ПРОИСШЕСТВИЕ VIII КОЛЕНОПРЕКЛОНЕННЫЙ СЛАВЫ РАДИ

Тогда я отвел Таниоса в сторонку, как велел мне мой долг, и сказал ему: «Подумай хорошенько, тебе нечего делать в этой войне.

Египтянам ли властвовать в Горном крае или туркам, французы ли переиграют англичан, проведя свою шашку в дамки, или наоборот, — тебе от этого не станет ни жарко ни холодно».

Но он в ответ сказал только: «Мой отец убит!»

Подневные записи преподобного Джереми Столтона за 1840 год

I

Из каких соображений эмир отпустил шейха восвояси, нанеся ему такую рану? Это не могло быть ни простой беспечностью, ни тем паче милосердием.

— Надо дать ему возможность поплакать над прахом сына, — сказал, однако же, престарелый монарх.

И его длинные, слишком длинные ресницы затрепетали, словно лапки спрятавшегося паука.


Вернувшись в Кфарийабду, шейх объявил о своем намерении устроить Рааду самое что ни на есть почетное погребение, пышнее которого в Предгорье не видали. Жалкое утешение. Но у него было чувство, что таких почестей требует его долг перед сыном, перед своим родом, а еще — это последний вызов, который он бросит эмиру.

— Вот увидите, толпы людей наводнят селение. Как самые высокородные, так и самые простые люди придут выразить свою скорбь, справедливый гнев и ненависть к тирану.

Но тут его сумели отговорить. Поселяне, потолковав между собой, как обычно, переложили свои тревоги на плечи кюре, и тот отправился в замок.

— Наш шейх не задавал себе вопроса, почему эмир не арестовал его?

— Я ломаю над этим голову с той самой минуты, как покинул Бейтеддин. И не нахожу ответа.

— А что, если тиран именно того и хотел: чтобы наш шейх созвал всех своих верных друзей, всех оппозиционеров, всех, кто желает перемен? Все эти люди соберутся в Кфарийабде, а среди них будут шнырять соглядатаи эмира. Они выведают их имена, подслушают их речи, а потом в ближайшее время их всех одного за другим заставят умолкнуть.

— Возможно, ты прав, буна. Но не могу же я похоронить своего сына тайком, как собаку.

— Не как собаку, шейх, а просто как христианина, верующего в искупление и правый суд Господа нашего.

— Твои слова несут мне успокоение. Вера, да и благоразумие тоже говорят твоими устами. Но все-таки… какая это победа для эмира, если он волен даже помешать нам разделить свою скорбь с теми, кто нас любит!

— Нет, шейх, это не в его власти, каким бы он ни был эмиром. Мы можем разослать гонцов по всем селениям с просьбой, чтобы там помолились в одно время с нами, но сюда не приходили. Так каждый сможет проявить свою дружбу к нам, а в лапы к эмиру не попасть.

Тем не менее, хотя на похоронах должны были присутствовать только жители селения, в тот день явился Саид-бей. «Владетель Сахлейна только что перенес удар, — поясняет „Хроника“, — но настоял на том, чтобы проделать этот путь, опираясь на руку своего старшего сына Кохтан-бея».

— Шейх Франсис просил своих многочисленных друзей при нынешних обстоятельствах остаться дома, дабы избежать неприятностей, — таковы его честь и благородство. Моя же честь велит мне все-таки прийти.

«Эти слова будут стоить ему жизни, — свидетельствует автор „Хроники“, — а нашему селению принесут новые невзгоды».

В последний раз два старых сеньора стояли вместе, плечом к плечу. Буна Бутрос пробормотал над могилой Раада длинную молитву, куда ввернул и пару слов о Гериосе, чтобы Бог простил ему его преступление. Возвратить тело управителя власти отказались; насколько мне известно, он так и не удостоился истинного погребения.

Не прошло и двух недель, как значительный отряд египетских войск вперемешку с солдатами эмира наводнил Кфарийабду, ворвавшись на заре со всех сторон одновременно, будто во вражескую крепость. Военные скопились на Плитах, заполнили прилегающие улицы и дороги, ведущие в селение, расставили свои палатки вокруг замка. Во главе их стоял не кто иной, как Адиль-эфенди, но теперь с ним рядом находился хведжа Селим, уполномоченный эмира.

Эти двое пожелали встретиться с шейхом. Тот сразу затворился в своих покоях, а им велел передать, что, если бы они питали хотя бы самомалейшее уважение к его скорби, они до истечения сорока дней не явились бы сюда докучать ему. Однако они взломали дверь и принудили его выслушать требование «тирана». Этот последний напоминал, что патриарх приезжал к нему с просьбой дать солдат для армии, и теперь он желает знать, расположен ли шейх сделать это. Тот отвечал в прежней манере:

— Придите ко мне по истечении сорока дней, и я поговорю с вами.

Но их визит в замок был чистейшей провокацией, а в селение они пришли, чтобы выполнить то, что им поручено. И пока Селим разыгрывал парламентера, его люди обходили дом за домом, требуя, чтобы жители собрались на Плитах, дабы выслушать воззвание.

Поселяне стали подтягиваться туда, недоверчивые, но движимые любопытством, мало-помалу они заполнили площадь и двор приходской школы до самых аркад кафе. Беззаботные мальчишки даже подставляли руки под ледяные струи источника, пока родители не урезонивали их подзатыльниками.

А наверху, в покоях шейха, Адиль-эфенди, скрестив руки, немо стоял в дверях, пока Селим неторопливо изводил хозяина дома, свою добычу:

— Жители Кфарийабды известны своей храбростью, когда они встанут под ружье, наш эмир найдет им применение.

Вероятно, он хотел, чтобы у него спросили, о каком применении идет речь. Но шейх молчал, предоставив ему продолжать.

— Жители Сахлейна ведут себя все более дерзко. Еще вчера они устроили засаду на патруль наших союзников, ранили троих. Пришло время примерно наказать их.

— И вы хотите повести моих людей на людей Саид-бея?

— Нам — вести ваших людей, шейх Франсис? Никогда! У Кфарийабды есть традиции. Вы сами, и никто другой, станете у них во главе. Разве не вы всегда водили их в бой?

Предводитель шпионов, казалось, упивался своей ролью — медлительно поворачивать копье, терзая его острием плоть раненого хищника. Шейх не отрывал взгляда от дверей своей комнаты. Там ждала дюжина вояк, держа наготове оружие. С презрительной усмешкой он повернулся к своему палачу:

— Ступай и скажи твоему хозяину, что между родом Саид-бея и моим никогда не пролилась ни одна капля крови, и пока я жив, этому не бывать. Зато между твоим эмиром и мной теперь — невинная кровь моего сына, за которую, как то и подобает, будет воздаяние. Твой хозяин ныне мнит, что вознесся на вершину своего могущества, но самые высокие горы обрываются в самые глубокие ущелья. А теперь, если у вас, как одного, так и другого, осталось хотя бы на грош достоинства, уходите из моей комнаты, покиньте мой замок!

— Это замок тебе больше не принадлежит, — сказал тогда Селим, уставившись себе под ноги. — У меня приказ забрать его.


Несколько минут спустя шейх Франсис с завязанными глазами, с руками, скрученными за спиной, спускался по ступеням к источнику — двое солдат шагали по бокам, поддерживая его под локти. Он шел с непокрытой головой, и все видели его серебристые волосы, вздыбленные вверх вокруг маленькой плеши. Но на нем все еще был его жилет цвета зеленых яблок, шитый золотом, последний знак его власти.

Жители селения все были там, немые, неподвижные. Дышали в ритме шагов старика, вздрагивали всякий раз, когда он оскальзывался на ступеньке и его подхватывали.

Потом Селим знаком приказал солдатам остановиться и усадить шейха прямо за землю. Адиль-эфенди и он сам встали прямо перед своим пленником, так что толпа больше не видела его.

— Жители Кфарийабды! Ни этот шейх, ни его предки, ни потомки никогда не проявляли малейшего уважения ни к вам, ни к чести ваших жен, ни к правам арендаторов. Под предлогом сбора налогов они взимали большие суммы сверх надлежащего, которые служили им для того, чтобы вести в этом замке роскошную и развратную жизнь.

