Сказки скандинавских писателей

ЗОЛОТЫЕ ШЛЕМЫ ОЛЛЕБЕРГА[124]

Андерс был родом из Фальбюгдена, в юности он маршировал по всей стране, исходил её вдоль и поперек с аршином и кипой ткани. Но в один прекрасный день он решил, что гораздо лучше маршировать с ружьем и снашивать казенную одежду, и завербовался в округе Вестгёта-Даль [125]. И вот его командировали в Стокгольм, в охрану.

Однажды дружище Каск, как теперь называли Андерса [126], получив увольнительную, надумал пойти в Скансен [127]. Когда же он подошел к воротам, то оказалось, что у него не было пятидесяти эре, и, стало быть, попасть туда он не смог. Он поглядел внимательно на ограду и подумал: «Обойду-ка я вокруг, может, где есть лаз, в крайнем случае перелезу через забор».

Солнце садилось, когда он шел берегом вдоль подножия горы; ограда была высокая, а из парка доносились песни и музыка. Каск все шел и шел кругом, но лаза нигде не было, дальше ограда пряталась в частом орешнике. Усталый, уселся Каск на горушке пощелкать орехи.

Тут явилась векша-грызунья — белка, — задрала хвост трубой и сказала:

— Не грызи мои орешки!

— Не буду, коли ты найдешь мне лаз, — ответил Каск.

— Надо еще пройти немножко, — сказала она.

Она поскакала вперед, а солдат пошел за ней. Вдруг белка исчезла. А из кустов вышел, шурша листвой, еж.

— Иди за мной, — велел он, — и увидишь лаз!

— Ишь ты, ёжка-захохлыш. Нет уж, спасибо!

Но ежик продолжал идти вперед.

Тут появилась деликатная гадюка, она умела шепелявить и извиваться кольцами.

— Ступай са мной, — сказала она. — Я укашу тебе ласс!

— Ладно, — ответил Каск.

— Только ты путь теликатным и не наступай на меня! Я люплю лютей теликатных.

— Солдат не умеет деликатничать, но ведь сапоги-то у меня не на ольховых подошвах [128].

— Наступи на неё, — крикнул еж, — не то она деликатно ужалит тебя! Берегись! — воскликнул ежик и бросился на змею. — Я не очень-то деликатный, могу ощетиниться.

Тут он съел змею и исчез.

Оставшись в лесу одинешенек, солдат пожалел, что не послушался колючего клубочка.

Стемнело, но сквозь березовую листву пробивался лунный свет, в лесу царила мертвая тишина.

Вдруг солдату показалось, что ему подает знаки большая желтая рука — машет взад и вперед. Он пошел по направлению к ней, и оказалось, что это кленовые листья шевелятся, будто пальцы.

Солдат стоял, глядя на них, и тут услыхал, как дрожит осина.

— Ах, до чего же мне зябко, — сказала осина, — ведь я промочила ноги, и до чего же мне боязно.

— А чего тебе бояться? — спросил солдат.

— Да в горе сидит гном.

Тогда солдат понял, о чем хотел сказать клен. И в самом деле, он увидал, что в пещере сидит гном и варит кашу.

— Ты кто таков? — спросил гном.

— Я из Вестгёта-Даля, а где это ты живешь?

— Я-то живу в горе Оллеберг, — отвечал гном.

Но ведь Оллеберг лежит в Вестерйюльне, — удивился солдат.

— А мы теперь сюда переехали! — был ответ.

— И мастер же ты врать, — рассердился солдат, схватил горшок и вылил кашу в огонь. — А сейчас поглядим на эту мышиную норку, — сказал он и вошел в пещеру.

Там возле большого очага сидел великан и раскаливал на огне железный шест.

— Желаю здравствовать, желаю здравствовать! — сказал солдат и подал великану руку.

— И ты будь здоров! — отвечал великан и протянул ему раскаленный доскрасна шест.

Каск сжал шест так, что тот зашипел.

— Горячи, однако, у тебя руки! А как звать-то тебя?

— Зовут меня великан Свенск[129] — ответил тролль.

— Хорошо ты мне руку пожал, на старый манер, теперь я вижу, что попал в Оллеберг. Неужто Золотые шлемы все еще спят в Оллеберге?

— Тише! Тише! — прошипел великан и погрозил раскаленным шестом. — Я тебе покажу их, раз ты из Вестгёта-Даля, но сперва ты должен отгадать мою загадку.

— Никак ты собрался состязаться с земляком? Ну давай. Только сперва убери свою кочергу.

— Послушай, Каск, я вот пока покурю трубочку, а ты мне тем временем расскажи всю историю Швеции, а после ты сможешь поглядеть на Золотые шлемы. Понял? Всю историю Швеции.

— С этим я, пожалуй, справлюсь, хоть я и не шибко успевал, когда учился на капрала. Сначала нужно подумать малость.

— Помни одно условие: если пропустишь хотя бы одного короля, они жутко разозлятся, а когда они разозлятся, сам знаешь…

— Это чертовски трудно; однако зажигай трубку, я начинаю. Вот тебе огонь!

Солдат почесал затылок и начал:

— Раз, два, три! В год 1161 после Рождества Христова Швецию провозгласили королевством, она получила короля и архиепископа… Хватит?

— Нет, — сказал Свенск, — этого слишком мало. Начни сызнова!

— Ну ладно! В год 1359 объединился шведский народ, ибо тогда собрался сословный риксдаг из четырех сословий, который и существовал с перерывами до 1866 года.

— Ведь ты солдат, — перебил его Свенск, — расскажи немного о войнах.

— Было всего две войны, о которых стоит говорить[130], и каждая из них закончилась миром: одна в Брёмсебру в 1645-м, когда мы получили Хэрьедален, Йемтланд и Готланд, и в Роскилле в 1658 году, когда мы получили Сконе, Халланд, Блекинге и Бухуслен.

Вот я все войны в шведской истории, остальные — всего лишь драки.

— А что знаешь о конституциях?

— Так, у нас был абсолютизм с 1680 года до 1718 года; потом наступил период свободы до 1789 года, и тогда снова пришел абсолютизм. Потом Адлерспарре[131] сделал революцию в 1809 году и велел Хансу Йерте написать конституцию [132], которая действует и поныне. Ну, хватит с тебя. Выкурил ты свою трубку?

— Выкурил! — сказал великан. — Теперь ты увидишь Золотые шлемы!

Старик с трудом поднялся и пошел в глубь горы, солдат за ним.

— Иди тихо! — велел великан и указал на рыцаря в золотом шлеме, спавшего сидя возле каменной двери. Тут Каск споткнулся и ударил железной подковкой сапога о камень так сильно, что высек огонь. Золотой шлем сразу же проснулся и закричал, словно спал в карауле:

— Настало время?

— Нет еще! — отвечал великан.

Рыцарь в золотом шлеме тут же сел и мгновенно заснул.

Великан отворил каменную дверь, и солдат увидел огромный зал. Через весь зал тянулся стол, которому, казалось, не было конца. В полумраке светились ряды золотых шлемов, рыцари сидели в креслах с коронами на спинках. Во главе стола сидел человек на голову выше остальных; у него была борода по пояс, как у Моисея или Исайи; в руке он держал дубинку.

Казалось, все они спали, но не тем сном, который за ночь восстанавливает силы, и не тем сном, что мы называем вечным.

— Гляди же, — воскликнул великан, — сейчас ты услышишь торжественную панихиду!

Он нажал на большой гранат в каменной стене, и в зале зажглись тысячи огней. Золотые шлемы разом проснулись.

— Кто здесь? — спросил человек с бородой пророка.

— Свенск! — отвечал великан.

— Хорошее имя! — молвил Густав Эрикссон Васа[133], ибо это был он. — Сколько лет прошло, какой нынче год?

— Тысяча девятьсот третий после Рождества Христова.

— Идет время. Продвинулись ли вы сами вперед? Живы ли еще страна, народ?

— Живы! Со времен Густава выросла страна, прибавились к ней Йемтланд, Хэрьедален и Готланд.

— А кто завоевал их?

— Было это во времена королевы Кристины, её регент взял их.

— А что было после?

— После взяли мы Сконе, Блекинге и Бухуслен.

— Славно! А кто взял?

— Карл X Густав [134].

— Ну а после?

— После не росла страна!

— И это все?

Послышался стук дубинки по столу.

— Эрик Святой просит слова! — сказал Густав Васа.

— Звать меня Эрик Йедвардсон, и святым я вовсе не был. Скажи, Свенск, что сталось с моей Финляндией?

— Финляндия отошла назад к России по просьбе Аньяльского союза, по Фредриксхамнскому миру в 1809 году, когда финны поклонились царю [135]. Слова потребовал Густав II Адольф [136].

— А что сталось с балтийскими странами? — спросил он.

— Отошли к своим владельцам.

— А император, правит ли он нынче?

— Нынче есть два императора, один в Берлине и один в Вене [137].

— Два Габсбурга?

— Один — Габсбург, другой — Гогенцоллерн. И это называется единением Германии, как сказал Бисмарк[138]!

— Уму непостижимо! А католики в северной Германии обратились в новую веру?

— Нет! В северогерманском рейхстаге католиков теперь большинство, и берлинский император оказывает влияние на кардинальскую коллегию при выборе паны.

— Стало быть, папа еще существует?

— Ясное дело, существует, хотя один из них только что умер.

— А что хочет бранденбуржец [139] от Рима?

— Того никто не ведает. Иные говорят, будто он хочет стать римско-германским императором евангелической конфессии.

— Стало быть, синкретистским императором [140], о чем мечтал Иоанн Саксонский[141].

Хватит с меня, больше не желаю слушать. Пути господни неисповедимы, а мы смертные, да, что есть мы? Прах и тлен!

— Карл XII [142] желает говорить.

— Можешь ли ты, Свенск, сказать мне, что сталось с Польшей?

— Польши нет более. Её поделили!

— Поделили? А что Россия?

— Россия только что отпраздновала основание Петербурга, и стокгольмский бургомистр шел в процессии.

— Как пленник?

— Нет, среди приглашенных. Все нации теперь в той или иной мере подружились, в Китае только что французский корпус добровольно встал под знамя немецкого фельдмаршала.

— Цена немалая! Стало быть, нынче дружат со своими врагами?

— Да, теперь все исполнены христианского духа, а в Гааге учредили постоянный суд мира.

— Это еще что такое?

— Суд мира.

— Тогда мое время кончилось! Да будет воля господня!

Король опустил забрало и умолк.

Слова попросил Карл XI [143]:

— А скажи, Свенск, каковы дела с финансами в старой доброй Швеции?

— Трудно сказать, думается мне, они худо разбираются в бухгалтерии. Одно лишь можно точно сказать, что половина шведской земли заложена за границей, да еще, что мы должны триста миллионов.

— О, господи помилуй!

— А коммунальные долги достигли двухсот миллионов.

— Двухсот?

— А с 1881 по 1885 год страну покинуло 146 тысяч шведов.

— Не желаю больше ничего слушать!

Густав Васа ударил дубинкой по столу:

— Изо всего этого уразумел я, что дела в стране обстоят худо. Бездельники, вот кто вы есть, завистливые, беспечные ленивцы, дело делать медлите, а препоны чинить — тут как тут. А скажи-ка, Свенск, как там моя церковь[144], мои пастыри?

— Священники крестьянствуют, иные маслобойни завели, епископы жалованье получают до тридцати тысяч, деньги копят, точно так же как до вестеросского риксдага; впрочем, почти все они еретики, свободомыслящие, как мы сейчас говорим. Ожидается вроде бы новая реформация. Посмотрим, что будет.

— Что? Что?… А что это за музыка наверху?

— Это Скансен! Это холм, на котором собраны воспоминания об отечестве, здесь, словно предчувствуя конец, желают оставить завещание и собирают в одном месте сувениры прошлого. Проявление уважения к предкам, но не более.

— Как следует из нашей встречи, дела предков поглотил поток времени, одни всплыли наверх, другие потонули. А мы сидим здесь, как собственные тени, и для вас, живущих, мы всего лишь… Погаси свет!

Великан Свенск погасил свечи и вышел, за ним по пятам шел солдат; Свенск велел ему войти в какую-то каморку, похожую на клетку.

— Если скажешь кому хоть слово, худо тебе будет, — сказал великан.

— Да что там, я понимаю, — ответил Каск. — Однако я этого не забуду! Подумать только, они пропили старую добрую Швецию и заложили её в чужих странах. Просто страх берет, если это правда.

«Щёлк!» — сказала турбина, лифт пошел вверх и поднял солдата в Скансен.

Солнце садилось, на колокольне Хошёстапельн звонили к обедне, как раз в эту пору Густав Васа входил в Стокгольм со своими далекарлийцами [145].

ГОЛУБЯНКА НАХОДИТ ЗОЛОТОЙ ЦВЕТЕНЬ

Как-то раз один богатый человек высадился на бедный остров и просто влюбился в него. Почему так случилось, богач сказать не мог, но он был просто очарован тем островом; возможно, он напомнил ему давно забытое детство или прекрасный сон.

Богач купил остров, построил там виллу и насадил множество самых разных, самых чудеснейших деревьев, кустарников и цветов. Перед виллой раскинулось море и был у богача собственный причал с флагштоком и белыми лодками; высокие, словно церкви, дубы защищали его дом от солнца, а свежие ветры носились над зеленеющими лугами.

У богача были жена, дети, слуги, посыльные; у него было все, но лишь одного-единственного ему всё же не хватало. То была родниковая вода.

Мелочь, однако же, — самая важная из всего, о чем он забыл подумать. На острове начали рыть колодцы и взрывать скалы, но вытекала лишь соленая бурая вода. Её фильтровали, она становилась прозрачной, как хрусталь, однако по-прежнему оставалась соленой. Вот в чем горе!

И вот явился тогда один человек милостию божьей, — человек, которому во всех делах везло. А был это один из самых знаменитых людей в мире. Помним, как он ударил своим алмазным жезлом о скалу и, подобно Моисею, заставил утес дать ему воду. И пошли тут в ход буры с алмазными коронками, точно такие же, какими бурили во всех других горах, в которых повсюду добывали воду. Бурили и здесь, на острове — за сотню риксдалеров [146], за тысячу, за много тысяч, но добывали одну лишь соленую воду. Здесь явно никакого благословенного чуда ждать было нечего, и богач мог как следует убедиться, что не все можно купить за деньги, а бывает даже так, что глоток чистой воды не добудешь, когда тебе плохо.

И богачу стало так тяжко на душе, и жизнь перестала ему улыбаться. Меж тем школьный учитель с того острова начал изучать старинные книги и послал за мудрым старцем с «волшебной лозой» [147]; однако и это не помогло.

Но священник, который был поумнее, созвал однажды школьников и обещал награду тому, кто сможет найти растение — Золотой Цветень называется. И указывает оно, где находится родник. Цветы у того растения как у Манжетки-Росника или Приворот-травы, а листья как у Бобовника, поэтому оно еще и зовется Камнеломка, или Разрыв-трава. А на верхних лепестках у него словно золотой цветень рассеян. Запомните это!

— Цветы как у Манжетки, а листья как у Бобовника, — повторили дети и разбежались по лесам и полям — искать Золотой Цветень.

Никому из детей так и не удалось его найти. Один маленький мальчик явился, конечно, домой с Чистотелом, у которого маковка чуть золотой пыльцой присыпана; но это растение ядовито, а Золотой Цветень — вовсе нет. В конце концов, устали дети искать тот цветок.

Однако была на острове маленькая девочка, которая еще не ходила в школу; отец её был драгун, владел небольшим торпом [148] и, как все торпари, был скорее беден, чем богат. Его единственным сокровищем была маленькая дочка; и в селении её звали красивым именем Голубянка, потому что она всегда была одета в небесно-голубую кофточку с широкими рукавами, которые колыхались будто крылья, стоило девочке шевельнуться.

Голубянка вообще-то — маленькая голубая бабочка, которую в середине лета можно видеть на былинках и крылышки которой напоминают лепестки цветочка льна, летающего цветочка льна с маленькими усиками у рта, где сидят тычинки, усыпанные пыльцой.

Голубянка — имеется в виду дочка драгуна — была необычным ребенком; говорила она очень разумно, хотя и несколько странно, так что никто не знал, откуда берутся у неё слова. Люди все любили её, да и животные тоже; куры и телята следовали за ней по пятам, и она не боялась даже гладить самого быка. Часто уходила она одна из дому, долго отсутствовала, потом снова возвращалась, но, когда её спрашивали, где она была, сказать не могла. Ведь ей пришлось бы слишком много рассказывать. Она видела необыкновенные вещи, встречала старичков и женщин, которые говорили, мол, то-то и то-то. Драгун позволял дочке бродить где ей вздумается, так как заметил: в ней было нечто, оберегавшее её.

Однажды утром Голубянка отправилась на прогулку. По лугам и выгонам зашагали её крошечные ножки; и она пела, больше самой себе, песни, которые никто никогда прежде не слышал и какие только приходили ей на ум. Солнце так сияло, что казалось совсем юным, словно оно только что появилось на свет, а воздух — сильным и хорошо выспавшимся; роса испарялась, и её свежая влага охлаждала маленькое личико Голубянки.

Не успела девочка войти в лес, как встретила одетого в зеленое платье старика.

— Здравствуй, Голубянка, — сказал старик. — Я — садовник на Солнечной Прогалинке в лесу. Пойдем со мной, увидишь мои цветы.

— Слишком большая честь для меня, — ответила Голубянка.

— Да нет, ты ведь не мучила растения.

Вот и отправились они вместе и пришли на берег. Там был маленький красивый мостик, который вел на небольшой островок; туда-то они и пошли.

Вот это был сад так сад! В нем было все на свете — и маленькое и большое. И все систематизировано, ну прямо как в книге природы.

Сам садовник жил в доме, построенном из растущих вечнозеленых деревьев — сосен, елей, можжевельника, с потолком из хвороста; полы были сделаны из растущих вечнозеленых кустов и растений. В щелях пола, чтобы крепче держались половицы, росли мох и лишайники, а сами половицы были из вороньего лыка, толокнянки, линнеи. Крыша состояла из вьющихся растений: истода обыкновенного, жимолости, клематиса, плюща; и всё было посажено так густо, что туда не проникала даже капля дождя. У дверей стояли пчелиные улья, но вместо пчел там жили бабочки. Вот было зрелище так зрелище, когда они летали роем!

— Не нравится мне, когда мучают пчел, — сказал старик. — И вообще они такие уродливые — похожи на мохнатые кофейные бобы, да и жалят, как гадюки.

Старик с девочкой вышли в сад.

— Ну а теперь ты прочитаешь букварь природы, ты узнаешь тайны цветов и чувства растений. Но ты не должна никого ни о чем расспрашивать, а только слушать и отвечать… Видишь ли, дитя мое, на этом граните растет нечто, напоминающее серую бумагу. Это первое, что появляется, если над горой пройдет дождь. Гора плесневеет; а плесенью называют лишайники. Здесь у нас два их вида: один напоминает оленьи рога, потому он и называется Олений мох — ягель. Это — самый главный корм оленей. Другой называется Исландский, или Грудной, мох и похож на… На что он похож?

— Он напоминает легкое, потому что так написано в учебнике по естествоведению.

— Да, если смотреть в увеличительное стекло, Исландский мох похож на пузырьки легких, и, видишь ли, благодаря этому люди научились использовать его при грудных болезнях. Когда же горные лишайники соберут для себя чернозем, появляются мхи. Цветы их чуточку проще и дают семена; они похожи на ледяные узоры на окнах, но ты увидишь, что они напоминают и вереск, и хвойные деревья, и что угодно, потому что все растения-родственники. Вот этот гипновый мох похож на ель, но коробочка с семенами у него как у мака, хотя и попроще. На мхах быстро вырастает вереск. И если ты посмотришь на вереск в сильное увеличительное стекло, то он превратится в ерilobium, по-латыни, или в рододендрон, совсем как вяз, который тоже не что иное, как высокая крапива. Наконец-то, слой перегноя готов, и в рыхлой пахотной земле вырастает все что угодно; человек для своей пользы приспособил множество растений, но сама природа указала ему, какие из них взять и как их применить. Это ничуть не удивительней, чем те наряды и окрас, которые выпали на долю цветов и подсказывают насекомым, где искать нектар.

Ты ведь сама видела, как колос ржи, этот инструмент пекаря, висит у входа в его лавку как вывеска. А если глянешь на лен, самое полезное из всех растений, то поймешь, что он сам научил человека прясть. Взгляни лишь на цветок льна, и ты найдешь там волоски, светлые, как лен. Это тычинки с пыльцой обвивают стерженек, как кудель веретено. Чтобы яснее выразить себя, природа заставила маленькое однолетнее ползучее растение-паразит, под названием Вьюнок, обвивать растение целиком, сверху — вниз, вперед — назад, точно так же, как челнок снует в ткацком станке. Удивительно то, что не человек, а бабочка впервые открыла то, что лен можно прясть. И зовется эта бабочка льнопрядом, и из листьев она прядет с помощью собственного своего шелка маленькие одеяльца и простынки для люлек своих детей. Но, с тех пор как лен начали культивировать, бабочка должна быть начеку и следить, чтобы её малютки научились летать до того, как лен начнут выдергивать.

Ну а лекарственные растения! Погляди на этот огромный мак! Он огненно-красный, как лихорадка или безумие! А на донце цветка — маленький крестик; это этикетка лекаря: осторожно, яд! А посредине крестика расположилась ребристая римская вазочка. И если вскрыть эту вазочку, то потечет целебный сок — снадобье, которое может принести смерть, если его неправильно применить; а если применить правильно — то доброго брата смерти — сон.

Да, вот так умна и щедра природа. А теперь взглянем на Золотой Цветень!..

Тут он сделал паузу, желая увидеть, заинтересовалась ли Голубянка. Но она ничуть не заинтересовалась.

— А теперь глянем на Золотой Цветень!

Еще одна пауза! Нет, Голубянка умела молчать, хоть и была совсем мала.

— Глянем на Золотой Цветень, у которого цветы Манжетки, а листья Каменеломки. Это — его приметы, и еще он подсказывает, где находится родник. Манжетка собирает и росу, и воду своими листьями, она сама — маленький, прозрачный родник; а Камнеломка взрывает горы. Без гор никакого родника, никакого источника тебе не найти, а гора может находиться далеко-далеко, да и вообще где угодно. Золотой Цветень подсказывает это тем, кто понимает. Он растет здесь, на этом острове, и ты узнаешь где, потому что ты — добрая девочка.

Из твоей маленькой руки богач получит чистую и свежую воду для своей высохшей души, и благодаря тебе будет благословен этот остров. Иди с миром, дитя мое… Когда войдешь в ореховую рощу, найдешь направо серебряную липу; под ней лежит змея-медянка, которая неопасна. Она укажет тебе путь к Золотому Цветеню. Но, прежде чем уйти, подари старику поцелуй, и то только если ты сама этого захочешь.

Голубянка протянула свои маленькие губки старику и поцеловала его. Тут лицо старика преобразилось, и рядом с девочкой стоял уже человек лет на пятьдесят моложе.

— Меня поцеловало дитя, я обрел молодость! — сказал садовник. — И мне не надо от тебя никакой благодарности за цветок. Прощай!

Голубянка пошла в ореховую рощу. Там играла серебряная липа, а шмели, сидевшие в цветах липы, подпевали ей. Там и в самом деле лежала змея-медянка, но, казалось, что-то её разозлило.

— А вот и Голубянка, которой нужен Золотой Цветень, — сказала змея-медянка. — Ты получишь его, но при условии: не сплетничать, не лгать, не любопытничать. А теперь иди вперед, и ты найдешь Золотой Цветень.

Голубянка пошла прямо вперед. И встретила какую-то женщину.

— Добрый день! — сказала женщина. — Ты была у садовника на Солнечной Прогалинке?

— Добрый день, фру, — ответила Голубянка и пошла дальше.

— По крайней мере, ты не сплетничаешь, — сказала женщина.

Тут Голубянка встретила цыгана.

— Куда идешь? — спросил цыган.

— Я иду прямо вперед! — ответила Голубянка.

— Значит, ты не лжешь! — сказал цыган.

Тут Голубянка встретила развозчика молока. Но она не могла понять, почему лошадь сидела в телеге, а кучер, развозивший молоко, был запряжен в оглобли и тянул телегу.

— Теперь я поскачу галопом! — заявил кучер и кинулся бежать, да так резво, что лошадь упала в канаву… — Ну а теперь я полью рожь, — сказал кучер и снял крышку с бидона с молоком, чтобы полить поле.

Голубянке показалось это чудным, но она даже не взглянула в ту сторону, а пошла дальше.

— Ты совсем не любопытна, — сказал кучер, развозивший молоко.

И вот Голубянка уже стоит у подножия горы; и солнце освещает сквозь ореховые деревья зеленые струны сочных растений, сияющих как чистейшее золото.

Это и был Золотой Цветень. И Голубянка увидела, как заросли его следуют за родниковой жилой, сбегающей вниз с горы на луг богача.

Упала тогда Голубянка на колени, сорвала три Цветка, спрятала их в своем переднике и пошла домой к отцу.

Драгун надел каску, куртку и опоясался саблей; и пошли они к священнику, а потом уже втроем отправились к богачу.

— Голубянка нашла Золотой Цветень! — сказал священник, когда они появились в дверях зала. — И теперь все наше селение разбогатеет, потому что здесь будет курорт.

И на острове открылся курорт; туда прибывали пароходы и купцы; там появились постоялые дворы, почтовая контора, врачи и аптека. А летом в селение потекло золото. Вот вам и сказка о Золотом Цветене, который смог приносить золото.

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ЛОЦМАНА

Лоцманский катер сменил курс за последним маяком. Зимнее солнце давно уже село, и начало сильно штормить, как в открытом море.

И тут вахтенный просигналил:

— Парусник с наветренной стороны!

В открытом море виднелся бриг, он брасопил [149] назад и сигналил о вызове лоцмана, видно собирался войти в порт.

— Поберегись! — скомандовал старший лоцман. — К нему будет нелегко подобраться в такую погоду. Послушай-ка, Виктор, мы подойдем к нему с кормы, и ты поднимешься на борт, где сможешь… А теперь поворачиваем! Порядок!

Катер плавно повернулся и подошел к бригу.

— Вот чудак, почему он не брасопит вовсю? Не видишь ни одного огня на борту? — спросил лоцман.

— Нет!

— И на фор-топе нет фонаря.

— Полный вперед!

— Поберегись, Виктор!

Виктор стоял у поручней с наветренной стороны, и когда следующая волна подбросила катер, он очутился на вантах брига, а катер пошел дальше, развернулся и взял курс в порт в створе маяка.

Виктор отдышался и спустился на палубу. Он тут же пошел в рубку к рулевому, где ему и было положено встать. Каков же был его ужас, когда он увидел, что у штурвала никого не было. Он крикнул: «Эй, есть тут кто-нибудь?», но никто не отозвался.

«Верно, они сидят там себе и пьют, — подумал он и подошел к окну каюты. — И там никого!»

Он прошел в камбуз, но и там не было ни души. Тогда он понял, что корабль покинут, возможно, дал течь и тонет.

Только теперь он спохватился и глянул вдогонку лоцманскому катеру, но тот уже скрылся во мгле.

Плыть к берегу было невозможно, потому что травить брасы и в то же время держать штурвал никак нельзя.

Оставалось лишь дрейфовать, хотя ветер уносил корабль дальше в открытое море.

Радоваться тут было нечему, но лоцман должен быть готов ко всему; ведь должно же какое-нибудь судно пройти мимо, только бы найти фонарь, чтобы подать сигнал! Он пошел в камбуз поискать спички и фонарь. Море сильно волновалось, но корабль шел совершенно спокойно, и это удивило его. Еще больше удивился он, когда, миновав грот-мачту, увидел, что идет по паркетному полу, на котором постелена дорожка в мелкую бело-синюю клетку. Он все шел и шел, а дорожка никак не кончалась, и камбуз куда-то подевался. Ему было страшно и в то же время любопытно, ведь такого он еще никогда не видел.

Итак, дорожка не кончалась, и он прошел по ней в какой-то проулок, по обе стороны которого были лавки с освещенными окнами. На правой стороне стояли весы и автомат. Виктор машинально встал на весы и бросил в автомат монету. Он знал, что весит восемьдесят кило, и, увидев, что весы показывают только восемь, улыбнулся. «Либо весы врут, либо я попал на другую планету, в десять раз большую или меньшую, чем Земля», — подумал Виктор, ведь он изучал астрономию в навигационной школе.

Он решил посмотреть, что это за автомат.

Когда монета провалилась, распахнулась дверца, и в руку ему кто-то сунул письмо. Оно было в белом конверте с большой красной сургучной печатью. Надпись на печати он разобрать не мог, и от кого это письмо, он не знал. Он тут же сломал печать и прочел… вначале, как обычно, подпись. В письме было… впрочем… вы узнаете об этом позднее. Достаточно сказать, что лоцман прочел письмо трижды и положил его в нагрудный карман, выражение лица у него при этом было весьма задумчивое, весьма!

Он пошёл дальше по проулку, но теперь уже старательно держался посередине дорожки. Здесь было множество самых разнообразных магазинов, но ни одного человека не было ни у прилавков, ни снаружи. Пройдя немного, он остановился у большой витрины, в которой была выставлена целая коллекция раковин. Дверь была открыта, и он вошел туда. По стенам с пола до потолка там выстроились полки с раковинами из всех морей земли. В магазине было пусто, но в воздухе висело кольцо табачного дыма, словно его только что выдул любитель пускать дым кольцами. Виктор, большой чудак, сунул палец в кольцо и сказал:

— Привет! Вот я и обручился с фрёкен Табак!

Тут послышался странный звук, похожий на бой часов, но часов здесь не было, и он заметил, что это звенела связка ключей. Видно, один ключ только что вставили в ящик с деньгами, а остальные качались мерно взад и вперед, словно маятники. Потом они остановились, и когда стало совсем тихо, послышался еле слышный шелест, похожий на слабый шум ветра в такелаже или шипение пара в тонкой трубе. Это шумели раковины. Они были различной величины и шумели в различной тональности, так что получался целый оркестр. Виктор родился в понедельник и потому мог понимать, о чем поют птицы, он настроил раковины своих ушей, чтобы понять, о чем они шумят, и скоро начал понимать их язык:

— У меня самое красивое имя, — сказала одна, — Strombus pespelicanus [150].

— А я самая красивая, — заявила пурпурная раковина.

— А я пою лучше всех! — воскликнула тигровая раковина, её прозвали так за то, что она похожа на пантеру.

— Тише, тише, тише, — сказала садовая раковина, — меня покупают охотнее, чем всех вас, ведь летом меня кладут на клумбы. Пусть говорят, что я заурядная, но я им нужна. А зимой я лежу в дровяном сарае, в бочке с капустой!

«Что за компания, каждый хвалит сам себя», — подумал Виктор и, чтобы чем-то заняться, взял книгу, лежавшую на прилавке. Он обратил внимание на то, что она была открыта на двести сороковой странице, и глава пятьдесят один начиналась на левой стороне. Эпиграфом к ней служила цитата из Колриджа [151], его словно громом поразило. С воспаленными щеками, задыхаясь, он прочитал!.. Но мы поговорим об этом позднее, пока лишь можно сказать, что речь шла не о раковинах.

Однако место ему показалось приятным, и он сел, правда не слишком близко к кассе, ведь такое соседство могло оказаться опасным. В голову ему лезли мысли о разных зверюшках, жизнь которых, как и его самого, связана с морем; на дне морском им вовсе не жарко, а когда они потеют известняком, пот их тут же превращается в новую одежду. Они извиваются как черви. Одни изгибаются вправо, другие влево, но это понятно: нужно же им изгибаться в какую-нибудь сторону, все не могут быть одинаковыми.

И тут из-за зеленой занавески, из соседней комнаты послышался голос:

— Да, это нам известно, однако мы не знаем, что умная раковина зовется Helix [152] и что мелкие косточки на барабанной перепонке как две капли воды походят на улитку, обитающую в пруду, как написано в книге.

Виктор сразу же понял, что имеет дело с ясновидящим, и, не выдавая удивления, вежливо, но резко ответил в сторону занавески:

— Это нам известно, но почему у нас в ухе Helix, в книге не говорится, да и вы, торговец раковинами, этого не знаете…

— Я вовсе не торговец раковинами, — прорычал невидимка из соседней комнаты.

— А кто же вы в таком случае? — прорычал ему в тон Виктор.

— Я… я — тролль!!

И в тот же момент занавеска приоткрылась, и из-за неё показалась такая страшная голова, что, будь на месте Виктора любой другой, он тут же пустился бы наутек. Но Виктор знал, как нужно обращаться с троллями, он уставился на раскаленную головку курительной трубки (ведь именно так выглядел тролль, пускавший кольца дыма).

Когда же одно кольцо приблизилось к Виктору, он поддел его на палец и бросил назад.

— А ты умеешь бросать кольца! — насмешливо сказал тролль.

— Не без этого, — ответил Виктор.

— К тому же ты храбрый!

— Моряк не должен трусить, не то его ни одна девушка не полюбит.

— Послушай-ка, ты, храбрец, пройдись дальше по нашему проулку, посмотрим, испугаешься ты или нет.

Виктор понял, что с него уже хватит общества этих ракушек, и решил воспользоваться предложением тролля я уйти из лавки, но так, чтобы это не выглядело бегством. Он пошел, пятясь назад, зная, что спиной поворачиваться нельзя, ведь спина гораздо уязвимее груди.

И вот он снова пошел по бело-синей дорожке. Проулок был не прямой, он извивался так, что нельзя было видеть, где он кончается. Самые разнообразные лавки выстроились здесь чередой, а покупателей в них не было. Хозяев лавок тоже не было видно. Но Виктор уже понял, что они скрывались в задних комнатках.

Подойдя к парфюмерной лавке, благоухавшей ароматом всех полевых и лесных цветов, он подумал: «Войду-ка я сюда и куплю своей невесте флакон одеколона».

Сказано — сделано! Эта лавка походила на магазин раковин, но пахло здесь так сильно, что у него заболела голова и он был вынужден сесть на стул. Особенно резок был запах горького миндаля, от него шумело в ушах, а во рту ощущался привкус вишневого ликера. Но Виктор, как всегда, не растерялся, он вынул из кармана медную табакерку с зеркальцем и положил за щеку понюшку крупно резанного табаку. В мозгу у него сразу прояснилось, и голова перестала болеть. Потом он постучал по прилавку и крикнул:

— Эй, есть здесь кто-нибудь?

Ответа не последовало. Тогда он решил:

— Пойду-ка я в боковую каморку и куплю то, что мне нужно.

Опершись правой рукой о прилавок, он в один прыжок пересек лавчонку. Потом раздвинул занавески и заглянул в боковую комнатку. Там его глазам представилось зрелище, буквально ослепившее его. На длинном столе, покрытом персидской скатертью, возвышалось апельсиновое дерево с цветами, плодами и блестящими, как у камелии, листьями.

Здесь же выстроились вазы граненого хрусталя, а в них — все ароматные цветы земли-от жасмина, туберозы, фиалки, ландыша, розы до лаванды. На одном конце стола виднелась наполовину скрытая апельсиновым деревом пара белых дамских рук в закатанных рукавах. Эти руки держали серебряный дистилляционный аппарат, но лица дамы видно не было, и она видеть его не могла. Однако Виктор заметил, что платье на ней было желто-зеленое, тут он понял, что она — колдунья, ведь желтый и зеленый — цвета гусеницы бабочки-сфинкса, которая умеет всех одурачивать. Зад у неё выглядит, как перед, на заду у неё рог, как у единорога, она пугает врагов своим фальшивым лицом, а сама в это время ест частью своего тела, похожей на зад.

«Сейчас будет схватка, — подумал Виктор, — так давай же начинай!» И в самом деле, нужно молчать, если хочешь заставить кого-то говорить.

— Это вы, господин, желаете снять летнюю дачу? — спросила дама.

— Да, я, — ответил Виктор, чтобы не молчать, на самом деле ему никогда бы не пришло в голову снять летнюю дачу на зиму.

Прекрасная, как грех, дама засмущалась и бросила на лоцмана призывный взгляд.

— Не пытайтесь соблазнить меня, я обручен с хорошей девушкой! — воскликнул Виктор и поглядел на неё в щелку между растопыренными средним и, безымянным пальцами, как делают ведьмы, когда хотят одурачить судью.

Казалось, дама была сшита из двух кусков: верхняя половина её тела от головы до пояса была молода и прекрасна, нижняя — на удивление старая.

— А теперь покажите мне дачу, — сказал лоцман.

— Пожалуйста, — ответила дама и открыла заднюю дверь.

Они вышли из лавки и очутились в дубовом лесу.

— Стоит только пройти через лесок, и мы у цели, — сказала дама, пропуская его вперед, ведь ей, разумеется, не хотелось поворачиваться к нему спиной.

— Видно, здесь-то, как я понимаю, и ходит бык, — догадался лоцман, его было не так просто провести.

— Ты, верно, не боишься быка.

— Там поглядим, — отрезал лоцман.

Они шли по каменистым горушкам, по корням деревьев, по болотам и подсекам, вырубкам и угольным ямам. Виктору то и дело приходилось оборачиваться чтобы убедиться, идет ли она за ним, — ведь шагов её он не слышал; каждый раз ему приходилось напрягать зрение, чтобы разглядеть её: желто-зеленое платье делало её почти невидимой.

Наконец они вышли на просеку, или прогалину, прорубленную в лесу. Виктор стоял посреди зеленой лужайки, и тут навстречу ему вышел бык, казалось, он поджидал лоцмана. Бык был черный с белой звездочкой на лбу, глаза его налились кровью.

Отступать было некуда, оставалось нападать и защищаться. Виктор глянул на землю перед собой и увидел свежесрубленную орясину с утолщением на конце. Он поднял её и встал в позицию.

— Ты или я! — скомандовал он. — Раз, два, три!

Танец начался. Бык сначала попятился назад, как пароход, выпуская пар из ноздрей и крутя винтообразно хвостом, мгновение — он уже мчится во весь опор.

В воздухе что-то просвистело, потом послышался удар, громкий, как выстрел, — это дубина хлопнула быка по лбу между глаз. Виктор отскочил в сторону, а бык промчался дальше. Тут обстановка изменилась, к своему великому ужасу, Виктор увидел, что чудовище держит курс на опушку леса, откуда его невеста в светлом платье спешит навстречу своему жениху. Из глубины его души вырвался крик:

— Лезь на дерево, Анна! Бык бежит к тебе!

Он помчался за этим чудищем, со страшной силой ударил его по задним ногам по самому тонкому месту, чтобы раздробить кости, и заставил гиганта рухнуть на землю. Анна была спасена, и лоцман держал её в своих объятиях.

— Куда мы теперь пойдём? — спросил он её. — Верно, домой?

Отчего ему не пришло в голову спросить её, откуда она явилась, мы узнаем позднее.

Они шли по тропинке рука об руку, счастливые оттого, что свиделись нежданно. Немного погодя Виктор остановился и сказал:

— Подожди минутку, я должен пойти поглядеть; что там с быком, все-таки жаль его:.

Тут лицо Анны исказилось, глаза её налились кровью. Бросив на него дикий и злобный взгляд, она сказала:

— Идем вместе!

Лоцман посмотрел на неё печально, он почувствовал; что она говорит неправду, но последовал за ней.

Её походка была какая-то странная, и левый бок у него почему-то начал мерзнуть.

Они прошли еще немного, потом Виктор опять остановился.

— Дай мне твою руку, — попросил он. — Нет, левую. Кольца у неё на руке не было.

— Где кольцо? — спросил он.

— Я потеряла его, — был ответ.

— Ты — моя Анна и не моя. Кто-то чужой принял твой облик.

Тут она бросила на него косой взгляд, и он узнал кровавый взгляд быка, а не человека и все понял.

— Прочь отсюда, колдунья! — крикнул он и плюнул ей в лицо.

Вы бы только поглядели! Самозваная Анна вмиг сменила обличье, лицо её стало желто-зеленым, цвета желчи и готово было лопнуть от злости, а через секунду черный кролик быстро поскакал по черничнику и исчез.

Он был теперь один в дремучем лесу, но не растерялся, а подумал: «Пусть хоть сама нечистая сила является, я буду читать «Отче наш» и выберусь отсюда».

Так он шел, шел и увидел избушку. Постучался — дверь ему отворила престарая старуха — и спросил позволения переночевать у неё. Старуха позволила, однако сказала, что у неё тесновато, мол, он может лечь лишь в убогой каморке на чердаке.

— Погляди, понравится тебе или нет, а мне самой пора спать.

Потолковав со старухой, он поднялся за ней на чердак и вошел в каморку. Там над кроватью висело большое осиное гнездо, и старуха извинилась, что у неё поселились такие гости.

— Вреда от них нет. Осы, как люди, они добрые, покуда их не разозлят. А может, у вас и змеи есть?

— Ясное дело, есть несколько штук.

— Не беда, они любят теплую постель, так что я с ними уживусь. Это гадюки или ужи? Правда, я в компании неразборчив, но ужи мне больше по душе.

Старуха ничего не ответила, а лоцман принялся стелить постель, показав, что он в самом деле решил здесь заночевать.

Тут за окном послышалось тревожное жужжание большого шершня, который пытался залететь внутрь.

— Впусти беднягу! — сказал лоцман и открыл окно.

— Какой здоровенный! Убей его! — закричала старуха.

— Зачем? Может, у него тут дети голодные, что же мне лежать и слушать детский плач, нет уж, спасибо!.. Лети сюда, шершенечек.

— Он ужалит! — упорствовала старуха.

— Вовсе нет, он жалит только злых людей…

Окно растворилось, и в каморку влетел шершень величиной с голубиное яйцо, жужжа, как басовая струна, он влетел в гнездо. И наступила тишина.

Старуха ушла, а лоцман улегся в постель.

Когда он на следующее утро спустился вниз, старухи дома не было; на единственном стуле сидел, мурлыча, черный кот; котам приходится мяукать, они ужасно ленивые, а ведь хоть что-то им надо делать.

— Вставай-ка, кот, — сказал лоцман, — дай мне сесть.

Он взял кота и посадил его на плиту. Но это был не простой кот, шерсть у него на спине стала испускать искры, и они зажгли щепки.

— Если ты умеешь делать огонь, значит, ты умеешь и варить кофе.

Но натура у котов такова, что они не хотят делать то, о чем их просят, и кот зашипел, стал плеваться так, что огонь погас.

Вдруг лоцман услышал стук лопаты о стену дома, он выглянул в окно и увидел, что старуха роет яму в саду.

— Вот как, ты роешь мне могилу, старая, — сказал он.

Старуха тут же вошла в дом. Увидев Виктора живым и здоровым, она ужасно удивилась и тут же призналась, что никто еще не выходил живым из этой каморки, поэтому она заранее копала могилу. Старуха была подслеповата и спросила, что у него за странный галстук.

— Да, ты, верно, такого еще не видывала, — сказал Виктор и провел рукой у себя под подбородком.

Шею его обвила змея, завязавшись красивым узлом с двумя желтыми пятнами — это были её уши; глаза змеи горели как драгоценные камни.

— Покажи тетушке свои галстучные булавки, — сказал лоцман.

Он погладил змею пальцем по голове, и в открытой пасти показались галстучные булавки.

Тут старуха, сама не своя от изумления, воскликнула:

— Вижу я, ты получил мое письмо и понял, что там написано. Ты славный парень!

— Вот как, так это твое письмо было в автомате, — понял лоцман и достал письмо из нагрудного кармана. — Я помещу его в рамку под стеклом, когда вернусь домой.

И знаете, что было написано в этом письме? Там была всего одна фраза: «Храброго ждёт удача».

Когда мама закончила свой рассказ этими словами, Анна-Мария спросила её:

— Да, но как же лоцман мог перейти с корабля в этот проулок, и как он пошел назад, или все это ему только приснилось?

— Об этом ты узнаешь в другой раз, маленькая почемучка, — ответила мама.

— Но ведь там еще в книге были какие-то стихи…

— Что за стихи? Ах да, в лавке торговца раковинами… Но я их забыла, — сказала мама. — Впрочем, не стоит об этом спрашивать, ведь это только сказка, милое дитя!

ПОДМЕНЫШ

Жила — была старая — престарая карга — троллиха; шла она однажды лесом с берестяным коробом на спине. А в коробе сидел её большой и уродливый детеныш. Волосы троллёнка походили на свиную щетинку, зубы были острыми-преострыми, как шило, а на мизинце — коготок. Однако троллиха считала, ясное дело, что пригожее её детеныша на всем свете не найти.

Вскоре подошли они к такому месту, где лес чуточку поредел. Там проходила дорога, вся в ухабах, скользкая от оплетавших её древесных корней, а по дороге ехали верхом крестьянин с женой.

Лишь только троллиха глянула на них, как решила шмыгнуть обратно в лес, чтобы люди не увидели её. Но тут она заметила, что крестьянка держит на руках ребенка, и мысли троллихи тут же приняли другой оборот. «Давно хотелось мне посмотреть, может ли человеческий детеныш быть таким же пригожим, как мой», — подумала она и спряталась за большим ореховым деревом, росшим у самой обочины дороги.

Но, когда всадники проезжали мимо, троллиха нетерпеливо высунулась чуть дальше, чем нужно, из-за дерева, так что лошади увидали её огромную черную голову. Встав на дыбы, они в испуге понесли, чуть не выбросив из седел и крестьянина, и его жену.

Те, закричав от страха, едва успели схватиться за уздечки и в тот же миг скрылись из виду.

Морда троллихи исказилась от досады, потому что она едва успела бросить взгляд на человеческого детеныша. Но тут же успокоилась, потому что ребенок лежал на животике прямо у её ног.

Он выпал из материнских объятий, когда лошади стали на дыбы, но, к счастью, рухнул в высокую кучу сухой листвы и был цел и невредим. Он громко кричал, но, когда старая карга-троллиха склонилась над ним, он так изумился и отвлекся, что мгновенно смолк и протянул ручонки, желая вцепиться в её черную бороду.

Совершенно ошеломленная троллиха стояла, разглядывая человеческого детеныша. Она смотрела на тоненькие пальчики с розоватыми ноготочками, на ясные голубые глазки и крошечный алый ротик. Все больше и больше удивляясь, ощупывала она мягкие волосики, гладила щечки ребенка. Она никак не могла взять в толк, что дитя может быть таким розовым, таким нежным и хорошеньким.

Мигом сорвав со спины берестяной короб, троллиха вытащила оттуда своего собственного детеныша и посадила его рядом с человеческим. И, увидав, какая громадная разница между ними, она, не в силах совладать с собой, громко завыла.

Между тем крестьянин с женой обуздали лошадей и вернулись, чтобы отыскать своего ребенка. Хотя троллиха слышала конский топот, но с места не сдвинулась, а так и осталась сидеть рядом с человеческим детенышем — все не могла наглядеться на него досыта. Однако, увидев крестьянина с крестьянкой, она тут же и решилась. Собственного детеныша оставила у дорожной обочины, а человеческого сунула в берестяной короб, взвалила на спину и побежала в лее.

В тот же миг прискакали всадники.

Чудесные люди были эти крестьяне, всеми уважаемые, богатые, и владели они большой усадьбой в плодородной долине у подножия горы. Женаты они были уже много лет, но детей у них, кроме этого ребенка, не было. Понятно, что они не чаяли найти сына.

