отца пошел.

Д а ш а. Тогда другое дело, как говорится force majeure[4]. Империалистическая, потом гражданская… Революция. Не до того было.

О л я. Но другим-то до того! Ты вон замуж скольких лет выскочила? Как мама настаивала, требовала университет кончить. Так нет — тебе же и тогда на всех наплевать было!

Д а ш а. Да, в девятнадцатом.

О л я. Агнивцев, конечно, интересный кавалер был…

Д а ш а (тихо). Интересный…

О л я. Как же ты все это… До сих пор не пойму. Ты же тогда в ЧК работала!

Д а ш а. Нас с третьего курса юридического сняли. Ну и работала. Как все…

О л я. Ты тогда в кожанке ходила. С бантом. Красным.

Д а ш а. Тогда все с бантами ходили.

О л я. Нет, я все-таки никогда не понимала — такая ты была революционная. Наперекор в… семье, знакомым. Ушла из университета. В партию вступила… А потом вдруг и Агнивцев…

Д а ш а (отмахивается). Ты еще маленькая тогда была.

О л я. Какая маленькая! Мне уже четырнадцать было!

Д а ш а. У Колчака тоже много служило наших… Из Томского университета. Агнивцева я с первого курса знала.

О л я. Папа никогда этого не мог понять. Любила ты его, что ли?

Д а ш а. При чем тут любила!

О л я. Я его помню — среди колчаковцев. На гнедом рысаке, тонкий, подтянутый, с усиками. Такой комильфо…

Д а ш а. Всегда у тебя гороховый суп получается.

О л я. Миша научил. Тертый сыр в последнюю минуту бросать. Вот не выскочила бы тогда за Агнивцева, сейчас бы у тебя и партийный стаж был. И персональная пенсия. И прописка. И все…

Д а ш а (смеется). В могиле бы давно лежала. И костей бы не сыскать. Агнивцев меня от расстрела спас. «Дурочка-студенточка…» Хорошо, что особых дел за мной не было…

О л я. Все равно бы расстреляли! Если бы он не женился на тебе.

Д а ш а. Это сейчас кажется — красные белых, белые красных… А тогда… Все были и теми и другими… Наш папа кто был — красный? Белый? Князь, а деньги давал на революцию. Унгерну морду набил, когда тот отцовский перстень надел. Помнишь, из реквизированных еще в Петербурге на белую армию. Толя Агнивцев — демократ был из демократов, в Геттингене учился. А увидел кровь. Настоящую, большую кровь… Испугался. Схватился за генералов, мундиры, дисциплину, молебны… Все-таки понятнее, ближе…

О л я. У Святой Параскевы-Пятницы…

Д а ш а. Я в каталажке. Смерти жду. За идею… А он, Толя. Такой родной, знакомый до маникюра… До милого его заикания. Надсона, Гумилева наизусть читал. Любила его… кажется.

О л я. Отец говорил: «Лучше бы она умерла, чем с этим извергом связалась».

Д а ш а. Отцу легко было судить. Он над всеми возвышался. Над красными, над белыми… Не баловал он меня.

О л я. Ты же первая от нас отреклась. Явилась с обыском, с красногвардейцами. Знала, что где лежит. Даже мамины вещи, еще от бабушки, и те реквизировала!

Д а ш а. Время было такое. Свои, чужие — тогда не разбирали. Ты все-таки другого поколения. А как мы революцию ждали! Мы же воспитывались на ней. И дома, и отец наш… И студенчество… По-другому было нельзя. Моветон. Это уж потом, когда все покатилось… Не все, конечно, выдержали…

О л я. Значит, ты идейная была?

Д а ш а. Как сказать…

О л я. Плевать тебе было на революцию! Это все amour-propre[5]. Одно самолюбие! Тебе лишь бы покрасоваться перед всем городом. Даша Корсакова такая загадочная! Страстями живет! И всегда в центре внимания. То в кожанке с красным бантом. То с Агнивцевым в ложе, в платье из Токио! И когда домой с ним заявилась? Помнишь, отец его с лестницы спустил?

Д а ш а. А сколько мне сил стоило, чтобы отца не преследовали за это!

О л я. Папу? Князя?

Д а ш а. Если бы ты знала, какие людишки тогда вылезли на поверхность! Особенно в контрразведке. Да они отца за его гордость, независимость… за нрав готовы были растерзать! Сплошная нечисть полезла! Они же и погоны-то нацепили, чтобы вселенский суд вершить. За все обиды свои! За ничтожество свое! Во сто крат отомстить! Они же хуже большевиков были во сто крат! Ой, как это страшно…

О л я. Ты-то туда зачем полезла? Хоть помнишь?

Д а ш а. Лежу иногда ночью, не сплю… Одна. Темень за окном. Поезда стучат… Перебираешь память. Гонишь от себя, а она не уходит. Вся жизнь… Целый век прожит!

О л я (осторожно). А ты сама… расстреливала?

Д а ш а (после паузы). Не надо… Об этом.

О л я (обняла сестру). Дашка! Бедная…

Д а ш а. И за все… за все… (Плачет.) Угла своего на старости лет нет! Глаза закрыть места не найдется! И некому.

О л я. Не начинай…

Д а ш а. Ты всегда была домашняя… У тебя дети, муж… Обед. А я… я…

О л я. Да, да, тебе все мало было. Себе жизнь сломала… Хорошо бы только себе…

Д а ш а. А… что ты понимаешь. Никогда ты меня не понимала!

О л я. Куда мне тебя понять! Только теперь уже не о себе мы должны думать. (Вскочила, пошла к Мише. Вернулась задумчивая.)

Д а ш а. Что?

О л я. Выглядит он неважно, стареет, что поделаешь!

Д а ш а (вздохнула). Да, мы никогда о себе не думали.

О л я. Уж про тебя этого не скажешь! Жила всю жизнь в свое удовольствие.

Д а ш а. Как у тебя язык поворачивается такое говорить?!

О л я. Конечно! Красиво жила, легко. Знала, на что шла!

Д а ш а. Я не виновата, что в революцию как раз в университете училась.

О л я. Там многие учились! Только не все в ЧК бросились работать!

Д а ш а. Что ты меня ЧК попрекаешь! Я сегодня запрос сделала, чтобы мне стаж восстановили… Не может быть, чтобы все бумаги пропали.

О л я. Ты про Агнивцева запроса не сделала? Что ты женой палача была? Что его на твоих глазах расстреляли!

Д а ш а. Помнишь, как папа говорил: «Je le trouve trop ennuyeux»[6]. (После паузы, тихо.) Ты видела, как твоего любимого мужа расстреливают! Ты… ты видела это когда-нибудь?!

О л я. Видела!

Д а ш а (пораженная). Ты?

О л я. Я! Виктору или Мишке можешь про свои чудеса рассказывать! А я-то тоже век прожила! Только крови на моих руках нет! Чекистка нашлась! Воспитали, видите ли, ее так… Тебя порядочным человеком воспитывали! Нечисть, говоришь, тогда выплыла? Вот ты и была такой же нечистью! Только непонятно, за что мстила? И кому? Уж у тебя-то все было! И семья, и няни… В заплатанных платьях не ходила! В гимназии училась… От женихов отбоя не было… В кого ты уродилась?! Никогда не могла понять…

Д а ш а. Ну, конечно, Даша всегда плохая была. Даша во всем виновата!

О л я. Мать с отцом в гроб вогнала! Где ты вступишь, там кто-нибудь погибнет. И так всю жизнь… Вот начиная с Агнивцева…

Д а ш а. Он же зверь был!

О л я. Он стал — зверем. Стал! И ты в этом тоже виновата. Ты ведь ему женой была… Жена! Самый близкий человек.

Д а ш а (тихо). А ты думаешь, в Красной Армии все ангелы были?

О л я. Не знаю. Но, судя по Арсению Васильевичу…

Д а ш а. Ну, твой муж — он, конечно, исключение. Таких, как он, один на тысячу. К революции он уже был взрослый, убежденный человек. Да еще с его характером — это можно, это нельзя. Между нами — пропасть. А революция — то большой искус для молодежи был…

О л я. У тебя вся жизнь — искус…

Д а ш а (серьезно). Quelle excellente idée![7] (Не сразу.) Может быть… А потом ведь тогда — «не ты убьешь, тебя убьют».

О л я. Стра-ашно иногда с тобой… В одной семье воспитывались. Одной матерью рождены… А как будто с разных планет.

Д а ш а (попыталась улыбнуться). Мы с тобой действительно с разных планет.

О л я (оглядывает Дашу). Вроде бы тургеневская барышня. Коса до пояса. Худенькая, тонкая… Глаза такие… зеркальные… Просто не от мира сего…

Д а ш а. А жизнь вон как повернулась. Помню, еду я в теплушке из Сибири… Вы где-то потерялись. Толя расстрелян. К большевикам обратного пути нет. Еду и думаю. Вот, Даша, кончилась революция, война. Все чего-то добились…

О л я. Вот-вот, тебе лишь бы добиться чего-то…

Д а ш а. …всех где-то ждут. А кто я? Вдова белогвардейца? Бывшая чекистка. Бывший член партии. А теперь… просто обывательница. С неоконченным университетским образованием. (Пауза.) Я с Валерием Яновичем в тридцать шестом в Кисловодск приезжала. Бедная мамочка, ее там и похоронили в Кисловодске. А теперь и могилы не найдешь…

О л я. Вспомнила… И мама одна умерла. И отец. Всех разбросало по свету. Отец на два года маму пережил. «Вы взрослые, у вас своя жизнь. А я на мир иначе смотрю. Меня здесь ничто не держит». И все за тебя переживал.

Д а ш а. Мы-то на сколько их пережили? Ведь им за пятьдесят было…

О л я. Ты приключениями жила. А мне пришлось с пятнадцати лет отца и мать кормить. Папу-то ведь никуда не брали. Лишенец, мать больная. А что я умела? Шишки в лесу собирала, потом на машинистку учиться пошла. У меня одна блузка была. Я ее вечером постираю, а утром, еще непросохшую, надевала. Люди обедать идут, а мне не на что. Помню, старый бухгалтер, Троицкий его фамилия, осторожно так булку мне оставлял. А я краснею, не беру.

