ДАНИЯ

ХАНС КРИСТИАН АНДЕРСЕН

КАПЛЯ ВОДЫ

Вы, конечно, видали увеличительное стекло — круглое, выпуклое, через которое все вещи кажутся во сто раз больше, чем они на самом деле? Если через него поглядеть на каплю воды, взятую где-нибудь из пруда, то увидишь тысячи диковинных зверюшек, которых вообще никогда не видно в воде, хотя они там, конечно, есть. Смотришь на каплю такой воды, а перед тобой, ни дать ни взять, целая тарелка живых креветок, которые прыгают, копошатся, хлопочут, откусывают друг у друга то переднюю ножку, то заднюю, то тут уголок, то там кончик и при этом радуются и веселятся по-своему!



Жил-был один старик, которого все звали Копун Хлопотун, — такое уж у него было имя. Он вечно копался и хлопотал над всякой вещью, желая извлечь из неё все, что только вообще можно, а нельзя было достигнуть этого простым путем — прибегал к колдовству.

Вот сидит он раз да смотрит через увеличительное стекло на каплю воды, взятую прямо из лужи. Батюшки мои, как эти зверюшки копошились и хлопотали тут! Их были тысячи, и все они прыгали, скакали, кусались, щипались и пожирали друг друга.

— Но ведь это отвратительно! — вскричал старый Копун Хлопотун. — Нельзя ли их как-нибудь умиротворить, ввести у них порядок, чтобы всякий знал свое место и свои права?

Думал-думал старик, а все ничего придумать не мог. Пришлось прибегнуть к колдовству.

— Надо их окрасить, чтобы они больше бросались в глаза! — сказал он и чуть капнул на них какою-то жидкостью, вроде красного вина; но это было не вино, а ведьмина кровь самого первого сорта. Все диковинные зверюшки вдруг приняли красноватый оттенок, и каплю воды можно было теперь принять за целый город, кишевший голыми дикарями.

— Что у тебя тут? — спросил старика другой колдун, без имени, — этим-то он как раз и отличался.

— А вот угадай! — отозвался Копун Хлопотун. — Угадаешь — я подарю тебе эту штуку. Но угадать не так-то легко, если не знаешь, в чем дело!

Колдун без имени поглядел в увеличительное стекло. Право, перед ним был целый город, кишевший людьми, но все они бегали нагишом! Ужас что такое! А еще ужаснее было то, что они немилосердно толкались, щипались, кусались и рвали друг друга в клочья! Кто был внизу — непременно выбивался наверх, кто был наверху — попадал вниз.

— Гляди, гляди! Вон у того нога длиннее моей! Долой её! А вот у этого крошечная шишка за ухом, крошечная, невинная шишка, но ему от неё больно, так пусть будет еще больнее!

И они кусали беднягу, рвали на части и пожирали за то, что у него была крошечная шишка. Смотрят, кто-нибудь сидит себе смирно, как красная девица, никого не трогает, лишь бы и его не трогали, так нет, давай его тормошить, таскать, теребить, пока от него не останется и следа!

— Ужасно забавно! — сказал колдун без имени.

— Ну а что это такое, по-твоему? Можешь угадать? — спросил Копун Хлопотун.

— Тут и угадывать нечего! Сразу видно! — отвечал тот. — Это Копенгаген или другой какой-нибудь большой город, они все ведь похожи один на другой!.. Это большой город!

— Это капля воды из лужи! — промолвил Копун Хлопотун.

ВОРОТНИЧОК

Жил-был щеголь; у него только и было за душой, что сапожная подставка, гребенка да еще чудеснейший щегольской воротничок. Вот о воротничке-то и пойдет речь.

Воротничок уже довольно пожил на свете и стал подумывать о женитьбе. Случилось ему раз попасть в стирку вместе с чулочною подвязкой.

— Ах! — сказал воротничок. — Что за грация, что за нежность и миловидность! Никогда не видал ничего подобного! Позвольте узнать ваше имя?

— Ах, нет-нет! — отвечала подвязка.

— А где вы, собственно, изволите пребывать?

Но подвязка была очень застенчива, вопрос показался ей нескромным, и она молчала.

— Вы, вероятно, завязка? — продолжал воротничок. — Вроде тесемки, которая стягивает платье на талии? Да-да, я вижу, милая барышня, что вы служите и для красы и для пользы.

— Пожалуйста, не заводите со мной разговоров! — сказала подвязка. — Я, кажется, не давала вам никакого повода!

— Ваша красота — достаточный повод! — сказал воротничок.

— Ах, сделайте одолжение, держитесь подальше! — вскричала подвязка. — Вы на вид настоящий мужчина!

— Как же, я ведь щеголь! — сказал воротничок. — У меня есть сапожная подставка и гребенка!

И совсем неправда. Эти вещи принадлежали не ему, а его господину; воротничок просто хвастался.

— Подальше, подальше! — сказала подвязка. — Я не привыкла к такому обращению!

— Недотрога! — сказал воротничок.

Тут его взяли из корыта, выстирали, накрахмалили, высушили на солнце и положили на гладильную доску. Появился горячий утюг.

— Сударыня! — сказал воротничок утюжной плитке. — Прелестная вдовушка! Я пылаю! Со мной происходит какое-то превращение! Я сгораю! Вы прожигаете меня насквозь! Ух!.. Вашу руку и сердце!

— Ах ты рвань! — сказала утюжная плитка и гордо проехалась по воротничку. Она воображала себя локомотивом, который тащит за собой по рельсам вагоны. — Рвань! — повторила она.

Воротничок немножко пообтрепался по краям, и явились ножницы подровнять их.

— О! — воскликнул воротничок. — Вы, должно быть, прима-балерина? Вы так чудесно вытягиваете ножки! Ничего подобного не видывал! Кто из людей может сравниться с вами? Вы бесподобны!

— Знаем! — сказали ножницы.

— Вы достойны быть графиней! — продолжал воротничок. — Я владею только барином-щеголем, сапожною подставкой и гребенкой… Ах, будь у меня графство…

— Он сватается? — вскричали ножницы и, осердясь, с размаху так резнули воротничок, что совершенно искалечили его.

Пришлось его бросить.

— Остается присвататься к гребенке! — сказал воротничок. — Удивительно, как сохранились ваши зубки, барышня!.. А вы никогда не думали о замужестве?

— Как же! — сказала гребенка. — Я уже невеста! Выхожу за сапожную подставку!

— Невеста! — воскликнул воротничок.

Теперь ему не за кого было свататься, и он стал презирать всякое сватовство.

Время шло, и воротничок попал наконец с прочим тряпьем на бумажную фабрику. Тут собралось большое тряпичное общество; тонкие тряпки держались, как и подобает, подальше от грубых. У каждой нашлось о чем порассказать, у воротничка, конечно, больше всех: он был страшный хвастун.

— У меня было пропасть невест! — тараторил он. — Так и бегали за мной. Еще бы! Подкрахмаленный, я выглядел таким франтом! У меня даже были собственные сапожная подставка и гребенка, хотя я никогда и не пользовался ими. Посмотрели бы вы на меня, когда я лежал, бывало, на боку! Никогда не забыть мне моей первой невесты — подвязки! Она была такая тонкая, нежная, мягкая! Она бросилась из-за меня в лохань! Была тоже одна вдовушка; она дошла просто до белого каления!.. Но я оставил её, и она почернела с горя! Еще была первая танцовщица; это она ранила меня, видите? Бедовая была! Моя собственная гребенка тоже любила меня до того, что порастеряла от тоски все свои зубы! Вообще, немало у меня было разных приключений!..

Но больше всего мне жаль подвязку, то бишь — завязку, которая бросилась из-за меня в лохань. Да, много у меня кое-чего на совести!.. Пора, пора мне стать белою бумагою!

Желание его сбылось: все тряпье стало белою бумагой, а воротничок — как раз вот этим самым листом, на котором напечатана его история, — так он был наказан за свое хвастовство. И нам тоже не мешает быть осторожнее: как знать? Может быть, и нам придется в конце концов попасть в тряпье да стать белою бумагой, на которой напечатают нашу собственную историю, и вот пойдешь разносить по белу свету всю подноготную о самом себе!

ПРЕДКИ ПТИЧНИЦЫ ГРЕТЫ

Птичница Грета жила в новом нарядном домике, выстроенном для уток и кур на господском дворе, — одна среди птиц.

Стоял домик там же, где некогда высилась старинная рыцарская усадьба с башнями, с зубчатым фасадом, с крепостными рвами и подъемным мостом. А рядом была дремучая чаща; когда-то здесь был сад, тянувшийся до самого озера, которое теперь превратилось в большое болото. Над вековыми деревьями кружили, каркали и галдели несметные стаи ворон, грачей и галок; хотя по ним и палили, но их становилось не меньше, а скорее больше. Слышно их было даже в птичнике, а в птичнике сидела старая Грета, и утята лазали по её деревянным башмакам. Птичница Грета знала каждую курицу, каждую утку с той самой поры, как они вылупились из яйца; она гордилась своими курами и утками, гордилась и нарядным домиком, выстроенным для них. В комнатке у неё было чисто и опрятно, этого требовала сама госпожа, хозяйка птичника; она часто наведывалась сюда вместе со своими важными и знатными гостями и показывала им «курино-утиную казарму», как она выражалась.

В комнатке у Греты стояли и платяной шкаф, и кресло, и даже комод, а на нем начищенная до блеска медная дощечка с единственным выгравированным на ней словом-«Груббе». А имя это и было как раз именем старинного дворянского рода, обитавшего некогда в прежнем господском доме.

Медную дощечку нашли, когда здесь копали, и пономарь сказал, что она и гроша ломаного не стоит, только что память о старине. Пономарь знал все про здешние места и про старину: навычитывал он об этом из книг, да и в столе у него лежала уйма разных записей. Весьма был сведущ пономарь, но самая старая из ворон знала, пожалуй, побольше его и орала об этом повсюду на своем наречии, да ведь наречие то было воронье; а как ни учен был пономарь, а по-вороньи не понимал.

Летом, в жару, случалось, над болотом к вечеру поднимался густой туман, словно озеро разливалось до тех самых старых деревьев, над которыми летали грачи, вороны и галки. Так было еще, когда тут жил рыцарь Груббе [1] и когда стоял старинный дом с толстыми кирпичными стенами. Собаку держали тогда на такой длинной цепи, что иной раз она выбегала и за ворота; в господские покои из башни вела мощенная камнем галерея. Окна в доме были узкие, стекла мелкие, даже в большой зале, где устраивались танцы. Правда, никто не мог припомнить, чтобы при последнем Груббе там танцевали, хотя в зале лежал старый барабан, оставшийся еще с прежних времен. Стоял здесь и резной шкаф искусной работы, в нем хранились луковицы редкостных цветов, потому что госпожа Груббе любила садовничать: сажала деревья и разводила всякую зелень. А муж её предпочитал ездить на охоту и стрелять волков да кабанов; и всегда его сопровождала маленькая дочка Мария [2]. Пяти лет от роду она уже гордо восседала на лошади и бойко поглядывала вокруг большущими черными глазами. Ей нравилось разгонять плеткой собак, хотя отец предпочитал, чтобы она разгоняла крестьянских мальчишек, которые сбегались поглазеть на господ.

У крестьянина, который жил в землянке рядом с господской усадьбой, был сын Сёрен, ровесник благородной барышни; он был мастер лазать по деревьям, и Мария вечно заставляла его таскать ей птичьи гнезда. Птицы орали во всю мочь, а как-то раз одна, покрупнее, клюнула его чуть повыше глаза, кровь так и хлынула, и все испугались, как бы вместе с кровью не вытек глаз, но обошлось. Мария Груббе звала мальчика «мой Сёрен»; милость то была немалая, — пригодилась эта милость как-то и отцу Сёрена, бедняку Йону. Однажды он в чем-то провинился и в наказание должен был ехать верхом на деревянной кобыле [3], стоявшей во дворе.

Спиной кобыле служила одна-единственная острая узенькая дощечка, а ногами — четыре деревянные подпорки; верхом на этой кобыле и поехал Йон, а чтобы ему не слишком удобно сиделось, к ногам его привязали кирпичи. Лицо крестьянина страдальчески сморщилось. Сёрен стал плакать и умолять маленькую Марию заступиться за его отца; она велела сейчас же спустить Йона с кобылы, а когда её не послушались, затопала ногами и так рванула своего отца за рукав, что рукав лопнул. Уж если Мария чего хотела, так хотела, и она умела добиться своего. Йона отпустили.

Тут подошла к ним госпожа Груббе, погладила дочку по головке и ласково на неё посмотрела; Мария так и не поняла — за что.

Ей больше хотелось пойти к охотничьим собакам, чем гулять с матерью, и та одна отправилась в сад и спустилась вниз, к озеру, на котором цвели водяные лилии — кувшинки и кубышки; над водой колыхались дудки камыша и белокрыльник.

Госпожа Груббе залюбовалась свежестью пышных цветов.

— Какая благодать! — сказала она.

В саду росло редкое по тем временам дерево, которое она сама посадила; называлось оно «кровавый бук» и казалось среди других деревьев мавром — листья на нем были совсем бурые. Кровавому буку нужно было жариться на припеке, в тени он стал бы таким же зеленым, как и другие деревья, и оттого утратил бы свою необычайность. На могучих каштанах, в кустарнике, в высокой траве — всюду гнездилось великое множество птиц. Птицы будто знали, что в саду им не опасно, что тут никто не посмеет палить по ним из ружья.

Но вот появилась маленькая Мария вместе с Сёреном — он, как мы знаем, умел лазать на деревья, разорять птичьи гнезда и доставать из них яйца и пушистых, неоперившихся птенчиков. Заметались испуганные, растревоженные птицы, и малые и большие. Запищали в траве чибисы, загалдели на высоких деревьях грачи, вороны и галки, они кричали, каркали и вопили без умолку — таким криком и поныне еще кричит весь их пернатый род.

— Что же вы делаете, дети! — ужаснулась кроткая госпожа. — Это же безбожно!

Сёрен смутился, а благородная барышня сперва опустила было глаза, но тут же угрюмо буркнула:

— Отец разрешает!

— Прочь отсюда! Прочь! — закричали огромные черные птицы и улетели, но на другой день все-таки вернулись — ведь здесь был их дом.

А тихая, кроткая госпожа недолго прожила в своем доме. Господь призвал её к себе, и там, на небесах, она оказалась куда более дома, нежели в здешней усадьбе. Торжественно звонили колокола, когда тело её везли в церковь, а глаза бедняков наполнились слезами — она была так добра к ним.

С тех пор как она умерла, некому стало заботиться о её посадках, и сад заглох.

Говорили, будто господин Груббе — человек крутой, но дочка, как ни была она молода, умела укротить его нрав: рассмешит отца и добьется своего. Было ей уже двенадцать лет; рослая, сильная, она смело смотрела своими черными глазищами людям в лицо, скакала верхом, как мужчина, а стреляла из ружья, как заправский охотник.

Приехали тут в их края высокие гости, самые знатные люди в стране, — молодой король и его сводный брат и верный друг Ульрик Фредерик Гюльденлёве [4]; вздумалось им поохотиться на кабанов и погостить денек в замке господина Груббе.

За столом Гюльденлёве сидел рядом с Марией Груббе; обхватив её голову, он наградил девочку поцелуем, словно она была ему сестрой. Она же в ответ наградила его шлепком по губам и сказала, что терпеть его не может. Все рассмеялись, будто это невесть какая приятная шутка.

Может, и в самом деле её слова пришлись ему по вкусу, потому что пять лет спустя, когда Марии минуло семнадцать, прискакал гонец с грамотой: господин Гюльденлёве просил руки благородной барышни. То-то!

— Он самый знатный и блестящий кавалер во всем королевстве! — сказал господин Груббе. — Нечего тут ломаться.

— Не больно-то он мне нравится, — ответила Мария Груббе, но ломаться не стала и не отказала самому знатному человеку в стране, наперснику самого короля.

Серебряная утварь, шерстяная одежда и белье, столовое и постельное, были отправлены в Копенгаген морем; сама Мария доехала туда посуху за десять дней. То ли ветра попутного не было, то ли вовсе стояло безветрие, но только приданое пришло в Копенгаген лишь четыре месяца спустя, когда госпожи Гюльденлёве уж и след простыл.