Крестьянка на несколько лошадиных корпусов опередила мужа и первая увидала детеныша, лежавшего у дорожной обочины. Троллёнок орал изо всех сил, призывая свою маму-тролльху. И уже по этому ужасному вою крестьянке следовало бы понять, что за дитя лежит на земле у обочины.

Однако же она страшно боялась, что малыш разбился, и лишь подумала: «Слава богу, он жив!»

— Ребенок здесь! — крикнула она мужу и, соскользнув с седла, поспешила к троллёнку.

Когда же к ним подъехал крестьянин, он увидел: жена сидит на земле, а лицо у неё такое, будто она глядит на ребенка и глазам своим не верит.

— Зубки-то у моего были вовсе не как шило, — рассуждала она.

А сама тролленка туда-сюда поворачивает.

— И волосики у моего вовсе не как свиная щетинка, — жаловалась она.

И в голосе её все сильнее и сильнее слышался испуг.

— Да и коготка на мизинце у моего вовсе не было. Крестьянин подумал, что жена его не иначе как ума решилась. Он быстро соскочил с коня и подошел к ней.

— Глянь-ка на ребенка и скажи, почему он такой чудной! — молвила крестьянка и протянула тролленка мужу.

Взял он детеныша из её рук, но только глянул на него, как тотчас трижды плюнул, да и отбросил его от себя подальше.

— Да это же троллёнок! — вскричал он. — Это — не наше дитя.

Жена крестьянина по-прежнему сидела у обочины. Была она не больно сметлива и не могла сразу понять, что же приключилось.

— Что ты сделал с ребенком?! — крикнула она.

— Да разве ты не видишь, что это подменыш? — спросил муж. — Троллиха подкараулила нас, а когда лошади понесли, украла нашего ребенка, а сюда подложила одного из своих троллят.

— Но где же мой сынок? — спросила жена.

— Он — у троллей, — ответил муж.

Тут только жена поняла, какая беда их постигла. Побледнела она, словно перед смертью, и муж испугался, что она вот-вот умрет.

— Наш ребенок, верно, где-нибудь неподалеку, — попытался он утешить жену. — Пойдем в лес, поищем его.

С этими словами привязал он к дереву лошадь. Жена поднялась было, чтобы последовать за ним, но заметила, что троллёнок лежит на самой дороге и его в любую минуту могут растоптать лошади. Уж очень они тревожились оттого, что он рядом.

Одна мысль о том, чтобы коснуться подменыша, заставила крестьянку содрогнуться.

Но она всё же подвинула его чуть подальше в сторону; чтобы лошади до него не добрались.

— Здесь валяется погремушка, которая была в руках у нашего мальчика, когда ты уронила его, — крикнул крестьянин из зарослей, — теперь я знаю, я на верном пути.

Жена поспешила за ним, и они еще долго бродили по лесу в поисках ребенка. Но не нашли ни его, ни троллей. А когда сгустились сумерки, пришлось им назад к лошадям воротиться.

Жена плакала и ломала руки. Муж шёл стиснув зубы и не вымолвил ни слова, чтобы утешить её. Был он старинного, славного рода, что угас бы совсем, не родись у него сын. Вот он и гневался на жену за то, что она уронила на землю ребенка. «Уж ребенка-то ей следовало бы беречь как зеницу ока», — думал он. Но у него не хватило духу попрекать её — видел, в каком жена горе.

Только он помог ей сесть в седло, как она вспомнила о подменыше.

— Что нам делать с троллёнком? — спросила она.

— А куда же он подевался? — удивился муж.

— Он там лежит, под кустом.

— Хорошо бы он там и остался, — горько усмехнулся крестьянин.

— Надо бы нам все же взять его с собой. Нельзя ведь бросать его посреди дикой безлюдной пустоши.

— Нет, можно, — отрезал муж и вдел ногу в стремя.

Жена подумала, что муж, вообще-то, прав. Нечего им печься о троллевом отродье. Она пустила было лошадь вскачь, но не успела та сделать и нескольких шагов, как крестьянке стало невмоготу ехать дальше.

— Троллёнок все же, какой он ни на есть, — детёныш, — сказала она. — Не могу я бросить его здесь, на съедение волкам. Подай мне детеныша!

— Я этого не сделаю, — ответил муж. — Пусть его лежит, где лежит.

— Если ты не подашь мне его сейчас, то мне придется вернуться сюда за ним нынче же вечером, — молвила жена.

— Сдается мне, мало того, что тролли украли у меня дитя, — пробормотал крестьянин, — так они заставили мою жену повредиться в уме.

Но всё же он подобрал детеныша и подал жене. Ведь он сильно любил её и привык ей потакать.

На другой день по всей округе прознали про беду, что приключилась, и все самые мудрые и сведущие поспешили в крестьянскую усадьбу, чтобы дать совет и наставление.

— Тот, к кому в дом попал подменыш, должен избить его толстой палкой, — сказала одна старушка.

— Зачем же так жестоко обходиться с ним? — спросила крестьянка. — Хотя он и уродлив, все же не причинил никому зла.

— Если тролленка бить до тех пор, пока не потечет кровь, примчится троллиха, бросит тебе твое дитя, а свое заберет с собой. Я знаю многих, кто вот так получил своих детей назад.

— Да, но те дети прожили недолго, — вставила другая старушка. И крестьянка про себя подумала, что это средство — не для неё.

К вечеру, после того как она немного посидела одна в горнице с найденышем, она так безумно затосковала по собственному ребенку, что и не знала, как ей быть. «Может, все-таки сделать, как мне посоветовали?» — подумала она. Но так и не смогла решиться избить тролленка.

Тут же в горницу вошел крестьянин, в руках он держал палку и спросил, где подменыш. Жена поняла: он хочет последовать совету мудрых старушек и избить тролленка, чтобы получить назад свое дитя.

«Хорошо, если он это сделает, — подумала она. — Я такая глупая. Я никогда не могла бы избить невинного детеныша».

Но только муж ударил тролленка, как жена кинулась к нему и схватила мужа за руку.

— Нет, не бей его! Не бей его! — умоляла она.

— Ты, верно, не желаешь получить назад нашего ребенка, — сказал муж, пытаясь вырвать свою руку.

— Ясное дело, я хочу получить его, — ответила жена, — но только не таким путем.

Крестьянин поднял было руку, чтобы снова ударить детеныша, но, прежде чем он успел это сделать, жена заслонила тролленка собой и удар достался ей.

— Боже небесный! — воззвал крестьянин. — Теперь мне понятно, ты собираешься подстроить все так, чтобы наш ребёнок остался у троллей на всю жизнь.

Он молча постоял в ожидании, но жена по-прежнему лежала на полу, защищая своим телом тролленка. Тогда муж, отбросив палку, в гневе и печали вышел из горницы.

Потом он все удивлялся, почему не сделал по-своему, хотя жена так ему противилась. Но что-то его остановило. Не мог он ей перечить.

Снова прошло несколько дней в горе и печали. Тяжко матери терять дитя. Но хуже всего на свете получить вместо него подменыша. Это ещё пуще нагоняет тоску и не дает покоя.

— Не знаю уж, чем и кормить подменыша, — сказала однажды утром крестьянка мужу. — Не желает он есть то, что я ему ставлю.

— Ничего удивительного, — ответил муж. — Разве ты не слыхала, что тролли ничего, кроме лягушек да мышей, не едят?

— Но ты ведь не потребуешь, чтобы я пошла к лягушачьему пруду и добывала ему там корм? — спросила жена.

— Нет, ясное дело, я этого не потребую, — усмехнулся муж. — По мне, лучше всего было бы, если бы он умер с голоду.

Прошла целая неделя, а крестьянка все никак не могла заставить тролленка что-нибудь съесть. Она расставила вокруг него разные лакомства, но троллёнок только кривлялся да плевался, когда она хотела заставить его что-нибудь отведать.

Однажды вечером, когда, казалось, он вот-вот умрет с голоду, в горницу примчалась кошка с крысой в зубах. Крестьянка вырвала крысу у кошки, бросила её подменышу и быстро вышла из горницы, чтобы не видеть, как он ест.

Когда же крестьянин заметил, что жена его и впрямь начала добывать подменышу лягушек, мышей да пауков, его охватило такое к ней отвращение, что он не мог дольше его скрывать. И слова доброго сказать он ей тоже не мог. Но из дома насовсем не уходил — она сохранила еще какую-то долю прежней над ним власти.

Но этого мало. Слуги тоже начали выказывать неуважение и непочтительность хозяйке. А хозяин перестал делать вид, будто он этого не замечает. И хозяйка поняла, что коли она и впредь станет защищать подменыша, то тяжек и горек станет ей каждый божий день. Но уж такой она уродилась: если на её пути вставал кто-нибудь, кого все ненавидели, она старалась изо всех сил прийти бедняге на помощь. И чем больше страданий выпадало на её долю из-за подменыша, тем бдительнее следила она за тем, чтобы ему не причинили ни малейшего зла.

Спустя несколько лет в полдень крестьянка сидела одна в горнице и накладывала заплатку за заплаткой на детскую одежку. «Да, — подумала она, — не ведает добрых дней тот, кому нужно заботиться о чужом ребенке».

Она все латала и латала, но прорехи в одежке были такие большие, и их было столько, что, когда она смотрела на них, слезы выступали у неё на глазах. «Однако это уж точно, — подумала она, — коли б я латала курточку собственному моему сыну, я бы прорех не считала».

«До чего же мне тяжко с этим подменышем, — снова подумала крестьянка, увидев еще одну прореху. — Лучше всего было бы завести его в такой дремучий лес, чтобы он не мог найти дорогу к нам домой, и бросить его там».

«Вообще-то не так уж трудно избавиться от него, — продолжала она разговаривать сама с собой. — Стоит хоть на миг выпустить его из виду, как он утопится в колодце, или сгорит в очаге, или же его искусают собаки, а то и лошади растопчут. Да, от такого злого и отчаянного, как он, избавиться легко. Нет ни одного человека в усадьбе, кто бы его не ненавидел, и если бы я вечно не держала тролленка возле себя, кто-нибудь уж воспользовался бы случаем убрать его с дороги».

Она пошла взглянуть на детеныша, спавшего в углу горницы. Он подрос и был еще уродливей, чем в тот день, когда она увидела его в первый раз. Ротик превратился в свиной пятачок, бровки походили на две жесткие щетки, а кожа стала совсем коричневой.

«Латать твою одежку и сторожить тебя — это ещё куда ни шло, — подумала она. — Это самая малость из тех тягот, которые мне приходится выносить из-за тебя. Мужу я опротивела, работники презирают меня, служанки насмехаются надо мной, кошка шипит, когда видит меня, собака ворчит и скалит зубы, а виноват во всем — ты.

Однако то, что животные и люди ненавидят меня, я бы могла еще вынести. Хуже всего то, что всякий раз, когда я тебя вижу, я еще сильнее тоскую по собственному ребенку. Ах, любимое мое дитя, где же ты? Спишь поди на подстилке из мха и хвороста у троллихи?!»

Дверь отворилась, и хозяйка поспешила снова вернуться к шитью. Вошел муж. Вид у него был повеселее и заговорил он с ней поласковее, так, как давно уже не говорил.

— Сегодня в селении ярмарка, — сказал он. — Что скажешь, не пойти ли нам туда?

Обрадовалась жена его словам и сказала, что охотно с ним пойдёт.

— Тогда собирайся, да побыстрее! — распорядился муж. — Придется нам идти пешком, ведь лошади в поле. Но, если мы пойдем горной тропой, поспеем вовремя.

Немного погодя крестьянка уже стояла на дороге, красивая, разодетая в лучшее свое платье. Такой радости не выпадало на её долю уже давно, и она вовсе позабыла про тролленка. «А вдруг, — внезапно подумала она, — муж хочет просто заманить меня с собой, чтобы работники могли тем временем, пока я им не мешаю, убить подменыша?» Она быстро вошла в горницу и вернулась с троллёнком на руках.

— Ты что, не можешь оставить его дома? — спросил муж, но казалось, он не сердился и говорил мягким голосом.

— Нет, я не смею отойти от него, — ответила жена.

— Дело твое, — сказал муж, — но тебе, верно, будет тяжело тащить такую ношу через перевал.

Они пустились в путь, но идти было трудно, дорога круто поднималась в гору. Им пришлось вскарабкаться даже на самую вершину скалы, прежде чем дорога свернула к селению.

Жена внезапно почувствовала такую усталость, что и ногой шевельнуть не могла, и все пыталась уговорить рослого тролленка идти самому, но он этого не желал.

А муж был такой довольный и ласковый, каким не бывал с тех самых пор, как они потеряли собственного ребенка.

— Дай-ка теперь мне подменыша, — сказал он, — я понесу его немного.

— О, нет, — отозвалась жена, — я справлюсь и сама; не хочу, чтобы ты возился с троллевым отродьем.

— С какой стати тебе одной из-за него надрываться? — спросил муж и взял у неё детеныша.

А когда крестьянин взял детеныша, дорога была как раз всего тяжелее. Скользкая и коварная, бежала она краем горного ущелья над самым обрывом и была такой узенькой, что на ней едва помещалась нога человека. Жена шла позади и очень скоро начала бояться, что с мужем, который несет тролленка, что-нибудь случится.

— Иди медленней! — закричала она; ей показалось, что он слишком быстро и неосторожно стремится вперед. Вскоре он и вправду споткнулся и чуть не уронил в пропасть детеныша.

«Если бы подменыш и в самом деле упал, мы бы избавились от него навсегда», — подумала крестьянка. Но тут же поняла, что муж намеревается сбросить ребёнка вниз в ущелье, а потом сделать вид, что это был несчастный случай.

«Да, да, — думала она, — так оно и есть. Он подстроил все это, чтобы сжить подменыша со свету. А я бы и не заметила, что это — умысел. Да, лучше всего не мешать ему сделать так, как он хочет».

Муж снова споткнулся о камень, и снова подменыш чуть не выскользнул у него из рук.

— Дай мне детёныша! Ты упадёшь вместе с ним, — сказала жена.

— Нет, — отказался муж. — Я буду осторожен.

В тот же миг крестьянин споткнулся в третий раз. Он протянул руки, чтобы схватиться за ветку дерева, и троллёнок упал. Жена шла за мужем по пятам, и, хотя она совсем недавно говорила самой себе, что хорошо бы избавиться от подменыша, она ринулась вперед, схватила подменыша за одежку и вытащила его на дорогу.

Тут муж повернулся к ней. Лицо его совершенно исказилось, стало злым и некрасивым.

— Не очень-то ты была расторопна, когда уронила нашего ребенка в лесу! — гневно крикнул он.

Жена ни слова не промолвила в ответ. Она так опечалилась из-за того, что он лишь притворялся ласковым, и заплакала.

— Отчего ты плачешь? — жестко спросил он. — Невелика была б беда, урони я подменыша. Идем, а не то опоздаем.

— Пожалуй, у меня нет уже охоты идти на ярмарку, — сказала она.

— По правде говоря, и у меня охота пропала, — согласился с ней муж.

По дороге домой он все шел и спрашивал себя, сколько ещё сможет выдержать такую жизнь с женой. Если он употребит силу и вырвет тролленка у неё из рук, между ними снова все может наладиться, полагал он. Но только он собрался вырвать у неё из рук уродца, как вдруг встретился с её взглядом, грустным и боязливым. И он еще раз совладал с собой ради неё, и все осталось по-прежнему, так же, как и было.

Снова минуло несколько лет, и вот однажды летней ночью в крестьянской усадьбе случился пожар. Когда люди проснулись, горница и каморка были полны дыма, а чердак пылал словно сплошное море огня. Нечего было и думать о том, чтобы погасить огонь или спасти дом, самим бы успеть ноги унести, чтобы не сгореть.

Выскочив во двор, крестьянин стоял, глядя на горящий дом.

— Одно хотел бы я знать: кто навлек на нас эту беду! — произнес он.

— Ну а кто еще, как не подменыш? — спросил работник. — Он уже давным-давно собирал щепки, солому да и поджигал их то в самом доме, а то вокруг него.

— Вчера он собрал целую кучу сухих веток на чердаке, — вмешалась служанка, — и как раз поджигал её, когда я его увидала.

— Ну, значит, троллёнок поджег ветки поздним вечером, — решил работник.

Тут и сомневаться нечего, это его надо благодарить за нашу беду.

— Кабы он и сам сгорел, — сказал крестьянин, — я бы не стал печалиться, что в пламени погибла моя старая хижина.

Не успел он вымолвить эти слова, как из дома выбежала хозяйка; она тащила за собой детеныша. Тут муж как кинется к ней, как выхватит подменыша у неё из рук, да как швырнет его обратно в горящий дом.

Огонь вырывался как раз из окон и крыши, жара была нестерпимая. Испуганная, бледная как смерть, жена лишь на миг бросила взгляд на мужа. Потом повернулась и бросилась в дом за детенышем.

— Можешь сгореть вместе с ним, да, да, и ты тоже! — крикнул ей вслед муж.

Но она все-таки вернулась, и подменыш был с ней. На руках у неё виднелись страшные ожоги, а волосы были почти сожжены. Когда она появилась во дворе, никто не сказал ей ни слова. Она подошла к колодцу, погасила несколько искр, которые рдели на подоле юбки, и села, прислонившись спиной к бадье, которой доставали воду из колодца. Троллёнок лежал у неё на коленях. Он быстро заснул. Она же по-прежнему сидела, бодрствуя, и, словно оцепенев, неотрывно глядела прямо перед собой печальными глазами. Толпы людей сновали мимо неё к горящему дому, но никто с ней не заговаривал. Всем она, как видно, казалась такой ужасной и отвратительной, что никто не смел к ней приблизиться.

На рассвете, когда дом сгорел дотла, к ней подошел муж.

— Нет у меня больше сил вынести все это, — сказал он. — Ты ведь знаешь, тебя я покидаю неохотно, но я не могу больше жить вместе с троллем. Я пойду теперь своей дорогой и никогда не вернусь назад.

Когда жена услыхала эти слова и увидела, что муж повернулся и ушел, она почувствовала, как в душе у неё словно что-то оборвалось.

Хотела она поспешить за ним, да троллёнок тяжелым камнем лежал у неё на коленях. У неё не хватило сил стряхнуть его с колен, и она так и осталась сидеть.

Крестьянин направился прямо в лесную чащу, думая, что идет этой дорогой, верно, в последний раз. Но едва он успел чуть подняться в гору, как навстречу ему выбежал какой-то мальчуган. Статный и пригожий, он походил на молодое деревцо. Волосы мальчугана были мягкие как шелк, глаза же сверкали точно сталь.

«Ах, таким был бы мой сын, если бы мне удалось сохранить его! — вздохнул крестьянин. — Таким был бы мой наследник! Не то, что этот черный нелюдь, которого жена моя притащила домой, в усадьбу».

— Здравствуй! — поздоровался крестьянин. — Куда путь держишь?

— И тебе здравствуй! — ответил ребенок. — Коли отгадаешь, кто я, узнаешь и куда я иду.

Услыхал крестьянин его голос и побледнел.

— Ты говоришь так, как говорят люди в моем роду, — сказал он. — Не будь мой сын в плену у троллей, я бы сказал, что это ты.

— Да, на этот раз вы, батюшка, отгадали, — засмеялся мальчик. — А раз вы, батюшка, отгадали, так знайте же, что я иду к матушке.

— Не ходи к матушке, — сказал крестьянин. — Ей дела нет ни до тебя, ни до меня. Сердце у неё не лежит ни к кому, кроме большого, черного тролленка.

— Вы так думаете, батюшка? — спросил мальчик и заглянул в глаза отцу. — Тогда, может, поначалу мне лучше с вами остаться?

Крестьянин почувствовал такую радость, что слезы чуть не хлынули у него из глаз.

— Да, оставайся только со мной! — произнес он, схватил мальчика и поднял его на руки. Он так боялся еще раз потерять сына, что пошел дальше, не выпуская его из объятий.

Так прошли они несколько шагов, и тут мальчик заговорил.

— Хорошо, что вы несете меня на руках осторожно, не то что подменыша, — сказал он.

— О чем ты? — спросил крестьянин.

— Ведь троллиха несла меня на руках по другую сторону ущелья. И всякий раз, когда вы спотыкались и чуть не ронял» подменыша, она тоже падала вместе со мной.

— Что ты говоришь? Вы шли по другую сторону ущелья? — спросил крестьянин и глубоко задумался.

— Я никогда прежде так не боялся, — продолжал мальчик. — Когда вы бросили тролленка вниз в пропасть, троллиха хотела бросить меня следом за ним. Кабы не матушка…

Крестьянин чуть замедлил шаг и стал выспрашивать мальчика.

— Расскажи, как тебе жилось у троллей?

— Иногда бывало трудновато, — ответил малыш, — но, когда матушка бывала ласкова к троллёнку, троллиха бывала ласкова ко мне.

— Била она тебя? — спросил крестьянин.

— Не чаще, чем вы били её детеныша.

— Чем тебя кормили? — продолжал расспрашивать мальчугана отец.

— Всякий раз, когда матушка давала троллёнку лягушек и мышей, меня кормили хлебом с маслом. Когда же вы ставили троллёнку хлеб с маслом, — троллиха предлагала мне змей и репейник. Первую неделю я чуть не умер с голода. Кабы не матушка…

Не успел ребенок произнести эти слова, как крестьянин круто повернул назад и начал быстрыми шагами спускаться в долину.

— Не знаю, как это могло получиться, — сказал он, — но, сдается, от тебя пахнет дымом пожара.

— Ничего тут удивительного нет, — сказал мальчик. — Ведь прошлой ночью меня бросили в огонь, когда вы швырнули тролленка в горящий дом. Кабы не матушка…

Тут крестьянин так страшно заторопился, что почти бежал. Но внезапно он остановился.

— А теперь скажи, как получилось, что тролли отпустили тебя на волю? — спросил он.

— Когда матушка пожертвовала тем, что было для неё дороже жизни, тролли уже потеряли власть надо мной и отпустили меня, — произнес мальчик.

— Разве она пожертвовала тем, что для неё было дороже жизни? — спросил крестьянин.

— Да, верно, так оно и было, когда она позволила вам уйти, ради того чтобы сохранить тролленка, — ответил мальчик.

Жена крестьянина по-прежнему сидела у колодца. Она не спала, но словно окаменела. Она не в силах была пошевельнуться и все, что творилось вокруг, она не замечала, как если б и вправду умерла.

И тут вдруг она услыхала, как вдали кричит её муж, он звал её по имени, и сердце её забилось снова. К ней опять вернулась жизнь. Она открыла глаза и огляделась вокруг, словно человек, только что проснувшийся от сна. Стоял ясный день, светило солнце, выводил трели жаворонок, и казалось совершенно немыслимым, что и в этот чудесный день ей снова придется тащить на плечах свою беду. Но внезапно она увидела обуглившиеся бревна, которые валялись вокруг, и толпы людей с черными, закопченными руками и разгоряченными лицами. И поняла, что пробудилась к еще более горестной жизни, чем прежде. Но все-таки в ней осталось ощущение того, что страдания её подошли к концу. Она оглянулась: где же подменыш? Он не лежал больше у неё на коленях, и нигде поблизости его не было. Если бы все было, как прежде, она бы вскочила и начала его искать, но теперь она как-то непостижимо почувствовала, что это не нужно.

Она услыхала вновь, как со стороны леса зовет её муж. Он спускался вниз к усадьбе по узкой тропинке, и все чужие люди, что помогали гасить пожар, побежали ему навстречу и окружили его так, что она не могла его видеть. Она слышала только, как он все снова и снова звал её по имени, словно ей тоже надо было поспешить ему навстречу, ей, как и всем остальным.

И голос его возвещал об огромной радости, но она все-таки продолжала сидеть, тихо и безмолвно. Она не смела шевельнуться. Наконец целая толпа людей окружила её, и муж, отделившись от остальной толпы, подошел к ней и положил ей на руки прекраснейшего ребенка.

— Вот наш сын. Он вернулся к нам, — сказал он, — и спасла его только ты, и никто иной.

ЧЕРСТИН СТАРШАЯ И ЧЕРСТИН МЕНЬШАЯ

Черстин Старшая и Черстин Меньшая стояли на крылечке.

А навстречу им брела по зеленой тропке старая колдунья. Черстин Старшая и Черстин Меньшая поцеловали ей руку, назвали матушкой.

— Ах, мудрая матушка, ты все можешь, — сказали они, — вразуми нашего батюшку. Два молодых королевича хотели было взять нас в жены, да он не дал на то согласия. Вели ему выбросить дурь из головы, охота нам, бедным дочерям крестьянским, есть на золотом блюде, хотим, чтоб ласкали нас княжеские руки, унизанные перстнями.

Злая, безобразная ведьма, черная от печной сажи, сморщенная, будто замызганная тряпка, отвечала им:

— Никто доселе не называл меня матушкой, никто не целовал моих заскорузлых рук. Уж вам-то я всяко помогу. Только обещайте мне слушаться во всем отца своего.

Черстин Старшая и Черстин Меньшая ударились в слезы.

— Тогда, стало быть, не нашивать нам короны, не дождаться, чтобы пажи носили за нами шлейф по белым дворцовым лестницам.

Но мудрая колдунья побрела прочь по зеленой тропке.

Воротился бедняк крестьянин домой, а дочери встретили его ласковые да послушные. Сняли у него с плеч вязанку дров, постелили на лавку солому, подали на стол хлеб. И при том лили слезы, не переставая.

— Ах, дочки мои, Черстин Старшая и Черстин Меньшая, — сказал отец, — сухой можжевеловый куст не пускает ростки с золотой хвоей, рыжая лиса не укладывает лисят на шелковые подушки. Разодень вас в золотую парчу, так вы станете смеяться над моей домотканой сермягой. Коли я стану искать вас в богатых покоях, вы велите мне идти на псарню.

Черстин Старшая и Черстин Меньшая заревели пуще прежнего. Крестьянин ударил кулаком по столу.

— Найду я вам женихов таких, что не станут смеяться над моей сермягой. Будет у вас дом, где меня станут сажать на почетное место.

Вышел крестьянин на крыльцо с Черстин Старшой и Черстин Меньшой. Поклонился на Восток и на Запад. Приподнял шляпу, поглядел на Юг и на Север. Поворотился к большому лесу и крикнул:

— Есть у меня дочка, звать её Черстин Старшая. Хочет ли кто взять её в жены?

Из леса послышался ответ:

— Я хочу взять её в жены.

— Тогда иди, забирай её! — прокричал во всю мочь крестьянин.

Тут из леса выбежал здоровенный баран е рогами, закрученными, точно крендели, со шкурой, толстой, словно поле клевера. Крестьянин поднял Черстин Старшую и посадил барану на спину. Баран привез её к шалашу из ветвей в глухом лесу. Рядом — болото, усеянное морошкой, да полноводный ручей. Много дней прожила тут Черстин Старшая.

Крестьянин вышел на крыльцо с младшей дочерью. Поклонился на Юг и на Север. Приподнял шляпу, поглядел на Запад и на Восток. Поворотился в сторону большого озера и крикнул:

— Есть у меня дочка, звать её Черстин Меньшая. Хочет ли кто взять её в жены?

Со стороны большого озера донесся ответ:

— Я хочу взять её в жены.

— Тогда иди, забирай её! — прокричал во всю мочь крестьянин.

Тут с озера прилетел громадный баклан, крылья широченные, размахом с дверь, с глазами, горящими, будто раскаленное железо. Крестьянин бросил Черстин Меньшую ему в когти. Баклан умчал её в скалистую пещеру у самой воды и оставил её там. На отмели полно ракушек, в расселинах скал воды пей — не хочу. Прожила там Черстин Меньшая много дней.

Однажды прибежал баран в лее к Черстин Старшой и говорит:

— Сегодня придет к нам в гости твой отец. Величай меня при нем супругом и господином да состряпай ему обед повкуснее.

А она отвечала:

— Морошку да чернику приготовить — дело немудреное. А воду для моего отца не надобно ни кипятить, ни заквашивать.

Тогда баран ударился лбом о ствол дерева, да так, что жилы лопнули и кровь потекла струей. Черстин Старшая сварила из неё пальт — кровяной хлебец. Как пришел отец, встретила она его ласковая и послушная.

Побывав в гостях у Черстин Старшой, воротился домой крестьянин и говорит жене:

— Не печалься боле о своей дочери. Она усадила меня на почетное место и угостила на славу. У неё в гостях я научился, как добывать еду в дом. Глянь-ка, вот так делает её муженек.

Крестьянин подошел к каменной стене и ударил о неё трижды лбом. Жилы у него не лопнули, но разум помутился. Близко подошла к нему смерть неминучая.

— Не иначе как помрешь ты из-за своей дури, — сказала жена. — И поделом тебе, раз отдал своих дочерей неразумным тварям.

Пошел крестьянин навестить Черстин Меньшую, свою младшенькую. Она встретила отца ласковая и покорная, наворотила плоских камней, постелила на них мягкий зеленый тростник и усадила его. Тут прилетел баклан на широких крыльях размахом с дверь. На глазах у крестьянина нырнул он в озеро, натаскал пудовых лососей. Черстин Меньшая приготовила отцу превкусный обед.

Погостив у Черстин Меньшой, воротился домой крестьянин и говорит жене:

— Не печалься боле о своей дочери. Она усадила меня на почетное место, сделав его своими руками, и угостила на славу. У неё в гостях научился я добывать еду в дом.

Крестьянин вышел на берег, ступил на мостки, раскинул широко руки и прыгнул высоко.

— Гляди, жена, сейчас я вернусь домой да принесу тебе пудовых лососей, — успел крикнуть он и упал в глубокий омут. Рыб не поймал, но искупался славно. Так и остался лежать мертвым на дне озера.

Тогда сказали баран да баклан своим женам Черстин Старшой и Черстин Меньшой:

— Отец ваш помер. Ступайте теперь домой да ожидайте королевских сыновей, что станут ласкать вас руками, унизанными перстнями.

А Черстин Старшая и Черстин Меньшая отвечали:

— С какой это стати нам быть недовольными мужьями, которых выбрал батюшка?

Тут над головой Черстин Старшой обрушился плетеный шалаш, а над головой Черстин Меньшой рассыпалась скалистая пещера. И очутились сестры у подножия белой дворцовой лестницы. Шлейф за ними держали пажи, а навстречу им вышли из дворцовых ворот молодые королевичи и сказали:

— Добро пожаловать! Колдунья превратила нас в тварей бессловесных, но теперь мы стали королевичами!

Улыбнулись тут Черстин Старшая и Черстин Меньшая.

— Она сделала это, чтобы спасти нас, — сказала Старшая.

— Она сделала это, чтобы испытать нас, — молвила Меньшая.

ЖЕНА МЕЛЬНИКА И СОКРОВИЩА ПЕЩЕРЫ КАММАРБЕРГ

Через долину Лорха[153] в Вюртембергском княжестве протекает небольшая речка Миспербеккен. На её берегу стояла в давние времена водяная мельница. Крестьяне из окрестных мест приезжали сюда молоть зерно. Мельник был молодой, расторопный парень, мастер своего дела.

Ему помогала умная и работящая жена. Она вела все расходы, принимала плату за работу. Справлялась она с этими обязанностями как нельзя лучше, хотя ей приходилось также вести все хозяйство.

Уставать она уставала, однако никогда не жаловалась, весела и довольна была с утра до вечера, и так всю неделю. На мельнице не умолкали смех и песни, и соседи говорили:

— Счастливые люди живут на мельнице, всем-то они довольны и всегда веселы.

В один прекрасный день, когда жена мельника была одна в доме, к ней пришла из города старая-престарая старуха. На вид эта старуха была страшновата: нос огромный, уши как крылья летучей мыши.

Когда старуха вошла в мельничную камору, маленький сынишка мельника жалобно заплакал.

— Будь умницей, сынок, перестань плакать! — сказала мать. — А вы, бабушка, проходите, добро пожаловать! Вижу я, вы пришли из города. Что заставило вас идти к нам, в такую даль?

Старуха добродушна улыбнулась и ответила:

— Слыхала я, что на мельничной усадьбе живут люди всем довольные и счастливые. Мне уже перевалило за сто, а я до сей поры не встречала человека, который всем доволен. И ты, верно, поймешь, что мне захотелось прийти сюда, взглянуть на вас, покуда я еще жива.

— Тогда глядите хорошенько, коли, кроме нас, нет людей, довольных своей судьбой. А сейчас я угощу вас на славу, чтобы и вы, бабушка, были довольны.

И жена мельника мигом поставила на стол еду и питье, не переставая весело шутить.

Старуха хотела было затеять с ней беседу, но мельничихе было недосуг, она все суетилась, справляла разные дела по хозяйству. Под конец она, решив, что надобно все же поговорить со старушкой, поставила на стол квашню и принялась месить тесто.

— Ты, я вижу, трудолюбива, дочка. А не устаешь от работы?

— Устаю к вечеру, крепко сплю ночью, просыпаюсь веселая поутру, бабуся.

— Твоя правда. А не хотелось бы тебе часок-другой и днем отдохнуть?

— Может, и хотелось бы, да к чему зариться на то, чего не получишь.

— Не скажи, доченька. Храбрый да разбитной иной раз за день получит столько, что прилежному да скромному не заработать и за год. Слыхала ли ты про сокровище горы Каммарберг?

— Слыхала. Сказывают, что в этой горе есть пещера, а в ней зарыт сундук. Запрятан он до того глубоко, что видна только ржавая железная крышка. Не один дурень поломал себе пальцы, стараясь открыть крышку, не один умник пытался найти ключ к этому сундуку. Но доселе никому это не удалось. Думается мне, довелись кому открыть эту рухлядь, ничего, кроме старого хлама, он на дне сундука не найдет.

— Не скажи, доченька. Еще в молодости слыхала я, что один знатный господин выиграл целое состояние и спрятал деньги в этом самом сундуке. Он боялся, что ему, как случается со многими игроками, захочется снова играть и он потеряет все, что выиграл.

— А откуда вам все это так хорошо известно? — спросила мельничиха и перестала месить тесто, чтобы получше расслышать ответ старухи.

— Мне известно и более того, — улыбнулась старуха, — я знаю, где найти ключ. А за то, что ты такая славная и добрая, я могу тебе о том поведать.

Если ты за три фута от входа в пещеру выкопаешь яму глубиной в три фута, то там найдешь ключ.

Мельничиха ударила себя по коленям.

— Да что ты, бабушка! Вот диво-то!

— А вздумаешь ты пойти туда и взять две-три пригоршни монет, которые все равно лежат без пользы, помни два условия: пока будешь в пещере, не думай о том, кто тебе дорог, и ничего не бойся.

— А чего там нужно бояться?

— Вовсе нечего, — засмеялась старуха. — Ну, прощай, доченька. Будь счастлива и не думай о том, что тебе наплела старая бабка.

— Однако скажите мне, бабуся, отчего бы вам самим не взять оттуда пригоршню монет?

— Да я, доченька, ищу не деньги, а людей, довольных своей судьбой. Ну, будь здорова! Да меси тесто-то, меси!

И старуха, лукаво посмеиваясь, ушла.

Да жена мельника вовсе не переставала месить тесто! Раздосадованная, она месила с такой силой, что мука стояла облаком над столом. Поставив хлеб в печь, она сказала про себя: «Попытаться-то всяко можно».

Нетрудно догадаться, о чем она при этом думала.

Когда мельник пришел домой, она рассказала ему про гостью. Он поднял жену на смех, а та все твердила:

— Попытаться-то всяко можно. Ну хотя бы для того, чтобы узнать, правду ли говорила старуха.

— Может, и правду, — отвечал муж. — Только недобрая, видно, была эта старуха. И тебе надобно как можно скорее выбросить из головы её россказни. Нас наша работа кормит, и не худо. Ведь мы довольны, не правда ли?

— Ясное дело, довольны, да только…

Мельник огорченно покачал головой. Впервые жена, отвечая на его вопрос, сказала: «…да только…»

Увидев, что муж опечалился, она решила больше не огорчать его. Но мысль о сокровище в Каммарбергской пещере не выходила у неё из головы. Неужто в самом деле в этом сундуке так много золота? Правду ли сказывала старуха про ключ? И прибавляла про себя: «Попробовать-то всяко можно!»

Однажды муж поехал с мукой в город и должен был вернуться лишь к вечеру. Тут искушение пересилило её, она решила все же попытать счастья.

Чтобы откопать ключ, она прихватила лом и лопату. Только вышла мельничиха за ворота, как за ней увязался маленький сынишка.

— Матушка! Матушка! Возьми меня с собой! — кричал он.

Сперва она не хотела брать его с собой, но после решила, что если она оставит карапуза одного дома, то станет бояться за него, а этого ей делать старуха не велела. Думать о нем она не будет, когда увидит груду золота.

Довольный мальчишка пошел с матерью. По дороге он собирал камешки, чтобы после играть ими, на горе Каммарберг.

Когда они добрались до входа в пещеру, было уже время обеда, и мать, развязав мешок, который она прихватила с собой, дала сыну поесть. Самой ей было не до еды, она сразу же взялась за лом и лопату. Копая, она говорила себе:

«Старуха, верно обманула меня. Вот бы посмеялся муж надо мной, кабы увидел меня сейчас».

Но тут лопата ударилась обо что-то твердое. Сердце у мельничихи забилось аж где-то в горле, того и гляди, задохнется от усердия. Она откопала маленькую шкатулку, крышка шкатулки была не заперта.

Крышка распахнулась, и жена мельника крикнула от страха. Ключ там был, но вокруг ключа лежала, свившись клубком, гадюка. Мельничиха набралась храбрости и тронула гадюку палочкой. Змея лежала не шевелясь, и жена мельника поняла, что она дохлая. Тогда она выбросила змею из шкатулки и взяла ключ.

— Будь умницей, сынок, играй здесь, за мной в пещеру не ходи и не зови меня, а мама принесет тебе что-то очень хорошенькое! Обещаешь?

Мальчик обещал, и жена мельника вошла в пещеру. Здесь было довольно темно, но она отчетливо разглядела огромную крышку сундука.

«Нелегко будет её поднять», — подумала она.

Но стоило ей вставить ключ в замок и повернуть три раза, как крышка приподнялась сама собой, правда, лишь настолько, что мельничиха с трудом могла просунуть пальцы в эту щель.

Тяжело было открывать крышку, очень тяжело, но она засунула в щелку черенок лопаты и мало-помалу открыла её, хотя откинуть не смогла, а подперла лопатой, чтобы крышка не захлопнулась.

Мельничиха уставилась в темную пасть сундука и понемногу стала различать, что в нем лежит.

И тут она едва удержалась, чтобы не броситься прочь со всех ног. В каждом углу сундука лежали черепа и побелевшие кости. Видно, она не первая пытала счастье в Каммарбергской пещере.

Однако были в сундуке и сокровища — груды золотых и серебряных монет. И она снова набралась храбрости.

«Вот оно что! — подумала она. — Стало быть, потому-то добрая старушка и не велела мне бояться. Будь я трусиха, я и в самом деле не осмелилась прыгнуть в сундук, а я вот возьму и прыгну».

И она прыгнула на дно сундука.

Под ногами у неё зазвенело серебро и золото. Она нагнулась и принялась сыпать монеты в большой карман юбки. С этим пришлось повозиться, ведь нужно было выбирать золотые монеты и откладывать серебряные. Для чего же брать серебро, когда так много золота!

Когда карман был полон, она подобрала юбку, подвязала её и стала класть деньги в подол. И это было нелегко, ведь стоило ей наклониться, как часть монет высыпалась из подола обратно в сундук. Время бежало, и мельничиха стала торопиться.

И вдруг раздался крик сынишки:

— Мама! Мама! Отец воротился домой. Он сидит в мельничной каморе и плачет, зовет нас!

Но жена мельника решила:

— Пусть себе поплачет немного, зато после сильно обрадуется. Не идти же мне от такого богатства с пустыми руками!

Она сняла юбку, завязала её так, что получился мешок, и знай себе сыпала и сыпала туда монеты. А когда и мешок был полон, она сняла чулки и стала набивать их монетами.

Тут мальчик снова закричал:

— Мама! Мама! Мельница горит. Пламя такое большое, что отсюда видать!

Но мельничиха подумала: «Отец и без меня потушит огонь. А, если мельница и сгорит дотла, невелика беда. Теперь мы разбогатели, не к чему нам больше молоть зерно. Из-за такой малости не уйду я с пустыми руками от такого богатства».

Тем временем сынишке надоело играть камушками. Ему хотелось, чтобы мать поскорее вернулась, вот он и придумал крикнуть, что отец сидит в каморе и плачет.

Мать не возвращалась, и он начал искать, чем бы еще поиграть. Тут он увидел гадюку, которая разогрелась на солнышке и очнулась от спячки. Мальчик испугался и стал звать мать, придумав, что мельница горит.

Но мать все не шла, сынишка решил поиграть немного со змеей и протянул к ней руку.

— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, — зашипела змея, она молнией скользнула по плечу мальчика, потом по голове спустилась на землю и исчезла. Ужалить его она не ужалила, но сильно испугала.

— Мама! Мама! — закричал он изо всех сил. — Меня змея кусает.

Услышав эти слова, жена мельника выпустила из рук все, что набрала, ухватилась за край сундука и выпрыгнула оттуда. Вмиг она оказалась возле сына и стала искать укус…

Когда же она поняла, что опасность миновала, послышался страшный грохот.

Мельничиха бросилась в пещеру. Крышка сундука захлопнулась, замок защелкнулся. Выпрыгивая из сундука, она толкнула лопату, поддерживающую крышку, и крышка соскользнула…

Вот тебе на! Она стояла полуголая, в сундуке остались лиф, юбка и чулки. А куда подевался ключ?

Ключ тоже остался в сундуке.

Ничего не оставалось делать, как взять мальчика на руки и плестись домой в одной сорочке. И как же ей было стыдно! Разумеется, все соседи от мала до велика должны были как назло попасться ей навстречу. Они глядели на неё во все глаза, а она не знала, куда деваться. Стоило ей пройти мимо, как они начинали хихикать у неё за спиной.

Домой она пришла, плача навзрыд. Муж уже поджидал её. Пришлось ей во всем признаться.

И это было хуже всего.

А мельник сказал:

— Успокойся, женушка, худшая беда может приключиться с тем, у кого завидущие глаза. Думается мне, теперь ты не станешь сетовать на свою судьбу.

И она вылечилась от этой болезни. Вскоре в усадьбе мельника снова царили смех и веселье. Злая старуха больше не решалась прийти к ним в дом. И хорошо делала. Вряд ли её приняли бы столь же ласково, как в первый раз.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВЕСЁЛОГО РЫЦАРЯ

На склоне горы, там, где лес начинает редеть, стоял замок Фалькенборг. И жил в нем рыцарь Весельчак. Он был до того весел, что смеялся с утра до вечера, и взрывы его смеха, похожие на резкие звуки трубы или барабанную дробь, летели над долиной. Петь он тоже любил, и каждая лесная птица изо всех сил надрывала свое маленькое горло, чтобы не уступить веселому рыцарю в этом искусстве. Белки, щелкая орешки, махали пушистыми хвостами, зайцы шевелили ушами, а самому батюшке медведю приходилось двумя лапами держаться за живот, до того заразительными и веселыми были смех и пение рыцаря.

Однако не надо думать, что отважного рыцаря сделали таким беспечным и довольным богатство и власть. Вовсе нет. Усадьба Фалькенборг была невелика и едва могла прокормить своих обитателей. По правде говоря, этот гордый замок начал приходить в упадок.

И веселиться заставляли рыцаря вовсе не веселые друзья-товарищи. Фалькенборг стоял на отшибе, в глухомани. Можно сказать, единственным собеседником рыцаря была его служанка, которая за день имела обыкновение вымолвить лишь несколько слов.

— Невелика беда! — восклицал рыцарь и, взяв старуху за талию, принимался кружить её, да так бешено, что весь Фалькенборг сотрясался.

— Ты скупа на слова, зато я говорю за двоих. Так что болтовни у нас здесь хватает.

И он сажал старуху прямо на середину стола. Хотя служанка была старая и полуглухая, она хохотала до того, что парик слетал у неё с головы, а по лицу катились слезы.

Но даже у самых веселых бывают заботы, а единственной заботой рыцаря был замок Фалькенборг. Он горевал, что не может содержать замок своих предков в должном порядке. И в один прекрасный день сказал служанке:

— Придется тебе на время самой здесь управляться, старушка моя. Рыцарь Весельчак задумал большое дело. Поеду по белу свету и заработаю столько денег, чтобы их хватило покрыть крышу Фалькенборга золотом, полы — серебром, а стены обить шёлком.

А ты, матушка, станешь у меня до того важная и нарядная, что придется посадить тебя в стеклянный шкаф, чтобы не запылилась. А теперь я велю седлать всех своих лошадей, велю всем своим слугам — проворным молодцам — отправляться со мной в путь-дорогу!

Он выехал за ворота, а старуха, стоя на лестнице, сделала ему реверанс. Тут рыцарь сказал ей:

— Погляди, какая у меня огромная, пышная свита. И указал ей на длинный хвост своего коня. Старуха хлопнула себя по коленкам и захохотала. Рыцарь помахал ей копьем.

— Будь здорова, матушка-старушка! — крикнул он и поскакал под гору во весь опор. «Поглядим, сколь долго придется мне скакать, покуда я не найду первую золотую глыбу», — подумал он.

Так он ехал, смеясь и напевая, и находил шутливое словечко для всех, кто попадался ему на пути, от мала до велика. Стоило ему заехать в деревню либо в город, как тут поднимались шум да веселье. Люди говорили друг другу:

— Глядите, вот едет рыцарь Весельчак. Надобно скорее хвататься за животики, ведь теперь смеху и веселью не будет конца.

Повсюду его встречали с распростертыми объятиями, зазывали в гости. Только золотой глыбы он не нашел.

«Ну и ладно, — думал рыцарь, — невелика беда. Чем меньше золота, тем больше друзей. А дружба куда дороже серебра и золота».

Шесть королевств проехал он и наконец добрался до седьмого. Тут он очутился в маленьком городке, темном и мрачном. Казалось, здешние жители сторонились веселого рыцаря, площади были пусты, улицы безлюдны.

Он отыскал постоялый двор и соскочил с коня.

— Ну-ка, слуга Звать-Никак, постереги моего коня! — рявкнул он. И в самом деле, казалось невидимый слуга поспешил взять вожжи, послушный конь сам потрусил на двор в открытые ворота. Рыцарь Весельчак улыбнулся и так, улыбаясь, вошел в большую горницу.

Здесь сидела за столом удивительная компания. Двенадцать мрачных кнехтов сидели на скамье и пили пиво. Одежда на них была богатая, но серо-чёрная, без блестящих, сверкающих украшений. Приглядевшись к каждому из них, он заметил нечто удивительное. Правый глаз у каждого не то плакал, не то слезился, а левый глядел на свет божий опасливо и гневно. Губы плотно сжаты, будто на язык попало что-то горько-солено-кислое.

Во главе стола сидел тринадцатый рыцарь, с первого взгляда казалось, что доспехи на нем черные как уголь, но, приглядевшись, можно было заметить, что кольчуга отливала серым и плащ был серо-чёрный. Такого же цвета было и огромное страусовое перо, закрывавшее почти все лицо рыцаря, заросшее черной с проседью бородой.

Рыцарь был могучий и статный, однако говорил он на удивление писклявым капризным голосом. Довольно-таки обходительно и учтиво он пригласил веселого рыцаря сесть рядом с ним во главе стола. Весельчак сел. Когда он снял шлем, луч солнца упал ему прямо на глаза. Он захлопал в ладоши и захохотал так, что смех зазвенел эхом в зале. Серо-чёрные кнехты нагнулись над столом, как гнется камыш под ветром.