Д а ш а. Отец же мог эмигрировать. Что-то там за границей оставалось в банке.

О л я (повысила голос). А он не эмигрировал! Помнишь, как он говорил: «Даже если пожар в твоем доме, то от огня не бегут. А стараются спасти, что могут!» Вот так.

Д а ш а. Неудобно все-таки, что у вас первый этаж. Вон идет, заглядывает.

О л я. А я их просто не замечаю. Зато три ступеньки, и ты на улице. Мне сейчас на какой-нибудь четвертый уж не под силу было бы подниматься. Сколько раз на день-то выскочишь. То одно нужно. То другое…

Д а ш а. Ты пиры-то всегда была любительница закатывать. К тебе и идут поесть… Ко мне-то на день рождения никого не затащишь. В Русановку-то…

О л я. Я приезжала.

Д а ш а. Ты сестра.

О л я. Сестра… (Внимательно смотрит на Дашу.) Я вот часто думаю — несчастная ты, Дашка.

Д а ш а. Почему?.. Ce n’est pas seulement ça![8]

О л я. Не знаю. Конечно, не только в этом! Но все равно несчастная…

Д а ш а. Ну, ты простила, что я к Виктору… К его звонку приехала. С утра я просто… просто потеряла память. Perdu la mémoire[9].

О л я (не сразу). Никто бы тебя пальцем не тронул, если бы ты сама не лезла. И в революцию, и в тридцать седьмом… И когда с завода тебя выгнали… Тебя же отовсюду или гнали… или сажали…

Д а ш а. Но я же права была…

О л я. Неудовлетворенность в тебе какая-то…

Д а ш а. А в тебе нет?

О л я. По-разному. Только у меня всегда кто-то на руках. Или Виктор… Или родители. Или Арсений Васильевич больной… Некогда мне было о себе думать.

Д а ш а. За всю жизнь?

О л я. Мне иногда казалось, отпусти я себя, хоть на минуту, весь мир развалится.

Д а ш а. Не знаю, и как ты всю жизнь ухитрилась за чьей-то спиной? За своим старым большевиком.

О л я. Да окстись ты, Даша. Ну, не хочу на тебя злиться, а все равно зло берет! Позавидовала! Да Арсений Васильевич столько лет болел. Как мы перебивались. Ребята малые. Что он мог заработать-то… Копейки в доме лишней никогда не было. Думаешь, легко двух парней поднять! Четырнадцать человек на кухне. Все на одной конфорке… Из двери дует… А ведь трое мужиков, их кормить, обстирывать, одевать, обувать нужно было… Позавидовала тоже! Да и в отдельной квартире мы же совсем недавно.

Д а ш а. Ну, Виктор рано начал зарабатывать. Помогать вам. Еще студентом все лето работал. Я помню…

О л я. Я на Виктора не жалуюсь.

Д а ш а. Может, я и не права была когда. Еду к тебе, говорю себе, молчи, сгибайся… так нет же, mais non[10].

О л я. А зачем же сгибаться?

Д а ш а. Молчи, говорю себе, дело прошлое. А увижу Виктора — не могу! Он тебе «мама, мама…». А мне прямо ножом по сердцу!

О л я. А кто же я ему, как не мама?

Д а ш а. Конечно, мама. Только и я тоже имею право.

О л я. Не имеешь ты никаких прав! Ты всю жизнь только о себе думала! Привыкла на готовенькое!

Д а ш а. Да как ты, Ольга, можешь такое говорить? Я на готовенькое… Побойся бога! Я столько пережила!

О л я. И плакать нечего. Ты когда из лагеря вернулась, в сорок шестом… потребовала Виктора к себе. Я ведь слова не сказала, привезла. А как ты с ним в Старом Осколе два года прожила? Если он после каникул возвращаться к тебе не захотел?

Д а ш а. Ты его настроила!

О л я. Мальчишку в колхоз работать послала. А сама на легкой вакансии…

Д а ш а. Я больная вернулась…

О л я. Больная? Да? Только ты и там, в лагере… тоже особенно себя не утруждала! Сама же хвастала! В медицинской части сидела…

Д а ш а. А что мне, самой смерти искать?

О л я. И я еще тебе все эти годы помогала. И деньгами, и посылками! А ведь война была! Арсений Васильевич-то на фронте. Двое ребят… эвакуация… Я сосны в тайге валила, чтобы прокормить их как-нибудь. И тебе еще посылала, от ребят отрывала! Как же — «пострадавшая»… Оказывается, некоторые «пострадавшие» лучше нас жили!

Д а ш а. Не пожелала бы я тебе такой жизни… Как в моей медицинской части!

О л я. Тебя ведь когда освободили — в сорок шестом. А порядочных людей только лет через десять. И ты с того дня на моей шее сидишь! То ей в колхозе работы по специальности не было. Устроилась бухгалтером на строительном карьере под Серпуховом. Выгнали. Не ужилась…

Д а ш а. А перед пенсией на заводе пять лет не я работала, по-твоему?

О л я. Да кем ты там работала? Вдовьи слезы! И то тебя сократили. Не знали, как избавиться!

Д а ш а. Стыдно тебе меня куском хлеба попрекать! Непорядочно!

О л я. А ты послушай! Послушай!

Д а ш а. Вот не хотела приезжать. Pourquoi?[11]

О л я. Правду-то иногда послушать полезно.

Д а ш а. Каждый раз одно и то же… (Тянется к сумке.)

О л я. Я тебе просто скажу! Никто бы никогда Валерия Яновича пальцем не тронул. Это же голубь был, а не человек. Это же ты все ему устроила! Первой дамой в республике хотела быть. Как же… «Дашенька Корсакова всегда на первом плане…»

Д а ш а (растерянно). Само собой как-то получилось.

О л я. Ну да, ты — умная, образованная. Прокуратка — вот ты кто! Правильно отец тебя называл! Про-ку-рат-ка!

Д а ш а. Не понять даже, что это значит.

О л я. Очень даже просто… (Встала, не может найти себе места.) Валерия Яновича в могилу загнала. И Улзыкуева тоже…

Д а ш а. При чем тут Улзыкуев?

О л я. Мне-то уж не ври! У тебя же роман с ним был. И не просто роман — тебе этого было бы мало. А так, чтобы вся республика знала! Как же, предсовнаркома республики — и Дашенька Корсакова! Везде вместе: на курорт — вместе, за границу — вместе! Вот и достукалась!

Д а ш а. Зависть!

О л я. Мне завидовать нечего. Я свою жизнь ясно прожила. Может, особого счастья не видела, но перед людьми и богом честна.

Д а ш а. А я, значит, нечестна?

О л я. Не мне судить.

Д а ш а. И на том спасибо.

О л я. Чего ты улыбаешься?

Д а ш а. А я ведь счастливо жила… Je jure![12]

О л я. Ты? Клянешься? Ты?

Д а ш а. Не веришь? Вспомни меня молоденькой… Вспомни! Как я всегда ходила…

О л я. Не ходила, а выступала…

Д а ш а. А какие люди вокруг меня были… Как я одевалась! Помню, мы в Германии были. Жена-то у него темная была, из аймака… Ведь он мне ни в чем не отказывал. А я? Какой мог быть разговор — какое сравнение…

О л я. Вспомни, какие годы-то были. Вспомни… Как всем нам трудно было… Ведь почти голод был!

Д а ш а. Тебе трудно?

О л я. А что? У Арсения Васильевича, кроме партмаксимума, никогда ничего не было! Не то что у вас…

Д а ш а (горячо). Вот и не хотела я, как вы все, жить… Как тот же Валерий Янович… «Ах, неудобно… Ах, что люди скажут»… А революция для чего была? Чтобы у каждого были все возможности!

О л я. За счет других?

Д а ш а. Хотя бы так… Кто умнее, кто смелее, тот и выхватит первым из огня… А кто будет стесняться да оглядываться вечно, на задворках останется…

О л я (тихо). А совесть?

Д а ш а. Прекрати… мы жизнь прожили.

О л я. И она тебя на задворки отбросила. Как паршивого щенка.

Д а ш а. Не надо было Улзыкуеву либеральничать. Я ему говорила: «Не ты, так — тебя…» Как в воду глядела.

О л я (не сразу). Ну, я понимаю, с темных людей, с неграмотных, забитых, какой спрос… Но ты ведь, Даша… в какой семье выросла… Какой отец у нас был! И все окружение…

Д а ш а. Какая же ты все-таки курица! Как была, так и осталась!

О л я. Говори…

Д а ш а. А ты представь себе, что наступает один прекрасный день, когда ты просыпаешься и понимаешь, что ничего этого больше не будет. Ни всемогущего, добрейшего отца. Ни няни Груши. Ни нашей гостиной… Ни святок… Ни гостей, ни платьев к каждому празднику. Ни пролетки… Ни твоей лошади Фанни… Ничего… А только какой-то сплошной пожар, во весь мир… который подбирается к нашему дому. Пожар, который сожрет все без остатка… Сожрет твою девичью комнату. Твои книжки, твои бязевые утренние платьица. Твои локоны, кожу девичью, нецелованную. Бросит все это в грязь, мужикам, улюлюканью, выстрелам, солдатским сапогам, поту… И никто — ни растерявшийся отец, ни замолкшая в испуге мать, ни ты, румяная Олечка с розовыми щечками, не спасет тебя… Тебя, Дашеньку Корсакову… А жить-то хочется! Смертельно хочется жить! Праздника хочется. Событий! Молодых, здоровых, красивых мужчин хочется рядом! Авантюр хочется! Свободы… От всего! От вас с папой и мамой! От себя вчерашней! Повелевать хочется — не важно кем, не важно ради чего… Важно — жить! Жить! Жить!

О л я (закрыла глаза рукой). Бог тебе судья…

Д а ш а (пришла в себя, смутилась). Печенье это у тебя вкусное получается…

О л я. Как раз неудачное вышло. Подгорело. Даша. И как это из овсянки такая прелесть получается?

