Глава 10 Возвращение на берег Перибонки

Роберваль, воскресенье, 4 августа 1946 года

Бросив подозрительный взгляд на Овида Лафлера, Лора вернулась в палату к Адели. Оставшись наедине с молодым мужчиной, Эрмин ощутила неловкость.

— Мне не хотелось видеть вас снова, — бросила она безразличным тоном. — Но раз уж вы здесь, расскажите, как ваши дела.

— Вы не обязаны проявлять ко мне интерес, — ответил он. — Но все же с удовольствием поделюсь с вами новостью: я получил небольшое наследство, позволившее мне купить подержанный автомобиль. Эта машина меня очень выручает. Я получил место в школе, более удаленной от моего дома. Ну и наконец, я продолжаю добиваться закрытия пансионов для индейцев. Война, опустошившая мир, должна послужить уроком в борьбе с расизмом и несправедливостью. Или вас это больше не интересует?

Эрмин встала, лицо ее было взволнованным. Овид разговаривал с ней насмешливо, и это причиняло ей боль.

— Я не изменила своего мнения, — твердо сказала она. — Но в данный момент меня больше беспокоят другие вещи. Особенно эпидемия полиомиелита, коснувшаяся моей семьи.

— Мне очень жаль! Я сам только что навещал одного из моих бывших учеников, ставшего жертвой этой болезни в Соединенных Штатах. Эрмин, не убегайте от меня так быстро. Вам известно, что мы с вашим мужем теперь друзья?

— С какой это стати?

— Мы встретились с ним на причале Перибонки несколько дней назад. Тошан ждал, пока кто-нибудь подбросит его к дому. Я оказался там проездом, Пьер Тибо тоже. Ваш муж с ним подрался. Жуткое было зрелище. Я думал, один из них точно окажется в озере в бессознательном состоянии!

Эрмин побледнела. Она не решалась представить себе причину этой ссоры, хотя уже догадалась о ней.

— Который? — спросила она слабым голосом.

— А как вы думаете?

— Овид, здесь нет ничего смешного! Кто одержал верх?

— Ваш повелитель лесов, моя дорогая! Вас это удивляет? Лично мне не хотелось бы испытать на себе его гнев.

— Да оставьте вы этот насмешливый тон! — раздраженно сказала Эрмин. — Вы что, теперь стали моим врагом? С меня хватит, я ухожу. Мне еще нужно купить куклу для одной очень больной девочки.

— В воскресенье?

— Тереза Ларуш открывает свою лавку, когда возвращается с мессы Я заметила на витрине тряпичную куклу, сшитую кем-то из местных жительниц.

— Буду счастлив послужить вашим шофером.

— Честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы нас видели вместе, даже если вы утверждаете, что поладили с Тошаном, во что лично мне сложно поверить.

Тем не менее Лафлер последовал за ней. Они быстро оказались на улице, где дул довольно сильный ветер. Несмотря на яркое солнце, было прохладно.

— Скоро осень, а потом и наша суровая зима, — произнес он. — Эрмин, простите меня за мое глупое фанфаронство, я вечно веду себя как подросток. Но я не шучу, ваш муж даже пожал мне руку, заявив, что я нормальный парень и в целом достойный соперник.

Молодая женщина преувеличенно громко вздохнула, но на ее губах появилась улыбка. Овид Лафлер всегда умел ее рассмешить.

— Я обязательно спрошу подтверждения у Тошана, как только его увижу, а это будет уже совсем скоро, завтра или послезавтра. Но знаете, Овид, вы действительно могли бы оказать мне огромную услугу, если бы отвезли сегодня после обеда в Нотр-Дам-де-ла-Доре. Если быть точнее, на мельницу Демер. Так я выиграю драгоценное время. Мне не придется заезжать в Валь-Жальбер, чтобы просить об этом нашего славного Онезима Лапуанта.

— Я сделаю это с огромным удовольствием! Но что вам там понадобилось?

— Мне нужно кое с кем встретиться для беседы, которая может оказаться довольно болезненной.

— Тогда на обратном пути мне, возможно, придется вас утешать, — пошутил он.

Эрмин предпочла не отвечать на это. Она устала от разговоров и споров. Ни на секунду она не задумывалась о том, что подтолкнуло ее обратиться за помощью к Овиду Лафлеру. Молодой учитель, со своей стороны, вел себя сдержанно. В его обществе Эрмин купила тряпичную куклу, поболтав немного с Терезой Ларуш, симпатичной лавочницей, которую знала уже много лет. Затем они вернулись в больницу.

— Я быстро! — сказала молодая женщина. — Только предупрежу мать и отдам подарок Адели.

Овид успокоил ее задумчивой улыбкой. Одна только возможность побыть рядом с ней наполняла его сердце горькой радостью. Он снова мог смотреть на нее, любоваться ее плавными движениями, вдыхать аромат ее духов, свежий и весенний, и вспоминать, снова и снова, тот далекий зимний день, когда он держал ее в своих объятиях, почти обнаженную, наслаждающуюся его ласками. Эту незабываемую сладострастную сцену Овид переживал часто, слишком часто. Бессонными ночами он фантазировал, представляя себя тоже раздетым и достаточно дерзким, чтобы по-настоящему овладеть ею. Он сожалел, что не воспользовался этой возможностью. «Я терзался сомнениями, не хотел навязывать ей свое мужское желание», — говорил он себе.

Прошло время. Овид осознавал, что больше никогда ему не представится случай сделать ее своей, и от этого питал к ней неослабевающую страсть, обостряемую чувством обреченности.

Эрмин не заставила себя долго ждать. Она вернулась к машине, лицо ее светилось радостью. Заняв место на переднем сиденье, она воскликнула:

— Малышка Адель была так счастлива! Ее радость мне как бальзам на сердце. Бедная кроха! Она на всю жизнь останется хромой. Как это несправедливо!

— Согласен, но медицина наверняка продвинется вперед и со временем девочку можно будет прооперировать, — заметил он. — В некоторых случаях нельзя терять веры.

— Я пока не стану ничего рассказывать ее матери. Ей и без того пришлось столько пережить!

Овид тронулся с места. Стоял прекрасный летний день. Как только они выехали из Роберваля, окружающий пейзаж показался им первозданно красивым, несмотря на возделанные поля и вырубленные по краям дороги деревья. За исключением этих проявлений человеческой деятельности, их взору открывались лишь голубые лесистые холмы, а за озером вырисовывались величественные горы, вечное царство камней и диких долин.

— Я бы хотел увидеть эти места до заселения их колонистами, — мечтательно произнес учитель, — прогуляться здесь в ту пору, когда индейцы жили в полной гармонии с природой. Они охотились, рыбачили, собирали грибы и ягоды. Наверняка тогда никто не устраивал распрей из-за сбора черники, как сейчас наши соотечественники, готовые в глотку друг другу вцепиться.

— Да, это так, — согласилась Эрмин, которой была неинтересна эта тема.

Молодая женщина опасалась встречи с Марселем Дюваленом. Ей казалось, что этот незнакомец откроет ей невыносимую правду о трагической гибели Симона.

— О чем вы думаете? — спросил Овид. — Могу поспорить, о своем муже.

— Не угадали, — отрезала она. — Лучше объяснить вам, зачем я еду в Нотр-Дам-де-ла-Доре. Несколько дней назад, спустя некоторое время после этого ужасного пожара, Андреа Маруа получила письмо от человека, который был заключенным концлагеря Бухенвальд. Он утверждал, что знает, как умер Симон Маруа. Вы помните старшего сына моей приемной семьи? Он был мне как брат. Мы считали его без вести пропавшим в сражении за Дьепп. На самом деле его отправили в лагерь смерти.

