Сказание о Железном Волке

Г. Немченко «ПАМЯТНИК ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ II, СООРУЖЕННЫЙ В ОЗНАМЕНОВАНИЕ ПОКОРЕНИЯ КАВКАЗА В УРОЧИЩЕ МАМРЮК-ОГОЙ…»

Я переводил роман Юнуса Чуяко о Кавказской войне, работа подходила к концу, но нам с ним не хватало этой поездки — на то самое место, где в 1861 году, летом, император Александр II встречался с абадзехскими старшинами, с адыгским воинством.

За станицей Новосвободной — называлась она раньше Царская — когда переехали через обмелевший к осени Фарс, дорога пошла все в гору и в гору, и вскорости, преодолев долгий и пологий тягун, мы оказались на просторной равнине — ее хорошо было видать даже из машины. А какою она открылась, когда вылезли и хорошенько огляделись!

Широкое и длинное плоскогорье слегка — вроде бы только для того, чтобы видны были его контуры — приподнималось над местностью, а дальше, за окружавшими его со всех сторон низинами, снова возвышались покатые холмы, кое-где крытые кустарником, либо меченые купами серых, сбросивших лист деревьев, уходили все вдаль и вдаль, но было ясное ощущение, что за голубой дымкой над ними должна возвышаться цепочка снеговых гор с острыми ледяными пиками… Видны они были в тот день?

Императору со свитой? Черкесским джигитам?

«Тут стоял его бюст, — сказал Юнус, когда мы остановились в нескольких шагах от пролома, бывшего когда-то входом в часовню. — Когда я приезжал сюда лет пятнадцать назад, ни стволов от пушек, ни цепей между ними — ничего этого, конечно, уже не было, не было головы, но плечи с эполетами, грудь еще оставались на постаменте — т-такая бронза, еще и тогда сверкала. Теперь снесли… варвары!»

Внутри развалин рос занесенный когда-то птицами шиповник, краснели одинокие плоды на высоком и тонком кизиловом деревце…

Через пролом в противоположной стене вышли к неубранному полю: высокие, один к одному, давно сухие подсолнухи стояли с опущенными к земле крупными шляпками, и вид у них был такой, словно перед этим кто-то их в чем-то укорил, и в общем смущении все они дружно понурили головы.

«Варвар этот Александр! — вдруг громко сказал Юнус, и голос у него дрогнул. — Т-такой народ погубить… разметать по белому свету! Тут как раз они и собирались тогда, где сейчас подсолнухи. На этом месте!»

Он тоже абадзех, Юнус… Так и стоит тут до сих пор?

Среди них. Уже невидимых.

Или ту кровавую жатву и, в самом деле, можно было предотвратить?

Ведь стоило им сказать только слово, всего лишь единственное слово… Но народ так и не смог его вымолвить: да.

Народ ли?

Или, как и теперь, громко говорит кто-то один, а расплачиваться по-прежнему приходится всем.

«Мы не можем обойтись без Черного моря. И я предлагаю вам дать согласие на прокладку через ваши земли трех дорог к Черному морю: к Анапе, Новороссийску и Туапсе. Казна моя выплатит за это вознаграждение тем аулам, которым придется переселиться с территории, отведенной под эти дороги.

Вы должны признать подданство русского царя, но это не лишит вас самобытности: будете жить и управляться по своим адатам, сохраните неприкосновенность религии, никто не будет вмешиваться в ваши дела».

Над понурым, давно потерявшим цвет полем из конца в конец носились то припадающие совсем низко к подсолнухам, а то скачками взмывающие вверх серые воробьиные стаи, но они не оживляли его — придавали сиротства.

Россия не могла позволить себе отступления: слишком далеко все зашло. Уже два века жила к тому времени под ее защитой христианская Грузия, к России жались единоверцы армяне и осетины, за полудружеской, так полностью и не поддавшейся исламу Кабардой, среди чеченцев, как на острие ножа, продолжали селиться гребенские да терские казаки… Не стесненное природными границами врастание друг в дружку длилось тут уже половину, если не все тысячелетие… при чем тут, и правда, эти — сидящая на своем дальнем острове, но распустившая щупальца по всему миру Англия и таскающая для нее каштаны из огня заморская Турция?

Но как, как должно было поступить им, нам всем, чтобы душевный мой друг не глядел сейчас с тоской в ту сторону, где за перевалом, ведущим в Абхазию, плескалось Черное море и откуда вновь неслись выстрелы… Отголоски той войны? Или всего лишь — ее продолжение? Или начало так старательно разжигаемой новой: доселе еще невиданной?

«Царское слово крепкое, и я торжественно заявляю, что эти мои слова тоже будут святы и нерушимы».

Это говорилось глаза в глаза.

Но поверили приносившим слухи чужеземным лазутчикам…

Солнце над нами словно прибавило света — раздвинулась осенняя даль, ярче стала и выше сделалась прозрачная, без единого облачка синь. Неизвестно откуда в душе явилось предчувствие тонкого журавлиного клика, и я невольно задрал голову: пролетят в самом деле?.. Или над этими долинами всегда чуть слышно звучат похожие на журавлиный клик тревожные голоса покинувших родину махаджиров?

Странно вообще-то: в дни стотридцатилетия окончания Кавказской войны никто потом в Москве не написал об этой поляне, никто не вспоминал об этой встрече — пожалуй, и в самом деле предначертавшей грозный ход мировой истории.

Конечно же? этот мемориальный, как бы сказали нынче, комплекс — окаймленный стволами замолкших, скованных его высочайшею волей пушек, бюст императора и часовня за ним — должен был воплощать в себе военную и духовную мощь единой и неделимой России… Где это нынче все?

Черкесы слишком хорошо понимали, что именно стоит показать денно и нощно ищущему над Кавказом власти русскому царю и выбрали для этого удивительное место, которому, убежден, еще предстоит стать одним из центров паломничества… Есть на земле такие точки, откуда далеко видать не только в смысле географическом. Черкесские старейшины, назначавшие встречу императору именно здесь независимо от исхода переговоров, одним только своим выбором, завещали это место всем будущим насельникам: для размышлений о вечной красоте мира и непрочности бытия человеческого.

…В нем было много символов, и кто-то нынче находил бы в памятнике одно, другой — иное.

Но среди прочих, не сомневаюсь, был бы и этот: каменная твердость черкесского характера. Отвага.

Которых так пока не хватает тихо распродающей себя нынче России.