О л я. После войны геркулес появился, научилась. На семьдесят шесть рублей семьей-то особенно не пошикуешь. «Голь на выдумки хитра», — помнишь, мама говорила.

Д а ш а. А вкусное. Золотые у тебя руки.

О л я. Ты кушай, кушай… Старенькая ты уже, Дашка, стала… На себя-то не смотришь. А на тебе время видно.

Д а ш а (пытается шутить). Рано ты меня в старухи записала. Я, видишь, волосы покрасила. Только они у меня что-то зеленые получились…

О л я. Я теперь когда в троллейбус или в метро вхожу, двое-трое обязательно вскакивают: «Садитесь, бабуся…» Видно, уж совсем ветхая стала… А я себе вроде еще ничего кажусь. (Вскочила.) Ой, кажется, Миша! (Бросилась в коридор, там слышен какой-то тихий, но нервный разговор, потом тишина. Слышно, как хлопнула Мишина дверь.)

Д а ш а. За Мишку ты больно переживаешь. Не бери ты так близко к сердцу.

О л я. А что же мне еще брать? Хотел куда-то к друзьям… Еле отговорила!

Д а ш а. А чего он в Англию-то не поехал? Он же собирался…

О л я. Не знаю. Не захотел что-то…

Д а ш а. Или его не захотели?

О л я. Ну и язык у тебя поганый, Даша…

Д а ш а. Сама знаю. Сколько мне за язык мой в жизни вытерпеть пришлось. А ничего не могу поделать.

О л я. Если вспомнить, где ты только не училась. И в университете. И на медицинском… А французскому? Ну, это мы обе с детства. А с людьми так никогда и не научилась…

Д а ш а. Видно, и не научусь. Поздно. Я заискивать не умею.

О л я. Заискивать не надо. С людьми нелегко. Но без людей еще хуже.

Д а ш а. Не знаю…

О л я. Помнишь, мама как говорила: «Ты ему петельку, он тебе крючочек…» Так и пойдет веревочка виться. Нас не будет, а она будет виться. В детях, внуках наших. Все-таки жизнь теперь какая-то другая намечается.

Д а ш а. Вот им-то и жить! Да, внуки-то хороши. Что Танька… Что Валентин. Красивые. В Виктора.

О л я. Только они тебя что-то не слишком признают.

Д а ш а. Я бедная. От меня подарков не дождешься.

О л я. А я что? Пенсионерка!

Д а ш а. Так тебе Миша дает. Он добрый…

О л я. На Мишу грех мне обижаться. Всегда, что получит, так сразу: «Дай Даше». И пятьдесят, и сто иной раз…

Д а ш а. А меня, когда увидит, спрашивает: «Ну что, как настроение, Даша?» Я только начну жаловаться, а он на ходу сует бумажку: «Пусть у тебя настроение на четвертной будет лучше!»

О л я. Деньги его и испортили.

Д а ш а. Не деньги, а ты его испортила. Нельзя так сына любить.

О л я. А ты откуда знаешь, как надо сына любить?

Д а ш а. Знаю.

О л я. Ты Виктора так любила, что он от тебя сбежал!

Д а ш а. А ты что, не помнишь, как тогда у нас было в Старом Осколе. Голод… Я, может, как от сердца его оторвала. К тебе отпустила. Чтобы не умер он там. Голод… Ты-то не видела. Бывало, войдешь в избу, а там уж все мертвые… Бабка на печи лежит с раздутым животом… А мальчишка какой-нибудь на лавке. Синий, уже еле шевелится… А чем поможешь?

О л я. Не дай бог, чтобы все это повторилось. Не дай бог…

Д а ш а. Война-то только кончилась. Каждый день в поле кто-нибудь взрывался. Плуг тащат на себе, за мину заденут. Все в воздух, у нас в колхозе двадцать четыре человека погибло вот так. Как сейчас помню…

О л я. И ты боялась?

Д а ш а. Боялась… Когда как… Ça dépend[13]. Да разве только этого! Участкового боялась! Председателя колхоза. Баб даже местных и то боялась. Газету в руки взять тоже боялась, а вдруг там указ какой-нибудь. За вас тоже боялась. Так хоть всегда знала, вы есть. Не дадите пропасть. Виктора спасете. А ведь тоже по краю ходили…

О л я. Не мы одни — все ходили.

Д а ш а. Э-э… Когда сама там побываешь, только тогда поймешь, где край.

О л я. Ну, выжила ведь как-то? Помнишь, мы тебе посылки посылали. С проводником…

Д а ш а (тихо). Помню…

О л я. Ты что, Дашенька?

Д а ш а. Ты меня спросила, как выжила. А я сама не знаю… Сама не знаю, как тогда выжила… В Осколе… Как в лагере, как сейчас живу… Ты уж прости, что я сегодня не выдержала. Виктор — он все-таки сын. Ведь он, в конце концов, должен понять меня!

О л я. Ну, Дашенька, ну, не надо… Ты же такая стойкая. Я всегда гордилась тобой. Ребятам в пример ставила. Вон Даша, как тяжело, насколько хуже нас. А она не падает духом.

Д а ш а (не веря). В пример ставила?

О л я. А как же… Думаешь, я не понимаю, каково тебе… Да еще одной…

Д а ш а. А уж как выжила, и не знаю. Люди, конечно, помогли. Я ведь говорила тебе, что в Оскол-то одна репрессированная позвала. Ну, в лагере мы с ней вместе были. Она из раскулаченных. У нее я, правда, недолго жила. Перебралась к другой. Старуха, мрачная такая… Одна жила… Сыновья на войне погибли. Муж умер. Вот не дала она мне умереть. Это она настояла, чтобы я Виктора к тебе отправила.

О л я. А сама-то в колхозе работала?

Д а ш а. Конечно. Только что тогда на трудодень-то давали. Ноль целых, ноль десятых. Огородик был. Коза одно время… Ну, и я помогала…

О л я. На огороде, что ли?

Д а ш а (смутившись). Зачем на огороде… Лечила я…

О л я. Ты? Лечила?

Д а ш а. Ну я же три семестра медицинского прошла… Вспоминала. До города-то далеко. Да и там сразу к врачу не попадешь. Дня три в очереди стоять нужно было. Вот и шли ко мне. Благодарили, конечно, чем могли. Ну и ты помогала.

О л я. Я все, буквально все продала тогда… В холщовой юбке одной ходила.

Д а ш а. Без тебя я бы просто погибла.

О л я. Вроде теперь Виктор и взрослый. И семья у него. А он мне все как маленький. Прижмется, бывало, вечером: «Тетя Оля, а вы меня никому не отдадите?» Он меня сначала тетей Олей звал. А уж потом — мамой…

Д а ш а. Да… да…

О л я. Ну что ты разнюнилась? Дашенька? Чего это мы сегодня с тобой все сидим и плачем?

Д а ш а. Перед смертью, наверно… Вот тебе на!

О л я. А… это никогда не уйдет… Так уж получилось… Кто же виноват. Хорошо еще, что я у Витеньки была… Он мне, может, роднее Мишки.

Д а ш а. Это уж не говори. Для тебя на Мишке свет клином сошелся.

О л я. Это теперь. Когда Виктор вырос. Раньше-то, когда вас забрали… Я и Мишку завела, чтобы на старости лет одной не оставаться. Кто же тогда знал… Думаю, вы вернетесь, а мы с Арсением Васильевичем уж совсем старыми будем. Детей будет поздно заводить… Так что Мишка должен тридцать седьмой год благодарить, что на свет появился…

Д а ш а. Все в жизни непросто. Одну траву сжигают, другая еще богаче вырастает.

О л я (напряглась). Не звонят? (Бросилась к двери.)

Даша тоже встала.

Никого нет. (Вернулась на кухню.) Ушел все-таки…

Д а ш а. Да не нервничай ты так за Мишу…

О л я (помолчала). у него всегда все непонятно. Может завтра вернуться. А может на месяц пропасть.

Д а ш а. Не волнуйся. Куда он денется?..

О л я. Опять, наверно, к своей Алке поехал. У нее, наверно, там вертеп какой-то…

Д а ш а. Жениться не собирается?

О л я. Так я ему и позволила. На три года старше его… Сын в школе.

Д а ш а. А чем плохо — сын? Может, своих не будет…

О л я. Почему это своих не будет?

Д а ш а. Все может быть…

О л я. У него уже есть, кажется. Как-то ночью проговорился. А от кого, сказать не хочет.

Д а ш а. Дала б ты ему волю. Ведь такая любовь — это тоже в тягость.

О л я. Он этого, во всяком случае, не говорит.

Д а ш а. Не говорит, так думает. Je le sais bien[14].

О л я. Ты-то откуда знаешь?

Даша молчит.

А как же я…

Д а ш а. Я вон всю жизнь, можно сказать, одна живу. И ничего.

О л я. И кошка живет, и собака живет.

Д а ш а. Ну, спасибо.

О л я. Да я же просто так сказала.

Д а ш а. Спасибо, что с кошкой, с собакой сравнила.

О л я. Вечно ты из любой глупости сцену устраиваешь!

Д а ш а. Думаешь, я не знаю, почему ты Виктора так любишь?

О л я (чуть смутилась). Привыкла и люблю.

Д а ш а. Ладно, не будем. Только я всегда это знала!

О л я. Что ты знала?

Д а ш а. Просто смешно вспоминать… на старости лет. Но я Виктору когда-нибудь все равно скажу.

О л я. Только посмей!

Д а ш а. А ты что, меня не знаешь?

О л я. Знаю… Очень даже хорошо знаю!

Д а ш а. А если знаешь, тогда должна понять, что я всегда… Запомни, всегда своего добьюсь! И звонка Виктора сегодня дождусь. И все ему скажу! Mais oui, mais oui, mais oui…[15]

О л я (после паузы). Чего тебе не хватает! У тебя прекрасная комната! Со всеми удобствами! Тихие соседи! Свой угол! Да я бы сама готова была с тобой поменяться!