— О, мне очень жаль. Должно быть, его отец испытал настоящий шок. Поистине, преступления против человечества, совершенные Гитлером, не скоро сотрутся из нашей памяти.

— Симон и этот мужчина, автор письма, были помечены розовым треугольником, предназначенным для гомосексуалистов. Я вам уже рассказывала о наклонностях моего брата. Нацисты истязали этих несчастных.

Овид Лафлер несколько минут молчал. Восхищаясь красотой и умом Эрмин, он также ценил ее толерантность и широту взглядов, сформированных, судя по всему, ее неординарной жизнью, которую она делила между театральным миром и общением с индейцами монтанье и довольно экстравагантной матерью-эмигранткой. Немногие местные женщины, даже образованные и милосердные, обладали подобным свободомыслием.

— Нужно иметь немалое мужество, чтобы решиться услышать подробности, — признал он.

— Я рассчитываю убедить месье Дювалена не встречаться с Жозефом Маруа. Нашему соседу и без того досталось за эти последние годы, ему незачем знать эту правду о его сыне.

— Но почему? Ложь — это не лучший выход.

— Правда? В таком случае мне следовало рассказать своему мужу о том, чем мы занимались на вашей конюшне, — насмешливо произнесла Эрмин.

— И я закончил бы свою жалкую жизнь на дне озера, к тому же изрядно побитый. Нет, Тошан пожал мне руку, сделал комплимент. Зачем портить это хорошее впечатление из-за какой-то незначительной истории, так сказать, маленькой оздоровительной процедуры?

— Какое отвратительное выражение! — воскликнула возмущенная Эрмин.

Но оба не смогли удержаться от смеха. Когда они миновали Сен-Фелисьен, крупный поселок, построенный на берегу реки Ашуапмушуан, учитель прочел своей пассажирке короткую лекцию по истории.

— Когда-то индейцы использовали эту реку как транспортный путь, чтобы добраться до озера Мистассини или Гудзонова залива. Охотники тоже им пользовались. Сейчас построили дороги, проложили рельсы. А знаете, в честь кого названо это место? Его назвали так в память о монахе, замученном во времена правления императора Максимилиана.

— Я об этом не знала, — мягко ответила Эрмин. — Ладно… Когда мы приедем в Нотр-Дам-де-ла-Доре, я отыщу Марселя Дювалена. Может, он уже уехал?

— Вам стало бы легче?

— Нет, не думаю. Но я так взволнована, даже напугана. Как вам объяснить? Я как будто должна встретиться с Симоном, то есть увидеть его отражение во взгляде этого мужчины, в словах, которые он мне скажет.

Стараясь ее отвлечь, Овид заговорил о квебекских первопроходца, обосновавшихся в этих местах.

— Вблизи Нотр-Дам-де-ла-Доре было столько лосося, что колонисты назвали реку, поставлявшую им ежедневную пищу «лососевой» или «золотистой», видимо, из-за того, что рыбья чешуя имела золотистые отблески. В поселке есть старая водяная мельница, одна из первых, построенных в этих краях. Она до сих пор работает. Короче, это довольно приятный уголок.

Вместо ответа он услышал тревожный вздох. Эрмин смотрела на колокольню церкви, виднеющуюся среди листвы берез и кленов.

— Мы подъезжаем, Овид! — воскликнула она. — Боже, у меня сейчас сердце разорвется. Я стала слишком впечатлительной с годами.

Учитель рассмеялся, услышав от нее слова, больше подходящие шестидесятилетней даме. Он счел нужным ответить:

— У вас сейчас самый прекрасный возраст, моя дорогая Эрмин, ваша красота и привлекательность достигли пика. И не нужно строить из себя бабушку.

Лафлер замедлил ход и остановился на обочине, совсем рядом с мельницей. Поддавшись порыву, он наклонился и очень нежно поцеловал ее в губы.

— Я больше не мог себя сдерживать. Считайте это моральной поддержкой, — тихо сказал он ей на ухо.

— Вы не имели на это права, Овид! — возмутилась молодая женщина. — Сколько раз я должна вам это повторять? Я допустила слабость во время войны и до сих пор жалею об этом, но сейчас все кончено. Я счастлива с Тошаном, я люблю его, и вам больше не на что надеяться.

Он пропустил ее слова мимо ушей и, обняв за плечи правой рукой, поцеловал снова, на этот раз более настойчиво. Властным движением он проник языком сквозь преграду ее маленьких перламутровых зубов. Несмотря на свое негодование, Эрмин на мгновение отдалась этому восхитительному поцелую, всколыхнувшему в ней непреодолимое желание. Но она почти тут же отстранилась.

— Вы пользуетесь моей нервозностью и уязвимостью. Это не делает вам чести. Дальше я пойду пешком, месье Лафлер.

Она быстро открыла дверцу и выскочила из машины. Овид смотрел ей вслед, радуясь, что вновь ощутил сладость ее поцелуя. Хорошо ее зная, он решил на время оставить ее одну.

Вскоре молодая женщина заметила внушительных размеров деревянную постройку, возведенную на берегу реки, нежное журчание которой переплеталось с птичьими трелями. Двое мужчин в безрукавках кололи дрова. Она окликнула их издалека.

— Простите, господа. Где я могу найти Марселя Дювалена?

Мужчина повыше ростом махнул ей рукой. Он был очень худым, с коротко остриженными волосами.

— Это я. Здравствуйте, мадемуазель.

Одетая в бежевый костюм и обутая в туфли на каблуках, Эрмин осторожно ступила в высокие заросли травы, в которых кое-где виднелись кусты роз и полевые цветы. Появление столь красивой и элегантной женщины в таком месте выглядело несколько неожиданным, и это читалось на лицах Дювалена и его товарища.

— Вы заблудились? — спросил последний. — У нас здесь нечасто бывают гости.

— Если бы эта молодая особа заблудилась, она бы не спрашивала меня, Овила. Чем могу вам помочь?

Смутившись под пытливым взглядом собеседника, Эрмин тихо призналась:

— Я была близкой подругой Симона Маруа и долгие годы соседствовала с его семьей. Прочитав письмо, которое вы прислали его отцу, я решила с вами встретиться, месье.

— Зовите меня Марселем. Идемте, я угощу вас лимонадом. Под навесом есть маленький столик. Мы сможем спокойно поговорить.

— О, я забыла представиться! Эрмин Дельбо.

Она протянула ему руку, которую он сжал со странным воодушевлением. Судя по всему, до войны Марсель Дювален был привлекательным мужчиной. Но его изможденное лицо еще хранило следы тяжелых лишений, а глаза помнили ужасы, свидетелем которых он стал. Все его движения выдавали чрезмерное возбуждение.

— Спасибо, что приехали, — сказал он, придвигая ей стул. — Присаживайтесь. Я схожу за стаканами и бутылкой лимонада: на охлаждается в речке. Потерпите немного, мадемуазель.

— Не беспокойтесь из-за меня, — ответила она, охваченная острой жалостью.

Эрмин вдруг подумала об Овиде, который, по всей видимости, решил дождаться ее в своем автомобиле. «По крайней мере, он не навязывает мне свое присутствие. Он всегда умел быть деликатным», — подумала она.

Мужчина по имени Овила продолжил свою работу. Держа в руках большой топор, он изо всех сил ударял им по толстому полену с темной корой. Этот ритмичный звук отдавался в теплом воздухе и немного успокаивал Эрмин. Вернувшийся Марсель застал ее мирно сидящей с задумчивым видом на своем месте.

— Вот. В августе в этих краях всегда хочется пить, — со смехом сказал он, обнажив испорченные зубы. — Итак, вы приехали сюда от имени месье Маруа? Надеюсь, мое письмо не причинило ему слишком много горя.