— Лучше спать на грубой холстине, чем на его шелковой постели! — сказала она. — Лучше ходить босиком по дорогам, чем разъезжать с ним в карете!

Поздним ноябрьским вечером в город Орхус приехали две женщины: то были жена господина Гюльденлёве Мария Груббе со своею служанкой; прибыли они верхом из Вейле, а туда приплыли из Копенгагена на корабле. Они въехали в обнесенную каменными стенами усадьбу господина Груббе. Неприветливо принял беглянок рыцарь. Встретил дочку грубой бранью, но каморку для ночлега всё же отвел; наутро накормил её пивной похлебкой с черным хлебом, но застольные его речи не были вкусной похлебке под стать. Крутой нрав отца обернулся против дочери, а она к этому не привыкла; Мария и сама была не из кротких и не осталась перед отцом в долгу — как аукнется, так и откликнется! Со злостью и ненавистью вспоминала она о своем супруге, о том, с кем не пожелала дольше жить, — для этого она слишком добродетельна и честна.

Так минул год, и радости он не принес. Случалось отцу с дочерью меж собой и злым словом перемолвиться, а это уж последнее дело. Злые слова до добра не доведут. Кто знает, чем бы все это кончилось!

— Не жить нам с тобой под одной крышей! — сказал наконец отец. — Отправляйся в нашу старую усадьбу, да гляди держи язык за зубами, не то сплетен не оберешься.

На том они и расстались: она переехала со своей служанкой в старый дом, где родилась и выросла, где в церковном склепе покоилась тихая и кроткая госпожа, её мать; в доме жил старый пастух — вот и вся челядь. В покоях повсюду висела паутина, черная, отяжелевшая от пыли, в саду все росло как попало, хмель и вьюнок соткали густые сети меж деревьями и кустарниками; цикута да крапива заполонили весь сад. Кровавый бук затенили густые заросли, и листья его сделались такими же зелеными, как листья других, обычных деревьев — пришел конец его красе! Грачи, вороны и галки несметными стаями кружили над макушками могучих каштанов; они так каркали и галдели, будто хотели поведать друг другу великую новость:

— Вернулась та девчонка, которая заставляла разорять наши гнезда и красть яйца и птенцов. А воришка, который их доставал, лазает теперь на голое, безлистое дерево, карабкается на самую верхушку мачт, а если что не так, ему задают трепку!

Эту историю поведал уже в наши дни пономарь; он вычитал её в забытых старых книгах и рукописях; вместе с другими преданиями в его столе хранилась и история Марии Груббе.

— Судьба то вознесет, то низвергнет, так уж повелось на этом свете, — говаривал он. — Диву даешься, слушая такие истории!

Давайте и мы послушаем о том, что сталось с Марией Груббе, да не забудем при этом и про птичницу Грету, что сидит в своем нарядном птичнике в наши дни на том месте, где в прежние дни сиживала в своей усадьбе Мария Груббе, только нрав у Марии был совсем не таков, как у старой птичницы Греты.

Минула зима, минули весна и лето, снова настала ветреная осенняя пора с холодными и сырыми морскими туманами. Скучно, одиноко жилось в здешней усадьбе.

Как-то взяла Мария Груббе ружье и отправилась на вересковую пустошь; она стреляла зайцев да лис, стреляла всякую птицу, какая только попадалась. На пустоши ей не раз встречался знатный дворянин Палле Дюре [5] из усадьбы Нёрребек; он тоже бродил там с ружьем да собаками. Рослый и сильный, он всегда похвалялся своими доблестями, когда ему случалось беседовать с Марией. Он-де мерился силами с покойным владельцем усадьбы Эгескоу [6], что на острове Фюн, господином Брокенхюсом, о подвигах которого и поныне идет молва. По его примеру и Палле Дюре велел подвесить у себя в воротах на железной цепи охотничий рог; въезжая верхом в усадьбу, он хватался за цепь, подтягивался вместе с лошадью и трубил в рог.

— Приезжайте сами посмотреть, госпожа Мария! — приглашал он. — Увидите, в Нёрребеке воздух свежий!

Когда она приехала к нему в усадьбу, нигде не записано, но на подсвечниках в нёрребекской церкви прежде можно было прочитать, что они дарованы Палле Дюре и Марией Груббе из усадьбы Нёрребек.

Палле Дюре был детина дюжий и сильный, всасывал он в себя спиртное, как губка, пил, как бездонная бочка, которую никак не налить до краев, храпел, как стадо свиней, а лицо у него было красное и распаренное.

— Бесстыжий, как боров, шкодливый, точно кот, — говорила о муже госпожа Палле Дюре, дочь господина Груббе.

Жизнь с Палле ей вскоре надоела, и уж лучше от этого им не стало.

Однажды в усадьбе накрыли на стол, да только кушанья простыли: Палле Дюре охотился за лисицами, а госпожу, сколько ни искали, так и не нашли. Палле Дюре вернулся домой среди ночи. Госпожа Дюре не вернулась ни в ночь, ни наутро. Она покинула усадьбу Нёрребек, уехала не попрощавшись.

Погода стояла ненастная, серая; дул холодный ветер, стая черных птиц с карканьем кружилась над головой Марии, но даже птицы не так были бесприютны, как она.

Сначала Мария отправилась на юг и заехала в самую Неметчину — несколько золотых перстней с самоцветами были обращены там в деньги; оттуда она направилась на восток, потом снова, повернула на запад. Жила она без цели, враждуя с целым миром, даже с богом — столь жалкой и слабой стала её душа; а вскоре таким же сделалось и её тело’; она едва волочила ноги. Чибис взметнулся со своей кочки, когда Мария, падая на землю, чуть не задавила его.

— Чюв! Чюв! Ах ты, воровка! — пискнул чибис — чибисы всегда так пищат.

Мария никогда не присваивала добра ближнего своего, но еще маленькой девочкой заставляла разорять гнезда, доставать с болотных кочек и деревьев птичьи яйца и птенцов; об этом она теперь вспомнила.

С того места, где лежала Мария, видны были прибрежные дюны; там жили рыбаки, но она так ослабла, что добраться туда уже не могла. Большие белые береговые чайки кружились над ней и кричали так же, как дома над садом кричали, бывало, грачи, вороны и галки. Птицы подлетали к ней совсем близко, ей почудилось, что они из белых стали черными, как смола, в глазах у неё потемнело, будто наступила ночь.

Очнувшись, она почувствовала, что кто-то поднял её и несет; она лежала на руках у рослого и сильного малого. Она взглянула на его обросшее бородой лицо, над глазом у него был шрам, который пополам рассек его бровь. Отнес он её, такую несчастную, на шхуну, а там шкипер наградил его за доброе дело грубой бранью.

На другой день шхуна подняла паруса и ушла в море. Мария Груббе на берег не высадилась; стало быть, и она отправилась в плавание. Но ведь потом она вернулась? Вернуться-то вернулась, да вот только когда и куда?

И об этом мог бы поведать пономарь, и всю эту необычайную историю он придумал не сам, а вычитал её из достоверного источника, из одной старой книги, которую мы с вами можем взять да прочесть.

Датский сочинитель Людвиг Хольберг[7], написавший столько замечательных книг и забавных комедий, в которых словно живые предстают перед нами его век и люди того времени, рассказал в своих письмах о Марии Груббе и о том, где и на каких дорогах свела его с нею судьба. Историю эту стоит послушать, а слушая её, мы не забудем и про птичницу Грету, что сидит в своем нарядном птичнике по-прежнему веселая и всем довольная.

Шхуна подняла паруса и ушла в море, а на ней уплыла Мария Груббе: на этом мы остановились.

Минули годы и еще годы.

Настал 1711 год, в Копенгагене свирепствовала чума. Королева Дании уехала на родину в Германию, король тоже покинул свою столицу, да и все, кто мог, бежали из города. Старались выбраться из Копенгагена и студенты, даже те, кто жил на казенном коште. Наконец и последний студент, дольше всех задержавшийся в так называемой «Борховской» коллегии [8], что рядом с Регенсен [9], тоже собрался уехать из города. Захватив ранец, набитый больше книжками да записями, чем платьем, он в два часа ночи вышел на улицу. Сырой, промозглый туман окутал город; на улице не было ни души, а кругом на всех дворах и воротах были понаставлены кресты; в этих домах либо буйствовала чума, либо все уже перемерли. Пустынной была и более широкая, извилистая Чёдманнергаде [10] — так тогда называлась улица, ведущая от Круглой башни [11] к королевскому дворцу [12]. Мимо прогромыхали большие похоронные дроги, груженные трупами; возчик щелкал кнутом, лошади неслись во весь опор. Молодой студент поднес к носу латунную коробочку, в которой лежала пропитанная спиртом губка, и глубоко вдохнул острый запах.

Из погребка в одном из переулков неслись громкое пение и дикий хохот горожан, бражничавших там ночь напролет; они старались забыть, что чума притаилась за дверью и не успеешь оглянуться, как она и тебя швырнет на дроги вместе с другими мертвецами. Студент направился к причалам возле Дворцового моста, где пришвартовалось несколько маленьких суденышек; одно из них как раз выбирало якорь, торопясь отчалить от зачумленного города.

— Коли, бог даст, будем живы да дождемся попутного ветра, пойдем в Грёнсунн [13] к Фальстеру, — сказал шкипер и спросил студента, желавшего отправиться с ними, как его зовут.

— Людвиг Хольберг, — назвался студент.

Это имя прозвучало тогда, как и всякое другое, ничем не примечательное, теперь-то оно — одно из самых славных имен в Дании; а в ту пору Хольберг был молодым, никому не известным студентом.

Шхуна миновала дворец. Еще не забрезжил рассвет, как она вышла в открытое море. Налетел легкий ветерок, паруса надулись, молодой студент сел лицом навстречу свежему ветру и заснул; пожалуй, он поступил не очень-то благоразумно.

А уже на третье утро шхуна бросила якорь у Фальстера.

— Не знаете ли вы, кто за небольшую плату пустит постояльца? — спросил корабельщика Хольберг.

— Пожалуй, вам лучше всего пойти к паромщице на перевозе Буррехюс, — ответил шкипер. — Коли захотите быть пообходительней, зовите её матушкой Сёрен Сёренсен Мёллер. Но смотрите, не будьте больно учтивы, а то ей и осерчать недолго. Муж-то её взят под стражу за какое-то злодейство, паром она водит сама, и ручищи у неё здоровенные.

Студент подхватил свой ранец и отправился к сторожке паромщицы. Дверь была не заперта, ручка легко поддалась, и он вошел в комнату с каменным полом, в убранстве которой самым примечательным была постель — широкая деревенская лавка, накрытая огромным, сшитым из шкур одеялом.

Белая наседка с выводком цыплят, привязанная к лавке, опрокинула плошку с водой, и вода разлилась по полу. Ни в этой, ни в соседней комнате не было ни души, если не считать младенца в люльке. Но вот показался паром, в нем сидел человек, закутанный с ног до головы в широкий плащ с капюшоном, под которым мудрено было разобрать, мужчина это или женщина. Паром пристал к берегу.

Вскоре в комнату вошла женщина, еще видная собой, осанистая; из-под черных бровей гордо смотрели черные плаза. Это и была матушка Сёрен — паромщица; грачи, вороны и галки выкрикнули бы, впрочем, другое, более знакомое нам имя.

Глядела она угрюмо и была не очень-то щедра на слова, но все же сговорилась со студентом, что берет его в дом нахлебником до тех пор, покуда в Копенгагене не кончится мор.

Из ближнего городка в сторожку паромщицы частенько заглядывали то один, то другой честный горожанин. Заглядывали и Франц Ножовщик с Сивертом Таможенником [14]; они выпивали в сторожке по кружке пива и толковали с молодым студентом; человек он был понятливый и, по их словам, дело свое разумел — читал по-гречески, по-латыни и знал всякие ученые премудрости.

— Чем меньше знаешь, тем легче тягаться с жизнью, — заметила как-то матушка Сёрен.

— Вам-то трудненько достается! — сказал ей однажды Хольберг, глядя, как она стирает белье в едком щелоке и сама колет дрова.

— А это уж моя забота! — сказала она.

— Вы что, с малых лет так надрываетесь?

— Неужто по рукам не видать? — сказала она, показывая ему свои маленькие, сильные руки, хотя и огрубевшие и с обгрызенными ногтями. — Попробуйте прочитайте по рукам. Читать-то вы мастер!

Под Рождество поднялись сильные вьюги; мороз крепчал; и ветер дул сердито, словно собирался плеснуть в лицо царской водкой. Матушку Сёрен не страшила никакая погода, только, бывало, в плащ поплотней завернется да капюшон на самые брови надвинет. Уже в полдень в сторожке совсем стемнело. Подбросив в очаг хвороста и торфа, она принялась подшивать подошвы к чулкам, — сапожничать на острове было некому. Под вечер она разговорилась со студентом и вообще стала куда словоохотливее, чем было в её обычае; речь зашла о её муже.

— Он ненароком убил одного шкипера из Драгёра[15], и за это теперь ему вышел приговор — три года каторжных работ в кандалах на Хольме. Он ведь простой матрос, и поблажки ему ждать неоткуда, все будет по закону.

— Закон для всех один, и для знати тоже, — возразил Хольберг.

— Это по-вашему так! — сказала матушка Сёрен и помолчала, глядя в огонь; потом снова повела разговор. — А вы слышали о Кае Люкке[16]? Как он повелел снести у себя одну из церквей? Так вот, когда пастор Мадс всячески поносил его за это с церковной кафедры, Люкке повелел заковать пастора в кандалы, предал суду и приговорил его своею властью к отсечению головы, которую господину Мадсу тут же и отрубили; это вам не убийство ненароком, это куда хуже, а меж тем Кай Люкке как был тогда вольной птицей, так и остался.

— По тем временам и суд! — сказал Хольберг. — Зато теперь все переменилось.

— Рассказывайте сказки дуракам! — ответила матушка Сёрен.

Она поднялась и пошла в соседнюю горницу, где лежал её ребенок — девчонка, как она её называла. Хозяйка прибрала там и уложила ребенка поудобней, потом постелила студенту на лавке; меховое одеяло она отдала ему, он быстрее зябнул, чем она, хоть и родился в Норвегии.

Новогоднее утро выдалось на редкость ясное и солнечное, стоял мороз, да такой крепкий, что снег смерзся, затвердел и по нему можно было ходить, как по ледяному насту. Колокола в городе зазвонили к обедне. Студент Хольберг завернулся в грубый шерстяной плащ и собрался в город.

Над перевозом Буррехюс, галдя и каркая, кружили грачи, вороны и галки; их громкий крик заглушал даже звон колоколов. Матушка Сёрен, выйдя из сторожки, набивала латунный котел снегом, чтобы потом растопить его на огне и приготовить питьевую воду; поглядела она на птиц, снующих над её головой, и задумалась о чем-то своем.

Студент Хольберг отправился в церковь; дорога туда вела мимо дома Сиверта Таможенника, что стоял у городских ворот, и на обратном пути его пригласили отведать пивной похлебки с патокой и имбирем; речь зашла о матушке Сёрен, но Таможенник мало что знал о ней, да и немногие, верно, знали больше. Знал он только, что она не здешняя, не с Фальстера, что когда-то, видно, жила в достатке, что муж её — простой матрос, горяч нравом, застрелил шкипера из Драгёра.

— Он и старуху свою поколачивает, а она его все равно защищает.

— Я бы такого обращения терпеть не стала, — сказала жена Таможенника. — Я ведь тоже не из простых! Мой отец был королевским чулочником.

— То-то и замужем вы за королевским чиновником, — сказал Хольберг и учтиво откланялся.

Вот подошел и вечер, а в новогодний вечер чтут память трех восточных царей [17], пришедших на поклонение младенцу Иисусу. Матушка Сёрен поставила перед Хольбергом и зажгла «свечу трех царей» [18], то есть, попросту говоря, подсвечник с тремя огарками, которые сама вылила из сала.

— Каждому мужу — по свечке, — сказал Хольберг.

— Каждому мужу? — переспросила женщина, пристально глядя на него.