Д а ш а. Только что-то не меняешься?

О л я. Чтобы на старости лет покоя хоть немного! Чтобы никто от меня ничего не хотел!

Д а ш а. Это не от тебя, а ты от всех все требуешь!

О л я. Я требую?

Д а ш а. Ты! Ты! Чтобы все под твою дудку плясали. Виктор сразу, как женился, из дома сбежал…

О л я. Я сама была против…

Д а ш а. Сыну своему жизнь переела. До тридцати пяти лет из-за тебя не женится!

О л я. Я ему мешаю?

Д а ш а. Он порядочный человек. Знает, что ты же ни с кем не уживешься.

О л я. Да я с четырнадцатью соседями уживалась.

Д а ш а. То с чужими, а дома ты всех родных по своему ранжиру расставляешь…

О л я (беспомощно). А Арсений Васильевич?..

Д а ш а. А что Арсений Васильевич? Он глубокий старик был. Знал, что без тебя ни шагу не сможет сделать…

О л я (подняла голос). Ну, хватит! Я тебе сына спасла!

Д а ш а. Знаю. Сто лет это слышу. Только ты не моего сына спасла, а своего…

О л я. Замолчи! Я убью тебя!

Д а ш а. Я все равно Виктору…

О л я. Уйди… Уйди! От греха подальше…

Д а ш а. Пусть Виктор знает…

О л я. Зверь! Зверь ты лесной…

Д а ш а. Почему же любили меня всегда мужчины? Меня! Не тебя…

О л я. Кто? Кто тебя любил?..

Д а ш а. И Агнивцев! И Улзыкуев… И Валерий Янович!

О л я. Валерий Янович? Не вспоминай лучше про него…

Д а ш а. Нет, вспомню. Я его жена была. Жена!

О л я. Уж я-то знаю, какая ты ему была жена! Вспомнить стыдно. Обеда, наверно, за все время ни разу не сварила. Это он просто такой святой человек был…

Д а ш а. Он прощал мне все. Все! Потому что любил меня…

О л я. Не знаю, как он тебя в смертный час свой — простил или не простил! Не такой уж он был святой, чтобы не понимать, кто его на тот свет отправил…

Д а ш а. Вот именно — не знаешь! И не говори! А Виктор весь в него! Заметила?

О л я. Я-то заметила! Когда горшки за ним выносила. Когда из болезни вытаскивала.

Д а ш а. И все равно он мой сын. Мой! Уж как ты его ни настраивала против родной матери, он все равно меня мамой зовет. И жалеет меня.

О л я. Я его, оказывается, настраивала. Против родной матери! Да как у тебя язык повернулся. После всего, что я для тебя сделала!

Д а ш а. Ты всю жизнь меня гнала из дома. Всю жизнь мне простить не могла…

О л я. И не прощу. Все беды. Все горе, что на нас свалилось, от тебя было… Если бы не ты, я бы другую жизнь прожила…

Д а ш а. Не прожила бы… (Кричит.) Не прожила!

О л я. Зачем ты явилась? Чтобы мучить меня?

Д а ш а. Я не могу больше жить одна! Я старая… Мне нужна забота! Мне родные лица нужны…

О л я. Опять мне на шею? Да?

Д а ш а. Я в Москву хочу! В Москву! Арбат новый хочу посмотреть! В Большой театр хочу! В Третьяковку! С сыном! С внуками… Бабушкой хочу быть…

О л я. Ну и будь. Только сыну жизнь не порти. Он мне прямо сказал: «Если ты против, я в Москву не поеду». Мне, говорит, нужно знать, что ты отпускаешь меня со спокойной душой…

Д а ш а. А знаешь что… Поедем вместе!

О л я. Что?

Д а ш а (двинулась к ней). Оленька, милая, хорошая моя… Поедем, а? Ему квартиру еще больше дадут И заживем мы все… как раньше… Как при папе. Будем лампу зажигать… в гостиной… Играть в четыре руки Бетховена.

О л я. Ты рехнулась, что ли?

Д а ш а. А почему… Pourquoi?

З а н а в е с

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же кухня. О л я и Д а ш а. Прошла минута, может быть, секунда, отданная на размышление.

Д а ш а (машинально). Pourquoi?

О л я (не сразу). Во-первых, меня никто не звал. Не говоря уж о тебе…

Д а ш а. Виктор тебя послушает…

О л я (жестко). А во-вторых, у него свой дом. Своя хозяйка. А я на вторых ролях чувствовать себя не привыкла.

Д а ш а. Знаю! Знаю я тебя! Ты и Мишку не хочешь отпустить от себя, и Виктора!

О л я. Да, не хочу! Они — мои!

Д а ш а (долго смотрит на сестру). Ну что мы делаем? Кому мы нужны — две старухи? Хорошо еще, что сами себя обслуживаем…

О л я (тихо). Пока… Пока еще себя обслуживаем.

Д а ш а. Вот именно. (Не сразу.) Не волнуйся, может, Виктора еще и не утвердят в Москве.

О л я. Утвердят! Таких, как Виктор, днем с огнем поискать надо. А уж сейчас, когда каждый день новые проекты, постановления. А для него же, кроме работы, ничего не существует. Ты посмотри, как он одет. В чем ходит. А ведь и за границей жил, и зарплата…

Д а ш а. Это уж Лида виновата!

О л я. Другой бы сам позаботился о себе. Вон Мишка как любит одеваться.

Д а ш а. И вкус у Мишки отменный. Как у деда.

О л я. Дед-то когда жил! А у провинциального журналиста какие возможности. (Смеется.) Помнишь, как мама говорила: «Купишь уехал в Париж, еще не вернулся!»

Д а ш а. Виктор ему много чего привозил. Любят они друг друга.

О л я. Не то что мы с тобой.

Д а ш а. Да ты что? Уж мы-то с тобой не любим? Уж мы-то не родные сестры? Да я всю жизнь, где только не была, в каком положении, а всегда помню — есть же Оленька. Она последнее отдаст.

О л я. Только не ценишь ты этого!

Д а ш а. Ценю. Теперь ведь у нас не жизнь, а одни воспоминания.

О л я. Еще чаю налить?

Д а ш а. И так третью чашку допиваю.

О л я. Телефон, что ли?..

Д а ш а. Виктор?

О л я. Он обычно в шесть, в конце рабочего дня звонит. Аккуратный.

Д а ш а. Отец тоже был аккуратный. До болезненности…

О л я. Валерий Янович?

Д а ш а (усмехнулась). А кто же еще?

О л я (отвернулась). От тебя всего можно ждать.

Д а ш а. От него, от него… Не волнуйся. Разве сама не видишь — копия Валерия Яновича.

О л я. Прекрати! (Смутилась.) Не звонит что-то!

Д а ш а. А может, его вызвали куда-нибудь, задержали… Москва все-таки… Одних правительственных гостей сколько!

О л я (задумчиво). Да… Уедет Виктор… и все. Раньше он уезжал, я как-то не волновалась. А сейчас чувствую — в последний раз.

Д а ш а. Ну и поедем вместе с ним… Ведь одного только твоего слова… Он не посмеет отказать.

О л я (внимательно смотрит на сестру). Всегда ты была такая фантазерка! Куда? Зачем мы ему? Обуза…

Д а ш а. Ну, это Лидины слова повторяешь…

О л я. Права Лида, когда плачется: «Одна свекровь — хорошо, а мне, счастливой, — так две достались!»

Д а ш а. Vous êtes très silencieux! J’aime votre voix![16] (Смеется.)

О л я (не сразу). Не сможет она с тобой жить.

Д а ш а. Почему со мной? А с тобой?

О л я. И со мной не сможет. И я бы на ее месте не смогла. Вот если Мишка женится, я ни с какой невесткой жить не собираюсь. Пусть ищут комнату. Или меня в дом для престарелых.

Д а ш а. Тебя?

О л я. А что я, какая особенная?

Д а ш а (безнадежно). Оленька… милая! Поедем в Москву…

О л я (после долгой паузы). Я в Москве в последний раз в тридцать девятом году была. Точно. Тогда Выставка сельскохозяйственная открылась.

Д а ш а. Она в тридцать четвертом открылась.

О л я. Не знаю. При мне открылась в тридцать девятом.

Д а ш а. Так я недавно читала…

О л я. Не знаю, что ты читала, а я сама помню, как мы с Арсением Васильевичем и с ребятами в Москву приехали. Ему пропуск персональный дали. Мишка-то еще на руках у меня, полгода всего… А Витьку за руку… Народу… А на мне еще такое платьице было вишневое. Из файжоржета. Помнишь, такой материал был…

Д а ш а (горячо). Ну как же!

О л я. А Арсений Васильевич тогда еще молодой был.

Д а ш а. Какой же молодой?

О л я. А каким молодцом он всегда держался. В войну-то он по годам совсем старик был, а воевал.

Д а ш а. Да, да…

О л я. Ой, как ты умеешь… Даже когда соглашаешься, а все равно…

Д а ш а. А что? Конечно, молодцом. Мы просто о годах его заспорили!

О л я. Ладно, с тобой бесполезно. Ну вот, идем мы по Выставке. Я, значит, в своем файжоржете… Витенька сначала боялся всего, за мою руку держался. А потом мы его на пони катали. Он в колясочку сел, за ручку взялся, а сам только на меня смотрит. Так глазенки и вцепились в меня. Как только шею не вывернул. Потом пони остановился — ко мне бросился, запыхался… Слова произнести не может. «Ты что? — спрашиваю. — Боялся лошадки?» «Нет, — отвечает. — Я боялся, что ты, тетя Оля, уйдешь… А я за тобой не успею…»

Д а ш а (готова расплакаться). Бедный… Mon enfant![17]

О л я. Чего это у тебя голова трясется?

Д а ш а. Разве? Как представила его себе…

О л я. А чего зря представлять?

Д а ш а. Вполне пропасть мог.

О л я. Гляди — не пропал. Главное, что в семье вырос. Поэтому и добрый. И порядочный. Пример перед глазами имел.