Молодая женщина раздумывала, стоит ли сказать ему правду. Она взвесила все «за» и «против» и выбрала откровенность.

— По правде говоря, нет, Марсель. Мне очень жаль, но мы с супругой Жозефа Маруа не решились показать ему ваше письмо. Точнее, я уступила просьбам этой женщины, очень набожной и консервативной, которая опасалась реакции мужа. Когда-то Жозеф был моим опекуном, и могу вас заверить, что это суровый человек с весьма строгими моральными устоями. Господи, мне так неловко вам это говорить, но мы переписали ваше письмо, убрав из него все, что касается гомосексуальных наклонностей Симона. Я не горжусь своим поступком, поскольку я любила Симона и он открыл мне душу, рассказав, как страдает от своей непохожести на других. Я даже не знаю, получил ли он хотя бы маленькую порцию счастья на этой земле.

Эрмин не смогла сдержать слез. Она будто снова увидела Симона и услышала его признания в тот зловещий летний день, когда он пытался покончить с собой, потрясенный смертью своей матери.

— Не сердитесь на меня, Марсель. Симон был мне как брат. Я часто его утешала. Он обожал меня, и я платила ему тем же.

Дювален сел напротив и посмотрел на нее со скептическим выражением на лице.

— Я ничуть не удивлен, мадемуазель, — наконец ответил он.

— Мадам. Я замужем, и у меня четверо детей. Однако подобное обращение слышать всегда приятно.

— Хорошо, — отрезал он. — Мы говорили о Симоне Маруа. Еще одной жертве условностей, традиций и религии. Насколько я понял, никто, кроме вас, не знал о его наклонностях? Разумеется, мы же извращенцы, отбросы общества.

— Я так не считаю, поверьте мне! — воскликнула Эрмин. — Но множество людей, подобно Жозефу Маруа, привыкли делать поспешные выводы, основываясь на устаревших понятиях о нравственности. Уверяю вас, Марсель, я, по крайней мере, принимаю эти различия, всегда принимала. Симон был замечательным парнем, добрым, забавным, активным и преданным.

— Можете добавить к этому — очень смелым, поскольку нужно обладать невероятным мужеством, чтобы спровоцировать собственную смерть, спланировать и сыграть все так, как сыграл он в этом жутком месте, где не существовало понятия человечности. Мы были подопытными кроликами, неодушевленными предметами, которые использовали, прежде чем бросить в газовую камеру. И если я написал месье Маруа, то только для того, чтобы сообщить ему, что его сын бросил вызов эсэсовцам и сумел выскользнуть из их цепких лап.

Дрожа всем телом, Марсель Дювален пробормотал:

— Я был свидетелем таких чудовищных вещей, что теперь мне приходится принимать снотворное, чтобы уснуть, и изнурять себя физической работой.

Молодая женщина отметила худобу его запястий и плеч. Она была так взволнована, что ей стало стыдно за свой пышущий здоровьем вид.

— Я читала статьи о лагерях смерти, это ужасно. Вы побывали в настоящем аду. Боже, как мне вас жаль!

— Оставьте Бога в покое, мадам. Он не защитил своих детей в эти кровавые годы. Я потерял веру в Бухенвальде, веру в человека и в Бога. Тем не менее я вернулся, я выжил и теперь пытаюсь пробудить общественное сознание. Этого никогда нельзя забывать, никогда!

Он стукнул кулаком по столу. Эрмин согласно кивнула.

— Что вы можете рассказать мне о Симоне? — тихо спросила она.

— Немногое. Лично я с ним не общался. Мы жили в разных бараках. Я заметил его сразу, как только попал в лагерь. Он был красивым — точнее сказать, еще красивым, — несмотря на сильную худобу, бледность и схожесть со всеми этими призраками в полосатых брюках и куртках, которые каждое утро отправлялись на тяжелую работу. Нас заставляли дробить камни. Это был бесполезный труд, понимаете? Совершенно бесполезный! Мы работали под надзором капо[26] и солдат, которые, держа наготове ружья, были готовы убить самого слабого или самого дерзкого. А еще там были эти проклятые псы, натасканные бросаться на обладателей розового треугольника и впиваться зубами в… Да, Симон Маруа умер, как герой, не дав использовать себя для отвратительных экспериментов, которые проводили нацистские врачи, не дав осквернить и унизить себя. Я помню об одной детали. Знакомый заключенный сказал мне, что молодой квебекец — так его все называли — разыскивал некого поляка, Хенрика, который был его любовником на ферме до того, как их обоих отправили в лагерь.

С мокрыми от слез щеками Эрмин устремила благодарный взгляд в чистое голубое небо. Возможно, Симон, ее дорогой Симон, все-таки познал счастье взаимной любви.

— Спасибо вам огромное, — слабым голосом произнесла она. — Простите меня еще раз за то, что я осмелилась изменить содержание вашего письма. Но мне кажется, что Симон не хотел бы, чтобы отец узнал правду, его правду.

— А мнения его самого мы уже не услышим, — насмешливо сказал Марсель Дювален. — Не волнуйтесь, в сущности, мне на это наплевать. Я действовал только из соображений справедливости. В этом подлом мире от нее почти ничего не осталось.

— Возможно, вы правы, — ответила Эрмин, поднимаясь. — Что ж, не буду вам больше докучать. К тому же меня ждут. Знайте, что я не раз перечитывала ваше письмо и храню в своем сердце последний крик человека, которого считала своим братом. До свидания, Марсель. И еще раз спасибо за то, что вы сделали.

Похоже, он сожалел о ее поспешном уходе, но не пытался ее удержать. С напряженным лицом он проводил ее до дороги.

— Простите, — сказал он. — Возможно, я был немного резок. Не так-то просто возвращаться к обычной жизни после ада лагерей. Думаю, в глубине души мы злимся на нормальных людей, на тех, кто не столкнулся с абсолютным злом. Знаете ли вы, что заключенные переставали цепляться за жизнь и умирали после освобождения союзниками? Они не могли выносить того, что читали во взглядах своих освободителей. Им казалось, что они больше не принадлежат к человеческому роду. Господи! Некоторые были похожи на скелеты, которые непонятно как держались на ногах. И эта грязь, выпавшие или выбитые зубы, вши и запах смерти повсюду, повсюду… Простите меня, я не должен был вам это говорить.

Эрмин не могла вымолвить ни слова, поэтому молча кивнула, давая понять, что не сердится.

— Будьте счастливы, мадам, — добавил он. — Здешние места дают утешение и надежду на возможный рай на земле. Это исторический район, здесь построена первая водяная мельница в стране. Мне здесь нравится. Овила рассказал, что в сезон нереста лосось поднимается по реке и вода становится бурлящей.

— Не хочу показаться бестактной, но что привело вас в Квебек? — справившись с волнением, спросила молодая женщина.

— До войны я преподавал литературу в Сорбонне и через год планирую вернуться к своей работе. Мне давно хотелось побывать на родине Марии Шапделен, героини романа Луи Эмона, трагически погибшего в Канаде[27]. По счастью, я переписывался с кузеном Овиды. Они пригласили меня к себе погостить.

— Я прочла этот роман еще девчонкой. Он восхитителен.

— Согласен. Он так же прекрасен, как эти леса, эта река, этот поселок и эта мельница, где моя душа обрела хоть немного покоя.

Они с улыбкой пожали друг другу руки. Овила звонко бросил: «До скорого!» между двумя ударами топора.

— Ваш муж? — спросил Марсель Дювален, указывая на Овида, по-прежнему сидящего за рулем своей машины метрах в шестидесяти от них.