Но этот субъект, коего вы видите лежащим на земле у меня за спиной, совершил и худшее. Он впал в ересь, он виновен в смерти достопочтенного патриарха, он навлек на это селение и его обитателей гнев властей и Господа нашего.

Я пришел сюда, чтобы возвестить вам, что феодальному правлению пришел конец. Да, прошли те времена, когда тщеславный гордец мог дерзостно злоупотреблять своей властью, покушаясь на ваших жен и дочерей.

Это селение более не принадлежит шейху, оно становится собственностью его обитателей. Все имущество феодала с нынешнего дня отчуждается в вашу пользу, а надзор за его сохранностью поручается присутствующему здесь хведже Рукозу, дабы он со всем усердием обеспечивал ведение хозяйства во имя всеобщего блага.

Бывший управитель как раз туда только-только подоспел и, не слезая с коня, застыл, окруженный своей стражей, немного в стороне от толпы. Теперь же он провел ладонью по своей пышной бороде и изобразил легкую улыбочку. А Селим между тем заключил:

— Ныне по милости Всевышнего и по мудрому соизволению нашего возлюбленного эмира, а также благодаря поддержке наших победоносных союзников открывается новая страница в истории этого края. Гнусный феодал повержен во прах. Народ ликует.

Толпа не издала ни звука, и молчание длилось. Люди безмолвствовали так же, как и шейх. Нашелся всего один, кто испустил крик радости. Чтобы тотчас пожалеть об этом. Надир. Он, по-видимому, подоспел на площадь уже к концу речи Селима и, быть может, вспомнив «свою» французскую революцию, попросту выкрикнул: «Долой привилегии!»

Сотня обжигающих взглядов тотчас впилась в него, и, несмотря на присутствие эфенди Адиля с его вояками, Рукоза с его стражей и советника эмира, погонщик мулов струхнул. Он в тот же день покинул Кфарийабду, дав себе слово, что ноги его больше там не будет.

За этим исключением в толпе не было заметно ни малейшего признака того восторга, каким ей полагалось встретить эту весть освобождения. По лицам мужчин и женщин текли слезы, и то были не слезы радости. Египетские солдаты недоуменно переглядывались. А Селим взглядом, полным угрозы, изучал это сборище неблагодарных.

Когда шейха заставили встать и потащили дальше, отовсюду послышались рыдания, стоны и молитвы, как на похоронах дорогого усопшего. Среди женщин, которые так горевали, многие познали близость с ним и после были им покинуты, немало было и тех, что некогда пускались на хитрости, чтобы избежать его домогательств. Но плакали все. А Ламиа больше, чем любая другая. Она стояла возле церкви, одетая в черное, все еще стройная и прекрасная назло бедам, что обрушились на нее.

И вдруг заговорили церковные колокола. Удар. Молчание. Новый удар, более звучный, протяжный, словно рокотание грома. Сопредельные горы отозвались эхом, оно еще звенело у всех в ушах, когда раздался третий удар. Это крепкие руки хурийе упрямо сжимали канат, тянули его, отпускали, снова дергали, отпускали опять.

Солдаты, на мгновение сбитые с толку, опомнившись, затопали вперед. Шейх, окруженный ими, выпрямился, держа голову так высоко, как только мог.

Не так мне следовало бы описать великую социальную революцию, совершившуюся в те давние времена в моем селении. Однако именно такой она представлена в моих источниках, и такой же она осталась в памяти старожилов.

Может статься, было бы лучше малость приукрасить события, как поступали многие до меня. Мое повествование, несомненно, много бы выиграло по части респектабельности. Но тогда продолжение этой истории стало бы выглядеть довольно необъяснимым.

II

Уже на следующий день после описанной церемонии Рукоз покинул свое пышное жилище. Так сбрасывают старую одежду, которая уже жмет и не удовлетворяет. Он переселился в замок вместе со своей дочкой, своей охраной, своими страхами и мелочностью. Перевез он туда и свой портрет, написать который поручил заезжему венецианскому художнику, и поспешил повесить его в Зале с колоннами взамен шпалеры с изображением генеалогического древа низложенного шейха. Портрет, говорят, отличался большим сходством, не считая того, что на изображенном лице не было видно никаких следов оспы.

Асма расположилась в покоях, которые некогда занимала шейхиня, и оттуда почти не выходила. Что касается того крыла здания, где жил замковый управитель и откуда много лет назад пришлось бежать Рукозу, оно оставалось пустым. Ламиа по-прежнему ютилась у своей сестры хурийе. Она вообще не появлялась на улице. Разве что в храм по воскресеньям ходила, проскользнув через ризницу. Верующие с нежностью поглядывали на ее черный тонкий силуэт, но у нее самой, казалось, больше и взгляда-то не было.


— Ее никогда не мучили угрызения совести? — спросил я однажды у старого Джебраила.

Он сощурился с таким видом, будто не улавливал смысла в моем вопросе.

— Ты сам, да и все старожилы селения дали мне понять, что в некий сентябрьский вечер в спальне шейха она не устояла перед искушением и что этот ее проступок навлек на Кфарийабду целую череду бедствий. И однако всякий раз, когда вы рассказываете о матери Таниоса, она у вас выглядит не иначе как воплощенной невинностью, красотой и грацией, «доверчивым агнцем», вы никогда не осуждаете ее вину и ни разу не упомянули о ее раскаянии.

Джебраила мой гнев, казалось, привел в восхищение, как будто я дал ему повод воспользоваться особой привилегией — встать на защиту этой дамы. Мы сидели с ним в гостиной его старого дома, сложенного из песчаника. Он взял меня за руку и вывел во двор, посреди которого росла сохранившаяся с тех еще времен старая шелковица.

— Окинь взглядом наш Горный край. Его мягкие склоны, потаенные ущелья, его гроты и скалы, ароматные ветерки, переменчивые краски его наряда. Гора прекрасна, словно женщина. Словно Ламиа. И тоже несет свою красоту, как крест.

Безумно желанная, насилуемая, сшибаемая с ног, часто захватываемая, иногда любимая и любящая. Что могут значить под взглядом столетий амурная интрижка, добродетель или рождение незаконного чада? Не более чем ребяческие шалости.

А ты бы, значит, предпочел, чтобы Ламиа прожила неприметно? Останься Рукоз управителем, так бы все и было. И тогда наше селение было бы как вывороченный цикламен: с цветком, засыпанным землей, и обращенными к небу грязными лохмами своего клубня.


«Лохматый клубень» — наименее обидное, наименее беспощадное из тех сравнений, что приходили на ум старцам моего селения, когда они упоминали имя Рукоза. Разумеется, это отвращение не было незаслуженным. Но все же порой оно кажется чрезмерным. В этом человеке, конечно, оставалось немало мерзкого, однако и в нем жила истинная патетика: тщеславие для него оставалось тем же, чем для иных — страсть к игре или алчность, то есть пороком, которому он не мог не предаваться, хотя сам от этого страдал. Можно ли утверждать, будто, когда он предал Таниоса, этот поступок равносилен тому, что совершает заядлый игрок, проматывая сумму, украденную у дорогого ему существа? Нет, так далеко я бы не стал заходить, но тем не менее мне представляется, что когда он окружал юношу заботой, то был не один холодный расчет, ему отчаянно хотелось верить, что Таниос полюбил его и восхищается им.

Если я упоминаю об этой черте его характера, то не затем, чтобы его оправдать — там, где он теперь, ему это уже не нужно, — а потому, что и с поселянами, своими подопечными, он будет вести себя подобным же образом.

Он, само собой, строил всяческие козни, пускался на сделки с совестью, раздавал бакшиш, только бы добиться, чтобы ему доверили управлять владениями поверженного соперника. Но ему не дано было насладиться реваншем, таким долгожданным, подготовленным усилиями стольких лет. Слезы этих людей, что плакали при виде своего униженного сеньора, отравили его радость. В тот день отцу Асмы удалось сохранить надменную позу, но он был больно уязвлен. И дал себе слово завоевать привязанность этой толпы — любыми средствами, и притом как можно быстрее.