Д а ш а. Арсений Васильевич…

О л я. Хотя бы… Например, как он к тебе относится. О себе я уж не говорю!

Д а ш а. Нет, ты у него на первом месте. И подарки тебе, и внимание какое…

О л я. Ведь он же все одинаковое нам привозит. Чтобы тебя не задеть.

Д а ш а. Тебе, конечно, костюмчик хорошо. У тебя вон какая еще фигура…

О л я. Какая уж фигура…

Д а ш а. Как у девушки. Тебя прямо в Театр мод еще можно.

О л я (довольная). А какие у меня ноги были! Помнишь?

Д а ш а. Вообще ты самая красивая у нас была! И быстрая! Помнишь, как мама говорила про себя?

О л я. «Красивая — не знаю, а молодые все были!» Быстрая я была.

Д а ш а. А глаза у тебя… О… Весь Томск с ума сводила.

О л я. Нет… Не успела. И потом как-то все… Нет, были, были, конечно, и у меня золотые денечки… Только всегда из-за кого-то приходилось обкрадывать себя. Нет, не хочу я об этом…

Д а ш а. А тебе и сейчас этот костюмчик к лицу.

О л я (не может прийти в себя). Я ведь в молодости как молния была. Мне многие говорили…

Д а ш а. Молнии…

О л я. А теперь что вспоминать. В тираж вышли… Старые молнии. (Взяла себя в руки.) Опять в комиссионку Викторов подарок отнесешь?

Д а ш а. А думаешь, легко на пенсию прожить? На пятьдесят три рубля? Хотя жаловаться, я понимаю, выглядит весьма провинциально.

О л я. Провинциально — не провинциально! При чем тут это? Да я, если бы одна жила… Мне по рублю в день бы хватало!

Д а ш а. Легко говорить! Я сезонный билет на электричку не могу позволить себе купить!

О л я. А зачем тебе сезонный? Что тебе каждый день в городе делать?

Д а ш а. К вам бы чаще приезжала.

О л я. Может, и лучше без сезонного.

Д а ш а. Жестокая ты все-таки!

О л я. Какая уж есть, mon enfant!

Д а ш а. Забудь ты… Чего теперь делить!

О л я. А ведь могла… Совсем иначе могла бы жизнь сложиться! Меня Ананий Аввакумов в Шанхай с собой звал. Помнишь, мы ведь еще детьми вроде обручены были. Хороший мальчик был, аккуратный такой, беленький. И волосы на пробор. Отец у него большие дела с американскими банками имел. Через Шанхай.

Д а ш а. Вот… а на меня кричала.

О л я. Да, говорили, он в Америку уехал. На англичанке женился. Двое детей у них… Ананий… Смешно! А вот как сейчас его помню. Как он меня просил… Как плакал! Ведь мальчик совсем. Шестнадцать… И родители его просили. Боялись, что он с собой покончит. И я ведь обещала.

Д а ш а. Отец-то знал? Что ты обещала?

О л я. Знал. Да разве в отце было дело?

Д а ш а. А в чем? Зеленый был еще, да?

О л я (почти гневно). А в том, что долг у меня был! Всегда!

Д а ш а. Какой долг?

О л я. Тебе не понять…

Д а ш а. Ну, как хочешь… не говори, пожалуйста…

О л я. Когда у тебя два инвалида на руках. Мать почти не двигалась… Отец месяцами в темной комнате сидел… Видеть ничего не мог… Тут уж, знаешь, — не до Шанхая!

Д а ш а. Хорошо еще, что не расстреляли отца!

О л я. О господи, как это легко тогда было. Из-за тебя одной хотя бы… Да из-за всего чего угодно!

Д а ш а (осторожно). Оленька, а чего мы вечно с тобой ссоримся? Вот приеду я обратно в Русановку. Думаю: «Все! Больше ни ногой!» А пройдет день-другой. Начнешь представлять, как у вас там дела? Звонил ли Виктор? Как Миша? То тебя во сне плохо увижу. Целый день места себе потом не нахожу! В среду тебя видела, с мамой… Идете вы вроде по нашему саду… Помнишь, еще там, за университетом… А мамочка молодая! И обе в белых платьях! И ты венок плетешь… И кончики стеблей откусываешь. И вроде мне улыбаешься. А мамочка уже далеко ушла. Потом повернулась и зовет тебя. Помнишь, как она тихо так нас звала, трогательно: «Де-ево-очки… Идите сюда-а!»

О л я. Плохой сон. Когда покойники зовут. (Встала, пошла к телефону, что-то тихо говорит там. Вернулась.) Миша у своей… И то слава богу!

Д а ш а. Да и я места себе не могла найти!

О л я. Это к плохому. К концу.

Д а ш а. Ты про Мишу?

Ольга молчит.

Я утром хотела позвонить, да очередь у нас в Русановке. А потом ничего же не слышно…

О л я (резко). Не хочу ни о чем! (Опустила голову. Потом, не сразу.) Бедная наша мама. Ничего она хорошего в жизни не видела. Сколько с отцом намучилась. Он же вечно где-то по заводам конным, по ярмаркам, то за границу уедет… А у нее все дети…

Д а ш а. Так это мы, двое только выжили. А ведь до меня была Антонина. Потом Павел… Он между нами был… Трех лет скончался…

О л я. И после меня еще девочка была. Как ее звали?

Д а ш а. Ксения.

О л я. А может, хорошо, если бы нас много было… А то мы с тобой вдвоем. Все ссоримся! А так бы поехали куда-нибудь к брату. Или младшей сестре. Все родные…

Д а ш а (улыбается). Куда бы ты поехала! От своего Мишеньки!

О л я. А что? Что я могу?! Ты же видишь? (Неожиданно серьезно.) Странно, умирают люди, рождаются… Зачем все это?

Д а ш а. Помнишь, у Северянина:

О л я. Это не у Северянина.

Д а ш а. А у кого же? У Северянина!

О л я. Нет! Кажется, у Балтрушайтиса!

Пауза.

Д а ш а. Нет! Не бедная наша мама была. Она счастливая была! Отца она очень любила! Ой, как любила! Ты-то маленькая тогда еще была. Он, бывало, войдет — так она прямо дрожит от счастья. Руки в кулачки сожмет, чтобы не сразу броситься к нему на шею. Деликатная была. А он день-другой побудет и снова куда-нибудь укатит. Все куролесил…

О л я. Правильно мама говорила про нас: «Никто в меня не пошел. Обе в отца — такие же дикие…»

Д а ш а (смеется). Есть… есть это…

О л я. А какая у отца библиотека была, помнишь? Ведь он, бывало, обложится книгами, день и ночь читает, читает… Что-то выписывает. Даже к столу не выходил. А уж мужики к нему со всей округи сходились. Он для них всех один адвокат был. И к губернатору по их делам ездил. И в Москву, в сенат. Любили его люди.

Д а ш а. Иначе в революцию мы бы не спаслись. Помнишь, вокруг-то всех сожгли. И Агкошковых, и Шмелиных, и Срезневских.

О л я. Прошение напишет, бывало, меня зовет. «Читай!» А потом спрашивает: «Ведь убедительно, а? Ведь последнему идиоту должно быть ясно? Что мужик-то прав!» Потом махнет рукой, запрется в кабинете. Дня два не выходит, пьет. Потом бросит все, укатит куда-нибудь…

Д а ш а. А помнишь, как петь любил? И голос у него какой был. Как у Нестеренко. Правда! Помнишь, его любимое… «Не искуша-ай… меня-а без нужды…»

О л я. Да ты что, Дашенька! Совсем с ума сошла! Что люди подумают. Две старухи запели! (Смеется.) Еще подумают — пьяные…

Д а ш а. Это он меня на юридический уговорил идти. У самого-то специального образования не было. Только Пажеский корпус кончил. И через два года в отставку вышел. Это уж потом я на медицинский перешла…

О л я. В пятом году, когда я родилась.

Д а ш а. Он тогда отказался в путейцев стрелять. Ему этого не простили.

О л я. А помнишь, уже в революцию. Он принес все наше золото и прямо в Дворянском собрании положил на стол. Говорит: «Жертвую на бедных, покалеченных. Но боюсь, что попадет все это богатым и здоровым!»

Смеются, счастливые.

Д а ш а. Нет, все-таки какой талантливый и какой беспутный был человек. Ведь за что ни брался — все у него получалось. И все в один момент бросал. «Я на жизнь иначе смотрю!» — любимые его слова. Все чего-то искал. Могучий человек был. Тройку лошадей за дышло останавливал. Богатырь! Ему врачи говорили: «С вашим здоровьем сто пятьдесят лет жить надо». А прожил всего ничего…

О л я. Русский характер… «На все, кажется, тебя хватит». Я тоже в молодости думала — сноса мне не будет!

Д а ш а. Как Мишка на деда похож!

О л я. Да, копия. Боюсь поэтому за него. Все что-то ищет. Все начинает, не удовлетворяется… Добьется чего-нибудь, в Москве напечатается… Час-другой рад, а потом машет рукой: «Все это ерунда! Бред!»

Д а ш а. И фигура та же, и лицо… Только отец все-таки покрупнее был…

О л я. А знаешь, Даша, ничего в жизни, оказывается, не пропадает. Сколько уж лет прошло, как отца на земле нет! А теперь он вроде бы в Мишке снова родился! И такой же неподкупный! И щепетильность такая же… И добрый… И мягкий такой же… Всем все готов раздать.

Д а ш а. Ну, зря ты так… Михаил твой — человек. Таких в городе три-четыре наберешь. И как ни смешно, все это знают. Мне одна врачиха — я у нее на приеме была, — как она узнала, что я его тетка, так прямо не знала, куда меня посадить. Какие лекарства выписать! Так что у людей своя табель о рангах, bien entendu[18]. Вот какой у тебя сын!

О л я (поцеловала сестру. Молчит). Только бы не увлекся этим… зельем. Отца-то нашего в конце концов оно же погубило.

Д а ш а. В России порядочный человек всегда через это проходил.

О л я. Уж быстрее бы, что ли…

Д а ш а. Знаешь, как говорят: «Пьян, да умен, два угодья в нем!»

