Шепот ужаса

Глава 10. Новые начинания

В Пномпене мы подыскали себе квартиру с двумя спальнями на окраине города, в районе Туол Кок. Дома здесь были дешевле, с садиками, однако белые в этих местах не селились. Я и не догадывалась, что мы переехали в самое логово публичных домов.

Однако вскоре это стало известно. Прямо по соседству с нашим домом находился бордель под вывеской «Разбитый кокос» — кокосом кхмеры называют «тайное место» женщины. У борделя стояла мибун и покрикивала на тех девушек, которые завлекали клиентов не особенно активно. Девушки были совсем молоденькие. Я не видела ни одной старше девятнадцати, многие выглядели на двенадцать.

Вдоль всей дороги, ведущей в город, почти на целую милю растянулись убогие лачуги. Стоявшие рядом девушки с размалеванными лицами манили к себе проходящих мимо мужчин. Девушки эти предназначались в основном для местных: водителей такси, строителей, рабочих… Но были и такие бордели у дороги, которые имели свою специализацию. Они торговали маленькими девочками. Местные называли улицу «Антенна» — по высокой башне, передающий радиосигнал. Однако среди иностранцев она стала известна как la rue des petites fleurs — «улица маленьких цветков».

Через несколько дней после переезда к нам зашел полицейский — зарегистрировать нас как новоприбывших. Поскольку Пьер был иностранцем, мы удостоились личного визита полицейского. Это был молодой парень, не старше девятнадцати, и выглядел каким-то голодным. Я угостила его рыбным супом, налила чаю, он же тем временем рассказал немного о себе. Звали его Сриенг.

Я была уже на шестом месяце, но все же не могла сидеть дома сложа руки. Не такой я человек. Я не могла делать вид, что не замечаю борделей вокруг, поэтому снова, как и в Кратьэхе, начала распространять презервативы и беседовать с девушками. Представляться сотрудником из международной гуманитарной организации «Врачи без границ» было не слишком удачной мыслью, но ничего лучшего мне в голову не пришло.

Приходилось заставлять себя идти в эти сырые, грязные подворотни за Центральным рынком, где я когда-то продавала себя. Я так никогда и не смогла дойти до борделя тетушки Пэувэ. Слишком живы были воспоминания — стоило только приблизиться к тем местам, как мне становилось плохо.

Не знаю, узнавали ли меня на улицах. Может, и нет. Я иначе одевалась, да и сама стала совсем другой. Кто разглядит в уверенной в себе, хорошо одетой женщине жалкое, щуплое привидение, которое звали «черной» или Айя? Никого из знакомых я разыскивать не стала.

Всего за два с половиной года Пномпень сильно изменился. Город стал гораздо богаче, людей на улицах заметно прибавилось. Повсюду развернулось строительство. Бордели тоже изменились. Раньше заведения прятались в переулках, теперь же публичные дома подобрались к самым улицам — стояли у всех на глазах. Они сделались официальными заведениями.

Хуже всего были бордели в Свей Пак. У нас с Пьером была машина — тарахтевшая бледно-голубая «Камри», купленная за восемьсот долларов, и я на машине ездила в тот пригород. За шесть миль от Пномпеня попадаешь в целый район борделей, сгрудившихся вдоль главной дороги. В Свей Пак были не только жалкие домишки, но и бетонные здания с высокой оградой и запирающимися воротами. Выглядели они, как крепости, ясно было, что их охраняли с оружием — любой человек, имевший в Пномпене собственный бизнес, имел оружие. В большинство этих домов доступ мне был закрыт. Многие девушки там содержались как пленницы, некоторые были совсем маленькими девочками — Свей Пак специализировался на вьетнамках, красивых и с бледной кожей, а еще на девственницах.

Были девочки не старше десяти лет, а то и моложе. Зачастую они были сильно избиты. Это было ужасно — раньше я такого не видела. Я начала ходить по борделям каждый день, отводя девушек в клинику организации «Врачи без границ» или в госпиталь, где работал Пьер.