А черный рыцарь жалобно спросил, что это так развеселило гостя.

— Да я смеюсь над самим собой, — ответил рыцарь Весельчак. — Над своей собственной глупостью. Вот я проехал семь королевств в поисках золотой глыбы. А в это самое время господь милосердный катил каждый день самую большую золотую глыбу над моим небогатым Фалькенборгом.

И он указал на жёлто-красный солнечный диск.

Тут за столом пошел из уст в уста шепот:

— Это рыцарь Весельчак из Фалькенборга. Это рыцарь Весельчак, веселый рыцарь.

Человек с огромным страусовым пером промолвил:

— Коли ты рыцарь Весельчак, ты вдвойне желанный гость за моим столом! Я вот диву даюсь, да и только, как это столь бедный и неприметный человек может веселиться изо дня в день круглый год? Неужто тебя никогда не гнетут досада, боль, тоска?

— А как же! Досадно мне, что я глуп. Так я и смеюсь над своей глупостью. Печалюсь оттого, что я беден. А смешно мне, что такой бедняк, как я, веселится пуще богача. И вовсе не думаю, что серебряная парча и золотые пряжки, дорогое оружие и кони, верные слуги и красавица принцесса будут у меня, коли я стану сидеть и плакаться. Разве не правду я говорю, милостивый господин?

Мрачный рыцарь злобно усмехнулся.

— Хочу предложить тебе кое-что, думаю, мы оба останемся довольны. Я — несметно богатый господин из знатного рода.

Сама могущественная королева Скорбь мне родня. Сокровищ моих не счесть, а радости оттого мне мало. Соседи вечно враждуют со мной, зарятся на мои богатства. Есть у меня и высокородная прекрасная невеста. Да от неё мне одни лишь огорчения. Она сидит у меня во дворце и знай себе плачет, о свадьбе и пирах и думать не хочет. Наконец, есть у меня двенадцать кнехтов. Глянь-ка на них, насупились, злобно усмехаются! Разве я не разнесчастный человек при всем моем богатстве?

На это веселый рыцарь никак ему возразить не мог. Ему даже стало немного боязно сидеть рядом с этим горемычным рыцарем. И когда тот предложил ему поменяться с ним судьбами, Весельчак замахал обеими руками. Этого еще не хватало! Неужто он променяет свой Фалькенборг и честную старую служанку на замок этого серо-чёрного! На его лихих, но унылых оруженосцев и красивую плаксу принцессу? Нет, он даже и слушать об этом не желает.

Но мрачный незнакомец сказал:

— Свой Фалькенборг можешь оставить себе, мне он ни к чему. Мне охота лишь поглядеть, будет ли рыцарь Весельчак по-прежнему веселиться, когда наденет доспехи рыцаря Горемыки и станет жить в его дворце.

— Только-то и всего? — На это Весельчак готов был согласиться.

Он тут же сдернул с головы незнакомца шлем с нарядным плюмажем и надел его. Лишившись плюмажа, черный рыцарь уже не выглядел таким грозным. Он сидел растерянный, уставясь на веселого рыцаря, который со смехом быстро отбирал у него доспехи, один за другим. Двенадцать оруженосцев сидели, онемев от изумления. Но Весельчак не заставил их долго сидеть разинув рот.

— Нечего время терять. По коням, ребята! — приказал он.

Когда же они замешкались, он поднял скамью с одного конца так, что они повалились друг на друга. И забавно же это было! Он смеялся так, что окна зазвенели. Не прошло и минуты, как Весельчак и его новые оруженосцы сидели в седле и во весь опор мчались к замку, которым прежде владел рыцарь Горемыка, а теперь он принадлежал веселому рыцарю.

Три дня скакали они. Первый день кнехты роптали и бранились! Не хотелось им так легко менять господина. На другой день они по большей части молчали. Однако то и дело невольно растягивали рот в улыбку, слушая шутки рыцаря.

Когда же они на третий день прискакали на замковый двор, то с криками «ура!» лихо спрыгнули с коней, щелкнув в воздухе каблуками.

Рыцарь начал подниматься во дворец и увидал, что ступени большой лестницы мокрые. Он спросил кнехтов, с чего бы тут быть воде, а они в ответ принялись вздыхать и охать.

— Ах, это все несчастная принцесса! Она сидит в зале и плачет, а на полу уже целое озеро, и слезы текут по ступеням.

— Тогда мне придется вытереть слезы, — сказал рыцарь. — Сейчас же дайте мне половую тряпку!

С тряпкой в руках он пополз вверх на четвереньках, старательно вытирая каждую ступеньку. Под конец он приполз в зал, где сидели принцесса и фрейлины, прижимая к глазам мокрые до нитки носовые платки.

Не поднимаясь и не промолвив ни словечка, он продолжал ползать по полу. Тут одна фрейлина за другой стали отнимать от глаз платки. Наконец и принцесса глянула поверх платка. До чего же удивительное это было зрелище: гордый рыцарь ползает на четвереньках с тряпкой в руках и вытирает пол. Принцесса невольно улыбнулась. Заулыбались и фрейлины.

Рыцарь Весельчак подполз к принцессе, поднялся на ноги и сказал:

— Ну вот, я уже почти все вытер. А теперь нужно закрыть сами фонтанчики.

Тут он нагнулся и поцеловал принцессу в оба глаза. А принцесса тяжко вздохнула:

— Не станете вы любить меня, благородный господин. Вам было бы скучно с такой женою, ведь я только и умею что плакать.

Тут рыцарь взял её за голову обеими руками и пристально поглядел ей в глаза.

— Нет, ивушку плакучую я любить не могу. Но там, в глубине твоих глаз, я вижу веселую и добрую девушку. Она-то и станет моей женой. А теперь отпразднуем свадьбу. Здесь будут танцевать жених и невеста.

Фрейлины тут же захлопали в маленькие ладоши, вскочили со стульев и засуетились. Поднялась суматоха, шум, гам и смех, такого в здешних местах еще не бывало. Плакать и горевать тут было недосуг.

В день свадьбы солнце светило так ярко, будто его только что начистили. Когда же солнце село, зажглись сотни факелов и свечей.

Но ближе к полночи веселье было нарушено. В зал вбежал, запыхавшись, страж с криками:

— К оружию! К оружию! Враг напал на нас!

Едва он успел вымолвить эти слова, как дикая толпа вооруженных людей штурмом взяла лестницу. Это завистливые соседи вооружили своих слуг, чтобы напасть врасплох на пирующих в замке.

Принцесса и фрейлины укрылись во внутренних покоях. Рыцарь Весельчак стоял на верхней ступени и, размахивая длинным мечом, удерживал врагов. Фехтуя мечом, он думал о том, что на его долю выпала странная и удивительная свадебная забава. И он громко крикнул:

— Глядите, так празднует рыцарь Весельчак свою свадьбу!

Тут враги попятились вниз по ступенькам. Сабли и мечи опустились.

— Это рыцарь Весельчак из Фалькенборга! Это рыцарь Весельчак, веселый рыцарь, — шептали люди друг другу. — Мы не станем драться с веселым рыцарем.

Рыцарь сбежал по ступеням и встал посреди толпы.

— Послушайте, — сказал он. — Мне ведомо, что вы желаете получить большую часть моего имущества, принадлежавшего прежде рыцарю Горемыке. Пусть же каждый из вас выйдет вперед и выскажет свободно свое желание.

Так они и сделали. Каждый запросил как можно больше, думая про себя: «Если получу хотя бы половину, и то хорошо!»

Но веселый рыцарь сказал:

— Для меня дружба и веселье куда дороже этих владений. И потому каждый может взять то, что хочет. Я стану беднее деньгами, зато богаче друзьями. Эка беда!

Услышав, что все их просьбы будут исполнены, соседи устыдились и стали шептаться меж собой, что запросили лишнего. А кое-кто из них сказал вслух:

— Да мне, по правде говоря, ничего не надо!

Но рыцарь лишь смеялся, глядя на их смущенные лица. Того, кто стоял ближе всех, он взял за руку и воскликнул:

— Пошли, пошли плясать!

И, взявшись за руки, бывшие враги под звуки польки поднялись, приплясывая, предлинной чередой вверх по лестнице в зал. Звуки песен и веселье наполнили парадные покои. А сквозь гул голосов и музыки звенел раскатистый смех рыцаря.

Когда же часы пробили полночь и прокричал петух, послышались глухие удары в ворота замка. Один из стражей побежал открывать их. Он вернулся бледный, глядя в пол.

— Рыцарь Весельчак, — сказал он. — Еще один гость прибыл к тебе на свадьбу.

Рыцарь ответил:

— Пусть войдет.

Музыка смолкла, танцующие замерли, невеста, задрожав, прильнула к жениху.

В зал прокрался тенью маленький, невзрачный человечек, которого веселый рыцарь едва узнал. Лишь взглянув ему в глаза, бесконечно печальные и в то же время злобно сверкающие, он понял, что новый гость не кто иной, как черный рыцарь.

Весельчак вышел вперед, чтобы приветствовать гостя. Но черный рыцарь остановил его, сделав знак рукой, и сказал слабым хриплым голосом:

— Первое испытание ты выдержал, рыцарь Весельчак. Успех, победа и счастье не смогли подавить твое веселье. Куда ни ступит твоя нога, ты всюду несешь с собой радость. Теперь же я хочу поглядеть, выдержишь ли ты с таким же достоинством второе испытание.

— Какое? — спросил веселый рыцарь.

И человечек ответил:

— Утрату.

Он засунул худые, сморщенные руки глубоко в карманы и вытащил оттуда какую-то пыль, серо-чёрный прах.

Потом он посыпал ею стены и пол. Половицы потемнели, рассыпались в щепки. За несколько мгновений на глазах у веселого рыцаря его великолепный дворец разрушился, исчез, превратился в кучу мусора.

Человек посыпал пылью юных фрейлин и храбрых кнехтов. Они поблекли, усохли, превратились в скелеты. А скелеты стали пеплом, и утренний ветер развеял его по равнине.

Под конец он подошел к невесте и посыпал пылью её волосы. Рыцарь крепко прижал её к своему сердцу. Он увидел, как она превратилась в старуху. Волосы побелели. Прекрасные розовые щеки сморщились. Спина согнулась.

— Рыцарь Весельчак, — прошептал человечек — Выдержишь ли ты это испытание?

Рыцарь не отвечал. Он взял невесту за голову обеими руками, заглянул ей в глаза и медленно сказал:

— Молодость твоя прошла, любимая, красота исчезла. Но в глазах твоих по-прежнему сияют радость и доброта. Теперь мы уедем отсюда, теперь мы поедем домой, моя любимая!

Он не замечал человечка, который, злобно усмехаясь, тянул к нему иссохшие руки. Он оседлал коня. Держа невесту перед собой, он помчался прочь во весь опор.

Через семь королевств проехал он, и чем ближе подъезжал к замку своих предков, тем легче становилось у него на душе.

«Не правда ли, забавно, — думал он, — что я отправился в путь искать золотую глыбу, а возвращаюсь, держа в объятиях любимую? Вот как весело, как славно может обернуться все на свете!»

И, подумав об этом, он не мог не запеть. И пел он так, что эхо ударялось о стены его замка. Люди махали руками и кивали ему. И из уст в уста передавалась весть:

— Рыцарь Весельчак из Фалькенборга! Господин Весельчак, веселый рыцарь! Он возвращается домой со своей любимой.

На ступенях Фалькенборга стояла старая служанка, приседая. В уголках её губ еще играла улыбка — след того самого, последнего смеха. Во всех покоях царили чистота и порядок. Каждая вещица, большая и малая, словно бы сияли от радости. А золотая глыба на небе золотила башни замка и зубцы стен.

Рыцарь взял в руки лопату и мотыгу и пошел в поле, стал копать и сеять. Солнцу известно колдовское искусство, оно пришло ему на помощь, и вскоре на землях Фалькенборга поспел богатый урожай.

И вот прошло много, много лет. Много, много раз снимали урожай. Но однажды в Фалькенборге наступила тишина. Веселый рыцарь сидел недвижимо у гроба своей любимой. И впервые по его щекам катились слезы.

Вдруг он услыхал за спиной легкие шаги и шелест платья. Он обернулся и увидел высокую красивую женщину. Её волосы были черны, как черное дерево, а глаза горели тёмно-синим огнем, её платье было бело как снег. А на лбу её искрилась диадема из слез. Рыцарь догадался, кто эта женщина. И он сказал:

— Оставь меня, госпожа Скорбь, самая могущественная из королев. Я — рыцарь Весельчак и в слуги тебе не гожусь. Не стану я слугой и твоему родичу, твоему другу, рыцарю Горемыке.

Но госпожа Скорбь ответила:

— Колдун, о котором ты говоришь, не родич мне и не друг. Его настоящее имя Нытик, господин серого царства. Я с ним не знакома. А коли ты — рыцарь Весельчак, госпожа Скорбь должна тебя опасаться. С веселыми и радостными сердцами я обращаюсь осторожно.

Она прижала ладони к его лбу. Такой целительной прохлады, такого глубокого и ясного покоя он доселе не изведал. Весь день и всю ночь сидел он возле гроба любимой. И все это время он чувствовал прохладу ладоней госпожи Скорби на своем челе.

С тех пор смех рыцаря никогда более не звенел над долиной. Сгорбленный, одинокий бродил он по полям и лугам. Песен он больше не пел, не смеялся, но улыбался каждому встречному, всем от мала до велика. И по-прежнему переходил шепот из уст в уста:

— Смотрите, вот идет благородный рыцарь Весельчак из Фалькенборга. Господин Весельчак, господин Весельчак, веселый рыцарь!

ДЕВУШКА, КОТОРАЯ ПРОТАНЦЕВАЛА ВСЕ НА СВЕТЕ

Жила — была маленькая девочка, которая, едва научившись ходить, уже начала танцевать. Вы даже не поверите, как красиво она танцевала!

Она поднималась на носочки и начинала кружиться на своих крохотных-прекрохотных ножках, словно цветочек, обдуваемый ветром. Она поднимала крохотные ручки как можно выше и откидывала головку назад, словно желая взлететь. Она порхала по комнате до тех пор, пока у неё хватало сил, и падала назвничь у ног своей матушки.

Когда она чуточку подросла, матушка часто брала её с собой в лес.

Это был красивый холм, поросший лесом, где стояли березы с белыми, гладкими, как шелк, стволами и длинными свисающими вниз светло-зелеными вуалями. А у подножия холма расстилалось озеро, где всегда слышалось: «Блинк! Блинк!» Весной трава, покрывавшая лесной холм от подножия до вершины, была сплошь усеяна ландышами.

Матушка садилась в траву и шила, а девочка танцевала.

Чем девочка становилась старше, тем больше она придумывала танцев, и они с матушкой давали им разные названия.

Танец со множеством мелких, веселых прыжков с долгими веселыми поворотами был «Танец Солнечного Света».

Да, сразу было видно, что это «Танец Солнечного Света». А танец, когда она летела вперед с распростертыми руками, с буйными бросками, удивительными изгибами и вращением, был «Танец Бури». И еще был «Танец Ландышей». Матушка надевала тогда пышные венки и гирлянды из ландышей на головку и на шейку своей маленькой дочки, а девочка сама украшала всю себя ландышами; она засовывала букетики за уши и даже доверху набивала свои крохотные башмачки благоухающими цветами. И тогда начинался «Танец Ландышей».

Он был так воздушен и так легок! Она так радостно летала по траве, что все ландыши, которых не взяли танцевать, вытягивали головки, чтобы посмотреть на неё, а когда танец кончался, их маленькие колокольчики звенели и шептали:

— Мило! Мило! Это наш собственный танец!

Но был еще и «Танец Дождя». Грустно было смотреть на него. Усталые, шлепающие шаги, безвольно повисшие руки, длинные, распущенные волосы. А кончался танец тем, что девочка падала навзничь и лежала точно мертвая.

Каждый день придумывала она новые танцы, а матушка глядела на дочку, улыбалась и говорила:

— Великое утешение в жизни даровал господь этому ребенку! Как она танцует!

Но недолго довелось матушке радоваться.

Когда девочка была еще совсем ребенком, матушка умерла, и девочка осталась одна с отцом и танцевала ему до тех самых пор, пока не стала юной барышней.

Но не думайте, что она только и делала, что танцевала. Она умела печь хлеб и варить кашу не хуже других женщин. Она умела латать платья и вязать чулки, а маленький домик, в котором она жила с отцом, блистал чистотой.

Она поливала водой тюльпаны и гиацинты, росшие у дверей домика, она подвязывала лозы жимолости так, что они висели над дверьми как гирлянды.

С утра до вечера была она в работе, но когда ей порой становилось грустно или очень весело, она принималась танцевать!

Дом расположился на вершине холма, а у подножия расстилалась гладкая зеленая лужайка, где было так хорошо танцевать! Днем девочка стояла на вершине холма, озаренная яркими солнечными лучами, ночью же ей казалось, что она поднимается высоко-высоко и прямо над головой у неё сияют все звезды на свете.

И тогда девочка придумала «Танец Солнца» и «Танец Звезд».

Так подрастала она в одиночестве и стала высокой, тонкой и прекрасной, как день; но когда ей было всего семнадцать лет, умер и её отец.

Когда он еще лежал при смерти, девушка встала на колени у его кровати и заплакала.

— Мой добрый, дорогой батюшка! — сказала она. — Ты знаешь, как я горюю оттого, что ты уйдешь от меня. И знаешь, что во всем мире нет ни единого человека, на которого бы я могла опереться. Но как бы я ни горевала, что ты меня покидаешь, боюсь, я никогда не перестану танцевать! Если я не смогу танцевать, я не смогу и жить!

Однако отец нежно положил руку на голову дочки и посмотрел ей в лицо.

— Танцуй, моя девочка! — сказал он ей и умер.

В ту ночь девушка была совсем одна в маленьком домике на холме, где лежал мертвым её отец. Она не в силах была лечь спать; отворив дверь, она вышла из дому.

Ночь была прохладной, небо темным. Но в этой тьме сверкало бесконечное множество ярких звезд. Никогда она не думала, что их так много. Она вдыхала легкий прозрачный воздух и смотрела вверх на молчаливые звезды, думая, что добрый её отец теперь ближе к богу и к звездам, чем к ней. Он был высоко-высоко, в мире душ. И она высоко-высоко простерла руки, словно желая приблизиться к нему, и поднялась как можно выше на носки.

— Ах, я так далеко от тебя, так глубоко внизу, так глубоко внизу на земле! — вздыхала она, склоняясь низко к траве.

Но тут все звезды словно заулыбались и стали подмигивать ей, говоря:

— Вставай! Вставай!

И она снова, подняв руки, вскочила на ноги и, сама не зная, как это получилось, принялась танцевать.

Она танцевала «Танец Скорби» по своему отцу.

Ее слезы струились и блестели при свете звезд, а из сердца вырывались глубокие вздохи. Но она танцевала так прекрасно, как никогда прежде. Танцем она утишала боль и горе. А когда кончилась ночь, она тихо уселась на пороге, глядя, как восходит солнце над землей, где она осталась теперь совсем одна, без отца и без матери.

Когда отца похоронили, девушке нужно было как-то найти себе работу, потому что она была бедна.

Домик не принадлежал её родителям, а когда те немногие вещи, которые там находились, были проданы, нашлось немало людей, которые захотели получить вырученные за них деньги. И девушка осталась с пустыми руками.

Ветреным и бурным был день, когда она спускалась вниз с высокого холма, где прожила все свое детство. Она оборачивалась и смотрела на маленький домик до тех пор, пока могла его разглядеть. А когда он скрылся за поворотом дороги, девушка плотнее повязала грудь своей маленькой шалью, простерла руки и словно кружащийся вихрем листок затанцевала вниз в долину.

«Теперь я выхожу, танцуя, в широкий мир, чтобы попытать счастья», — подумала она, летя все дальше и дальше вперед.

Под вечер пришла она к бедному крестьянину и спросила, не может ли он нанять её в служанки. У него была жена и четверо маленьких детей, а так как в поле всегда было немало работы, он, верно, подумал, что хорошо бы, если бы кто-нибудь присмотрел за ребятишками, пока они с женой трудятся. И он спросил девушку, какое ей надобно жалованье.

Она ответила, что с неё довольно и еды, а иной раз какой-нибудь одежки, если будет в том надобность. И она осталась на службе у крестьянина, присматривать за его детьми.

В доме было четверо малышей, но нельзя сказать, чтобы на них было приятно смотреть. Мыли их только раз в две недели, да и то один нос. Одежка ребятишек была в лохмотьях, и они были до смерти запуганы побоями. Ведь крестьянин с женой знали лишь одно средство, когда дети плакали, — задавать им трепку.

Когда девушка осталась одна с детьми, она первым делом повела их к маленькому лесному ручью и отмыла дочиста. А потом уселась в траву и стала чинить их одежку.

Но когда крестьянин с крестьянкой вернулись домой, они страшно рассердились, что девушка выкупала детей.

— Это запросто может накликать на них смерть, — сказали они, — потому что дети жутко боятся чистой воды.

Еще они сказали, что в следующий раз пусть девушка сидит дома с детьми в благодатном тепле, чтобы не приходилось зря топить.

С этого дня девушке пришлось сидеть в душной крестьянской горнице со всеми детьми. Печальная пошла у неё жизнь.

А хуже всего было то, что дети вечно ссорились. Стоило только одному малышу раздобыть хотя бы такую малость, как щепка, другой уже завидовал братцу и вырывал щепку у него из рук.

Девушка сидела за прялкой и пыталась уговорить детей, но они только кричали и дрались. И тогда, подумав, какими тесными узкими рамками ограничена её жизнь, как она скучна, ужасна и бедна, девушка поднялась и с веретеном в руках стала танцевать.

Казалось, будто это птица машет крыльями, стараясь вырваться из клетки. Казалось, будто буйный ветер летает над колосьями в поле, а те кланяются и колышутся. И дети, позабыв свои раздоры и злобу, тихонько сидели, глядя на неё во все глаза. Потом они стали радоваться и смеяться. А развеселившись, тотчас подобрели; когда же они стали по-настоящему добры, девушка станцевала им «Танец Солнечного Луча». Во время танца она была совершенно спокойна и красиво изгибалась, принимая самые прекрасные позы. Дети сидели с открытыми ртами, затаив дыхание. Когда родители вернулись домой, они страшно удивились, почему в горнице так тихо, ведь обычно там было словно в зверинце, так как малыши всегда громко орали и дрались.

Крестьянин с женой открыли дверь и увидели, что девушка спокойно сидела за прялкой, а дети — кружком на полу у её ног.

С тех пор всякий раз, когда детям становилось скучно или они начинали ссориться, девушке стоило лишь сказать: «Если будете хорошо себя вести, я потанцую для вас» — и целый час они делали все, что она хотела, потому что не знали ничего увлекательнее её танцев.

Родители все удивлялись, как это получается, что дети так её слушаются. И вот однажды, вернувшись с поля, они неслышными шагами прокрались к двери и заглянули в замочную скважину (а уж хуже этого ничего на свете не бывает).

Что же они увидели?

На полу тихие, словно мышки, сидели дети, а посреди горницы девушка — ослепительно красивая — танцевала как раз свой самый веселый «Танец Солнечного Света».

Тут крестьянин с грохотом распахнул дверь и твердыми шагами вошел в горницу.

— Ты что, ума решилась, девчонка?! — закричал он. — Танцуешь? А почему не сидишь за прялкой? Не за то даю я тебе еду и кров, чтоб ты танцевала!

— Дети были так печальны, — кротко ответила девушка. — Они радуются, когда я танцую. Не орут и не дерутся.

— Если дети орут, им надо задать трепку! — воскликнул крестьянин. — Березовый веник — в очаге.

— Я держу служанку, чтоб она вязала и пряла, а не бегала бы как дурища по горнице, — завизжала старая крестьянка.

Дело кончилось тем, что они не захотели больше ни одного дня держать девушку в своем доме. Пусть убирается куда хочет. Ей не позволят портить их детей.

Она еще издалека слышала, как кричат и воют дети. Видимо, березовый веник опять достали из очага.

И снова одна-одинешенька девушка отправилась странствовать по белу свету. Через несколько дней пришла она в большую господскую усадьбу.

Усадьба, белая и красивая, лежала средь зеленых лесов на берегу голубого озера. А вокруг раскинулся огромный парк с деревьями и цветами. Девушка вошла в усадьбу и спросила, нельзя ли наняться на службу.

Домоправительница была крупная, жирная женщина в белом переднике, с золотыми сережками в ушах. Она как раз кормила обедом слуг и служанок, сидевших на кухне за длинным накрытым столом.

Все обернулись и посмотрели на девушку.

Они казались такими благополучными, сытыми и недоверчивыми. И никто ей доброго слова не сказал.

Домоправительница, упершись в бок жирной рукой, посмотрела сверху вниз на девушку так, словно смотрела на какого-то маленького червяка у своих ног. И спросила, на что, собственно, она годна.

Девушка ответила, что умеет и прясть, и вязать, и варить кашу, и печь хлеб. А еще она, верно, сможет садовничать.

— Для всего этого у нас уже есть люди, — отвечала домоправительница, — люди куда более умелые, чем ты, можешь мне поверить. Стина умеет прясть, а Мина — вязать. Садовник же с двумя мальчишками работает в саду. Сама я пеку хлеб, варю кашу и стряпаю всякую разную еду. Не станете же вы довольствоваться одной кашей-или как? — добавила она, повернувшись к слугам и служанкам.

А те давай хихикать, смеяться, словно она сказала нечто необыкновенно остроумное.

Девушка меж тем молча стояла у дверей. И тут вдруг домоправительница, внезапно повернувшись к ней, спросила:

— Хочешь стать птичницей? Девушка, которая ходила за нашими курами и голубями, как раз уехала к матушке; можешь получить её место, если станешь хорошенько ухаживать за этими тварями.

Да, девушка охотно согласилась. Вот так и получила она место птичницы в усадьбе.

Тамошний птичник был большой, и жили там индюки, фазаны и павлины с маленькими глупыми черными головками и огромными великолепными хвостами, которые они могли раздувать, как колесо. И еще там был целый чердак, битком набитый голубями — и белыми, и пестрыми, и черными.

Девушке нужно было приглядывать за всеми этими птицами, задавать им корм и поить водой в назначенное время, следить за тем, чтобы там, где они живут, было чисто и красиво, оберегать их яйца от крыс, а их самих — от ястребов и лисиц. Девушке пришлось стать как бы мамой для маленьких, семенящих мелкими шажками цыплят и всех машущих крыльями голубей, и она очень полюбила их.

Вскоре она подружилась с каждой курицей и с каждым крохотным цыпленком.

Девушка наделила всех голубей именами, и когда она кричала: «Белое Крылышко!», «Пуховая грудка!», «Изумрудная головка!», «Пламенный глазок!», «Тихоня!» и «Воркун» — все мои девяносто девять голубей, летите, летите, летите!» — они, подобно огромной туче, шумно слетались и клевали горох из её рук.

Она вставала раньше всех в усадьбе — птицы-то всегда пробуждаются раньше всех — и спала она на чердаке среди голубей — надо, было следить, чтобы ночью не появился какой-нибудь хищник и не схватил бы их. Но ранним утром, на заре, пока все в усадьбе еще спали, девушка танцевала на большом чердаке вместе с голубями «Танец Взмаха Крыла». Она становилась посредине и начинала размахивать руками, а все голуби прилетали к ней и с шумом кружились над её головой. Тогда она летела впереди, взмахивая руками, и звала их, и на каждое движение её рук голуби описывали круги над её головой.

Когда солнце поднималось и заглядывало в чердачное оконце, лик его просто розовел от удивления. Ничего столь прекрасного, как танец девушки с голубями, оно даже не ожидало увидеть.

Иногда она танцевала перед фазанами и павлинами глубоко-глубоко внизу, в парке.

Эти птицы были такие важные, что девушка танцевала им «Танец со Шлейфом» и «Торжественный Танец». Она заманивала фазанов и павлинов на большую зеленую лужайку, вокруг которой склоняли свои длинные ветви высокие тополя и клены.

Когда их освещало солнце, казалось, что лужайка эта — огромный, сверкающий, праздничный зал. И все павлины становились кружком и распускали свой великолепные хвосты; хвосты сверкали на солнце подобно искрящимся колесам из зелени, голубизны, золота и образовывали словно венок из вееров вокруг девушки. А фазаны вытягивали шеи; их желтые шлейфообразные хвосты покоились в траве, пока девочка танцевала.

То был настоящий «Праздничный Танец», можете мне поверить! Торжественные вельможные шаги, такие красивые движения рук, высоко поднятая голова. Солнце озаряло танец, длинные зеленые ветки трепетали вокруг, хвосты павлинов развевались, а глаза их были удивленно открыты от восторга.

— Это по-королевски! Это благородно! — говорили они, семеня ногами, чтобы сохранить равновесие своего огромного, похожего на колесо хвоста.

— Эта девушка, по-видимому, княжеского рода!

А фазаны тихо склоняли головы и шептали:

— Экзотика!

Да, девушка была по-настоящему счастлива со всеми своими птицами. Целый год прожила она с ними и танцевала им.

Зато с людьми в усадьбе она разговаривала крайне редко. Они считали её каким-то ужасным ничтожеством, поскольку она была всего-навсего «птичницей», как они говорили; она же совершенно не искала их общества. Хотя они говорили на том же языке, что и она, казалось, она часто вовсе не понимает, что они говорят, а еще меньше — чему они смеются. Гораздо лучше было ей беседовать с курами и голубями.

Но случилось так, что помещик — богатый человек и добрый к своим слугам хозяин — захотел устроить для них на гумне пышный пир с танцами. Прийти на этот пир должен был каждый, кто только служил в усадьбе, и отар и млад. И птичнице, само собой, также было велено прийти со всеми остальными.

Не обошлось тут и без того, что люди в усадьбе уже начали поговаривать, что девушка умеет танцевать.

Так, одна старая женщина спала на чердаке возле самой голубятни. И вот однажды утром, проснувшись от зубной боли, она выглянула в дверь и увидела, как девушка танцует вместе с голубями.

— Подобной красоты я никогда в жизни не видела, — рассказывала старушка. — Она походила на божьего ангела, что летал среди туч!

А внизу в парке маленький мальчик, который пас овец, лежал, спрятавшись за кустом от жары, и тоже видел, как девушка танцует с павлинами.

— Ну и танец она танцевала, скажу я вам! — говорил мальчик. — Это был самый красивый, самый удивительный танец, которым не побрезговал бы и сам король!

И вот девушка должна была пойти на пирушку с танцами, и все жаждали посмотреть, как она танцует. Но никто ей этого не говорил.

Она и сама очень радовалась. «Пирушка с танцами! — думала она. — Пирушка, на которой все танцуют! Подумать только, как это должно быть красиво! И скольким новым танцам я научусь!»

И она, заплетя волосы в тугую косу, крепко обвила ею голову, крепко-накрепко привязала к ногам башмачки, надела свое единственное светлое хлопчатое платьице и пошла на гумно, где ожидался пир с танцами.

На небе было еще совсем светло, но, поскольку на гумне не было окошка, зажгли двенадцать сальных свечей и вставили их в украшенное брусничником колесо, которое раскачивалось под балками на потолке. Однако свечи лишь скудно освещали темную горницу, битком набитую парнями и девушками, стариками, старухами и малыми детьми.

На бочке сидели два музыканта и играли на скрипке. Один, совсем еще молодой, играл партию первой скрипки, но она лишь иногда, нечасто звучала в лад с другой скрипкой. Большей же частью музыка звучала так, как бывает, когда две кошки рвут каждая к себе свой конец овечьей кишки. Кроме того, оба музыканта ударяли каблуками по бочке, иногда в такт, иногда совсем наоборот.

Под эту музыку все и танцевали.

Работники сняли куртки и танцевали в одних рубашках. Девушки и старушки танцевали в сшитых в обтяжку шерстяных платьях с высоким воротником. Словно утешая самих себя, они крепко прижимали к груди свернутые в трубочку носовые платки.

Было так тесно и так жарко, что почти невозможно было дышать. Пыль стояла столбом.

Свечи мигали и капали, на всех лицах выступили капли пота. Но самое удивительное — то, что ни один человек не казался веселым. У людей были печальнейшие, чопорные лица, словно все они присутствовали на своих собственных похоронах, а вовсе не на пирушке с танцами. Да и какие это были танцы! Все толкались и теснились и как можно быстрее двигали ногами по полу. Иногда парни работали локтями, чтобы освободить себе место, а женщины кружились в танце вокруг них, застывшие, словно деревянные куклы, которых парни тянули за собой.

«Неужто это и есть пирушка с танцами?» — думала девушка, стоявшая в дверях. Она глубоко вздыхала, и в глазах её стояли слезы; она так жестоко обманулась.

Но вот прямо к тому месту, где она стояла, подошел огромный потный парень. Он вытер пот со лба и протянул ей руку.

Она совершенно не поняла, что он имел в виду, и так и осталась стоять на том самом месте, где стояла.

— Ты что, не понимаешь, девчонка? — сказал он. — Я хочу танцевать с тобой!

— Нет, нет! — в совершеннейшем ужасе ответила она и отступила назад, к выходу. — Я не танцую!

Тут подошел еще один: маленький, жилистый и черный, с огромной головой, он был сапожник и тоже хотел с ней танцевать.

— Нет, нет! — снова ответила она. — Я не танцую!

— Это еще что за болтовня! — крикнула домоправительница, одетая в черное шелковое платье, с золотыми часами на животе; она стояла и смотрела на танцы. — Это еще что за болтовня! Они говорят, если ты что и умеешь, так это — танцевать.

— Да, умею, но одна-одна! — тихо ответила девушка.

Она еще ближе придвинулась к двери.

— Слыхали эту дурочку! — громко, во весь голос воскликнула домоправительница. — Она хочет танцевать одна, глупая девчонка!

И все стоящие вокруг начали хихикать и смеяться, а один из мальчишек быстро подбежал прямо к ней.

— Нечего танцевать одной! — сказал он. — Пойдем танцевать со мной!

— Нет, нет! — ответила девушка и втиснулась прямо в дверь. — Никто не смеет коснуться меня! Никто не смеет коснуться меня!

Тут поднялся такой хохот, многие язвительно ухмылялись.

— Нет, вы только послушайте! Она хочет танцевать одна! Никто не смеет коснуться её! Вперед, парни! Кто-нибудь, верно, сможет поймать её!

И трое, четверо самых рьяных танцоров помчались к двери, чтобы поймать её.

Но в тот же миг она выскочила в дверь и помчалась вниз по дороге. Она бежала, она летела, она танцевала, потому что никогда раньше ей не приходилось так быстро двигаться, даже когда она танцевала, а теперь ей хотелось убежать как можно дальше.

Словно лист кружилась она в танце по дороге, спускаясь вниз в долину, а парни мчались за ней. Они падали в своих тяжелых деревянных башмаках, но снова поднимались и продолжали преследовать её.

Начало темнеть, и она намного опередила их. Она пролетала словно облачко пыли над камнями, словно туманная дымка над лугом, словно ветер сквозь березовую рощу, и вот — да, и вот — она уже исчезла в сосновом лесу.

— Пусть бежит! — сказали парни друг другу — Ведь на гумне полным-полно девушек куда красивее её!

И, отерев со лба пот, они затрусили назад, на пирушку с танцами.

На следующее утро, когда взошло солнце, девушка пришла к морю и увидела, что там, на берегу, высится королевский замок. Он стоял на холме, со всеми своими башнями и зубцами, и белые его стены отражались в море. А вокруг, насколько хватало глаз, простирались королевские сады, парки и леса.

Когда солнце чуть выше поднялось в небе и в замке закипела жизнь, девушка подошла к замковым воротам и тихонько постучалась.

Сам управитель вышел из замка, отворил ворота и спросил девушку, что ей надобно в королевском замке так рано, когда все еще едва-едва вылезли из кроватей. Сам управитель не успел еще выпить кофе.

Тогда девушка сказала, что ей так хотелось бы наняться на службу в королевском замке, пусть даже самую незначительную и незавидную.

Управитель внимательно посмотрел на неё и спросил, как она полагает, сможет ли она помогать садовнику в королевском саду. Ему как раз нужна девушка, чтобы помогать ухаживать за цветами, потому что лучшая помощница садовника в четверг уехала в Америку.

Да, девушка думала, что сможет, и управитель пошел вместе с ней к садовнику и сказал ему, что нашлась девушка, которая хочет пойти к нему в помощницы — ухаживать за цветами.

— Сначала посмотрим, на что ты годишься, — решил садовник. — Я знаю немало таких, кому охота стать садовницами и которые едва могут отличить желтофиоль от подсолнуха.

И он повел девушку по всему саду и спрашивал её о каждом цветке и о каждом кустике:

— Ну как называется вот этот?

И девушка тотчас называла их все подряд. Она не знала лишь название Роtеntillа[154], но быстро выучила его.

Вот так и стала она садовницей в королевском саду, таком прекрасном, что Райский сад едва ли был прекраснее.

Весь сад был разбит высоко-высоко над могучими стенами, откуда открывался вид на бескрайнее море и на горы, синеющие вдали.

В саду же росли древние, тысячелетние деревья с отбрасывающими широкую тень кронами. Между ними виднелись большие открытые поляны со свежайшей зеленой травой, где били высокие, прохладные струи фонтанов, а молчаливые статуи стояли в раздумье под сенью листвы.

Но прекраснее всего были цветы в саду. Их было великое множество — огромные пространства, засаженные благоухающими левкоями и жимолостью, а вдоль дорожек, озаренных солнечным светом, длинные ряды подсолнухов, обращавших свои сверкающие лики к солнцу.

Там были террасы со множеством нежных белых лилий и целые луга благоухающей резеды. По аркам и колоннадам стлались фиолетовые цветы клематиса и огненностойкого оттенка кресс-салат. Но больше всего было роз! Розы цеплялись за все, висели повсюду, они заползали на деревья и заглядывали в окна замка.

Там были маленькие белые розы, которые букетиками висели средь темной листвы старых деревьев. И прекрасные, веселые, роскошные розы, которые вливались в гущу всех прочих цветов, буквально затопляя их, и, казалось, говорили:

— А вот и мы! Мы-то, во всяком случае, — розы.

У самого же моря на высоких стенах замка над кипящими волнами розы кивали и махали головками, словно здороваясь с морем.

Да, это был сад — всем садам сад, и девушка была здесь счастлива, как никогда.

Ей дали новую опрятную одежду и маленькую красивую горницу в домике садовника — доброго старого человека. Всю свою жизнь он большей частью имел дело с цветами. Потому-то он и стал таким кротким и приветливым; и хоть был он совсем старым, от него пахло розами.

Вскоре девушка научилась ухаживать за цветами так, как того желал садовник. Она рано вставала и поздно ложилась и вскоре уже знала, где растут какие цветы, и когда их надо поливать, и какие самые чувствительные. И она очень полюбила все эти цветы!

Особенно радовало её то, что никогда прежде не удавалось ей найти место, где было бы так прекрасно танцевать, как в этом саду.

В самой глубине рощ, где кусты жасмина были сплошь усеяны белыми цветами, а фиолетовый клематис высоко забрался на стройные пинии, она исполняла торжественный «Танец Теней» — медленный, парящий танец, который как бы роится и исчезает, подобно мыслям в голове.

Наверху на террасах при ярком свете месяца она исполняла «Танец Звезд», а ранним утром, прежде чем кто-нибудь пробуждался ото сна, она с белой лилией в руках исполняла торжественный «Танец Света».

В полдень, когда все отдыхали, она исполняла «Танец Солнца» среди всех своих роз. То был танец радости, танец лета. Он сопровождался высокими прыжками счастья и широкими движениями. И розы заползали на деревья, подобно тому как мальчишки забираются на дощатый забор, — чтобы увидеть её. А когда танец кончался и она падала на траву, розы осыпали её в знак благодарности тучей благоухающих лепестков.

В этом саду она научилась также чудесному «Танцу Орхидей», который всеми своими вращениями и поклонами напоминал какое-то волшебство. Казалось, она вот-вот исчезнет посреди танца. А на берегу моря, на самой верхушке стены замка, она исполняла «Танец Волн». Она научилась ему у волн, постоянно бившихся о подножие стены. И всякий раз, когда она танцевала его, волны вздымались все выше и выше, восклицая:

— Кто ты? Кто ты такая, что танцуешь столь красиво, как и море?

В саду замка жили только старый садовник да он».

Днем приходили туда другие работники, но только в определенные часы; в другое же время там было совсем тихо.

В замке вообще никто не жил, потому что королева умерла, а король как раз отсутствовал, путешествуя со своим сыном, юным принцем.

Управитель замка ждал их домой в любую минуту, но неизвестно было, когда они вернутся.

Случилось так, что они приехали поздней ночью, и девушка, которая жила в домике садовника, в это время спала, не зная, что король и принц уже дома.

Она рано проснулась, оттого что чайки кричали над морем, и увидела, что день обещает быть чудесным. Она быстро оделась и вышла на террасу, откуда открывался широкий вид далеко-далеко на море. Ей так хотелось исполнить «Танец Света»!

В саду царил еще полумрак, но она сорвала на террасе белую лилию и, держа её в руке, стояла и смотрела на море, ожидая, когда взойдет солнце.

Внезапно утренняя заря стала ярче в одном месте, и вдруг несколько длинных лучей, словно копья, были выброшены из волн. И вот, сверкая и горя, взошло над горизонтом само солнце.

Тогда девушка, подняв руки к солнцу, стала исполнять серьезный и радостный «Танец Света».

Она думала, что никто её не видит, но наверху, в башне, жил юный принц. И он тоже рано проснулся, потому что не мог спать от радости, что снова дома. Отворив окошко, он стоял, наблюдая за восходом солнца.

Неожиданно он увидел девушку, которая исполняла на террасе прекрасный «Танец Света», и подумал, что никогда в жизни не видел ничего прекраснее. Если бы даже он увидел, как она танцует этот танец в запертой комнате, при свете одной-единственной свечи, он сказал бы:

— Это-«Танец Света», сейчас взойдет солнце.

Но едва только солнце взошло, как девушка исчезла. Всего лишь на миг преклонила она колени на террасе; потом поднялась и скрылась.

В тот же день она узнала, что король с принцем возвратились домой, и с этого часа она остерегалась приближаться к замку.

Принц расспрашивал и управителя замка, и садовника, и всех придворных, которые понаехали в замок, не могут ли они ему сказать, кто танцевал в саду, когда всходило солнце. Но они ничего не могли ему ответить; ведь ни один из них не знал, что девушка умеет танцевать.

И потому все убеждали принца, что, видимо, это ему приснилось. Под конец принц сам почти уверовал в то, что это был лишь прекрасный сон.

И вот однажды, поздним лунным вечером, он, выйдя из замка, прогуливался вдоль стены над морем. Принц был один в парке, потому что после обеда, обычно очень позднего, в замке все бывали до того сыты и сонливы, что не было принято прогуливаться.

На верхушке стены уселся он под высоким деревом, отбрасывавшим черную как уголь тень, и стал смотреть на лунный свет, игравший на волнах. В глубине неба мерцали звезды, а далеко в горах, на другом берегу моря, сверкал свет маяка, который то появлялся, то исчезал.

Принц сидел в кромешной мгле, но тут вдруг рядом с ним месяц озарил своим блеском открытую поляну среди деревьев. А там! Да, там снова появилась она, она-та самая чудесная девушка! Какой-то миг она. постояла, глядя на море, плескавшееся и шумевшее в ночи, а потом начала танцевать «Танец Волн».

Волны тотчас заметили её и вытянули шеи, чтобы получше разглядеть. Но когда они поднялись, она начала танцевать, удаляясь от берега. А когда они ринулись обратно в море, она затанцевала обратно, пытаясь их догнать. Казалось, будто ей и волнам нужно поговорить друг с другом. Они окликали её, она отвечала, но не словами, а движениями. Её руки опускались, её ноги бежали, неслись вперед.

Тогда море выслало волны еще более высокие и злые, и еще более величественным и злым стал танец девушки.

Море угрожало ей, но и она угрожала ему в ответ. Постепенно шум волн стал стихать, и танец на берегу стал нежным и парящим. Волны успокоились, и девушка молча остановилась и стала вглядываться в ночь.

Тут принц быстро поднялся, чтобы подойти к ней, но при звуках его шагов она затанцевала и исчезла как тень среди теней в парке.

На другой день принц снова искал повсюду девушку, которая ночью танцевала морю. Но он никому больше не говорил об этом.

Он, конечно, видел между двумя сливовыми деревьями совсем юную девушку, подвязывавшую виноградные лозы. Но она стояла спокойно, точно статуя, и только медленно шевелила руками. Неужто это та, что так дивно умела танцевать?

Принц вечно бродил по всему парку. Нигде не было ему так хорошо, и он постоянно надеялся, что все же хоть раз увидит эту девушку, увидит, как она танцует.

Но вот однажды в очень теплый полдень случилось так, что принц улегся в тени липы — поспать. Собственно говоря, он не спал, а просто лежал в полудреме, прислушиваясь к жужжанию пчел в листве липы. Вдруг ему почудилось, что рядом с ним что-то зашелестело, и он, улегшись на живот, стал глядеть меж кустов розария, разбитого посреди парка.

Там на ослепительно ярком солнечном свету, да, именно там, стояла девушка и танцевала «Танец Солнечного Света». От её танца исходило сияние, и принц подумал, что никогда прежде не видел он небо таким голубым, солнце таким ярким, а розы такими алыми. И он не осмеливался дышать, чтобы не пропустить ни одно движение девушки, потому что в танце её светились радость и солнечный свет. А когда она кончила танцевать, она медленно опустилась на траву, и все розы отряхнули свои лепестки на её волосы.

Но принц быстро вскочил на ноги, и, прежде чем девушка успела убежать, он был уже рядом и схватил её за руку.

— Кто ты, чудесная девушка, которая танцует, как никто на свете? — спросил он.

Девушка покраснела, словно розы, среди которых она сидела, и попросила принца не сердиться на неё за то, что она танцует.

— Я не могу от этого избавиться, — произнесла она, — я родилась с этим даром!

Но принц улыбнулся так нежно и сказал, что не видел во всем мире ничего прекраснее её танца.

— Отныне ты будешь танцевать только для меня! — сказал он.

Так оно и получилось!

Теперь у девушки был принц, которому она могла танцевать, и она танцевала еще прекраснее, чем раньше, потому что знала: это наполняет его сердце радостью. Они встречались на солнечном свету и в тени, при свете дня и при лунном сиянии; принц сидел совершенно молча, ничего не видя, кроме её танца.

Когда она танцевала, он только впервые начал по-настоящему понимать море и воздух, звезды и свет, тени и бурю. И начал думать, что жизнь — прекрасна, что жить — стоит. Но сам он радовался лишь тогда, когда был рядом с девушкой и видел, как она танцует.

Все остальное казалось ему скучным и глупым.

И в конце концов, он пошел к своему отцу-королю и сказал, что если король желает ему добра, то должен отдать ему в жены девушку из сада; ведь без неё он жить не может.

Тут король, разумеется, очень огорчился, потому что принцы не женятся на бедных садовницах. Но, когда он увидел, что от этого зависит благо и счастье принца, король пошел к старому садовнику и спросил его: кто, собственно говоря, эта девушка?

Нет, на этот вопрос садовник ответить никак не мог.