— Нет, это друг семьи, — подчеркнула Эрмин, — который любезно согласился меня подвезти. Еще раз спасибо вам за понимание и за все, что вы рассказали мне о Симоне.

— Право, это такая малость.

— Для меня это очень важно, — возразила Эрмин, мягко улыбнувшись. — Я так его любила!

Она направилась вперед быстрым шагом, еле сдерживая слезы, и поспешно села в машину. Как только Лафлер тронулся с места, Эрмин разрыдалась.

— Послушайте, дружок, — вздохнул Овид, — неужели все так плохо?

— О, я больше не могла находиться в обществе этого несчастного, изможденного человека, охваченного такой нервозностью… Я чувствовала себя вызывающе живой рядом с ним. Он разговаривал со мной довольно резко. Господи, наконец-то все закончилось — я выполнила свой долг.

Овид развернулся и на полной скорости помчался в обратную сторону, к Сен-Фелисьену.

— Куда прикажете отвезти вас сейчас? Эрмин, успокойтесь, иначе я остановлю машину на обочине и снова вас поцелую или сделаю что-нибудь похуже…

Она, жалобно всхлипывая, бросила на него разгневанный взгляд.

— Я вам запрещаю! Давайте вернемся в Роберваль. Мне не терпится увидеть своих дочек, отца и брата Луи. Завтра я сяду на паром до Перибонки. Мама решила присмотреть за Аделью, так что теперь я могу посвятить себя своим детям. Констан ведь тоже был болен.

— Я могу вас отвезти, — предложил он.

— В Перибонку? Нет, это не очень прилично. Я справлюсь сама. К тому же из поселка придется ехать по лесной дороге, ваша машина может сломаться. Нужен грузовик. Я договорюсь с Онезимом, если передумаю добираться по воде.

— Онезим только что нанялся на лесопилку к Ганьону и братьям в Робервале. Теперь у него будет меньше свободного времени. Я встретил его сегодня утром на улице Марку.

Эрмин вытирала слезы носовым платком из тонкого батиста. Овид бросил на нее быстрый взгляд и растаял от нежности. Она умела быть очень женственной, но также по-детски трогательной, и это его волновало. Он по-прежнему ее любил, и, наверное, ему было суждено любить ее всю жизнь.

— Вы мне так нравитесь, — признался он. — И это еще мягко сказано, поскольку я не хочу вас пугать. Вы та, с кем я хотел бы разделить все. Да, я хотел бы проводить с вами каждый день, просыпаться рядом… Я схожу с ума, представляя, какое это счастье — увидеть вас на рассвете, теплую, сонную. Ваше тело, ваши нежные губы…

— Замолчите! — оборвала она его. — Овид, прошу вас, не говорите таких вещей. Когда вы смиритесь с тем, что я замужем? Ваша настойчивая любовь меня огорчает. Она мешает мне встречаться с вами, что было бы возможно, будь мы просто друзьями.

Он поморщился, давая понять, что подобные отношения его не устраивают.

— Тошан — везунчик, а я бедный несчастный деревенский парень, — пошутил он.

— Овид, вам всегда удается вызвать у меня улыбку. А ведь я сейчас так расстроена из-за Дювалена, Симона и остальных жертв концлагерей! Как возникли эти лагеря смерти? Почему немецкие солдаты согласились в этом участвовать? Зачем они подчинялись Гитлеру, этому больному человеку?

— Фюрер уничтожал всех противников своего режима, своих «великих» идей, — ответил учитель. — Прекрасный способ окружить себя неподкупными соратниками.

— Это выше моего понимания, — вздохнула Эрмин. — Война унесла миллионы жизней из-за безумия одного-единственного человека, одержимого жаждой крови. А ведь мир так красив и жизнь может быть такой приятной.

Молодая женщина любовалась окружающим пейзажем, необъятным и прекрасным. Она очень любила природу во всем ее многообразии: реки, деревья, небо и облака, меняющиеся в зависимости от времени года краски.

— Я хочу, чтобы скорее выпал снег, — сказала она. — Чтобы пришла зима и заперла меня в нашем доме, вместе с моей семьей, вдали от всех, чтобы моими единственными приоритетами стали кулинария, вышивание, чтение и игры с Констаном. Но такого, к сожалению, не будет. Мне придется сниматься в этой голливудской комедии, снова разлучаясь с Тошаном. Но прежде я должна присутствовать при родах Шарлотты. Бедняжка, что с ней будет, когда она узнает об Адели…

Чувствуя себя подавленной, женщина еле сдержала очередное рыдание. Овид резко затормозил и встал на обочине дороги.

— Эрмин, держитесь! — велел он. — Не раскисайте! Лично я считаю, что женщины сильнее нас, мужчин, они способны преодолевать самые страшные испытания при условии, что получают любовь и сострадание.

С этими словами он привлек ее к себе и поцеловал в губы, дрожа от желания, которое не пытался больше скрывать. Если бы она согласилась, он бы прямо сейчас уложил ее на мох в ближайшем лесу и сделал своей, невзирая ни на что. Он почувствовал, как молодая женщина ослабела в его объятиях, но уже в следующую секунду она оттолкнула его.

— Умоляю вас, Овид, остановитесь! Я буду упрекать себя всю жизнь, если изменю своему мужу.

Это было признание ее собственного желания, и Лафлер воспринял это как крошечную победу.

— Обещаю вам, больше это не повторится. Я просто хотел передать вам немного страсти и любви, чтобы утешить вас. И если вы поддались соблазну, я безумно счастлив.

Она подарила ему очаровательную улыбку, ее большие голубые глаза странно блестели.

— Теперь поедемте дальше, Овид. Я на вас не сержусь. Но будьте благоразумны. Вы обещали.

Оставшееся время пути учитель безразличным тоном рассуждал о литературе. Эрмин его почти не слушала, удивленная тем, что совершенно не испытывает чувства вины. «Это мой лучший друг, мой и Мадлен, — думала она. — Во время войны он меня поддерживал, он спас Киону и Акали, часто помогал моим детям… Всего несколько поцелуев, что тут страшного? И я чувствую себя намного лучше, мне больше не хочется плакать».

Тем не менее ее тревожила подобная чувствительность к обаянию Овида, да еще после того, как ее очаровал Родольф Метцнер. Все это только усиливало ее желание скорее увидеть Тошана.

— Ваше предложение еще в силе? — спросила она, когда они въехали в Роберваль.

— Насчет завтра? Разумеется!

— В таком случае мы с девочками будем ждать вас возле Маленького рая в любое удобное для вас время. Спасибо, Овид.

Тот ликовал. Эрмин выпорхнула из машины около больницы и, помахав ему рукой, вошла внутрь.

Валь-Жальбер, следующий день

Лоранс и Мари-Нутта сидели в тени яблони, в цветнике Маленького рая. Близняшки попрощались с Луи, который еще не вставал с постели и очень расстраивался, что остается один с тремя взрослыми.

— Мне будет скучно с болтливой Мирей, вечно ворчащим папой и мамой. Я бы хотел поехать с вами. Я никогда еще не был в вашем доме на берегу Перибонки. Это даже странно.

— Ты обязательно приедешь к нам как-нибудь, — ответила Мари-Нутта. — А сейчас ты должен радоваться, что выздоровел без всяких осложнений. Мама рассказала нам, что малышка Адель, скорее всего, будет хромать всю жизнь.

Луи согласно кивнул. Накануне Лора приехала вместе с Эрмин и сказала, что скоро заберет из больницы дочку Шарлотты. Ему это не понравилось: он был весьма капризным и эгоистичным.

Но сейчас обеих сестер волновало другое. Их чемодан был собран и стоял рядом, и они с нетерпением прислушивались, не раздастся ли шум мотора.