Он начал с того, что отменил целование руки, символ феодального высокомерия. Потом велел сообщить поселянам, что до конца года не потребует от них больше ни единого пиастра, даст им «передышку, чтобы они оправились после трудностей последнего времени»; если и есть кое-какие подати, которые надобно выплатить, он сделает это из собственных средств.

Одновременно он решил отремонтировать грозившую обрушиться церковную колокольню и вычистить каменное ложе водоема, что на Плитах. К тому же он взял в привычку всякий раз, когда проезжал через селение, раздавать серебряные монеты в надежде, что тогда его появление станут встречать, приветствуя радостными кликами. Тщетно. Люди склонялись, чтобы подобрать монетку, но, выпрямившись, поворачивались к нему спиной.

Когда в первое воскресенье после того, как пришел к власти, Рукоз заявился в церковь, он считал себя вправе занять устланную коврами скамью, которая до сей поры предназначалась шейху. Но скамья исчезла. Ее убрали заботами кюре, каковой в тот день избрал темой для своей проповеди следующие слова Евангелия: «Ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие»[6].

В этом селении, где присвоение прозвища было равносильно второму крещению, проповедь сия мгновенно возымела последствие… но не то, какого можно было бы ожидать. Рукоза не прозвали «верблюдом» — слишком любили это животное, слишком большое уважение питали к его верности, выносливости, темпераменту, да и к его полезности тоже, а вот замок стали именовать «иглой», о чем я ранее уже упоминал.

То был всего-навсего первый камень настоящей лавины едких, часто жестоких анекдотов.

Вот один из них, который в качестве примера и теперь еще охотно пересказывает Джебраил: «Некий поселянин пришел к Рукозу, умоляя на один день одолжить ему его портрет. Бывший управитель был польщен тем сильнее, что проситель объяснил: при помощи этого портрета он быстро станет зажиточным.

— Каким же образом?

— Я его повешу на стену, люди из селения сразу сбегутся, а я их заставлю платить.

— Платить? За что?

— За оскорбление три пиастра, за плевок — шесть».

Доведенный до отчаяния всеми этими напраслинами, которые исхитрялись выдумывать ему в пику, Рукоз в конце концов отреагировал таким потешным манером, что это, бесспорно, принесло ему больше вреда, чем все насмешки хулителей. Он дал себя убедить, что эти байки не рождаются самопроизвольно, а заговорщики якобы каждый вечер собираются в некоем доме, чтобы измыслить очередную, ту, что завтра станет всеобщим достоянием. И среди этих злодеев присутствует переодетый английский шпион. Хведжа поручил своим людям заполонить и обшарить все селение, но любой ценой обнаружить «мастерскую анекдотов»!

Я бы поклялся, что это не более чем одна из многочисленных побасенок, сочиненных его врагами, хотя, разумеется, самая правдоподобная из них, если бы Надир, которого мудрено заподозрить во враждебности к Рукозу, не упомянул об этом случае как о неопровержимом факте.

«Своим потворством они превратили шейха в капризного тирана, а его преемника свели с ума своей враждебностью.

Он хотел одного: понравиться им и заслужить прощение, он бы все свое состояние раздал, только бы услышать из их уст слова благодарности.

Кончилось тем, что однажды ночью он, напившись пьян, стал метаться по селению в поисках мастерской анекдотов, а вслед ему из всех неосвещенных домов неслись взрывы хохота.

Я покинул селение, чтобы не смеяться с ними вместе их смехом, но настал день, когда мне было суждено заплакать их слезами».

И правда: в отношении людей моего селения к их правителям всегда присутствовало что-то, сбивающее с толку. Чью-то власть они почитали естественной и уместной, чью-то — нет. Толкуя о том, что шейх был законным предводителем, а Рукоз узурпатором, мы только запутали бы вопрос. Не сама по себе продолжительность правления была порукой его законности в глазах моих односельчан, и не в том дело, что они отвергали любые новшества. Но касательно шейха у них было чувство, что он принадлежит им, действует исходя из их желаний, как представитель их страхов и обид, взамен понуждая их терпеть его собственные. Тогда как его соперник повиновался пашам, офицерам, эмиру… Рукоз мог бы раздать им хоть все свое добро. Те же пальцы, что взяли даровую монету, тотчас сложились бы в оскорбительную для дарителя комбинацию.

К тому же бывший управитель подтверждал их самые худшие подозрения. Разве его хозяева не затем повысили его в должности, чтобы он служил им послушнее, чем шейх? Дав ему три жалкие недели отсрочки, эти, если можно так выразиться, заимодавцы пришли к нему сообщить, что пора платить по векселям.

Шейх не пожелал выступить против Сахлейна, Рукоз обещал это сделать — вот Адиль-эфенди и явился с требованием, чтобы он сдержал обещание. Новый хозяин Кфарийабды тогда еще не успел утратить всякую надежду очаровать своих подчиненных и понимал, что, предложив им пойти войной на соседнее селение, дискредитирует себя на веки вечные. Поэтому между ним и офицером произошел следующий обмен отнюдь не любезностями:

— Я еще только начал прибирать к рукам эти земли, подождите, пока моя власть окрепнет! — взмолился Рукоз.

— Твоя власть — это мы!

— В селениях Горного края, если уж начнут сводить счеты, это продолжается из поколения в поколение, ничем не остановишь…

Тут офицер прервал его фразой, которую слово в слово запечатлело честное перо монаха Элиаса:

— Если я и заговариваю с содержателем дома терпимости, то не затем же, чтобы выслушивать разглагольствования о достоинствах девичьей чистоты!

И затем добавил:

— Завтра на рассвете я прибуду сюда с моими людьми. Мы даже не станем пить у тебя кофе. Ты будешь ждать нас снаружи с теми из поселян, кого сможешь привлечь к делу. Мы их пересчитаем, потом решим твою судьбу.


О том, что за сим последовало, «Хроника» повествует так:

«На заре того всеми проклятого дня Адиль-эфенди явился в селение с сорока всадниками, а пехотинцев при нем было еще втрое больше. Они поднялись к замку, где посреди двора их ожидал Рукоз. Его окружали люди из его стражи, тридцать всадников с новенькими ружьями.

Офицер сказал: „Этих я знаю, а где остальные?“.

Тогда Рукоз указал на десятерых (имена шести из них приводятся тут же…), которых ему удалось собрать, соблазнив денежной наградой.

„Значит, это все, что может дать ваше селение, известное своей воинской доблестью?“ — удивился офицер.

И он поклялся принять меры, как только будет покончено с жителями Сахлейна. Потом скомандовал своим солдатам двинуться вперед через сосновый лес, а людям Рукоза следовать за ними.

Ворвавшись в названное селение, они без труда разоружили стражу Саид-бея, убив при этом восемь человек, потом вошли в его замок и дали волю мечам. Владетель Сахлейна получил страшный удар по голове и спустя три дня умер. Его старший сын Кохтан был избит и брошен, поскольку его приняли за мертвеца, но он, как мы увидим впоследствии, выживет. Само селение разграбили, всех там встреченных мужчин убили, женщин обесчестили. Потом насчитали двадцать шесть покойников, как христиан, так и друзов, ибо Саид-бей, будучи человеком доброй воли, тех и этих любил равно, да примет Господь его душу, а кто повинен в раздоре, да будут прокляты на веки вечные».

Рассказывают, что на обратном пути Рукоз якобы снова поделился с офицером своими сомнениями:

— То, что мы сотворили, обернется пожаром, который будет тлеть в Горном крае еще лет сто.

На что его собеседник будто бы ответил:

— Все вы здесь не более чем скорпионы двух пород, и если вы перекусаете друг друга до последнего, мир от этого не обеднеет, совсем напротив.

А потом еще добавил:

— Не будь у нас на пути этого чертова Горного края, наш паша уже сегодня был бы султаном в Истанбуле.

— Такой день настанет, если то будет угодно Господу.

Но Господу, по всей видимости, это было не угодно — или больше не угодно. Чего офицер не мог не сознавать, и разочарование, прозвучавшее в его тоне, как нельзя больше обеспокоило Рукоза. Отец Асмы был готов служить армии оккупантов, но при условии, что победа будет за ней. Если завтра египтяне уберутся вон из Горного края, Адиль-эфенди получит обратно свое место правителя Газы или там Асуана, а он-то, Рукоз? Что будет с ним? В тот день он осознал, что слишком далеко зашел, особенно с этим набегом на Сахлейн, вот уж чего ему никогда не простят.

