Silentium! (СИ)

Глава 11 Их оглушит наружный шум

Вследствие произошедших событий я выпал из жизни почти на две недели. Возвращаться к рутинной повседневности было невероятно тяжело. За этот небольшой срок весь мир снова сжался до размеров моей комнаты, в которой я проводил часы, уставившись в потрескавшуюся штукатурку потолка. Однако, если раньше собственная квартира виделась мне крепостью, в которую никто не мог проникнуть извне, то теперь, в одночасье утратив покой из-за возможного чужого присутствия рядом, я уже больше не мог чувствовать себя в безопасности.

Лёжа на диване и всматриваясь в рисунок кривых трещин над головой, я не мог отделаться от мысли о том, что единожды покинув пределы выстроенного вокруг себя защитного барьера, я был не в состоянии воспринимать своё убежище так же, как воспринимал его прежде. Казалось, стены пульсировали, трещали и в любую секунду грозили сдвинуться с места, сминая небольшое пространство комнаты и размазывая меня в лепёшку. Я угрюмо усмехался подобным ощущениям, потому что понимал: мой разум играл со мной злую шутку, затягивая в ловушку клаустрофобии, которой я никогда в своей жизни ранее не страдал. Ещё более ясно это стало в тот момент, когда в одно утро воображение придало привычным трещинам потолка вид колючей проволоки, напоминавшей грань тонкой металлической решётки. От ужасного видения я подскочил как ужаленный. Страх сковал меня с головы до ног, потому что увиденное не только напомнило мне о моём собственном заточении в одиночестве, но и заставило судорожно вспомнить о том, что Макс просил написать на него заявление.

Как бы я ни относился к этому парню, я не находил в себе сил для того, чтобы взвалить на свои плечи груз подобного бремени. Вероятно, люди с врождённым чувством справедливости сочли бы, что я запуган или же не верю в работу правоохранительных органов, оттого и поступаю неправильно, отказываясь от того, чтобы виновный получил законное наказание. Однако моё нежелание упекать Макса за решётку было связано исключительно с убеждённостью в том, что смысл любого наказания заключается в том, чтобы преступник получил возможность переосмыслить сделанное, а вовсе не в том, чтобы он был уничтожен и растоптанный в пух и прах окончательно лишился последнего шанса на исправление совершённых ошибок. К тому же, если быть до конца честным, даже на интуитивном уровне я не мог назвать Макса преступником. Его бывшие кореша были преступниками, вероятно, некоторые из тех, кто издевался надо мной в школе, тоже могли считаться преступниками, но Макс вовсе не был опасен для общества, как и едва ли был виноват в том, что судьба сделала его слабым, из-за чего он стал подвержен инстинкту во что бы то ни стало выжить и сохранить то, что ему дорого. В конечном счёте кто-то судит человека по его словам, кто-то — по его поступкам, я же думал, что намного важнее мотивация, стоящая за тем, что люди говорят и делают.

Максу не нужно было изо дня в день повторять мне о своём раскаянии или же продолжать опекать меня, чтобы заставить поверить в то, что он сожалеет и действительно корит себя за содеянное. После моего нервного срыва с провалившейся попыткой выставить Макса за дверь, когда он ещё на несколько дней остался в моей квартире и я почти полностью восстановился, даже с туго соображающей головой я мог заметить в этом парне страдание, которое по глубине вполне себе могло сравниться с моим собственным. Оно читалось в каждой линии его ещё более осунувшегося лица, запавших покрасневших глазах и подрагивающих руках, тремор которых передавался мне самому, когда Макс прикасался ко мне при той или иной необходимости, если требовалось помочь мне добраться до ванной, поставить капельницу или же покормить меня. При этом я видел, что на самом деле он вообще боялся лишний раз дотронуться до меня, словно каждое касание могло принести нам обоим ещё большую боль. Парень в целом всячески пытался скрыть своё присутствие, в основном проводя время с Подлецом на кухне. В какой-то степени я даже поражался переменам в характере Макса. Прежде вспыльчивый и острый на язык, он стал прозрачнее призрака, практически не разговаривал и выглядел таким поникшим, будто ему уже было не суждено когда-либо вновь обрести плоть и кровь.