О л я. Это раньше так говорили, а теперь посмотришь… Такой страх берет!

Д а ш а. Ну вот, повспоминали… Так и легче! Правда ведь?

О л я. С кем мне еще поговорить? У детей своя жизнь. Да и не всё они поймут! Для них наши заботы, мысли, воспоминания — это так… Они все это только к старости поймут.

Д а ш а. Еще доживут ли? До старости!

О л я. Да что ты такое говоришь?

Д а ш а. А война? Думаешь, не будет?

О л я. Я-то откуда знаю!

Д а ш а. Ты-то телевизор каждый день смотришь. А в газетах что пишут?

О л я. Не дай бог… (Вздохнула.) Тогда уж ничего не останется. Нам-то что… молодых жалко.

Д а ш а. Внучат особенно. Мишка с Виктором все-таки пожили. Что-то повидали, а ребята…

О л я. Нет, лучше не думать об этом!

Д а ш а (очень серьезно). Вот посмотрим, что Женева в конце концов даст.

О л я. Я этого ничего не знаю, но думаю — наши не допустят!

Д а ш а (вздохнула). Если бы только от наших зависело!

О л я (встрепенулась). Звонят, кажется? Телефон…

Д а ш а. Показалось.

О л я (смотрит на часы). Самое время вроде…

Д а ш а. Нервная ты какая стала. Отдохнуть бы тебе…

О л я. А кто меня заменит?

Д а ш а. Целыми днями как белка в колесе мечешься. И то Мишеньке надо, и другое… А он вот взял — и к своей пассии укатил. Прямо как дед! (Смеется.)

О л я. Да разве они ценят! Если бы жена так за ним ухаживала, он бы пылинки с нее сдувал. А мать — это естественно. Витька, еще студентом, как-то мне сказал, я ему пожаловалась, что трудно мне, а он: «Так это же твоя профессия!» У плиты стоять — это, оказывается, моя профессия!

Д а ш а. Il est très dommage, mais…[19] Но избаловала ты их. Избаловала!

О л я. Тебе — жаль! А вообще-то какая мне еще радость, как не им угождать?

Д а ш а. А они и привыкли, что у матери все самое вкусное! Да самый сладенький кусочек!

О л я. Я тебе — совсем забыла! — телятинки на рынке купила. Такие два хороших кусочка попались.

Д а ш а. Да куда мне! Я и сготовить-то как следует не сумею!

О л я. Ой… телефон, кажется… (Поднимает трубку.) Михаила Арсеньевича? А кто его спрашивает? Нет, его нет дома… Неизвестно, когда будет… Вы лучше завтра к вечеру позвоните. (Кладет трубку.)

Д а ш а. Женщина?

О л я. А кто — не говорит!

Д а ш а. Она? С сыном которая?

О л я. Нет, молоденький такой голос. Кажется, в театре работает.

Д а ш а. Ну, а актриса — это тоже…

О л я. Все лучше, чем старая грымза.

Д а ш а (улыбнулась). Оля! Что за façon de parler?[20] А мы с тобой спрашивали родителей, когда замуж выскакивали?

О л я. В то время родителям не до нас было.

Д а ш а. Очень даже — до нас! И очень старики за нас переживали. Только вида не показывали. Боялись испортить нам жизнь. А мы теперь все знаем — на ком жениться! Когда разводиться!

О л я. Когда ты за Агнивцева выскочила, ты же отца не послушалась!

Д а ш а. И дура была! Врун он был! Трус! Чего только не плел. Что он и на красных работает. И на английскую разведку…

О л я. И все-таки ты любила его?

Д а ш а. Что ты понимаешь в любви!

О л я. Я не понимаю?

Д а ш а. Не-а…

О л я. Почему?

Д а ш а. Ты же, в общем, и не любила никогда. Как следует!

О л я. Я не любила?

Д а ш а. Скажешь, Арсения Васильевича любила?

О л я. По-своему, да любила!

Д а ш а (махнула рукой). Вот именно — по-своему!

О л я. Да если бы не Арсений Васильевич! Ни Витьке, ни тебе… И мне не выжить!

Д а ш а. Да кто же против Арсения Васильевича? Только мы о другом! О любви говорим!

О л я. Хорошо… А Митю Кулева? Не любила?

Д а ш а. Кулев? Да…

О л я (горячо). Уж какой он-то был человек! Ведь он же меня в Москву в двадцать шестом году привез. Какой-то совершенно — вне жизни человек! Только самолеты у него на уме. Как с утра убежит в свой ЦАГИ, так дни пропадает, домой не возвращается. И придет — весь в масле машинном, в бензине… «Оленька, давай мыться. И за стол!» Веселый всегда. И все про свои самолеты рассказывает. Друзей приводил. А ты знаешь, Королев-то… этот Главный конструктор, он же его приятель был. Сколько раз у нас бывал. Я как королевский портрет увидела, сразу вспомнила. Тогда-то они все молодые были… Ну, самое начало тридцатых!

Д а ш а. Давай лучше не будем вспоминать…. ma chérie![21] А то тебе плохо станет!

О л я (ничего не слыша). Ой, Дашенька, Дашенька… До сих пор у меня все перед глазами стоит. Я же тогда на аэродроме была. Самолет-то Митя свой построил наконец. Государственная комиссия приняла. Решили они всемером — начальник цеха, второй конструктор и еще кто-то — прокатиться. Митя все меня звал, а я что-то опаздывала. Они меня не стали ждать. Я когда приехала на аэродром, они уже в воздухе были. Смотрю — самолет-то кружит, кружит, а сесть не может. Бензин кончался, и низко слишком. Это потом мне объяснили. Еще раз пошел на посадку. И прямо на моих глазах… Взрыв! Только воронка глубокая… А больше ничего не помню!

Д а ш а (настороженно смотрит на сестру. Пауза). Да-а… Большой был бы человек.

О л я. Он и тогда был большой человек.

Д а ш а. Я и говорю. Тогда авиаконструктор — редкость была.

О л я. Они и сейчас — редкость.

Д а ш а. Правильно. А тогда только Туполев да Ильюшин…

О л я. Туполев и доверил ему первый самолет, самостоятельный. Потом он в серию пошел. Тогда случайность была…

Д а ш а. Мог бы сам не летать.

О л я. А он всегда сам летал.

Д а ш а. Хороший был человек.

О л я. А мне всегда в жизни хорошие люди попадались. Что Митя Кулев. Что Арсений Васильевич. Да и в молодости никто не обидел.

Д а ш а. Тебя нельзя было обидеть. Я же помню…

О л я. Почему?

Д а ш а. У тебя такая святая наивность на лице была написана. Что надо было зверем быть! Вот Кулев и не устоял перед твоей невинностью! (Смеется.) Mademoiselle innocente vous savez[22]. Юная, зеленая…

О л я. Конечно. Он меня любил.

Д а ш а. Именно — он любил. Он! Ты просто увлеклась… Красивый, веселый, яркий человек! А что ты до этого видала? Пишбарышня из провинции. Из подозрительной семьи! Ценного-то за тобой что? Чистота одна да дворянское воспитание!

О л я. Ты уже меня совсем-то дурочкой не выставляй!

Д а ш а. Почему же дурочкой? Просто тебя отец еще долго от жизни спасал. И старался не дать тебе увидеть жизнь такой, как она есть.

О л я. Не понимаю… Почему родная сестра…

Д а ш а. Чего ты горячишься?

О л я. Почему родная сестра всю жизнь пытается меня уверить, что никто никого?.. Что никто меня, что я?! Ты знаешь, я тебя когда-нибудь возненавижу! Честное слово…

Д а ш а. Если за семьдесят лет не возненавидела — теперь уже не страшно!

О л я. Нет, страшно!

Д а ш а. Что с тобой?

О л я. Ты не представляешь себе, какая я в гневе!

Д а ш а (опешила). Какая?

О л я. Не знаю! Буйная! Когда с тобой это все случилось, надо же было с Виктором что-то решать. А в те годы усыновить ребенка врагов народа? Это ведь только Арсений Васильевич с его благородством…

Д а ш а. Я понимаю… Мне-то уж ты не рассказывай…

О л я. Я просто говорю, чтобы ты знала, чего это стоило! Так вот Арсений Васильевич…

Д а ш а. Прекрати! Laissons-les faire! — Оставим все эти тени!

О л я. Нет, уж я договорю! Я же Витьку тогда буквально украла с дачи… У вас еще обыск шел. А я его в одеяло, к себе прижала и — в машину. Сердце у него бьется. Дрожит весь. Домой привезла. Дверь за собой закрыла… И не знаю, что дальше будет… На что решиться…

Д а ш а. О-ой!

О л я. И вот Арсений Васильевич, пожилой, кристально честный человек, решил спасти нас обоих. Мы же тогда еще не расписаны даже были. Просто я знала, что есть старый приятель отца в Москве. К кому я еще могла обратиться тогда? Так он нас принял. Молча, достойно. Никогда ни в чем меня не упрекнул. А какие у него неприятности потом были. Можно сказать, всю карьеру свою испортил. Но никогда не упрекнул. А ты говоришь, не любила я его!

Д а ш а. Да, нелегко ему пришлось. С таких-то посто-ов…

О л я. Зато он счастье узнал… Все-таки семья — это великое дело. На следующий день мы с ним расписались. И Витьку усыновил. Имя свое дал. А уж потом Мишка родился… И так тридцать лет я с ним счастлива была… Счастлива!

Д а ш а (тихо). Может быть, mon enfant[23].

О л я (воодушевляясь). Когда Митя Кулев погиб, мне было двадцать семь. Два года болела. Совсем одна осталась… Ноги отнялись — на почве нервного потрясения. На костылях ходила. Потом с глазами стало плохо. Чуть не ослепла. Полгода в клинике лежала… Вот тогда Арсений Васильевич по просьбе отца стал в больницу заходить. А время голодное было — тридцать второй год… Мне питание было нужно. А откуда? Если бы не Арсений Васильевич… (Махнула рукой.) У него же семейная жизнь тогда разладилась… Жена ушла. Совсем…

Д а ш а. Да и какая у него могла быть семейная жизнь, когда он всю жизнь на службе да по командировкам.