— Она пришла прямо с проселочной дороги, и никто ничего о ней не знает. Но я могу сказать о ней только все самое хорошее. Ей известны названия всех цветов в саду, и она так хорошо ухаживает за ними. Встает вместе с солнцем и всегда весела, хотя не очень многословна.

Тогда король пожелал увидеть девушку, и когда она явилась, она была так ослепительно хороша! Словно луч солнца озарил сердце короля.

Он долго смотрел на неё, а под конец спросил:

— Знаешь ли ты, что мой сын желает взять тебя в жены?

Нет, об этом она даже не подозревала, и королю пришлось по душе, что принц сначала переговорил с ним.

А принц, стоявший рядом, простер к ней руки и воскликнул:

— Скажи «да»! О, скажи «да»! Я не могу жить без тебя!

Девушка ужасно испугалась, потому что она, верно, охотно танцевала бы принцу всю свою жизнь, но стать его женой — об этом она и не помышляла.

Но у него был такой несчастный вид, и он так умолял, так просил её, что пришлось сказать «да». И под конец она обещала стать его женой.

Вскоре должны были сыграть свадьбу. Накануне вечером в замке устроили грандиозный праздник. Молодая невеста должна была прежде сделать книксен всем родственникам и знатным друзьям короля.

Ее одели так красиво — в роскошное платье из тончайшего желтого шелка, затканного золотом, но на голову она повязала венец из нежных роз, потому что «розы — всегда розы», — сказала она. И её повели в королевский замок.

В праздничном зале были зажжены все свечи, и горели факелы, и звучали флейты и арфы.

Вдоль стен сидели тесными рядами придворные дамы и придворные кавалеры. И все вытягивали шеи, чтобы увидеть девушку, которая шла рука об руку с принцем. А выше всех в зале сидел на троне король, чтобы приветствовать жениха и невесту.

Когда они подошли к трону, настала глубокая тишина, потому что теперь заговорил король.

— Девушка, — сказал он. — Мой сын, принц, так полюбил тебя, что ему не жить, если ты не станешь его женой.

Принц — мое единственное дитя и мое сокровище. И я, верно, должен дать свое согласие, хотя это мне дорого стоит, невероятно дорого! Но есть одно-единственное небольшое условие, от которого зависит мое согласие. Ты должна дать обещание, клятву, которую никогда не должна нарушать.

Мне сказали, что ты безумно любишь танцевать» танцевать удивительные танцы между небом и землей.

Ничего дурного в этом, может быть, и нет, но это не подобает жене принца.

Разумеется, ты, как все другие знатные дамы, можешь выступать в менуэте или контрдансе в праздничном зале этого замка рука об руку со своим супругом или с другим благородным кавалером. Но я не желаю слышать о том, что супруга моего сына, принцесса, танцует как дикарка, среди деревьев и кустов. Итак, единственное, что ты должна нам обещать: с той минуты, как ты станешь невестой моего сына, ты никогда больше не станешь танцевать свои танцы.

Король молчал, глядя на девушку. А она, побледнев как смерть, смотрела на принца.

— Что все это значит? — спросила она. — Мне нельзя больше танцевать?

— Мой отец-король этого желает, — опустив глаза, сказал принц.

— Но если мне нельзя танцевать, — сказала девушка, — тогда я больше не буду сама собой, и ты женишься не на мне, а на другой!

Принц по-прежнему стоял, опустив глаза, и молчал.

— Этого я не понимаю! — с серьезным и строгим видом сказала девушка. — Ты полюбил меня за то, что я умею танцевать, а теперь, когда собираешься жениться на мне, никогда больше не захочешь видеть, как я танцую! Тогда ведь мне больше нечего тебе дать! Зачем тогда я тебе?

— Ты самая красивая и самая лучшая из всех, — прошептал принц, — и я люблю тебя.

— Ты меня не знаешь! — ответила девушка, и глаза её стали так холодны.

— Мой господин и король! — продолжала она, преклонив колени перед троном. — Вы оказали мне великую честь, пожелав сделать меня женой вашего сына. Но то условие, которое вы ставите, я никогда выполнить не смогу, потому что никогда, никогда, до самого конца своей жизни, не смогу перестать танцевать.

И, присев перед принцем, сказала:

— Благодарю вас, мой благородный принц, за честь, которой вы меня удостоили, пожелав выбрать в жены. Но мало радости подарила бы я вам, если бы мне никогда не было дозволено танцевать для вас. Поэтому я говорю вам: «Прощайте!» — и желаю вам того счастья, которое только может выпасть на долю принца.

И она повернулась направо и налево, туда, где сидели придворные.

— И я говорю вам всем: «Доброй ночи и прощайте, прекрасные дамы и благородные господа!»

Так сказала она и низко присела.

И, выпрямившись, пошла прочь от трона. Сначала она шла медленно, потом заскользила ногами по полу, потом начала танцевать. Она подняла руки над головой и, танцуя, вышла из зала, спустилась вниз по лестнице и промчалась через парк под звездным небом.

Ее поступь была так легка, а на сердце — еще легче. Она вдыхала прохладный ночной воздух и танцевала, уходя все дальше и дальше, прочь из этой страны.

Никогда, никогда не танцевала она так, как сейчас. Ей одинаково легко танцевалось на скалах, волнах и в зарослях терновника.

Под конец ноги её даже не касались земли, она летела словно на крыльях.

Когда солнце взошло, она, танцуя, поднялась над морем. На гребнях волн ей танцевалось так же легко, как и на цветущих лугах.

Она чувствовала: теперь она свободна, она знала — никто не сможет взять её в плен и всю свою жизнь она сможет танцевать.

Словно летний ветерок неслась она над морем — навстречу синим горам на другом берегу!

А у берега стояли в лодке двое раздетых мальчишек и ловили крабов. Они глянули ввысь и увидели, как мимо, паря в воздухе, словно видение, промелькнула в утреннем сиянии юная девушка.

— Эй, ты! — сказал один из них другому. — А она умеет танцевать!

ОЖЕРЕЛЬЕ КОРОЛЕВЫ

Жил-был однажды король, и был он не очень-то добр, а, по правде говоря, довольно скучен, противен и угрюм.

Всю свою жизнь он был упрям и высокомерен, а так как с годами обычно становятся не лучше, а хуже, то на старости лет он стал настоящим брюзгой.

Он был до того угрюм и зол, что придворные не осмеливались смеяться и шутить в присутствии короля и его слуг. Они едва решались дышать, стоя совершенно неподвижно, и глаза их были прикованы к трону короля.

Иногда все же случалось, что король бывал в хорошем расположении духа, тогда он колотил ножом и вилкой по столу и говорил:

— Эй, вы! Давайте веселиться!

И тогда придворные старались улыбнуться, но, если хоть одно словечко не нравилось королю, он злился, яростно вращал глазами и начинал почесывать бороду пальцами, и всем становилось ясно, что веселью пришел конец.

Нет, ничего хорошего при дворе короля не было!

Когда-то у короля были жена и много маленьких принцев и принцесс, но и королева, и дети умерли. Некоторые говорили, что это случилось от страха перед королем.

И вот теперь на старости лет король вздумал жениться. Он понял, что ему живется скучно, и стал во всех своих землях подыскивать себе подходящую супругу.

Взгляд его остановился на дочери одного из вассалов, совсем еще юной принцессе Бланцефлор.

— Она красива, как солнечный свет, кротка, как овечка, и ей всего шестнадцать лет. Прекрасная мне пара, — сказал король.

Он вовсе не думал о том, что сам был некрасив — настоящий урод, стар, как мир, зол, как дворовый пес, и что он совсем не пара молодой принцессе.

Это ему в голову не приходило. Ведь он был могущественным королем, правившим многими землями, а она лишь маленькой дочкой мелкого вассала. Она ведь должна была только кланяться до земли и благодарить за неслыханную честь стать супругой старого короля.

Но, когда её отец пришел и сказал: «Бланцефлор! Наш великий король берет тебя в жены», — она заплакала и сказала, что для неё лучше прясть овечью шерсть, сидя на камне, чем сидеть рядом с королем.

Но тут её отец сказал, что, если она откажет королю, тот повесит её, отца и мать и всю семью на ближайшем дереве, как связку лука. И тогда молодая принцесса склонила голову и сказала:

— Да будет так!

И вот её нарядили в шелк и золото, надели на голову корону и причесали длинные, до плеч, золотистые волосы, посадили её на белую лошадь и поскакали с ней к королю. И сыграли свадьбу.

В день свадьбы король надел ей на шею ожерелье из настоящих жемчужин.

— Я сам нанизал их на шелковый шнурок, — сказал король, — это настоящий восточный жемчуг, тут всего триста шестьдесят пять жемчужин, и самая маленькая — немного кривая. Прошу тебя, хорошенько береги это ожерелье, — добавил он, — ведь в тот день, когда ты его потеряешь, ты не сможешь выдержать мой взгляд!

И он так грозно стал вращать глазами, что у юной королевы по спине пробежал холодок.

И вот Бланцефлор стала королевой и покорной супругой своему господину и королю.

По утрам король изволил кушать в постели кашу со сливками, королева приносила её в опочивальню в золотой чаше и кормила его, как маленького: королю так хотелось.

Каждый вечер король с королевой играли в шахматы, я королева всегда должна была проигрывать, иначе у него сразу портилось настроение, начинал болеть живот, а это было очень неприятно. Красивая юная королева Бланцефлор сидела, подперев голову руками, и в раздумье смотрела на шахматные фигуры, делая вид, будто решает, как поскорее выиграть. Но на самом деле она думала лишь о том, как бы поскорее проиграть. Тогда король радовался, потирал руки и говорил:

— Да, у вас, бедных маленьких женщин, ума не больше, чем у курицы.

А затем он долго объяснял ей, как просто она могла бы выиграть, если бы только немного подумала.

Хуже всего было, однако, во время еды, потому что король был столь спесив, что не позволял никому сидеть за одним столом с ним и королевой.

Король и королева торжественно шествовали в столовую, а за ними следовала целая процессия придворных, но, когда все они подходили к столу, оказывалось, что он был накрыт только на двоих.

Король и королева сидели за столом на своих тронах, а вдоль стен двумя широкими рядами стояли придворные, головы всех были повернуты к королевским тронам.

Когда король или королева подносили ко рту бокалы, начинали играть трубы, а стоило королю чихнуть или кашлянуть, все придворные кланялись и говорили:.

— Будьте здоровы!

Иногда королю приходило в голову рассказать какую-нибудь забавную историю. Ему было трудно вспомнить, что он, собственно, хотел сказать, и к тому же он был беззубым, так что понять его было сложно, но он хотел, чтобы все смеялись. И, если приближенные забывали об этом, король кричал:

— Как вы смеете не смеяться!

— Нет, мы смеемся! Смеемся! Ха, ха, ха! — отвечали придворные и принимались смеяться. Но смех их звучал, как стук каблуков о деревянную лестницу.

Прямо сказать, удовольствие было сомнительным.

А молодая королева сидела, опустив глаза, и едва осмеливалась прикоснуться к еде — так она трепетала от страха, что сделает что-либо неугодное королю, — ведь тогда он становился просто ужасен.

Единственной радостью придворных было любоваться красотой Бланцефлор, потому что её красота сияла ярче, чем все факелы в парадном зале, и когда она здоровалась и улыбалась, её улыбка согревала, как летнее солнышко.

До ушей королевы доходили ужасные слухи о том, что король за малейшие проступки приказывал бросать людей в темницу или отрубать им головы, как цыплятам, — но что она могла поделать? Она сама была пленницей в королевском замке, ей не разрешалось выходить и прогуливаться одной, а позволено было лишь выезжать верхом в сопровождении королевской свиты.

Однажды королева пошла в церковь. Этого король не мог ей запретить, и когда она преклонила колени перед алтарем, то увидела, как убого и бедно украшен божий алтарь.

Тогда королева заплакала и подумала:

«Я пью из золотых бокалов, и серебряные светильники горят на моем столе, а на алтаре Господа стоят оловянные подсвечники, и бархат вокруг поблек и истерся. У меня нет сил все это видеть».

И она медленно развязала свое ожерелье, сняла семь больших жемчужин и положила их на алтарь.

В этот вечер она велела распустить свои локоны, которые обычно укладывала узлом на затылке, чтобы король не смог увидеть, что жемчужин стало меньше.

— Что это значит? — спросил король и поднял локоны королевы.

— Это значит, что я королева, — ответила она и улыбнулась. — Молодые девушки носят короны из заплетенных в косу волос, но королеве, у которой на голове золотая корона, дозволено носить волосы распущенными. Вам это нравится?

Король рассмеялся и сказал, что она сегодня прекраснее, чем когда-либо.

Однажды ночью королеве не спалось. Она никак не могла заснуть, ей казалось, будто она слышит какие-то вздохи и стоны.

То молили и жаловались бедняки, крики носились в воздухе, стучали в окна, но не могли проникнуть внутрь. Эти печальные, душераздирающие звуки заставляли королеву ронять слезы на шелковую подушку.

— Я лежу здесь на мягкой шелковой постели, — вздыхала она, — а там, за стеной, быть может, маленькие дети ходят босиком по снегу. Я не могу этого вынести!

На дворе лежали лед и снег, стоял жгучий холод, а сверкающие ледяные цветы вырастали на оконных стеклах. На рассвете неясные жалобные крики звучали все сильнее и сильнее, слышался какой-то писк, и теперь она увидела, как маленькие замерзшие птички одна за другой подлетали и били клювами в оконное стекло, пытаясь отыскать зернышки.

— Ах, ах! — вздыхала королева. — Я ем жаркое косули на золотом блюде и пью подогретое вино, а несчастные птички умирают в снегу от голода. Этого я не могу вынести.

И на следующий день она попросила у короля разрешения подбирать крошки со стола и складывать их в корзинку для птиц.

Королю эта просьба показалась дерзкой. Но так как королева никогда не просила ничего для себя самой, а крошки были никому не нужны, то она получила разрешение собирать их.

И с этого дня во время еды королева всегда скатывала хлеб своими белыми пальцами и крошила кусок за куском, разговаривая и шутя с королем, чтобы он не обращал на это внимание. Вставая, она подавала знак пажу, и он смахивал крошки в маленькую корзинку, которую после вывешивал за окно спальни.

С восходом солнца она всегда просыпалась от чириканья маленьких голодных птичек, которое раздавалось, когда они опустошали корзину.

Однажды утром королева взяла корзинку, чтобы наполнить её, и ей показалось, что на дне лежит большая снежинка, но это была маленькая свернутая бумажка, заброшенная туда вместе с маленьким камешком. В ней говорилось о том, как кто-то ужасно страдает и мучается.

«Королева, которая жалеет бедных небесных птичек, — было написано там, — обязательно сжалится над бедными человеческими детьми».

Королева все снова и снова перечитывала записку, слезы текли по её щекам, как весенний дождик. Она никогда не предполагала, что в мире так много горя и страданий.

Это писала бедная мать с целой кучей маленьких детей, все они сидели в лесу, видневшемся вдалеке, и голодали. Но как ей добраться до них?

Король позволял ей совершать прогулки по улицам города лишь верхом в сопровождении роскошной свиты, чтобы приветствовать своих верных подданных, и всем было строго-настрого запрещено разговаривать с королевскими особами.

Все видели, как прекрасна королева, и склоняли пред ней головы, как пред владычицей. Но никто не знал, как она добра и как её сердце под белым горностаем обливалось кровью.

И когда она с нахмуренным лбом и глазами, полными слез, приветствовала свой народ, все думали, что она сердита и опечалена: они не знали, что она плакала оттого, что не может сделать самой малости для несчастных и обездоленных.

Королева не переставала думать, как бы ей помочь бедной матери, которая молила о милостыне вместе с птицами у её окна.

Наконец она нашла выход.

Король приставил к королеве пажа, такого же юного и прекрасного, как она сама.

Он носил её длинный бархатный шлейф с золотыми коронами, наполнял её бокал вином и зажигал факел, показывая ей дорогу в мрачных переходах замка. Он спал с обнаженным мечом на медвежьей шкуре у её дверей, чтобы защитить её от любой опасности. Он не сводил глаз с лица королевы, стараясь уловить малейшее её желание или приказ, и самой большой наградой ему была её улыбка и благодарность.

Однажды, когда паж пришел, чтобы нести шлейф небесно-голубого бархатного платья королевы, она наклонилась, как будто поправить шлейф, и в этот миг маленькая записка скользнула в его руку. Она вложила в неё одну из жемчужин своего ожерелья и написала, куда он должен был отнести её.

Если бы королева попросила его прыгнуть в ров с крыши замка, он не колебался бы ни секунды. С какой радостью он бросился бы исполнять её приказание!

Он помчался быстро, как птица, а когда вечером, держа шлейф королевы, паж сложил руки на груди и молчаливо поклонился ей, королева прочитала на его лице, что поручение выполнено.

С этого дня просьбы и жалобы градом сыпались в окно королевы. Не только маленькие птички просили еду у её корзинки с хлебом, но и все те, кто вздыхал, страдая от бедности и нужды. Когда королева просыпалась, она слышала, как град маленьких камешков с мольбами ударяет в её окно. Однажды камень даже разбил оконное стекло, но королева была уверена, что оно раскололось от холода.

По утрам королева проверяла свою корзинку и читала просьбы своего народа, много горьких слез пролила она над этими письмами.

Всего охотнее она опустошила бы весь замок, а все богатства отдала бы бедным и несчастным, но король никогда не давал ей больше двадцати пяти эре. Что ж еще могла она делать, кроме как отдавать жемчужины из своего ожерелья? И дрожащими руками она снимала одну жемчужину за другой.

Всегда с ней был её паж, который разносил её дары и приветы, и он мчался бегом, одетый в небесно-голубые цвета королевы, с тремя маленькими белыми перьями, развевающимися на берете. Он улыбался бедным, говоря:

— Посмотрите, вот прилетел почтовый голубь королевы! У него всегда есть что-нибудь в клюве!

Можно догадаться, что ожерелье с каждым днем становилось все реже и реже. И, чтобы король не мог этого заметить, королева спускала все ниже и ниже на шею и к лицу свои золотистые локоны и все жемчужины перетянула на грудь, лишь бы король не увидел, как много их недостает. Вскоре осталась лишь тоненькая нитка жемчуга, её нужно было сохранить! А ей пришлось читать новые просьбы, такие трогательные и горестные, что потребовались еще жемчужины из ожерелья, и наконец однажды утром их вовсе не осталось.

Как бы ей скрыть это от короля!

Она зачесала свои золотистые волосы на самый лоб так, что они закрыли обе щеки, затем уложила их крестом на груди и скрепила белой розой.

Но в этот день во время еды у короля было дурное настроение.

— Что ты вечно делаешь со своими волосами? — спросил он. — С каждым днем ты все больше прячешь свое лицо, а сегодня я вижу только кончик твоего носа, хотя ты сидишь рядом со мной! Убери волосы, чтобы я мог хорошенько видеть тебя!

Он откинул длинные волосы королевы назад и увидел, что ожерелья не было!

— Где ожерелье? — закричал он. Его голос звучал, как у старого хриплого ворона. — Где ожерелье?

Королева смутилась.

— Ах, я сегодня не надела свое ожерелье! — сказала она.

Король велел позвать восемь камеристок и восемь камер-фрейлин, и они искали по всем ящикам и шкафам королевы, пока не покраснели от натуги, как брусничное варенье, но ожерелье исчезло.

— Ты потеряла ожерелье?! — закричал король. Его голос звучал теперь, как рев быка.

— Нет! — тихо ответила королева.

— Ты его отдала! — закричал король. — Кому ты его отдала?

Тогда королева опустила глаза и ничего не ответила.

— Кому ты его отдала? — снова закричал король, но королева не сказала ни слова.

— Можешь молчать, сколько тебе вздумается, — заревел король. — Но я тебе скажу, что я не буду знать покоя ни днем, ни ночью, пока не найду того, кому ты отдала ожерелье, и даже если им окажется первый человек в королевстве, он умрет страшной смертью!

И король поднялся так резко, что трон с грохотом опрокинулся, и вышел из зала.

По его повелению королеву бросили в темницу. Ей суждено было сидеть там, пока ожерелье не будет найдено.

Можете себе представить, какая началась беготня и суета!

Король вместе с шестью слугами обыскали весь замок от подвала до чердака.

Были осмотрены комнаты всех рыцарей и камер-фрейлин, и король собственноручно выбрасывал их одежду из ящиков и раскидывал вокруг плащи, бархатные шлейфы, шелковые штаны и береты со страусовыми перьями.

Все залы и коридоры были забиты одеждой, в которой рылся король, из раскрытых окон свешивались вуали и кофточки, кофты и штаны, так, что вскоре замок стал походить скорее на склад тряпья, чем на королевский замок. Но все попытки отыскать ожерелье были напрасны.

Именно тогда случилось так, что королевский паж, который был сыном знатного рыцаря, получил от своего отца в подарок богатый наряд.

Старый рыцарь жил далеко, на другом берегу моря. Он послал праздничную одежду своему юному сыну с кораблем странствующего купца.

Рыцарь очень гордился тем, что его сын — паж королевы и что она охотно носит ожерелье из настоящего жемчуга. И он приказал в честь королевы сшить сыну одежду из небесно-голубого бархата, а на груди завитками из белых жемчужин было вышито имя королевы.

Юный паж еще никогда не надевал этот дорогой наряд, он не успел даже увидеть его. Подарок отца лежал в углу комнаты нераспакованный.

Обыскивая весь замок, король зашел и в комнату пажа.

Он вытаскивал и разбрасывал одежду и украшения из ящиков и шкафов, как вдруг взгляд его упал на небольшой ящик в углу. Сильным ударом ноги король разбил крышку на кусочки и увидел роскошный небесно-голубой наряд, камзол и штаны, берет и плащ, а на груди камзола — имя королевы, вышитое белым жемчугом.

Жемчужины были очень похожи на те, которые были в ожерелье королевы. Король опустился на колени и принялся считать их дрожащими пальцами.

Но что это! Там было ровно триста шестьдесят пять жемчужин, и одна из них — немножко кривая.

— Что я вижу! Что я вижу! — зашипел король. Его голос напоминал шипение змеи в траве. — Вот они, жемчужины королевы. Я знаю их так же хорошо, как свои собственные глаза, каждую из них я держал в своей руке. Вот он — вор! Это паж украл жемчуг королевы!

Паж был призван к королю, а король был так зол, что как только увидел его, ударил по лицу.

— Вор и грабитель! Жалкий раб! Так это ты украл жемчуг королевы! — закричал король так громко, что его услышали все жители города.

— Я не вор и ничего не знаю о жемчужинах, — ответил паж, не двигаясь с места.

— Не ты ли получил их? Неужели королева посмела отдать мой королевский подарок слуге!

— Ничего я не получал от королевы, — отвечал паж. — Она никогда бы не отдала подарок своего супруга.

И тогда паж рассказал, что камзол, расшитый жемчугом, был подарком отца, который он днем раньше получил от владельца шхуны. У него еще не было времени как следует рассмотреть и примерить подарок.

Но король не поверил ни одному слову.

— Где же тогда жемчуг королевы? Где он еще может быть, как не здесь, в вышивке на твоей груди? Ты — самый близкий паж и поверенный королевы, ты должен знать, где находится жемчуг! Где ожерелье королевы?

Но паж в ответ лишь развел руками.

Ни слова не сорвалось с его губ, и, хотя он хорошо знал, как жемчужины одна за другой исчезали из ожерелья королевы, он знал также, что скорее позволит разорвать себя на куски, чем хоть единым словом выдаст тайну своей королевы.

Тогда король приказал бросить пажа в самую глубокую темницу замка: пажа заковали в цепи и увели прочь.

Так, королева в одной темнице, а паж — в другой сидели и ждали приговора.

Прошло три дня, и король объявил, что, если ожерелье не будет возвращено в королевские руки в течение суток, паж будет повешен на самой высокой виселице, а королева обезглавлена на глазах всего народа.

Королева хорошо знала, что, если бы она рассказала, где находится её жемчуг, несчастные и обездоленные приняли бы смерть за неё, поэтому она безмолвно ждала исполнения приговора.

А паж уже видел себя повешенным и болтающимся на виселице, но он предпочел бы тысячу раз умереть, чем открыть тайну своей королевы.

Ночью тайно собрались несколько самых могучих и самых мудрых рыцарей, которые в это время находились в замке. Они жалели красивого пажа, который должен был умереть таким молодым.

Он всегда с почтением и уважением относился к старшим и со временем обещал стать отважным и мужественным рыцарем, все желали ему только добра.

Друзья пажа поняли, что хитростью смогут пробраться к его темнице, которая находилась над замковым рвом. Они бросили ему напильник, с помощью которого он подпилил железную решетку, и так как он был юн и строен, то без труда пролез меж железными прутьями и спустился прямо в объятия старого рыцаря, стоявшего в лодке под окном темницы.

Они укутали его плащом и провели на борт корабля, который в ту же ночь должен был переправить юношу через море в замок отца.

Когда утренняя заря занималась над волнами, паж стоял на борту корабля и смотрел, как молодой месяц бледнеет над королевским замком, а в это время корабль на всех парусах летел по светящемуся морю.

А королева, бедная юная Бланцефлор! Она сидела в самой мрачной темнице в самой глубине внутреннего двора замка.

К ней никто не мог пробраться ни хитростью, ни храбростью. К ней проникали только мольбы и вздохи, которые несчастные и обездоленные посылали ей и которые летали и бились, как усталые птицы, вокруг стен её темницы.

Волосы королевы были распущены, а руки закованы в тяжелые оковы. Она сидела и пристально смотрела в темноту.

Она ведь знала, что скоро ей, возможно, суждено умереть, думала о своих грехах и трепетала от страха. Самым большим грехом её было то, что она отдала беднякам жемчужины, которые король ей ни за что не велел терять! И теперь юный, невинный паж должен умереть из-за неё. Ей сказали об этом, но как ей спасти его?

Она упала на солому на пол темницы и молила бога совершить чудо и освободить невиновного.

— Ты, Господи, можешь столь же легко разрушить стены темницы, как солнце развеивает туман, — промолвила она, — ты можешь открыть темницу невинного.

Но, едва закончив молитву, она увидела при бледном утреннем свете, что толстые стены темницы расступились и к ней, словно проскользнув по воздуху, легко впорхнула ласточка.

В клюве она держала белую жемчужину, которую положила на колени королеве.

— Это одна из тех слезинок, что ты выплакала пред алтарем, — прощебетала ласточка, — бог посылает её тебе обратно в виде жемчужины.

И в этот миг еще одна ласточка влетела к ней, и еще одна, и еще. Вмиг целая стая птиц — ласточек, воробьев, снегирей и голубей — заполнила всю темницу.

У всех в клювах было по жемчужине, которые они клали королеве на колени.

— Это те слезы, которые ты выплакала по бедным и обездоленным, — щебетали они. — Ни одна из них не упала напрасно!

Наконец прилетела маленькая птичка с поврежденным крылом, у неё в клюве была кривая жемчужина.

— Мы — маленькие бедные птички, которых ты кормила крошками хлеба в снег и мороз, — щебетали они, — собирали твои слезы. — И последняя жемчужина упала в подол королеве.

Королева сидела совершенно неподвижно, и жемчужины лежали у неё на коленях, ведь она не могла дотронуться до них; руки её были в крепких оковах.

После того как птицы принесли весь жемчуг, они собрались в большую стаю, покружились над королевой и исчезли за тюремными стенами, которые сомкнулись за ними.

Но тут поднялось красное солнышко и осветило темницу так ярко, что она засияла как небеса. Тотчас же сюда вошел король со всей своей свитой. Он должен был отвести королеву на казнь.

И тут он увидел, что она сидит в сиянии жемчужин, лежавших у неё на коленях, и остановился как вкопанный. Он принялся считать жемчужины, они оказались все тут, все триста шестьдесят пять, вместе с немножко кривой. Но шелкового шнурка, на который они были нанизаны, не было.

— Вот же жемчужины! Вот же все они! — вскричал король.

Королева ничего не ответила. Она только улыбалась.

— А где шнурок, на котором они держались? — спросил король. — Где шнурок?

Королева печально потупила взор.

— А, теперь я понимаю! Теперь я все понимаю! — сказал король. — Шнурок порвался, а ты, зная, что я сам, своей королевской рукой нанизывал жемчужины, не захотела носить жемчуг на другом шнурке!

Ты должна была сказать мне об этом раньше, тогда бы я простил тебе, что шнурок исчез! Такое ведь может случиться, и ты поступила благородно, не пожелав носить жемчужины на другом шнурке. Я тотчас же сбегаю за новым.

И король побежал по лестнице в свою опочивальню, чтобы взять новый шелковый шнурок. Отрезав концы шнурка, он заторопился обратно, боясь, как бы у него чего-нибудь не украли. Бежал он так быстро, что споткнулся, упал и сломал себе шею.

Вот так он и лежал мертвым на лестнице, ведущей в темницу, где заставлял томиться и страдать многих невинных жертв.

Король так долго не приходил, что придворным пришлось пойти искать его. По дороге они споткнулись обо что-то на лестнице — то был король, лежавший мертвым, лицом вниз.

Для него это было не особенно приятно, но всех остальных его смерть нимало не опечалила. Одна лишь королева плакала, потому что ей хотелось, чтобы он не убился до смерти, а стал немного добрее.

Но ничего уже нельзя было поделать.

Короля похоронили, а королева была провозглашена единственной правительницей страны.

И никогда не было королевы добрее.

С восхода до заката солнца она стояла в открытых дверях замка, чтобы с распростертыми объятиями принять всех, кто хотел найти у неё помощь и утешение. И люди всегда находили их у неё.

Когда у кого-либо случалось горе, они говорили:

— Мы идем к королеве! У неё в ожерелье наверняка осталась еще одна жемчужина!

СЕСТРЫ

Много лет тому назад среди глухого леса жил дровосек с двумя дочками. Старшую сестру звали Анной. Ей было восемь лет, и родилась она зимой в самую сумрачную пору, когда земля на сажень была засыпана снегом и в лесу было холодно и голодно.

Младшей было только шесть лет, и звали её Элисабет, а домашние называли Лийса. Она родилась в самый разгар лета, когда весь лес был усыпан цветами и ягодами. У Анны было серьезное личико и огромные черные глаза, У её сестры глазки были голубые и веселые, и золотые волосы её отливали солнечным блеском.

Мать девочек умерла, и с тех пор маленькая Анна стала младшей сестренке за маму, она прибиралась в избушке, научилась варить кашу и картошку.

Каждый вечер девочки рука об руку выходили на крыльцо и ждали, не покажется ли отец, он всегда возвращался домой на закате. Но вот однажды он ушел и не вернулся. Они прождали еще три дня и три ночи, и тогда Анна сказала сестре:

— Знать, умер наш отец, раз он не пришел домой.

Так и было на самом деле. На отца свалилось большое дерево и задавило его, и он лежал далеко в чаще леса мертвый.

— Пойдем с тобой по белу свету, теперь уж, наверно, можно, — сказала Анна.

— Теперь можно, — воскликнула Элисабет, — давай пойдем по белу свету!

Девочки достали свое лучшее платье; надели красные шерстяные юбочки и нарядные красные безрукавочки, расшитые розочками и колокольчиками, обулись в красные кожаные сапожки, натянули себе на головки зелененькие шапочки с завязочками, выпустив на спину гладко расчесанные волосы.

Положив себе в кармашек по краюшке хлеба и горсточке орехов, они отправились в путь.

— Повесь ключ на гвоздик у двери, — сказала Элисабет Анне, — чтобы зайцы могли её отпереть, — пускай греются зимой в доме.

Так они и сделали — повесили ключ на гвоздь и пошли куда глаза глядят.

Стояла осень, и день был холодный. Ветки деревьев гнулись от порывов сердитого ветра. Он вихрем налетел на девочек и провыл им в уши:

— Ха-ха! Экая мелюзга! Унести, что ли, одну девчонку? Я бы, кажется, не прочь. Вот как налечу да подхвачу!

Но сестренки так крепко держались за руки, что их никакими силами нельзя было оторвать друг от друга.

— Нас нельзя разлучить, — сказала Анна. — Мы всегда будем вместе — где одна, там и другая.

— Ну и ладно, не больно-то ты мне и нужна! — крикнул ветер и помчался своей дорогой.

Пошли они дальше и пришли к горному ручью, через который была перекинута узенькая жердочка. Девочки хотели вдвоем перейти на другой берег, но ручей засмеялся и сказал:

— Неужели вы не видите, глупенькие, что через меня надо идти друг за дружкой — сперва одна, потом другая?

— Раз так, значит, ничего не поделаешь! — сказала Анна. — Нас двое, и мы никогда не будем разлучаться. — И они прошли мимо мостика, хотя в обход было гораздо дальше.

Наступил вечер. Смотрят девочки, а навстречу им волк идет. Волк был совсем тощий, одна кожа да кости. Остановился волк перед девочками, глядит на них, а сам облизывается.

— Я бы, кажется, не прочь слопать одну девчонку, — сказал волк и широко ухмыльнулся во всю свою пасть. — В брюхе у меня как раз пусто, впору кору глодать.

— Мы всегда вместе, — сказала Анна, — и если ты хочешь нас съесть, то ешь обеих сразу.

— Вот ведь незадача! — сказал волк, бросив на девочек голодный взгляд. — Сразу две у меня в брюхе не поместятся. — И он потрусил своей дорогой.

В лесу совсем стемнело. Малютка Элисабет стала плакать и жаловаться, что больше она не может идти. Они как раз проходили мимо старого дуба с большим дуплом.

— Хватит у тебя места для нас обеих? — спросила Анна и заглянула внутрь дуба.

— Залезайте, — ответил дуб, — авось поместитесь.

Как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Девочки кое-как забрались в дупло, устроились в нем, как два орешка в одной скорлупке, и заснули сладким сном.

А наутро они вылезли и, повеселевшие, продолжали свой путь, потому что при свете уже было не страшно идти через лес.

И вот, на их удачу, повстречалась им роскошная карета, запряженная четверкой лошадей; в карете ехали герцог и герцогиня с четырьмя нарядными девушками, разодетыми в шелк и бархат, в шубках из собольих и куньих мехов.

Завидев сестричек, они остановились. И так уж им понравились обе девочки, которые шли по дороге взявшись за руки, что они захотели посадить их в карету и взять с собой. Но как ни старались седоки потесниться, а места для двоих все равно не находилось.

— Тогда возьмем эту, с золотыми волосами, — сказали они, подхватили меньшую и посадили её к себе.

— Но мы всегда вместе, куда одна, туда и другая, — пролепетала Анна дрожащими губами.

— Сама посуди, у нас ведь место только для одной девочки, — ответили ей проезжие.

— А вы обещаете мне, что будете её жалеть и любить? — спросила Анна.

— Обещаем, — ответили ей все дружно.

— Она ведь еще маленькая и очень хорошая девочка, — сказала Анна, — и ни от кого еще худого слова не слышала.

— И от нас не услышит, — ответили проезжие.

— А вы будете её кормить-поить, будет она у вас одета и обута как следует?

В ответ Анне пообещали, что у её сестренки всего будет вдоволь.

— Ну, так и быть, поезжайте! — сказала Анна, и карета уехала.

Лийсе очень понравилось сидеть в богатой карете, ей было удобно и хорошо, и все девушки ласково с ней разговаривали. Пока она могла видеть Анну, она продолжала махать ей ручонкой на прощание. А когда карета скрылась за поворотом, Анна села на обочине и заплакала: она не знала, как будет жить дальше, не чувствуя в своей руке ладошку сестренки.

Но тут Анна вспомнила про обещания, которые дали ей добрые люди, и подумала, что сама никогда не могла бы так холить и лелеять свою сестренку, и с этой мыслью она утерла слезы и пошла дальше. Дорога вела в гору, и к вечеру Анна очутилась в дремучем лесу. Вдруг она увидела что-то похожее на корявый засохший куст, но тут куст зашевелился и двинулся ей навстречу, и тогда Анна разглядела, что это вовсе не куст, а старая — престарая старушонка.

При виде её Анна оробела, да и немудрено было: лицо старушки потемнело от старости, как бурый осенний лист, и годы так иссушили её тело, что при каждом шаге слышен был скрип костей. Скрипучим голосом старушка спросила Анну, куда она держит путь и почему на ночь глядя забрела в глухую чащу.

— Ищу людей, которые взяли бы меня в услужение, — ответила девочка.

— Вот это кстати, — сказала ей старушка. — Потому что я как раз ищу себе служанку, которая взялась бы ухаживать за моим стариком, а то он стал совсем замарашкой.

Слабенький он стал, одряхлел мой голубчик, и по дому у нас работы разве что самая малость. Ступай за мной, и я покажу тебе, как славненько мы живем!

Анна согласилась, и старушка повела её дальше в глубь леса. Высоко-высоко на горе, под скалою среди диких камней, где рос один чертополох да терновник, жила старушка со своим стариком, и старичок оказался ни больше и ни меньше, как настоящим горным троллем. Свернувшись калачиком, он лежал на камнях в гуще колючих зарослей. Это был его диван. Голова у него была громадная, как старый пень, а волосы торчали во все стороны, как ветки терновника. У него был не рот, а ротище — огромный, красный и полный большущих желтых зубов, а уж глазищи, которыми он уставился на Анну, похожи были на два облупленных крутых яйца.

Старуха пощекотала ему в голове еловой шишкой и сказала:

— Вот погляди, моя радость, какую девчонку я привела, она будет за тобой хорошо ухаживать.

Пучеглазый тролль хихикнул и, глядя на Анну, сказал:

— Ладно, поживем — увидим, какая из неё работница.

Анна задрожала, но делать нечего, пришлось ей подойти к троллю поближе.

— А ну-ка, остриги мне ногти! — велел ей тролль. — Овечьи ножницы висят вон там, на скале.

У тролля были не ногти, а когти, и Анна тряслась от страха, пока их стригла, а тролль все время следил за нею, не сводя своих страшных вылупленных глаз.

— Молодец, хорошо справилась! — сказал он, когда девочка кончила свое дело. — А теперь причеши меня. Вон там, под елкой, лежат грабли.

Нелегкая это была работа расчесывать его патлы. Мало того, что они свалялись и перепутались, как ветки репейника, но в этих зарослях водилось еще много всякой живности. Анне пришлось напрягать все свои силы, и пот лил с неё градом.

— Ишь ты, какой я стал гладенький — волосок к волоску, — сказал тролль, проведя ручищей по своей голове. — А теперь пой мне колыбельную, пока не убаюкаешь.

Делать нечего! Анна села рядом с троллем и стала его тихонько баюкать: она пела песенку и притом должна была качать его, перекатывая с боку на бок, как бревно. Тролль сказал, что он только так и привык засыпать.

Анна тихонько напевала нежным своим голоском, а тролль урчал, как старый медведь, пока наконец не заснул.

— Уснул мой соколик! — сказала троллиха, которая и сама прилегла отдохнуть среди зарослей репейника. — Можешь и ты поспать.

Анна свернулась калачиком на сырой подстилке из мха под еловыми ветками, но как ни старалась, а заснуть так и не смогла. Лежа на земле, она смотрела на темный небосвод, а с высоты на неё глядел, мерцая сквозь завесу ветвей, ясный месяц.

«Знать бы только, как поживает моя сестренка! — думала Анна. — Знать бы только, что она лежит в шелковой постельке, тогда мне и на камнях хорошо бы спалось».

И тут ей показалось, что месяц широко улыбнулся ей с высоты и сказал:

— Будь покойна. Твоя сестричка спит в шелковой постельке, усни и ты.

И в тот же миг Анна заснула.

А Элисабет между тем подъехала в карете к замку герцога, который стоял на высокой горе, откуда было видно далеко кругом. Во дворце их встретили еще четыре девушки, они ласково приняли девочку; все восемь сестер стали её обнимать и целовать, называли её душечкой и говорили, что никогда не видели девочки милее. У дочек герцога была прежде младшая сестренка, но она умерла, когда ей было столько же лет, сколько Лийсе, поэтому сейчас у девушек было такое чувство, будто к ним вернулась их любимица, и они наперебой старались угодить малютке.

— Принесите-ка мне золотые ножнички, — говорила одна, — я подстригу ей ноготки.

— Подайте мне золотую щеточку, и я приглажу её золотистые волосики, — говорила другая.

Девочку накормили вишневым вареньем и сладкой кашкой с миндалем, а когда наступил вечер, её отнесли в башенную комнатку, где уже была приготовлена кроватка с голубой шелковой перинкой, и одна барышня взяла в руки лютню и стала играть на ней и петь колыбельную песенку.

Целый день Элисабет переходила с рук на руки, и все её целовали и миловали, а она щебетала весело, как синичка. Когда её уложили в шелковую постельку, она притихла и задумалась. Широко открытые глаза девочки смотрели на круглый месяц, который светил к ней в окошко с небесной вышины.

«Как-то поживает сестрица моя Анна? — молвила она про себя. — Надо мне поглядеть на сестрицу! Вот возьму да и пойду её искать».

Но тут ей почудилось, будто месяц ей ласково улыбнулся и сказал:

— Тебе нельзя, ты еще маленькая, зато я хорошо вижу Анну. Она сейчас спит сладким сном. Давай-ка и ты засыпай поскорее!

Тогда Элисабет крепко зажмурила глазки, и под музыку лютни она незаметно уснула.

Вот так Элисабет сделалась приемной дочерью герцога, а Анна служанкой горного тролля, и с тех пор зажили сестрички совсем по-разному.

Элисабет с каждым днем все хорошела, и если кто-то принимался хвалить красоту других барышень, те отвечали:

— А посмотрели бы вы на нашу маленькую сестричку Лийсу!

Все её любили, и она тоже всех любила. Лийса все озаряла вокруг себя, словно солнечный луч, и даже в тоскливую зимнюю пору, когда так хмуро и мрачно в природе и в душе человека, звонкий лепет и смех малютки напоминал журчание ручьев и щебетание птичек, и обитателям замка казалось, будто уже наступила весна, поэтому девочка слышала от всех, что она для них радость и утешение. Поначалу она часто вспоминала старшую сестру и скучала по ней, но шло время, и воспоминание становилось бледней и бледней. Лийсе так хорошо жилось в её новой семье, что прошлое скрылось, как туман, далеко за горами.

Между тем Анна жила у тролля и трудилась не покладая рук. Целый день она должна была троллю прислуживать, а он был злющий и гадкий-прегадкий. Особенно тяжко приходилось ей зимою. Спасаясь от холодов, её хозяева попрятались в глубокие расселины, а девочку посылали в лес и на озеро, и она должна была из-под глубоких сугробов добывать для них хворост и по скользкому льду ходить по воду, а в лесу было страх как темно!

Ни души нельзя было там встретить, ни один зайчишка ни разу не попался ей на пути, потому что звери чуют логово троллей и обходят его далеко стороной.

Летом вся гора покрывалась цветами и жизнь становилась веселее. Анна тешила себя тем, что сплетала ковры из мелких алых гвоздичек, лиловых фиалок, душистого тимьяна и украшала их каймой из желтых цветков зверобоя.

Но тролль всегда портил ей самые красивые ковры. Он, как слон, топтал их своими огромными ножищами, ворча, что нечего, мол, заниматься всякими глупостями. Вместо этого он заставлял девочку сидеть над ним и махать веткой, чтобы отгонять комаров. Но, как ни странно, маленькая Анна имела над горным троллем удивительную власть. Иногда он так злобствовал и ругался, что даже старая троллиха пряталась в кустах можжевельника, боясь попасться ему под горячую руку, однако стоило Анне только строго взглянуть на него, чтобы он утихомирился и спокойно улегся на свое место. Даже когда у тролля болел живот, он мирно засыпал, если рядом молча садилась Анна. Одного вида девочки и даже её тени было достаточно, чтобы успокоить тролля.

Но Анне давно наскучила такая жизнь. Пять долгих лет она прослужила у тролля, и с каждым днем все сильней тосковала по младшей сестренке. Не раз ей хотелось все бросить и убежать, но, подумав, она говорила себе: «Пока у меня нет ничего лучшего, можно и тут потерпеть».

Но вот однажды вечером, после того как они легли спать и старики решили, что девочка уже заснула, Анна вдруг услыхала, как тролль сказал троллихе:

— Знаешь, старуха, а я бы не прочь полакомиться девчонкой! Она, наверно, очень вкусненькая и сладенькая. Так бы, кажется, и сосал, как карамельку, на сон грядущий!

Анна так и похолодела от страха, и когда старики уснули, она тихонько встала и босиком, стараясь, чтобы ни один камушек не шелохнулся у неё под ногами, стала спускаться по каменистому склону; но, как она ни старалась, камни все-таки покатились вниз. Тут тролль проснулся и стал будить свою старуху:

— Ишь, расхрапелась, старая карга! А ну-ка, перестань сейчас же! Я спать не могу от шума.

Троллиха ужасно рассердилась:

— Сам храпеть горазд, старый хрыч! — закричала она. — У меня-то дыхание легкое, как у птички.

И тут они затеяли такую свару, что уже ничего не слышали, кроме своего крика. А девочка в это время под шумок сбежала с горы и скоро была уже далеко.

Стояла дивная весенняя ночь Кругом журчали, перебегая через камушки, выбравшиеся на волю ручейки. Воздух был напоен ароматом бальзамического тополя и берез, а в вышине, словно кораблик по воде, плыл среди ясного неба месяц.

Ночь навевала прохладу, и Анна шла быстро. Скоро лес кончился и впереди раскинулось чистое поле, широкое и раздольное, как морской простор, еще повитый ночным туманом.

Дорога вывела девочку на длинную гряду холмов, которая тянулась далеко через всю равнину. На холмах среди лугов стояли пастушьи хижины, там жили пастухи и пасли стада коз и овец.

Потом взошло солнце. Анна огляделась по сторонам и увидела, как на кочках и кустах все ожило и зашевелилось.

Вокруг бродили сотни овец и мохнатых коз, могучие бараны и белоснежные ягнята. На восходе солнца прозвонил колокол, сзывая овец и коз на дойку; со всех сторон плотной стеной побежали на этот звук стада и чуть не затоптали девочку.

Набравшись храбрости, Анна робко попросила одного из пастухов, чтобы он взял её в помощницы. Пастух согласился оставить её у себя, ему как раз нужна была глазастая и расторопная работница: только, мол, смотри, не проспи волка! И вот девочка осталась на пастбище и стала пасти овец. Ей дали толстый просторный плащ с капюшоном, которым пастухи и доярки закрывались от дождя и от ветра, узловатый посох, которым они подгоняли овец, и рожок, чтобы сзывать разбредающееся стадо.

Прошло немного времени, и Анна запомнила всех животных, которых ей надо было пасти. У неё в стаде было пять баранов, круторогих и крутонравых, которые то и дело принимались драться и бодаться. Была там сотня добрых и бестолковых овец, которые топтались в общей куче и дружно блеяли: «бе-е-е», то и дело какая-нибудь из них ни с того ни с сего пугалась, все остальные тоже начинали метаться, в этой толчее они, того гляди, могли переломать себе ноги. А кроме того, там было множество ягняток, мал мала меньше. Самые маленькие еще не могли ходить ножками и лежали на травке, они были прелесть как хороши — глазастенькие, с маленькими круглыми мордочками, и, глядя на них, никто бы не подумал, что со временем они станут такими же носатыми и бестолковыми, как их мамаши.

Анна бродила со своим стадом по холмам, перегоняя его с одного пастбища на другое, и внимательно следила за тем, чтобы овцы не забредали в низину. Она поила их водой, давала полизать соли, по вечерам доила, а в холодные ночи укрывала малышей кошмами.