Как бы то ни было, теперь ему надо было поддерживать добрые отношения со своими покровителями.

— Нынче вечером, Адиль-эфенди, я устрою в замке пир, чтобы отпраздновать победу и почтить ваших людей, которые все как один так доблестно сражались…

— Чтобы мои солдаты перепились и их можно было легко истребить!

— Боже сохрани! Кто осмелится напасть на них?

— Если ты дашь хотя бы одному из моих людей хоть одну каплю арака, я велю тебя вздернуть, как предателя.

— Эфенди, я думал, что мы добрые друзья!

— У меня больше нет времени для дружбы. К тому же у нас никогда не было друзей в этом вашем Горном крае. Ни люди, ни животные, ни деревья, ни скалы к нам не добры. Все враждебно, все нас подстерегает… А теперь послушай меня хорошенько, Рукоз! Я офицер, и я знаю только два слова: «повиновение» или «смерть». Которое из двух выберешь?

— Приказывай, я повинуюсь.

— Нынче вечером люди будут отдыхать. В палатках, поодаль от селения. А завтра мы разоружим всех его жителей, дом за Домом.

— Эти люди не желают вам зла.

— Говорю тебе, это скорпионы, и я не буду спокоен, не убедившись, что они лишены и жала, и яда. В каждом доме ты найдешь и конфискуешь оружие.

— А если его там нет?

— Наш паша сказал, что в этом Горном крае не найдется ни одного дома, где не было бы огнестрельного оружия. Не намекаешь ли ты, что он солгал?

— Нет, конечно, он сказал правду.


На следующее утро, на рассвете, люди Рукоза под весьма бдительным надзором солдат Адиля-эфенди приступили к обыску домов селения. Первым был дом брадобрея Руфаила, расположенный по соседству с Плитами.

Когда в его дверь постучались и потребовали, чтобы он сдал оружие, брадобрей сделал вид, что позабавлен:

— У меня нет другого оружия, кроме моих бритв, я могу принести вам одну из них.

Люди Рукоза хотели войти в дом, чтобы все там обшарить, но их господин, который держался рядом с египетским офицером, подозвал Руфаила, чтобы потолковать с ним. Их окружил народ, люди были повсюду — смотрели из окон, сидели на крышах, настороженно приглядываясь и навострив уши. Рукоз заговорил громким голосом:

— Руфаил, я знаю, что у тебя есть ружье, ступай-ка поищи его, не то раскаешься.

Брадобрей отвечал:

— Я тебе клянусь землей, укрывающей гроб моей матери, что в этом доме оружия нет. Твои люди могут все обыскать.

— Если они примутся обыскивать, они не оставят камня на камне ни от твоего дома, ни от твоей лавочки. Они станут рыться под деревьями твоего сада и под хвостом у твоего петуха. А также и под юбкой у твоей жены. Ты меня понял или хочешь увидеть все это собственными глазами?

Теперь брадобрей перепугался.

— И ты думаешь, что я допущу, чтобы все это случилось, только бы сохранить ружье, которым я и пользоваться-то не умею? Нет у меня никакого оружия, могилой матери клянусь, чем еще мне поклясться, чтобы вы мне поверили?

— Наш господин египетский паша сказал: в каждом доме Предгорья имеется ружье. Думаешь, он соврал?

— Боже меня сохрани! Если он так говорит, это, само собой, правда.

— Тогда послушай меня. Мы сейчас продолжим наши поиски, а к тебе заглянем через четверть часа, чтобы у тебя было время подумать.

Тот все не понимал. Тогда Рукоз сказал громко, чтобы все соседи могли воспользоваться его советом:

— Если у тебя нет ружья, купи его и сдай, тогда мы оставим тебя в покое.

Все вокруг захохотали, мужчины вполголоса, женщины более дерзко, звонко, но Рукоз в ответ только усмехнулся. У него, как говорили в селении, была «оборвана жилка приличия». Один из его подручных, подойдя к брадобрею, предложил продать свое ружье. Двести пиастров.

— Только дай его мне незаряженным, — бросил Руфаил. — Чтобы не было искушения пальнуть в кого-нибудь!

Брадобрей зашел в дом. И вернулся с требуемой суммой, высыпал горку монет. Продавец дал ему ружье подержать, пока пересчитает деньги. Потом кивнул, забрал ружье назад и провозгласил:

— Вот и славно, мы изъяли оружие из этого дома!

Разоружение поселян оказалось таким доходным дельцем, что в последующие дни подобные поборы были затеяны и в соседних селениях, а также в Дайруне, у наиболее зажиточных торговцев.

Тем не менее кое-кто из поселян не желал отдавать ни свое оружие, ни денежки. Таких прозвали ферари, непокорными, а день, когда, проведав, что обыски начнутся со стороны Плит, они с ружьями, саблями и запасом съестного скрылись в чащобах лесистых холмов, оставив дома только женщин, калек и мальчиков младше девяти лет, тот день стали называть йом-эль-ферари.

Сколько их было? Из самой Кфарийабды больше шестидесяти человек да столько же с соседних хуторков. Вскоре они наткнулись на тех, кто еще раньше бежал из Сахлейна (некоторые скрывались уже очень давно); за следующие дни подоспели другие: из Дайруна и прилегающих земель. Они условились помогать друг другу, но предводители у всех были разные, и каждый из беглецов держался своего.

В те дни подобные явления стали происходить в разных уголках Горного края. Не все повстанцы ушли из дома при одинаковых обстоятельствах, но причины, побудившие их к этому, были сопоставимы: гнет, вызванный присутствием египетских войск, поборы, насильственная вербовка в войска, разоружение местных жителей.

К восставшим, как заведено, вскорости нашли дорогу английские и оттоманские агенты, они их снабдили оружием, боеприпасами, деньгами и стали науськивать на солдат паши и его союзника эмира, желая подпортить жизнь этим последним. Они заверяли, что европейские державы не долго будут оставлять их один на один с египтянами.

Время от времени распространялись слухи о неминуемом прибытии английского флота. И повстанцы Горного края, исполнившись надежды, складывали руки козырьком, чтобы зорче вглядеться в морскую даль.

III

Таниос долгие месяцы не получал никаких вестей из селения, ни от тюремщиков его, ни от бунтарей. Но события, потрясающие Левант, незамедлительно давали пищу разговорам в Лондоне, в Париже, в Вене, равно как в Каире и Истанбуле. А также, само собой, и в Фамагусте, на постоялом дворе, на торговых улочках, в кафе у грека. Решающее сражение, по-видимому, уже началось, притом, как и предсказывал лорд Понсонби, разворачивалось оно именно в Предгорье. Равно как и на запертом им Побережье, между Библом и Тиром.

Европейские державы наконец решились послать свою артиллерию и войска, чтобы положить предел притязаниям вице-короля Египта, чью армию постоянно изводили сотни повстанческих банд.

Молодой человек прекрасно знал, на чьей стороне его симпатии. В иные дни его охватывало желание пересечь пролив, раздобыть себе оружие и ввязаться в драку вместе с повстанцами. Против египтян? В глубине души он прежде всего желал бороться с эмиром. С тем, чьи посланцы обманули Гериоса, чтобы предать его казни. Фахима и Селима, вот кого ему особенно хотелось бы держать на мушке своего ружья. Да, об этом он грезил в своих снах. И сжимал кулаки. Тогда образ повешенного Гериоса снова представал перед его взором. Сон оборачивался кошмаром пробуждения, отвращение превозмогало ярость. И борьбы он жаждал с каждым днем все меньше. Уже ни о чем не думал, кроме одного: уехать. В противоположном направлении. На запад. В Геную, Марсель, Бристоль. И еще того дальше, в Америку.

Меж двух миров, Таниос? Вернее сказать, меж двух путей отмщения. Одна месть — кровная, другая — презрение. Раздираемый надвое, он оставался где был — в Фамагусте, подле Тамар. Их мечтания сплетались между собой, как их тела. Тамар, его подруга по заблуждению, его чужеземная сестра.