— Ну да, каждому из трех мудрых восточных мужей! — пояснил Хольберг.

— Вон что! — сказала она и надолго умолкла.

Но в тот праздничный вечер студенту всё же удалось вызнать у неё побольше, чем прежде.

— Вы горячо любите своего супруга, — сказал Хольберг матушке Сёрен. — А вон ведь люди говорят, будто он вас, что ни день, обижает.

— А это их не касается! — ответила она. — Били бы меня в детстве так, мне бы это, может, пошло на пользу, ну а теперь мне это, видать, за грехи наказание. А сколько он мне добра сделал, про то знаю я одна. — С этими словами она выпрямилась. — Когда я валялась хворая на открытой всем ветрам пустоши и никому-то не было до меня дела, разве что грачам да воронам, которым хотелось меня заклевать, он на руках отнес меня на шхуну, и в награду досталась ему за такой улов грубая брань. Я не из хворых, вот и оправилась. У всякого свои обычаи, и у Сёрена — свои; клячу по узде не судят. С ним мне жилось куда веселей, чем с тем, кого называли самым обходительным и самым знатным из всех королевских подданных. Я ведь побывала замужем за наместником Гюльденлёве, королевским сводным братом; потом вышла за Палле Дюре. Оба друг дружки стоили, всяк по-своему, а я — по-моему! Заболталась я, зато теперь вы все знаете.

И она вышла из комнаты.

То была Мария Груббе; диковинная выпала ей планида.

Немного еще праздников трех восточных царей довелось ей увидеть; Хольберг записал, что умерла она в июне 1716 года. Но он не записал, да он и не знал про то, что, когда матушка Сёрен, как её называли, лежала в гробу, стаи огромных черных птиц кружили над перевозом Буррехюс; они не кричали, словно понимая, что похоронам приличествует тишина. Лишь только тело матушки Сёрен предали земле, птицы исчезли, но тем же вечером в Ютландии, над старой усадьбой, появились несметные стаи грачей, ворон и галок. Они галдели наперебой, словно спешили всем, всем о чем-то рассказать — то ли о нем, крестьянском мальчишке, который разорял их гнезда, таская птичьи яйца и неоперившихся пушистых птенцов, а теперь томится в железных кандалах на королевском острове Хольм, то ли о ней, благородной барышне, что кончила свою жизнь паромщицей у Грёнсунна.

— Карр, карр! Кррасота! Кррасота! — галдели они.

А когда сносили старую усадьбу, все потомки их тоже кричали:

— Карр, карр! Кррасота! Кррасота!

— Они и сейчас выкрикивают то же самое, хотя кричать им больше не о чем, — сказал пономарь, поведав эту историю. — Дворянский род Груббе вымер, усадьбу снесли, на месте её стоит теперь нарядный птичник с вызолоченными флюгерами, а в нем сидит старая птичница Грета. Не нарадуется она своему славному жилищу. Не попади она сюда, пришлось бы ей в богадельне век доживать.

Над нею воркуют голуби, вокруг клохчут индюки и крякают утки.

— Никто про неё ничего не знает! — говорят птицы. — Безродная она. Держат её здесь из милости. Нет у неё ни папаши-селезня, ни мамаши-утки, нет и выводка птенцов.

И все же родня у Греты была, только сама она про неё не знала, и пономарь тоже не знал, хотя и хранил уйму разных записей в столе. Но одна из старых ворон знала про Гретиных предков и рассказывала про них. От матери своей и от бабки слышала она о матери птичницы Греты и о её бабушке; вот её-то и мы с вами знаем, помним, как она девочкой скакала верхом по подъемному мосту, гордо оглядываясь кругом, словно она всему миру и всем птичьим гнездам на свете хозяйка. Видели мы её и на вересковой пустоши близ прибрежных дюн, а под конец — на перевозе Буррехюс. Внучка её, последняя в роду, снова вернулась домой, туда, где некогда стояла старая усадьба, где кричали черные дикие птицы. Но она-то сидела среди ручных, домашних птиц, она знала их, и они знали её. Птичнице Грете нечего было желать, она рада была и умереть, зажилась она на свете.

— Грроб! Грроб! — кричали вороны.

И птичницу Грету положили в гроб и похоронили, а где — никто не помнит, кроме старой вороны, если она еще жива.

Теперь и мы знаем историю старой усадьбы, старинного дворянского рода и всех предков птичницы Греты.

КАРЛ ЭВАЛЬД

СИРЕНЕВЫЙ КУСТ

Отчаянная кутерьма происходила в сиреневых зарослях.

Кругом, казалось, было тихо, не слышно ни ветерка, а у куста сирени все ветки тряслись, как в лихорадке, каждый листик трепетал так, что в глазах рябило от этого мельтешения.

В полуденный зной прилетел зяблик и по привычке забрался было в укромную гущу листвы, чтобы соснуть немного: но веточка, на которую он сел, так тряслась, что он не мог сомкнуть глаз, и зяблик с перепугу упорхнул и перебрался на желтую акацию. Зяблик спросил у жены, что такое случилось, отчего почтенный сиреневый куст так разволновался, но та была занята высиживанием яичек, и ей недосуг было давать объяснения. Тогда он спросил соседку-синичку, синичка почесала свою черную ермолку и загадочно покачала головкой.

— Я не понимаю лиственного языка, — сказала она. — Но там творится что-то неладное. Я это заметила еще утром, когда залетела туда, чтобы пропеть свою песенку.

Синичка уселась на акации, и оттуда они вместе с зябликом вдвоем стали наблюдать за странным поведением сиреневого куста.

Все, что происходило с кустом, объяснялось тем, что взбунтовался его корень.

— Сидишь тут в потёмках как проклятый! Изволь, видите ли, содержать всю семейку, — ворчал корень, — знай работай один за всех.

Все хотят есть — и листья, и ветки, и цветы. Мало того — еще надо их всех поддерживать, иначе их давно сорвало бы ветром. А разве вспомнит хоть один из них меня, верного слугу? Кому из этих зазнаек придет в голову, что другим тоже хотелось бы иной раз развлечься? Я все время слышу, как там наверху лопочут о весне, о солнышке и прочих таких вещах; а мне ведь ни на грош ничего этакого не перепадает. Я и не знаю толком, что это такое, мне только известно, что весной они как сумасшедшие накидываются на еду. Зимой-то все у нас приходит в равновесие, меня не обременяют непосильной работой, и я могу расположиться с удобствами. Но чуть повеет теплом, для меня начинается собачья жизнь. Скверно быть корнем!

— Эй, ты, там, под землей, корень несчастный! Давай-ка уцепись покрепче, — заголосили ветки. — Подул ветер, начинается буря!

— Подавай нам наверх побольше пищи, чумазый корень! — шелестели листья. — Надо семью кормить, нас еще много, нам надо расти.

Вслед за ними завел свою песню хор цветов:

Мучит зной

День-деньской.

Пожалей нас,

Корень злой!

Брось сердиться,

Дай напиться

Нам водицы

Ключевой [19].

— Ну что я говорил? — проворчал корень. — Экий воз приходится тащить! Хватит, скоро с этим будет покончено. Пора и мне выйти к свету, пусть меня омывает дождик и греет солнышко, пускай все знают, что я не хуже других… Ну-ка, ветки, попробуйте без меня! Надоело мне на вас работать! Вам бы все щеголять, бездельники, а проку от вас никакого. Нынче у меня будет выходной. Попробуйте-ка сами поработать, а я отдохну!

— Это мы-то бездельники? — возмутились ветки. — Болтаешь сам не знаешь что, глупый корень! Уж мы-то не меньше твоего работаем.

— Вы работаете? — воскликнул корень. — И в чем же это выражается, позвольте вас спросить!

— Мы целый день напрягаем все силы, чтобы подставить листья солнечному свету, — отвечали ветки, — мы так и тянемся в разные стороны, чтобы им всем доставалось поровну солнечных лучей. Если бы ты мог выглянуть из-под земли, то увидел бы, какие мы натруженные и узловатые от натуги. Нет уж! Если ты не можешь без воркотни, то брани не нас, а листья — вот уж кто действительно бездельничает!

Корень задумался и в конце концов согласился, что сказанное ветками звучало вполне разумно. И тогда он обрушил свой гнев на зеленые листья.

— Думаете, я так и буду вам прислуживать? — забурчал он сердито. — Предупреждаю, что с первого числа я увольняюсь. Придется вам тогда самим взяться за дело и начать работать. Полентяйничали, и хватит!

Тут и ветки не выдержали и тоже принялись кричать и браниться:

— Корень прав! А вам, листья, пора бы взяться за ум. Нам надоело таскать на себе захребетников.

И для пущей убедительности ветки сопроводили свои слова громким треском.

— Потише ты, чумазый корень! — прошелестели листья. — А вы, долговязые ветки, не больно-то важничайте. Ишь как раскричались! Уж лучше бы помалкивали, а не то все узнают, какое вы дурачье. Неужто вам невдомек, что и у нас есть работа, которую мы выполняем точно так же, как вы свою?

— Так и быть, послушаем, — сказали ветки, вытягиваясь в струнку.

— Послушаем, — сказал корень самым скрипучим голосом.

— Неужели вы до сих пор не знали, что наше дело — готовить пищу? — зашелестели листья. — Неужели вы думаете, что приличная публика согласится есть в сыром виде продукты, которые корень добывает из земли и отправляет наверх по веткам? Нет, сначала они поступают к нам, а мы стряпаем кушанье в печке, которая обогревается солнечными лучами, и подаем к столу готовое блюдо. Ну как? Есть от нас польза или нет?

— Пожалуй, — согласились ветки и от смущения захрустели пальцами. — Наверно, вы в чем-то правы.

Затем ветки растолковали услышанное корню, до которого эта новость не сразу дошла, и он признал, что это звучит убедительно.

Немного погодя листья опять зашуршали:

— Уж если вам хочется кого-то бранить, отчего вы не выбрали цветов? Они из нас самые нарядные, расселись на самой верхушке и заняли место под солнцем.

— А какие у них обязанности? Может быть, вам это известно, а мы что-то ничего об этом не слышали!

— Верно! — воскликнули ветки. — Вот где засели бездельники!

— Верно, верно! — забормотал корень. — Но мы этого больше не потерпим. А ну-ка, извольте отчитаться перед нами, ленивые щеголихи! Для чего вы нужны? С какой стати мы все должны на вас трудиться?

Гроздья цветов закачались на ветках, распространяя вокруг благоухание. Трижды пришлось остальным повторить свой вопрос, прежде чем цветы отозвались песней:

На солнце мы млеем,

Мечты мы лелеем.

— Ну, это и так видно! — сказали листья. — И это вы называете работой?

Но цветы снова запели:

На солнце мы млеем,

Мечты мы лелеем

О солнечном свете,

О вечном тепле.

Пусть нежатся корни

Во влажной земле,

Чтоб снова из черной и мягкой земли

Тысячи новых цветов проросли.

— Какой вздор! — прошептали листья.

— Какой вздор! — повторили ветки.

— Вздор! — проворчал корень, после того как ему все растолковали.

И все согласно решили, что стыд и позор трудиться на таких лентяев. И тут поднялся треск, и шелест, и хруст, и шорох, и кряхтенье, и воркотня; словом, из-за общего возмущения случился большой шум и переполох.

Но цветы только посмеивались над спорщиками и пели:

Корень, ворчи, шелести, листок,

Весел всегда только я — цветок,

Полно вам, ветки, меня пугать,

Я никогда не устану мечтать.

Лето кончилось, и наступила осень.

Молоденькие зеленые веточки оделись по-зимнему. У листьев же не было зимнего пальто. Им это было очень обидно, они сердились и со злости заболели желтухой. Поболели и умерли. Один за другим они опали и засыпали землю, которая служила жилищем старого сварливого корня, толстым ковром.

А цветы давным-давно ушли с веселого пира. Там, где они раньше красовались, теперь торчали какие-то странные некрасивые бляшки, которые шуршали, когда налетал ветер. А когда первая зимняя вьюга потрепала сиреневый куст, они облетели, и теперь на нем торчали только голые ветки.

— Ох-хо-хонюшки! — вздыхали ветки. — Сейчас мы с радостью поменялись бы с тобой местами, чумазый корень. Хорошо тебе живется в тепле под землею.

Корень ничего не ответил, он был озадачен непонятным явлением. Рядом с собою он обнаружил какую-то странную штучку, и было совершенно непонятно, что же это такое.

— Кто ты такой, карапуз? — спросил корень, но тот ему не ответил.

— Надо отвечать, когда тебя спрашивает почтенная особа, — упрекнул корень. — Ведь мы — соседи, поэтому надо бы познакомиться.

Но странное создание так ничего и не сказало, и корень всю зиму ломал голову, стараясь угадать, кем был этот субъект.

Весной создание начало разбухать, превратилось в толстяка, и вдруг из него высунулся острый зеленый росток.

— Здравствуй! — сказал корень. — Поздравляю с весенним теплом! Быть может, теперь ты соблаговолишь ответить на тот вопрос, который я задавал тебе полгода тому назад, — с кем я имею честь беседовать?

— Я — греза цветка, — ответило существо. — Я — семечко, а ты — дурень.

Корень обдумал эти слова. На «дурня» он не обиделся, такая уж судьба у корня, что все его ругают. Вот только «греза цветка» показалась ему чем-то невразумительным, поэтому он попросил соседа разъяснить ему это понятие.

— По-моему, земля еще слишком твердая, чтобы мне пробиться наружу, — сказало семечко. — Поэтому я могу с тобой поболтать. Видишь ли, летом, когда ты поскандалил с цветами, я было спрятано в глубине цветка, мне были слышны ваши споры. Ну и потеха была, ей-богу, но мне приходилось помалкивать, сам понимаешь — молодо-зелено!

— Ну теперь-то ты подросло и можешь разговаривать? — спросил корень.

— Да уж подросло и сейчас покажу тебе фокус, — ответило семечко и выпустило в землю второй росток. — Смотри, вот и у меня есть корешок, так что мне незачем терпеть нахальные приставания.

Старый корень выпучил глаза от изумления, но ничего не сказал.

— Впрочем, я собираюсь обращаться с тобою вежливо, — сказало семечко. — В каком-то смысле ты все-таки мой папаша.

— Неужели? — удивился корень и напыжился от важности.

— Естественно, — ответило семечко. — Все вы — мои родители. Ты добывал для меня пищу в земле, листья стряпали кушанья на солнечном жаре. Ветки подняли меня навстречу солнцу и воздуху, а цветок качал меня в глубине своей чашечки, как в люльке, и баюкал; он нашептывал свои грезы шмелям, а те рассказывали их другим цветкам. Каждый из вас что-то для меня сделал, и я обязан вам жизнью.

Немудрено, что корень погрузился в глубокую задумчивость и вышел из неё только в середине лета. Но когда его бестолковая голова переварила наконец новую мысль, он с непривычной вежливостью обратился к веткам с вопросом: не вырос ли новый сиреневый куст рядом со старым?

— Вырос, вырос! — ответили ветки. — Занимайся-ка ты лучше своим делом и держи нас покрепче. Ветер так разгулялся, что вот-вот нас повалит.

— Не бойтесь, — сказал корень, — уж как-нибудь удержу. Я только хотел сказать вам, что маленький куст — мой сыночек.

— Ха-ха-ха! — засмеялись ветки. — Неужели ты, старый корявый корень, вообразил, что у тебя мог родиться такой хорошенький сыночек? Он так нежен и свеж и так ярко зеленеет, что ты просто не можешь себе представить.

— И все-таки он мой сыночек, — сказал с гордостью корень.

И вот он поведал веткам все, что услышал от семечка, а они рассказали это листьям.

— Надо же! — удивились все, и тогда они поняли, какое они большущее семейство, и что в их сложном хозяйстве каждый выполняет какую-нибудь нужную обязанность.

— Тсс! — стали они напоминать друг другу. — Давайте не будем мешать цветкам, пускай они грезят.

Старый корень трудился пуще прежнего, не жалея сил, он старался добыть как можно больше пищи, а ветки так и тянулись вверх и выгибались в разные стороны, чтобы было больше света и солнца, а листья раскачивались под дуновением летнего ветерка и, казалось, только отдыхали, на самом деле внутри каждого была целая кухня, и в ней кипели кастрюльки и варилось кушанье.