С наступлением ночи она разжигала костры, чтобы отпугивать хищных зверей.

С вершины холма, куда ни глянь, открывался взору широкий простор, а вдалеке виднелись горы и чернел на скале рыцарский замок с высокими башнями. Вечером в замке зажигался огонь, он мерцал вдалеке, как звездочка. И вот после захода солнца Анна в окружении своего стада садилась на влажную траву, на которую уже пала роса, и, глядя на эту звездочку, думала: «Хотела бы я знать, кто живет в этом замке. Может быть, там сейчас бал?» И при этой мысли у неё почему-то щемило сердце.

А замок принадлежал герцогу, и в нем жила Элисабет. Ей уже исполнилось двенадцать лет, она стала большой девочкой, и ей часто разрешали участвовать в развлечениях старших. В замке любили повеселиться, там всегда толпился народ, от гостей не было отбою, двор гудел от лая собак и ржания коней. Часто из ворот показывалась целая кавалькада: это знатные дамы и господа с целой свитой слуг и оруженосцев выезжали на соколиную охоту. В просторных залах целый день раздавались песни и смех, с утра и до ночи не смолкали оживленные беседы. В этих стенах никогда не бывало тихо. А по вечерам в большом рыцарском зале зажигались факелы, и тогда начинались танцы. Маленькой Лийсе иногда тоже позволяли потанцевать со старшими. Но в разгар веселья, устав от духоты и шума, она выходила на галерею подышать свежим воздухом; прохаживаясь по ней взад и вперед, Лийса устремляла взор в темноту, окутавшую долину. Завидев вдалеке мерцающую звездочку костра, которым Анна отпугивала диких зверей, девочка думала: «Хотела бы я знать, кто зажег костер на холме. Неужели кто-то спит возле него на голой земле?»

Наглядевшись, она возвращалась в большую залу и опять танцевала.

Элисабет жила в замке затворницей и проводила дни в его покоях, пропитанных запахами юфти, благовонных курений и свечного воска. На прогулку её выпускали, когда светило солнце, обыкновенно она играла в мячик в розовом саду или садилась с вышиванием под раскидистыми липами, которые росли во дворе замка. Кожа у Элисабет была как алебастр, сквозь неё просвечивали голубые жилки; руки тонкие и белые, как лепестки лилии, а золотые волосы струились вокруг стройного стана.

Анна стала смуглой от загара. Её натруженные руки сделались большими и шершавыми, плечи широкими, и она была очень рослой для своих лет.

Живя на пастбище, она привыкла в любую погоду оставаться под открытым небом. В разгар лета землю нещадно палило солнце: буйные ветры гуляли по равнине и продували её насквозь, а коли уж начинался дождь, то казалось, будто хляби небесные разверзлись над головой.

Со своего места Анна видела весь небосвод, перед её глазами вставало из моря солнце и закатывалось за горами. Ночью над нею сияли миллионы небесных звезд, а осенью, когда землю заливал белый свет месяца, не раз Анна провожала глазами долгий полет падучей звезды.

Поговорить ей было не с кем, потому что пастухи разбредались каждый со своим стадом на далекое расстояние, а на вечернем водопое возле колодца между ними часто начинались свары, и Анна отмалчивалась, чтобы ни с кем не ссориться. Сперва она еще пыталась разговаривать с овцами, но старые бараны только фыркали на неё, овцы в ответ блеяли, а ягнятки тоненько мемекали — ничего другого от них нельзя было добиться. Так Анна поневоле научилась молчать и молча наблюдать за небесными знамениями и переменами, происходившими на земле. Но стоило ей захотеть, и по взмаху её посоха к ней сбегались её беспокойные питомцы и окружали плотным кольцом. При виде неподвижно сидящей пастушки в ниспадающем темном плаще, устремившей взор к вечернему небу, все козы и овцы укладывались кружком у её ног и мирно засыпали.

Пять лет Анна пасла овец и коз на холмах, но, когда настала шестая весна, она больше не захотела там оставаться. Однажды вечером она, как всегда, повернувшись к горам, терпеливо ожидала, когда наверху в замке загорится знакомый огонек, который там всегда зажигали с наступлением темноты. Однако на этот раз все было темно.

Анна ждала несколько вечеров подряд, но звездочке так и не вспыхнула на горе.

И тут ей отчего-то стало тревожно на душе, и она страшно затосковала по младшей сестренке.

«Хоть и велик белый свет, небось я её уж как-нибудь да разыщу», — подумала Анна.

Она обулась, завязала тесемки на башмаках, простилась со всеми овцами и козами, с пастухами и пастушками и пустилась в путь к морскому берегу.

В гавани у причала стояло много кораблей, готовых к отплытию, но один корабль был всех лучше. Его только недавно построили, и он должен был отправиться в свое первое плавание. Мачты и реи на нем были сверху донизу унизаны разноцветными флажками, а нос корабля украшала резная фигура, изображавшая женщину с венком в руке. Корабль назывался «Триумф», и путь его лежал в далекую заморскую страну.

Анна подошла к капитану и спросила, не найдется ли для неё на корабле скромного местечка, потому что ей как раз надо попасть в далекую заморскую страну. Капитан был так счастлив, так доволен своим кораблем, ему было так радостно от праздничного веселья, что он рассмеялся и предложил:

— Что же! Если ты согласна быть за корабельную кошку, то я, пожалуй, могу тебя взять.

— Зовите меня как угодно, мне все равно, — ответила Анна. — Только возьмите на корабль!

И вот ей отвели местечко для спанья, и корабль, распустив паруса, поплыл по морю.

Волны так и плясали вокруг, и Анне казалось, будто они ей говорят:

— Мы понесем тебя качая, мы принесем тебя к сестре, мы знаем, где она живет.

Дул попутный ветер, и корабль плыл, как лебедь, разрезая волны.

Но внезапно наступил мертвый штиль, все замерло в грозном предчувствии, и вдруг разразилась буря. Да такая, словно все четыре ветра разом сорвались с цепей. Волны вздымались все выше и выше. Вот они стали высотою с дом, потом с церковную колокольню, они бурлили и пенились, между волн открывались бездонные пропасти, они швыряли «Триумф» вверх и вниз, и он плясал и крутился, точно щепка.

Все люди попадали и лежали на палубе, а когда через неё перекатывала волна, они оглашали воздух воплями ужаса.

Анна тоже была на палубе вместе со всеми, но она молчала.

— Неужели тебе не страшно? — спрашивали люди. — Разве ты не понимаешь, что пришла наша погибель?

— Я в это не верю, — отвечала Анна. — Я отправилась в путь, чтобы отыскать младшую сестричку, и верю, что Бог мне поможет её найти.

— Ну и чудачка! — говорили люди. — Ты погляди, что кругом творится!

Тут вдруг раздался такой грохот, словно корабль разламывался на тысячу кусков. Капитан приказал рубить самую большую мачту, а скоро и две остальные. Мачты упали в воду и заплясали на волнах, как спички, а море словно выло и хохотало над перепуганными людишками. Рулевой еще удерживал руль, но и сам уже не знал, куда ему править среди непроглядного мрака.

Но тут вдруг яркий луч пронизал кромешную тьму. Блеснув, он исчезал и снова вспыхивал, словно мигающий глаз. Это был береговой маяк, а впереди лежала земля. Буря примчала корабль куда надо, и сейчас он устремился на свет маяка. Бушующий прибой разнес корабль в щепки, но Анна успела ухватиться за доску, и волны выбросили её на берег.

Анна, как мертвая, осталась лежать на камнях, нс потом очнулась, встала и огляделась кругом. Нигде не видно было ни души. Часть её спутников погибла в море, а те, кто спасся, сразу же пустились на поиски жилья.

Как только Анна почувствовала, что твердо стоит на ногах, она побрела к маяку, который горел на утесе. Она решила забраться наверх, чтобы поблагодарить за тот огонь, который спас ей жизнь. На самой вершине она увидела площадку, со всех сторон огражденную камнями, на которой горел большой костер, его зажигали там каждую ночь, чтобы указывать путь мореплавателям. За костром следил чернобородый и краснолицый человек а большущей кочергой, которой он ворошил жар и поправлял поленья. Увидев вынырнувшую из тьмы Анну, он очень удивился.

— Я пришла сказать спасибо маяку, который спас мне жизнь, — объяснила она.

Человек рассмеялся, и на чумазом лице сверкнули белые зубы.

— Ей-богу, не припомню такого случая, чтобы кто-то о нас подумал. Сторожить ночью костер — работа нелегкая, но, получив помощь, люди обыкновенно не задумываются, откуда она пришла.

— А я хочу остаться, чтобы помогать тебе. Вот увидишь, я не засну, костер у меня не погаснет, я умею хранить огонь.

Анна так и сделала — осталась на маяке помогать сторожу в его ночной работе.

Иногда ей доставалась первая вахта — от захода солнца до середины ночи, иногда она заступала в самый глухой час ночного мрака и поддерживала огонь до восхода солнца.

Взобравшись на вершину утеса, открытую всем буйным ветрам, Анна ворошила костер, чтобы он ярче горел, и алые искры снопами взлетали вверх, а у подножия утёса бушевали морские волны. Она вглядывалась в темноту, жалея людей, которые в это время боролись с бурным морем, потому что по себе знала, каково им приходится, и забывала тогда про холод и ночной мрак. Она старалась, чтобы костер горел пожарче, и просила у огня, чтобы он поярче освещал ночную тьму и чтобы все корабли нашли в море дорогу и доплыли до гавани.

Но в эти долгие бессонные ночи она непрестанно думала о сестре и не забывала, зачем отправилась в путь. Усталая после ночной работы, она повторяла себе: «Авось моей сестричке не приходится проводить ночи без сна! Авось моя сестричка может спокойно спать!»

Самое удивительное, что, вспоминая сестру, Анна видела её как живую, какой она была в детстве, когда они, взявшись за руки, вышли из осиротелого родительского дома и отправились куда глаза глядят бродить по белу свету. Она точно позабыла, что Элисабет уже выросла и тоже стала взрослой девушкой.

Но вот однажды ночью у костра ей вдруг почудилось, что кто-то её окликнул по имени. Чей-то голос жалобно звал её:

— Анна, Анна, где ты? Приди ко мне! — И она отчетливо узнала голос младшей сестры.

Тут у Анны кончилось терпение и она подумала: «Зачем я здесь осталась и каждую ночь разжигаю костер ради чужих людей, когда родная сестра тщетно ждет моей помощи?»

И вот она сказала черномазому сторожу, что ей пора в путь. Быстрым шагом пошла она прочь от морского берега и шла все быстрее. У неё было такое чувство, будто её кто-то ждет, и она боялась опоздать. Под конец она уже не шла, а бежала, неслась как на крыльях.

Она еще не знала, что в этой стране живет её сестра Элисабет.

А дело было так, что все дочери герцога одна за другой были выданы замуж и разъехались кто куда. Как воробьи, которые налетают со всех сторон, когда поспевают алые вишни, чтобы поклевать сладких плодов, так со всех сторон наезжали в замок рыцари и каждый увозил с собой красавицу невесту. А когда все дочери разъехались, герцогу стало до того тоскливо в опустевшем замке, что он забрал герцогиню и Лийсу, и они все втроём отправились в заморскую страну, где у герцога тоже были владения и другой замок.

Для этого снарядили прекрасный корабль, сели на него и поплыли к чужим берегам, и всю дорогу им светило солнце и дул ласковый попутный ветер. В заморской стране герцогу оказали почет и уважение, а в королевском дворце он стал бывать чуть ли не каждый день.

Старый король к тому времени умер, а молодому королю, который начал после него править страной и был добрым и отважным рыцарем, как раз пора было выбирать себе будущую королеву. Случилось так, что в это время король чуть ли не каждый день наведывался в дом герцога. Им надо было обсудить множество важных государственных дел. А герцог любил, чтобы Элисабет всегда была с ним рядом, и во время его бесед с королем Элисабет в той же комнате перематывала шелковую пряжу. Король, подперев голову рукой, слушал, о чем толковал ему герцог, а сам сквозь пальцы поглядывал на девушку. Никогда не доводилось ему видеть таких нежных губ и таких золотистых волос.

Заметив, что король за нею подсматривает, Элисабет смутилась, и пряжа в её руках запуталась.

— Дай-ка я тебе помогу! — сказал король. — Я могу подержать пряжу.

Король надел моток пряжи себе на руки, и Элисабет, потупив глаза, стала её перематывать; но когда клубок был готов, король потянул за кончик нити и привлек девушку к себе.

— Теперь я тебя никуда не выпущу! — сказал он. — Ты будешь моей королевой, потому что никакой другой, кроме тебя, мне не надо.

Элисабет считалась младшей дочерью герцога, поэтому король мог на ней жениться, и скоро они справили пышную свадьбу.

Они очень любили друг друга, и все было бы хорошо, если бы не дела и заботы, которые отвлекали короля и занимали все его время.

Самая большая напасть — это были войны. Король те и дело уезжал на войну и должен был с кем-то сражаться, а молодая королева обмирала от страха, дожидаясь его возвращения. Не находя себе места, она переходила от окна к окну и, ломая руки, высматривала, не покажется ли он на дороге.

Однажды он так долго не возвращался, что она совсем уверилась в его гибели и плакала и вздыхала целый день не переставая. Весь двор старался её утешить.

Придворные и пели, и играли на лютнях, танцевали и вертелись перед ней, и рассказывали ей длинные истории. Но чем больше они старались, тем отчаяннее она горевала. Она совсем перестала спать и, не в силах уснуть, вставала среди ночи и бродила по длинной галерее вокруг королевского дворца, тщетно вглядываясь в густую тьму. Пока она сиротливо дрогла на холодном ветру, ей вдруг стало так одиноко и бесприютно, как еще никогда не бывало в жизни, и тут она подумала о старшей сестре, о которой совсем не вспоминала уже много-много лет, и нестерпимая тоска переполнила её сердце. Ей казалось, что никто не сможет её утешить лучше родной сестры, и тогда Элисабет прошептала в ночной тьме:

— Анна, Анна, где ты? Приди ко мне!

Но она ничего не услышала в ответ на свой жалкий шепот.

С каждым днем она все худела и бледнела, и в конце концов так заболела, что, глядя на неё, все думали, что она умрет.

Наконец воротился король, живой и здоровый, но было уже поздно, ей ничего не помогало. Каждая кровинка в её теле так пропиталась страхом, что никакая радость не могла его больше развеять. Пока королева неусыпно ждала, она столько ночей провела на ногах, не смыкая глаз, что совсем разучилась спать. И вот теперь лежала с широко открытыми глазами и не могла ни заплакать, ни засмеяться.

Король велел созвать самых лучших докторов со всей страны, и они объявили, что королева останется жить, если она сможет заснуть, но все средства оказались бессильны, и королева не засыпала. В безнадежном отчаянии король молча сидел у её изголовья, а на площади перед дворцом было тесно от народу, и все глядели вверх на её окна. Люди стояли тихо, боясь пошелохнуться, и переговаривались между собой только шепотом. Все ждали, когда объявят одно из двух — либо: «Королева уснула», либо: «Королева умерла!» Все фрейлины и даже доктора были выставлены за дверь, потому что от малейшего вздоха королева испуганно вздрагивала. Король сидел безмолвно и только плакал, но даже это терзало королеву. Его тихие слезы стучали ей в уши, как град по стеклу, и стоило ему чуть шелохнуться, как она вздрагивала, потому что ей чудился топот надвигающегося войска.

Король молча гадал, о чем она думала. Может быть, она и думать больше не может?

Но внезапно она открыла глаза и, устремив взор куда-то вдаль, тихо-тихо прошептала:

— Видишь! Она идет! Она бежит бегом! Она летит!.. Сейчас она будет здесь.

«Это смерть! Она завидела смерть!» — подумал король, и сердце его замерло от горя.

Но в этот миг отворилась дверь, ведущая на галерею, и на пороге показалась простая девушка. Король не посмел выговорить ни слова, он не решился даже подать вошедшей знак, чтобы она не тревожила королеву. На пороге стояла рослая, широкоплечая черноглазая девушка со строгим взором, длинные черные волосы ниспадали ей на спину. Босыми ногами вступила она в королевскую опочивальню и направилась к постели, на которой лежала королева, но едва она переступила через порог, как Элисабет протянула к ней руки.

— Анна! — молвила она тихим голосом и со счастливым лицом поглядела на склонившуюся к ней девушку. — Ты пришла!

Анна же присела на край кровати и положила головку сестры к себе на колени. Она не говорила ни слова и только тихонько поглаживала её по волосам. И тут слабый румянец проступил на щеках молодой королевы. Она опустила длинные ресницы и откинулась на подушку. Она уснула. Много часов король просидел, не смея пошевелиться, и не сводил глаз с обеих женщин, наконец он тихонько встал и вышел из комнаты на балкон. Внизу перед дворцом стояли люди и, запрокинув головы, глядели на верхние окна. Все увидели заплаканное лицо короля и подумали, что прекрасная юная королева все-таки умерла.

Но вдруг… Что это? Король улыбается! Тихонько и осторожно он приложил палец к губам, а другой рукой показал на дверь у себя за спиной.

И тут все поняли, что случилось! Королева не умрет! Королева будет жить! Королева спит!

КОЖАНЫЙ МЕШОК

На камне в глухом бору сидел Никлас, а рядом с ним стояла корзина, полная древесной коры. Он собрал её, чтобы жене было что добавить к скудному запасу спорой ржаной муки [155], которую он получал в плату за поденную работу в господской усадьбе. А то разве хватило бы этой муки на все голодные рты в его лачуге! Однако же Никлас так устал и был в таком отчаянии, что не мог дальше идти, прежде чем немного не передохнет. И вот он сидел и думал о том, когда же придет конец великой нужде, что обрушилась и на него самого, и на его соседей, и на большую часть страны. Засуха-то погубила почти все посевы и всю траву. А там, где свирепствовала засуха, следом прокрадывались голод и нужда. Толпы людей и целые стада скотины умерли или пали с голоду, да и кто знает, скольким суждено пережить эту голодную зиму.

Вдруг он услыхал стук лопаты, которая, роя землю, наталкивалась на мелкие камешки. Сквозь кусты, под которыми он сидел, Никлас увидел старого тролля, вскапывавшего землю.

Тролль гнул спину и пыхтел, но работа у него спорилась, и вскоре он, взвалив лопату на плечо, подошел к высокой сосне, выкопал большой кожаный мешок и открыл его. В тот же миг совсем рядом с троллем на краю ямы приподнялся большой камень, и из земли высунула голову старая троллиха.

— Послушай-ка, муженек, — сказала она. — Ты ведь не забудешь, что тебе надо посеять шесть зернышек пшеницы вместо четырех. Мне ведь нужно побольше муки для праздничного пира.

— Хорошо, что ты напомнила мне об этом, — ответил, почесав голову, старик, — но я и сам бы не запамятовал.

Старая троллиха исчезла, закрыв лаз вместо творила камнем. А Никлас подивился: какой же добрый урожай можно получить из шести зернышек пшеницы?

Однако же старый тролль отсчитал шесть пшеничных зернышек из кожаного мешка, завязал его и снова спрятал. Затем он отправился в поле, посадил по одному зернышку в каждом его углу, а два — посередине. Потом тролль уселся в траву и, как видно, стал чего-то ожидать.

Никлас тоже стал ждать вместе с ним. Ему хотелось поглядеть, что из всего этого получится. И вскоре ему довелось увидеть настоящее чудо. Там, где были посажены зернышки, выросла уйма соломинок, которые вскоре распространились по всему полю. Но они росли и в вышину, и внезапно пред Никласом раскинулось и заколыхалось целое пшеничное поле. Пшеница тут же заколосилась. Колосья набухали, желтели и стали под конец такими тяжелыми, что свисали до самой земли.

Тогда старый тролль топнул ногой, и из-за каменных глыб и земляных куч выползло несметное множество маленьких троллят и давай вырывать с корнем колосья. Потом они стали отряхивать снопы колосьев в огромные мешки, которые притащили с собой. И посыпались из колосьев спелые, золотистые зерна. А когда все зерно было высыпано в мешки, троллята взвалили их на спину и исчезли, словно дым, вместе со старым троллем среди кочек и горных расселин.

— Вот это урожай так урожай! — сказал самому себе Никлас и отправился в поле — поглядеть, не достанутся ли ему какие-нибудь брошенные колоски.

Но троллята, видимо, поработали на славу — в поле не осталось ни единого зернышка. Там валялась лишь сухая, смятая солома.

«Пойду-ка я к той сосне и возьму мешок. Такой урожай мне по душе», — подумал Никлас.

Но, освободив корни сосны от мха и земли, Никлас не обнаружил ни малейших следов мешка, и сколько он ни разрывал землю руками и острым камнем, ему так ничего и не удалось найти.

Время шло, близился полдень, и в конце концов Никласу пришлось отправиться со своей корзинкой домой.

Пора было на поденщину. А поиски клада придется отложить до следующего дня. Так он и сделал, снова отправившись на рассвете в лес и взяв с собой лопату.

Но, когда он подошел к тому месту, где вчера было поле, оно уже исчезло, а хуже всего то, что он не смог узнать сосну, под которой лежал кожаный мешок. Никлас стал копать то под одной, то под другой сосной вокруг, но все напрасно. А он все же упрямо копал, не замечая времени, и опоздал на поденщину. Староста отругал его и урезал долю ржаной муки, которая причиталась ему в уплату за труды. Но это его ничуть не остановило. На другой день он уже снова был в лесу, снова опоздал на поденщину, и снова ему урезали долю муки. Жена плакала и сетовала, что он заставляет её и детей голодать, а сам слоняется по округе, словно бродяга с проселочной дороги. Ни словом не выдал Никлас, чем он занимается, потому что знал: тот, кто ищет клад, если хочет найти его, не должен об этом говорить.

Однажды утром, когда он, как обычно, рыл землю, увидал его случайно какой-то старый торпарь и давай насмехаться.

— Вот как, любезный мой Никлас, ты хочешь найти клад! — уязвил его старик. — Но скажу тебе, днем это не делается. Человеческим рукам никогда, кроме как ночью, не добраться до троллевых сокровищ.

— Ах так! — сказал Никлас и бросил лопату, потому как он знал, что старый торпарь был сведущ во всех тайных, скрытых от людей делах. — Тогда попытаю-ка я счастья ночью.

Но старик только засмеялся ему в ответ.

— Невелика от этого польза. Невелика польза, — повторил он. — Если кто и найдет клад, он не сможет вытащить его наверх, прежде чем взойдет солнце. За это время тролли так тебя запугают, что и клада не захочешь, а выпустишь сокровище из рук или же вымолвишь какое-нибудь словечко. И тогда не успеешь оглянуться, и сокровище раз — и исчезло. Тролли-то знают немало волшебных заклятий. Они нашлют на того, кто ищет клад, шипящих змей и прожорливых волков, так что тут гляди в оба — как бы ноги унести. Ищи, любезный Никлас, ищи клад, коли тебе это по душе. Только, боюсь, ничего тебе не найти.

С этими словами заковылял старый торпарь прочь, рассказывая всем встречным и поперечным, всем, кто только хотел его слушать, о том, что Никлас ищет клад в лесу.

Ну и смеялась же над Никласом вся округа! А жена его плакала и бранила мужа за все его глупости. И он и вправду перестал ходить в лес по утрам. Однако же вместо этого стал ходить туда по ночам, когда все другие спали. Днем же он бывал такой сонный и усталый, что не в силах был справляться с поденной работой и получал муки еще меньше обычного. В лачугу его пришла настоящая нужда, да и сам он голодал, так что остались только кожа да кости. И все-таки он продолжал искать клад, потому что, найди Никлас клад, стал бы этот клад счастьем и спасением не только для него самого, для его жены и детей, но и для всей страны.

Однажды ночью, только Никлас подошел к камню, где сидел, подсматривая за старым троллем, как взошел месяц. И тут вдруг будто пелена спала с глаз бедняка, и он тотчас узнал сосну, под которой старый тролль спрятал кожаный мешок.

Несколько ударов лопаты, и Никлас убрал слой земли и камни, а вскоре уже лопата его наткнулась на что-то круглое, толстое и гладкое.

Мешок! Ведь это кожаный мешок!

Никлас отчетливо видел его при свете месяца. И, дрожа от радости, начал окапывать мешок, чтобы легче было приподнять его. Потом он нагнулся, обхватил обеими руками мешок, приподнял его и стал тащить. Но не тут-то было — мешок прочно засел в земле.

Казалось, будто кто-то крепко-прекрепко держит его снизу.

Никлас изо всех сил тянул мешок, дергал его и рвал. Но все напрасно. У того, кто ему противился, была такая хватка, словно вместо пальцев у него были железные клещи.

«Ладно, — подумал Никлас, встав на колени возле ямы, — видно, ничего больше не остается, как простоять здесь до самого раннего утра. Только бы не напали на меня чудовища».

Вглядываясь в кустарник, он прислушивался к малейшему шороху. Вскоре он и вправду услыхал какой-то хруст и треск, и из кустов ринулся на него страшный, мерзкий волк с разинутой пастью.

Никласу стало не по себе, но он подумал: «Не все ли равно, умереть ли в пасти зверя или же медленной голодной смертью зимой. А раз так, троллям, если они прячутся за деревьями и смотрят на меня, не видать моего страха».

И Никлас, не отрывая острых глаз от чудовища, еще крепче обхватил руками мешок.

Волк скалил зубы и все шире разевал пасть, словно желая проглотить человека. Но внезапно он застыл на месте, словно острый взгляд Никласа был подобен направленному на него оружию. И волк пополз назад, а под конец исчез в зарослях кустарника.

Однако вскоре послышалось шипение, и на ветвях дерева, прямо над головой, Никлас увидел извивающееся змеиное туловище, а беспощадные сверкающие глаза на плоской голове неотрывно разглядывали его. Никлас содрогнулся от ужаса, но и тут не выпустил мешок из рук; пристально и бесстрашно смотрел он в сверкающие глаза чудовища. И глаза змеи словно медленно угасали под его взглядом, а потом потухли, и Никлас так и не увидел больше ни глаз змеи, ни её туловища.

«Слава Богу, — подумал Никлас, — теперь-то я знаю, как одолеть чудовище, если какое-нибудь еще явится».

Но никто больше не появился. Зато вскоре Никлас услыхал издалека какой-то человеческий голос. Казалось, кто-то кричит. И вскоре он понял, что зовут его и что это голос их соседки.

— Никлас! Никлас! — кричала она. — Иди домой! Твоя жена помирает!

Никлас задрожал так, что чуть не выпустил мешок из рук. Его дорогая жена умирает, и он, быть может, никогда больше её не увидит! Но, если он выпустит мешок из рук и побежит домой, его дети, пожалуй, тоже умрут с голоду. Зато, если он удержит мешок, и его дети, и тысячи других людей смогут жить счастливо. И Никлас держал мешок, хотя сердце в его груди разрывалось от горя.

Но тут до него снова донесся крик:

— Ау, отец! Ау! Ау!

Это старший сын Никласа кричал так, что эхо разносилось по всему лесу.

А следом раздался третий голос, голос маленькой дочери Никласа — Гудрун:

— Батюшка, батюшка, где ты? Где ты, милый батюшка?

«Только бы они меня не нашли, — думал он. — Хоть бы месяц закатился, чтобы они не увидели меня».

Но месяцу нужно было еще долго плыть по небу, прежде чем он снова добрался бы до лесных верхушек. Все отчетливей и отчетливей слышались голоса, и тут Никлас увидел, что все трое звавших его мелькают среди деревьев.

Он как можно теснее прижался к земле. Но у мальчика был соколиный взгляд, и он тотчас обнаружил отца.

— Вот он, вот он! — закричал сын.

И в тот же миг все трое — соседка, сын и дочь — уже стояли возле Никласа, рассказывая ему, как бедная умирающая лежит на смертном одре, тоскуя по мужу.

Но он не отвечал ни слова и только неотрывно смотрел в лицо соседке, сыну и дочери.

— Только бы нам раздобыть матушке какой-нибудь сытной еды, может, она и оправилась бы, — говорил мальчик. — Если ты дашь мне свой кафтан, батюшка, я смогу пойти к лавочнику и продать его.

Как ни хотелось Никласу отдать свой кафтан сыну, он все равно не мог бы этого сделать, потому что тогда ему пришлось бы выпустить из рук кожаный мешок. И он холодно покачал головой.

— Никласу его кафтан дороже жизни жены! — воскликнула соседка. — Всякому видно, что ему нет дела ни до жены, ни до детей. И не стыдно ему лежать здесь и прохлаждаться, когда в лачуге его полным-полно бед! А что это он держит в руках? Сдается, большой камень, сразу видно!

Мальчик с девочкой тоже наклонились, чтобы взглянуть.

— Да это всего-навсего большая гранитная глыба! — сказал мальчик.

— Господи Боже, он совсем ума решился! — вскричала соседка. — И хоть бы слово вымолвил! Тролли наверняка околдовали его! Надо спасти Никласа!

И она попыталась было оторвать его руки от кожаного мешка. Но тут он так дико взглянул на неё, словно собирался укусить, и соседка вместе с Гудрун испуганно отпрянули назад.

— Придется привести людей, которые спасут его от троллей, хочет он того или нет, — сказала соседка. — Пойдемте, дети, да побыстрее.

С этими словами она исчезла в кустах в сопровождении детей.

Никлас так испугался, что крупные капли пота градом покатились по его лбу. Неужто теперь, когда он так близок к тому, чтобы овладеть сокровищем, они явятся и выхватят мешок у него из рук?

Спустя некоторое время он услышал шорох в кустах и задрожал от ужаса при мысли о том, что кто-то идет вырвать сокровище у него из рук. Но это была всего лишь Гудрун, которая вернулась обратно.

При ясном свете месяца её маленькое личико сияло красотой и нежностью. Подойдя к отцу, она обвила руками его шею.

— Не бойся, милый батюшка! — сказала она. — Ты, ясное дело, думаешь, что нашел клад. Но никто больше не придет и не отнимет его у тебя. Скоро месяц скроется за тучами, и тогда трудно будет отыскать дорогу сюда. А я обману людей и уведу их в другую сторону. Ты же тем временем лежи здесь, пока солнце не встанет и ты сам не увидишь, что держишь в руках всего лишь камень.

Ни капельки не поверила она в то, что он нашел клад, но все равно хотела помочь ему. И оттого, что она беспокоилась о нем, Никлас почувствовал себя таким счастливым!

Слезы выступили у него на глазах, пока он молча лежал на земле и только глядел на неё. А она-то подумала, что это он об умирающей матушке горюет.

— Не печалься о матушке, милый отец, — сказала она. — Я пойду к лавочнику и продам мои длинные волосы, а он даст мне какой-нибудь сытной еды.

И, улыбнувшись ему, Гудрун исчезла в кустах. Никлас страшно испугался за неё. Каково там придется ей одной в дремучем лесу? Удастся ли ей уйти от волка, который караулит в лесной чаще? И в самом деле, через несколько минут он услыхал вдруг крик. Ему показалось, будто Гудрун кричит:

— Батюшка, помоги!

В отчаянии выпустил он из одной руки мешок, который тут же стал тяжелым как свинец. И тотчас же под землей послышался глухой смех.

«Тролли смеются надо мной, — подумал он. — Может, это вовсе и не Гудрун кричала, а всего лишь сова».

Он снова обеими руками вцепился в мешок. И все снова и снова слышал он крики. То ему казалось, что это Гудрун кричит, то сова. И он то вскакивал, то вдвое крепче держал руками мешок. Ведь он должен спасти жизнь стольких людей! Однако же ручьи пота от страха текли по его лицу.

Под конец он снова выпустил из одной руки мешок, а другая его рука тем временем сгибалась под тяжестью ноши, — собрал с камней мох, заткнул им уши, потом крепко закрыл глаза. Что бы ни случилось, он не хотел больше ничего видеть или слышать. Этой же ночью, как он заметил, было что и видеть и слышать. Хотя его глаза и уши были закрыты, он услыхал такой страшный шум, словно дикие охотники промчались мимо него.

А ещё он видел такие яркие молнии, будто все небо было объято пожаром.

Но он не обращал внимания: будь что будет. И он не знал, сколько времени пролежал так, держа клад своими онемевшими пальцами, хотя ему казалось, что сквозь его опущенные веки уже брезжит рассвет.

Между тем до него внезапно донесся шум, куда громче прежнего, и, несмотря на мох, затыкавший уши, он услыхал, как вперемежку с отчаяннейшими проклятиями выкрикивают его имя.

— Повесить его, сжечь, посадить на кол! — кричали голоса.

Казалось, сотни ног ринулись прямо к нему.

«Теперь-то уж они меня нашли. Они полагают, что это из-за меня жена умерла с голоду, и хотят, чтобы я поплатился за это. Настал мой последний час», — подумал Никлас. И когда ему показалось, что люди совсем рядом, — он открыл глаза.

И правда, к нему приближались все парни из их округи с кольями в руках. Вот они уже совсем близко! Вот замахиваются кольями, чтобы размозжить ему голову, но ни единого слова не вымолвил Никлас. Он только ждал, не выпуская мешка из рук.

Вдруг косой луч солнца прорезал лес. Он озарил лица парней, озарил он и кожаный мешок. И мешок в руках у Никласа сразу стал таким легким, что торпарь потерял равновесие и упал на спину.

Но все-таки поднялся и изумленно огляделся вокруг. Куда девались все эти парни с угрожающе поднятыми кольями? И тени их не мелькнуло перед его глазами. Неужто он недавно видел все в таком страшном ложном свете?

Никлас не стал больше задаваться вопросом, видел он их всех на самом деле или нет. Кожаный мешок-то уж все равно был у него в руках. Гордый, словно король, взвалил он мешок на спину и зашагал домой. Но, когда он отворял двери в горницу, сердце затрепетало у него в груди: он подумал, что увидит жену мертвой в кровати. А Гудрун?… Может, все уже сидят и оплакивают её?

Но то, что он увидел, заставило его застыть в изумлении на пороге. Ведь у очага стояла его жена и стряпала молочный суп к завтраку. За ручной же прялкой сидела Гудрун и пряла. А её длинные волосы сверкали, словно золото в лучах солнца.

И тогда он понял: все, что он видел в лесу, — только призрачные видения, с помощью которых тролли хотели заставить его выпустить сокровище из рук.

Но это им не удалось. И, швырнув кожаный мешок на пол, он рассказал жене и детям, какое счастье и богатство заключено в этом мешке.

И они, разинув рты от удивления, заплакали от радости.

Но внезапно Гудрун заметила, какой диковинный вид у отца: голова его словно побелела.

— А что, батюшка, разве нынче шел снег? — спросила девочка, желая отряхнуть белые снежинки с его волос.

Но снег не сходил. Просто волосы Никласа поседели за эту ночь, потому что никому не удается бесследно побеждать в битве с троллями.

АЛМАЗНАЯ ПТИЦА

Жил — был однажды король, который ужасно любил драгоценные камни, у него в сокровищнице стояла большая шкатулка с дорогими украшениями. Но самым редким его сокровищем был маленький белый попугай, у этого попугая на каждом перышке крыльев и хвоста росли алмазы.

Он купил попугая у купца, приехавшего с Востока, и тот сказал ему, как за ним надобно ухаживать. Кормить эту птицу нужно было один раз в день, но пищу ей следовало давать не дешевую — один брильянт чистой воды, чем крупнее, тем лучше. Если кормить попугая таким образом изо дня в день, то у него на каждом перышке крыльев и хвоста будут расти алмазы, как только они вырастут величиной с горошину, сразу опадут, словно созревшие ягодки, а на их месте вырастут новые алмазы.

Король велел посадить птицу в золотую клетку и поставил клетку в сокровищницу, потому что здесь надежнее всего было её хранить. Никому из своих приближенных не доверял он ухаживать за попугаем, а делал это собственноручно. Каждое утро он открывал клетку, собирал алмазы и давал один из них попугаю.

Но бедной птице невесело было сидеть одной дни и ночи напролет в темной сокровищнице с маленьким зарешеченным оконцем.

Попугай повесил голову, похудел, и под конец алмазы перестали расти. Они сидели у него на перышках, недоросшие и недозрелые, и, хотя король продолжал каждое утро по-прежнему совать в клюв попугаю один большой алмаз, проходила неделя за неделей, а птица не дала ему ни одного драгоценного камня в награду за все его хлопоты.

— Нет, так дело не пойдет, — сказал король.

Он велел придворному лекарю спуститься в сокровищницу и вылечить больную птицу.

Попугая поили микстурой, повязали ему бандаж на живот, но ничего не помогало. Под конец королю надоело кормить птицу большими прекрасными алмазами, раз она не давала взамен новых.

«Лучше уж убить её, — подумал он, — по крайней мере, я соберу те алмазы, что сидят у него на перьях».

Он спустился в сокровищницу, вынул маленькую птицу из клетки и вынес её на замковый двор, где его ожидал палач; ведь король хотел лично проследить, чтобы никто не украл ни один алмаз.

Король, протянув палачу попугая, неосторожно разжал руку, и птица мигом вырвалась на свободу, расправила крылья, распушила хвост и взлетела, а алмазы так и заиграли на солнце. Это было удивительное зрелище. Но король думал лишь о том, как бы не упустить свое сокровище.

— Ловите её! Ловите! — закричал он.

Все придворные бросились ловить беглянку, ведь она не могла взлететь высоко с тяжелыми алмазами на хвосте и крыльях. Они гонялись за ней по замковому двору, по полям и лугам, и вскоре один из придворных подбежал к ней так близко, что смог ухватить её за одно перышко. Птица уронила перо и полетела дальше. Потом у птицы вырвали второе перо, третье, четвертое, пятое… Каждый раз белый попугай, вырываясь, оставлял у своих мучителей по перу, украшенному алмазом. Когда у него вырвали все перья из хвоста, пришел черед крыльев. Просто удивительно, как птица могла еще летать! Но, даже потеряв все свои перья, она ни разу не упала на землю и продолжала парить в воздухе, как маленький комочек белого пуха.

Тогда король крикнул придворным, преследовавшим птицу, что охота кончена, что все алмазы у неё отобраны, а сама она ему не нужна — он успел уже с нею намаяться. Но, мол, если кто другой хочет ею завладеть, пусть попробует поймать её.

И тут король направился домой, а вслед за ним шли все его придворные длинной чередой. Лишь один юноша из королевской свиты не последовал за ним, это был Эсмунд, камер-юнкер короля. Ему до того понравился этот маленький комочек пуха, что он не удержался и решил попытаться завладеть им, раз королю попугай уже был ни к чему.

— Вот дурачина! — сказали придворные, смеясь ему вслед. — Стоит ли трудиться ради этой пичужки, ведь теперь от неё нет никакого проку.

Но Эсмунд не стал слушать эту болтовню, а побежал дальше догонять птицу, он было чуть-чуть не ухватил её, но попугаю каждый раз удавалось ускользнуть от него. И так они оказались далеко за пределами владений короля, в соседнем королевстве.

Эсмунд был не из тех, кто отступает от своих решений, а сейчас он вбил себе в голову, что ему непременно нужен этот попугай.

Под конец он упал, запнувшись о корень дерева, и, не в силах подняться, тут же заснул. Так он проспал всю ночь, а наутро проснулся оттого, что попугай, сидя у него на плече, клевал его в подбородок. Эсмунд устал бежать, а попугай устал летать, они вдвоем проделали столь долгий путь, что стали, можно сказать, товарищами по несчастью.

— Есть хочу! Есть хочу! — кричал голодный попугай. Он, как и все попугаи, умел говорить.

Эсмунд погладил этот маленький пушистый комочек. Он был рад, что завладел птицей, но всего приятней было то, что попугай сам прилетел к нему. Тут он, вспомнив про вчерашний бутерброд, который он прихватил с собой на завтрак, достал его из кармана и протянул птице.

Но попугай с презрением затряс головой:

— Хочу настоящей еды! Алмазов! Алмазов!

— Раз так, я съем бутерброд сам, — сказал Эсмунд и принялся грызть остатки бутерброда.

Птице ничего не оставалось делать, как сесть Эсмунду на руку и отщипнуть кусок хлеба.

— Плохая еда! Плохая еда! — крикнул попугай.

Но, хотя еда птице не понравилась, она за несколько минут уплела бутерброд, не оставив Эсмунду ничего, а после, доверившись ему вполне, залезла под камзол, чтобы согреться у юноши на груди. Как только к его груди прикоснулся этот маленький беспомощный комочек пуха, он тут же сам согрелся. Усталый и голодный, он вдруг почувствовал, как в его тело влилась удивительная сила.

«Нехитрое дело заработать нам двоим на хлеб!» — радостно подумал он.

Тут он направился в ближайшую крестьянскую усадьбу и спросил стоявшего на пороге дома крестьянина, не найдется ли для него какой-нибудь работы.

Крестьянин смерил его взглядом с головы до ног.

— Неужто такой барич станет справлять мужицкую работу? — спросил он Эсмунда.

Когда же Эсмунд стал уверять его, что может все делать, крестьянин велел ему идти в сарай и колоть пополам большие чурки.

— Как справишься с работой, приходи в дом, я накормлю тебя вволю.

Крестьянин ушел, а через полчаса Эсмунд уже вошел к нему в дом.

— Работа сделана, теперь накорми меня, — сказал Эсмунд.

Крестьянин и его жена глянули недоверчиво в окно и увидали, что сарай доверху набит дровами. Тут Эсмунда, как и было обещано, угостили. Он ел, а крестьянин на него дивился: мол, кто бы мог подумать, что этот господский сын такой богатырь. Но как же изумился хозяин, когда из-за пазухи у этого молодца выполз маленький пушистый комочек, бескрылый и бесхвостый, и, усевшись к нему на плечо, начал клевать еду из ложки и кричать при этом:

— Плохая еда! Плохая еда!

Хозяева и глазом не успели моргнуть, как еда была съедена, добрую половину склевала птица, хотя у неё хватило стыда охаять угощение.

Но Эсмунд сказал спасибо и пошел дальше искать работы, к королю он возвращаться не хотел. Ведь при дворе стали бы смеяться над ним: дескать, он старается ради пичужки, которая столько ест, а драгоценными камнями за его старания не платит, к тому же она, потеряв все перья на крыльях и на хвосте, стала просто безобразной. Никто из них не мог понять, что ему полюбилась эта птица и он никак не мог оставить её умирать от голода и холода.

Он ходил от одного крестьянского двора к другому, колол дрова, работал в поле. Подолгу на одном месте ему оставаться не хотелось — крестьяне косились на его странную пичужку, которая ела жадно и хаяла еду.

Однажды утром, когда Эсмунд гладил свою птичку, он вдруг с радостью заметил, что перышки у неё на крыльях и хвосте начали отрастать.

— Ура! — закричал он и от восторга подбросил в воздух шляпу. — Теперь мы с попугайчиком заживем на славу, ведь если у него вырастут перья, значит, вырастут и алмазы. Верно, они оттого не растут, что я не кормлю тебя алмазами?

Птица закивала головой.

— Попочке нужна хорошая пища, хорошая пища, — сказал попугай.

«Как бы мне заработать столько, чтобы хватило на один алмаз? — подумал Эсмунд. — Может, одного алмаза и не хватит на то, чтобы на перьях у попугая выросли драгоценные камни, но все же он смог бы хоть еще разок полакомиться». И тут он решил поступить на службу к местному королю, ведь при дворе ему, верно, положат хорошую плату.

В ту пору король как раз задумал пристроить флигель ко дворцу, и Эсмунда наняли на стройку. Ему велели копать землю под фундамент. Нужно было ворочать камни и складывать их один на другой. Юноша поднимал здоровенные бревна, и, глядя, как легко он поднимает тяжести, люди дивились его силе. Молва о нем переходила из уст в уста, дошла она также до короля и его дочери, принцессы Маринды. Они пожелали своими глазами поглядеть, как он работает. И вот в один прекрасный день они вместе с придворными дамами и господами пришли взглянуть, как он поднимает здоровенные камни и тяжеленные бревна. Когда Эсмунд положил на место огромный угловой камень, будто игрушку, король захлопал в ладоши и воскликнул:

— Браво! Браво!

Потом он сунул руку в карман и вытащил целую пригоршню золотых монет. Он дал их юноше в награду за усердные труды. Велел ему отдохнуть денек, хорошенько повеселиться и угоститься на славу.

Услышав про угощение, попугай вылез из-за пазухи Эсмунда и закричал:

— Хочу вкусной еды! Алмазов!

— Он ужасно любит есть алмазы, — сказал Эсмунд, кланяясь королю в знак благодарности за награду. — Может, мне хватит этих денег на один алмаз?

Тут король расхохотался, аж в горле забулькало. Чтобы птица ела алмазы? Такой чепухи он доселе не слыхивал.

— Это не так-то просто, как ты думаешь. В нашем королевстве есть лишь один алмаз, тот, что украшает корону моей дочери, — ответил он.

Эсмунд взглянул на прекрасную принцессу и увидел, что у неё в самом деле в короне был алмаз. Такой большой и красивый алмаз ему еще не доводилось видеть.

Но тут попугай тоже уставился на алмаз. В один миг он забрался Эсмунду на плечо, чтобы получше разглядеть этот прекрасный камень, потом тут же взлетел на корону принцессы, выломал алмаз острым клювом и проглотил его.

— Вкусная еда! Вкусная еда! — прокричал он, вспорхнул на ветку и огляделся вокруг, довольный.

Эта ужасная кража совершилась так быстро, что никто не успел и пальцем шевельнуть. Но тут сразу же поднялся переполох.

Король приказал немедля поймать попугая, убить его и достать алмаз. Тому, кто сумеет воротить алмаз, он посулил тысячу дукатов.

Тут все кинулись охотиться на птицу. Все придворные и слуги бросились ловить белую птичку и пытались забить её камнями.

Но попугай, у которого успели отрасти крылья, летал теперь быстрее прежнего. Он описывал круги высоко в небе и лишь смеялся над людьми, которым было никак не достать его.

Убедившись наконец, что птицу им поймать никак невозможно, король обратился к Эсмунду.

— Теперь мне ясно, в чем дело, — сказал он. — Это ты, злодей, научил птицу красть алмазы. Но теперь ты мне за это ответишь. Изволь сейчас же подманить попугая, чтобы мы смогли поймать его, не то не сносить тебе головы!

Эсмунд стоял перед королем, гордый и упрямый.

— Попугай — мой друг, и я ни за что не стану заманивать птицу на погибель.

Тогда король приказал страже схватить упрямца и бросить его во дворцовую тюрьму. Мол, там он просидит до следующего утра, а коли и тогда алмаз не будет возвращен, то он умрет позорной смертью.

Но принцесса Маринда с мольбой протянула к королю руки:

— О, нет, милый батюшка, отпусти его, я верю, что он не желал ничего худого. Не похож он на тех, кто ворует либо заставляет красть других.

Она молила отца со слезами на глазах, и до того она была в эту минуту добра и прекрасна, что Эсмунд, глядя на неё, забыл про свою беду.

— Ах, принцесса! — воскликнул он. — В свой смертный час я буду благодарить вас в душе своей за то, что вы пожелали защитить меня.

Однако король не внял мольбам дочери.

— А ну, ведите его в тюрьму! — приказал он.

И тут солдаты схватили Эсмунда за обе руки и поволокли в темную, холодную тюрьму с решетками на маленьких окошечках.

Принцесса Маринда до того огорчалась, думая о нем, что потеряла покой. Ночью она ходила взад и вперед по своей опочивальне, думая, как бы спасти его. Ей полюбился этот храбрый юноша, она ужасалась при мысли о том, что ему на рассвете придется распроститься со своей молодой жизнью.