И в то же время он не переставал жадно ожидать возвращения преподобного Столтона. Но весточка пришла только в начале лета, принес ее мистер Овсепян, сообщивший, что пастор непременно заедет мимоходом на Кипр, чтобы повидать его. Три месяца спустя он и впрямь прибыл на остров. В Лимасол. Таниос; предупрежденный переводчиком, поспешил туда же и ждал его. Это было 15 октября 1840 года, три недели спустя Таниос-кишк станет героем легенды. Актером короткой драмы, действующим лицом тайны.


Сначала они вновь обрели друг друга в Лимасоле, в огромном поместье на морском берегу, резиденции британского негоцианта. Если посмотреть со стороны, оазис покоя. Но внутри кипучая суета, настоящий проходной двор. Моряки, офицеры в двурогих шляпах и треуголках, оружие, сапоги, бутылки со спиртным. Припомнив некоторые английские пьесы, читанные прежде, Таниос почувствовал себя так, будто забрел по ошибке в театральные кулисы в самый разгар репетиции.

Его проводили в кабинет, прокуренный, но укромный. Там был пастор в компании еще шестерых субъектов, сидевших вокруг овального стола. Все были одеты по-европейски, хотя один из них, по всей видимости, являлся высокопоставленным турком. Таниос немедленно сообразил, что все это эмиссары мировых держав.

Столтон вскочил с места, подбежал к нему и по-отечески расцеловал. Дипломаты ограничились тем, что приветствовали вновь прибывшего едва заметным кивком и продолжили беседу, причем голоса их стали потише, а дымные клубы, что они выпускали из своих трубок, погуще. Исключение составлял лишь один: он поднялся с места и, широко улыбаясь, протянул руку.

Таниосу потребовалось несколько секунд, чтобы узнать его. Этот человек успел отпустить густую русую бороду, впрочем, несколько растрепанную, и при всей элегантности костюма и манер изрядно сквернословил. Ричард Вуд. Тот самый, которого жители селения нарекли «английским консулом», когда он таковым еще не был, однако с тех пор он продвинулся еще гораздо дальше, стал истинным мастером английской политической интриги, агентом-виртуозом, шпионским «Байроном Горного края», незримым предводителем повстанцев, их поставщиком золота, оружия и вдохновляющих обещаний.

Таниос не встречал его с того самого дня, когда он заявился в замок Кфарийабды, нагруженный дарами, он еще тогда преподнес ему серебряную чернильницу, а Рааду — ружье.

— Мы уже встречались четыре-пять лет назад…

— Разумеется, — учтиво подтвердил Таниос.

Но взгляд его затуманился от тягостных воспоминаний.

— Мой приезд в селение нашего юного друга останется самым удивительным впечатлением, выпавшим на мою долю, когда я впервые посетил Горный край.

Это объяснение Вуд предназначал для своих коллег, причем он перешел на французский, что для дипломата, несомненно, дело самое обычное, но в данных обстоятельствах это выглядело несколько курьезно, ведь из всех великих держав Европы в их собрании не была представлена только Франция.

Таниос спрашивал себя, что делает среди этих людей пастор Столтон. И чего ради он настоял, чтобы его встреча с воспитанником произошла в их присутствии? Юноша ждал, что тот отведет его в сторонку и все объяснит. Но не пастор, а Вуд предложил ему немного прогуляться по аллеям сада.

Пейзаж создавал подходящий фон для доверительной беседы. Пальмы, по-военному выстроившись в две шеренги, тянулись до самого моря. Между его синевой и зеленью травы не было обычной границы цвета желтой охры.

— Вы, конечно, знаете, что британские суда стоят на рейде у Бейрута и получили приказ подвергать городские укрепления бомбардировке всякий раз, когда в этом возникнет надобность. Войска с других судов только что высадились на берег у Нахр-эль-Кальба, там британские, австрийские и турецкие части. Мы надеялись, что вице-король Мехмет-Али учтет наши предупреждения, но, видимо, он не принял их всерьез или мнит, будто способен нам противостоять. Он заблуждается, и французы не прибегут ему на помощь.

Вуд говорил по-английски, но местные названия произносил так, как они звучат на языке жителей Горного края.

— Я счел уместным в первую очередь упомянуть о тех военных действиях, которые разворачиваются в настоящее время. Но ими все не ограничивается. Акция, производимая европейскими союзными державами, имеет много других аспектов, юридических и дипломатических, которые потребуют многих месяцев подробного обсуждения. Один из этих аспектов имеет касательство к вам, Таниос.

Юноша не осмелился издать ни звука в знак согласия, так он боялся, что это сон и он проснется прежде, чем узнает, к чему клонит собеседник.

— Речь идет о некоей задаче, причем, должен сказать, отнюдь не самой легкой, которую в настоящий момент мы поставили перед собой и условились о том, что нам нужно содействие кого-либо из сынов Горного края, душевно нам сочувствующего и готового к тому, чтобы в назначенное время и в нужном месте исполнить некую роль. Прошу прощения, что вынужден выражаться столь загадочно, и, когда мы выйдем в открытое море, даю слово объясниться отчетливее. А сейчас для меня главное вам сообщить, что наш выбор пал на вас. Такое решение объясняется тем, что вы овладели нашим языком, что мы оба, пастор и я, знаем вас и ценим, и, наконец, случаю было угодно, чтобы вы оказались на Кипре, так что нам с вами по пути… Не стану от вас скрывать, что у меня были сомнения. Не из-за убийства патриарха — всем известно, что вы в нем неповинны, а из-за участи, постигшей вашего отца. То, что вам предстоит исполнить, по своему конечному смыслу будет согласоваться с вашей законной потребностью… ну, скажем, воздаяния. Однако во время исполнения данной миссии вам придется забыть о своих личных предубеждениях. Вы можете обещать мне это? И если да, готовы ли вы отправиться в путь вместе с нами?

Взглядом и скупым кивком Таниос выразил согласие. Вуд принял это к сведению, протянул ему руку, и они скрепили договор мужественным пожатием.

— Теперь я должен вам признаться, что у пастора в силу присущей ему щепетильности также есть некоторые колебания. Когда мы вернемся в кабинет, он захочет побеседовать с вами наедине, дабы просить всесторонне взвесить наше предложение, прежде чем принимать его. Как по-вашему, могу я быть уверен, что после подобного обдумывания решение ваше останется прежним?

Постановка вопроса показалась Таниосу забавной, он рассмеялся от всего сердца, и этот чертов ирландец тоже.

— Я еду с вами, — сказал наконец молодой человек, подавив смех и согнав с лица улыбку, дабы придать своему заявлению некоторую торжественность.

— Я очень рад. Но, должен вам сказать, нисколько не удивлен. Я научился понимать Предгорье и его людей. H.M.S.[7] «Отважный» прибудет через два часа. Если у вас в Фамагусте остались дела или какой-нибудь невыплаченный долг, только скажите мне, и наш друг Овсепян пошлет кого-нибудь, чтобы все уладить.

Таниосу не нужно было ничего ни возвращать, ни платить. Вся его казна неизменно хранилась у него в поясе, за комнату он еженедельно платил вперед. У него не было никого и ничего, кроме Тамар. Он ей обещал, что они уедут вместе, и вот теперь этот внезапный отъезд, они даже проститься не смогут.

И юноша дал себе клятву, что скоро вернется в Фамагусту, придет на постоялый двор, взбежит на верхний этаж и постучится в дверь — два коротких удара, потом еще два… Будет ли она еще там, откроет ли ему?


В ту же самую пору, может быть, даже в тот самый либо на следующий день, пожар опустошил большой сосновый лес, попутно спалив три десятка домов на окраине нашего селения и на соседних хуторах. Был момент, когда думали, что и замок под угрозой, Рукоз уже приготовился выбираться оттуда с людьми и имуществом, но вдруг поднялся юго-западный ветер и погнал пламя вспять на уже опаленные земли.

Одно свидетельство того бедствия сохранилось до наших дней — лысый склон холма, на котором никогда больше не пробьется ни единый живой росток; в книгах и воспоминаниях тоже встречаются отголоски тех давних бедствий и споров о них.

Всю жизнь мне в селении толковали о большом пожаре, который произошел «когда-то», «в старину», но лишь пустившись в разыскания с целью восстановить историю Таниоса, я узнал, когда в точности произошли эти события и что послужило их причиной.