Наверное, Макс не придавал значения тому, что я пришёл в ярость из-за его стремления отправиться на зону, ровно как и не воспринял всерьёз последовавший за этим поцелуй. Было очевидно, что он действительно не мог простить сам себя, поэтому нисколько не рассчитывал на возможное позволение оставаться рядом со мной дольше, чем это было нужно, не говоря уже о чём-то большем. Убедившись, что я могу здраво мыслить и моей жизни по крайней мере в физическом плане больше ничего не угрожает, через пару дней Макс ушёл сам. Перед тем, как покинуть мою квартиру, он оставил на моём столе приличную сумму денег, чтобы я смог оплатить проживание на следующий месяц, и новый мобильник. Разумеется, я его об этом не просил, но с досадой понимал, что у меня не было никакой возможности брезговать оказанной помощью. Ноутбук всё ещё пребывал в раскуроченном состоянии, что не позволяло мне найти подработку для быстрого пополнения пропитых средств, да и я в общем-то не был уверен в том, что уже смогу оживить устройство после того, как оно было мной «затоплено». Телефон же меня мало интересовал, но из любопытства я всё же его проверил. Макс забил свой номер и написал в заметках: «Ты в любой момент можешь передумать с заявлением. И пиши если тебе что-нибудь понадобится пожалуйста». Я лишь горько улыбнулся этому сообщению и больше не брал в руки телефон до сегодняшнего дня.

Оставшись один и всё-таки принявшись разбираться с ноутбуком, я вместе с тем пытался разобраться в себе. Я старался рассуждать разумно и в том числе задумался о том, что будет, если я в самом деле приму решение избавиться от Макса, отослав его в места не столь отдалённые. Но стоило мне только представить, насколько это может повлиять на психику и так во многом сломленного человека, тут же отмёл эту мысль. У меня не было такой власти, чтобы из-за своей горячи собственноручно лишать Макса шанса хотя бы на какое-то достойное существование в будущем. Я был уверен в том, что смогу встать на ноги после всего произошедшего, но Макс после срока и вероятных зверств тюремной жизни уже никогда не смог бы отмыться. Он и без того был разбит ничуть не меньше меня самого, и самое жестокое наказание, которое он мог понести, состояло в его личном отношении к тому, как он со мной обошёлся, и утрате моего доверия. Макс уже страдал, и этого было достаточно для того, чтобы понять, что он отнюдь не безнадёжен и вовсе не был бесчеловечным чудовищем.

Я долго не мог решить, что же мне с ним делать. Перспектива того, что Макс сделает какую-нибудь глупость, самолично явившись в полицию в порыве самобичевания, меня пугала, поэтому, увидев на потолке отпечаток тюремной решётки, я лишился самообладания. В той же мере меня пугало обухом ударившее по голове сознание собственного одиночества в его смеси с приобретённой клаустрофобией.

Когда Макс присутствовал в моей квартире, я из последнего держался, чтобы не выгнать его. Но, стоило ему действительно уйти, мне стало ещё паршивее. Макс признался в том, что я был ему нужен, однако в принятии этого факта он запоздал и едва ли осознание его взаимных ко мне чувств могло перекрыть то, что мы пережили. Из-за того, что мне требовалось время, чтобы понять, как быть дальше, я мечтал остаться один, и в первые несколько часов, как Макс ушёл, я почувствовал долгожданное спокойствие. По итогам я всё-таки довольно просто примирился с возвращённой мне усилиями чужой заботы трезвостью, но не подозревал того, что это умиротворение продлится недолго. Ранее только наедине с собой я мог чувствовать себя хорошо, теперь же я невольно стал покручивать в памяти эпизоды, связанные с Максом, и от этого сердце ныло.

Как ни странно, события злополучного вечера померкли и больше походили на какой-то кошмар, который никак не мог произойти в реальности. Вместо этого перед глазами маячили картины того, как мы проводили время вместе с Максом. Сидя в четырёх стенах, я в своём разуме бродил где-то по улицам города, играл в парке с резвящимся Подлецом, слушал музыку в инвентарной, обедал в столовой. Живые и тёплые образы, которые были невероятно яркими в сравнении с мрачной обстановкой опустевшей квартиры, впервые заставили меня ощутить, что на самом деле мне больше совсем не хотелось существовать в ограниченном пространстве своей комнаты. Я в нём задыхался и как никогда был ничтожен в своём полном уединении. Незнакомые прежде чувства загоняли меня в тупик, и, если бы моё тело не было ослабленным, я бы точно метался как загнанный в клетку зверь, стремясь вывести себя из замешательства. Но я только продолжал вполсилы ковыряться с ноутбуком и большую часть времени просто неподвижно лежал безжизненной куклой, надеясь, что свыкнусь с новым состояниям.