Ходила она, ходила и вдруг услыхала слабый стук. Будто по стеклу стучала птица. И когда она поспешила взглянуть, кто же это стучит, то в самом деле увидала птицу, что стучала по стеклу клювом. И был это не кто иной, как белый попугай.

«Ах, — подумала Маринда, — хорошо бы он сидел, пока я успею схватить его! Тогда бы я тут же отнесла его к моему батюшке королю, а он приказал бы убить птицу и достать алмаз. И бедного юношу тут же освободили бы».

Медленно и осторожно, чтобы не спугнуть птицу, она открыла окно. Но птица тут же вспорхнула в комнату и села принцессе на плечо.

«Чудно, однако, — подумала Маринда, — что птица мне так доверяет. Жаль нести её батюшке моему, королю, чтобы лишить её жизни».

И она невольно погладила красивые белые перья попугая.

— Бедная пичужка, для чего же ты прилетела сюда, глупая?

Но птица была вовсе не глупа. Напротив, это был самый умный попугай на свете, он знал, что делал. Днем, летая по небу, он видел, как солдаты схватили его хозяина, и понял, что добра ему желает одна лишь принцесса Маринда, что спасти его может одна лишь она, поэтому-то он и отыскал её окошко.

— Попочка хочет к своему хозяину! — прокричал он.

Принцесса увидела, как верна была хозяину эта маленькая птичка, и сердце у неё защемило.

Ведь она знала, что попугай уже никогда больше не увидит своего друга.

— Он сидит в тюрьме, милая птичка! — ответила она. — А туда нам с тобой не попасть, два стражника с длинными мечами караулят у дверей его темницы, а еще два — у окошка.

— А вот и нет! А вот и нет! — заспорил попугай. Он подлетел к принцессе, схватил маленькие золоченые ножницы, висевшие у неё на поясе, потом вскарабкался по её платью и вложил ножницы ей в руку.

— Проделай дырку в стене! Пробуравь стену! А попугайчик туда проберется! — сказал он.

И попугай стал вертеть клювом, слегка царапая руку принцессы, показывая, что ей нужно делать. И до того забавным показалось это принцессе, что она едва сдержалась, чтобы не рассмеяться громко.

— Это мне никак не под силу, милый попугайчик! — отвечала она. — Не смогу я одолеть толстую стену.

Тогда попугай прыгнул к ней на грудь, залез под вырез платья, спрятался под кружевными воланами так, что торчала одна лишь его голова. И тут Маринда сразу же почувствовала, как в грудь ей влилась удивительная сила. Теперь ей казалось, будто сил у неё хватит, чтобы сдвинуть горы.

— Да, думается мне, что я справлюсь, — сказала она. Потом она набросила на плечи плащ и вышла твердой поступью на замковый двор.

А попугай так и сидел, спрятавшись у неё на груди. Она решила пробраться к темнице, где сидел Эсмунд. Может, он в самом деле придумает, как спасти себя и попугая. Пробираясь к темнице, она пряталась в кустах, чтобы стража её не заметила. Ей посчастливилось пробраться мимо стражей к глухой стене темницы. Тут не было окошка, через которое узник мог выбраться на свободу, и стража здесь не караулила.

— Буравь стену! Долби стену! — тихонько пропищал попугай.

Он вспорхнул с её груди, подлетел к стене и показал Маринде, как нужно буравить стену ножницами. Потом он снова спрятался у неё на груди, чтобы дать ей силу.

Маринда вонзила ножницы в трещину и принялась буравить стену. К своему великому изумлению, она увидела, как ножницы буравят камень. Трещина становилась все шире и глубже. Скоро она могла просунуть в дыру кисть руки, а после и всю руку.

Потом вдруг посыпалась известка и ножницы вонзились в пустоту. Дыра была проделана. В ту же секунду она услыхала шепот Эсмунда из темницы:

— Кто там?

— Это я, попочка, — тихонько пропищала пичужка и быстрехонько скользнула в дыру.

Эсмунд стоял в темнице, прислушиваясь, сердце у него сильно колотилось. Вот осыпалась известка и из стены высунулся желтый клюв попугая. Радости Эсмунда не было конца…

Он посадил птицу на руку и поцеловал её в голову.

— Кто помог тебе пробраться сюда? — спросил Эсмунд.

— Подойди к дыре и спроси! Подойди к дыре и спроси! — пропищал попугай.

Эсмунд опять подошел к дыре, приник к ней губами и прошептал:

— Кто там?

— Принцесса Маринда. Торопись, выбирайся отсюда. Я предупрежу тебя, коли стража покажется.

Эсмунд распахнул свой камзол и позволил попугаю спрятаться у него на груди, он знал, какую могучую силу могла дать ему эта удивительная птица. Он просунул руку в дыру, надавил на стену, и камни стали крошиться. Осторожно, не поднимая шума, чтобы не всполошить стражу, он стал вынимать из пролома камень за камнем. И, когда лаз стал столь велик, что можно было пролезть сквозь него, Эсмунд выбрался на свободу.

Увидев принцессу, прижавшуюся к стене, Эсмунд в знак благодарности опустился на колено и поцеловал подол её платья. Но она знаком велела подняться и следовать за ней. Они поспешили прочь потайными дорожками и тропками, ведомыми ей одной, что вели через задний двор в большой, тенистый дворцовый парк.

Здесь у ворот, за которыми начинался лес, она остановилась и открыла замок ключом, висевшим у неё на поясе вместе с ножницами.

— Прощай! — сказала она Эсмунду. — Уже так светло, что ты найдешь дорогу через лес.

И в самом деле стало совсем светло — ведь как раз в эту минуту взошло солнце.

Но Маринда пожелала проститься и с маленьким попугаем, которого уже успела полюбить. Она посадила его на руку и погладила белым пальчиком.

И тут она почувствовала, что на ладонь упало что-то твердое и холодное. Каково же было её удивление, когда она увидала у себя на ладони большой алмаз невиданной красоты, точь-в-точь такой же, какой украшал прежде её корону.

— Ах! — воскликнула она. — Ведь это алмаз, откуда он взялся?

В тот же миг птица расправила крылья и взмыла вверх. А Эсмунд и Маринда стояли будто околдованные, глазам их представилось столь ослепительное, столь великолепное зрелище, какого они отроду не видывали.

На каждом перышке крыльев и хвоста белой птицы, на каждом, кроме одного, сверкал такой же прекрасный алмаз, как тот, что Маринда держала в руке. Алмазы сияли и переливались в розоватых лучах утреннего солнца.

Эсмунд был сам не свой от радости.

— Ах ты, мой пушистый комочек! — воскликнул он. — Ты опять стал алмазной птицей.

И он рассказал Маринде про то, как король купил эту драгоценную птицу и хранил её в своей сокровищнице, как она вырвалась из рук короля, собравшегося её убить. Эсмунд взял её себе, когда она уже потеряла и алмазы, и перья и стала никому не нужна.

— А сейчас, драгоценнейшая из принцесс, алмаз из твоей короны снова превратил её в птицу счастья, и я тебе за то навеки благодарен.

И попугай, будто бы тоже желая сказать спасибо Маринде. уселся ей на руку и закивал головой. Потом он сел на руку Эсмунду и встряхнул перышки крыльев и хвоста.

И подумать только! В руке у Эсмунда оказалась целая пригоршня крупных алмазов. А маленький попугай прыгнул ему на грудь и спрятался у него под камзолом.

Принцесса улыбнулась Эсмунду.

— Знаешь, — сказала она, — мне думается, это вовсе не я превратила его снова в алмазную птицу. Кабы он съел мой алмаз в ту пору, когда король был его хозяином, проку в том никакого не было бы, ведь король толком не знал, что ему делать с этими алмазами. Этой птице хорошо лишь на груди друга, возле горячего сердца, тогда у неё и растут алмазы.

Она взяла его за руку и велела идти к её отцу, мол, теперь, когда драгоценный камень вернулся к ней, король и все придворные поймут, что он невиновен.

Но Эсмунд сказал спасибо и отказался. Не так-то просто было ему простить, что его сочли за вора и чуть не лишили жизни. Однако он обещал заглянуть к ним как-нибудь в другой раз, если она того желает.

— Желаю! — отвечала Маринда.

Они долго смотрели друг другу в глаза. В глазах у Маринды стояли слезы. Тяжко было ей расставаться с храбрым юношей, не загладив нанесенную ему обиду. Но Эсмунд быстро зашагал прочь, потом обернулся, помахал ей шапкой и вскоре скрылся из виду.

Принцесса Маринда воротилась во дворец, показала своему отцу большой алмаз и рассказала, как он у неё очутился. Тут король, подперев рукой подбородок, призадумался.

— Этот молодец не иначе как переодетый принц, раз он держит при себе драгоценную алмазную птицу, — сказал он. — Видно, сглупили мы, надо было обойтись с ним чуть повежливее.

А принцесса каждый день сидела у окна и глядела на дорогу, все ждала, не воротится ли юноша во дворец.

И в один прекрасный день она увидела, как ко дворцу скачет всадник на взмыленном коне.

Она решила, что это Эсмунд, и сердце у неё сильно застучало. Но тут же она поняла, что это вовсе не он, а гонец, прибывший с какой-то важной вестью.

Вскоре незнакомец вошел в зал, где сидели принцесса и её отец. Гонец низко поклонился и подал королю визитную карточку из чистого золота, на которой алмазными буквами было написано: «Король Галлидабада».

— Мой господин просит позволения вашего величества посетить вас, — сказал гонец.

Принцесса глянула на золотую карточку через плечо отца и воскликнула:

— Король Галлидабада! Подумать только, какая красивая визитная карточка!

— И в самом деле! — сказал король, её отец, дивясь на карточку и на гонца, разодетого в шелк и бархат. — Никак не пойму, откуда у него такие деньги?

Галлидабадом звалось маленькое убогое королевство, до того бедное, что его подданные пекли хлеб из гороховой ботвы, а сам король заложил мантию и корону и потому вот уже много лет не мог навестить соседей. А теперь, видно, у этого нищего короля завелись деньги: раздает золотые карточки с алмазными буквами, поди и корону выкупил, раз собирается в гости к соседнему королю.

— Передай от меня привет и скажи, что я его изволю принять, — сказал король.

Гонец вышел из дворца, вскочил на коня и помчался, чтобы передать ответ короля своему господину. И вскоре на дороге показалась золоченая карета, запряженная восьмеркой белых лошадей с золотыми уздечками.

Карета въехала в замковый двор, а король с принцессой вышли приветствовать гостя.

Когда гость в пышном королевском облачении вышел из золоченой кареты, принцесса просияла от радости — ведь гость был не кто иной, как Эсмунд, юноша, которого она поджидала, сидя у окна изо дня в день.

— Что за чудеса! — воскликнул король, её отец. — Король Галлидабада выглядел совсем иначе, когда я видел его в последний раз.

— Вполне возможно, — отвечал Эсмунд. — Но сегодня он выглядит вот так. Я купил королевство Галлидабад за сто миллионов дукатов. У меня есть государство, есть корона и скипетр, теперь мне не хватает только королевы. Её-то я теперь и ищу. Но я возьму в жены лишь ту принцессу, корона которой украшена точь-в-точь таким же алмазом, как моя.

С этими словами он снял корону и попросил принцессу сделать то же самое, чтобы сравнить алмазы. Король и придворные ювелиры стали разглядывать и сравнивать драгоценные камни в обеих коронах и нашли, что они схожи как две капли воды. Тут всем стало ясно, что Эсмунд и Марин да должны пожениться. И король-отец не стал противиться, ведь такого видного и богатого зятя, как молодой галлидабадский король, было не отыскать во всем свете.

Он принялся обнимать дочь и молодого короля и дал им свое благословение.

А белый попугай вылез из-под горностаевой мантии Эсмунда и стал кружить над ними, словно тоже желая их поздравить. И алмазы у него на перьях крыльев и хвоста сияли, искрились, будто падающие звезды. Зрелище это было прекрасно и торжественно, а старый король воскликнул:

— Что я говорил! Прав я был, утверждая, что он переодетый принц. Кто же еще позволит себе завести такую дорогую игрушку, как эта алмазная птица?

СОРОКА, КОТОРОЙ НАСЫПАЛИ СОЛИ НА ХВОСТ

Жил-был однажды мальчик, которому всегда чего-нибудь хотелось.

То ему ужасно хотелось маленькую лошадку, чтобы кататься на ней, то сани, то лодку, а то всего лишь складной ножик. Но так как его отец умер, а мать была бедной уборщицей, никогда ни одно из его желаний не исполнялось.

Однажды, когда у мальчика появилось новое желание, он получил хороший совет от знакомого умного старика. Ему надо было пойти в лес и насыпать щепотку соли на хвост сороки, тогда он получит то, что ему очень хочется. Но нужно поторопиться загадать желание, пока соль лежит спокойно, иначе все окажется напрасным.

С этого дня он всегда носил соль в карманах брюк. Мальчик уходил рано утром, возвращался поздно вечером, он видел много сорок, но ни к одной подойти не смог. Однажды утром он встретил сороку более общительную, чем остальные. Она позволила ему подойти так близко, что он мог схватить её, но, как только он достал щепотку соли, она тотчас отскочила в сторону, уселась на ближайшее дерево и стала смеяться над ним.

Она кружилась вокруг него целый день, и, когда наступил вечер, он так устал, что бросился навзничь под сосну и закрыл глаза, чтобы не видеть эту гадкую птицу, которая только дразнила его.

Потом он услышал, что сорока еще здесь и прыгает по голым ветвям. Вдруг кто-то прокричал его имя:

— Улле! Улле!

Он приподнял голову и увидел, что кричала птица и что она продолжает кричать:

— Улле! Улле!

— Что это значит? — произнес он. — Что ты хочешь сказать?

— Знай, что я — заколдованная принцесса, — сказала сорока. — И еще — ты сможешь получить все, что хочешь, если сумеешь мне угодить. Добудешь мне настоящий острый складной ножик, которым я могла бы почистить свои клюв и когти, я буду сидеть смирно, и ты сможешь насыпать мне соли на хвост.

Мальчик подумал, что ему представляется подходящий случай, и на следующее утро пошел собирать ягоды, чтобы затем продать их местным господам. Так он собирал ягоды каждый день, пока не накопил достаточно денег, чтобы пойти в город и купить настоящий острый ножик.

Потом он направился прямо в лес, чтобы встретить сороку и раскрыть перед нею ножик, который так и засверкает прямо перед её глазами.

Сорока сразу же прискакала и уставилась на ножик сначала одним глазом, потом другим.

— Фу, — сказала она. — Разве для такой прекрасной принцессы, как я, не нашлось какого-нибудь другого ножика? Вот если бы он, по крайней мере, был с золотой ручкой.

Но Улле так расстроился, что у него на глазах показались слезы.

— Хорошо, я достану тебе такой же, только с золотой ручкой, — сказал он.

— Нет, спасибо, теперь мне нет больше дела до какого-то ножа, — ответила сорока. — Вместо него можешь подарить мне красивые сани. Я буду забавляться зимой, катаясь с маленьких горок.

Ничего не поделаешь, Улле должен добыть ей салазки. Он принялся мастерить хлебные доски и деревянные ложки и так умело вырезал их своим новым ножом, что получал от этого одно удовольствие. Затем он продавал их в городе. Но у него ни разу не оставалось времени вырезать для себя маленькую лодку из коры. За полгода он заработал достаточно денег, чтобы купить великолепные сани с хорошими полозьями и многочисленными узорами, и тогда он поехал к сороке в лес.

— Вот сани! — весело закричал он, потому что уж тут-то она должна была только радоваться, ведь санки были так великолепны.

Сорока слетела вниз со своего дерева, постучала клювом по железу, прыгнула на подушки. И громко расхохоталась.

— Уж не думаешь ли ты, что эти сани под стать такой шикарной особе, как я? — спросила она и уселась на ветку, как на качели. — Нет, они должны быть из шелка и серебра.

Улле разразился слезами.

— Тогда я пойду и привезу сани получше этих, — сказал он.

— Не стоит, не стоит, — пропищала сорока. — Теперь я хочу иметь лошадей и экипаж, только нарядные, а иначе ничего не выйдет.

Бедный Улле ушел с тяжелым сердцем. Но он не пал из-за этого духом. Даже если потребуется его жизнь, он должен достать лошадь и повозку для сороки.

Он взял санки и поднялся на горку, с которой обычно катались господа. Там он сдавал их внаем всем, кто хорошо платил, и их было не так-то просто получить: ведь это были самые лучшие сани на много миль кругом. Но самому ему не удалось покататься ни единого дня. И когда он не стоял с салазками на горке, то, как и раньше, вырезал все более и более красивые вещи из дерева.

Наконец он скопил так много денег, что смог купить лошадь. Он её искусно выдрессировал и показывал за деньги до тех пор, пока не купил еще одну. Её он точно так же выдрессировал и стал зарабатывать так, что довольно скоро приобрел маленький красивый экипаж с серебряными спицами в колесах и серебряными застежками на полости. Грива у лошадей была заплетена в косички, на ушах были кокарды, а уздечки — серебряные. На этот раз к сороке в лес он поехал в экипаже.

Она сидела, вертясь, как и прежде, и качаясь на своей ветке.

— Это уже кое-что, — сказала она, когда увидела блестящее серебро.

Но, когда она подлетела ближе и оглядела экипаж сверху и снизу, когда ущипнула лошадей, чтобы узнать, молоды ли они, она резко повернулась спиной.

— Мне не нравятся открытые экипажи, — сказала она. — Я хочу ездить в крытом экипаже. И лошади должны быть не каурые, а белые.

— Ладно, — с грустью сказал Улле. Ему пришлось сесть на камень, чтобы успокоиться. Нелегко было встретить особу с большими претензиями, чем эта сорока. Но ведь она и была принцессой.

— Да, теперь я вижу, что ты ничего не понимаешь ни в лошадях, ни в экипажах, так что не стоит приходить ко мне снова с тем же самым, — сказала сорока. — Теперь ты должен подарить мне замок, и я смогу помочь тебе. Пусть в нем будет не меньше ста комнат, а рядом должны быть парк и сад.

Тогда Улле вздохнул еще глубже. Для этого нужно было раздобыть очень многое.

Но тут он вспомнил о своем экипаже. Он начал возить людей по городу.

Все хотели нанять его экипаж, потому что, хотя он и не понравился сороке, на самом деле он был лучший из всех. И скоро он заработал так много денег, что смог купить еще один экипаж, затем еще и еще. Наконец Улле занялся извозом и заработал уйму денег. Теперь построить замок было не очень сложно, и, когда прошло несколько лет, замок стоял уже готовый, сияющий, из прекрасного белого мрамора, с развевающимися флагами на башнях. Тогда Улле пошел в лес и принес оттуда сороку.

Она семенила за ним, прыгала по всем комнатам и заглядывала в кухню и кладовую, чтобы посмотреть, все ли там в порядке.

Но когда она все посмотрела, то уселась на стол в большом зале замка.

— Да, все это, пожалуй, годится, — сказала она. — Но здесь не хватает одной вещи — нужно три сундука золота, без них я не смогу сдержать свое обещание.

— Постыдись! — закричал Улле, ведь он стал почти взрослым и мог сказать сороке все, что думает.

— Да, а иначе никакой соли не будет, — сказала сорока и вылетела через окно. И была такова.

«Ну вот! Я уже сделал так много, стоит постараться еще самую малость!» — подумал Улле. Ведь теперь он знал, как следует поступать, чтобы заработать деньги. Итак, он трудился и трудился ещё пять лет, пока на полу в большом зале замка не появились три огромных сундука, доверху наполненных золотыми монетами.

В следующий раз он пошел в лес и принес сороку. Как только они появились в зале, она уселась на край среднего сундука и уставилась на золотые монеты.

— Да, — сказала она, — теперь как будто у тебя все получилось удачно. Сыпь же соль на мой хвост!

Наконец настал торжественный миг. Улыбаясь от удовольствия, Улле сунул руку в карман штанов и вынул оттуда щепотку соли. Сорока сидела совершенно спокойно, и он посыпал белые блестящие крупинки соли на её хвост.

— Ну что ты еще пожелаешь? — спросила сорока.

Да, в самом деле, чего ему еще желать? Он все время так торопился работать для исполнения своего желания, что совсем забыл, что можно пожелать еще что-либо.

— Раз, два! — сказала сорока.

— Подожди немного! Дай подумать!

Но он никак не мог решить, что ему в самом деле хотелось.

— Три! — сказала сорока и тотчас же улетела, а все крупинки соли скатились с её хвоста. И тогда она уселась на окно и стала смеяться над Улле так, что эхо прокатилось по залу.

Но кто действительно рассердился, так это Улле.

— Не дразни меня, — закричал он, — потому что теперь я знаю, чего я хочу! Я куплю ружье и застрелю тебя.

— Это нехорошо с твоей стороны, Улле, дорогой, — сказала сорока. — Неужто ты застрелишь меня, ведь я исполнила все твои желания, ты можешь больше не искать, чего тебе хочется. Разве у тебя нет ножика и санок, и лошадей с экипажем, и замка, и денег, что же тебе еще надо?

Так Улле и стоял, разинув рот и широко раскрыв глаза. Было поздно. У него было все, чего он желал, хотя он и не задумывался об этом. Оставалось только наслаждаться сделанным.

— Ну и ну! — воскликнул он и всплеснул руками. — Я-то ведь так старался, а это, оказывается, было не нужно.

— Вот именно, — сказала сорока, засмеялась злее, чем когда-либо, взмахнула крыльями и улетела.

А Улле не стал больше ломать голову над тем, что произошло. Он поселился в замке и счастливо прожил там всю свою жизнь.

ПОМПЕРИПОССА С ДЛИННЫМ НОСОМ

Много-много тысяч лет назад жила-была старая колдунья, звали её Помперипосса. Нельзя сказать, что это красивое имя, однако оно гораздо красивее, чем была она сама. У неё были маленькие красные глазки и огромный рот, а во рту только три зуба, руки усыпаны бородавками, а на спине большой горб. Но ужаснее всего был её нос длиной в целый локоть [156]. Можете представить себе, сколько ей нужно было нюхательного табака? Целый фунт на один раз!!

Но денег у Помперипоссы на это хватало, ведь она была ужасно богатая. Жила она одна в маленьком домике в лесу, и домик этот был построен из колбас, ветчины, а вместо кирпичей в нем были конфеты из патоки с миндалем. Вот какая богатая была Помперипосса!

Но ни один человек не смел прийти к ней в гости, даже тролли боялись её — такая она была злая. Стоило кому-нибудь прийти к ней, она тут же превращала его в стол, котел или грифель или еще во что-нибудь. Это была очень опасная ведьма. Но стоило ей кого-нибудь заколдовать, как нос у неё становился еще длиннее, и в этом была её самая большая беда. Такое ей было положено наказание.

Страной, где жила Помперипосса, правил король, а у короля были дети: маленький принц Пипи и маленькая принцесса Фифи.

В один прекрасный день дети прогуливались по парку вместе с придворным маршалом. Этот маршал был до того важный, что на все вопросы отвечал только «ах?» или «ха?».

— Хочу прогуляться по лесу! — сказал принц.

— Ах! — ответил маршал и пошел с детьми в лес. Вскоре они подошли к болоту, и придворный маршал промочил ноги, ведь на ногах у него были шелковые башмаки.

— Ха? — воскликнул он и немедленно пошел назад во дворец, чтобы надеть высокие сапоги.

Но, прежде чем пойти, он приложил палец к носу и сказал:

— Ба!

И это означало:

— Подождите здесь, принц Пипи и принцесса Фифи, я скоро вернусь, мне нужно надеть высокие сапоги?

Но королевские дети этого не поняли и пошли дальше в лес.

Это был тот самый лес, где жила Помперипосса. Все птицы тут же защебетали:

— Не ходите туда?

Но принц Пипи не понимал птичьего языка и сказал сестре:

— Давай отправимся искать приключения. Дома так скучно. Правда, у меня всего шесть эре. А сколько денег у тебя?

— У меня всего один эре, — ответила Фифи, — но зато я умею печь яблоки.

— Будем считать, что ты умеешь готовить. Значит, ты будешь моей поварихой, — решил принц.

И так дети отправились искать приключения в темном лесу. Шли они, шли и набрели на домик Помперипоссы, построенный из колбас, ветчины и конфет из патоки с миндалем.

— Давай поужинаем! — предложил принц Пипи, он ужасно проголодался и отломил от дома целую колбасу.

Тут Помперипосса высунула в окно свой длинный нос и увидела детей.

— Идите сюда? — сразу же позвала она их. — Я — добрая бабушка. Угощу вас блинчиками с вареньем.

Принц Пипи и принцесса Фифи поверили ей и вошли в дом, хотя им было очень страшно.

— Гм… — сказала Помперипосса, глядя на них. — Давненько я не ела гусятники!

Она помахала руками, и принц с принцессой тут же превратились в маленьких белых гусей, которые со страхом уставились друг на друга.

— Придворный маршал! — закричал Пипи, но у него получилось лишь: — Га-га-га!

Ведь теперь он не умел говорить, а мог только гоготать.

— Ай! — воскликнула Помперипосса, схватив себя за нос.

Ведь как только она превратила Пипи и Фифи в гусей, он у неё стал на целый локоть длиннее.

— Так ей и надо! — закричали все птицы в лесу.

— Ну погодите! — разозлилась Помперипосса и погрозила им кулаком. — Я напущу на вас своего волшебного кота!

— Мы полетим за помощью, — пропели птицы и улетели, решив попросить совета у аиста.

Ведь аист — самая умная из всех птиц, каждую зиму он отправляется в Египет изучать иероглифы на пирамидах.

— Сейчас вы поплывете у меня, гусятки мои! — сказала Помперипосса и погнала Пипи и Фифи к воде большой хворостиной. — Это вам полезно, вкуснее будете ведь вечером я вас зажарю.

И она пригнала их к озеру.

— Га-га-га! — плакались они.

Но ничего не поделаешь, пришлось им лезть в холодную воду.

— Вы говорите: «Га-га-га»? — смеялась над ними Помперипосса. — Может, вы хотите сказать: «пирога»?

Заколдованным гусям пришлось есть черных головастиков и мокрую траву, а это вовсе не то же самое, что пироги да блинчики с вареньем.

Помперипосса стояла на берегу, опираясь на свой нос, как на палку, ведь он теперь доставал до земли. Вдруг она услышала в лесу позади себя какой-то шорох й обернулась. Это был придворный маршал. Он сходил домой за ботфортами и теперь, огорченный, искал пропавших королевских детей.

— Ха! — воскликнул он, увидав Помперипоссу. — Ба! — и вынул из ножен длинный меч, чтобы отрубить ей нос.

Но Помперипосса тут же превратила его в старую ворону, которая в страхе принялась прыгать по берегу озера и кричать:

— Кар! Кар! Кар!

— Да, да, каркайте теперь и гогочите! — смеялась довольная Помперипосса. — Никто не сможет теперь снять с вас заклинание, покуда вы не услышите самый ужасный крик на свете, какой можно только вообразить! Потому что от этого крика все, кого я заколдовала, примут свое прежнее обличье, а я сама превращусь в камень. Но я надеюсь, что это случится через несколько миллионов лет… — сказала Помперипосса и запихала в нос целых два фунта нюхательного табака.

— Вот будет здорово! — закричали мелкие пичужки. Они вернулись, а вместе с ними прилетел мудрый аист.

— До чего же вы разозлили меня, — прошипела Помперипосса, — у меня даже нос стал горячий. — И она опустила нос в воду, чтобы охладить его.

Но этого ей ни за что не следовало делать. Потому что в озере жил большой рак, и он не ужинал уже три дня. Голодный рак схватил клешнями длинный нос Помперипоссы. А она закричала ужасно громко и от натуги посинела, как слива. Но рак все равно не выпустил нос.

Тогда Помперипосса закричала еще громче, так что её крик услышали даже в Африке.

— Это самый ужасный крик на свете, какой только можно вообразить, — сказал аист.

И это была чистая правда, ведь птицы не умеют лгать. И что бы ты думал! Вмиг спало колдовство с Пипи и Фифи, маленькие белые гуси снова стали принцем и принцессой. А старая ворона, прыгавшая с карканьем по берегу, превратилась в придворного маршала с орденами, в парике и ботфортах.

— Что? Ба! Прекрасно! — воскликнул он, взял принца Пипи и принцессу Фифи за руки и бросился бежать что было сил через лес во дворец, где их поджидал король. В одной руке он держал розгу вместо скипетра, а в другой — большое яблоко вместо державы. Он был очень сердит из-за того, что дети так долго не возвращались.

— Ба! — сказал придворный маршал, успокаивая короля.

И король сразу же понял, что это означало: «Мы вовсе не виноваты, нас заколдовала Помперипосса». Король растрогался и воткнул розгу маршалу в петлицу, как особо высокую награду. А принцу Пипи и принцессе Фифи он дал по половине яблока.

А Помперипосса превратилась в большой камень. Ты и сейчас можешь его увидеть, если придешь на берег этого озера, правда, теперь он до того оброс мхом и кустарником, что похож на горушку.

А один раз в год, в тот самый день, когда она превратилась в камень, она принимает прежнее обличье. Тогда рак снова впивается ей в нос, и она кричит так ужасно, что эхо отдается в горах. Но в какой день это происходит, знаю только я, и тебе я этого не скажу. Это тебе вовсе ни к чему, ведь тогда твой маленький носик станет таким же длинным, как у Помперипоссы. А ведь ты этого не хочешь, не правда ли?

ДЕВОЧКА С ЦВЕТУЩИМИ ВОЛОСАМИ

Жила — была маленькая пастушка, которая сторожила коров в глухом лесу. Звали её Малин, но все в округе называли её Блумме-лина, что значит Лина-Цветолюбица, потому что она без памяти была влюблена в цветы и, возвращаясь из леса со своим стадом, всегда приносила с собой букетик лесных цветов. Маленькая пастушка любила своих коров, и ей хорошо было в большом молчаливом лесу. Лишь одна из всего стада причиняла ей много хлопот. То была телка по имени Бленда. Бленда, как и Малин, была влюблена в цветы, только очень уж чудно, по-дурацки, потому что хватала любые цветы, какие попадались ей по пути. Малин только и было дела — вечно отгонять Бленду от всех красивых лесных бугорков, поросших цветами.

Однажды, когда время подходило к полудню, Малин привела своих коров на солнечную прогалинку, и там они паслись, сонно жуя траву и наслаждаясь обеденным покоем. Малин растянулась на мшистом лесном покрове, чтобы тоже чуточку вздремнуть, но её разбудил слабый жалобный вскрик. Оглядевшись, девочка увидела, что Бленда пасется возле какого-то бугорка, поросшего белыми цветами.

Малин быстро вскочила на ноги и прогнала телку. И тут, к величайшему своему удивлению, она увидала маленькую эльфу [157], которая, обхватив голову руками, сидела на мшистом бугорке и горько плакала.

— Телка дергала тебя за волосы? — спросила Малин.

— Да, она вырвала почти все цветы из моих волос, — пожаловалась эльфа и вытряхнула несколько прядей со стебельками из своих длинных волос.

Но тут же засмеялась и встряхнула головой.

— Но это ничего! — сказала она. — Скоро в волосах вырастут новые цветочки. Вот уже и пошли новые, новые стебельки с листочками!

И тут Малин, к величайшему своему удивлению, увидела, что волосы эльфы и вправду цвели. С той стороны, где паслась корова, виднелись только стебельки, а все остальные волосы были окутаны, словно облачком, мелкими белыми, благоухающими цветами, похожими на астрочки.

— Твои волосы цветут? — спросила Малин.

— Ясное дело, цветут, — ответила эльфа. — Ты даже не представляешь, как это чудесно! Спасибо тебе, что спасла меня от коровы. Я умудрилась заснуть на этом бугорке, после того как протанцевала всю ночь напролет. Если бы не ты, телка, может, съела бы и меня!

Малин в изумлении смотрела на эльфу. Никого красивее она в жизни не видела!

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Витблумма — Белоцвета, — ответила эльфа. — Но теперь я хочу отблагодарить тебя за мое спасение. Загадай какое-нибудь желание. Только поскорее, мне пора уходить!

— Хочу волосы, которые цвели бы точь-в-точь, как у тебя, — сказала Малин.

— Хорошее желание, — сказала эльфа.

И, кивнув головкой, исчезла, словно белый лучик в лесной мгле.

Малин стояла, глядя ей вслед. Внезапно голова у неё закружилась от радости.

Корни её волос весело потрескивали, и, не успела она опомниться, как голова её уже покрылась цветами.

— Я цвету, я цвету, — пела она, танцуя на мшистой лесной почве. А цветущие волосы белым облачком окутывали голову девочки.

Но тут прибежала, брыкаясь, Бленда и ткнулась мордой в волосы Малин. Испуганная девочка поспешно отогнала корову и вырезала себе деревянную палку, чтобы держать Бленду на расстоянии.

Когда в тот вечер Малин, веселая и гордая, возвращалась с коровами домой, а вечернее солнце освещало цветы в её волосах, люди таращили на неё глаза, думая, что Лина-Цветолюбица совсем уж не в своем уме и вырядилась как чучело, украсив волосы цветами.

А её хозяйка-крестьянка тотчас же велела ей вытащить весь этот сор из волос, чтобы быть как все люди.

— Не могу, — сказала Малин. — Это мои собственные волосы цветут.

Хозяйка думала сперва, что пастушка шутит, и схватила её за волосы, чтобы стряхнуть цветы. Но, увидев, что девочка сказала правду, испугалась и попросила Малин рассказать, как все произошло.

Малин с радостью рассказала ей обо всем. Она не могла вдоволь наговориться, расписывая, как прекрасна была маленькая эльфа, которая сидела на поросшем мхом бугорке и плакала.

Но крестьянка страшно испугалась.

— Неужто ты не понимаешь, что тебя заколдовали? — спросила она. — И ты уж, верно, вовсе из ума выжила, если загадала такую несусветную глупость! От этих цветущих волос у тебя пойдут одни беды.

Тут хозяйка взяла огромные ножницы, состригла все красивые белые цветочки и выбросила их вместе с остриженными волосами в огонь. Затем причесала мокрым гребнем короткие волосы, которые остались у девочки, и заплела их в две коротенькие тугие косички.

— Ну вот, теперь ты такая, как все люди, — сказала она. — И никому только, пожалуйста, не рассказывай, что случилось с тобой в лесу.

В тот вечер маленькая пастушка плакала, пока не заснула. Опечалилась она так оттого, что лишилась своих цветочков. Но, проснувшись утром, когда всходило солнце, она почувствовала такую же удивительную радость, как и накануне. Вся её крошечная каморка благоухала лесными цветами. Когда же она посмотрелась в осколок зеркала, висевшего на стене, то обнаружила, что волосы её снова в цвету. Косички ночью распустились, и будто настоящий венок из белых астрочек и мелких, нежных, светло-синих колокольчиков обвивал её голову.

«На этот раз никто уже не срежет мои волосы», — подумала Малин.

И, прежде чем выйти на кухню, она взяла большой клетчатый платок и обвязала им волосы.

— Ну вот и ладно, — сказала хозяйка. — Теперь у тебя вполне пристойный вид!

Малин отправилась в лес со своим стадом и, как только углубилась далеко-далеко в лесную чащу, сняла головной платок и встряхнула волосами, чтобы дать цветам подышать и насладиться воздухом и солнечным светом.

Теперь каждый день в лесу был словно праздник для маленькой пастушки. Свежий цветочный аромат струился вслед за ней, куда бы она ни шла, бабочки и пчелы жужжали вокруг неё, и радость постоянно переполняла душу девочки. И коровы заражались радостью маленькой пастушки и становились добры и приветливы, как и она. Даже Бленда стала более обходительна и оставляла в покое цветочки в волосах у Малин.

Но никогда больше не показывалась она в селении с непокрытой головой.

В первый же свой свободный день Малин отправилась домой, на крошечный торп, где жили её родители и маленькие братья с сестрами. Ну и обрадовались же они, когда Малин пришла домой, и все запотели, чтобы она рассказала им, как ей живется на службе у хозяйки.

Но только когда маленькие сестры и братья вечером уснули, сняла Малин головной платок и показала родителям свои цветущие волосы. А потом рассказала им о маленькой эльфе.

Отец с матерью очень удивились. Но если торпарь лишь улыбнулся, глядя на сияющее личико дочери и на её прекрасные цветущие волосы, то жена его, закрыв лицо руками, запричитала:

— Беда-то какая! Нашу маленькую дочку заколдовали!

— Не беспокойся, матушка! — сказала Малин. — Когда я выхожу на люди, я всегда прикрываю волосы платком. Если бы ты только знала, как я счастлива, ты бы так не горевала!

— А как это красиво! — подхватил торпарь. — Если бы ты смогла достать мне семена этих цветочков, я посадил бы их на своем клочке земли.

И он повел Малин к лачуге — показать ей новые цветочные клумбы, которые разбил с южной стороны.

Когда Малин возвращалась обратно в крестьянскую усадьбу, отец, проводив её немного по дороге, сказал:

— Больно молода ты, чтобы служить. Не будь у нас так туго с хлебом, лучше бы ты жила дома и помогала мне в моем садике.

— Я бы тоже очень этого хотела, — ответила Малин. — Но не печалься, батюшка, из-за меня. Мне так хорошо с моими коровами в лесу.

Однажды теплым солнечным днем, когда Малин пришла с коровами к лесному ручью, ей захотелось вдруг вымыть волосы в ручье — освежить цветочки. Встав на колени, она окунула волосы в воду, а потом стала танцевать, чтобы их высушить. Коровы пили воду из ручья и не заметили, что она танцует. И все-таки нашлись две пары глаз, которые удивленно рассматривали девочку. Это были глаза двух мальчиков, которые отправились в лес разыскивать удравшего жеребца. Один мальчик был сыном хозяина усадьбы, другой — сыном кучера.

Сын кучера, удивленно вскрикнув, шагнул было к танцующей девочке, но она тут же скрылась в кустарнике. Когда же мальчики опомнились и пустились следом за ней. Малин была уже далеко.

Сначала мальчики подумали, что увидели лесовицу [158], и когда, спустя некоторое время, они встретили пастушку с клетчатой косынкой на голове, они спросили её, не попадалась ли ей лесовица.

— Нет, не попадалась, — ответила пастушка.

И мальчики пошли дальше.

Когда они вернулись домой с жеребцом, сын кучера рассказал о плясунье-лесовице с цветущими волосами. История эта обошла всю округу. Однако же Сикстен, сын хозяина усадьбы, никому не рассказывал о своем видении, хотя постоянно думал о красивой девочке-плясунье с цветущими волосами.

Молва о плясунье-лесовице летела все дальше и дальше и разукрашивалась, как это часто бывает, все новыми и новыми подробностями. А под конец рассказывали уже о сверкающих зеленых глазах лесовицы и о том, как её украшенный цветами хвост развевался наперегонки с её длинными волосами, когда она отплясывала перед мальчиками, пытаясь заманить их в глухую дремучую чащобу.

Когда слухи об этом дошли до родителей Малин, они и не подумали, что речь идет об их дочери. Жена торпаря со слезами на глазах просила Малин, чтобы она остерегалась злой волшебницы, когда пасет коров на диких лесных пустошах.

А под конец историю о лесовице стали рассказывать я в крестьянской усадьбе, где Малин служила в пастушках. Хозяйка не вымолвила ни слова, однако подозрительно поглядела на пастушку. Когда же они остались одни в доме, она быстрым рывком сорвала платок с головы Малин.

Ну и разозлилась же она, увидев цветы в волосах пастушки.

— Ты навлечешь беду на усадьбу своим колдовством, — сказала она. — Берегись, не то тебя сожгут как ведьму!

— Я ничего не могу поделать со своими волосами, — возразила Малин. — Они все равно цветут, хочу я этого или нет!

— Отправляйся сию минуту в лес и отыщи эту самую эльфу, — приказала пастушке старуха хозяйка. — Может, она освободит тебя от заклятия. И не смей показываться мне на глаза, пока в волосах у тебя останется хотя бы один цветок!

Малин отправилась в лес. Путь был неблизкий, а солнце уже село. Маленькая пастушка шла и думала о том, что, потеряй она свое место, она потеряет и жалованье. А как она радовалась, принося домой, батюшке и матушке, деньги. Нет, надо во что бы то ни стало разыскать эльфу.

Когда же наконец Малин пришла на лесную прогалинку, где встретила эльфу, среди стволов деревьев уже сиял месяц. И в лунном сиянии, словно серебристо-белый туман, плыл и колыхался танец эльфов.

Сидя на поросшем мхом бугорке, Малин любовалась пляской эльфов, такой прекрасной, что девочка почти забыла, зачем сюда явилась. Но потом она вспомнила про свое дело и начала тихонько напевать, как тогда, когда приманивала коров:

Белоцвета, Белоцвета, помнишь ли меня?

Белоцвета милая, приди, вспомни меня!

И вдруг, откуда ни возьмись, из тумана вынырнула маленькая белая тень и направилась к Малин.

— Что тебе надо? — спросила Белоцвета. — У тебя такой печальный голос.

— Я горюю оттого, что не могу больше сохранить в волосах цветы, — пожаловалась Малин.

И она обо всем рассказала эльфе.

— До чего чудные эти люди! — удивилась эльфа. — Никогда нам, эльфам, их не понять!

— Может, тебе под силу сделать мои цветы невидимыми, — попросила Малин. — Тогда бы я смогла их сохранить.

— Это я могу, — пообещала эльфа, — но тогда ты и сама их не увидишь.

— Неважно, — возразила Малин. — Зато я буду по-прежнему радоваться, что волосы мои цветут. Этого у меня никому не отнять.

— Во всяком случае, — объяснила ей эльфа, — один человек на свете сможет увидеть твои цветы.

— Кто же? — спросила Малин.

— Этого я не знаю, — ответила эльфа. — Но помни, что с тем, кто увидит твои цветы-невидимки, ты сможешь обручиться. Только с ним, и больше ни с кем другим.

С этими словами эльфа легонько прикоснулась к волосам Малин и поспешила туда, где плясали другие эльфы.

Пастушка не поняла, что имела в виду эльфа, но на душе у неё стало легко и радостно, когда она возвращалась домой при свете месяца.

Наутро хозяйка увидала, что в пастушкиных волосах нет больше цветов, и осталась очень довольна.

— Гляди только, чтобы не угодить под новое заклятие, — сказала она.

Малин было так хорошо с непокрытой головой без теплого головного платка. И стоило взглянуть на неё, как сразу было видно, что она веселее обычного. Аромат лесных цветов сопровождал её, куда бы она не шла, и словно легкое сияние струилось от её светлых волос. Немало юношей в округе хотели бы жениться на Лине-Цветолюбице, когда она станет взрослой девушкой.

Среди них был и сын хозяина усадьбы, где она служила в пастушках. Малин-то ничего об этом не знала, но матушка его все приметила, а уж эту-то пастушку в невестки она никак не хотела. «Кто его знает, вдруг в ней все еще сидит колдовство», — думала она. И потому хозяйка все круче и резче разговаривала с Малин. А как настала осень и скотину уже не выпускали из хлева, она приставила пастушку к самой трудной и грязной работе, какую только могла придумать. Она думала, что черная работа сделает Малин такой грубой и неуклюжей, что сын не захочет больше и думать о пастушке.

Однако же Малин ходила по усадьбе, погруженная в свои мечты о цветах, и, какую бы работу ни справляла, была все такой же веселой, радостной и вольной. Когда она входила в темный хлев, казалось, от неё исходит еще большее сияние, чем когда она пасла коров в лесу. Она едва замечала неприветливость хозяйки, точь-в-точь как не видела, что взгляд хозяйского сына преследует её всюду, где бы она ни появлялась.

Но всё же Малин тосковала порой о лете и о прохладе зеленого леса.

А как настала весна, хозяйка наняла себе другую пастушку.

— Вот тебе твое жалованье, — сказала она Малин, — Не хочу больше терпеть тебя в доме. Колдовство, поди, ещё сидит в тебе. Ничто тебя не берет — ни работа, ни ругань. Ходишь тут по усадьбе, и вид у тебя такой, будто ты всему миру хозяйка.

Ну и опечалилась же Малин!

— Я старалась справлять свою работу как нельзя лучше, — сказала она.

— Да, работать ты умеешь, — сказала старуха. — Только по тебе ведь никогда не видно, что работа тебе в тягость. Не иначе тут колдовство замешано. Прощай пока.

И Малин вынуждена была уйти.

С тяжелым сердцем отправилась она домой. Трудно будет ей сказать родителям, что ей отказали от места. Они-то думали, что она останется в крестьянской усадьбе по меньшей мере еще два года! И ей казалось позорным то, что пришлось уйти.

Когда же Малин вернулась домой, матушка её была больна и так обрадовалась дочери! Довольна была она и тем, что цветы исчезли из волос Малин, — ведь матушку очень тревожило это непонятное колдовство.

— Теперь я умру спокойно, — говорила она. — Сдается мне, теперь все будет с тобой ладно.

— Нет, матушка, ты не умрешь, — сказала Малин, стараясь как можно лучше обихаживать её.

Позаботилась она и о доме, да и младших сестер и братьев стала приучать к работе. «Так светло и весело в доме, когда тут Малин», — думали они. Да и отец был доволен, что старшая дочь снова с ними. Жаль ему было лишь прекрасных цветочков, которые исчезли из её волос!

Вскоре матушка снова встала на ноги, и тут Малин принялась помогать отцу в садике. Сам-то он не успевал помногу там трудиться из-за весенних полевых работ. Зато Малин работала за двоих. «Просто удивительно, — думал её отец. — Какая у неё легкая рука ко всему, что растет. К чему ни прикоснется, все расцветает!» Вскоре его садик уже пестрел всеми красками, всеми цветами радуги. Садовые и полевые цветы росли там вперемешку, и молва о роскошных, диковинных цветах на бедняцком торпе облетела всю округу.

На торп стали приходить люди и покупать цветы ко всем праздникам и торжествам. Торпаря просили также продавать рассаду. И он думал, что, если так пойдет и дальше, у него в конце концов появятся средства построить теплицу. Об этом он мечтал всю жизнь.

Правда, жене торпаря казалось странным, что Малин не желает сидеть чинно и шить, как другие девочки. Малин бы только копаться в земле. И жене торпаря казалось, что уж больно много растет у них цветов; ни к чему это, лучше бы выращивать побольше овощей. Но, когда она увидела, сколько денег приносят эти цветы, обрадовалась и она!

Хозяйка помещичьей усадьбы также услыхала о том, что на лесном торпе есть прекрасный сад. И вот однажды она поехала туда вместе с сыном — купить немного цветов. Ей так надоели чопорные цветы в господском саду.

Когда они приехали на лесной тори, Малин как раз садовничала. Сбросив с себя грубый передник, она вышла к господам и поклонилась.

Пока торпарь показывал хозяйке цветочные грядки, Сикстен удивленно смотрел на Малин.

— Какие красивые цветы у тебя в волосах! — сказал он.

Испуганно схватившись за голову, Малин быстро убежала в горницу.

— Дай мне какой-нибудь платок, милая матушка! — попросила она.

— Да, это разумно! — похвалила её мать. — В платке ты будешь выглядеть куда опрятней при господах.

Малин обвязала волосы платком, вышла из дому и снова принялась за работу.

Сикстен же между тем все думал о девочке с цветущими волосами. Где он видел её?