Весь сентябрь месяц те молодые люди из Кфарийабды, которые ушли в леса, не потерпев конфискации оружия, совершали дерзкие набеги на селение. Некоторые возвращались к своим близким, чтобы разжиться провизией, а двое или трое даже осмеливались важно прогуливаться перед церковью и на Плитах.

Теперь египетские войска по всему Горному краю чувствовали себя более или менее на осадном положении, а кое-где уже беспорядочно отступали, но в Кфарийабде и ее окрестностях командующий Адиль-эфенди умудрялся держать ситуацию в руках. Поэтому он решил расквитаться с непокорными. Его солдаты устремились в лес. Со стороны повстанцев, оттуда, где чаща была особенно густой, раздалось несколько ружейных выстрелов, и войско ринулось в том направлении.

Непокорных было всего-навсего около пятнадцати человек, но они рассредоточились, потом по знаку, о котором договорились заранее, подожгли лес в нескольких местах сразу, да так, чтобы перекрыть все пути отступления. Пламя очень быстро распространялось по высушенным кустам, взбиралось по стволам деревьев. А поскольку бой разразился в разгаре дня, солдатам требовалось время, чтобы определить, где именно горит. Когда же до них наконец дошло, что их заманили в ловушку, вокруг уже стояла стена огня.

Пожар распространялся одновременно и в глубь леса, сжимая кольцо вокруг войска, и в направлении селения. В самой Кфарийабде у жителей было время спастись бегством, но некоторые соседние хуторки, отдельно стоящие фермы тоже попали в кольцо огня. По свидетельству «Хроники» монаха Элиаса, среди жителей оказалось с полсотни мертвецов, а солдаты потеряли десятка три.

Засим последовала полемика. Можно ли признать за повстанцами право ради того, чтобы поймать в свою сеть оккупантов, столь пренебрежительно отнестись к жизни поселян, к участи их домов и даже дорогого для них леса? Считать ли этих пятнадцать ферари героями? Кто они, отважные бойцы за правое дело или безмозглые забияки? Без сомнения, они были и тем, и другим разом: преступными бойцами за справедливость, безответственными героями…

Говорят, отсветы огня багровели там в течение четырех дней, а черное облако и две недели спустя еще висело над местом, где свершилась драма.

Его можно было увидеть издалека, без сомнения, и с английских кораблей, дрейфовавших неподалеку от берега. Это тем более вероятно, что из селения суда его величества можно было разглядеть весьма отчетливо, да и пальбу их пушек по укреплениям Бейрута — каковые от имени вице-короля Египта защищал Сулейман-паша Французский (понимай: де Сэв) — несколькими днями раньше было хорошо слышно.


Так, стало быть, Таниос мог увидеть тот дым? Я этого не думаю, ведь «Отважному» надо было держать курс прямиком к Сайде, по отношению к Кфарийабде это куда южнее.

Из тех лиц, что держали совет в Лимасоле, на борту находились только английские представители во главе с Вудом да турок, тоже со свитой, прочие дипломаты отправились в какие-то другие места назначения. Что касается пастора Столтона, он после продолжительной беседы со своим воспитанником предпочел сесть на другой английский корабль, направлявшийся в Бейрут, дабы по возможности прямым путем достичь Сахлейна: он торопился в свою школу, чтобы после годового перерыва поскорее возобновить занятия.

Вуд дождался, пока они выйдут в открытое море, и лишь затем взялся сообщить Таниосу, какая задача будет на него возложена.

— Нам нужно будет отправиться во дворец и повидать эмира.

Юноша крепился, но все же почувствовал, что колени у него слабеют. Однако он сохранил хорошую мину и, внимательный, молчаливый, продолжал слушать.

— Союзные державы решили, что эмир должен быть отрешен от власти. По крайности в том случае, если он откажется порвать с египтянами и присоединиться к коалиции. Но последнее маловероятно, мы его уже осторожно прощупали. Стало быть, мы должны уведомить его о том, что он низложен, и о нашем решении отправить его в изгнание.

— Куда именно?

— В этом отношении слово за ним. Вы предоставите ему выбор. Разумеется, в известных пределах…

Таниосу показалось, что он ослышался. Неужели Вуд в самом деле сказал «вы»?

— Между представителями союзных держав было условлено, что о принятом решении эмир должен узнать из уст одного из своих подданных. Дабы избежать лишних обид, желательно, чтобы это был, подобно ему, христианин. Оставалось только выбрать, кто именно…

Держите, вот текст, который вам надо будет перевести. Чтобы потом прочитать в его присутствии.

Таниос ушел, стал бродить по палубе один, ветер бил ему в лицо. Что еще за новую дикую шутку хочет сыграть с ним судьба? Он, бежавший из страны, спасаясь от ужасного эмира, он, чей отец казнен по его приказу, теперь направляется во дворец Бейтеддина, чтобы возвестить тирану о том, что его ждет изгнание! Ему, Таниосу, в свои девятнадцать лет надо предстать перед эмиром с его длинной седой бородой, с его лохматыми бровями, и сказать властителю, перед которым вот уже полвека трепещет весь Горный край от поселян до шейхов: «Мне поручено выгнать вас прочь из дворца!»

«Я дрожу уже здесь, на английском корабле. Что же со мной будет, когда я окажусь с ним лицом к лицу?»


Когда корабль причалил в Сайде, город находился в полном смятении. Египтяне ушли, но их противники еще не заняли их место. Рынки закрылись, торговцы боялись грабежей, да и жители редко высовывали нос на улицу. Появление «Отважного» было воспринято как исключительно важное событие. Выходцы из-за границы вместе со своими консулами, сановники в тюрбанах, все то, что осталось от властей, и немалая часть простых горожан — все сбежались, чтобы встретить делегацию. И когда оттоманский дипломат объяснил, что они здесь не для того, чтобы прибрать город к рукам, что они всего лишь завернули сюда по пути в Бейтеддин, многие, похоже, были разочарованы.

Присутствие молодого человека с седыми волосами, по всей видимости, здешнего уроженца, не осталось незамеченным, тем паче что он шагал в окружении представителей союзных властей как равный, с высоко поднятой головой. Все вообразили, что это предводитель повстанцев, и его юный возраст только увеличивал восхищение, с которым теперь взирали на него.

В Сайде они высадились в послеполуденный час, а ночь провели в резиденции представителя английского консульства, расположенной на вершине холма, что возвышался над городом и его морской цитаделью. По просьбе Вуда Таниосу раздобыли новую одежду вроде той, что в этих краях обычно носили знатные персоны: шаровары, белую шелковую рубаху, алый вышитый жилет, колпак землистого цвета, зато с черным шарфом, который полагалось накручивать поверх.

На следующий день они пустились в путь и добрались береговой дорогой до реки Дамур, где сделали остановку, сменили упряжь, потом горными тропами направились к Бейтеддину.

IV

В эмирском дворце пахло разгромом. Его аркады еще хранили холодное величие, но мулы доверху общипали деревца в парке. Посетители стали редки, в коридорах царило безмолвие. Делегацию встретили сановники из эмирского дивана. Они были предупредительны, поскольку знали, что имеют дело с представителями союзных правительств, но держались со скорбным достоинством.

У Таниоса создавалось впечатление, будто он сделался невидимкой. Никто к нему не обращался, никто не просил его соблаговолить последовать за ним. Но когда он зашагал за Вудом, едва не наступая ему на пятки, никто и не предложил ему держаться в отдалении. Два его спутника по временам обменивались то взглядом, то парой слов, с ним — никто. Было похоже, будто и они его знать не знают. Может быть, ему следовало одеться по-другому, в европейском стиле. Теперь он сам себе казался ряженым в этой горской одежде, какую носил всегда, да и люди, встречавшиеся им по дороге, в большинстве были одеты так же. Но разве его роль в делегации посланцев союзных держав не состояла именно в том, чтобы создать видимость представителя страны, перерядившись в ее наряд, говоря на ее языке?