Вопреки моим ожиданиям свыкнуться я так и не смог, и с каждом днём отшельничества мне становилось только тоскливее. Я скучал по прошлому, в котором любил одиночество и не испытывал потребности в ком-либо, но ещё больше скучал по парню, которому, пусть и временно, удалось вывести меня из моей замкнутости. Хоть я и не знал, что было для меня более губительным: продолжить поддерживать какие-то взаимоотношения с Максом или же забыть о нём, как я собирался изначально, я осознавал, что точно не смогу больше гнить дома.

Вскочив с дивана из-за жуткого миража, я принялся натягивать на себя тёплые вещи. В приступе паники я сунул оставленные Максом деньги в карман рюкзака и, не отдавая себе отчёт в том, что делаю, метнулся в прихожую и натянул куртку. Только завязывая шнурки ботинок трясущимися пальцами, я остановился и в растерянности посмотрел на свои ноги. Я собирался пойти в магазин, чтобы купить очередную бутылку и спастись от наваждения и одиночества. Поймав себя на этом, я отвесил себе звонкую оплеуху.

«Он тебе не для того деньги оставил, чтобы ты их прожирал, тупой ты алкаш», — выругался я сам на себя и всё же решил, что любое действие будет лучше, нежели возвращение к отвратительному и неадекватному пьяному дурману. Мне нужна была работа, чтобы было ради чего вытаскивать себя во внешний мир, и, хоть я на это и не рассчитывал, мне хотелось, чтобы это была моя старая работа в медицинском училище, где я хотя бы мельком мог видеть Макса. Может, если бы я вернулся к прежнему делу, от этого и самому Максу стало бы проще. Я не мог в раз простить его, но, осознав, что он едва ли был менее уязвим, чем я, мне хотелось избавить его от лишних терзаний, показав, что я в порядке и могу жить дальше.

Я сам себе должен был доказать, что я всё ещё был в порядке и всё ещё мог жить дальше.

Около двух недель назад я ушёл на больничный из-за подскочившей вследствие переохлаждения и воспаления температуры, но потом так и не явился на плановый осмотр для того, чтобы закрыть больничный лист. Из-за того, что я разбил телефон, связаться со своей начальницей, заместителем директора, я тоже не мог. Поезд определённо уже должен был уйти, и надеяться на возвращение в училище не приходилось. Тем не менее, я всё же наконец-то взял купленный Максом мобильник и, так и стоя в куртке и не завязанных ботинках в прихожей, бездумно написал на единственный забитый в памяти номер: «Меня уволили? Ты не знаешь?»

Почти сразу же раздалась мелодия входящего вызова, по умолчанию установленная на новом гаджете. Была середина дня, и Макс должен был находиться на парах, но я не был удивлён тому, что он мгновенно отреагировал на моё сообщение. Моего доверия Макс мог и лишиться, однако моя вера в его порядочность так или иначе восстановилась после того, как он несколько дней не отходил от моего загибающегося, почти бессознательного тела и сказал, что был готов понести ответственность за свой омерзительный поступок. В правдивости его слов я не сомневался, он был слишком подавленным для того, чтобы позволить себе так нагло врать.

— Привет, — тихий и нерешительный голос в трубке словно доказывал, что я не ошибался в своих суждениях и Макс по-прежнему был опустошён, несмотря на стремление помочь мне. — Ты хочешь снова выйти на работу в училище?

Ответом ему была тишина.

— Я говорил заместителю директора, что ты заразился гриппом и надолго слёг с жаром. Она ждёт, когда ты объявишься, но, если у тебя нет больничного, она должна будет тебя уволить… — я услышал, как Макс сглотнул. — Он у тебя есть?