И вдруг он вспомнил лесовицу, которая плясала прошлым летом у ручья в глухом лесу. Это наверняка была та самая девочка! Он подошел к Малин, желая потолковать с нею, но она так низко наклонила голову, что он не мог видеть её лица. И что бы он ни говорил, кроме «да» и «нет» ничего добиться от неё он не смог.

Когда господа собирались уже ехать и хозяйка прощалась со своим торпарем, она обронила несколько ласковых слов о том, как удачно все получилось, какие чудесные он выращивает цветы.

— Это все заслуга моей девочки, — сказал осчастливленный торпарь. — У неё такая легкая рука!

Стоит ей сунуть щепку в землю, как тотчас же вырастает цветок. Ну чистое колдовство, да и только!

Малин страшно испугалась, услышав слова отца. <А если госпожа и её сын и вправду подумают, что я умею колдовать», — подумала она. Ведь молодой господин так чудно глядел на неё, да и он видел её цветочки в волосах. Что, если он расскажет об этом матери! Может, они поймут: это она, Малин, плясала тогда у ручья в лесу! Тогда сочтут, что она и есть та самая лесовица, и прогонят её с отцовского торпа.

Садовничая, Малин даже чуточку всплакнула. Но тут, сияя от радости, появился её отец и рассказал, что хозяйка обещала помочь ему раздобыть стекло для теплиц. И тогда Малин утерла слезы и тоже обрадовалась.

Сикстен не мог забыть красивую девочку с цветами в волосах и частенько находил для себя дела на торпе. Но ему редко удавалось заметить даже тень Малин, потому что стоило ей увидеть, как он идет, и она тотчас же пряталась.

Он уговорил матушку взять дочь торпаря на службу в господскую усадьбу. Однако же, когда госпожа предложила это торпарю, он ответил, что без Малин ему не справиться. Ведь все цветы на торпе растут только благодаря ей.

«Неужто мне не перемолвиться с девочкой хоть словечком?»- подумал Сикстен. И вот, встретив однажды на дороге неподалеку от торпа точильщика, он обменялся с ним платьем и хорошенько заплатил ему за то, что тот на минутку одолжил ему точильный камень.

Когда он явился на торп, Малин вместе с младшими братьями и сестрами собирала яблоки со старой, поросшей мхом яблони на дворе у дома. Солнце освещало цветочки в её волосах, и Сикстен думал, что прекрасней этой картины он ничего не видел.

— Не нужно ли вам что-нибудь наточить? — спросил он.

— Нет, отец сам точит ножи и ножницы. Но отдохни малость и выпей стакан молока, — сказала Малин, подойдя к точильщику.

И тогда он тихим голосом сказал:

— Не бойся меня, Лина, и не убегай. Ведь я не желаю тебе зла. Ответь мне только на один вопрос. Это ты плясала прошлым летом у ручья в глухом лесу?

— Да, — дрожа ответила Малин. — Но никакая я не лесовица. Я плясала только для того, чтобы высохли волосы.

— У тебя такие красивые цветочки в волосах, — сказал Сикстен. — Откуда они у тебя?

— Как ты можешь видеть мои цветочки? — спросила Малин. — Ведь эльфа сделала их невидимыми.

— Какая эльфа? — удивился Сикстен.

— Я не смею говорить тебе об этом, — призналась Малин. — Если я скажу, ты тоже подумаешь, что я — заколдована.

— Расскажи мне обо всем, — попросил Сикстен. — Меня тебе бояться нечего.

И тут Малин рассказала ему обо всем. А когда она упомянула о том, что эльфа сказала, будто её цветочки останутся невидимы для всех, кроме одного, Сикстен воскликнул:

— Это, верно, речь шла обо мне!

— О тебе? — переспросила Малин.

— Да, ведь только я их вижу, — сказал Сикстен. — И потому ты должна обручиться только со мной. Неужто ты этого не понимаешь?

Да, Малин это понимала. Но она понимала также не то, что никогда сыну помещика не жениться на дочери торпаря. И если Сикстен поведет об этом речь со своими родителями, они наверняка прогонят торпаря и его семью с торпа. И тогда конец всем отцовским радостям. Не будет у них ни цветов, ни новых теплиц, ни оранжереи, о которых он мечтал. Поэтому Малин попросила Сикстена, чтобы он подождал и не говорил о ней с родителями. Сикстен обещал.

Назавтра Малин сказала отцу с матерью, что она хочет поискать себе новое место на зиму. На дворе ведь уже осень, а какая же работа для неё зимой в саду. Родители пытались уговорить её остаться. Но все было напрасно. Уложила она свои платья в маленький узелок и отправилась в путь. Стоял прекрасный осенний день, и деревья сверкали золотом. Малин подумала, что ей все равно придется пройти через лес, где она прошлым летом пасла коров. Что, если удастся еще раз увидеть Белоцвету!

Подойдя к прогалинке в лесу, она остановилась и огляделась.

— Прощай, милая Белоцвета. Ухожу куда глаза глядят.

Зашелестели тут желтые листья березы, и оттуда высунулась голова маленькой эльфы.

— Куда ты идешь? — спросила она. — Будешь искать того, кто может увидеть твои цветочки?

— Его я уже нашла, — сказала Малин. — Оттого-то я и отправляюсь странствовать по белу свету.

— Да, люди такие странные! — снова сказала Белоцвета. — Никогда нам, эльфам, не понять людей!

Малин попыталась объяснить Белоцвете, почему ей теперь нужно уйти из дому.

— Там в дуплистом пне есть золото и серебро, — внезапно произнесла эльфа. — Люди любят золото. Может, твой отец сможет откупить торп за это золото.

Подбежав к старому дуплистому пню, эльфа стала сгребать листву, прикрывавшую дупло. И к своему великому удивлению, Малин увидела, что в дупле засверкало и золото и серебро.

— Оно лежит здесь уже давным-давно, со времен бабушки моей прабабушки. Оно попало сюда во время одной из войн, которые время от времени ведут люди. И тогда они кое-что здесь спрятали. Теперь ты можешь все это взять.

Малин страшно обрадовалась:

— Спасибо тебе, Белоцвета! Я готова плясать от счастья!

И вместе с Белоцветой они радостно пустились в пляс. И плясали до тех пор, пока Белоцвета снова не исчезла в березовой листве.

Малин захватила с собой из дупла столько золота и серебра, сколько смогла унести, и пошла домой к отцу. Он вернулся с ней обратно в лес и захватил остаток клада в свой заплечный мешок. Потом отец отправился в господскую усадьбу и спросил, не может ли он откупить торп. И ему, ясное дело, продали торп. И всего лишь часть золота и серебра из его мешка понадобилась на это дело.

Потом торпарь построил новый красивый дом и большую чудесную оранжерею и так благоустроил свой торп, что его просто нельзя было узнать.

Сикстен же приходил туда каждый день и во всем помогал торпарю. А родителям он сказал, что поскольку они желают, чтобы когда-нибудь он стал хозяином усадьбы, то теперь самое время обучиться ему садовничать. А лучшего учителя, чем этот торпарь, ему не найти. Родителям Сикстена показались разумными его речи. И они очень радовались, что он выказал такое рвение. Никогда раньше за ним этого не замечали.

Когда же Сикстен под конец явился рука об руку с Малин к родителям, они тотчас поняли, почему он хотел научиться садовничать. И они иначе и не думали, что Сикстен сделал хороший выбор, хотя невеста была всего-навсего дочерью простого торпаря.

И вот начали готовиться к свадьбе. Малин вся сияла от радости и была так счастлива, так приветлива со всеми. Только одно происшествие чуть не омрачило её счастья в день свадьбы. Когда невесте надо было надевать свадебный наряд, к ней пришла цирюльница с горячими щипцами и хотела уложить её волосы большими буклями, как тогда носили. Тут Малин вскочила и закричала!

— Вы что, ума решились! Хотите сжечь мои цветочки!

Цирюльница от испуга так и выронила горячие щипцы из рук. Они упали на ковер и прожгли там дыру. А цирюльница решила, что Малин не в себе.

Но Малин ласково сказала!

— Прости меня!

И сама надела миртовый венец себе на голову. А невесты красивее Цветолюбицы Лины никто никогда не видел. Но только один жених видел мелкие, нежные, благоухающие цветочки в волосах своей невесты.

КАК ТРОЛЛИХА СТИРАЛА КОРОЛЮ БЕЛЬЕ

Неуютно стало троллям в Большой горе.

Люди стали все сильнее досаждать им. Когда папа-тролль был молодым, на семь миль вокруг не было ни одного человеческого жилья, а теперь на краю леса вырастал один дом за другим, новоселы без устали рубили лес и очищали землю под пашню. Люди вовсе осмелели и подходили все ближе к владениям троллей. Стук топора, дым угольных ям, запах жареной свинины и кофе вокруг маленьких домишек сердили папу-тролля до боли в печенке. Правда, мама-троллиха про себя думала, что пахнет довольно вкусно, но каждый раз, когда папа-тролль говорил про этот запах, она с возмущением восклицала: «Тви-вале!», но в темноте она частенько прокрадывалась к домам понюхать вкусный запах и поглядеть в маленькие оконца: что там делают люди.

К тому же для троллей настала голодная пора. В доброе старое время в лесу было не перечесть волков, медведей и лисиц, и в троллиной горе каждый день угощались медвежьим окороком, котлетами из волчатины, супом из лисьих хвостов, теперь же зверь в лесу повывелся.

Хитрые людишки понаставляли капканы да ловушки. Когда мама-троллиха намедни подкралась к ближайшей овчарне поглядеть, нельзя ли тут запастись чем-нибудь к завтраку, то сама застряла в ловушке, которую люди называют «лисьими ножницами», и чуть не осталась без хвоста! Немудрено, что зверям такое не понравилось, и они подались прочь.

Кабы у людей не было собак то еще можно было бы терпеть, ведь тогда папа-тролль мог бы без труда подобраться к вкусным овечкам, а попробуй тут подберись, когда презлющие псы лают, рычат, хватают тебя за пятки и кусают за хвост! Нет, этого стерпеть было никак нельзя! И тролли потихоньку стали подаваться на север.

И вот в Большой горе остался лишь папа-тролль со своей старухой и сынком, да и они не ушли лишь потому, что папа сильно ушиб спину. Мол, неужто он не может остаться в своей собственной горе, где его семья прожила три тысячи лет! Стоило его старухе завести речь о том, что пора уходить, он приходил в ярость, аж искры от шерсти летели. Время шло, а тролль становился все злее и упрямее, под конец он решил вовсе не выходить из горы, и старухе с мальчонкой пришлось самим добывать еду где придется.

И тут однажды случилось неслыханное: люди начали взрывать гору папы-тролля. Один парень, который жег дрова на уголь неподалеку от Большой горы, решил, что в горе есть медная руда; он позвал других парней, и они принялись сверлить гору. Когда прогремел первый взрыв, папа-тролль до того разъярился, что сам разорвался на мелкие кусочки, которые превратились в кучу камней и хвороста. Остались мама-троллиха и её сын одинокими и бесприютными, ведь в горе они остаться не могли, раз люди задумали взрывать её.

— Пойдем-ка, матушка, в дальние дремучие леса, — сказал сын.

Но троллиха и слышать о том не желала. У неё были свои задумки, давно она затаила мечту, да не смела и намекнуть о ней папе-троллю. Чем больше она принюхивалась к аппетитному запаху кофе и аромату вкусной свинины, чем дольше глядела в окна домов, тем сильнее одолевало её желание жить так же, как люди. И постепенно в её троллином мозгу созрел план.

В полумиле от Большой горы на берегу лесного озера стоял заброшенный домишко. Вот уже шесть лет, как там никто не жил, с тех пор как умер старик, его хозяин. Туда она и решила перебраться с сыном Друлле. Мол, они хорошенько подвяжут хвосты и наденут человеческую одежду. А такой одежды у неё скопилась целая куча — слоняясь в темноте возле домов, она таскала её потихоньку у людей. А самое приятное, что она теперь станет варить кофе и жарить вкусную свининку, ну точно как люди. Но сперва им придется раздобыть такие кругленькие штучки, которые люди называют деньгами, а как это сделать, троллиха знала. В двух милях к северу на хуторе Каменистая Горушка жила женщина, которая зарабатывала на себя и детей, стирая людям белье. Троллиха часами глядела украдкой в окно поварни, где эта женщина стирала, и теперь ей было точно известно, как это делается. Она видела также, как женщина с хутора получала за стирку кругленькие штучки, а после посылала детей в лавку обменять их на кофе, муку и свинину. Глаза у троллихи были зоркие! Она и в лавку заглядывала, подсмотрела, как там нужно себя вести. В большом троллином котле стирать будет куда как удобно, а если посыпать в него щепотку троллиного порошка, белье станет белее снега — трудиться не надо. Ведь недаром она родилась троллихой. Вот как славно они заживут, теперь им не придется больше сидеть в троллиной горе да грызть тощую заячью лапу!

Сын троллихи не привык думать зараз о том, о сём и об этом. Планы матери до того удивили его, что он обхватил голову обеими лапами, не зная, что делать. Но под конец желание есть жареную свинину победило и отогнало прочь все сомнения. И под вечер троллиха с сыном вышли из своей горы. Они надели троллиный котел на шест, чтобы было сподручнее нести его, взвалили на спину узлы с прочими пожитками и отправились к домишке на берегу озера, чтобы зажить, как настоящие люди.

На другой день в сумерках кто-то постучал в кухонное окно на пасторском дворе, и на порог ступила старая безобразная женщина. Платок у неё был надвинут до самых бровей, а руки спрятаны под передник. Она остановилась у дверей и поклонилась.

— Я бедная женщина, — жалобно сказала она, — живу с сыном в лесном домишке, кормиться нам нечем. Не даст ли мне, милостивая госпожа, какое белье постирать?

Случилось, что на пасторском дворе как раз в эту пору была уйма хлопот — ждали гостей издалека, надо было варить пиво, жарить и печь, и пасторша просто не знала, как тут быть с большой стиркой на этой неделе. Кухарка поспешила позвать хозяйку, и тут же порешили, что бедная женщина, которой нужно заработать, постирает белье с пасторской усадьбы и что пасторша сама назначит плату, когда получит белье и поглядит, хорошо ли оно постирано и не порвано ли.

Тут троллиха сама не своя от радости воротилась домой, а на следующее утро, покуда еще не рассвело, привезла с сыном на пасторскую усадьбу выстиранное белье на старой тележке, которую они нашли в сарае возле дома пастора.

Благодаря троллиному порошку, стирка удалась на славу, и пасторша сильно удивилась, получив так быстро все свое белье, белоснежное, сухое. Эта прачка была просто находкой! И как дешево она берет за стирку! Хозяйка сама назначила цену, ведь старуха не умела считать и была до смерти рада любым деньгам.

Пасторша рассказала об этой прачке ленсманше, купчихе и хозяйкам богатых крестьянских домов, и скоро у троллихи от заказов отбоя не было.

Веселые денечки настали для троллей. Кофейник стоял на огне целыми днями, а на сковороде шипела свинина.

От работы им сильно уставать не приходилось. Надо было лишь налить воды в котел, бросить в него порошок да развести огонь. Стоило только положить белье в котел, как оно становилось белее снега, его тут же отжимали и вешали на просушку. Троллихе даже полоскать его не требовалось! Если погода не годилась для сушки, троллиха махала разок-другой своим троллиным передником, что остался у неё с добрых старых времен среди немногих прочих вещиц, и откуда ни возьмись поднимался прекрасный ветер, так что через несколько часов белье высыхало. Они до того разбогатели, что обзавелись лошадью и телегой — возить белье, и Друлле купил себе зеленый галстук в красную крапинку.

Случилось так, что король повелел построить дворец в лесу, чтобы слабая здоровьем королева дышала свежим лесным воздухом, и как только настало лето, королева поселилась в нем с крошкой принцессой, которой было всего несколько месяцев от роду. В один прекрасный день пасторшу навестила гофмейстерша, и хозяйка завела речь о старухе с сыном, мол, они безобразны видом, нелюдимы и до смешного боятся собак, но стирают быстро и до того хорошо и дешево, что теперь дома затевать стирку вовсе не к чему.

Слова пасторши сильно заинтересовали гофмейстершу: она вела все хозяйство короля, для чего ей на весь год выдавали деньги, ей, ясное дело, хотелось сэкономить из них как можно больше для себя. И, когда пасторша уверила её, что этой удивительной прачке можно доверить самое лучшее, самое тонкое белье, что она его не порвет и не испортит, гофмейстерша милостиво заявила, что и она согласна дать бедной женщине заработать.

Можно представить себе, что чего удивились тролли, когда им велели явиться во дворец. Молодой тролль вовсе не обрадовался, ведь он боялся королевских охотничьих собак, но делать было нечего, он надел новый галстук в крапинку, надвинул шапку поглубже на черные космы и поехал во дворец в своей дребезжащей телеге, а после благополучно, без всяких приключений, воротился домой с королевским бельем.

Но, когда троллиха увидела прехорошенькие маленькие платьица принцессы, она чуть не помешалась от восторга. Никогда прежде она не видела таких премиленьких крошечных шелковых пеленочек, таких малюсеньких вышитых распашонок и рубашечек! Она долго стояла, повесив одежду маленькой принцессы на свой длинный крючковатый палец, а после кликнула сына, чтобы он пришел полюбоваться, но сын в таких вещах мало разбирался.

— Послушай-ка, Друлле, такую крошечную одежду и твоему малышу надо будет носить, ну, когда ты женишься, — сказала троллиха, толкнув сына в бок.

— Тви! — воскликнул с горечью сын. — Такая одежда как раз для троллят!

— Для троллят! — завопила троллиха. — Неужто ты собираешься искать невесту троллиной породы, ведь мы теперь почти что настоящие люди? Нет, у тебя будет красивая беленькая жена с золотыми волосами, и дети у вас народятся светловолосые и кудрявые! Баю-бай, баю-бай, — проскрипела старуха, баюкая принцессино белье, словно малое дитя.

— Ах, не выдумывайте, матушка, — сердито прошипел молодой тролль и пнул лапой бочку с водой, — кто это захочет взять меня в мужья?

Но раз троллиха задумала что-то, это крепко засело у неё в голове, и она припрятала несколько маленьких платьев принцессы в свой сундук.

— Ты им отведи глаза-то, когда они станут считать белье! — велела она сыну, когда он собрался везти назад королевское белье. — Ведь хоть немного троллиной смекалки у тебя, поди, еще осталось.

Молодому троллю пришлось повторить заклинание, которое он должен был пробормотать, когда гофмейстерша станет считать белье.

И все шло благополучно. Каждую неделю сын троллихи ездил за грязным бельем во дворец, и каждый раз его мать припрятывала что-нибудь из крошечной одежды принцессы, но когда выстиранное белье возвращали, гофмейстерша ничего не замечала.

Так прошло несколько недель, но вот няня принцессы заявила гофмейстерше, что дорогие маленькие платьица принцессы стали каким-то странным образом пропадать. Видно, их воровал кто-то из дворцовой прислуги, ведь прачки возвращали все в полном порядке.

Подозрение пало на Ингу, совсем молоденькую сиротку, которая чинила белье принцессы, пришивала пуговицы и ленты на крошечную одежду. Как она ни уверяла, что ничего не брала, все было напрасно. Никто, кроме неё, одеждой принцессы не занимался, и, когда в её комнате нашли несколько рубашечек принцессы, которые Инга взяла починить, сочли, что это она виновата, и девушку с позором выгнали из дворца.

В полном отчаянии побрела она по дороге. Она шла куда глаза глядят, лишь бы уйти как можно дальше от дворца и от всех людей, которые считали её воровкой.

Под конец, поздним вечером, Инга пришла к лесному озеру, где стоял домишко троллей. Она подошла к берегу и наклонилась над зеркальной водяной гладью. Как хотелось ей нырнуть глубоко в прохладную, прозрачную воду и никогда больше не видеть людей!

Тут она почувствовала, что кто-то тянет её за юбку, Инга обернулась и увидела безобразную старуху в черном платке. Старуха широко улыбалась, и глаза её глядели ласково на испуганную девушку.

— Ни к чему тебе здесь стоять на холоде поздним вечером, — сказала она скрипучим голосом, — пошли ко мне в дом, там тебе будет уютно и тепло!

Хотя девушка побаивалась этой старухи, но всё же пошла за ней — как-никак приятно, что кто-то тебя ласково зовет к себе домой.

Войдя в дом и увидав парнишку с черными космами, она поняла, что это всего лишь прачка из леса, и перестала бояться. Когда старуха предложила Инге остаться у них и помогать понемножку по хозяйству, та с благодарностью согласилась — больше идти ей было некуда. По правде говоря, старуха с сыном казались ей странными, но ведь они жили в такой глухомани и, видно, одичали, не видя людей, решила она. Они были добры к ней. Инга хотела было помочь старухе стирать, та ей не позволила: мол, руки у девушки слишком нежны и белы для такой работы. Пусть лучше готовит еду, такую, как варят в деревне, и они будут рады и довольны.

И девушка принялась варить крутую кашу и размазню, печь блины и булки, а старуха с сыном ели и похваливали. Она как могла приукрасила дом, прибрала в своей маленькой горнице и в кухне, где спали старуха и её сын, так что у них и в самом деле стало уютнее.

С первого взгляда, когда старуха увидала тоненькую и светловолосую девушку возле блестящего, гладкого, словно зеркало, озера, она решила, что это как раз подходящая невеста её сыну, и сказала ему о том. Молодой тролль не стал слушать мать, но чем дольше он глядел на Ингу, тем больше желал, чтобы слова матери сбылись. Целыми часами мог он сидеть в углу кухни и глядеть, как она хлопочет по хозяйству. Девушке было не по себе, когда его черные глазки безотрывно следили за ней. Инге казалось, что он похож на безобразного пса, который привык к пинкам и скучает по ласке, но ей было бы легче приласкать собаку, чем быть приветливой с этим парнем, к которому она питала отвращение, сама не зная почему. А он изо всех сил старался угодить ей. Не успеет она пожелать чего-либо, как он тут же кидается исполнять её желание. Ей это даже было в тягость.

Гуляя однажды по лесу, она задумалась над тем, что означали странные ужимки и подмигивания старухи.

— Тяжко будет мне жить у них, долго я не выдержу, — решила она. — Но куда мне податься?

И тут нежданно-негаданно повстречался ей на лесной тропинке молодой королевский охотник. Раньше, когда она сидела и шила в дворцовом саду, он заговаривал с ней так весело и обходительно, а теперь, верно, думает, что она воровка. Она поглядела в другую сторону и свернула на другую тропинку. Но юноша нагнал её.

— Здравствуй, фрекен Инга, — сказал он, — я давно ищу тебя, чтобы сказать, что ты вовсе не виновна в том, в чем тебя винили!

Она остановилась, поглядела на него, и на глазах у неё выступили слезы. Стало быть, нашелся все же хоть один-то человек, который верил в её невиновность.

— Пойдем со мной, — продолжал он, — я отведу тебя к своей матушке, а через несколько лет, когда я стану на ноги, мы с тобой поженимся!

Но Инга покачала головой.

— Твоя мать не захочет такую невестку, — сказала она, — ведь я осрамлю тебя, коли ты женишься на мне. Но всё же спасибо, что ты веришь в мою честность!

Молодой охотник хотел удержать её, просил, чтобы она хотя бы сказала, где живет, но Инга никак не согласилась.

— Не ходи за мной, — сказала она и быстро исчезла в лесу.

Молодой тролль по привычке прокрался за девушкой, держась поодаль и спрятавшись за камень, слушал её разговор с молодым охотником. Сильно опечаленный побрел он назад, к своему дому.

Тем временем троллиха вне себя от радости разглядывала платьице принцессы из дорогих кружев, тонких и нежных, как паутинка.

— Глянь-ка на это платьице! — сказала она сыну. — Как ты думаешь, пойдет оно вашей с Ингой малышке?

— Не смей мне говорить больше об этом! — сердито прошипел сын в ответ. — Неужто она захочет взять в мужья такого, как я? Нет, она выберет парня статного и осанистого, в зеленой бархатной шляпе с перьями. Погляди только на мои черные космы, широкую морду да большие, покрытые шерстью лапы! — закричал он и горестно уперся головой в стенку дома, да так сильно, что стена заскрипела.

— Полно, полно! — сказала старуха. — Положись во всем на меня. А сейчас отправляйся-ка поскорее с бельем во дворец да не забудь поколдовать, когда они станут его считать, ведь это платьице я им не собираюсь отдавать!

Тут она положила платье в сундук и захлопнула крышку. Она слышала о том, что во дворце поднялась суматоха из-за пропавшей одежды принцессы, и теперь не смела оставить у себя несколько платьев зараз, но это, самое красивое, не могла не припрятать.

Молодой тролль уехал, и вскоре воротилась Инга.

— Послушай-ка, моя милая, — сказала старуха, умильно склонив голову набок. — Не правда ли, из вас с Друлле вышла бы хорошая парочка?

И, увидев, как испугалась при этом Инга, быстро продолжала:

— Поди-ка сюда, погляди-ка на то, что я тебе покажу.

С таинственным видом она подняла крышку сундука, решив, что уж теперь-то девушка станет сговорчивее.

— Видала ли ты когда-нибудь такую красоту? Вот выйдешь за Друлле, и твои малышки станут носить эти платьица!

— Да ведь это одежда принцессы! — в страхе закричала девушка.

— Ну и что с того! — отвечала старуха, довольная-предовольная. — Как раз подойдет твоим детям.

— Так разве вы не понимаете, матушка, что их нельзя брать, ведь это кража!

— Кража! — разозлилась старуха. — Люди придумали такие странные слова! Надо брать то, что само идет в руки.

— Да неужто вы не знаете, что красть скверно? — с ужасом спросила Инга.

— И слышать не хочу, — прошипела старуха и, метнув на девушку злобный взгляд, вырвала у неё из рук платья и швырнула их в сундук.

От такого сильного рывка подвязанный хвост выскользнул и опустился, а когда троллиха нагнулась над сундуком, девушка его заметила.

Окаменев от страха, Инга опустилась на скамью. А старуха со злостью хлопнула крышкой сундука и пошла к двери, волоча за собой хвост.

— Да смотри, чтобы кофе был готов, когда я ворочусь! — крикнула она в дверях. — Недосуг мне тут толковать с тобой, стирать надобно.

Как только старуха ушла, Инга выскользнула из дома и убежала в лес. Прочь, прочь, подальше от троллей! Как только она могла жить у них так долго! Она все еще дрожала от страха. Всхлипывая, пустилась она бежать по лесу. И тут нежданно-негаданно повстречался ей молодой охотник, который печально бродил по лесу, оттого что Инга покинула его. Но на этот раз девушка не побежала от него прочь, а, вся дрожа, склонила голову ему на плечо и стала бормотать что-то про страшных троллей. Когда же он схватился за меч и спросил, где она видела этих троллей, она опомнилась.

— Нет, нет, не делай им худого, — сказала она. — Они были так добры ко мне, только они одни пожалели меня, бесприютную.

Тогда он снова предложил отвести её к своей матушке, и она на этот раз уже не противилась и согласилась — уж слишком она устала. Мать молодого охотника была женщина умная и добрая. Она сразу поняла, что Ингу надо успокоить, и не стала ни о чем её расспрашивать, уложила в постель и стала ухаживать за девушкой, как за своей дочерью.

Тем временем сын троллихи ехал во дворец в мрачном расположении духа, молодой охотник не выходил у него из головы, и, когда считали белье, он позабыл пробормотать волшебное заклинание. Он лишь тогда очнулся от своих печальных дум, когда гофмейстерша сердито спросила, куда девалось нарядное платьице принцессы. Тут он понял: что-то неладно.

— Не хватает? — спросил он, пытаясь пригладить свои космы. — Так я, верно, забыл его, придется ехать за ним домой.

Когда молодой тролль, проехав две мили, воротился домой, то не застал там ни Инги, ни старой троллихи. Он открыл сундук и стал рыться в нем.

— Кто их знает, — пробормотал тролль, — какой там вещицы они хватились изо всего этого вороха! Пожалуй, нужно взять несколько штук — и таких и сяких.

Он выбрал несколько маленьких кофточек и платьев и отправился назад во дворец. Войдя в королевскую кухню, он достал одно платьице.

— Этого, что ли, недостает? — спросил он.

А когда повариха с удивлением уставилась на него, он наугад вытащил еще несколько платьев.

— Может, какое-нибудь из этих?

Тут повариха подала незаметно знак поваренку, чтобы тот позвал гофмейстершу, которая тут же явилась в кухню. Тролль ничего не замечал, покуда на его плечо не опустилась тяжелая рука. Это подоспела стража, чтобы схватить вора и посадить в башню. Тут только тролль понял, что он попался. Внезапно разъярившись, он пнул одного стража, ударил кулаком другого, да так, что оба отлетели в стороны, потом прыгнул в телегу и покатил так быстро, что только искры летели из-под лошадиных копыт.

Прежде чем они опомнились и бросились догонять его, он уже исчез из виду, и когда всадники прискакали к домишку на берегу озера, он был пуст и заброшен, покосившаяся дверь скрипела, раскачиваясь на ржавых петлях, а висевшее на веревке непросохшее белье развевалось на ветру.

Тем временем во дворце вспомнили про бедную девушку, которую выгнали ни за что, ни про что. Королева раскаялась в своей жестокости и велела отыскать её. Она очень обрадовалась, когда охотник сказал, что он знает, где находится Инга. Королева тут же приказала ему седлать лошадь и скакать за ней. Узнав, что вора нашли и что тролль с троллихой исчезли, Инга от радости тут же поправилась и поспешила отправиться вместе с охотником во дворец.

Королева приняла её с распростертыми объятиями и расцеловала в обе щеки. Все наперебой старались выказать ей свою дружбу. Королева велела девушке рассказать обо всем, что с ней приключилось.

— Я думала взять тебя с собой в город и выучить на придворную даму. Но ты, верно, хочешь выйти замуж за моего охотника? Выбирай сама, — сказала она, выслушав Ингу.

И девушка ответила, что желала бы стать женой охотника. Тогда королева назначила его лесничим и велела построить для них уютный домик на берегу лесного озерца. А избушку троллей сровняли с землей.

Прошло уже больше года, как Инга и охотник поженились. И вот однажды осенним вечером сидели они вдвоем в своем домике и смотрели на малыша, спавшего у Инги на коленях. Малыш был такой красивый! Счастливая Инга улыбнулась ему, и тут за окном послышался тяжкий вздох.

Она повернула голову к окну и увидела, что сквозь стекло на неё таращились мрачные глаза тролля. Инга в страхе закричала, и её муж выбежал поглядеть, нет ли там кого и в самом деле.

— Кто тут? — крикнул он.

Но в ответ ему раздалось лишь завывание ветра. Когда же он собрался войти назад в дом, то увидал: что-то белеет на крыльце. Это был узелок с маленькими настиранными платьями принцессы!

В последний раз дали тролли знать о себе в этих краях. Видно, они подались в дремучие леса, а Инга, вспоминая иногда про троллиху и её сына, все же желала им добра. Мол, пусть себе безбедно живут там и поживают вместе с другими троллями.

ИЗОБРЕТЕНИЕ ДОКТОРА УМНИКУСА

Слыхал ли ты, что есть на свете страна Выкрутасия? В твоем учебнике географии о ней ничего не сказано, ведь она расположена далеко, далеко на краю света, так далеко, что нужно семь раз объехать вокруг Земли, чтобы до неё добраться. Люди в той стране далеко во всем нас обогнали. Все наши мудреные изобретения: телеграф, телефон, граммофон, аэропланы, кино и все такое прочее — в Выкрутасии появились сотни лет назад. Люди до того наловчились придумывать хитроумные машины, что почти все делают машинами.

Сто лет тому назад жил в Выкрутасии один ужасно ученый человек, звали его доктор Умникус. Он был самый ученый и самый мудрый человек во всей стране и славился своими открытиями и изобретениями. Этот доктор был первым советником короля, и жил он в большом доме совсем рядом с королевским дворцом. В этом доме всем приходилось ходить в волшебных тапочках, чтобы не мешать доктору Умникусу, вдоль стен повсюду стояли стеклянные шкафы, а в шкафах длинными рядами выстроились баночки и коробочки, ну прямо как в аптеке. Жена доктора Умникуса умерла, и был у него один-единственный сын Петрус — самый непослушный мальчишка на свете. У доктора голова была битком набита изобретениями, а у Петруса — проказами.

У доктора Умникуса, разумеется, никогда не было времени подумать о Петрусе, у него были дела поважнее, и к тому же Петрусу было строго-настрого запрещено вертеться под ногами и трогать пробирки и машины отца. А Петрусу вовсе и не хотелось ходить, как все в доме, на цыпочках в войлочных тапочках, и поэтому он не сидел дома, а болтался где вздумается.

Когда Петрус начал ходить в школу, учителя просто пришли в отчаяние от его непослушания и упрямства. Они решили рассказать доктору Умникусу, как ведет себя его сын, но у доктора не нашлось времени их выслушать. Когда же они писали Петрусу замечания в дневник, он ухитрялся подсунуть отцу дневник как раз тогда, когда тот был ужасно занят каким-нибудь новым изобретением, и он подписывал дневник, даже не взглянув на замечания.

Хуже всего было то, что непослушание Петруса заразило его товарищей. Через год-другой уже целая компания озорников безобразничала в стране Выкрутасии, и во главе этой компании стоял Петрус.

В один прекрасный день доктор Умникус получил из школы письмо, в котором сообщалось, что Петруса исключили из школы, так как он подавал дурной пример всем своим товарищам. Доктор Умникус очень удивился, огорчился и хотел было задать Петрусу трепку, но мальчик исчез. Дело в том, что Петрус видел, как отцу принесли письмо, и решил спрятаться подобру-поздорову, подождать, покуда доктор займется новым изобретением.

Доктор Умникус, ужасно взволнованный, мерял шагами свой огромный кабинет длиной в сорок метров и с двенадцатью окнами вдоль стены. Он старался придумать, как ему быть с Петрусом, ведь ректор написал, что во всей Выкрутасии не найдется такой школы или такого учителя, которые согласились бы взяться за его воспитание. Доктор заложил руки за спину, в правой руке он держал трость, которой собирался отлупить Петруса, как только тот покажется. А Петрус лежал под одним из больших шкафов и подглядывал за доктором. Он решил, что, как только доктор задумается над одним из своих новых изобретений, можно будет незаметно улизнуть из кабинета.

Пройдя три с половиной раза взад и вперед по кабинету, доктор Умникус ударил себя по лбу: придумал наконец-то! Он изобретет воспитательную машину! И тогда в Выкрутасии не понадобятся больше ни школы, ни учителя. Детей будут запускать в машину, и они будут выходить из неё обученными, без всяких хлопот для учителей и родителей.

Это была гениальная идея, и доктор Умникус бросился к чертежному столу, чтобы набросать проект машины.

Петрус осторожно высунул голову из-под шкафа и собрался было выскользнуть из своего убежища, но тут слуга распахнул двери и объявил:

— Его величество король Выкрутасии!

Лишь один только король мог побеспокоить доктора в любое время дня. Взглянув на растрепанные волосы доктора, король сразу понял, что у него родилась абсолютно новая идея, и начал расспрашивать его.

И доктор Умникус с большим энтузиазмом рассказал королю про свою идею.

— Эта наша с вами беседа, доктор, имеет значение, — заметил король. — Я как раз на днях выслушал так много жалоб на безобразное поведение школьников, скоро в нашей стране Выкрутасии не останется ни одного человека, который согласился бы учить детей.

И король посулил выдать доктору Умникусу сколько угодно денег из государственной казны, чтобы он поскорее осуществил свою идею, ведь время терять было нельзя.

Да, с этим доктор был вполне согласен. Он с головой окунулся в новую работу и в течение нескольких месяцев знать, кроме неё, ничего не хотел. Про Петруса он в это время вовсе позабыл. А Петрус слонялся без дела, в школу ему запретили ходить. Но безобразничать он теперь стал меньше, потому что ужасно заинтересовался воспитательной машиной. Ведь в тысячу раз лучше ходить в школу, чем ждать, что тебя запихнут в машину. Первый раз в жизни он пожалел, что не вел себя в школе как следует, и завидовал своим товарищам, которые продолжали учиться.

И в то же время ему было ужасно любопытно узнать все про эту машину, и он пользовался каждым удобным случаем, чтобы взглянуть на записи и чертежи отца. Надо сказать, что Петрус довольно хорошо в них разбирался, — ведь он выучился кое-чему самостоятельно, когда тайком от отца слонялся по кабинетам и заглядывал в шкафы, где ему строго-настрого было запрещено до чего-либо дотрагиваться.

Вскоре чертежи были готовы, но, прежде чем начать сооружать большую воспитательную машину, доктор сделал маленькую экспериментальную, упрощенную и гораздо меньшего размера. Он запустил в неё пятерых маленьких крольчат, когда через месяц выпустил их, они были совершенно одинаковые и умели выполнять одинаковые штуки. Самое удивительное было то, что, когда их запустили в машину, один из них был целиком белый, один черный и один серый, а когда их выпустили, все пятеро стали пятнистые.

— Это просто великолепно! — сказал король, наблюдая с большим интересом за выскочившими из машины крольчатами. — Подумать только! Вот если бы все мои солдаты были одинакового роста, не такие, как сейчас: один выше, другой ниже, до чего было бы здорово!

К тому же гораздо справедливее, чтобы все люди выглядели одинаково, а то одни красивые, другие уродливые.

И вот доктор Умникус принялся строить большую машину. Она должна была быть гораздо сложнее маленькой, и он взял в помощь опытных инженеров и строителей… И какая же замечательная получилась машина! Хотелось бы мне описать её тебе подробно; но ведь я никогда её не видела, мне только рассказывали о ней, к тому же её построили так давно, да и страна Выкрутасия. лежит так далеко от нас, что выяснить подробности просто невозможно.

Однако мне известно, что снаружи эта машина напоминала обыкновенную школу, хотя окошечки у неё были очень маленькие и расположены высоко от земли. Внутри было много маленьких комнат, абсолютно одинаковых, со стенами, облицованными кафелем. На кафельных плитках были запечатлены подробные правила и расписание на каждый день недели. В каждой комнате имелся будильник, который через каждый час громко выкрикивал, что именно сейчас следовало делать. Если тот, кто жил в комнате, смел ослушаться будильника, его тут же обдавало ледяным душем.

Каждое утро ровно в шесть во всех комнатах раздавался звонок будильника, и как только он переставал звонить, кровати переворачивались и убирались в стену. Тут из пола поднималась ванна, и нужно было быстренько мыться, чтобы тебя опять не окатило холодным душем. Потом из стены выдвигалась полочка с завтраком, которая через полчаса задвигалась обратно. А ровно в семь начинались уроки. Ученик должен был сесть за парту на середине комнаты, и тут граммофон начинал бубнить один и тот же урок, до тех пор, пока ученик не затвердит его и не повторит громко, без запинки. Тогда начинался следующий урок. Ученику задавались также задания по счету и письму. И пока задача не была правильно решена или текст не был написан без единой ошибки, граммофон не переставал повторять одно и то же задание, с короткими промежутками. Каждый день ученики должны были по полчаса заниматься гимнастикой. С потолка спускались канат и трапеция, и граммофон принимался объяснять, какие движения следует делать, а через полчаса гимнастические снаряды убирались в потолок. Два раза в неделю показывались слайды и фильмы. Тут можно было увидеть много интересного, например, как нужно кланяться, как следует двигаться, как держать нож и вилку, когда ешь.

А в положенное время из двери выдвигался в меру горячий обед или ужин. Пока ученик ел, граммофон читал ему назидательные речи и поучительные истории.

Итак, все было очень хорошо продумано. Если ученику было одиноко и хотелось о чем-нибудь поговорить, то в определенное время вечером ему такая возможность предоставлялась. Если он задавал вопрос в трубку, висевшую на стене, потом нажимал кнопку, то граммофон давал ему ответы, иной раз просто замечательные.

В конце дня, когда появлялась ванна, а потом кровать, нужно было поторапливаться, потому что ровно в 9 часов в маленьких комнатках гасли все лампы, часы кричали: «Спокойной ночи!», и граммофон пел вечерний псалом.

Король с восторгом осматривал все эти приспособления, иной раз его сопровождали знатные дамы и господа. Все они задавали ужасно много вопросов:

— А не могут дети простудиться от ледяного душа?

— Конечно нет, — отвечал доктор Умникус, — в каждой комнате есть приспособление, регулирующее влажность, оно всасывает всю излишнюю влагу.

— А что будет, если дети заболеют?

— Это абсолютно исключено, — пояснил доктор, — комнаты очищены от микробов химическим способом, и в потолке имеется маленький стерилизатор, гарантирующий полное отсутствие микробов в воздухе. В этом воздухе микробы не могут существовать. Даже микробы непослушания — самые стойкие из всех микробов, которым подвержены дети, могут жить в нем не более двенадцати часов.

И знатные дамы восторженно улыбались, восхищаясь великолепной машиной.

Доктор Умникус показал им также пылесос, который каждое утро высасывал всю пыль в комнатах, и автомат для чистки одежды; каждую субботу дети складывали грязную одежду в одно его отделение, и тут же из другого отделения она выходила вычищенная. Показал им доктор и автомат для стрижки волос, похожий на кресло зубного врача. Этот автомат подстригал волосы с такой легкостью, будто чистил картошку.

Спустившись в кухонный этаж, дамы пришли в совершеннейший восторг при виде сервировочного автомата, который раскладывал готовую пищу в баночки, а потом в ячейки для каждой комнаты, для каждого ребенка на целую неделю.

Еда подогревалась автоматически и поступала в определенные часы, каждая баночка к своему школьнику.

Как объяснил доктор Умникус, благодаря безмикробному воздуху, прекрасному граммофонному обучению и отличной организации (ведь машина использовала каждую минуту учебного дня), дети могли успеть за год научиться тому, на что в обычной школе ушло бы пять лет. Таким образом, дети должны были через несколько лет стать вполне благовоспитанными и образованными, машина будет главным средством обучения в Выкрутасии, и эта страна станет самой сверхцивилизованной в мире, если она уже не стала ею.

Король был ужасно доволен, он хлопнул доктора по плечу и сказал, что ему хотелось бы снова стать ребенком и учиться в этой замечательной школе. То же самое сказали все знатные дамы и господа.

Однако детям Выкрутасии, как ни странно, никак не хотелось сидеть в воспитательной машине. Может, это из-за кроликов, которые вылезли оттуда такими пятнистыми, знаю только наверняка, что эта машина наводила на них ужас. Они изо всех сил старались быть послушными и прилежными в школе, надеясь, что тогда им не придется сидеть в машине. Но Петрус был уверен, что его засадят туда, хочет он, того или нет, и ломал голову над тем, как потом удрать оттуда.

И вот машина была готова. Петрусу и его приятелям, самым отчаянным озорникам, предстояло первыми занять 12 мест в машине.

Доктор Умникус сказал, что они должны просидеть там целый год, и лишь после этого можно посмотреть, что из них получилось. А не то опыт не получится, это всё равно что открыть духовку раньше положенного времени, когда печешь бисквит. Ведь бисквитное тесто может сесть как раз тогда, когда поднялось высоко и начало выпекаться. И вот состоялось торжественное открытие машины, с длинными речами, криками «ура!» и оркестром. Каждого из детей проводили в свою комнату, и доктор Умникус запер все двенадцать дверей одним ключом. Потом он спустился вниз, в главное машинное отделение, и пустил машину в ход одним поворотом гаечного ключа. Самое удивительное было то, что все: обучение, укладывание спать и побудка, кормежка, умывание и уборка комнаты и стрижка — включалось при помощи одной-единственной гайки. И сразу в машинном отделении все застучало, завертелось, закрутилось, а доктор Умникус стоял и улыбался, глядя на то, как дружно вцепились друг в друга зубчатые колесики, как слаженно работала машина.

Вот закрылись большие ворота, и люди снова прокричали «ура!» доктору Умникусу и отправились по домам, довольные тем, что эти шалопаи целый год будут в хороших руках, или, как я бы сказала, в хороших машинах.

А Петрус и другие мальчишки сидели каждый за своей партой, каждый в своей комнате, слушали граммофон, решали примеры, писали и делали гимнастические упражнения. А когда пришло время разговаривать с граммофоном, они принялись выкрикивать в трубку такие немыслимые вопросы, что граммофон отвечал невпопад. Ведь на такие странные вопросы ответов у граммофона не было. Но именно это и показалось мальчикам самым забавным из всей программы дня.

Часа через два после того, как мальчики улеглись спать и свет погас, Петрус поднялся с постели, прокрался к двери, освещая путь карманным фонариком, и достал ключ, спрятанный в подкладке пиджака.

За несколько минут он успел открыть все двенадцать дверей, выстроившихся в коридоре в один ряд. И из каждой комнаты вышел на цыпочках заспанный мальчик. Все они спустились вслед за Петрусом вниз по лестнице в кухонный этаж, где Петрус завязал большие узлы с продуктами. Потом он открыл ворота, и они оказались на свободе.

Дело в том, что Петрус тайком сделал оттиски ключей и изготовил их сам. Он решил, что им будет удобнее всего спрятаться в развалинах старого заброшенного замка, расположенного на острове неподалеку от города. Люди там появлялись редко, ходила молва, что там бродят привидения.

Ребята осторожно спустились к берегу, столкнули в воду лодку и поплыли к острову.

И, только очутившись в безопасности в погребе замка, они могли наконец вволю посмеяться.

Петрус заранее привез сюда все, что им могло понадобиться: матрацы, набитые соломой, старые одеяла, кастрюли и дрова. Поначалу им жилось здесь прекрасно. Они купались, рыбачили, варили еду, играли в индейцев и разбойников.

Тем временем в машинном отделении воспитательной машины крутились все колеса и колесики, а граммофон бубнил один и тот же урок, потому что ни один ученик его не повторял, часы отдавали приказы, а ледяной душ то и дело обливал непослушных мальчишек, которых в комнатах вовсе не было, еда выдвигалась из стен и задвигалась нетронутой, кровати раскладывались и убирались. Да, все шло как по маслу, вот только мальчиков там не было.

Через несколько дней еда у мальчиков кончилась, но Петрус и об этом подумал. Он знал, что повариха каждую субботу расставляет миски с едой в ячейки сервировочного автомата. Поэтому он каждую неделю отправлялся туда на лодке, прихватив нескольких ребят, и они забирали еду и ставили в автоматы пустые миски.

— Ну и ну, вот это аппетит! — восклицала повариха. — Все подчистую подъедают, ни одной котлетки, ни ложки каши не оставят. Видно, нехудо чувствуют они себя в этой воспитательной машине.

Ничего не скажешь, весело жилось мальчикам на острове, но время шло, и им такая жизнь потихоньку стала надоедать, иногда им даже хотелось почитать книжки. Правда, несколько книжек про индейцев они с собой прихватили, но их они уже почти выучили наизусть. Они пытались чем-нибудь заняться, чтобы убить время. Ну, например, размалевали друг друга под татуировку и стали походить на настоящих индейцев, законопатили стены и сделали настоящую печь, набрали хворост на дождливое время.

Конечно, переплывать озеро на лодке ночью по пятницам и возвращаться обратно незамеченными, прихватив съестное, было увлекательным приключением, но больше ничего особенно интересного у них не происходило. Досадно было и то, что одежда на них вовсе поизносилась. Из дыр на носках торчали уже и пальцы, и пятки, подошвы ботинок оторвались. Для починки одежды у них было лишь немного шпагата и ржавое шило. Проделают дырочки шилом, протянут сквозь них шпагат, глядишь, дыра на пиджаке или брюках кое-как зашита. Только красивого в этом было мало. Мыла и зубных щеток у них на острове тоже, разумеется, не было. Под конец они стали походить на настоящих дикарей — чумазые от грязи и копоти, загорелые, размалеванные под татуировку, длинноволосые и косматые.