Тем временем Нинг. дочь Сопханны, тяжело болела. Ей было лет шесть, она заболела еще когда семья перебралась в Пномпень. Мы с Пьером отвезли девочку в госпиталь, и у нее нашли туберкулез. Ее лечили в госпитале, но когда выписали, она все еще была очень слаба. Однажды Сопханна пришла ко мне белая как полотно.

Она рассказала, что муж собирается отдать Нинг соседке — та предложила забрать девочку, поскольку сама была бездетной. Даже деньги за нее предложила. Муж сказал, что раз Нинг все время болеет, лучше ее отдать. Сопханна пришла ко мне с просьбой найти какой-нибудь выход. Мы нашли его: Пьер и я, носившая своего ребенка уже восемь месяцев, решили взять Нинг к себе. Она была самым замечательным ребенком на свете, такой ласковой, мы в ней души не чаяли.

Время родов приближалось, а я все еще не свыклась с мыслью о том, что у меня будет ребенок. Живот рос, ребенок внутри толкался, скоро ему потребуюсь я, но меня до сих пор пугала даже мысль о предстоящем материнстве. У меня у самой матери не было, и я ощущала всю болезненность этой пустоты. Себя же в роли матери я вообще не представляла. На душевную поддержку Пьера рассчитывать тоже не приходилось: он не понимал моих мучительных сомнений. Его больше забавляли изменения в моей внешности: он говорил, что я стала прямо-таки огромной — настоящий танк.

Несколько месяцев мне снились кошмары. Я видела жуткие образы тех женщин, которым «помогала» в родах, когда была акушеркой в Ttone. И я сказала Пьеру, что ни за что не стану рожать в местной больнице. В Камбодже все продавалось, даже дипломы, в том числе и медицинские. Он успокоил меня и предложил родить в тайской больнице, в Бангкоке.

За две недели до родов я вылетела в Бангкок. Там меня встретила мать Пьера. Теперь она была гораздо любезнее, мы даже подружились. Больница оказалась очень чистой, отлично оборудованной, однако мое душевное состояние оставалось прежним. Врачей я не понимала — они говорили на тайском и английском, а английского я тогда еще не знала.

Врач сказал, что схватки уже начались. Все прошло быстро — я родила еще до того, как успел прилететь Пьер. Имя малышке мы уже дали заранее. После долгих обсуждений предпочли довериться провидению: открыли словарь и первое, что нам попалось, было название турецкого города. Вот так наша дочь получила имя: по названию места, находившегося между Камбоджей и Францией, — Адана.

Сразу после родов мне передали младенца. Я взяла на руки это теплое и такое прекрасное существо. Дочь спокойно посмотрела мне прямо в глаза. В тот вечер со мной что-то произошло. У меня как будто началась новая жизнь. Я понимала, что вот он, мой ребенок, моя малышка, она вышла из меня, как я вышла из чрева своей матери, которую не помню и никогда уже не узнаю. Всю ночь я плакала, не сводя с дочери глаз. «Моя крошечка, я не хочу, чтобы тебе выпало то, что выпало мне, — говорила я. — Я никогда не оставлю тебя и всегда буду оберегать».

Мы вернулись в Пномпень. Свекровь была очарована Аданой. Она со всем примирилась, ведь я подарила ей внучку Пьер тоже радовался. Когда мы вышли погулять вместе с Нинг и Аданой, Пьер сказал мне, что я такая красивая и такая счастливая!

Когда Адане исполнился месяц, мне позвонил Роберт Дойч, американец, и попросил прийти по очень срочному делу. Роберт возглавлял группу PADEK — «Партнерство в целях развития Камбоджи», работавшую с выселенцами — бедняками, которых лишили жилья. Он сказал, что сейчас в его кабинете находится женщина, которая утверждает, будто ее дочь продали в публичный дом. Женщина хочет вернуть своего ребенка. Роберт подумал, что, может быть, я смогу ей помочь.

Девочке еще не исполнилось тринадцати лет, звали ее Срей. Мать рассказала, что подозревает подругу невестки. Я наведалась в тот район, где жила женщина: соседи рассказали, что подруга эта нигде не работает, но время от времени у нее появляются немалые деньги. Еще они рассказали, что брат этой женщины служит в полиции.