О л я. Я когда к нему переехала, в его комнату, у него одна ложка была. Одна кружка. И манерка с первой империалистической. И спал он на столе…

Д а ш а. Вот настоящий большевик был. Никогда ни на что не польстился.

О л я. А ему просто ничего не надо было! Работа, работа и работа! Ему в пять утра позвонили, когда война началась. Он сразу ушел в ЦК, я его полмесяца и не видела. Потом заехал за нами, увез на вокзал. В эвакуацию. Попрощались, посмотрел он на меня и только сказал: «Береги ребят, Оленька». И ушел, ему спешить надо было.

Д а ш а. Да, тебе повезло…

О л я. Его на фронт отправили. Он потом рассказывал. Пришел домой. Выпил чаю. Написал записку нам: «Сегодня ухожу на фронт. Береги себя и детей. Мы победим. Если убьют, постарайся, чтобы ребята помнили, что у них был отец». Закрыл комнату, отдал ключ соседке. И ушел на четыре года…

Д а ш а. Не плачь…

О л я. До сих пор не могу себе простить, что в эвакуации была тогда. Все на фронт уходили, их кто-то провожал. Кто-то плакал, целовал на прощание… А он вот — так… И никогда ни слова упрека. Ничего. «Все, что Оля делает, все правильно… Все хорошо!»

Д а ш а. Да… Уж если он считал, что прав, его никто на свете с места не мог сдвинуть.

О л я. Вот поэтому и отдала я ему свою жизнь. И никогда не пожалела. И в ребятах от него тоже есть много…

Д а ш а. Все-таки они другие…

О л я. Полных копий не бывает. Я иногда думаю — жили бы они отдельно. Сами бы… как хотят. Сами ошиблись, сами себя поправили. Да ведь сердце болит за них. Так болит! Вот хоть сейчас! Миша? Ушел? Все думаешь — посоветуешь что-нибудь. Все-таки жизнь прожили — всякое видели!

Д а ш а. Помнишь, мать говорила… «Знал бы, где упасть, соломку бы постелил». Нет, уж пусть сами…

О л я. А ты к Виктору собралась…

Д а ш а (серьезно). Наша жизнь их ничему не научит.

О л я. Когда уж Арсений Васильевич умер… А они его помнят! Нас-то с тобой будут вспоминать?

Д а ш а. Cela dépend…[24] (Пожала плечами.) Будут, наверно… Только так ли? Мы — бабы… Старые, глупые бабы… Для нас они — вечно дети. «Ты платок носовой не забыл? Да почему ты плохо кушаешь? Да что у тебя настроение плохое?» А им другое нужно — рука, мудрость, уверенность, что жизнь не бессмыслица! Потери, труд, самоотверженность — не бессмыслица!

О л я. Это не словами нужно доказывать.

Д а ш а. А что мы сейчас можем? Сами помощи, заботы требуем… Счета предъявляем. Лишнюю ношу на них кладем.

О л я. А давай, Дашка…

Д а ш а. Ты что развеселилась?

О л я. А серьезно? Давай, Дашка, уедем с тобой? А?

Д а ш а. Куда уедем! Ты что!

О л я (помолодев). А почему — нет. Сядем с тобой в поезд. Вдвоем. И поедем куда глаза глядят.

Д а ш а. В Томск… Eh bien, je jamais! C’est un couple![25]

О л я. Ага… Потом в Троицкосавск… Да мало ли куда… Поедем туда, где были молоды.

Д а ш а (воодушевляясь). А что… Только деньги…

О л я (бесшабашно). Какие деньги. Найдем! К маме в Кисловодск. Могилку найдем. Восстановим ее. В Ленинград поедем.

Д а ш а. В Москву!

О л я. Правильно — в Москву. На Выставку сельскохозяйственную пойдем. А? Дашка?!

Д а ш а. А чего — мы еще можем!

О л я. Я все деньги свои с книжки сниму, и поедем мы с тобой вдвоем — в купе…

Д а ш а. В пульмановском вагоне.

О л я. В Кремль сходим. В Мавзолей. В Третьяковку, как ты хотела.

Д а ш а. В Эрмитаж…

О л я. И никого нам не надо! Пусть они тут сами как хотят!

Д а ш а. Пусть посмотрят, пусть увидят, как без нас!

О л я. Ну, почему ты, Дашка, такая умная, такой глупой всегда была? Все что-то куролесила? Но теперь с тобой… Душа в душу!

Д а ш а. В гимназию нашу обязательно зайдем. В университет томский… Я помню…

Звонит телефон.

О л я (не может встать). Ой… не могу…

Д а ш а. Я сейчас. (Пытается подняться и садится, хватается за сердце). У тебя где корвалол?.. Или что-нибудь?..

Звонит телефон.

О л я (смеется). Ой, путешественницы… Ноги отнялись!

Д а ш а (наливает лекарство). Я сейчас выпью. И подойду к телефону! Сейчас, сейчас… Eh bien, je jamais![26]

О л я. Перестали звонить. (Смеется, закрыв лицо рукой. И неожиданно тихо.) Ты просто не представляешь, как тяжело мне в эвакуации было. Что я умела? Двое ребят на руках! По аттестату гроши получала. Спасибо, добрые люди помогли. Анечка, жена милиционера, помню, была… Так я к ней по десять раз в день бегала. Топора нет — к Анечке, спичек нет — к Анечке… С ребятами посидеть, пока я в леспромхоз иду, — к Анечке… А уж там морковку, луковицу, хлеб… А что у нее-то, лишнее это было? У самой три дочери. Никогда отказа не видела.

Д а ш а (поцеловала сестру). Люди всегда к тебе с добром относились.

О л я. В сорок третьем у Мишки — корь. У Витьки… сыпной тиф! Больница в двадцати километрах. Взяла я у Анечки санки. Надо было в больницу его везти. Положила я Мишку к ней, вместе с ее девчонкой. Впряглась в санки и повезла в больницу. Иду, иду, тайга, снег. А холодина! Не знаю, как уж я его довезла. В общем, положили его в палату. Дождалась. По окошкам бегала, все смотрела, в какой палате его положат. Смотрю, лежит наконец у окна. Перекрестила я его. И бегом обратно. Свой-то тоже умирает. Бегу и думаю. Если Мишка умрет… Свой все-таки… А как я родителям в глаза посмотрю, если Виктора не сберегу? Бога просила, если забирать кого-то, так уж забери моего. Пришла домой, ноги отваливаются.

Д а ш а. Ты чаю-то глотни…

О л я. Полтора месяца так и бегала. Сорок километров — до больницы и обратно. А ведь еще работать в леспромхозе надо было… Сосны валить.

Д а ш а. Помню… я эти сосны… Не знаешь, с какой стороны подступиться. Чего ты смеешься?

О л я. Видели бы наши кавалеры? И други наши из гимназии, как мы с тобой сосны в тайге валили!

Д а ш а. Не думаю, что у них легче жизнь сложилась… Вот Валерик-то… Не сложилась жизнь. Валерий Янович. Поляк… смешной такой… Стеснительный. Не знаю уж, как он с рабочими управлялся. Он же слова поперек не мог сказать.

О л я. В те годы много таких людей было.

Д а ш а. Какое мне дело — много или мало! В Германию его посылали — не поехал, строительство нельзя было оставить. Орденом наградили — «Неудобно, я же не один строил!». Все в Крым, на юг едут — «Дашенька, там же сплошные толстяки худеют, поедем лучше на Иссык-Куль». «Зачем?» — спрашиваю. «Нужно, чтобы совершенная красота каждое утро в окно смотрела. Чтоб на целый год заряд был». — «А на море, значит, для тебя несовершенная красота?» — «В Ялте — нет. Недаром оттуда Чехов рвался!»

О л я (с трудом сдерживая себя). Поздно ты винишься.

Д а ш а. Видела, что ты его любишь. И кофточки твои самодельные видела. И цветы, что каждый раз приносила. Валерик мне говорил: «Зачем Оленька на цветы тратится? Они же дорогие».

О л я. Выдумала… сейчас.

Д а ш а. Он к тебе как к младшей сестренке относился.

О л я (тихо). Знаю, как он относился.

Д а ш а. Поздно нам его делить.

О л я. Тебе и в голову не приходило, что он меня полюбит.

Д а ш а. А он и не любил тебя.

О л я. Любил! В конце концов полюбил. Я видела!

Д а ш а. Хороша любовь… (Смеется.) Прятали глаза, как гимназисты!

О л я. Конечно, это не твой роман с Улзыкуевым!

Д а ш а. Не вспоминай. Тебе этого не понять!

О л я. Чего понимать?

Д а ш а. Простой пастух из аймака. Революция сделала его премьер-министром. Умница, красавец, тиран. А в душе-то прежний пастух. Недоверчивый, хитрый. Иногда даже мстительный. Ему все подавай! Все разом! Чтобы его республика была первой в Союзе! Чтобы в Кремле его особо принимали! Чтобы на приемах в Париже, в Германии на него смотрели как на потомка Чингисхана. Конечно, дочь князя Корсакова… Это ему льстило!

О л я. Вот вы и нашли друг друга — князьки!

Д а ш а. Республика была не из последних в стране. При нем…

О л я. Ты уверяла себя, что все это из-за мужа. Чтобы Валерий Янович мог воплотить свою мечту.

Д а ш а. Ты почитай… почитай литературу. Все жены великих…

О л я. Валерий Янович не был великим.

Д а ш а. Его здания, стройки считаются классикой.

О л я (просто). Мало тогда было хороших архитекторов. Мало!

Д а ш а. Он любил меня! Ты только посмотри на фотографии. (Роется в старой сумке.) Как он везде на меня смотрит…

О л я (тихо). Видела… тысячу раз.

Д а ш а. Посмотри! Не любил — да? Не любил? (Плачет.) Да, я безрассудная… Fou, fou, plainte là![27] Брошенная всеми!