Я молчал, всё равно не зная, стоило ли прямо сказать, что у меня он был, но я упустил возможность закрыть его, или же можно было считать, что у меня вообще ничего нет.

— Артур… Если тебе нужно, я могу попробовать придумать что-нибудь, договориться со знакомыми вра…

— Нет.

На другом конце раздался шумный вздох. Это был только второй раз после моего нервного срыва, когда Макс услышал мой голос. Для него было непривычно слышать от меня что-либо, как в общем-то и мне самому говорить с кем-то было не менее странно. Стараясь не задумываться об этом, я сказал:

— У меня есть незакрытый больничный, но я оформил его давно и не пришёл на повторный приём. От него может быть какой-то толк?

Макс медлил. Видимо, звук моей речи снова ввёл его в ступор.

— Ты открыл его сразу после того, как… Как я…

— Да.

«Прошу, не продолжай», — мысленно добавил я.

— Тогда… Нестрашно, если ты не пришёл в назначенную дату, всегда можно сослаться на то, что тебе было совсем плохо, и уговорить врача пойти тебе на встречу. Но нельзя, чтобы больничный длился более 15 дней, иначе его продлением или закрытием уже будет заниматься комиссия. Ты вроде…

— Нормально, если закрою сегодня. Спасибо.

Я хотел отключиться, но Макс спросил:

— Мне пойти с тобой? Говорить и всё такое… Тебе, наверное, будет это непросто…

— Не стоит.

Я положил трубку и уже менее дрожащими руками наконец-то завязал шнурки. Стремясь успеть в поликлинику до того, как закончится утренний приём участкового терапевта, я выбежал из удушливой квартиры.

После успешного закрытия больничного, я написал Максу только одно слово: «Успел». Ему стоило знать об этом, потому что нас обоих ожидало моё возвращение на работу.

В сообщении я не стал вдаваться в подробности о том, что моя немота чуть ли не впервые принесла мне что-то хорошее. Пожилая женщина-терапевт, занимающаяся оформлением бумаг, сердечно отнеслась к моей неспособности разговаривать, и из-за плохого зрения даже не стала внимательно вчитываться в напечатанные на экране нового мобильника объяснения моего столь позднего визита. На легенду Макса про тяжело перенесённый грипп женщина покивала и без колебаний поверила в то, что меня сильно подкосило из-за подхваченного вируса. Она пожелала мне здоровья и с доброжелательной улыбкой отдала подписанный бланк.

На следующее утро я, как и раньше, пришёл в училище в полдевятого утра и отнёс драгоценный листок своей начальнице. К моему облегчению она была рада меня видеть и призналась, что очень ждала, когда я выйду на работу. Близился конец декабря, а вместе с ним и новый год с предстоящими каникулами. По словам заместителя директора, в это время практически невозможно было найти нового сотрудника на и без того непопулярную вакансию, поэтому она переживала из-за того, что я могу не вернуться.

Когда я вышел из кабинета начальницы и по коридору двинулся к инвентарной, по которой уже успел начать тосковать, я то и дело оглядывался по сторонам. Наверное, я на подсознательном уровне стремился заприметить Макса хотя бы просто в отдалении, но его нигде не было. Должно быть, было ещё слишком рано, поэтому я стряхнул с себя лишние раздумья и приступил к работе. Скопилось её, как выяснилось, немало. За моё отсутствие несколько проекторов решили выйти из строя, а некоторые ноутбуки докучали преподавателям уведомлениями о необходимости обновлений. Разобравшись до начала первой пары с настройкой показа презентаций в нужных аудиториях, я приступил к обработке поступивших заявок. За работой я не обращал внимания на течение времени, мои руки вновь были чем-то заняты, и я почти не чувствовал отчаяния. Только взявшись за починку своего собственного ноутбука, который прихватил с собой, чтобы довести до ума не завершённую дома «реанимацию», я понял, что прошло уже две пары, но Макс так и не заглянул ко мне в инвентарную.

Я сам не знал, можно ли это было считать правильным жестом с его стороны, ведь у себя в квартире, за исключением нездорового поцелуя, навеянного предшествующей истерикой, я всем своим видом демонстрировал, что не горел желанием находиться в его обществе. Если добавить к этому факт того, что мы оба мало представляли, как в сложившейся ситуации теперь вести себя друг с другом, его отсутствие в самом деле было правильным.