— Месье Овид так любезен, что согласился нас подвезти, — вздохнула с улыбкой Лоранс. — Я смогу вернуть ему книги, которые он давал мне в прошлом году, и поговорить о них во время поездки.

— Ты говоришь «месье Овид» с таким придыханием, что у меня мурашки по спине бегут, — заметила Мари-Нутта. — Я же не глупая и прекрасно вижу, что ты в него влюбилась.

— Ты что, спятила? В моем возрасте не влюбляются.

— Мама встретила папу, когда ей только исполнилось пятнадцать, а тебе будет тринадцать на Рождество!

— Я уважаю месье Лафлера, ничего больше! И вообще, отстань от меня.

В эту секунду из дома вышла Эрмин в легких голубых брюках и розовой блузке. На заплетенные в косы волосы она повязала цветастый платок.

— Наш шофер заставляет себя ждать, — крикнула она дочерям, — но ведь я не назначала ему точного времени. Мы купим в Робервале продуктов, и сегодня вечером я приготовлю праздничный ужин. Людвигу это пойдет на пользу. Он будет страдать от разлуки с Аделью.

— Он едет с нами? — удивилась Лоранс.

— Да, я забыла вам об этом сказать. У него сейчас сложная ситуация. Ему приходится разрываться между своей малышкой и Шарлоттой, которая скоро родит.

Жослин присоединился к дочери на крыльце. Он посмотрел в ясное лазурное небо, окинул взглядом горизонт.

— Лора переходит все границы, — проворчал он. — Она просто не вылезает из больницы. Ты знаешь, во сколько она сегодня уехала?

— Около шести утра, вместе с Онезимом, — ответила Эрмин. — Не сердись, пап! Мама проявляет милосердие и самоотверженность. Нельзя ее за это упрекать. И потом, сегодня она отнесет в банк чек, который я вручила ей почти силой. Она хотела, чтобы я распоряжалась этими деньгами, но это же глупо. Вы сможете провести зиму в нормальных условиях.

— Эта стремительная продажа мне совсем не нравится. Я буду спокоен, только когда чек будет обналичен. Эта история с месье Метцнером не внушает мне доверия. Подобная щедрость по отношению к совершенно незнакомым людям…

— Но, папа, он будет моим импресарио и, что еще важнее, выпустит мою пластинку. Благодаря ему мы вышли из затруднительного положения.

Эрмин поцеловала отца в щеку. Его жесткая борода с проседью слегка кололась.

— Милый папочка, не волнуйся. Я вернусь в конце сентября, наверняка с Тошаном, а затем он отвезет Адель к ее родителям. Шарлотта с Людвигом останутся у нас до весны.

— Чмокни от нас нашу Лолотту, — улыбнулся Жослин. — Надеюсь, роды будут не слишком тяжелыми.

Гудок клаксона всколыхнул теплый воздух, и три минуты спустя довольно скромный автомобиль, тем не менее оснащенный багажником на крыше, притормозил рядом с домом. Из машины вышел Овид в джинсовой куртке и кепке из той же ткани, с широкой улыбкой на лице. Его загорелая кожа сияла, темно-русые кудри развевались на ветру, зеленые глаза блестели. У Лоранс перехватило дыхание. Сестра поспешила хлопнуть ее по плечу.

— Закрой рот, идиотка, а то мухи залетят! — шепнула она ей на ухо. — И вставай, нужно поздороваться.

Они подошли к учителю — одна с пылающими щеками, другая с воинственным выражением лица. Обе были стройными и грациозными в своих ярких ситцевых платьях.

— Здравствуйте, барышни! — воскликнул Овид. — Да вы уже совсем девушки! Как распустившиеся розы.

— Им еще рано слушать комплименты, — вмешалась Эрмин. — Хотите выпить чашку кофе?

— Нет, спасибо. Здравствуйте, месье Шарден.

— Добрый день! — Жослин пожал молодому человеку руку. — Будьте осторожны на дороге, я доверяю вам свою дочь и внучек. Эрмин, держи нас в курсе. И передай Кионе, что я очень по ней скучаю. В общем, я на тебя полагаюсь.

— Если для меня будут приходить письма, постарайтесь переправлять их в гостиницу Перибонки. Тошан заедет и заберет их.

Еще некоторое время все целовались, давали друг другу наставления, прощались. Наконец, подняв облако пыли, машина тронулась с места.

* * *

Час спустя Андреа Маруа вспомнила с легкой досадой, что слышала шум мотора со стороны региональной дороги. Уже некоторое время она смотрела своим близоруким взглядом на сетку от комаров, закрывающую одно из кухонных окон. Это помогало ей сохранять спокойствие. Накануне вечером Эрмин ненадолго забежала к ней, чтобы рассказать о своей поездке в Нотр-Дам-де-ла-Доре. Она также хотела знать, прочел ли Жозеф фальшивое письмо Марселя Дювалена. Андреа ответила отрицательно.

— Я никак не решаюсь отдать ему это письмо. Бедняга испытает такой шок, узнав, что его сын умер в концлагере! Может, ему не нужно этого знать? Раз этот месье Дювален не собирается искать с ним встречи, зачем понапрасну тревожить Жозефа?

— Мы с Тошаном согласились написать другое письмо и сделали это из дружеских чувств к нему. Он имеет право знать хотя бы часть правды!

Реакция Эрмин вывела Андреа из равновесия. Теперь она не находила себе места, боясь разрушить их спокойное счастье, повседневную жизнь, состоящую из завтраков, обедов, ужинов и спокойных вечерних бесед под навесом. Ей представлялось невозможным нарушить плавное течение их семейной жизни, о которой она так мечтала, уже ни на что не надеясь, уверенная, что навсегда останется старой девой.

«В конце концов, зачем опять вскрывать рану, которая так долго заживала? — подумала она. — Жозеф достаточно оплакивал обоих сыновей».

Услышав приглушенные шаги, она вздрогнула. Мари Маруа, ее падчерица, хрупкая девочка-подросток, только что вошла в комнату.

— Мама, — спросила она, — можно я поеду на велосипеде в Роберваль? Ламбер Лапуант тоже туда едет, мать отправила его купить сахара.

В другое время Андреа категорически отказала бы. Но сейчас, погруженная в свои переживания, она согласилась почти сразу.

— Хорошо, только возвращайся вовремя, чтобы накрыть на стол. Не опаздывай!

— Да, мама. Спасибо большое.

По натуре ласковая, Мари поцеловала мачеху и вышла из дома. Оставшись одна, Андреа подумала: «Эрмин даже не поблагодарила меня за то, что я присматривала за ее дочерьми больше недели. Кто знает, может, без меня близняшки подхватили бы эту болезнь! Ах, богатые считают, что им все дозволено! Впрочем… Лора Шарден больше к их числу не относится, теперь, когда ее дом сгорел. Нынче ей самой приходится и готовить, и стирать, как и всем нам…»

В это время на втором этаже Жозеф заканчивал свой туалет. Он носил узкую короткую бороду, уже седую, и усы. Мужчина тщательно выбрил шею и щеки и теперь, облаченный в белую рубашку, разглядывал свое отражение в маленьком зеркале, висящем над умывальником. По сложившейся традиции, милой его сердцу, он тихо разговаривал со своей первой супругой, красавицей Бетти.

— Не знаю, видишь ли ты меня оттуда, моя дорогая Бетти, но я старею. Раньше у меня не было столько морщин. Даже не знаю, понравился бы я тебе такой… Надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что я снова женился. Андреа — славная женщина, не ревнуй меня к ней. И она заботится о Мари. Наша дочь будет учительницей. Ты сможешь ею гордиться!