Посланец Оттоманской империи шел впереди всех, облеченный правом внушать опасливое почтение: султаны стали хозяевами Горного края более трех столетий назад, и если вице-король Египта ненадолго их потеснил, то ныне, по всей видимости, власть возвратится к ним: чтобы убедиться в том окончательно, достаточно посмотреть, какими подобострастными поклонами встречают этого господина.

Однако и вокруг другого эмиссара суеты было не меньше. Англия, по всеобщему мнению, являлась первой среди членов союзной коалиции, а Вуд, сверх того, и сам по себе пользовался авторитетом.

Высокопоставленный придворный сановник, который от самого крыльца шел рядом с турком, пригласил его к себе в кабинет отведать кофе, пока эмир готовится принять гостей. Другой сановник таким же образом предложил Вуду посетить другой кабинет. И тут они оба почти одновременно исчезли. Таниос напрягся. Встревоженный, нахмуренный, в растерянности. Но тут третий чиновник, рангом пониже (да какая разница), приблизился и просил соблаговолить последовать за ним. Польщенный тем, что к нему впервые проявляют интерес, он поспешил по коридору вслед за этим человеком и очутился в маленьком кабинетике, где через минуту уже сидел один с горячей чашкой в руке.

Предполагая, что, видимо, такова процедура всех официальных визитов, он принялся смаковать свой кофе, втягивая его с шумом по обычаю поселян, как вдруг дверь отворилась, и на пороге появился человек, столкнуться с которым он боялся больше всего на свете. Короче, вошел Селим.

Таниос вскочил с места, расплескав половину кофе. Ему хотелось броситься наутек по коридорам, вопя что есть мочи: «Мистер Вуд! Мистер Вуд!» — как во сне, спасаясь от кошмара! Но что-то — то ли ужас, то ли чувство собственного достоинства — пригвоздило его к месту.

А тот ухмыльнулся по-котовьи:

— Значит, ты в конце концов решился покинуть свой остров и навестить наш прекрасный край.

Таниос переступил с ноги на ногу раз, потом другой. Возможно ли, чтобы он в свой черед тоже угодил в ловушку?

— Твой бедный отец! Он стоял там, где ты сейчас, в точности на том же месте. И я велел принести ему кофе, такой же, как этот, что ты пьешь сейчас.

Ноги уже не держали Таниоса. Все это не могло быть реальностью. Однако же как предположить, что делегаты от европейской коалиции, английский корабль, торжественная встреча в Сайде — только комедия, разыгранная затем, чтобы заманить его в сети! Даже подумать смешно, он это понимал, снова и снова повторял себе. Но ему было страшно, нижняя челюсть у него прыгала, да и сознание колебалось и мерцало.

— Сядь, — обронил Селим.

Он сел. Тяжело плюхнулся. И только после этого взглянул на дверь. Там стоял на страже солдат, удрать бы ему не удалось.


Как только Таниос уселся, Селим без единого объяснительного слова вышел через единственную дверь, а второй солдат, напротив, вошел — можно было подумать, что это брат-близнец первого: те же усы, те же мощные квадратные плечи, тот же кинжал за поясом — обнаженный.

Взгляд Таниоса задержался на нем лишь на миг. Потом он засунул руку во внутренний карман своего жилета, чтобы достать текст, который на корабле так прилежно переводил с английского и вскоре должен был «зачитать». Он порылся в кармане. Еще раз пошарил. Встал. Стал хлопать себя по груди, по бокам, по спине, даже ноги прощупал до самых каблуков. Ни следа документа.

Тут уж он вконец потерял голову. Как будто эта бумага придавала реальность его миссии, а ее исчезновение превращало все в чистую иллюзию. Он разразился проклятиями, завертелся на месте, стал расстегивать пуговицы… Солдаты разглядывали его, упершись ладонями в свои широкие пояса.

Потом дверь отворилась, появился Селим, держа в руках пожелтевшую влажную бумагу, свернутую трубочкой.

— Я нашел это в коридоре, ты ее обронил.

Таниос стремительно протянул руку. Этот детский жест, схвативший пригоршню воздуха, вызвал только презрительную усмешку. Как же он мог потерять эту бумагу? Или, может быть, Селим держал у себя на службе агентов с особо проворными пальцами?

— Я пришел от нашего эмира. Я сказал ему, кто ты и при каких обстоятельствах мы познакомились. Он отвечал: за убийство патриарха мы воздали, как должно, и более не питаем враждебности к семье виновного. Скажи этому молодому человеку, что он может уйти из этого дворца так же свободно, как вошел.

Таниос заключил (прав ли он был или нет — не нам судить), что Селим намеревался его арестовать, но его господин этому воспрепятствовал.

— Наш эмир проглядел этот текст, я ему показал. Полагаю, что переводил его ты и тебе же поручено прочитать это в его присутствии.

Таниос кивнул, без меры счастливый оттого, что в нем опять видят не сына приговоренного, а члена делегации.

— Нам, наверное, пора идти на эту встречу, — сказал он, поправляя свой колпак и делая шаг к двери.

Солдаты и не подумали расступиться, чтобы пропустить его, а Селим по-прежнему держал бумагу в руке.

— Там есть фраза, которая обеспокоила нашего эмира. Я ему обещал ее подправить.

— Об этом надо говорить с мистером Вудом.

Но его собеседник словно бы и не слышал этого замечания. Он подошел к письменному столу, уселся на подушку и развернул документ:

— Там, где у тебя сказано, что «он должен удалиться в изгнание», звучит жестковато, ты не находишь?

— Этот текст писал не я, — настаивал молодой человек, — я только переводчик.

— Наш эмир примет во внимание лишь те слова, которые услышит из твоих уст. Если ты легонько подправишь свой текст, он будет тебе за это признателен. Если же нет, тут уж я ни за что не ручаюсь.

Оба солдата одновременно откашлялись.

— Иди сядь подле меня, Таниос, так тебе будет удобнее писать.

Юноша повиновался и даже позволил вложить перо ему в руку.

— После слов «он должен удалиться в изгнание» ты присовокупишь: «в любую страну по своему выбору».

Таниос поневоле исполнил это.

Пока он дописывал последнее слово, Селим похлопывал его по плечу:

— Вот увидишь, англичанин даже и не заметит.


Затем он приказал солдатам проводить его в переднюю эмира. Там был Вуд, довольно раздраженный.

— Где вас носит, Таниос, вы заставляете себя ждать!

Понизив голос, он добавил:

— Я уже беспокоился, не бросили ли вас в какую-нибудь темницу!

— Я встретил знакомого.

— По-моему, у вас ошалелый вид. Вы по крайней мере удосужились перечитать свою речь?

Таниос засунул злополучную бумагу за пояс, как солдаты — свои кинжалы. Сверху она округло топорщилась, словно рукоять, и он сжал ее левой рукой. А снизу сплющилась.

— Вам потребуется отвага, чтобы прочитать ее в присутствии этого чертова старикана. Все время старайтесь держать в памяти, что он побежден, а вы обращаетесь к нему от имени победителей. Если вы можете испытывать по отношению к нему какое-либо чувство, пусть это будет сострадание. Не гнев и не страх. Только сочувствие.

Ободренный этими словами Таниос уже более твердым шагом вступил в меджлис, просторную залу со множеством ниш и ярко расписанными стенами, с широкими голубыми, белыми и желтыми выступами между каннелюрами. Эмир по-турецки восседал на маленьком возвышении, попыхивал длинной трубкой, меж тем как само наргиле располагалось на полу, на серебряном блюде. Вуд, за ним Таниос, потом турецкий эмиссар приветствовали его издали, коснувшись лба ладонью, а затем приложив ее к сердцу и слегка поклонившись.

Властитель Горного края притронулся к верху живота и чуть-чуть приподнял руку в ответ на их приветствие. Ему шел семьдесят четвертый год, а его царствованию — пятьдесят первый. Однако ни в его чертах, ни в речи ничто не свидетельствовало об усталости. Он жестом предложил дипломатам два табурета, для этой цели поставленные перед ним. Потом небрежно указал Таниосу на ковер, расстеленный у его ног между ним и англичанином. И юноше не оставалось ничего иного, как преклонить колени под взглядом владыки, все еще обжигающим из-под кустистых бровей. В этих глазах Таниос увидел ледяную враждебность — вероятно, эмир злился, что он приветствовал его издали, стоя, на манер иностранных сановников, вместо того чтобы поцеловать ему руку, как принято в этой стране.