А на самой верхушке красовались объятые грезой цветы и напевали свою песенку:

Листья замерзнут, умрет цветок,

Малое зернышко пустит росток.

И по весне из крошек-семян

Новый поднимется куст-великан,

Летом цветочный наденет наряд,

И ароматом наполнится сад.

ОЛЕ ЛУНН КИРКЕГОР

ОТТО-НОСОРОГ

Глава 1

Топпер — так звали одного мальчика, и уж никак не скажешь, что он был красив.

Волосы у Топпера были рыже-каштановые, почти как ржавое железо, и такие густые и жесткие, что маме приходилось причесывать его граблями, для того чтобы сын выглядел чуточку опрятнее.

Все его лицо было усеяно веснушками, а один его передний зуб так и торчал изо рта.

Топпер жил в красном доме, наискосок от гавани.

Красный дом, большой и старый, был полон скрипучих ступенек и перекошенных дверей.

Зимой в погребе жили мыши, а летом в дымовой трубе обитали вороны.

Остальную же часть года, да и всегда, дом был битком набит взрослыми, детьми и полосатыми котятами.

Топпер очень любил большой красный дом и, возвращаясь из школы, часто говорил ему:

— Привет, дом! Верно, хорошая погода?

И ему казалось, что у дома очень довольный вид, такой довольный, какой только может быть у дома, если его стены не дают трещин.

Выше всех, под самой крышей, жил господин Хольм, ведавший всеми делами по этому дому.

В обязанности господина Хольма входило присматривать за домом и заботиться, чтобы людям жилось там хорошо и спокойно.

Он курил коротенькую изогнутую трубку и мог рассказывать удивительные истории о привидениях, ведьмах и людоедах, так что у слушателей мороз пробегал по коже.

Сам господин Хольм был низенький, толстый человечек с седыми усиками. И он вовсе не был людоедом, а ел только обыкновенную пищу — например, бифштексы, жареную сельдь, похлебку из пива с черным хлебом, а иногда — шоколадный пудинг.

Маленькую изогнутую трубку он называл «носогрейкой» и вынимал изо рта только тогда, когда ел или рассказывал страшные истории.

— Он, наверное, спит с этой носогрейкой даже ночью, — сказал Топпер своему другу Вигго.

— Нет, — сказал Вигго. — Мой отец говорит, что нельзя спать с трубкой во рту, потому что весь табак высыпается тогда в кровать. Мой отец умный и все знает.

— Да, — произнес Топпер, — да, вполне возможно.

Но в глубине души он думал, что господин Хольм, верно, знает об этом деле гораздо больше. И Топпер решил в один из ближайших дней спросить его, правду ли говорят про трубку, но чтобы ни Вигго, ни его умный отец ничего об этом не узнали.

Умного отца Вигго звали господин Лёве [20]. Он содержал кафе, расположенное в самом низу красного дома. Кафе называлось «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ», и каждый вечер там полно было рыбаков и матросов, которые ели на ужин шкиперское рагу и запивали его водкой.


Топпер жил в самом центре красного дома.

Он жил там вместе с мамой, которая торговала в рыбном погребке на другой стороне морской гавани. Мама Топпера умела петь, да так, что дребезжали стекла, а рыбы били хвостами от страха.

Отец Топпера был моряком.

Он бороздил волны морей и бывал дома только один раз в году.

Иногда в школе Топпер рассказывал учительнице и другим ребятам про своего отца.

— Мой отец, — говорил Топпер, — заправский моряк. Он плавает по океанам, по морям, и у него — вставная челюсть.

— А что такое вставная челюсть? — спрашивали ребята.

— Да ну же! — говорила учительница, слегка поправляя очки. — Вставная челюсть, это когда можно вынимать зубы изо рта.

— Ой-ёй! — удивлялись ребята. — А может твой отец, Топпер, вынимать зубы изо рта?

— Ясное дело, может, — с гордым видом отвечал Топпер. — Однажды, когда на море была буря, он вынул челюсть, чтобы немножко на неё полюбоваться, и вдруг уронил её вниз в волны. «Плюх!» — булькнула челюсть и исчезла.

— Подумать только! — сказали ребята. — Она в самом деле булькнула «плюх»?

— Да, — подтвердил Топпер, — раздалось громкое «плюх», и отец остался без зубов. Долгое время пришлось ему довольствоваться супом и манной кашей.

Ребята во все глаза смотрели на Топпера.

— Пфф! — произнес кто-то из них. — Не очень-то повезло твоему отцу.

— Да, — согласился Топпер. — Ужасное было для него время! В конце концов с ним приключилась с досады золотая лихорадка.

— Боже ты мой, — вздохнула учительница, — неужто он заболел золотой лихорадкой?

— Да, — гордо подтвердил Топпер. — Еще какой! Но теперь он снова в порядке. Вместо этой золотой лихорадки он теперь заводит себе в каждом порту девушку.

У учительницы чуть не свалились с носа очки.

— Дети, — сказала она. — Давайте теперь писать. О папе Топпера мы послушаем поподробней в другой раз.

Дети склонились над тетрадями и начали писать, кто как мог.

Но они неотрывно думали об отце Топпера и о его удивительных зубах, которые можно вынимать изо рта.

И надеялись, что когда-нибудь, когда он вернется из дальнего плавания, они смогут хорошенько разглядеть его.

В большом красном доме жила также одна пожилая дама.

Звали её фру[21] Флора, и у неё была длинная желтая слуховая трубка, потому что слышала она ужасно плохо.

На её балконе стояло множество больших горшков с красивыми цветами и маленьких клеток с хорошенькими зелеными птичками.

— Красивее цветов ничего на свете нет, — говорила она господину Хольму, когда он, бывало, спускался вниз по лестнице, чтобы немного подмести тротуар перед домом.

— Да, это правда, — отвечал господин Хольм, покуривая носогрейку. — Цветы, честное слово, — самое лучшее, что есть на свете. Ну разве что еще чашечка кофе.

— Что вы сказали? — спрашивала фру Флора, тыча желтой слуховой трубкой в господина Хольма.

— КОФЕ! — кричал господин Хольм.

— О да! Кофе — тоже прекрасно, — произносила фру Флора. — Может, выпьете чашечку кофе, господин Хольм?

Господин Хольм кивал головой и говорил:

— Да, огромное спасибо! Но это уже слишком!

— Слишком? — повторяла фру Флора, улыбаясь ему. — Нет, слишком много я вам не налью. Зайдите ко мне.

Вот так частенько беседовали друг с другом господин Хольм и фру Флора о цветах и кофе. И, по правде говоря, господин Хольм был чрезвычайно доволен этими разговорами.

Почти каждый день он и фру Флора сиживали на балконе среди больших красивых цветов и маленьких хорошеньких птичек и были счастливы, попивая теплый кофеек.

— Такой славный человек, как вы, господин Хольм, — говорила фру Флора, — такой славный человек должен был бы приглядеть себе милую женушку, да!

— Да, — отвечал господин Хольм. — Нам бы с вами следовало пожениться!

— Отравиться! — восклицала фру Флора, принюхиваясь к кофейнику. — Вам кажется, что в кофе яд? Да нет же, не бойтесь, мой добрый господин Хольм. Это настоящий кофе с острова Явы.

— Хм! — хмыкал чуть сконфуженный господин Хольм. — Ваше здоровье, фру Флора!

А про себя думал: «В один прекрасный день я напишу ей письмо. В письме будут такие слова: «ВЫХОДИТЕ ЗА МЕНЯ ЗАМУЖ, МИЛЕЙШАЯ ФРУ ФЛОРА». Уж это-то письмо она, верно, поймет, эта милая старая ослица».

Вот так все и было в большом красном доме у самой морской гавани, и такие люди там жили.

А сейчас самое время послушать о тех удивительных делах, которые там творились.

Глава 2

Топпер был коллекционером.

Он собирал всевозможные вещи и предметы. А большей частью такие мелочи, которые можно носить в карманах и дарить добрым друзьям.

Зимой, правда, немного найдешь, но лето — самое прекрасное время для коллекционера.

Летом Топпер находил и птенцов, и штопоры, которыми открывают пиво, и круглые белые камешки. Он находил жуков с голубыми крылышками и больших мягких зеленых гусениц. А однажды даже — заржавевшую детскую коляску на трех колесах.

Детская коляска была одной из лучших находок Топпера тем летом.

Он и Вигго назвали коляску «ХРОМУЛЯ» и попеременно возили в ней друг друга в школу.

Но однажды, когда Топпер прикатил Вигго в детской коляске, он увидел вдруг свою невесту, потому что и у него, к величайшему стыду, была невеста.

Звали её Силле, и она была ужасно красивая.

— Привет, Силле! — крикнул Топпер и замахал ей обеими руками. — Ты видала ХРОМУЛЮ?

— Какую еще хромулю? — спросила Силле, подъезжавшая на своем маленьком желтом велосипеде.

— ХРОМУЛЯ — это наша детская коляска, — заявил Топпер, указав большим пальцем через плечо.

— Ты рехнулся! — заявила Силле и поехала дальше. — Я, во всяком случае, не вижу тут никаких хромых детских колясок.

— Ну, — протянул со сконфуженным видом Топпер. — Нет, этого не может быть.

Он повернулся, чтобы подтолкнуть ХРОМУЛЮ, но детская коляска бесследно исчезла.

«Чудно! — подумал Топпер, оглядевшись по сторонам. — Но, может, коляска сама поехала в школу вместе с Вигго?»

Он было двинулся в путь, но не прошел и нескольких шагов, как внезапно услышал, как кто-то очень злой кричит за изгородью терновника:

— Это еще что такое! Разве это не детская коляска въехала прямо на мою клумбу? Никогда ничего подобного не видел! И разве не сидит в ней большой мальчишка?

— Угу, — пробормотал Вигго из самой середины клумбы за изгородью терновника.

— Как ты угодил прямо ко мне на клумбу? — визжал злой голос.

— Эх, — ответил Вигго. — Меня угораздило въехать прямо через изгородь.

— Хе-хе, страшнее наглости мне видеть не доводилось! — кричал злой голос. — А теперь я скажу тебе кое-что: это тебе не площадка для игр!

— Нет! — пробормотал Вигго. — К счастью!

— Здесь, — продолжал кричать злой голос, — красивый, ухоженный сад!

— Да, — подтвердил Вигго. — И мне хотелось бы поскорее из него убраться.

— Поскорее! — воскликнул голос. — Ты сказал: «Поскорее!» Да ты и в самом деле можешь убираться, милый мой дружок!

«Вот чудно, — подумал Топпер. — Теперь он называет его «милый мой дружок». Ведь милых дружков нельзя так ругать…»

Не успел Топпер хорошенько подумать о том, можно или нельзя ругать милых дружков, как Вигго с треском перелетел через изгородь терновника — а следом за ним с грохотом последовала ХРОМУЛЯ.

— Ой! — простонал Вигго.

— Тебе больно? — спросил Топпер, помогая Вигго подняться на ноги.

— Ой? — снова простонал Вигго. — Почему ты отошел от коляски?

Топпер почесал свою рыже-ржавую шевелюру.

— М-да… — протянул он, — видишь ли, она — Силле как раз проезжала мимо, и мне показалось, что надо бы с ней поздороваться и тому подобное…

— Ой! — простонал Вигго, вытаскивая несколько колючек из штанов чуть пониже спины. — Вот что получается из всего этого дурацкого жениховства. Учти, в дальнейшем ХРОМУЛЮ буду толкать я.

— Хорошо, — согласился Топпер, — очень хорошо.

Такое распределение обязанностей очень понравилось Топперу. Но самому себе он признался, что все это жениховство вовсе не было таким уж дурацким.

— Знаешь что, Вигго, — сказал Топпер. — Тебе бы тоже не мешало завести невесту.

— Бр-р-р! — ответил Вигго. — Ты рехнулся, старик?

— Да, — согласился Топпер. — Вполне возможно.

И довольный, издавая какой-то причудливый свист, откинулся назад в детской коляске под названием «ХРОМУЛЯ».

— Что ты делаешь? — испуганно спросил Вигго, останавливая коляску.

— Играю на флейте, — ответил Топпер. Все его лицо расплылось в улыбке. — Играю на флейте, милый мой дружок.

Глава 3

Да…

Детская коляска ХРОМУЛЯ поистине оказалась удачной находкой.

Во всяком случае, для Топпера.

Он ничуть не возражал против того, чтобы Вигго толкал ХРОМУЛЮ. И каждый день сидел в детской коляске и насвистывал.

А иногда, когда ему особенно везло, он махал рукой своей невесте Силле, пролетавшей мимо на низеньком желтом велосипеде.

Но вот настали летние каникулы. Учительница заперла двери школы и повесила объявление.


«Школа

ЗАКРЫТА

по причине лета.

Учительница»


Вот что было написано в объявлении.

— М-да, — сказал Топпер, слегка взлохматив свои густые рыже-ржавые волосы. — Это не так чтоб уж очень хорошо.

— Не-е-е, — не согласился с ним Вигго. Вид у него был очень довольный. — Нам наверняка очень повезло.

И они помчались домой праздновать каникулы.

Несколько дней спустя Топпер нашел кое-что получше детской коляски.

То был карандаш.

Топпер нашел его рано-рано утром на берегу возле гавани, когда провожал маму в рыбный погребок, где она распевала песни и торговала рыбой.

Правда, это был всего лишь огрызок карандаша — одного из тех, которым пользуются плотники, когда метят бревна.

— Молодец! — сказал Топпер и сунул крандаш в карман. — Да я и вправду везучий парень! Всегда мечтал о таком карандаше.

Он побрел дальше, сунув руку глубоко в карман и придерживая свой новый карандаш. Подойдя к длинной белой стене за крытым рыбным рынком, он внезапно остановился.

«Хе, — подумал он, оглянувшись по сторонам. — Такой карандаш наверняка хорошо пишет. Напишу-ка я кое-что на этой стене. Что-нибудь хорошее и красивое».

Он немного подумал, что бы такое хорошее и красивое написать на стене.

И написал:


СИЛЛЕ

Я ЛЮБЛЮ

ТЕБЯ


— Молодец! — сказал он самому себе. — Довольно красиво. Только бы Силле проехала мимо и увидела эту надпись.

В тот же миг чуть подальше на дороге послышался какой-то звук.

Этот звук издавал велосипед, который быстро мчался по гравию и мелким камешкам.

Топперу почти явственно почудилось, что шум был такой же, какой издает на большой скорости некий маленький желтый велосипед.

«Боже мой! — подумал он, и большой ком подкатил у него к горлу. — Это она. Это она».

Он круто обернулся и плотно прислонился спиной к стене в том месте, где сделал надпись.

— Привет! — воскликнула Силле и так резко затормозила, что мелкие камешки брызнули в разные стороны. — Привет, Топпер! Что ты тут такое пишешь?

— Хё-ё, — пробормотал он, и еще более крупный ком застрял у него в горле. — Да ничего особенного, Силле. Так, всего лишь несколько букв и что-то еще в этом роде.

— Топпер, — сказала Силле и швырнула свой маленький желтый велосипед к стене. — Знаешь, что я думаю…

— Не-е-е, — пробормотал Топпер, — не знаю.

— Думаю, ты написал что-то ужасно дерзкое, — заявила Силле. — Потому что лицо у тебя так и пылает.

— Неужели? — испугался Топпер и попробовал стать чуточку бледнее.

— Вот что, — сказала Силле. — Я очень хочу посмотреть, что ты написал. Неважно, даже если что-то дерзкое.

— Да, но, — забормотал Топпер, глотнув немного воздуха. — Я… э… пишу не очень красиво, Силле. Скорее, чуточку уродливо.

— Разве? — спросила, подойдя к нему, Силле.

— Безобразно! — воскликнул Топпер, замахав руками. — Я пишу ужасно коряво, уродливо и противно. У тебя в глазах потемнеет, если увидишь мой почерк.

— Неважно, — заметила Силле. — Дай мне все-таки посмотреть.

И она оттолкнула Топпера от стены.

«Сейчас, — глубоко вздохнув, подумал он. — Сейчас она увидит надпись и, может, страшно разозлится. Только бы она не стала царапаться. Или кусаться».