О л я. Сначала, может, и любил… А потом…

Д а ш а (после паузы). А потом… Я вышла на веранду и увидела, что моя сестренка…

О л я. Зачем?

Д а ш а. Моя сестренка целует Валерия… И как целует… C’est une couple… Un couple gon fait coiller![28]

О л я. Да, да… Парочка целовалась!

Д а ш а. Словно крадет что-то… И не может не украсть.

О л я. Ты замолчишь когда-нибудь?

Д а ш а. Тогда я ушла. Но в ту же ночь он рассказал мне об этом поцелуе. Очень тебя жалел.

О л я. Неправда. Нет!

Д а ш а. Правда, mais enfant[29], правда. Просто пожалел он тебя тогда. Видит, одинокая, несчастная девушка. Влюбленная…

О л я. Да, тогда я была совсем одна… Только что из больницы вышла…

Д а ш а. На что ты надеялась? Никогда бы он от меня не ушел!

О л я. А я и не думала, что он уйдет.

Д а ш а (не понимая). Любишь — так добивайся!

О л я (раздельно). Ни я, ни Валерий Янович никогда не думали, что нужно чего-то добиваться…

Д а ш а. Добилась — тогда и счастье! Ох, какая я была в молодости. Я понима-ала ее… Революцию. Все можно! Все — твое! Все запреты отпали! Только ты и мир! Вот как сейчас у космонавтов. Летят себе — и ни границ, ни запретов. Ой, как бы я хотела вот так же…

О л я (улыбнулась). Космонавтка! Терешкова ты моя… Поздно только. (Пауза.) Ничего никогда не отпадает. Ни порядочность, ни совесть, ни любовь… Они просто будто отошли, не кричали о себе первое время… Но никуда не исчезли. И только они спасали людей. В самые тяжелые времена…

Д а ш а (после неправдоподобно долгой паузы). Может быть…

О л я. Вспомни, ты всегда оказывалась на пустом месте, когда забывала о них… И с Агнивцевым, и с Улзыкуевым…

Д а ш а. Сравнила тоже…

О л я (убежденно). Сравнила.

Д а ш а (снова после долгой паузы). Может… Но все равно… (Пытается улыбнуться.) Заманчивое было время…

О л я (тоже смеется). Правильно отец говорил: «Мало я Дашку драл!»

Д а ш а (не может перестать смеяться). Он никогда меня пальцем не тронул! (Замолчала, опустила голову.) Неужели действительно все так просто?

О л я. Что?

Д а ш а. Сколько было призывов, требований времени… директив… ломок… поисков… А остались… победили… Только когда… вот так. Как ты сказала. Как в войну! O, altitudo![30] Когда высокие чувства? Вот я вчера в газете читала…

О л я (перебила). Если бы я не любила Валерия… Яновича, хватило бы у меня сил спасти Виктора? И Мишки тоже бы не было… И сидели мы сейчас с тобой… Две одинокие, всеми забытые старухи.

Д а ш а. Если вообще… были бы живы. Знала — сын. И выдержала. Поэтому.

О л я. Как в детском учебнике. Есть закон сохранения энергии. А есть закон сохранения любви. Она… тоже никуда не исчезает. Она просто меняется. Любовь женская превращается в любовь материнскую. Материнская — в любовь к отечеству. Любовь к отечеству — в любовь к дому, к труду. Любовь сына — в любовь к девушке. Какой-то вечный круговорот. (Помолчала.) Надежный закон.

Д а ш а. А все-таки в Викторе есть что-то мое! Его хватка!

О л я. Не знаю… Мне он больше всего Арсения Васильевича напоминает. Ты в революцию со студенческой скамьи соскочила, поэтому так легко от нее и отлетела. А Арсений Васильевич пришел к ней и по ссылкам, и по каторгам, и с пулей девятьсот пятого года. Поэтому никто и никогда не мог его от нее отодвинуть. И если это детям передалось, то слава богу…

Д а ш а. Конечно, Виктор своего отца и не вспоминает. Все Арсений Васильевич… Арсений Васильевич…

О л я. Маленький был, не помнит его. Арсюша его воспитал. Имя дал. Хорошее, честное имя. Такое запятнать боязно.

Д а ш а (после паузы). Ничего ты мне оставить не хочешь!

О л я. Не хочу я больше об этом.

Молчат.

И почему тяжкие годы дороже вспоминаются? Может, потому что выдержали. Человек через сопротивление только смысл жизни понимает. Если все само собой в руки плывет — ни радости, ни горя…

Д а ш а (долго сидит, опустив голову. Встает, вернее, пытается встать). Наверно, ехать пора… Темнеет… И телевизор не работает!

О л я. Ты разве звонка Виктора не дождешься?

Д а ш а. Ты мне и за него… и за всю мою жизнь высказала. Чего уж больше ждать? Поплетусь в свою Русановку. От станции по шоссе четыре километра. Откроешь дверь — холодно, нетоплено. Никто не ждет… Еще на поезд опоздаешь! (Смеется.) «Ah, qu’ils sont beaux les trains manques!»[31]

О л я. Да, упущенные поезда! (Поцеловала сестру.) Я к тебе на той неделе приеду. Надо будет в сарае разобраться. Сапоги там Арсюшины должны быть…

Д а ш а. Жизнь прожита, а ты все какие-то сапоги ищешь.

О л я. Живой о живом. Витя просил найти.

Д а ш а. В Москве таких сапог нет? Сгнили они уже, наверно.

О л я. Дашенька… (Обняла сестру.) Не мы первые, не мы последние… Жили, старались, чего-то добивались. Давай уж доживем — без зла друг на друга. Ведь я-то тебя никогда не брошу. Ты знаешь.

Д а ш а. Знаю.

О л я. Ты — умная. Образованная. Сильная. Самостоятельная. Я с детства гордилась, что у меня такая сестра. Даже поклонниками твоими гордилась.

Д а ш а (сквозь слезы). То-то же…

О л я. Вымолить можно все. Тем более у наших детей. Но нужно ли?

Д а ш а. Сама… не знаю. Конечно, это будет la serait trop ennuyeux, laissons-les faire![32] Оставим эту тему!

О л я. Хочешь, я к тебе перееду? Мишка пусть тут один, наконец, живет. Я только наезжать буду, убраться-приготовить…

Д а ш а (покорно). Хочу…

О л я. И будем мы с тобой вместе. Вместе ведь не так одиноко. Как ты говорила — «как космические братья»!

Д а ш а. Ага… Только сестры!

О л я. А Виктору с тобой будет трудно. И ребятам. Ведь когда терпят из жалости, это ведь тоже не сахар? А?

Д а ш а. Мне, может, год-другой жить-то осталось. Всего!

О л я (долго смотрит на сестру, неожиданно искренне и серьезно). Папа… тебя бы не понял!

Телефонный звонок.

(Снимает трубку.) Виктор? Витенька? Это ты? Да, да, все здоровы! Как у тебя? Как у вас? Значит, через недельку заедешь? Вопрос решился? Даша тоже здесь. Что делаем? Сидим две старухи… Косточки перемываем… Кому? Себе, конечно. Нет, она не может подойти к телефону. Заснула. Не хочется будить. Витенька, у меня к тебе просьба… Ты не отвечай сразу. Посоветуйся с Лидой. Но я тебя очень прошу… Ты возьми Дашу к себе. С пропиской будет трудно? Ты уж постарайся. Я! Я тебя прошу! Сделай это ради меня. Нет, я-то никуда не поеду. Мне-то ничего не надо. Ты понял — я прошу. Да, да, целую, сыночек. Жду…

Пауза.

Д а ш а. Я не спала.

О л я. Не говори ничего.

Д а ш а. А он? Он что сказал? Он сможет?

О л я. Сможет, сможет…

Д а ш а. Надо бы свет зажечь… Темно совсем.

О л я. Не надо.

Д а ш а. Ты что — плачешь?

О л я. Я же просила — помолчи…

Д а ш а. Ты… Ты родная моя…

О л я. Нет. Мы с тобой, кажется, родились в разные времена… У разных родителей.

Д а ш а. Зачем же ты тогда?..

О л я. Потому что я — это я. А ты — это ты…

Д а ш а. Виктор знал, что ты и Валерий Янович?..

О л я. Как я могла ему не сказать? В семье такого не позволяется. Или все всем открыто — или погибнем.

Д а ш а. Ты хочешь, чтобы я сама отказалась?

О л я (устало). Я хочу только одного. Покоя…

Д а ш а. Но ты ведь на пять лет меня моложе…

О л я (словно всматриваясь в прошлое). Мне было пятнадцать лет. Зажгли свечи.

Д а ш а (тихо). Les chandelles![33]

О л я. Единственное украшение в маленьком домике на окраине Троицкосавска. Отец надел сюртук. Мама принесла торт из картофельной муки. Пятнадцать свечей. За окнами революция… И все непонятно! И все прекрасно! Жизнь без конца и без края. Без конца и без края любовь! И такое счастье в душе, которого хватило бы, кажется, на всю жизнь… И казалось: еще месяц… Deux mois! Trois mois![34] И наступит какое-то невиданное счастье!

Д а ш а. Отец обычно подходил к роялю и тихо пел: «Не искушай меня без нужды… возвратом нежности своей…» Подпевай, Оленька! «Разочарованному чужды все обольщенья прошлых дней…»

О л я (очень тихо). «Уж я не верю в уверенья…»

Д а ш а. «Уж я не верую в любовь… и не могу предаться вновь… раз измени-ив-шим сно-оо-овиде-еньям…» Оленька, теперь твой голос… Оленька! Теперь твой голос… (И снова поет.) «Не искушай…»

Она не замечает, что ее сестра уже никогда не вступит вновь в этот дуэт. А Даша все поет своим верным, упоенным и почти нестарческим голосом.

Незажженный свет в кухне обычной пятиэтажки. Одна история — и две судьбы. И старая музыка для вечно новых поколений. Услышат ли они ее? Услышат два, угасающих один за другим, голоса в безмерном грохоте времени?

З а н а в е с