Тем не менее, на большом перерыве я всё-таки ждал Макса, потому что не сомневался: он должен был прийти как минимум для того, чтобы как обычно помочь мне купить что-нибудь в буфете. Парень действительно зашёл за мной, только сделал это с некоторым опозданием. Скорее всего, он колебался, не зная, хочу ли я его видеть.

— Как ты?

Я кивнул. «Сойдёт».

Напряжённые плечи Макса стали чуть более расслабленными, но выглядел он неважно. Почти что мертвенная бледность так и не сходила с его лица, а прежние выступающие скулы совсем заострились. Уставшие припухшие глаза будто смотрели в пустоту и не излучали ничего, кроме растерянности. От такого его вида мне сделалось нехорошо. На долю секунды в голове даже промелькнула абсурдная мысль о том, что отпетым отморозкам жилось намного проще, поскольку они нисколько не чувствовали раскаяния перед своими жертвами. Макс же не только раскаивался, но и молча страдал чуть ли не больше меня самого. Я вздохнул. У него и раньше были проблемы со сном и едой, а сейчас, судя по его внешности, он ещё сильнее стал пренебрегать этими базовыми вещами.

Макс держался на некотором расстоянии и, когда мы пришли в столовую, отправился прямиком в очередь галдящих студентов, чтобы купить мне порцию горячего обеда. Я привычно занял стол, и через несколько минут Макс поставил передо мной поднос с едой. Я испытал приятное щекочущее чувство ностальгии, и моё сердце забилось чуть быстрее оттого, что я больше не был наедине с собой и мы могли снова просто побыть немного вместе. Что бы ни сделал со мной Макс, его присутствия мне всё же не хватало…

Макс не стал садиться. Он засунул руки в карманы штанов и направился к выходу из столовой. Действуя во многом на волне переживаемого ностальгического чувства и в некоторой мере из-за того, что меня напрягал его болезненный вид, я с противным лязгом ножек стула по плитке встал и подбежал к парню, ухватив его за предплечье.

Макс вздрогнул и испуганно посмотрел на меня.

— Ты ещё что-то купить хотел?

Я нахмурился и, ничего не произнося, чуть ли не насильно потянул его назад к столу. Я опустился на своё прежнее место и указал на стул напротив. Макс с сомнением сел. Я снял с подноса тарелку супа и подтолкнул её к парню, сам взяв тарелку со вторым. Макс застыл и невидящим взглядом уставился на мутную жидкость с плавающими в ней пятнами жира. Есть он не решался.

Я вздохнул и напечатал: «Сам говорил мне: “жри, что есть”».

— Артур… — глаза Макса покраснели, свидетельствуя о том, что он вот-вот разрыдается.

Этого бы я не вынес. Я покачал головой, показывая, что не стоит что-либо говорить. «Просто ешь».

Макс печально ухмыльнулся.

— Прости, не могу.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Боюсь, выблюю съеденное прямо здесь, — не выдержав моего взгляда, признался Макс.

От услышанных слов наши личные взаимоотношения отошли для меня на второй план. В конце концов, если бы парень продолжил морить себя голодом, всё могло сложиться так, что мне и вовсе не пришлось бы потом рассуждать о том, что мне с ним делать, а такой расклад меня не устраивал. Пусть Макс вполне заслуженно чувствовал себя погано, я был не в состоянии видеть его таким убитым. Помня, что говорил сам себе относительно него, я осторожно взял парня за запястье и, запинаясь, пробормотал:

— Со мной всё нормально. Успокойся и выпей хотя бы бульон.

Накануне вести диалог по телефону было проще. При встрече же я не планировал опять разговаривать с ним. Однако, что мне ещё оставалось делать, как не заговорить снова, чтобы Макс почувствовал себя лучше. В любом случае важны были не мои слова и действия, а мотивация, которая за ними скрывалась.

По щеке Макса всё же скатилась одинокая слеза, но, услышав мой голос, он более-менее смог взять себя в руки. Он поднёс ко рту ложку супа и, проглотив горячую жидкость, скривился.

— Редкостная параша.

— Твоя рисовая каша на воде была не лучше.