Силле немного постояла, глядя на стену.

— Топпер, — сказала она. — Ты рехнулся!

— Да ну, — пробормотал Топпер. — Это я хорошо знаю, но мне кажется, что это довольно красиво.

— Что красиво? — спросила Силле.

— Да надпись на стене, — ответил Топпер, указав большим пальцем через плечо.

— Интересно, Топпер, — улыбнувшись, сказала Силле. — Ведь на стене вообще ничего не написано.

Медленно повернув голову, Топпер посмотрел на стену. ВСЕ БУКВЫ ИСЧЕЗЛИ. Прекрасные слова, которые он написал для Силле, бесследно исчезли.

Остались лишь белая известковая стена, а на ней маленькая голубоватая тень Силле.

— Здорово ты меня обманул, — сказала Силле. — А я-то думала, ты написал что-то ужасно дерзкое обо мне и о себе.

И, вскочив на велосипед, склонилась над рулем и, грохоча колесами, помчалась вниз, к гавани.

Топпер остался, освещаемый лучами утреннего солнца и глядя ей вслед, пока она не скрылась за несколькими черными, просмоленными, деревянными домами.

«Здорово! — подумал он, ощупывая в кармане огрызок карандаша. — Настоящая мистика, как говорят. Да и просто чудно. Может, с этим карандашом что-то случилось? Пожалуй, попробую-ка я написать еще что-нибудь».

На этот раз он написал:


СИЛЛЕ -

БРОДЯЖКА НА ВЕЛОСИПЕДЕ


«Потому что она в самом деле такая», — подумал Топпер.

— Хруп, ХРАП, — произнес кто-то в тот же миг.

И не успел Топпер обернуться, как Силле снова прогрохотала мимо.

Единственное, что он успел заметить, это крысиный хвостик на её голове, который развевался на ветру и пылил следом за желтым велосипедом. И, когда он, второй раз за этот день, обернулся посмотреть, что он написал о ней на белой стене, он аж похолодел от удивления.

НА СТЕНЕ РОВНО НИЧЕГО НЕ БЫЛО.

Не было ни одной буквы.

Была лишь одна белая, залитая солнцем стена, а вокруг пахло травой, смолой и свежевыкрашенными рыбачьими лодками.

— Этот карандаш, — сказал Топпер, держа его перед собой, — самый удивительный карандаш, который я когда-либо видел. Вигго должен непременно взглянуть на него.

И Топпер побежал в город, искать друга.

Глава 4

Вигго, стоя у дверей кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ», красил детскую коляску в красный цвет.

— Посмотри, — закричал издалека Топпер, размахивая руками, — посмотри, что я нашел!

Вигго от испуга посадил на брюки пятно красной краски.

— Вот! — заорал запыхавшийся Топпер и сунул карандаш прямо под нос Вигго. — Скажешь, ты когда-нибудь видел такой карандаш, а, Вигго?

— Уф-ф! — выдохнул Вигго, яростно счищая краску с брюк. — Ну и разозлится же мама!

— Нет, не разозлится, — возразил Топпер, сжимая в пальцах карандаш. — Потому что она никогда ничего не узнает об этом удивительном суперкарандаше.

— М-да, — сказал Вигго. — Но она кое-что узнает про пятна на моих брюках.

— К черту пятна! — заявил Топпер. — Мы выкрасим твои брюки целиком в красный цвет. Краски хватит.

— Тогда она еще больше разозлится, — пискнул Вигго.

— Ну что ж, — сказал Топпер. — Может, её вообще не интересует краска? Тут уж ничего не поделаешь. Но ты хоть как следует разглядел, что у меня в руках, Вигго-старина?

— О, всего-навсего какой-то нелепый карандаш, — ответил Вигго и негодующе ругнул Топпера. — Ты тут бегаешь и только сбиваешь с толку людей своей болтовней о каких-то там карандашах!

И он снова взялся за кисть.

— Да ну же, добрый мой старина Вигго, — сказал Топпер, — это вовсе не обыкновенный карандаш.

— Все карандаши — обыкновенные, — брюзгливо заметил Вигго. — Это говорит даже мой отец. Он говорит: «Все карандаши абсолютно одинаковые, обыкновенные».

— Хо-хо! — ухмыльнулся Топпер. — Значит, он вовсе не такой умный, потому что, знаешь ли ты, Вигго, что это за карандаш! Это — заколдованный карандаш!

— Так я тебе и поверил… — сказал Вигго.

— Когда пишешь этим карандашом, — продолжал Топпер, — то все, что написал, почти тут же исчезает.

— Да, — кисло подтвердил Вигго, — с помощью резинки для карандаша.

— Нет! — радостно воскликнул Топпер. — Нет, мой маленький Вигго! БЕЗ помощи резинки для карандаша или чего-либо еще.

Вигго посадил новое пятно краски на брюки.

— Исчезает без помощи резинки? — спросил он и недоверчиво взглянул на Топпера. — Об этом надо рассказать отцу…..

— Эй ты, стоп! — остановил его Топпер, схватив Вигго за шиворот. — Об этом карандаше не должен знать никто, кроме нас с тобой.

— О таком карандаше я никогда раньше не слыхал, — сказал Вигго. — Ты уверен, что, когда им пишешь, все исчезает?

— Само собой, — ответил Топпер. — Я пробовал. Все исчезает неизвестно куда. Поднимемся ко мне и проверим.

И он отправился домой вместе с Вигго.


На лестнице они встретили управляющего, господина Хольма, который как раз спускался вниз.

— Здравствуйте, мальчики! — поздоровался господин Хольм. — Хотите послушать по-настоящему интересную, но мрачную историю?

— Нет, — ответили мальчики и помчались дальше.

— Что?! — удивился господин Хольм. — Ведь обычно вы просто помешаны на разных историях и охотно их слушаете!

— Не сегодня! — закричал Топпер. — Нам надо писать карандашом.

— Боже ты мой! — вздохнул господин Хольм. — Писать! В жизни не слыхал такой ерунды. Да, да, дети становятся теперь все ненормальнее. Во времена моего детства мы, например, писали только тогда, когда учитель драл нас за уши.

— Вполне возможно! — воскликнули мальчишки и исчезли в квартире Топпера.


В комнате Топпера висело множество удивительных вещей — как под потолком, так и на стенах. Все это были вещи, которые его отец привозил домой из морских плаваний.

Там висели чучела крокодилов и плоские, запыленные змеиные шкуры, похожие на серую оберточную бумагу. Там висели кривые сабли, и пустые кокосовые орехи, и маленькие фигурки, вырезанные из дерева.

Вигго нервно покосился на крокодилов.

— Где мы будем писать? — спросил он.

— Да-а, давай посмотрим, — сказал Топпер. — Может, нам использовать обои?

— Обои? — испуганно застонал Вигго. — Твоя мать сойдет с ума.

— Нет, — заявил Топпер. — Моя мама никогда не сойдет с ума. А кроме того, на обоях все тут же исчезнет снова.

— Да, будем надеяться, — сказал Вигго. — Что мы напишем?

— А мы вообще не станем писать, — ответил Топпер.

— Как это?! — удивился Вигго. — Ты ведь только что сказал, что мы будем писать на обоях.

— Ага, — согласился Топпер. — Но теперь я передумал. Мы не станем писать — мы будем рисовать. Мы нарисуем гигантского носорога прямо здесь, на этом месте.

И он принялся рисовать носорога.

— Не нравится мне это, — заявил Вигго, переминаясь с ноги на ногу. — Подумай, а вдруг рисунок не сойдет?

— А, пускай, — сказал Топпер. — В конце концов, это неважно, ведь я хорошо рисую носорогов. По мне, так мама обрадуется такому рисунку.

Он продолжал рисовать, и постепенно Вигго пришлось признать, что носорог и в самом деле получился довольно миленький.

— Так, — сказал Топпер, когда рисунок был готов. — Теперь пойдем на кухню и выпьем четыре-пять стаканов лимонада.

А когда вернемся, увидишь кое-что забавное, Вигго.

Они вышли на кухню и достали лимонад и черный хлеб. Но только они сделали глоток, как услыхали вдруг из комнаты какой-то странный звук.

— Послушай-ка, — прошептал Вигго. — Какой-то звук.

— Погляди, что там такое? — попросил Топпер. Рот его был набит хлебом.

— Может, что-нибудь опасное, — ответил Вигго. — Я терпеть не могу опасностей. — Но все же осторожно заглянул в дверную щелочку. И тут же с грохотом захлопнул дверь. — Топпер, — прошептал он. — Он еще там.

— Ах так, — сказал Топпер, продолжая пить лимонад. — Тогда подождем еще немного.

— Ладно, Топпер, — прошептал Вигго. — Но там что-то совсем другое.

— Что еще другое? — спросил Топпер.

— Он… он подмигнул, — прошептал Вигго.

— Ха! — воскликнул Топпер. — Подмигнул! Я должен сам взглянуть!

Соскочив с кухонного стола, он отворил дверь.

— Хо! — вскричал Топпер. — Твоя правда, Вигго, он подмигивает. Тьфу ты, никогда в жизни не видел нарисованного носорога, который бы подмигивал, — это ужасно смешно.

— А мне нет! — сказал Вигго.

В тот же миг носорог на обоях издал громкий грохочущий звук и замотал головой.

— На помощь! — высоко подпрыгнув, воскликнул Вигго.

— Тс-с-с, тихо! — предупредил Топпер. — Ты ведь так кричишь, что он испугается. Эй, носорог!

— Грум-мп, хорк, — сказал носорог. И ТУТ ЖЕ СТУПИЛ ПРЯМО НА ПОЛ.

Вигго быстрым движением захлопнул дверь.

— Что… что нам делать? — прошептал он.

— Глядеть на него, само собой, — сказал Топпер, снова отворяя дверь.

Носорог подошел уже к окну и, стоя там, жевал занавеску.

То был огромный, великолепный носорог, точь-в-точь такого желтого цвета, как стена.

— Ой-ёй! — заорал Топпер. — Он же совсем голодный. Дадим ему немного черного хлеба.

Он осторожно приблизился к желтому носорогу с большим толстым ломтем хлеба в руках.

Носорог, медленно повернув голову, дружелюбно взглянул на него и кротко отщипнул кусочек хлеба прямо у него из рук.

— ГРУММП, ХОНК, ХОРК, — сказал он.

— Ого! — вскричал Топпер. — Он ест хлеб. Принеси побольше, Вигго. И бутылку лимонада.

— Хм… — засомневался Вигго. — Я не уверен, можно ли это.

— Вигго, — настаивал Топпер. — Может, тебе хочется, чтобы наш носорог умер с голоду?

— Ой, нет, ни в коем случае, — сказал Вигго и принес хлеб и лимонад.

Спустя некоторое время носорог съел весь запас черного хлеба, какой только был на кухне. Дружелюбно похрюкивая, он принялся за горшок с каким-то растением, стоявшим в кашпо на полу.

— Ну и ну, парень, — сказал Топпер. — Он много ест, этот малый. Как мы назовем его, Вигго?

— Э-э-э, — протянул Вигго и задумался.

— Тебе решать это, Вигго, — сказал Топпер.

— Э-э-э, — повторил Вигго и еще сильнее задумался.

— Как зовут твоего отца? — спросил Топпер.

— Его зовут Отто! — ответил Вигго.

— Отто! — воскликнул Топпер и похлопал носорога по толстому заду. — Тебя будут звать Отто, старина!

— ГРУММП? — сказал носорог.

И принялся пожирать обивку кресла.

— Надо раздобыть ему побольше еды, — сказал Топпер. — Я смотаюсь на берег к маме и возьму деньги на десять буханок черного хлеба.

— Эх! — вздохнул Вигго, нервно теребя ручку двери. — Нельзя ли мне сбегать вместо тебя, Топпер? Мне не по душе оставаться одному с этим Отто.

— Ладно, — согласился Топпер. — Можешь этим заняться. Но спеши, пока он не сожрал всю мебель.

Вигго не заставил себя повторять эти слова дважды. Он вихрем промчался по лестнице, чуть не переломав себе руки и ноги. У входных дверей он с разбегу ткнулся прямо в живот своего отца.

— Послушай-ка, — хрюкнул господин Лёве, глядя вслед сыну. — Что за спешка, парень?

— Мне надо принести хлеб носорогу! — закричал Вигго и мгновенно исчез.

— Хлеб носорогу, — недовольно пробормотал господин Лёве. — Хотел бы я знать, что теперь придумали эти маленькие плутишки. Надо смотреть за ними в оба.

Глава 5

Вигго мчался изо всех сил и так бешено ворвался в рыбную лавку к матери Топпера, что опрокинул какую-то даму с пакетом рыбы в руках.

Она покатилась в угол лавки и теперь лежала там, жалуясь и охая.

— До чего нынче дети торопятся, — простонала она, поднимаясь на ноги. — Когда я была ребенком, все шло, на самом деле, гораздо спокойней.

— Конечно, — пыхтя произнес Вигго. — Но мне нужны деньги на черный хлеб.

Мама Топпера разразилась громовым хохотом.

— А не то вы, бедненькие, честное слово, проголодались, — сказала она.

— Да нет, — ответил Вигго. — Это вообще не для нас. Это — для Отто.

— Вот как, — сказала мама Топпера. — А что, Отто — ваш новый друг детства?

— Нет, — возразил Вигго. — Отто — это носорог.

— Вон что, — произнесла мама Топпера. — Да, тогда и десять буханок черного хлеба не слишком много. А откуда взялся этот Отто?

— Его нарисовал Топпер, а сейчас он пожирает всю вашу мебель.

— Боже милостивый! — вздохнула дама, которую опрокинул Вигго. — Боже милостивый! Как безбожно врут нынешние дети.

И, оскорбленная, удалилась.

— Да, боже милостивый, как безбожно нудят некоторые люди, — передразнила её мама Топпера и так громко захохотала, что её пышный бюст заколыхался под синим платьем. — Дайте Отто что-нибудь поесть, но смотрите, чтобы он не натворил бед.

— Да, если нам удастся приструнить его, — ответил Вигго и кинулся дальше — покупать черный хлеб.


Но не так-то просто купить десять буханок черного хлеба, если ты всего-навсего маленький мальчик.

Сначала Вигго хотел купить хлеб при пекарне, где торговала крупная женщина-булочница; когда Вигго вошел, она стояла за прилавком и чистила ногти.

— Десять буханок черного хлеба! — воскликнул Вигго.

Булочница вытерла пальцы передником и посмотрела на Вигго своими маленькими прищуренными глазками.

— Тебе в самом деле нужны десять буханок хлеба? — спросила она снова, недоверчиво прищурив свои маленькие глазки.

— Да! — воскликнул Вигго. Лицо его стало совершенно красным от быстрого бега. — Десять буханок!

— Сделай милость, выйди вон! — прошипела булочница. — Нечего приходить сюда — издеваться над людьми.

— Да нет же, — с несчастным видом сказал Вигго. — Мне НУЖНО десять буханок хлеба.

Булочница медленно повернулась и, не спуская глаз с Вигго, отворила дверь.

— Фольмер! — закричала она в дверь. — Выйди на минутку. Слышишь, Фольме-е-р-р!

Фольмер, маленький увядший человечек, едва достававший до середины живота своей жены, был пекарем.

— Что случилось? — брюзгливо спросил он.

— Этому мальчишке нужна пара пощечин, — сказала булочница, уперев руки в боки. — Он издевается надо мной.

— Издевается над тобой, Альманна? — спросил пекарь, глядя на свою громадину жену.

— Да, — ответила булочница. — Он врывается сюда и кричит, что ему нужно десять буханок черного хлеба. Но я-то знаю, что ни одному порядочному человеку десять буханок хлеба не съесть.

— М-да, твоя правда, Альманна, — согласился пекарь. — За все годы, что я был пекарем, я ни разу не слыхал, чтобы кому-нибудь понадобилось столько черного хлеба.

— А можно узнать, кому, ради всего святого, понадобился весь этот хлеб?

— Он понадобился Отто, — ответил Вигго.

— Отто, — фыркнула булочница. — Так ведь каждый может прийти и сказать. А кто такой Отто?