По дороге домой я зашла в наш полицейский участок и разыскала Сриенга — молодого полицейского, который приходил к нам. Я объяснила ему, что мы задумали, и попросила тайно проследить за той женщиной. Сриенг тут же согласился.

Через несколько дней Сриенг рассказал мне, что та женщина ходила в местный публичный дом, который расположен рядом с моим домом. Мы решили, что на следующий день Сриенг пойдет туда под видом клиента. Спросит, не поступали ли новенькие, и попытается вызнать, нет ли среди них Срей. Так он и сделал, на что мибун сказала ему: «Она еще слишком больна, чтобы принимать клиентов».

Я переговорила с Робертом, и он сказал, что мы вдвоем отправимся в полицию. Мать Срей всего-навсего простая бедная женщина. Если она станет действовать в одиночку, полицейские и пальцем не шевельнут. Но если мы с Робертом подадим официальную жалобу от имени организации, полиция будет вынуждена что-то сделать. Только на это мы и рассчитывали.

Наш официальный визит и заявление вызвали в полиции много шума. Нас заверили, что в этом вопросе разберутся и примут меры. Но не все было так просто. Вообще-то в то время полиция мало помогала нашей работе. Многие полицейские и сами были замешаны в таких делах: либо работали в борделях охранниками, либо сами пользовались их услугами. Многие даже вкладывали личные средства в развитие того или иного публичного дома.

Тот первый рейд оказался сущим фарсом. У борделя собралось человек десять полицейских. С ними были и мы с Робертом, а также мать девочки. Когда мы вошли через главный вход, сутенеры и почти все девушки выбежали через черный. Однако Срей, та, за которой мы пришли, осталась. Она лежала на грязной подстилке, бледная как мел. У нее был сильный жар, она никого не узнавала. Несколько недель сутенеры накачивали ее наркотиками — кажется, метамфетамином.

Мы отвели Срей в полицейский участок, чтобы она рассказала, что с ней произошло, и выдвинула обвинение. Девушка едва стояла на ногах. Ушла Срей с матерью. На следующий день я навестила ее, принесла лекарства. Но у Срей, уже приученной к наркотикам, началась ломка, недержание мочи. Было видно, что мать не в состоянии справиться с дочерью, она пыталась спрятать ее от соседских глаз. Спустя несколько дней мать пришла ко мне и попросила забрать Срей — ей такая дочь была не нужна.

Срей оказалась первой жертвой держателей притонов, поселившейся у нас. Нам негде было размещать девушек, не хватало денег, чтобы открыть приют, однако дома у нас были две спальни и гостиная. Не то чтобы очень большие, но место нашлось.

В начале 1996 года Пьер, Эрик и я закончили работу по учреждению благотворительной организации, посредством которой можно было бы помогать проституткам. Мы очень долго не могли подобрать название — тут надо было проявить особую деликатность, чтобы не навлечь на девушек, которые будут жить в нашем приюте, еще больший позор. И остановились на AFESIP. В переводе с французского это звучит примерно гак: «Действия для женщин в чрезвычайных ситуациях». В этом названии все было правдой и при этом не было прямой отсылки к проституции.

Мы пришли с нашей идеей в представительство Европейского сообщества, находившееся в Пномпене. Наш проект нуждался в финансировании. Прошло три месяца, но ответа мы так и не получили. На телефонный запрос секретарь ответила, что не может найти заявку. Тогда мы пришли на прием к главе представительства и рассказали ей о проекте, но в ответ услышали: «О чем вы говорите? В Камбодже нет проституции». А ведь женщина провела в стране не меньше года.

Я никогда не отличалась излишней тактичностью. «Мадам, — сказала я ей, — вы живете в мире кондиционированных офисов и отелей. А Камбоджа — страна без кондиционеров. Выйдите наружу и оглядитесь».

Итак, денег мы не получили, хотя все крупные международные организации, которые были в Камбодже и в чью задачу входило финансирование таких вот инициатив, идущих «снизу», уже знали о нашем проекте. Однако помощь проституткам не входила в число их приоритетных задач, так что они не торопились помогать нам. Правда, когда кто-нибудь из журналистов хотел написать статью о торговле секс-рабынями в Камбодже, эти организации направляли журналиста ко мне. Но наша AFESIP никогда не упоминалась в статье — там мелькали лишь названия крупных организаций.