Жозеф собирался пойти на кладбище. Розовые кусты во дворе сгибались под облаком крупных ароматных цветов красивых оттенков, от ярко-красного до бледно-желтого. Он собрал букет накануне и поставил его в ведро с холодной водой.

— Я по-прежнему люблю тебя, моя маленькая Бетти! — прошептал он.

С этими словами он открыл большой шкаф, стоявший в комнате, выдвинул ящик, где Андреа хранила его запонки. Он выбрал пару из серебристого металла, подарок Симона. Его глаза тут же защипало от слез.

— Черт побери! Мне тебя не хватает, сынок…

Он надел жилет и повязал черный галстук. Жозеф Маруа хотел выглядеть элегантным на могиле своей жены. Одевшись, он закрыл дверцы шкафа и сделал глубокий вдох, чтобы успокоить слишком быстрое биение своего сердца, которому пришлось столько пережить за последние годы. Смерть Бетти и двоих сыновей, Армана и Симона, а также отъезд Эдмона в миссию на Мадагаскар, остров, по его представлению находящийся на другом конце света, — все это подточило его силы. У него остались только Мари и Андреа.

«Славная женщина, с этим не поспоришь, — сказал он себе. — Но она не заставит меня забыть мою красавицу, мою Элизабет».

Прикрыв глаза, Жозеф снова увидел стройный силуэт юной девушки со светлыми кудряшками, задорным носом, тонкой талией и ярко-красными губами. Он любил ее страстно, ревнуя к каждому столбу, и в конечном счете не сделал счастливой.

«Да, я был властным, жадным до денег, иногда выпивал лишнего, и ты, моя Бетти, часто меня в этом упрекала! Но в постели нам не было скучно, так ведь? У тебя были стройные ножки и красивая грудь. Получая удовольствие, ты издавала слабые стоны, словно тебе было больно».

Бывшего рабочего бросило в жар. Глупо было вспоминать такие вещи, безнравственно и не очень хорошо по отношению к Андреа.

В эту секунду в спальню вошла его нынешняя супруга и бросила на него встревоженный взгляд из-под очков.

— Куда это ты собрался такой элегантный, Жозеф? — спросила она, хотя уже знала ответ.

— Но ты прекрасно знаешь куда! — сухо бросил он. — Я сообщил тебе об этом вчера вечером, после ужина. Сегодня очередная годовщина смерти Бетти. Я отнесу ей цветы.

Андреа Маруа замерла, охваченная глупой ревностью, за которую ей, впрочем, было стыдно.

— Я могу пойти с тобой?

— Нет, на это свидание я хожу один, чтобы всплакнуть без свидетелей. Приготовь нам лучше вкусный завтрак. Я бы съел омлет с картошкой и беконом.

Он хотел погладить ее по щеке, но Андреа отстранилась, укоризненно глядя на него.

— Погоди, Жозеф. Сегодня утром тебе пришло письмо.

— Письмо? Но я не видел почтальона.

— Ты был слишком занят: наводил марафет, — с горечью сказала она. — Смотри, его отправил какой-то Марсель Дювален.

Далее произошло нечто ошеломляющее, о чем Андреа предстояло сожалеть еще очень долго. Несколько месяцев она снова и снова будет переживать это мгновение, начиная с которого ее семейная жизнь превратилась в кошмар. Когда муж взял в руки конверт, она с ужасом поняла, что ошиблась. В спешке она достала настоящее письмо Дювалена, которое было спрятано в комоде гостиной вместе с фальшивым, написанным Тошаном. Но отступать было слишком поздно.

— Здесь не очень хорошо видно. Давай я тебе его прочту? — в смятении пробормотала женщина, надеясь исправить оплошность. — Пойдем вниз, ты сядешь в свое кресло возле окна, а я тебе почитаю.

— Что с тобой, Андреа? Ты бледная как смерть и вся дрожишь! Я не знаю, кто этот тип. И потом, я нормально вижу, утро сегодня солнечное. Скажи, ты что, уже вскрыла это письмо?

— Только для того, чтобы помочь тебе, Жозеф! — простонала она, чувствуя паническое головокружение. — Внизу я взяла нож для бумаги и аккуратно открыла конверт. Иначе он бы разорвался.

В ее глазах плескался ужас. Заинтригованный, Жозеф вынул листок бумаги и развернул его. Андреа перекрестилась.

— Боже милосердный! — воскликнула она. — Слушай, не читай это. Я во всем тебе признаюсь. Я прочла это письмо, понимаю, что не должна была…

— Разумеется, ты его прочла, на нем стоит дата двухнедельной давности! Черт возьми, мне это совсем не нравится, жена, я тебя предупреждаю! Тебе повезло, что я больше не пью, иначе ты бы у меня за это получила!

Андреа потеряла дар речи, до конца не веря в происходящее. Она не понимала, как могла произойти эта чудовищная ошибка.

«Я, конечно, отличаюсь рассеянностью, но не до такой же степени! — думала она, приготовившись к худшему. — Нужно было сжечь это письмо! Зачем я его сохранила? Господи, какая же я глупая!»

Жозеф не стал садиться. Нахмурившись, с выражением гнева на лице, он начал читать строки, написанные Марселем Дюваленом. Постепенно выражение его лица менялось, взгляд темных глаз мрачнел. Сначала он узнал о смерти Симона в Бухенвальде, что само по себе могло вызвать глубокий шок. Затем он дошел до слов, рассказывающих о гомосексуализме его сына, и это стало последним ударом. Маруа не выругался, не закричал, а хриплым, неузнаваемым голосом произнес:

— Силы небесные! Все это ложь, гнусная ложь! Где он, этот Дювален, я с ним разберусь! Написать мне такую гадость! Ты читала это, Андреа? Отвечай! Читала?

— Да, Жозеф! Конечно, все это ложь! Ты не мог вырастить такого сына, ты бы это заметил!

— Да, да! Такого любителя женщин, как Симон, надо было еще поискать! Он менял девушек как перчатки и даже был помолвлен с Шарлоттой! Если бы не война, мой сын жил бы здесь с уймой ребятишек.

Несмотря на эти заверения, Жозеф Маруа дрожал всем телом. Он подошел к кровати, сел на край и еще раз перечитал письмо. Крупные слезы стекали по его обветренным щекам. Он хотел верить лишь в одно: Симон умер героем, бросив вызов гитлеровским зверюгам.

— Ты читала это, Андреа? Как он громко кричал, наш Симон, что он дитя Лак-Сен-Жана, парень из Валь-Жальбера? Разве мог такой красивый парень, способный противостоять этим ничтожествам из СС, быть больным извращенцем? Нет! Розовый треугольник! Плевать я хотел на их розовые треугольники!

Он жалобно всхлипнул, поднялся и вышел из комнаты. Андреа, ожидавшая приступа ярости и громких криков, последовала за ним, немного успокоившись. Достаточно было соглашаться с Жозефом, что все это ложь. «Мне следовало подумать об этом раньше, — упрекнула она себя. — Полностью отрицать содержание этого проклятого письма!»

Войдя на кухню, она увидела, что ее муж пошатнулся и поднес руку ко лбу. Он бормотал что-то неразборчивое.

— Налей мне воды, Андреа, — задыхаясь, попросил он. — Как они смели осквернить память моего сына! Этот тип, наверное, еще в Нотр-Дам-де-ла-Доре. Я отправлюсь туда прямо сейчас. Ему придется передо мной извиниться.

— Не надо, Жозеф! — всполошилась она. — Зачем тебе туда ехать? Успокойся, ты весь вспотел! Теперь понимаешь, почему я не решалась показать тебе письмо? Я знала, что ты будешь шокирован.