Встревожившись, Таниос оглянулся на Вуда, но тот его успокоил, ободряюще кивнув своей бородой.


После череды изъявлений вежливости британец перешел к сути вопроса. Сперва по-арабски, на местном диалекте. Но эмир наклонил голову, навострил ухо, сощурил глаза. Вуд понял, что его речь непонятна, и тотчас безо всякого перехода, если не считать легкого покашливания, перешел на английский. Таниос понял, что ему придется переводить.

— Представители коалиции долго совещались, обсуждая судьбу Горного края и его грядущее. Все по достоинству оценили порядок и благоденствие, долгие годы царившие на этих землях под мудрым управлением вашего высочества. Тем не менее они не могли не выразить своего неодобрения той поддержки, которую ваши приближенные оказывали действиям вице-короля Египта. Но если хотя бы ныне, с запозданием, вы ясно и определенно выразите намерение встать на сторону Великой Порты и одобрить решения соединенных сил коалиции, мы готовы возвратить вам свое доверие и укрепить основания вашей власти.

Таниос ожидал, что эмир приободрится, увидев, что ему все еще предоставляется выбор. Но когда перевел последнюю фразу, заметил, что взгляд старца помрачнел еще более, чем в ту первую минуту, когда он только вошел и прочел в глазах владетеля Предгорья глубокую тоску, но тогда ведь он думал, что его судьба уже решена окончательно и не дано выбирать ничего, кроме места своего изгнания.

Он пристально глядел на Таниоса, и тому пришлось потупиться.

— Сколько тебе лет, мой мальчик?

— Девятнадцать.

— Трех моих внуков, примерно твоих ровесников, удерживают в лагере паши, как и еще нескольких членов моей семьи.

Он говорил тихим голосом, как будто между ними происходила доверительная беседа. Но сделал Таниосу знак, что эти слова надлежит перевести. Что и было исполнено. Вуд, слушая, несколько раз кивнул, между тем как оттоманский эмиссар остался совершенно невозмутимым.

Эмир продолжал, слегка возвысив голос:

— Порядок и благоденствие царили в Горном крае до той поры, пока вокруг был мир. Но когда одни великие ополчаются на других, наши решения более от нас не зависят. Тогда мы тщимся умерить амбиции одной стороны, отвратить нерасположение другой. В продолжение семи лет войска паши заполоняли всю страну вокруг этого жилища, а подчас и в его стенах. В иные моменты власть моя простиралась не дальше, чем этот ковер у меня под ногами.

Я же непрестанно старался сохранить этот дом, чтобы в день, когда распря великих закончится, почтенные люди, подобные вам, могли найти в Предгорье кого-то, с кем возможны переговоры… Но по-видимому, для вас этого недостаточно.

В страшных глазах мелькнули слезы, Таниос видел это, да и его собственный взгляд затуманился. Разве Вуд не сказал, что он может испытывать сострадание? Но его долг не поддаваться слабости…

Эмир в первый раз затянулся из своей длинной трубки, потом медленно выпустил клуб дыма к высокому потолку.

— Я могу объявить о своем нейтралитете в этой распре, которая близится к концу, и призвать моих подданных не препятствовать действиям коалиции. И молиться о том, чтобы Всевышний ниспослал долгие дни владыке нашему султану.

Вуд как будто заинтересовался таким компромиссом. Он посовещался с турком, но тот отверг его недвусмысленным жестом и резким тоном заявил по-арабски:

— Молитвы о долголетии нашего владыки готов возносить даже египетский паша! Время для проволочек истекло! Эмир выступал против нас в течение семи лет, так пусть по крайности примет нашу сторону в течение семи дней. Просить его отозвать своих людей из лагеря египтян и поставить под наши знамена — неужели это чрезмерные притязания?

— Мои внуки были бы сейчас здесь, с нами, если бы за ними еще оставалось право идти, куда им угодно.


Эмир безнадежно махнул рукой, и Вуд заключил, что вопрос исчерпан.

— Коль скоро его высочество не может дать нам по данному поводу удовлетворительного ответа, боюсь, что мы вынуждены будем официально уведомить его о решении, принятом соединенными силами коалиции. Наш юный друг перевел этот документ, и ему же поручено прочесть его.

Таниос счел необходимым встать и принять позу и тон заправского чтеца.

— «Представители великих держав… собравшись в Лондоне, а затем в Истанбуле… после подробного рассмотрения… должен удалиться в изгнание…»

Добравшись до спорной фразы, он запнулся было, но лишь на краткий миг. А потом прочел с исправлением, что навязал ему Селим.

Услышав «в любую страну по собственному выбору», оттоманский эмиссар вздрогнул и с видом человека, чьим доверием злоупотребили, уставился на Таниоса, потом на Вуда. А когда чтение было закончено, вопросил тоном, исполненным весьма серьезного предупреждения:

— Куда же намерен отправиться эмир?

— Мне нужно подумать, посоветоваться с близкими.

— Мое правительство настаивает, чтобы эта деталь была прояснена незамедлительно, без малейшей отсрочки.

Чувствуя, что напряжение растет, эмир поспешил ответить:

— Я выбираю Париж.

— Париж?! Об этом даже речи не может быть! И я уверен, что мистер Вуд того же мнения.

— Да, в самом деле. Было условленно, что ни Франция, ни Египет не могут стать местом изгнания.

— Тогда пусть будет Рим, — сказал эмир тоном, дающим понять, что это уж самый последний из мыслимых компромиссов.

— Боюсь, что и это невозможно, — как бы извиняясь, заметил Вуд. — Поймите: правительства, которые мы здесь представляем, предпочитают, чтобы это было на подвластных им территориях.

— Если таково их решение, я уступаю.

Он на минуту призадумался:

— Стало быть, я еду в Вену!

— Вена также исключается. — С этими словами турок встал, будто собрался уходить. — Мы победители, нам и решать. Вы отправитесь в Истанбул, и там с вами будут обходиться сообразно вашему рангу.

Тут он сделал два шага к выходу.

Истанбул, его-то эмир и хотел избежать, любой ценой. Вся затея Селима имела одну цель: не дать ему попасть в руки своих злейших врагов. Позже, когда все поуспокоится, он съездит туда, облобызает полу султана и вымолит прощение. Но если он там окажется прямо сейчас, у него для начала отберут все его добро, а затем велят придушить.

Таниос увидел в его взгляде смертный ужас. Это произвело в душе юноши смятение или, быть может, надобно сказать иначе — странный сдвиг.

Вот перед ним этот старец, чья длинная седая борода, брови, губы и особенно глаза вдруг заслонили ему все и вся, этот ужасный, но сейчас напуганный, беззащитный человек. И в то же время юноша подумал о Гериосе, какое у него было лицо на пороге неизбежной смерти. В голове у Таниоса что-то внезапно спуталось, он перестал сознавать, тот ли это старик, по чьему приказанию повешен его отец, или он — другая жертва казни, то ли перед ним человек, вложивший веревку в руки палача, то ли эта веревка накинута на его собственную шею.

В этот миг замешательства эмир наклонился к нему и придушенным голосом прохрипел:

— Скажи хоть слово, сын мой!

«И тогда, — повествует „Хроника“, — услыхав эти слова униженного старика, сын Кфарийабды отбросил прочь жажду мщения, как если бы она уже была утолена сторицей, и громко заявил: „Его высочество мог бы отправиться на Мальту!“»


Почему он подумал о Мальте? Наверняка потому, что пастор Столтон, который долгое время жил на этом острове, часто рассказывал о нем.

Вуд тотчас ухватился за этот совет, тем охотнее, что Мальта с начала века являлась частью британских владений. И турок, припертый к стене, в конце концов тоже одобрил его, правда, не без досадливой гримасы: идея отнюдь не привела его в восторг, но Англия была Душой коалиции, и он не рискнул затевать спор, который мог совсем не понравиться высокому начальству.

«Эмир не показал, до какой степени у него отлегло от сердца, опасаясь, как бы султанский посланец не вздумал изменить свое решение, но его взор, устремленный на дитя Кфарийабды, выразил удивление и благодарность».

Загрузка...