Одно время зарплата Пьера казалась нам прямо таки роскошной, однако ежемесячные три тысячи долларов теперь целиком и полностью шли на наши повседневные нужды и мою деятельность. Пытаясь при нести в дом побольше денег, я начала работать в агентстве недвижимости — подыскивала жилье иностранцам, которые к тому моменту практически наводнили страну, приезжая работать во всевозможные неправительственные организации, оказывавшие помощь местному населению. Но денег нам требовалось гораздо больше — мы хотели открыть приют, где бывшие проститутки могли бы жить и осваивать какую-нибудь профессию. Впрочем, то, что я зарабатывала, уже было подспорьем — я помогала девушкам, покупала им швейные машины.

Для иностранцев я искала приличные дома с красивыми садиками, а не безликие бетонные особняки, натыканные по всему городу. Я понимала, что нужно иностранцам, потому что и сама теперь была немного иностранкой.

Однажды я постучалась в один небольшой домик, рядом с которым раскинулся прекрасный сад с орхидеями и баньяном. В домике жил старик. Он даже не думал о том, чтобы сдавать свой дом, но мы разговорились. Он пригласил меня войти и угостил чаем.

Старик оказался человеком образованным и мудрым. Он много повидал и многое пережил на своем веку. Его философские рассуждения запали мне в сердце: «В Камбодже мы живем точно лягушки перед королем. Когда король приказывает, мы высовываем головы из болота и поем. По его же сигналу прячемся обратно в воду. Если же какая лягушка вздумает высунуть голову по собственной воле, король тут же отрубает ее мечом».

После этого он сделал такое признание: «Я многое повидал, через многое прошел и понял, что все бессмысленно. Пока человек молод, вот как вы, энергия из него так и хлещет. Вы хотите понять очень многое. Но все это ни к чему. Я боролся всю жизнь, но оказалось, что впустую. Вот теперь живу тихо один и дожидаюсь смерти. Главное, что необходимо человеку, — это покой и возможность ухаживать за собственным садом».

Я поняла этого старика и часто в мыслях возвращалась к его словам. Когда ты лягушка, действительно лучше не высовываться — сидишь тише воды, ниже травы и не пытаешься ничего изменить. Я это понимаю. Но я не думаю, что в силах изменить мир, я даже не замахиваюсь на такое. Я пытаюсь изменить жизни лишь тех, кто страдает у меня на глазах. Я хочу изменить всего-навсего жизнь одной маленькой девочки. И еще одной. И еще. Потому что если этого не сделаю, мне не будет покоя, я не смогу спать по ночам.

В августе 1996 года в столице Швеции прошла большая конференция, темой которой была сексуальная эксплуатация детей. Несколько журналистов написали о ситуации в Камбодже. После этого крупные международные организации заинтересовались нашими планами, а одно из подразделений ООН обещало помочь с финансированием.

Долго же они собирались. К тому времени у нас с Пьером жили уже несколько девушек. Одна была беременна, двоих сутенеры посадили на наркотики, еще одна нянчила двоих маленьких детей. Все они жили в одной комнате; мы с Пьером, а также Адана и Нинг ютились в другой. Если становилось слишком шумно, Пьер выходил в коридор на раскладушку.

Постоянные трудности и масса ежедневных проблем сделали Пьера раздражительным. Однажды после нескольких бессонных ночей он не выдержал и взорвался.

Он сказал, что это стало невыносимым и если я не придумаю ничего лучше, девчонок придется выставить на улицу. В отчаянии я пошла к Роберту. Тот переговорил с Джоном Андерсоном из британской благотворительной организации «Спасите детей», и вместе они решили предоставить нам временное помещение под приют.

Маленький деревянный домик на крошечном участке земли находился на северо-западе Пномпеня. Я не сразу поверила в такую удачу. Наконец-то нам будет где разместить несчастных детей и женщин, так нуждавшихся в убежище. Роберт дал нам шесть тысяч долларов в качестве стартового капитала из средств организации «Партнерство в целях развития Камбоджи».