Он кивнул с отсутствующим видом. Симон, старший сын Маруа, извращенец? Гомосексуалист? Теперь ему многое становилось понятным. «Да, у него были невесты, — говорил он себе. — Но он ни на ком не женился. Он приводил их сюда. Но я ни разу не видел, чтобы он кого-нибудь целовал. И Шарлотту он тоже бросил, бедняжка так долго плакала. Я знаю, кто расскажет мне правду. Мимин! Они часто о чем-то шушукались по углам».

Придя к такому выводу, Жозеф глубоко вздохнул и вышел на крыльцо.

— Мимин! — закричал он. — Мимин, мне нужно с тобой поговорить!

— Жозеф, не кричи так громко, — одернула его Андреа. — Эрмин уехала.

— Мимин, покажись! Ты тоже будешь мне врать, я знаю…

Жозеф спустился по ступенькам и пошел вперед, по улице Сен-Жорж. Он размахивал руками и кричал изо всех сил.

— Мимин, выйди и скажи мне в лицо, что Симон Маруа не был нормальным. Иди же сюда!

Он шел быстро, под палящим солнцем, одетый во все черное. Испуганная Андреа семенила за ним, не решаясь его остановить.

— Куда ты так бежишь? — причитала она. — Жозеф, вернись домой, не выставляй себя на посмешище!

Она осознавала абсурдность своих слов, поскольку поселок был почти пустым. Но ей казалось, что на них смотрят люди из-за всех этих окон с разбитыми стеклами, в которых кое-где еще висели сероватые льняные шторы.

— Жозеф, опомнись! — снова крикнула она. — Послушай меня. Ты должен был отнести цветы своей Бетти!

Услышав это имя, старик замедлил шаг. Внезапно он обернулся и устремил на Андреа разъяренный взгляд.

— Это Бетти во всем виновата. Она слишком опекала своего малыша Симона, все время его ласкала, мыла ему волосы, наряжала… Пусть она тоже мне ответит. Бетти, Мимин, идите сюда!

Эти вопли донеслись до Жослина. Он бросился на улицу и помчался в том направлении, откуда раздавались крики. Мужчина зная голос своего соседа и друга, но этот необычный, пронзительный тембр давал серьезный повод для волнения.

— Мимин, куда ты подевалась?

Жозеф разрыдался. Он чувствовал себя уязвимым, униженным, оскорбленным, лишенным самого достойного, что у него было: памяти о двух сыновьях, погибших на войне. Задыхаясь, он покачнулся и сделал несколько неуверенных шагов. Андреа закричала от ужаса, когда он всей своей тяжестью рухнул вперед.

Подбежавший Жослин увидел, как тело бывшего рабочего обмякло, словно лишенное последних сил.

— Жо! Жо!

Он испуганно наклонился. Жозеф Маруа не подавал признаков жизни. Андреа принялась молиться.

Дорога к Перибонке, тот же день

Эрмин с нетерпением ждала, когда покажутся крыши Перибонки. Ей нравилось ехать на машине, и она надеялась, что Тошан не будет на нее сердиться. Людвиг уже два часа спал на заднем сиденье, прислонившись головой к дверце. Молодой отец, изможденный бессонными ночами, наконец мог отдохнуть. Что касается близняшек, они молча любовались пейзажем и лишь иногда перешептывались и хихикали. Овид не ограничивал себя в разговорах большую часть пути. Вот и сейчас, бросив очередной взгляд в зеркало заднего вида, он сказал Эрмин:

— Ваши дочери очень на вас похожи. За исключением цвета волос. Мне даже не нужно оборачиваться, чтобы наблюдать за ними. У Нутты все же есть сходство с Тошаном, но Лоранс точная ваша копия. Вас это не обижает, барышни?

— Нет, — пробормотала Лоранс, порозовев от волнения.

— Я угощу вас лимонадом в кафе Перибонки, — добавил он. — Простите, что до сих пор я в основном разговаривал с вашей мамой. Теперь мне пора вернуться к своей роли учителя. Скажите, вы уже выбрали себе профессии?

— Хороший вопрос, — заметила Эрмин. — В начале века и даже еще лет двадцать назад никому бы не пришло в голову спрашивать об этом девочек-подростков. Жизнь женщины была известна заранее. Выйти замуж, родить детей, заниматься хозяйством, готовить… Ну так что, девочки? Что вы ответите месье Лафлеру?

Лоранс стоило больших усилий заговорить. Она была гораздо стеснительнее своей сестры, которая воспользовалась этим и опередила ее:

— А мне бы понравилось заниматься хозяйством! У меня нет никаких особых талантов, я не умею рисовать и петь так красиво, как мама. И если я найду себе богатого мужа, мне не придется работать.

— Нутта, что ты такое говоришь! — возмутилась Эрмин. — Только недавно ты утверждала, что хотела бы водить самолет. Это, кстати, также мечта Тошана.

— Правда? — удивился Овид. — А почему бы и нет! Такие прецеденты уже были, я имею в виду очаровательных женщин-пилотов.

— Но, возможно, я стану учительницей, — лукаво добавила Мари-Нутта. — А ты, Лоранс?

— Я бы хотела продолжить рисовать, иллюстрировать книги для малышей или писать пейзажи. Но это несерьезная профессия.

— Как раз наоборот! — заверил ее Овид. — Значит, ты у нас будущий художник.

Он улыбнулся ей, все так же в зеркало заднего вида. Лоранс с радостно бьющимся сердцем быстро опустила голову. Растроганная Эрмин развернулась на своем сиденье и посмотрела на дочерей.

— Вы будете заниматься тем, к чему у вас лежит душа, — сказала она. — Но на следующий год обязательно отправитесь в пансион.

— Последняя зима на свободе! — вздохнула Мари-Нутта. — Мне так хочется, чтобы скорее выпал снег!

— Мам, ты правда поедешь в Калифорнию в октябре? — спросила Лоранс. — Нам будет грустно без тебя целую зиму.

— У меня нет выбора.

Овид был в курсе намечающихся съемок в Голливуде. Он тут же пришел в восторг:

— Это будет началом славы! Вот увидите, барышни, Соловей из Валь-Жальбера покорит мир кино так же, как уже завоевал сердца любителей оперы. Я ни за что не пропущу этот фильм, Эрмин, так и знайте. Музыкальная комедия! Я так и вижу вас на месте Джинджер Роджерс — восхитительной блондинки, как и вы, — которая пять лет назад получила «Оскар» за лучшую женскую роль в картине «Китти Фойль».

— Джинджер Роджерс прежде всего замечательная танцовщица, — уточнила Эрмин. — Мне никогда не сравниться с ней в этой области. Придется брать уроки танцев и репетировать днями напролет.

Она замолчала, погрузившись в раздумья. Ей было сложно представить себя за столько километров от родных мест, в регионе, где всегда стоит ясная и теплая погода. «Я возьму с собой Констана и Мадлен, — успокаивала она себя. — Мы будем гулять по пляжу и купаться. Мадлен в Голливуде! Она будет в восторге».

Овид бросил на нее быстрый взгляд. Он без труда догадался, о чем она думает.

— Вам понравится Калифорния, — предсказал он. — А потом у вас появится столько контрактов, что туда переедет вся ваша семья, а мы, бедные квебекцы, лишимся самых красивых девушек Лак-Сен-Жана!

Близняшки прыснули со смеху, поскольку комплимент касался их тоже. Эрмин, оторванная от размышлений, ощутила раздражение:

— Вы нам слишком много льстите, и потом, я никогда не перееду жить в Соединенные Штаты… О, мы уже в поселке!