— Это — наш носорог, — робко ответил Вигго.

— НОСОРОГ! — заорала булочница. — А ну, убирайся отсюда! В жизни не слыхала, чтобы ребенок так ужасно врал!

Она хрипела, словно простуженная акула.

— Ты врешь и издеваешься над порядочными людьми, такими, как Фольмер и я, — шипела она. — Сделай что-нибудь, Фольмер. Ты ведь все-таки мой муж!

— Вон! — запищал, тяжело дыша, пекарь. — Вон отсюда, или я позвоню в полицию!

Последних слов Вигго не услышал, потому что он был уже по дороге в другую булочную.

В конце концов Вигго удалось раздобыть четыре буханки черного хлеба.

Усталый и несчастный, потащил он тяжелые буханки в красный дом.

Но за занавесками у окна кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ» стоял его отец и наблюдал за ним.

«Хм-м, — подумал он, потирая щетину на своем длинном подбородке. — Эти парнишки в самом деле что-то затевают. С них глаз нельзя спускать».


Стоя у двери, он немного послушал, как Вигго плетется вверх по лестнице.

— Хо-хо, — пробормотал он. — Все, стало быть, происходит наверху. Да, да, но уж слишком напроказничать им не удастся, уж я позабочусь об этом.

А Вигго даже не подозревал, что отец не спускает с него глаз.

Он лишь плелся по лестнице на своих усталых ногах и вдруг встретил господина Хольма, который беседовал с фру Флорой.

— Знаете что, господин Хольм, — пищала фру Флора. — Ну разве это не странно? Уже целый час с моего потолка сыплется известка. И поверите, господин Хольм, моя люстра качается взад-вперед; можно подумать, что в квартире надо мной разгуливает слон.

Она показала на верхнюю квартиру.

Господин Хольм одобряюще улыбнулся Вигго, который с четырьмя буханками хлеба медленно тащился по лестнице.

— Послушай-ка, — сказал господин Хольм. — Уж не завели ли вы, ленивые мальчишки, слона у себя в квартире?

Вигго устало покачал головой.

— Нет, — вздохнул он. — Это — носорог.

Господин Хольм повернулся к фру Флоре.

— Никакой это не слон! — закричал он прямо в её свежевычищенный слуховой аппарат. — Это всего-навсего носорог.

— Ах, вот что! — сказала фру Флора. — Мальчик, как я вижу, ест слишком много черного хлеба.

— Нет, — сказал Вигго, — это для Отто.

— Ох-х, — выдохнула фру Флора. — Так что тебя зовут Отто? Это сразу видно, а я, верно, начинаю стареть; Я была почти уверена, что тебя зовут Вигго.

В этот самый миг люстра фру Флоры рухнула с потолка на пол комнаты.

— Слышите? — сказал господин Хольм и прислушался. — Я сейчас же поднимусь наверх и взгляну на этого носорога.

И он следом за Вигго поднялся по лестнице.

Глава 6

Наверху у Топпера царил ужасный хаос.

Отто, эта огромная желтая скотина, уже съел обивку двух стульев, все занавески, какие только были в комнате, две салфетки под лампой на столе и чучело попугая.

А в настоящий момент он успешно справлялся с одним концом ковра.

Остановившись в дверях, господин Хольм вынул носогрейку изо рта.

— Ах ты, милая, толстая животинка! — сказал он и, увидев Отто, стал крутить усы. — Как же это вы, такие маленькие, втащили наверх такую громадную животину?

— Она появилась сама собой, — усмехнувшись, ответил Топпер.

Взяв хлеб из рук обессиленного вконец Вигго, он принялся набивать им пасть Отто.

— ХОРК, — сказал Отто, глодая буханку хлеба.

Между тем Вигго опустился в кресло, которое было уже без обивки, и погрузился в сон среди вздыбленных пружин.

Господин Хольм осторожно приблизился к желтому носорогу.

— А он — красив, — сказал он и похлопал Отто по спине. — Мне кажется, я никогда в жизни не видел более красивого носорога.

— Конечно, нет! — гордо заявил Топпер.

— Однако же, — продолжал господин Хольм, — здесь вы его держать не можете. Ведь кончится тем, что потолок обрушится на фру Флору, эту милую старую ослицу.

— Мы вынуждены держать его здесь, — ответил Топпер, — он слишком толст и не пройдет в дверь.

Господин Хольм почесал в затылке.

— Самое ужасное, — заявил он, — что здесь, в доме, запрещено держать животных.

— А мы будем держать его тайно, — сказал Топпер, — никто не должен ничего об этом знать.

— Как же так! — возразил господин Хольм. — Ведь он топает так, что слышно во всем доме.

— Он все время голодный, — объяснил Топпер. — Носороги всегда топают, когда они голодные. Чем больше они хотят есть, тем громче топают.

— Ах, вон что! — удивился господин Хольм. — Подумать только, а я этого совершенно не знал. Тогда нам, в самом деле, надо срочно раздобыть какого-нибудь корма. Может, воза сена и воза свеклы хватит на сегодня?

— Да, — ответил Топпер. — И побольше хлеба.

— Я сейчас же позвоню насчет сена, — пообещал господин Хольм и поспешил выйти из комнаты, косясь на половицы, которые качались и трещали под ногами огромного животного.

Пока господин Хольм отсутствовал, Топпер отворил окно и на улице, прямо у красного дома, увидел Силле, которая примчалась на своем маленьком желтом велосипедике.

— Привет, Силле! — крикнул Топпер.

— Привет, Топпер! — воскликнула Силле. — Что придумали новенького?

— Ничего особенного, — сказал Топпер. — Поднимись-ка наверх и взгляни на Отто.

Силле притормозила.

— А кто такой Отто? — с любопытством спросила она.

— Отто — это носорог! — крикнул Топпер.

— Ты не в своем уме! — сказала Силле и покачала головой. — Совсем выжил из ума!

— Верно, — подтвердил Топпер. — Но Отто — все равно что настоящий, подлинный носорог. Желтый.

Силле улыбнулась.

— Да ну! — сказала она и снова покачала головой. — Желтых носорогов просто-напросто не бывает.

— Если ты постоишь тут, Силле, — попросил Топпер, — я, может, подтащу его сюда, к окну.

— Ладно, — согласилась Силле. — Я подожду здесь.

Топпер попытался подтолкнуть Отто к окну. Он толкал его изо всех сил, но Отто не желал сдвинуться с места. Он обнаружил на этажерке несколько книг, а книги были явно его любимым блюдом, потому что он бодро глодал их, испуская один за другим возглас: «ХОНК!»

Тогда Топпер потянул его за хвост, но и это не помогло.

— ХОНК, ХОНК, — повторял лишь Отто, продолжая глодать книги.

— Не-а, — сказал Топпер и снова высунул голову в окно. — Он не хочет подходить. Он почти слопал все книги.

— Тьфу, парень, ты совсем выжил из ума, — снова сказала Силле. — Желтый носорог, который лопает книги. Ну и ерунда.

— Да, это кажется немного странным, — согласился Топпер.

— Топпер! — воскликнула Силле, вскочив на велосипед. — Ты — самый рехнувшийся мальчишка, которого я когда-либо встречала.

И стремительно исчезла за углом ближайшей улицы. Топпер вздохнул.

— Да, не так-то просто иметь невесту, — сказал он.

— Невесту! — вскричал, мгновенно проснувшись, Виг-го. — Какая еще невеста?

— О, — сказал Топпер. — Это была Силле.

— Бр-р-р, — ответил Вигго и снова уснул.


Меж тем внизу у телефона господин Хольм переживал большие неприятности.

Он позвонил арендатору Черу, который жил как раз за городом.

— Добрый день, — сказал господин Хольм. — Могу я получить большой воз сена?

— Конечно, конечно, — заверил его арендатор. — Куда привезти его?

— В большой красный дом возле гавани, — ответил господин Хольм. — Только тебе придется выгрузить его в окно третьего этажа.

— Это еще что за болтовня, — сказал арендатор Чер. — Зачем вам сено в комнате?

— М-да, — ответил господин Хольм. — У нас… э-э… есть животное, которое надо кормить.

— Какое еще животное? — подозрительно спросил арендатор.

— М-да, — ответил господин Хольм. — Это — носорог.

— Хо! Хо! — воскликнул арендатор. — Я знал, что у вас, городских, глупые головы.

Но что такие глупые, я все же не думал. Корм носорогу на третьем этаже — да, недурно!

— Значит, нам воз сена не получить? — спросил господин Хольм.

— Нет, вы его получите, — сказал арендатор и улыбнулся. — Но корм для носорога вам придется забрать самому. Я не поеду в город, чтобы надо мной измывалась шайка таких вот рехнувшихся дворников.

И он повесил трубку.

Господин Хольм вернулся обратно к мальчикам.

— Нам придется самим привозить сено, — сообщил он. — Сено для носорога нужно привозить самим.

— Надо достать побольше буханок хлеба, — напомнил Топпер. — Отто совершенно взбесился с голоду.

— ХОНК, ХОРК! — пробормотал Отто и стал топать ногами.

— Хорошо, — согласился господин Хольм. — Я привезу воз сена на моем велосипеде, а вы тем временем возьмете детскую коляску, объедете всю округу и набьете коляску хлебом.

В этот миг в дверь позвонили.

Топпер взглянул на господина Хольма, а господин Хольм — на Топпера.

— Может, это полиция? — прошептал господин Хольм. — Надо спрятать Отто.

— Куда? — прошептал Топпер.

— Под ковер, — ответил господин Хольм. — Мы накроем его остатками ковра.

Снова позвонили.

— Быстрее, — прошептал господин Хольм. — Накинь на него ковер!

После того как Отто упаковали в ковер, Топпер осторожно открыл дверь.

На лестнице, в совершенном смятении, стояла фру Флора.

— Господин Хольм, — сказала она, — знаете что, все мои люстры падают с потолка.

Господин Хольм стащил ковер с Отто, и фру Флора с любопытством посмотрела на огромное животное.

— Ох! — произнесла она и всплеснула руками. — Носорог. Да, тогда я начинаю кое-что понимать. Носороги так редко бывают здесь в доме. Не припомню, чтобы я видела его прежде.

— Нет, — сказал господин Хольм. — Мы впервые пытаемся держать в доме носорога.

— Что? — спросила фру Флора. — Вы сказали: кофе? Хорошо, я сейчас спущусь вниз и приготовлю вам и мальчикам по чашечке хорошего настоящего горячего кофе.

И старая дама тут же побежала вниз — сварить кофе.

— Прежде чем пить кофе, — сказал господин Хольм, — мы должны раздобыть сено и хлеб. Вперед!

Топпер разбудил спящего Вигго.

— Вигго! — закричал он. — Идем за хлебом!

— На помощь! — жалобным голосом позвал Вигго. — Ненавижу покупать черный хлеб.

Но Топпер схватил его за руку, и вместе с господином Хольмом мальчики ринулись вниз по ступенькам и выбежали из дома.

А за дверью в кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ» по-прежнему стоял папа мальчика Вигго, господин Лёве, и прислушивался.

— Это еще что такое, — бормотал он. — Теперь сам господин Хольм прямо как ребенок бегает вместе с мальчишками. Нет, тут что-то неладно, не так, как должно быть в хорошем, добропорядочном доме.

Осторожно открыв дверь, он осмотрелся по сторонам.

Потом, точно старая крыса, шмыгнул по скрипучей лестнице наверх и приложил ухо к двери квартиры, где стоял в ожидании какого-нибудь корма Отто.

— Странно! — пробормотал папа мальчика Вигго. — Очень странно!

Он снова прислушался.

— Удивительные звуки, — сказал он самому себе. — Словно там бродит кто-то вроде поросенка.

И, прислушавшись еще, подумал:

«Однако же поросята не говорят: «ХОНК» и «ГРУММП». Они произносят: «ХРЮ» и «ХРЯ». Что же это может быть?»

Снова оглядевшись по сторонам, он нагнулся, желая заглянуть в замочную скважину.

— А-а-а! — пробормотал он. — Вон что! Они прячут носорога. Ну и ну! Какая наглость! И вдобавок еще желтого!

Он сбежал вниз по лестнице.

— Послушай-ка! — сказал он жене. — Можешь себе представить — управляющий вместе с мальчишками прячут наверху желтого носорога.

— Да ну! — возмутилась мама мальчика Вигго. — И это здесь, в доме, где всегда было так чисто и красиво!

А такой носорог, наверняка, страшно гадит.

— Конечно! — воскликнул господин Лёве. — Сейчас я позабочусь о том, чтобы он убрался отсюда.

Глава 7

Но господин Лёве скоро выяснил, что очень трудно избавиться от желтого носорога, который живет на третьем этаже.

Сначала он позвонил директору зоопарка.

— Алло! — произнес господин Лёве.

— Алло! — сказал директор зоопарка.

— Алло! Алло! — произнес господин Лёве, обдумывая тем временем, как рассказать директору про носорога.

— Скажите! — ворчливо возмутился директор. — Вы что, решили алёкать весь день?

— И-и, э-э, нет! — испуганно произнес господин Лёве.

— На это я и не рассчитываю, — сказал директор. — Я очень занятой человек, я всегда очень занят. И вы это хорошо знаете. Директора всегда заняты. Я не могу тратить свое время на то, чтобы говорить «алло».

— Да нет, я это хорошо понимаю, — произнес господин Лёве. — Я звоню, чтобы продать вам носорога.

— Ага, — сказал директор, и на этот раз его голос зазвучал чуточку приветливей. — Вы звоните, чтобы продать мне носорога. Да, тогда это совсем другое дело. А как выглядит этот носорог? Он из Африки или с Суматры?

— Не знаю, — ответил господин Лёве. — Он — желтый. Директор смущенно закашлялся.

— Вот как, — сказал он. — Желтый носорог. Очень странно. Исключительно странно. Как ваше имя?

— Лёве, — ответил господин Лёве.

На другом конце провода раздался ужасный кашель. Директор кашлял долго, так долго, что господин Лёве разнервничался, испугавшись, что директор зоопарка серьезно заболел.

— Вы хотите сказать, что вы — лев, желающий продать носорога? — спросил наконец директор и откашлялся.

— Да, — смущенно пробормотал господин Лёве, слегка замешкавшись у телефона. — Да, это так.

— Ну не-ет, такой чепухи мне слышать никогда не доводилось! — воскликнул директор. — Что, звери начали теперь продавать друг друга? Нет, в это вы меня ни за что не заставите поверить. Думаю, вы — просто большой шутник, которому так хочется развлечь меня по телефону. Но, видите ли, мой славный друг, у нас, директоров, нет времени развлекаться, так что я, к сожалению, вынужден положить трубку.

— Но, господин директор, — взмолился господин Лёве, — никакой я не шутник.

— О-о! — произнес директор. — Тогда вы, должно быть, попросту совершенно спятили с ума, а это — гораздо хуже. Прощайте!

И директор довольно шумно швырнул трубку.

— Он не хочет покупать носорога, — сказал недовольный господин Лёве жене.

— Тогда позвони в полицию, — посоветовала мама мальчика Вигго. — Они могут что-нибудь сделать. Полиция всегда может что-нибудь сделать.

Господин Лёве позвонил в полицию.

— Алло! — сказал он. — Что нам делать?

— Алло, — ответил полицейский на другом конце провода. — По мне — делайте что хотите, не преступайте только рамок закона.

— Хорошо, — согласился господин Лёве. — Речь идет о носороге. Мы не можем от него избавиться. Мы не хотим, чтобы он жил в нашем доме.

— Откуда вы звоните? — спросил полицейский.

— Из кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ», — ответил господин Лёве.

— Ага, вы сидите в кафе, — усмехнулся полицейский. — Вы звоните из кафе и хотите рассказать мне о носороге. Да, тогда я знаю, что вам делать.

— О-о! — обрадовался господин Лёве. — Что же, по-вашему, я должен делать?

— По-моему, — ответил полицейский, — пить поменьше водки. Когда человек напивается так, как вы сейчас, он видит не только носорогов, но и слонов.

— Да нет же, — произнес господин Лёве с несчастным видом. — Я не пил водку. Я хочу лишь избавиться от носорога.