Нам нужен был помощник, который жил бы в приюте, отвечал за его работу, за питание и все хозяйственные вопросы. Однако денег на зарплату такому человеку у нас не было. Но кто же согласится работать бесплатно? Я подумала о своей приемной матери. Ведь она умеет ухаживать за другими и, главное, понимает все проблемы тех девочек и молодых женщин, которые так нуждаются в заботе и участии. Ведь она тоже в юности познала эту сторону жизни, оказавшись в борделе. Я знала это, хотя мы никогда не разговаривали на эту тему.

И вот я отправилась в Тхлок Чхрой, чтобы переговорить с ней. Когда я рассказала матери обо всем, в глазах у нее стояли слезы. Она тут же молча начала складывать вещи. Отец удивился: он и не думал перебираться в Пномпень. Но согласился, чтобы жена поработала некоторое время в приюте.

Были у меня и другие новости. Один из клиентов агентства недвижимости, на которое я работала, попросил меня подыскать человека, который бы согласился жить у него, выполняя обязанности сторожа и охранника — многие в Пномпене нанимали прислугу с проживанием. Я предложила это место мужу Сопханны. Платили за работу восемьдесят долларов в месяц — деньги для бедствующей семьи совсем не лишние.

Так заработал наш приют — убежище, где девушки могли укрыться. Представлял он собой домик на сваях, в котором была всего одна комната. Все спали вместе, на тюфяках, прямо на полу. Гийом, друг Дитриха, отдал мне десять швейных машин, но ставить их было некуда. Пришлось разместить их под домом.

А швейные машины нужны были позарез. Моя приемная мать могла научить девушек готовить, но я понимала — они должны получить профессию более востребованную, чтобы обеспечить себе достойную жизнь. Хорошая портниха может заработать своим трудом неплохие деньги и при этом гордиться собой.

Но мне не под силу было оплачивать обучение девушек: профессиональные портные просили четыреста долларов в месяц за одну ученицу. Тогда я попросила Сопханну помочь мне в этом. Сопханна всегда шила, причем неплохо. Она согласилась, хотя и понимала, что я не могу платить ей зарплату. Сестре очень хотелось переехать в Пномпень: она узнала о том, что муж встречается с другими женщинами.

Я никогда не любила мужа сестры. Он жестоко обращался с Сопханной, не отличался сообразительностью да к тому же не любил работать. Пьер вечно насмехался над ним и придумал для него прозвище «Чего-чего?» — парень двух слов связать не мог.

Еще мы наняли женщину вести бухгалтерию. Она единственная из всех нас получала зарплату, хотя и совсем мизерную — пятьдесят долларов в месяц. У нас было достаточно денег, чтобы в течение нескольких месяцев платить за электричество, продукты и лечение. Очень долгое время медицинский уход оставался самой большой нашей статьей расходов.

Церемонию официального открытия мы устроили 8 марта 1997 года — в Международный женский день. К тому времени в приюте находилось уже десять девушек. Я очень волновалась. На церемонию я пригласила своего кумира и не была уверена, придет ли она. Мен Сам Он была главой государственного органа — Центральной комиссии по управлению, а еще активно работала в целом ряде женских организаций. Во время режима «красных кхмеров» она поддалась всеобщей пропаганде и, как и многие молодые люди, записалась в народную дружину, но потом сбежала в леса и примкнула к повстанцам, воевавшим против «красных кхмеров». Когда к власти пришли вьетнамцы, ей предложили пост в кабинете министров. В то время я жила в Тюпе, и в газетах мне иногда попадались ее фотографии: женщина небольшого роста, симпатичная, в камуфляже.

К моей радости, Мен Сам Он на церемонию приехала, сопровождаемая, как и полагается, помощниками и телохранителями. Несмотря на высокое положение, она оказалась очень простой в общении. Когда я произносила приветственную речь, то от волнения у меня перехватило дыхание и пересохло во рту. Выступление от этого получилось несколько скомканным, но я все равно могла собой гордиться. У меня было две мечты — открыть приют и встретиться с Мен Сам Он. Вышло так, что обе они осуществились.