Ее наполняли радость и тревога за Шарлотту, срок родов которой уже подошел. Людвиг вздрогнул, как только водитель выключил мотор. Должно быть, он испытывал те же опасения, поскольку сразу сказал:

— Я волнуюсь за жену. Нам нужно спешить.

— Мы только немного разомнем ноги и выпьем по бокалу чего-нибудь прохладного, — успокоила его Эрмин. — Совсем скоро мы будем дома.

Она представила Людвига Овиду, сказав, что он муж ее подруги и работает у Тошана. Из осторожности она умолчала о его немецкой национальности.

— Эмигрант из Дании, обосновавшийся в наших местах, — уточнила она.

У того были сомнения на сей счет, но он сумел их скрыть. Это его не касалось. Единственное, что его по-настоящему интересовало, — это Эрмин, ее теплый и нежный голос, очаровательный профиль и чарующий аромат. Они сели за столик на открытой террасе кафе, чтобы полюбоваться видом причала, у которого стояло несколько судов средних размеров. Чуть дальше виднелся большой белый корабль, предназначенный для перевозки пассажиров по озеру Сен-Жан.

Они выпили обещанный лимонад и немного поболтали. Но Людвиг не проронил ни слова. Его сдержанное поведение и обеспокоенное выражение лица выдавали сильную тревогу.

— Ну что ж, едем дальше, — наконец решил Овид. — Думаю, дорога сухая, дождей давно не было. Я повезу вас в лесную чащу!

— Я покажу вам, где нас высадить, — ответила Эрмин. — Тошан и Мукки придут за нашими вещами. Мне не терпится оказаться на месте, только там я чувствую себя по-настоящему дома.

— Нужно как-то назвать нашу роскошную хижину, — предложила Мари-Нутта. — Мне нравится, когда все говорят «Маленький рай». Мам, как мы назовем наш дом в Перибонке?

— Не знаю, милая.

— Большой рай! — пошутил Овид.

— Конечно, — воскликнула Лоранс. — Чудесное название! Правда, мама? Большой рай!

— Если вам так хочется… — согласилась их мать. — Ну что ж, тогда в путь, к Большому раю!

Она хотела выглядеть веселой, но ее страх усиливался. Ей предстояло столкнуться с отчаянием Шарлотты, страданиями Мадлен, потерявшей брата, а также с печалью Кионы и Тошана. С тяжелым сердцем она заняла свое место в машине.

* * *

Последние километры проехали в менее веселой атмосфере. Лоранс и Мари-Нутта радовались предстоящей встрече с Акали, Кионой и Мукки, но они знали, как расстроится Шарлотта, узнав о малышке Адели. Не разговаривая в полный голос, они общались жестами и взглядами, готовясь утешать все семейство.

— Остановите здесь, — внезапно сказала Эрмин. — Отсюда уже недалеко.

— Хорошо, — вздохнул Овид.

Минута расставания неотвратимо приближалась. Он страдал, теша себя напрасной надеждой, что она пригласит его на ужин, покажет свой таинственный дом, затерянный в лесу.

— Передавайте привет Тошану, — усмехнулся он.

— Обязательно. Я вам очень благодарна, Овид, за то, что подвезли нас. Если бы все было как обычно, я бы пригласила вас в дом, но вы понимаете, смерть Шогана, состояние Шарлотты и…

— Я все понимаю, — прервал он ее. — Сейчас не лучший момент. Как-нибудь в следующий раз.

По-прежнему предупредительный, он помог им достать из машины чемоданы и две сумки с провизией, которые тут же схватил Людвиг.

— Их нельзя оставлять в лесу, медведи могут все съесть, — уточнил молодой немец, тщательно следя за своим акцентом. — Спасибо, месье Лафлер.

— Медведи? Пожалуй, мне пора.

Эрмин и ее дочери рассмеялись, увидев, как забавно он изобразил страх. Поколебавшись несколько секунд, Овид подошел к близняшкам.

— Барышни, разрешите вас поцеловать. Увы, я не увижу вас до весны!

Учитель поцеловал обеих девочек в щечку. Лоранс была взволнована до глубины души, что вызвало раздражение у Мари-Нутты. Но Эрмин, занятая своими мыслями, ничего не заметила.

— До скорого! — сказала она как можно веселее. — Идемте, девочки, мы сейчас всех удивим. Папа не ждет нас так рано.

Людвиг уже отправился по тропинке. Овид завел автомобиль и помахал рукой в знак прощания.

— До скорого, — ответил он. — Если у вас будет возможность, пишите мне, хотя бы по маленькому письму время от времени.

— Обязательно! — воскликнула Лоранс. — И рисунки вы тоже получите!

Он поблагодарил ее немного грустной улыбкой и развернул машину.

— Идемте скорее! — сказала Эрмин.

По пути она пыталась отвлечь девочек, а главное, побороть чувство тревоги, тисками сжимавшее ей грудь.

— Я уверена, что Мадлен приготовила картофельное рагу с луком и дикой уткой. Акали и Киона наверняка гуляют на берегу реки. А Констан, милый мой малыш! Он будет так рад нас видеть! Я рассталась с ним больше недели назад!

— Папа и Мукки, скорее всего, будут рубить дрова на улице, — заметила Мари-Нутта. — А Шарлотта? Как ты думаешь, мама, ребеночек уже родился?

— Нет, еще рано! Вы поможете поставить колыбель.

Они шли по тропинке, протоптанной за много лет членами их семьи и индейцами. Теплый ветер колыхал листву кленов и берез, а сосны и ели распространяли особый запах смолы и хвои. Под ногами хрустели сухие ветки.

Лоранс заметила лисицу, нырнувшую в кусты, и это показалось ей хорошим знаком. Но, приблизившись к лужайке, все трое увидели замершего на месте Людвига. Его светлые кудри переливались в золотистых лучах заходящего солнца. Он поставил сумки на землю и стоял, опустив руки.

— Что случилось? — спросила его Эрмин и в ту же секунду все поняла.

Из дома доносились душераздирающие крики, от которых кровь стыла в жилах. Из трубы шел дым, лошадь и пони щипали траву, но на улице не было ни души.

— Боже мой! — воскликнула Эрмин. — Это Шарлотта!

— Да, это Шарлотта, — повторил Людвиг.

Словно освободившись от чар, он бросился к дому. Ослабев от ужаса, Эрмин осталась стоять на месте. Между безумными криками она различала монотонное пение и другие голоса.

— Бабушка Одина тоже там, — пробормотала она. — Лоранс, Нутта, вам лучше остаться на улице. Я не знаю, почему Шарлотта так кричит. Господи, помоги ей!

— Мама, ей ничто не угрожает, — возразила Лоранс. — Иначе Киона нас предупредила бы. Мы ведь не видели Киону?

Эрмин пришлось согласиться, хотя это не принесло ей утешения. Ее воображение пустилось вскачь. А если Киона опять куда-нибудь убежала?

— Я иду в дом, — сказала она. — Прошу вас, не входите.

Молодая женщина пересекла лужайку, сердце ее бешено стучало, во рту пересохло. Крики прекратились. Внезапно на крыльцо выбежал Тошан, вид у него был растерянный, лицо осунулось. Увидев свою супругу возле ступенек, он тихо произнес:

— Наконец-то ты приехала, но, увы, слишком поздно. Эрмин, она умрет, такое выдержать невозможно!

Он сбежал по ступенькам и схватил ее за плечи.

— Иди попрощайся с ней.

— Нет, нет! Это неправда! Шарлотта не умрет!

Полная гнева и отчаяния, она оттолкнула его и бросилась в дом. Все ее существо воспротивилось этому ужасу.

— Хватит несчастий и бед! — тихо добавила она. — Их и так выпало немало на нашу долю…

Загрузка...