— Послушайте, — сердито сказал полицейский. — Если вы не прекратите сию минуту отвлекать полицию от важных дел всеми этими бреднями о носорогах, мы приедем и заберем вас. Хотите сесть в тюрьму на несколько дней?

— Ну нет, — ответил господин Лёве.

— Хорошо, — смягчился полицейский. — Тогда ложитесь спать и увидите: утром вы забудете всю эту болтовню про носорога. Спокойной ночи!

Господин Лёве долго сидел с телефонной трубкой в руке и молча смотрел на неё.

Потом он медленно положил трубку и пробормотал:

— Думаю, я в самом деле лягу спать. А не то придет полиция и заберет меня.

Глава 8

Пока господин Лёве, умный папа мальчика Вигго, с таким трудом пытался избавиться от носорога, к которому вообще не имел никакого отношения, мальчики торопились купить хлеб.

Когда они добрались до булочной при пекарне, где торговала брюзгливая булочница, Топпер сказал:

— Вот тут-то, Вигго, мы и купим десять буханок черного хлеба.

— Увы, нет! — ответил Вигго. — Отсюда нас вышвырнут вон. Они вообще не желают продавать хлеб детям.

— Не хотят продавать хлеб? — удивился Топпер. — Ну и чудная же это булочная.

Постояв немного, он подумал, а потом сказал:

— Идея! Они тут все равно что поросята! А поросята всегда все делают наоборот.

Он открыл дверь в лавку, а Вигго меж тем спрятался за ХРОМУЛЕЙ.

— Здравствуй! — сказала булочница. — Чего тебе надо?

— Ниче-го, — ответил Топпер.

— Это еще что такое? — спросила булочница. — Ты что, издеваешься надо мной?

— Нет, — усмехнулся Топпер. — Я пришел сюда, чтобы ничего не купить.

— Не-е, — взвыла булочница. — Просто невероятно, какие пошли нынче дерзкие дети! Фольмер, ФОЛЬМЕ-Е-ЕР, иди быстрее сюда!

Маленький пекарь вошел в лавку.

— Посмотри! — сказала булочница. — Этот мальчик вообще ничего не хочет покупать. Разве он не должен что-нибудь купить, Фольмер?

— Должен, — ответил пекарь. — Все, кто заходит в нашу лавку, должны что-нибудь купить.

Запри за ним дверь, Альманна. Он не выйдет отсюда, пока не купит, по меньшей мере, десять буханок хлеба.

Булочница загородила собой дверь.

— Ну, что скажешь на это, парень? — спросила она.

— Ладно, давайте мне тогда десять буханок черного хлеба, — согласился Топпер. — У меня нет желания торчать здесь целый день.

— Вот это другой разговор, — сказала булочница. — Нечего приходить сюда и издеваться над нами.

Когда Топпер вышел за дверь, нагруженный десятью большими буханками черного хлеба, Вигго вытаращил глаза так, словно увидел перед собой привидение.

— Вот это да! — воскликнул он. — Как это тебе удалось?

— Ох! — усмехнулся Топпер. — Трудно объяснить. Я просто сказал, что мне ничего не надо.

— Ты рехнулся! — похвалил его Вигго.

— Да, — согласился Топпер. — А теперь быстрей домой, к Отто.

По дороге к носорогу они встретили очень любезного старичка в маленьких круглых очках.

Он заглянул в детскую коляску, потом еще раз.

— Послушайте-ка, — сказал он, протирая очки. — Мне наверняка нужны новые очки. Потому что знаете ли вы, что напоминает мне ваш маленький братец?

— Черный хлеб, — ответили мальчики.

— Именно, — подтвердил старичок. — Когда смотришь на него в эти очки, он напоминает целый воз черного хлеба.

Старичок поспешил перейти улицу и вошел в лавку оптика.


В этот день люди, проходившие мимо большого красного дома возле гавани, могли наблюдать редкостное зрелище.

Сначала они могли видеть двух мальчишек, которые подкатили детскую коляску, доверху набитую черным хлебом.

А чуть попозже они могли видеть, как на двух колесах подъехал целый стог сена. Стог остановился рядом с детской коляской, и какой-то мужчина с маленькой изогнутой трубкой в зубах вылез из этого стога и начал стряхивать с одежды сено.

Затем они могли видеть, как человек с трубкой в зубах начал забрасывать сено через окно третьего этажа.

Но вообще-то, если кто и проходил мимо и видел все, что происходит, то это был сам полицмейстер собственной персоной.

Этот полицмейстер был самым умным из всех полицейских, он поймал больше всех воров на свете.

Увидев господина Хольма, забрасывавшего в окно сено для Отто, он сначала молча постоял, потирая глаза.

Потом твердым шагом, по привычке, раз и навсегда усвоенной полицией, он подошел к господину Хольму и положил ему руку на плечо.

— Здравствуйте, здравствуйте, — поздоровался господин Хольм, продолжая забрасывать сено в окно третьего этажа.

Полицмейстер откашлялся.

. — Любезный, — сказал он. — Согласно закону номер восемьсот двенадцать бросать сено в окна запрещается.

Господин Хольм остановился.

— Да ну! — сказал он. — Животное хочет есть. Оно пожирает мебель.

— О каком животном идет речь? — спросил полицмейстер.

— Это — тайна, — ответил господин Хольм и покраснел.

— Запрещается иметь тайны от полиции, — заявил полицмейстер. — Это — лошадь?

— Это — носорог, — ответил господин Хольм.

Полицмейстер вытащил из кармана толстенную книгу.

«ЗАКОНЫ ОБО ВСЕМ НА СВЕТЕ», — было написано на обложке.

— Носорог, носорог, — пробормотал он, листая толстую книгу. — Закона о носорогах вообще нет.

— Прекрасно, — с облегчением сказал господин Хольм. — Так что я могу продолжать кормить его…

— Минутку, — прервал его полицейский. — Вам надо заплатить налог на вес животного, раз вы держите его на третьем этаже. Сколько весит вышеупомянутое животное?

— Понятия не имею, — ответил господин Хольм.

— Тогда надо его взвесить, — сказал полицмейстер. — У вас есть весы?

Господин Хольм кивнул головой.

— Хорошо, — обрадовался полицмейстер. — Мы поднимемся наверх и взвесим его. В делах должен быть порядок, любезный.

— Да, конечно, — подтвердил господин Хольм.

Господин Хольм принес весы и вместе с полицмейстером поднялся в квартиру к мальчикам.

Отто медленно жевал сено. Он радостно помахивал хвостом и издавал один звук «ХОНК» за другим.

— Он довольно большой, — заметил полицмейстер. — Как мы поставим его на весы?

— Мы приманим его буханкой черного хлеба, — предложил Топпер.

В данный момент Отто не очень хотелось забираться на весы, но под конец удалось поднять туда одну из его громадных передних ног.

— А теперь пусть спустит ногу, — сказал полицмейстер.

Отто спустил ногу с весов. Весы стали плоскими, как блин. У них вообще ничего общего с весами не осталось.

— Что нам теперь делать? — спросил полицмейстер. — Его необходимо взвесить, в делах должен быть порядок.

— ГРУММП, ХОНК, — сказал Отто. И стянул с головы полицмейстера фуражку.

— Именем закона! — воскликнул полицмейстер. Лицо его покраснело до синевы. — Именем закона! Жевать одежду полицмейстера запрещается!

— ХОНК, — сказал Отто и съел фуражку.

— Я — несчастный! — закричал полицмейстер. — Мне необходима моя фуражка. Ведь иначе никто не увидит, что я полицмейстер.

— Её все равно уже нет, — заметил Топпер. — Могу одолжить мою шапку.

На дне шкафа он нашел старую зеленую шапочку. Но злющий полицмейстер, отшвырнув шапку в сторону, заорал:

— Это наглое животное должно быть выдворено отсюда до восьми часов утра. Иначе его посадят в тюрьму!

Он топнул ногой и только собрался было покинуть комнату, как вдруг раздался ужасающий треск.


Ужасающий треск шел от пола.

Теперь нам пора уже вспомнить, что дом был старый и такими же старыми были и полы.

Может, пол и выдержал бы Отто.

Может, он выдержал бы и Отто, и мальчишек, и господина Хольма.

Но злющий полицмейстер, который топает ногой, это было уже слишком для старого пола.

Ужасающе треща и скрипя, пол опускался вниз под ногами всей небольшой компании. Со страшным грохотом и Отто, и мальчики, и господин Хольм, и злющий полицмейстер приземлились в комнате фру Флоры.

— И-и! — взвизгнула фру Флора, появившаяся в дверях своей кухни с большим кофейником, полным горячего дымящегося кофе.

— Я и не слыхала, как вы вошли. И носорог с вами! Как мило!

Она улыбнулась полицмейстеру, почти погребенному в стоге сена.

— Понимаете, господин полицейский, — объяснила она, — я так ужасно плохо слышу.

— Я не полицейский, — прошипел полицмейстер, выбираясь из копны сена. — Я полицмейстер.

— Боже милостивый, — сказала фру Флора, ставя на стол кофейник. — Так вы брандмейстер. Но тогда на вас форма довольно странная для брандмейстера. В такой они не ходят. Ну да ладно. А теперь мы все вместе выпьем кофейку.

Полицмейстер тяжело рухнул на пол.

— Думаю, мне чашечка кофе очень нужна, — устало сказал он. — Иногда довольно обременительно быть полицмейстером.

В уютной комнате фру Флоры за столом сидело целое общество, все пили кофе с печеньем. Послеполуденное солнце посылало свои теплые, золотистые лучи в окна, а на балконе в клетках пели птицы.

— О! — сказала фру Флора, улыбаясь счастливой улыбкой. — Как все же прекрасно видеть вокруг столько милых людей и животных. К сожалению, у меня так редко собирается большое общество.

— Какое вкусное печенье! — пробормотал Топпер.

Сидя на спине Отто, он жевал печенье так, что у него только за ушами трещало.

Через открытую дверь балкона виднелось море и белые рыбачьи лодки, а немного погодя он увидел, как мчится что-то желтое.

— Привет, Силле! — закричал он, выскочив на балкон. — Давай поднимайся наверх, посмотреть нашего носорога!

— А что, в квартире фру Флоры тоже живой носорог? — спросила, ухмыляясь, Силле.

— Да, — ответил Топпер. — Мы провалились вниз вместе с полом.

— Топпер, Топпер! — укоризненно произнесла Силле.

Но все же, прежде чем промчаться дальше, она послала ему воздушный поцелуй.

— Ура! — заорал Топпер и восхищенно дернул Отто за хвост. — Силле — моя невеста!

— Бр-р-р, — сказал Вигго. — До чего надоела вся эта болтовня о невестах.

Когда мама Топпера вернулась в тот день из погребка, где торговала рыбой, она обнаружила огромную дыру в полу комнаты и, заглянув туда, увидела удивительное общество, собравшееся в комнате этажом ниже.

— Привет! — сказала она. — А у вас там по-настоящему уютно. Я спущусь вниз и выпью с вами чашечку кофе.

— И-и! — взвизгнула фру Флора. — Правда, у нас уютно?!

Полицмейстер кивнул головой.

— Необыкновенно уютно, — подтвердил он, отхлебнув большой глоток кофе. — По-моему, так уютно ни одному полицмейстеру быть не может.

Глава 9

В кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ» спал каменным сном папа мальчика Вигго, господин Лёве.



Тяжело подействовали на него эти две беседы по телефону. Господину Лёве никогда прежде не доводилось слышать, чтобы люди издевались над ним по телефону. И никогда прежде не доводилось ему переживать такое унижение, когда не верят тому, что говоришь.

Это последнее обстоятельство особенно тяжело подействовало на господина Лёве.

Но долго спать ему не довелось.

Жена разбудила его, несколько раз безжалостно дернув за руку.

— Странно, — сказала она, показав на потолок. — Лампы падают с потолка, а эта старая дама над нами топает ногами и шумит; можно подумать, что она заболела.

Господин Лёве выскочил из постели.

— Лампы падают с потолка! — закричал он. — Но это же ужасно! Ведь мы ничего не увидим, когда стемнеет.

— Именно так, — подтвердила его жена. — Ты должен что-то сделать.

Господин Лёве натянул брюки и поспешил подняться по лестнице, чтобы постучать в дверь фру Флоры. За дверью он услыхал жужжание множества голосов и услыхал даже, как кто-то крикнул «ура».

— Они там наверняка устроили праздник, — брюзгливо пробормотал он, — а у других из-за этого лампы падают с потолка. Но я вам покажу, что господин Лёве тоже может поднять шум.

Он громко постучал в дверь и надулся словно индюк.


Дверь открыл полицмейстер, и когда господин Лёве увидел пред собой самого городского полицмейстера, из него, точно из лопнувшего воздушного шара, стал выходить воздух.

— Э-э, — сказал он, вежливо кланяясь. — Старая дама дома?

— Дома, — ответил полицмейстер. — Мы устроили небольшой праздник в честь Отто.

— Вот как, — сказал совершенно сбитый с толку господин Лёве. — А в моем кафе лампы падают с потолка.

— Да, — пробормотал полицмейстер. — Вполне возможно. Но фру Флора варит такой изумительный кофе. Он так поднимает настроение.

— А вы не могли бы топать ногами потише?! — заявил папа мальчика Вигго. — Мне по-настоящему не нравится, что все мои лампы падают вниз с потолка.

— К сожалению, нет, — ответил полицмейстер. — У нас там довольно большое животное, которое мы не можем выставить за дверь.

— Животное, — повторил папаша мальчика Вигго. — Надеюсь, не носорог?

— Да, именно он, — ответил полицмейстер. — Большое доброе животное, которое съело мою фуражку.

— А можно мне взглянуть на него? — спросил господин Лёве.

— Пожалуйста, — пригласил его полицмейстер, — Входите, но осторожней — не свалитесь в сено.

Папа мальчика Вигго осторожно вошел в комнату фру Флоры.

— ГРУММП, ХОНК, — произнес желтый носорог, принюхиваясь к нему.

— Э-э, а он не укусит? — нервно спросил папа мальчика Вигго.

— Нет, он этого не сделает, — весело ответил полицмейстер. — Он — сама доброта.

Отец Вигго покосился на половицы.

— А как, по-вашему, пол выдержит? — спросил он.

— Не-е, — ответил полицмейстер.

— Но что же мне делать? — захныкал господин Лёве. — Животное может свалиться вниз, в мое кафе. Такого со мной никогда раньше не случалось.

— Не-е, — повторил полицмейстер. — Что-нибудь всегда случается в первый раз. Не падайте духом!

Он похлопал господина Лёве по плечу.

— Ох, — вздохнул папа мальчика Вигго. — А что, полиция ничего не может поделать с этим животным?

— Полиция, — повторил полицмейстер. — Не-е, знаете, любезный. Полиция должна поддерживать спокойствие и порядок, а от носорога ни спокойствия, ни порядка нет. От носорога одно лишь беспокойство и беспорядок, а этим мы не занимаемся.

— Да ну?! — удивился господин Лёве. — Вы же полицмейстер!

— Полицмейстер — то, полицмейстер — это, — проворчал полицмейстер. — Я устал постоянно поддерживать покой и порядок. С сегодняшнего дня, да и сегодня я поддерживаю беспорядок, мне он нравится, так как нравятся носорог и хороший кофе.

И, усевшись на стул, он выпил за здоровье фру Флоры.

«Боже милостивый, — сбегая вниз по лестнице, думал господин Лёве. — Они все вместе спятили с ума. Но я их отсюда выкурю, да, выкурю. Я позвоню в Управление пожарной охраны. Если пожарные направят струю воды в комнату и обдадут водой всю эту спятившую компанию, они быстро испарятся отсюда».

Дрожа от бешенства, он позвонил в Управление пожарной охраны.

— Алло, — сказал пожарный на другом конце провода.

— Пожар! — закричал господин Лёве, который уже ничего не хотел рассказывать о желтом носороге. — Пожар в квартире над кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ». Не будете ли вы столь любезны немедленно приехать и направить в квартиру струю в тысячу литров воды? Вы можете направить её только через балконную дверь.

— Охотно, господин, — ответил пожарный. — Мы, пожарные, любим поливать водой.

Миг, и улицы города огласил вой сирены пожарных машин, а следом за машинами валом повалил народ, чтобы увидеть хотя бы отблеск пожара.

Господин Лёве, стоя в дверях кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ», потирал руки.

Две огромные пожарные машины, битком набитые пожарными, с воем примчались на площадь перед красным домом. Господин Лёве указал наверх, на балкон фру Флоры.

— Это там, наверху, — сказал он. — Скорее направьте туда струю воды, да посильнее.

Пожарные взглянули на балкон, где благоухали цветы и пели в клетках маленькие птички.

— Послушайте, — сказал один из пожарных. — Я не вижу никакого дыма.

— Да ну! — воскликнул господин Лёве, начиная нервничать. — Там ужасный пожар. Направьте поскорее туда струю воды, всего лишь в несколько тысяч литров.

Но пожарные спокойно восприняли его слова.

— Не вижу ни дыма, ни огня, — сказал один из них. — Но слышу запах кофе. Пошли, ребята!

Пожарные подкатили свои лестницы, влезли на балкон фру Флоры и заглянули в комнату.

— Алло! — сказали они. — Это отсюда пахнет кофе?

— И-и! — взвизгнула фру Флора и заплясала от восторга. — Сколько еще гостей! Как мило, что вы пришли. Я сейчас же сварю еще целый кофейник кофе.

И она поспешила на кухню. А пожарные меж тем залезали к ней в комнату.

А ПОЛ?

Пол в комнате фру Флоры был совершенно не приспособлен для носорога и вдобавок для более чем двадцати гостей.

Когда последний пожарный влез в комнату, раздался второй за этот день гигантский треск, и все общество из комнаты фру Флоры провалилось вниз, в кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ кот».

— О, я несчастный! — воскликнул господин Лёве и начал рвать на себе волосы. — Лучше бы мне попасть на Луну.

— А, это опять тот чудной парень, — сказал один из пожарных. — Теперь ему хочется на Луну. Ну разве он немножко не того?

— Нет, — ответил Топпер, поглаживая Отто. — Он очень, очень умный. Он знает все.

— Хе, да, — сказал другой пожарный. — Когда ума слишком много, это — плохо. А вот и милая старая дама несет нам кофе.

Вскочив, он подхватил фру Флору, которая как раз провалилась в дыру в потолке.

— И-и, — смущенно повизгивала она. — А я даже не слыхала, что вы перебрались вниз.

Она дружелюбно посмотрела на пожарного, который подхватил её.

— Понимаете, — сказала она, — я так плохо слышу. Пожарный кивнул головой.

— Да, — сказал он, потрепав её по щеке. — Но в кофе вы толк знаете, и это отрадно!

— Не-е, — ответила фру Флора. — У меня нет сада. Но зато мой балкон полон цветов. Вы их увидите, когда выпьете свой кофе.

Глава 10

Множество людей, и особенно детей, бежало за пожарными машинами, надеясь увидеть грандиозный пожар, и кое-кто из них был ужасно разочарован и сердит, увидев, что никакого пожара вообще нет.

— Ой! — закричал один из них, топнув ногой. — Ведь ничего и не горит!

— Нет! — воскликнул другой. — Пожар без огня, хуже этого я ничего на свете не видел.

— Да! — воскликнул третий. — Нас водили за нос. Мы будем жаловаться!

И все они, злые и оскорбленные, отправились в город — жаловаться.

Но нашлись и другие, более разумные люди. Почуяв запах кофе, они ринулись толпой в кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ».

Там они увидели желтого носорога и много-много радостных пожарных.

— И-и! — закричали они, хлопая в ладоши. — Это — гораздо лучше, чем какой-то там пожар!

И папа мальчика Вигго — господин Лёве, — который, изливая желчь, в припадке бешенства, вырвал большую часть своих реденьких волос, внезапно стал очень счастливым человеком. Потому что все люди, которые вошли в его кафе, не желали довольствоваться только тем, чтобы смотреть на желтого носорога. Им тоже захотелось и содовой, и кофе, и водки, и всяких горячих закусок.

Под конец кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ» оказалось так набито гостями, что им пришлось сидеть буквально друг на друге. Выше всех сидели маленькие дети; они пили лимонад и ели сосиски, с которых на волосы их мам капал кетчуп. А ниже всех стоял Отто, повторяя: «ХОНК» и «ГРУММП»- и чувствуя, что ему тепло и радостно.

— Ох, — сказала старая фру Флора и залезла под стол, чтобы её хоть немного оставили в покое. — Столько гостей сразу мне никогда прежде видеть не доводилось. Какой чудесный праздник!

— Оцень цудесный плазник, — подтвердил маленький мальчик и затрубил в её слуховую трубку, так как решил, что это настоящая труба. — Оцень цудесный плазник.


И в самом деле начался чудеснейший праздник, который кончился только ночью, когда месяц поднялся над крышами города.

Месяц смотрел вниз на город и с особым любопытством смотрел он на большой красный дом близ морской гавани.

Он видел, как множество гостей со своими спящими детьми, приникшими к их плечу, распрощавшись, пошли домой по улицам города.

Он видел, как пожарные, вскочив в свои машины, умчались прочь. Он видел, как господин Лёве, стоя в дверях, махал рукой гостям. А когда он заглянул в окна, то увидел, как фру Флора, стоя посреди кафе с кофейником в руках, смотрит на дыру в потолке.

— Послушайте, — говорила фру Флора. — Где мне теперь жить? Ведь я никак не могу жить в квартире с огромной дырой в полу.

Добрый господин Хольм откашлялся, щеки его при этом слегка покраснели.

— Гм-м, — произнес он, дернув себя за усы. — Вы могли бы переехать ко мне, милейшая фру.

— Что вы говорите? — спросила фру Флора. — Вы, в самом деле, хотите еще кофе?

Господин Хольм покачал головой. Потом, схватив листок бумаги и карандаш, написал большими буквами:

«ПЕРЕЕЗЖАЙТЕ КО МНЕ, МИЛЕЙШАЯ ФРУ ФЛОРА».

Фру Флора взглянула на записку.

Потом она взглянула на господина Хольма и улыбнулась.

— Хорошая идея, — сказала она. — И знаете что, господин Хольм. Я захвачу с собой кофейник. Нам обоим, наверняка, потребуется глоток кофе.

Щеки господина Хольма покраснели сильнее.

— Наверняка, — сказал он. — Абсолютно наверняка, да.

Чуть позднее месяц увидел, как Отто, самый желтый и самый трехрогий носорог в мире, улегся в стог сена. И увидел, как полицмейстер, который больше не желал быть полицмейстером, привалившись к огромному животному, зевнул и впал в сон.

Месяц увидел, как господин Лёве пересчитывает те огромные деньги, которые он заработал в тот день. Он увидел, как господин Лёве закрывает двери и гасит свет в кафе, а немного погодя он услыхал массовый храп, доносящийся из красного дома.

Но самый глубокий и самый могучий храп издавал Отто.

Самый тонкий и самый пискливый — Вигго, а самый своеобразный и булькающий — господин Хольм.

Потому что господин Хольм храпел через свою носогрейку.


Но вдруг месяц испуганно подскочил на небе, потому что увидел некую мрачную личность, приближавшуюся к дому.

У мрачного типа на спине был огромный мешок, и он двигался крадучись и тайком. Подойдя к красному дому, тип огляделся по сторонам.

Потом он скользнул к двери со стороны кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ» и стал красться по скрипучим ступеням в одних чулках, принюхиваясь в темноте.

— Кофе, — бормотал он, — кто-то пил кофе.

У дверей квартиры, где спали Топпер и его мама и видели сны о носороге, о карандашах и о маленьких девочках на желтых велосипедах, незнакомец снова остановился и прислушался. Он долго прислушивался к их храпу, улыбаясь в окладистую бороду.

— Ох-хо, — пробормотал он. — Спят мертвым сном, но чем крепче, тем лучше.

Открыв дверь, он прокрался в комнату, оставив у двери свой большой мешок.

Он стал на цыпочках ходить по комнате.

Но мрачный тип не очень хорошо видел в темноте и не увидел, что посреди комнаты в полу зияет невероятно огромная дыра.

С ужасающим ревом рухнул он в дыру, пролетел комнату фру Флоры и через дыру в её полу, наконец, приземлился ПРЯМО НА ЖИВОТЕ СПЯЩЕГО ПОЛИЦМЕЙСТЕРА.

— У-ф-ф-ф! — заорал полицмейстер и проснулся, — Радуйтесь, что я больше не полицмейстер, а не то бы я засадил вас в тюрьму. Законом запрещается прыгать на животы людей.

Он зажег свет, и то же самое сделали все остальные жильцы красного дома, потому что они не привыкли, чтобы кто-нибудь кричал «У-ф-ф-ф!» посреди ночи.

Даже Отто пробудился и несколько раз пробормотал:

«ХОРК, ХОНК».

Мрачный тип поглядел на носорога, поглядел на дыру в потолке над кафе и давай хохотать. Он смеялся так, что слезы катились по его загорелым щекам и исчезали в окладистой рыжей бороде.

— Топпер! — взревел незнакомец. — Что же ты такого натворил, олух ты этакий?

— Извините, — сказал полицмейстер. — Вы знаете этого мальчишку?

— Знаю ли я его! — вскричал человек с рыжей бородой и ударил полицмейстера по плечу. — Этот мальчишка — мой сын!

— Отец! — заорал Топпер и помчался, перепрыгивая через провалившиеся половицы. — Привез попугая?

— Двух, — пробормотал отец и так сжал Топпера в объятиях, что у того совершенно посинело лицо. — Махнемся?

— На что махнемся? — спросил Топпер.

— На этого носорога, — ответил отец…

— Послушайте-ка, — вмешался полицмейстер, — ведь вы же не собираетесь отнять носорога у ребенка! А что стану делать я?! Я ведь так ужасно полюбил это животное.

— ХОНК, — произнес Отто и ущипнул полицмейстера за руку.

— А теперь послушайте, — сказал отец Топпера, — Я знаком с одним вождем на островах Фитти — хули в Бенговом море, который страшно обрадуется такому желтому и милому носорогу. «Желтый носорог, — сказал мне однажды вождь, когда мы, сидя под Южной Звездой, пили пальмовое вино, — желтый носорог — моя величайшая мечта. Если ты, моряк, добудешь мне желтого носорога, получишь трех моих самых красивых жен».

Так он сказал. И было бы грешно разочаровывать доброго вождя, когда возвращаешься домой и находишь такого вот носорога в своем собственном доме. И подумать только, трех красивых жен за одного носорога! Да это же просто по дешевке!

— Ты что! — сказал Топпер — У тебя ведь уже есть жена.

— Есть, — согласился с ним отец и подхватил маму Топпера, которая слетела к нему в объятия прямо с третьего этажа. — У меня уже есть красивая дородная жена, а у вождя на островах Фитти — хули нет никакого носорога, а он ему нужен.

— Ну а что будет со мной? — с несчастным видом пожаловался полицмейстер. — Кончится тем, что мне снова придется стать полицмейстером.

— А ты, само собой, отправишься вместе с Отто на острова Фитти-хули, — решил папа Топпера. — И получишь всех трех красивых жен.

— О! — слегка испугался полицмейстер. — Мне бы хоть одну.

— Да, но об этом тебе лучше переговорить с самим вождем, — предложил папа Топпера, а потом спросил: — Сынок, откуда взялась эта желтая животина?

Топпер отвел отца в сторону.

— Ты умеешь хранить тайну? — прошептал он.

— Ясное дело, — прошептал в ответ отец. — Ясное дело, сынок.

— Я нарисовал его, — прошептал Топпер и вытащил из кармана маленький карандаш, так, чтобы отец мог увидеть его.

— Ты нарисовал его? — спросил отец.

— Ага, — подтвердил Топпер. — Все, что рисуют этим вот карандашом, оживает.

— Браво! — обрадовался отец. — Так что не имеет ни малейшего значения, если я заберу носорога с собой. Ты ведь сможешь нарисовать нового.

— Нет, — прошептал Топпер и, дотянувшись к уху отца, шепнул: — В следующий раз я задумал нарисовать слона.

Отец расхохотался так, что все вокруг загрохотало.

— Только подожди, пока в доме настелят новые полы, — посоветовал он.

Глава последняя

На следующее утро Отто подняли на борт корабля, который должен был отвезти его, и полицмейстера, и папу Топпера на далекие острова Фитти — хули.

На набережной собралось множество детей, желающих поглазеть на носорога, но, когда они увидели папу Топпера с его окладистой рыжей бородой, они начали хором кричать:

— Можно посмотреть твою челюсть?!

Отец Топпера засмеялся и вытащил челюсть изо рта, а все дети захлопали в ладоши.

— Если б у моего отца было бы хоть несколько таких зубов, — вздохнул один маленький мальчик.

— Когда-нибудь они у него будут, — пообещал отец Топпера. — Это происходит само собой.

— Вот это да! — обрадовался малыш. — Вот хорошо-то. Я смогу брать их у него, когда захочу быть особенно красивым.

Живот Отто обвязали толстым канатом, огромный кран поднял его в воздух и осторожно опустил на палубу корабля.

Отто был в прекраснейшем настроении и, вися в воздухе на крюке огромного крана, издавал какие-то странные урчащие звуки.

— Почему он так говорит? — спросила маленькая девочка, сосавшая эскимо.

— Потому что ему щекотно, — ответил Топпер.

Господин Лёве тоже спускался на набережную, чтобы попрощаться с Отто. Он был немного ворчлив, так как боялся, что уже не сможет зарабатывать столько денег, если носорога Отто не будет больше в кафе «СИНИЙ МОРСКОЙ КОТ». Господин Лёве очень любил деньги.

Но когда он стоял на палубе и дулся, ему пришла в голову блестящая идея.

— Эврика! — воскликнул он. — Я назову мое кафе — КАФЕ «ЖЕЛТЫЙ НОСОРОГ».

И он поспешил домой — нарисовать новую вывеску и повесить её над дверью.

Когда Отто вместе с полицмейстером и семнадцатью возами сена оказались на борту корабля, капитан скомандовал:

— ОТДАТЬ ШВАРТОВЫ! КУРС НА ОСТРОВА ФИТТИ-ХУЛИ!

Отец Топпера так прижал сына к себе, что тот чуть не задохнулся, а жену звонко чмокнул девять раз прямо в губы.

Раздался гудок, матросы забегали по палубе, перегоняя друг друга, и вид у них был такой, словно они чрезвычайно заняты. А Отто издал самый громкий, самый великолепный в своей жизни звук «ХОНК».

На самом верху красного дома сидели фру Флора и господин Хольм. Они пили утренний кофе, глядя на гавань.

— Поглядите-ка, — сказала фру Флора. — На корабле плывет носорог. Удивительно, как много носорогов видишь в эти дни.

— Да это же тот самый носорог, которого мы видели вчера, — сказал господин Хольм. — Он отправляется на острова Фитти — хули — лежать под пальмами и есть финики, то есть фиги, вместе с полицмейстером.

— Кофе — мигом, — сказала фру Флора. — Да, вы возьмете столько чашек кофе, сколько сможете выпить, господин Хольм.

И, взяв господина Хольма за руку, она улыбнулась ему.

Корабль выплыл из гавани, и дети на набережной махали носорогу Отто до тех пор, пока у них не заболели руки.

Еще долго могли они видеть Отто, похожего на маленькое желтое пятнышко на палубе белого корабля, и долго могли слышать с моря коротенькие звуки: «ХОНК».

— Вот тебе и Отто, — сказал Вигго и вздохнул. — Что нам теперь делать?

Топпер вытащил из кармана свой карандаш и подмигнул ему.

— Рисовать слона! — прошептал он. — Красного!

В этот миг на своем маленьком желтом велосипедике промчалась Силле.

— Привет, Силле! — закричал Топпер. — Посмотри, вон в море плывет наш носорог.

Посмотрев на море, Силле покачала головой.

— Топпер, — сказала она. — Ты рехнулся. Там нет никакого носорога. Это совершенно обыкновенный корабль.

И, вскочив на велосипед, с грохотом помчалась дальше.

Топпер вздохнул.

— Не очень-то просто иметь невесту, — сказал он Вигго.

— Бр-р-р, — ответил Вигго и икнул.

И это было все, что он думал об этом.

Загрузка...