Пока было тепло, ещё куда ни шло, они большей частью бегали нагишом, но когда пришло дождливое время, они стали мерзнуть — ведь рваная одежда почти не грела. И вот однажды вечером, прожив на острове уже семь месяцев, они стали держать военный совет.

Уже двенадцать дней подряд лил дождь, и даже развалины крепости не спасали их. Ребята промокли и озябли, и все им ужасно надоело.

— Поехали домой, — сказал один из них.

— Ну нет уж! — ответил Петрус. — Нас опять засадят в машину на целый год. Тогда уж нам оттуда не выбраться, ведь ключ-то они у нас точно отберут. Пожалуй, нужно вернуться в машину, залезть в свои стойла и переждать дождливое время. Уж пару-то недель всяко можно вытерпеть! А потом снова вернемся сюда, подстриженные, вымытые, в новой одежде, и опять сможем неплохо провести здесь время.

С этим предложением согласились все. Каждому хотелось поспать в настоящей кровати в чистой рубашке, даже для разнообразия послушать, что там будет болтать граммофон. И вот поздней ночью в пятницу двенадцать мальчишек прокрались через кухню в машину. Лодка плыла против ветра, им пришлось грести изо всех сил, и теперь они были сонные и усталые. Каждый из них в чем был рухнул врастяжку на кровать, но Петрус вначале запер все двери, чтобы никто не мог выйти из комнаты и натворить бед. Они спали так крепко, что, когда через час-другой начал звонить будильник, никто из них даже не пошевелился. Кровати перевернулись, но мальчики продолжали спать, лежа на полу, выдвинулась ванна, полил душ, граммофон принялся бубнить, а мальчики продолжали крепко спать, и казалось, ничто на свете не могло их разбудить.

В субботу утром повариха пришла, как обычно, расставить миски со свежей едой в сервировочный автомат. Увидев, что еда за всю предыдущую неделю была не тронута, она ужасно удивилась. Ведь мальчики в пятницу не успели, как всегда, заменить миски.

— Ну и ну! Что же это стряслось с мальчишками, отчего же они ничего не ели? — воскликнула она.

Кухарка тут же позвонила доктору Умникусу и другим родителям. И они примчались без промедления поглядеть, что случилось с их детьми. Явился сюда и король.

— Ничего страшного с ними не могло случиться, — успокоил доктор взволнованных родителей. — У них все время был такой прекрасный аппетит! Они наверняка так растолстели, что вполне могли прожить неделю за счет своего жира.

Тем не менее, они с большим волнением ожидали, когда распахнут двери комнат в машине.

И что же они увидели? Вместо чисто вымытых, хорошо воспитанных мальчиков они увидели на полу размалеванных, оборванных, лохматых, полуголых дикарей, спавших под аккомпанемент граммофона, непрерывно бубнящего один и тот же урок.

Доктор Умникус стоял в комнате Петруса, запустив все пять пальцев в волосы, что означало у него крайнее замешательство. И тут его обдали струи ледяного душа, — ведь начался урок письма, а никто не садился за парту.

— Помогите! Прекратите! — закричал доктор и выбежал в коридор, а стоявший тут же машинист опрометью пустился в машинное отделение и остановил механизм.

Граммофон замолчал, наступила такая необычная тишина, что мальчики тут же проснулись. Заспанные, уставились они на своих родителей и друзей, а те были счастливы, что дети были живы, а не умерли с голоду, как им сказала кухарка.

Мальчишки силились придумать, что бы им сделать, как бы половчее обмануть родителей, как вдруг доктор Умникус воскликнул:

— Я наконец все понял, машина дала задний ход!

Король и все присутствовавшие сразу же догадались, что это было единственно верное объяснение. Вместо того чтобы идти вперед по пути прогресса, машина отбросила бедных мальчиков назад и приблизила к первобытному состоянию.

Подумать только, какое счастье, что машину удалось остановить, прежде чем они дошли до периода людоедства!

Тут родители забрали своих детей домой, начисто оттерли их с мылом, подстригли и велели надеть чистую одежду. А мальчики были послушны, как овцы, и не промолвили ни словечка наперекор, даже когда мыльная вода щипала им глаза. Все же пребывание в машине пошло им на пользу, решили родители. И учителя подумали то же самое, когда дети вернулись в школу. Даже Петрус, которому позволили ходить в школу, пока не починят воспитательную машину, даже неисправимый Петрус вел теперь себя вполне прилично.

А доктор Умникус никак не мог взять в толк, что же все-таки случилось с машиной, отчего она дала задний ход. И так ему пришлось ломать голову над этой загадкой всю свою жизнь, — ведь неисправность в машине найти было нельзя, потому что её не было.

А тем временем эта замечательная машина стояла без употребления, о чем жители Выкрутасии весьма сожалели.

— Ведь раз эта машина сумела принести такую пользу, даже давая задний ход, какое прекрасное дело она бы сделала, если бы шла вперед! — рассуждали они.

ПРО ЛОСЯ СКУТТА И ПРИНЦЕССУ ТУВСТАРР[159]

Может быть, ты бывал когда-нибудь в дремучем лесу на горе и видел удивительное лесное озеро в густой чаще? Оно кажется заколдованным и страшным. Вокруг царит тишина — ели и сосны обступили озеро со всех сторон и молча смотрят в него. Иногда они наклоняются к нему робко и осторожно — им хочется узнать, что прячется в его темной глубине. Здесь растут и огромные развесистые деревья, но с молодым ельником и сосняком они никогда не шепчутся. Это очень странно, не правда ли?

У самой воды приютились мягкие кочки, поросшие медвежьим мхом. А на кочках белеют маленькие пушистые болотные цветы. До чего же здесь тихо, ни звука — птица не пролетит, ветерок не подует. Лес словно затаил дыхание и слушает. Слушает, а сердце стучит: скоро, скоро, скоро…

Но вот верхушки высоких сосен начинают тихо шептаться, кроны их склоняются друг к другу и расходятся, тихо напевая: «Мы видели его далеко, далеко отсюда, но скоро он будет здесь, он бежит, бежит сюда».

Шепот и шелест спешат дальше по лесу, шелестят листья кустов, передавая друг другу новость, а белые звездочки склоняют головки навстречу друг другу: «Он спешит сюда, спешит сюда». Вот слышится далекий стук копыт, стук приближается, растет, вот затрещали ветки кустов и деревьев, топот копыт замедлился, и из чащи на берег выходит, тяжело дыша, большой лось.

Он останавливается, мотает головой из стороны в сторону и принюхивается. Рога его слегка покачиваются, ноздри дрожат, от вспотевшей холки идет пар. С минуту он стоит тихо, но вдруг делает один, другой, третий прыжок через зыбкие кочки и исчезает в лесу на другом берегу лесного озерца.

Это быль, а теперь начинается сказка.

Солнце льет золотые лучи на лужайку перед дворцом Дрёмслоттет. Стоит жаркое лето, и на лугу пестреют тысячи душистых цветов. На траве сидит девочка и расчесывает свои длинные золотые волосы, они струятся словно золотые лучи солнышка между её пальцами. Свою золотую корону девочка положила на траву. Эта девочка — принцесса из дворца Дрёмслоттет, она убежала тайком из большого зала, где сидят на троне король с королевой. Она любит играть на лугу. Здесь ей легко и привольно.

Принцесса еще совсем маленькая. Она сидит в белоснежном платье из шелка и кисеи. Зовут принцессу Тувстарр. Маленькими пальчиками она расправляет золотистые кудри. Вот заревел большой лось, пробегающий мимо. Принцесса подняла голову:

— Ты кто такой?

— Я — длинноногий Скутт. А как тебя зовут?

— Я — принцесса Тувстарр. — Она поднимает корону с травы и показывает ему.

Лось останавливается, опускает голову и долго смотрит на принцессу.

— А ты красивая, малышка!

Принцесса встает, подходит к лосю, прикладывает щеку к лосиной морде и осторожно гладит её.

— Это ты большой и красивый. И у тебя тоже есть корона. Возьми меня с собой. Посади к себе на спину. Покажи мне белый свет!

Лось не решается её послушать.

— Мир большой и холодный, а ты такая маленькая. Вдруг с тобой приключится худое?

— Пустяки! Я никого не боюсь. Я добрая и другим хочу делать добро.

— Лес темен и дремуч?

— Но ведь ты со мной. Ты большой и сильный, ты можешь защитить нас обоих.

Лось вскидывает голову, тряхнув огромными рогами. В глазах у него вспыхивают искры. Тувстарр хлопает в ладоши.

— Вот и хорошо! Вот и славно! Только ты очень высокий, нагнись, и я влезу к тебе на спину.

Лось послушно опускается на колени, и Тувстарр усаживается поудобнее на его спине.

— Ну вот, я и готова. Поехали, ты покажешь мне весь мир.

Лось медленно поднимается, словно боится стряхнуть девочку.

— Держись крепче за мои рога!

И вот он уходит прочь большими шагами. Никогда еще не было принцессе так весело. Сколько нового и красивого вокруг! Раньше она не была нигде дальше дворцовой лужайки. А сейчас она едет по холмам и пригоркам, по долинам и лугам.

— Ты куда меня везешь? — спрашивает Тувстарр.

— К себе домой, на Лесную мшистую поляну. Там очень красиво. Только путь туда неблизкий.

Близится вечер. Тувстарр проголодалась и хочет спать.

— Ты, верно, уже пожалела, что поехала со мной? — подшучивает над ней лось. — Но возвращаться уже поздно. Да ты не бойся. Во мху растет сладкая морошка. Пробегу еще чуть-чуть, и устроимся на ночлег.

Вот лес редеет, и перед ними открывается большая мшистая равнина. Куда ни глянь, только кочки да ямки, только кое-где торчат невысокие кустики.

— Здесь мы и передохнем, — говорит Скутт и нагибается, чтобы Тувстарр могла спрыгнуть на землю. И они принимаются ужинать.

Тувстарр забыла про сон и прыгает с кочки на кочку, как научил её Скутт, набирает целые пригоршни крупных сочных ягод. Сама ест и Скутта угощает.

— Надо торопиться, чтобы добраться до дома засветло, — говорит лось, и Тувстарр снова забирается ему на спину.

Скутт уверенно скачет по мшистым кочкам. Он не боится оступиться и попасть ногой в трясину, ведь он родился в этих краях.

— Кто это там танцует?

— Это эльфы. Берегись их! Они красивые и на вид добрые. Но верить им нельзя. Слушай, что я скажу тебе: не отвечай им и только крепче держись за рога. Делай вид, будто не замечаешь их.

Тувстарр обещает быть послушной. Но вот эльфы снова увидели их. Они кружат вокруг неё, танцуя, поднимаются ввысь, опускаются вниз, подлетают к лосю, дразнят Тувстарр, водят хороводы совсем близкому неё перед глазами.

Она помнит о том, что ей сказал Скутт, ей страшно, она крепче сжимает рога лося.

— Кто ты? Кто ты? — шепчут эльфы, обдавая её холодным дыханием. Но Тувстарр не отвечает.

Маленькие эльфы в белоснежных покрывалах становятся все смелее, осторожно дотрагиваются до её длинных золотистых волос, красивого платья. Лось фыркает и бежит быстрее. Но вдруг Тувстарр чувствует, что корона сползает у неё с головы. Что скажут король с королевой, если она потеряет корону, которую они ей подарили? От страха она забывает, что ей велел Скутт, и хватается рукой за голову. И тут эльфы берут над ней власть, правда, еще не совсем — ведь другой рукой она держится за рога лося. Со злорадным смехом срывают они корону с её головы и быстро улетают прочь.

— Они отняли у меня корону! — плачет Тувстарр.

— Сама виновата. Надо было слушаться меня. Корону тебе уже не вернуть. Скажи спасибо, что легко отделалась, могло бы быть хуже.

«Хуже некуда!» — думает Тувстарр.

Лось бежит еще быстрее. Вот впереди показалась маленькая роща посреди мшистой поляны.

— Это мое жилище. Здесь мы переночуем, — говорит Скутт.

Вот они уже добрались до рощицы, она растет на небольшом холме, который возвышается над мшистым болотом. Здесь под соснами и елями сухо и уютно.

— Спокойной ночи, — говорит Тувстарр и целует своего друга.

Она снимает платье, вешает его на ветку и укладывается спать, а длинноногий лось стоит и караулит её. Ночь темная, небо затянуто тучами, лишь кое-где блестят редкие звезды.

Наутро Скутт будит Тувстарр, прикоснувшись мордой к её лбу. Она быстро вскакивает, потягивается навстречу утреннему солнышку, собирает в ладошки росинки с листьев и пьет их. На шее у неё висит на цепочке золотое сердечко. Оно горит огнем под лучами солнца.

— Сегодня жарко, — говорит она. — Я не надену платье, расстелю его у тебя на спине. Ну давай я заберусь к тебе на спину, и ты повезешь меня еще куда-нибудь.

И лось слушается её. Он ни в чем не может отказать ей. Всю ночь он не спал — стоял и смотрел на эту удивительную малышку, а когда наступило утро, на глазах у него показались слезы.

Он сам не знает, откуда они взялись. Только ему вдруг захотелось встретить опасности на пути, и драться с врагами, и больше никогда не оставаться одиноким. Он быстро срывается с места. И вот они уже в глухом лесу. Тувстарр трудно удерживаться на спине лося. Ветки хлещут её по лицу, по рукам, золотое сердечко раскачивается и подпрыгивает.

Но понемногу Скутт успокаивается и бежит медленнее. Вот они в огромном мрачном лесу. Еловые ветви обросли длинной пушистой бородой, корни деревьев извиваются по земле словно змеи, у дороги лежат большущие, одетые мхом камни. Такого леса она никогда не видала.

— Кто это показался в лесной чащобе? Волосы длинные, зеленые. Зачем она машет руками? — спрашивает Тувстарр.

— Это лесовица, — отвечает лось. — Отвечай ей приветливо, только не спрашивай больше ни о чём да держись крепче за мои рога.

— Ладно, — обещает Тувстарр.

Лесовица подходит все ближе и ближе. На глаза им не хочет показываться, а выглядывает осторожно из-за деревьев. Тувстарр боится глядеть на неё, однако она заметила, что глаза у лесовицы холодные, а рот ярко-красный.

Лесовица бежит за ними, перебираясь от ствола к стволу. Скутта она давно знает. Но что это за беленькая малышка с золотыми, как солнце, волосами? Любопытство не дает ей покоя.

— Как тебя зовут? — кричит она вдруг.

— Я — принцесса Тувстарр из дворца Дрёмслоттет, — отвечает девочка робко, но сама не смеет спросить лесовицу, как её зовут.

— Что это лежит у лося на спине? опять спрашивает лесовица.

Это мое самое лучшее платье, — отвечает, осмелев, Тувстарр.

— Дай-ка мне посмотреть! — просит лесовица.

— Пожалуйста! — Девочка одной рукой берет платье и показывает его лесовице.

А вот этого ей делать было не надо, потому что лесовица тут же выхватывает платье из руки девочки и скрывается в лесу.

— Я велел тебе держаться за рога обеими руками, — бормочет лось. — Почему ты не послушалась меня? Кабы ты отпустила и другую руку, она бы и тебя с собой забрала, и тогда не быть бы тебе живой!

— Милое мое платьице, мое самое любимое! — плачет навзрыд Тувстарр.

Но понемногу девочка начинает успокаиваться.

Проходит еще один день. Снова наступает ночь. Тувстарр ложится спать под елочку, а Скутт стоит рядом и караулит её.

На следующее утро Тувстарр просыпается и видит, что лось исчез.

— Скутт! Длинноногий Скутт, где ты? — кричит она в страхе и вскакивает.

И тут в кустах раздается фырканье. Он просто поднялся на горку оглядеться. И что же он увидел? Лось молчит. Он сильно вспотел, и шкура его слегка подрагивает.

Скутт спешит отправиться в путь и торопит девочку. Она взбирается ему на спину, и лось пускается бежать на восток.

Он, видно, не слышит, что ему кричит Тувстарр, потому что не отвечает на её слова, только весь дрожит и бежит, ломая ветки густого кустарника.

Вот он поднимается в гору и входит в дремучий темный лес.

— Ты куда везешь меня? — спрашивает Тувстарр.

— К лесному озерцу.

— А что это за озерцо?

— Такая темная вода в лесной впадине. Я часто прихожу туда осенью. Там не бывал еще ни один человек. Ты первая увидишь его.

Вот деревья редеют, и между стволами блестит темно-коричневая вода, а на ней плавают золотые кувшинки с ярко-зелеными листьями.

— Держись крепче! — говорит лось. — Озеро это непростое. Береги золотое сердечко.

Девочка подходит к берегу.

— Какая странная темная вода! — говорит она и нагибается к воде. И тут цепочка с золотым сердечком соскальзывает с шеи Тувстарр, через голову падает в воду и исчезает в глубине.

— Где мое сердечко, золотое сердечко? Ведь его подарила мне мама, когда я родилась на свет. Что же мне теперь делать?

Слезы капают у неё из глаз, а она сидит и смотрит в глубину. Сейчас она ступит на зыбкие мшистые кочки, войдет в воду и станет искать сердечко.

— Идем отсюда, — уговаривает её Скутт, — здесь опасно оставаться.

Но Тувстарр не уходит. Она должна найти золотое сердечко.

— Уходи, Скутт, верный мой друг. Оставь меня одну. Я найду сердечко.

Он наклоняет к ней голову, а она обнимает его за шею, гладит и целует морду лося. Потом девочка идет и садится на кочку.

Долго стоит лось и смотрит на девочку, будто спрашивает, что ему делать. Но она не замечает его. Потом он поворачивается и несмелыми, неторопливыми шагами уходит в лес.

С тех пор прошло много, много лет. А Тувстарр все еще сидит на берегу и вглядывается в темную воду — ищет свое сердечко. Принцессы уже нет, остался лишь цветок, который зовется Тувстарр, — маленький белый цветок на берегу лесного озера.

Вот лось снова выходит на берег и смотрит на малышку. Он один знает, что это не цветок, а принцесса Тувстарр. Она улыбается и кивает старому другу. Но возвратиться с ним домой она уже не хочет, да и не может, покуда с неё не снято колдовство. А колдовские чары спрятаны в воде лесного озера, где глубоко, глубоко на дне лежит потерянное сердечко.

ПРО ЧЕТЫРЕХ ТРОЛЛЕЙ-ВЕЛИКАНОВ И МАЛЕНЬКОГО ВИЛЯ-ПОДПАСКА

Было это давным-давно, когда на высоких горах, в дремучих лесах водились одни тролли. В каждой горной расселине сидел тролль, и под извивающимися, словно змеи, корнями огромных деревьев таились землянки и берлоги троллей. Одни тролли жили в одиночку, другие обзаводились семьей, жены и дети у них, ясное дело, были тоже троллиной породы.

Троллей самых разных водилось великое множество: от троллей-великанов до троллей-малюток.

Разумеется, тролли-великаны считали себя самыми главными. А из них главнейшими были четверо самых старых троллей: Буль-Буль-Бульсери-Буль, что жил на севере, Друль-Друль-Друльсери-Друль с востока, Клампе-Лампе с юга и Трампе-Рампе, что любил побывать то здесь, то там, но чаще всего обретался на западе.

Жили они далеко друг от друга, но для троллей-великанов это был сущий пустяк. Один шаг у такого тролля был километров в двадцать, так что за полдня они могли успеть побывать в гостях друг у друга. Однако встречались они не так уж часто — больно не ладили они меж собой.

Каждый из них хотел быть главнее всех, и потому смотрели они косо друг на друга, и то и дело один норовил ущипнуть да уколоть другого.

Буль-Буль-Бульсери-Буль жил на скалистой горе Буннерфьелль, и жилось ему там совсем не худо. У подножия горы лежало озеро, не большое, не маленькое — как раз хватало троллю места искупаться и порыбачить.

Озером этим он очень гордился — ведь он сам его и сделал. В один прекрасный день он обвязал кусок земли крепкой троллиной веревкой и велел троллиным быкам тянуть её и вырвать эту землю. Потом он уговорился с троллем Белая Борода, хозяином Снежной горы, что тот будет давать ему воду круглый год. И Белая Борода наполнял ему эту яму водой, чистой, как хрусталь, прохладной, как утренний ветер на Высокой горе.

Друль тоже жил не тужил. Он устроил себе жилище на Крутой горе и было ему там распрекрасно. В горе было много-премного глубоких пещер, а на вершине лежал огромный камень-валун, а с камня открывался величественный вид на бескрайние еловые леса.

Клампе-Лампе вырыл себе огромную землянку под семью соснами-великанами. Здесь ему было тепло и уютно. Сидел он все больше дома да караулил свой очаг, где огонь горел вот уже тысячу лет.

А вот Трампе-Рампе редко сидел на месте. Он то и дело скакал по горам и равнинам. Возьмет и примчится туда, где его меньше всего ждут. Услышат вдали его песню-вьюгу, а он — глядь — уже промчался мимо с посвистом и гиканьем.

Малых же троллей было в ту пору не перечесть. Однако Виля-подпаска назвать нам должно.

Чуть ли не самый маленький из троллей-малюток, был он, однако, мал, да удал. Служил он у троллей-великанов: погонял троллиных быков Буля, троллиных коз Друля да непослушных баранов Клампе, объезжал ретивых жеребцов Рампе. Не всякий мог бы управиться с такой работой. Из троллиных батраков ему, однако, было никак не выбиться. Да только он об этом не шибко печалился. Он ладил берестяной рожок и камышовую дудочку и играл на них так звонко, что эхо звенело далеко вокруг над лесами и болотами. И был он весел и в вёдро, и в непогоду.

И еще жила-была в ту пору троллиха, мудрее которой не было никого на всем белом свете. Когда тролли собирались сделать что-нибудь важное, а сами не могли придумать, как им поступить, они всегда шли к ней за советом. Звали её Уггла-Гуггла, и жила она в старой избе в глухой-преглухой чащобе.

Итак, четыре тролля-великана меж собой не ладили, иногда одному из них удавалось провести другого, бывал он сам не свой от радости.

«До чего же я ловкий да хитрый», — бормотал он, ухмыляясь, себе под нос. Но тут другой брал над ним верх, ухитрившись в свой черед раздосадовать его. Веселья как не бывало, рассерженный тролль принимался шипеть и рычать, как девятнадцать северных штормов.

Было время, когда четверо великанов вроде бы надолго помирились, но тут случилось такое, отчего они рассорились пуще прежнего.

Пронесся по лесу слух, что добрый старый король троллей с Высокой горы, господин над троллями и гномами на всем белом свете, вошел в Темную пещеру в Черной горе, и дверь захлопнулась за ним навсегда. Сказывали, что больше им его не видать, не пожать ему лапу, не услышать его мудрых слов. Три тысячи лет правил он в своем огромном королевстве и был самым почитаемым изо всех троллиных королей до него.

Предстояло выбрать нового короля троллей. Охотников занять место старого короля было много. Править троллями-великанами, троллями-малютками, гномами и эльфами, жить в Высокой горе в семистах богатых покоях, владеть золоторогими быками, среброрунными овцами, золотогривыми жеребцами и прочим богатством — что может быть лучше? Такое счастье не променяешь ни на солнце, ни на луну с небес. Четыре тролля день и ночь мечтали занять королевский трон. Буль считал, что трон ему как раз впору, Друль думал, что достоин чести править троллями, как никто другой. Клампе-Лампе всем давал понять, что лучшего короля, чем он, им не сыскать, пройди они хоть пятьсот раз по троллиному миру. А Трампе-Рампе готов был прозакладывать свой длинный нос, которым он так гордился, что станет королем.

Теперь они при встрече даже не глядели друг на друга. Они до того возненавидели друг друга, что готовы были измолоть один другого в мелкие крупинки, кабы только могли. Чем меньше дней оставалось до выборов короля, тем злее они становились, думая, как бы усесться на заветный трон на Высокой горе.

Когда пришел день выборов, тролли никак не могли решить, кого же им избрать. Они разошлись по домам и думали целых семь дней. Но так ничего и не придумали. Подумали еще семь дней и решили, что остается лишь идти за советом к Уггле-Гуггле, мудрее которой нет никого на белом свете.

Услышав про это, Буль понял, что нужно поладить со старухой, и отправился к ней в гости.

Чтобы легче было добраться до её дома в чащобе, он взял с собой посох. Шел он осторожно, озираясь по сторонам, — боялся, кабы кто не увидел, куда он идет. Добравшись наконец до избы старухи, Буль постучал в дверь, и Уггла-Гуггла сама отворила ему.

— Какой важный гость ко мне пожаловал! — сказала она.

— Да вот, проходил мимо и решил зайти, навестить, поди, скучаешь одна.

Тут стали они толковать о том о сём, и речь зашла о королевских выборах.

— Ведь ты у нас самая мудрая на свете. Коли поможешь мне в этом деле, дам тебе лучшую золоторогую корову с Высокой горы. Ты мое слово знаешь.

Тут послышался громкий стук в дверь.

— Вот незадача! Спрячь меня поскорее, матушка Уггла-Гуггла! Никто не должен знать, что я был здесь.

Троллиха затолкала его на чердак и пошла отпирать дверь.

На пороге стоял Друль. Пришел он за тем же, что и Буль.

— Важный гость у меня сегодня! — сказала старуха.

— Да вот, проходил здесь неподалеку и решил узнать, матушка, про твое здоровье.

Тут он завел речь о том о сём, а после приступил к делу:

— Поможешь мне сесть на трон — получишь лучшую золоторогую корову. Чтоб мне не быть Друлем, коли обману!

Только ему повезло не больше, чем Булю. Не успела старуха ответить, как снова постучали в дверь. Еще у кого-то было дело к троллихе.

Друль аж голову потерял от страха, что его здесь увидят, и стал просить сжалиться над ним, спрятать его. Уггла-Гуггла открыла крышку подпола, и он спустился вниз.

Потом старуха отворила дверь.

В дверях стоял Клампе-Лампе. Он тоже вбил себе в голову, что ему нужно идти к старухе за помощью. Он, конечно, думал, что такая мысль пришла в голову ему одному, и радовался своей хитрости.

— Важный гость изволил пожаловать ко мне! — сказала старуха.

— Да вот, — ответил Клампе-Лампе, — погода стоит хорошая, вздумал прогуляться да заглянул к тебе, матушка.

Тут он завел речь про всякую всячину, а под конец приступил к тому же, что и другие:

— Поможешь мне занять королевский трон на Высокой горе — получишь самую большую, самую красивую золоторогую корову.

Но Клампе-Лампе, как Буль и Друль, так и не узнал, что думает о том старуха, потому что дверь в ту же минуту зашаталась от громкого стука.

— Вот беда! Спрячь меня скорее! Никто не должен знать, что я был здесь.

Старуха запихала его в печь и с громким шумом захлопнула дверцу.

— Верно, это Трампе-Рампе в дверь барабанит, — пробормотала троллиха. — Не иначе как и ему приспичило навестить меня.

Это и в самом деле был Трампе-Рампе.

— Важный гость ко мне пожаловал сегодня! — сказала старуха.

— Да вот, забрел я сегодня далеко да устал маленько. Вздумал отдохнуть немножко, да и дальше в путь. Раз уж я здесь, хочу потолковать с тобой об одном важном деле. Нужен мне твой совет, ведь ты у нас умнее всех на свете.

И тут Бульсери-Буль, Друльсери-Друль и Клампе-Лампе услыхали, как Трампе-Рампе лебезил перед старухой, сулил ей злато-серебро, коли она замолвит за него словечко на королевских выборах.

И вдруг случилось то, чего никто не ожидал. В дверь снова постучали, а на крыльце послышались громкие голоса. Это были тролли, которых послали спросить у старухи совета.

Когда они вошли в дом, Трампе-Рампе, как и три тролля до него, уже исчез. Уггла-Гуггла спрятала его в сарае во дворе. Он сидел там и ждал, когда можно будет удрать.

Посланцы троллей рассказали, зачем пришли.

— Ты знаешь сама, что старого короля у нас больше нет. Теперь нам нужно выбрать правителя всех троллей — больших и маленьких, гномов и эльфов. Трон на Высокой горе ждет нового короля. Только мы не знаем, что делать. Подскажи нам, кому быть королем троллей, хозяином Высокой горы.

Уггла-Гуггла — троллиха из лесной чащобы, самая мудрая на свете, — помедлила с ответом. Она села в самый темный угол избы, открыла книгу Мудрости, надела троллиные очки на нос и принялась бормотать странные слова.

Никто не смел мешать ей. Наступило торжественное молчание, слышалось лишь бормотание старухи.

Наконец она встала, и все уставились на неё, ожидая, что она скажет. Посланцы троллей в избе, Буль на чердаке, Друль в подполе, Клампе-Лампе в печи и Трампе-Рампе в сарае — все навострили уши, чтобы не пропустить ни словечка.

— Слушайте, что говорит Уггла-Гуггла. Вот что я прочла в книге Мудрости: «Я знаю то, что я знаю. И пока это останется тайной. На троне Высокой горы мечтают усесться многие, и многие мечтают властвовать в королевстве троллей. Один наверху, один внизу, один в избе, другой во дворе. Да есть и другие — большие и малые тролли и эльфы… Но то, что я знаю, останется пока тайной. Королем троллей, господином Высокой горы, станет тот, кто знает, что надо делать в вёдро и в ненастье, в бурю и непогоду. Через семь дней сядет на трон тот, кто достоин стать властелином троллей».

Тут посланцы троллей ушли, и все — большие тролли и малые, гномы и эльфы — стали гадать, кто же это такой, кто знает, что надо делать в вёдро и ненастье, в бурю и непогоду.

Четыре старых тролля давно притомились — сиди скорчившись и не смей шелохнуться. Клампе-Лампе было до того неудобно в печи, что ноги у него занемели. Только он не смел даже мизинцем пошевелить. Хуже всего было, когда в нос к нему попали остатки муки из угла печи. Залетела она к нему в нос, когда он глубоко вздохнул, чтобы не задохнуться. И тут ему захотелось чихнуть. Он зажал нос пальцами изо всех сил.

Буль на чердаке тоже притомился — пол скрипел под ним, стоило ему хоть чуть-чуть шевельнуться, и грозил вот-вот обрушиться.

Друль, сидя в подполе, наткнулся в темноте на бочки да кадки и от страха не смел шелохнуться, чтобы вся эта утварь не загремела.

У одного лишь Трампе-Рампе полегчало на душе — ведь он не знал про других троллей, которых спрятала старуха. Веселый и довольный вошел он со двора в избу, решив еще разок потолковать с троллихой.

Но тут Клампе-Лампе никак не смог удержаться и чихнул. Если бы даже ему предложили сокровища Высокой горы и трон в придачу, это бы не помогло. Ему надо было чихнуть, и он чихнул так громко, словно в носу у него была огромная медная труба. При этом он дрыгнул обеими ногами и выбил печную заслонку.

Теперь ноги у него больше не немели, потому что они торчали из печи.

Что тут было! От этого престрашного чиха Буль с Друлем, и без того перепуганные, вовсе позабыли про осторожность. Буль высоко подпрыгнул, пол под ним рухнул, и он упал прямо на руки приятелю Трампе-Рампе. Друль тоже подпрыгнул, да так, что бочки и кадки покатились и загремели. Он решил, что весь дом рушится, откинул крышку подпола и выскочил наверх как угорелый. Все четверо стояли теперь и сердито таращили глаза друг на друга. Ни один из них не промолвил ни словечка, и скоро тролли, поджав хвосты, отправились восвояси, разбрелись в разные стороны, каждый пошел к себе домой коротким путем.

Сидя дома, тролли призадумались. Каждый понимал, что они стоят друг у друга на пути и что решить загадку старухи им будет нелегко. Уггла-Гуггла, самая мудрая троллиха на земле, сказала, что королем станет тот, кто лучше всех знает, что делать в вёдро и непогоду, в бурю и в ненастье. Теперь самое важное для каждого из них было избавиться от соперников.

Друльсери-Друль ходил взад и вперед по комнатам своего жилища на Крутой горе, точно медведь в клетке, и все думал, думал…

Потом он забрался на камень-валун, чтобы оглядеться вокруг. И вдруг он увидел Буля, который ловил сетью рыбу в озере. Помутилось в глазах у Друля от злости, обхватил он тут камень-валун своими огромными ручищами и швырнул его изо всех сил прямо на скалистую гору Буннерфьелль, чтобы разом покончить с одним из соперников.

— Вот я и расправился с тобой, буннерфьелльский старик, — пробормотал он сквозь зубы.

Камень угодил в цель. Правда, в тролля он не попал, а ударил о берег озера. Раздался страшный шум. Грохот был слышен на семнадцать миль на земле и под землей. Скалистый берег обрушился, и в расселину хлынула вода. Казалось, будто вода давно хотела освободиться от тесных берегов, и теперь она мчалась с ревом и грохотом, устремляясь вниз, разливаясь все шире и шире. Тысячи троллей и гномов, что жили в долине у подножия горы, в страхе повыскакивали из своих домишек и увидели, что вода грозит затопить их. Буль топал ногами от ярости, рвал на себе волосы-до того жаль ему было озера, которое служило ему и корытом и рыбным садком. Однако чем помочь беде, он так и не придумал.

Д и все тролли и гномы вовсе растерялись, не зная, что делать. Но тут, когда вода уже подступала к долине, прискакал Вилль-подпасок. Ехал он на троллиных быках Буля с пастбища у лесного озерца. Увидев, что тут стряслось, он сразу понял, как помочь беде. Билль велел всем троллям сбегать домой за лопатами и заступами и прорыть большую канаву для стока воды. Тысячи троллиных рук быстро вырыли огромную канаву, и вода потекла к морю, не причиняя больше никакого вреда.

— Никто из нас не додумался до этого, — сказали тролли, — мал наш подпасок, да удал.

Тем временем Бульсери-Буль догадался, кто сыграл с ним злую шутку. Он рассмотрел хорошенько камень и узнал его. В последний раз он видел его на вершине горы Друля.

— Ты у меня заплатишь за это, старик с Крутой горы, — сказал он, фыркнув, и отыскал валун еще больше, чем камень Друля.

В ярости с силой швырнул он камень и, злорадно ухмыляясь, следил за тем, как тот быстро описал дугу по воздуху. Камень упал на Крутую гору с такой страшной силой, что половина горы обрушилась.

Друль едва успел спастись и теперь сидел в своем разрушенном жилище, не зная, что делать. Он ужасно замерз, потому что все холодные горные ветры стали играть, заглядывая в тысячи щелей и провалов. И тут у Друля до того разболелись зубы, что он завыл, как тысяча двести волков, и все тролли в округе поспешили к Крутой горе услышать, что тут приключилось. Но добиться от него не могли ни словечка. Друль только выл, кричал, прыгал и дрыгал ногами. Его стали успокаивать, но все было напрасно.

Ранним утром поднялся Виль-подпасок на Крутую гору выгнать коз Друля на пастбище. Увидев, что стряслось со старым троллем, он достал свои ножницы и остриг шерсть у всего овечьего стада. Сначала он обмотал Друлю голову мягкой теплой шерстью. Боль унялась, и тролль успокоился. Потом он заткнул шерстью все щели и дыры в пещере, и горным ветрам пришлось оставить свои озорные игры. А после он взял свою камышовую дудочку, заиграл веселую песню и погнал овец вдоль болота. Овцы бежали, подпрыгивая от радости, так легко было им теперь резвиться на просторе.

— Друль бы до этого не додумался, — сказали тролли, — да и мы тоже. А вот Виль-подпасок знает, как помочь любой беде.

Не успели тролли успокоиться, как вдруг с юга послышались страшные крики, а после показались огромные клубы дыма. На этот раз Трампе-Рампе натворил бед. Гулял он по лесу, как всегда, и вдруг увидел, как Клампе-Лампе тащит бревна для своего очага, что горел вот уже тысячу лет. И тут охватила его злоба. Он вспомнил, как он, не удержавшись, чихнул в печи у старухи, зная, что Клампе-Лампе может жить да радоваться на белом свете, покуда горит его очаг. Трампе-Рампе решил погасить огонь в очаге. Вздохнув поглубже, он дунул на огонь изо всех сил, да только дул он понапрасну. Огонь разгорелся еще сильнее. Когда же он поднатужился и дунул во второй раз, искры и угольки полетели во все стороны и запалили лес. Огонь побежал по лесу, словно на крыльях летел, и грозил спалить все вокруг. Тролли помчались туда наперегонки, но горю помочь не могли. А Клампе-Лампе, ополоумев, переступал с ноги на ногу. Но тут опять на помощь пришел Виль-подпасок. Он пас стадо неподалеку и, увидев клубы дыма, поспешил туда, где горел лес. Потом он быстрее ветра помчался назад, прихватил четырех лучших коней, запряг их в огромный плуг и распахал вокруг горящего леса такую широкую борозду, что огонь не мог перепрыгнуть через неё. Скоро огонь погас сам по себе, и беда миновала.

Тут все тролли — большие и малые, гномы и эльфы — бросились к Вилю и стали наперебой пожимать ему руку.

— Какой же ты у нас молодец! — кричали они. — До этого никто из нас не мог додуматься!

А Виль-подпасок похлопал по спинам вспотевших коней, весело протрубил в берестяный рожок и отправился на пастбище к стаду.

Клампе-Лампе прослышал, что обидел его бродяга Трампе-Рампе. Кто-то из троллей видел, как он удирал от пожарища. Теперь Клампе-Лампе только и думал о том, как бы ему отомстить злодею. Зная, что Трампе-Рампе любит бродить по Высокой горе, он тут же отправился туда. И в самом деле, он сразу же повстречал своего недруга. Сперва они заспорили, а после дело дошло до драки. Поднялся тут такой шум да грохот, какого доселе никто не слыхал. Высокая гора дрожала от подножия до макушки, и земля вокруг тряслась. Тролли повыбегали из своих нор и пещер, решив, что земля того и гляди расколется. Расколоться бы она не раскололась, только Высокая гора могла не выдержать и обрушиться. К тому же старым почтенным троллям никак не пристало драться, а они грызлись, словно волки в чащобе, катались, как два огромных клубка, сшибая камни и корни, и шипели, как разъяренные драконы.

Никто не мог уразуметь, что приключилось со старыми троллями. Что за страшные времена настали, раз самые главные тролли учиняют одну беду хуже другой?

Пытались было разнять драчунов, да не смогли. Пуще всех печалились старик и старуха, что жили в большой расселине Высокой горы. Они привыкли к шуму и треску: бури в горах бушевали нередко, но такого страшного грохота они отродясь не слыхивали. Старик кричал, просил троллей пощадить его гору, но те ничего не слышали и колошматили друг друга злее прежнего. Дрались они день и другой без передышки, и ни один не уступал и не сдавался.

Кто знает, как долго длилась бы эта драка на Высокой горе, кабы и тут не пришел на помощь наш друг Виль-подпасок.

Виль поспешил к Белобородому старику со Снежной горы и, весело подмигнув, шепнул что-то ему на ухо. Старик кивнул и дал Вилю большой мешок. А подпасок взял мешок под мышку и пошел. Это был самый большой волшебный мешок Белобородого старика, а в мешке сидели миллионы миллионов снежинок, которых старику хватало на сто лет. Вернувшись на Высокую гору, развязал Виль все узлы и разом выпустил снежинки. Обрадовались снежинки, что вырвались на свободу, и закружились в быстром хороводе, ударяя в глаза Клампе-Лампе и Трампе-Рампе, что дрались без передышки. Сотни сотен, тысячи тысяч снежинок плясали и кружились, ослепляя драчунов. Вскоре снежинки вовсе залепили глаза старикам троллям, и им пришлось прекратить драку. В ярости они забыли обо всем на свете и не заметили, сколько троллей собралось поглядеть на них. Когда же они вырвались из снежного облака и огляделись вокруг, то устыдились, уж поверь мне. Тролли, гномы и эльфы изо всей округи собрались здесь. Тут Клампе-Лампе и Трампе-Рампе поняли, что осрамились и потеряли всякое уважение. Не говоря ни слова, поспешили они прочь.

А старик со старухой с Высокой горы подошли к Вилю, пожали ему руку и сказали спасибо.

— Дорогой наш Виль, — молвили они, — хоть и мал ты, а ума у тебя больше, чем у всех нас, кто живет на севере и юге, востоке и западе. Из многих бед выручил ты нас, потому как знаешь, что надо делать и в вёдро и в непогоду.

— Ты знаешь, что надо делать и в вёдро, и в непогоду, — зашумели тролли. — Вспомните, что сказала нашим посланцам Уггла-Гуггла, самая мудрая на свете: «Королем троллей, хозяином Семимильной горы, главным надо всеми большими и малыми троллями, гномами и эльфами станет лишь тот, кто знает, что надо делать в вёдро и в непогоду».

Тут тролли подсчитали, что с той поры, как они посылали гонцов к старухе в чащобу, прошло ровно семь дней.

Тут снова поднялся на Высокой горе шум и гам. Но на сей раз тролли шумели от радости. Те, что стояли рядом с Вилем, подняли его на плечи и понесли к Семимильной горе, а за ними с песнями и плясками понеслись длинной вереницей все тролли. Торжественно посадили Виля на троллиный трон, и тысячи тысяч троллей прокричали, возвещая имя нового короля, и имя это прозвучало над горами и долами, над лесами и озерами.

Так стал Виль-подпасок королем лесного народа, вождем и повелителем троллей. Долго и счастливо правил он, и все говорили про него: «Наш король знает, что делать и в вёдро и в непогоду».

Эту сказку рассказал мне водопад Бульсери-Буль тихой летней ночью, когда солнце золотой короной стояло над гребнем Высокой горы. Водопад этот и сегодня бежит, обрываясь с крутизны и пенясь у камня, который с яростью швырнул когда-то Бульсери-Буль. И по сей день стремится к морю река, прорытая троллями в старые годы. И сегодня можно видеть Крутую гору с растрескавшейся скалой и огромный валун, который разбил её. И в наши дни не растет ни один кустик на равнине, где огонь Клампе-Лампе выжег лес, а на макушке Высокой горы лежит снег из мешка Белобородого старика, и снег этот никогда не тает.

ПРИНЦЕССА И ПОЛКОРОЛЕВСТВА В ПРИДАЧУ

Жил — был один паренёк, и вот он однажды задумался, как ему выйти в люди, чтобы не быть простым деревенщиной, а стать кем-нибудь поважнее. Сперва он хотел сделаться священником. В своих способностях он нисколько не сомневался. Парень он был смекалистый, в школе ему все легко давалось — и катехизис, и таблица умножения, а уж как загадки загадывать или штраф выдумать, когда играли в фанты, тут с ним и вовсе никто не мог потягаться. Но, поразмыслив немного, он сообразил, что ведь священнику полагается и в будни, и в праздники носить черное платье и все время сохранять серьезное выражение. А парень-то охоч был прифрантиться, и его серьезности едва хватало, чтобы высидеть церковную проповедь.

Нет, решил парень, не мое это дело быть священником! Дай-ка, думает, я лучше буду ленсманом. Надену яркую фуражечку, мундир с блестящими пуговицами, стану начальником, и другие будут меня слушаться. Он уж знал, что ленсман из него получится хороший, какие могут быть сомнения! Небось на позапрошлой неделе, когда в матушкином курятнике случился переполох, он сам, без подсказок, сразу дознался, что лучшую несушку загрызла соседская собака. А еще однажды сороки стащили серебряную ложку, он и ту сыскал. Ох, и туго же придется ворам, когда он станет ленсманом!

Только ленсман в той округе попался такой неудалый, что никто о нем доброго слова не мог сказать, вот парнишка наш и подумал, что, наверно, все ленсманы таковы, и, глядя на такое дело, у него прошла охота становиться ленсманом.

«Делать нечего! Коли я не гожусь ни в священники, ни в ленсманы, значит, ни так, ни этак мне в люди не выбиться, — подумал парень. — Остается только одно — выйти в короли».

И вот он стал умом раскидывать, с какого боку за это приняться. Понятное дело, на священника и на ленсмана люди учатся, для этого надо сесть за парту, перечесть груду ученых книг. А что же надо делать тому, кто хочет стать королем? Тут он и вспомнил сказки, которые слышал. Ведь как там бывает — простой бедный парень убил великана или дракона, освободил принцессу, женился на ней, и на тебе — получай в придачу королевство! Обрадовался парень, что нашел верный способ, потому что все у него сходилось — он был простой крестьянский парень, к тому же бедный, чего еще надо! Оставалось только убить великана или дракона. Неподалеку от его дома была Медвежья гора, прозванная так за то, что там, бывало, водились медведи, а в другой стороне лежал валун — Великаний швырок, который так назывался, потому что его в старину забросил туда великан. Вот только все медведи и великаны давненько в тех местах перевелись, о чем наш парень всегда очень сожалел, хотя матушка с батюшкой говорили, что, мол, и слава богу. Но парень знал понаслышке, что где-то в других краях еще водятся медведи. Раз так, то он рассудил, что и великаны, поди, еще где-то остались. А уж заколдованная принцесса и подавно найдется. Мало ли на свете принцесс, вон их сколько в альманахе записано! Правда, там не было сказано, которая из них заколдована, но, может статься, об этом просто не принято объявлять. Впрочем, невелика беда, коли среди тех принцесс и нет ни одной заколдованной. Такая непременно где-нибудь сыщется. Как говаривал батюшка, несчастье ищет того, кто высоко вознесся. Словом, чего тут особенно голову ломать — дело верное! Одно только смущало парий — женитьба на заколдованной принцессе.

Принцесса, конечно, будет красавица и кротка, как голубица: только такие и доставались смельчакам, которые убивали драконов. Да вот незадача-уж больно приглянулась нашему пареньку другая девушка, никакая не принцесса, а такая же бедная крестьянка, как он!

И жила она по соседству, по другую сторону горы, на склоне которой прилепился его отчий дом. Эх, кабы устроить так, чтобы и полкоролевства получить, а жениться бы на этой девушке. Вот было бы здорово! Лучше всего, если бы она сама превратилась в принцессу. Могло бы такое случиться? Парень задумался. В сказках бедные девушки сплошь и рядом становятся принцессами, но для этого им нужно было выйти замуж за принца. А вот чтобы простой деревенский парень и бедная девушка стали: он — принцем, а она — принцессой, а после бы поженились, такого он что-то не слыхивал и знать не знал, как это делается. «Экая жалость!» — подумал парень. Уж больно нравилась ему соседская девчонка, что жила за горой. Однако, жалей не жалей, а делать нечего, до девушек ли тут, когда он твердо задумал получить полкоролевства! И он решил завтра же отправиться в путь-дорогу, чтобы убить дракона или великана — кто первым подвернется. По правилам, ему полагалось бы скакать на добром коне, но коня у него не было. «Ничего! Раз нету коня, пойду пешком, — сказал себе парень. — Верхом оно бы, конечно, быстрее, но зато я смогу как следует оглядеться по дороге, а это очень кстати, я узнаю много полезного. После женитьбы-то, как заживешь домоседом, ничего уже не увидишь, а королевством править — дело нешуточное, для этого нужна опытность». Кроме коня нужны были парню боевые доспехи — меч, щит, шлем и кольчуга, а у него ничего этого в помине не было. Тут ему пришел на память рассказ, который он слышал от сына священника: что был в стародавние времена один человек сильнее всех на свете, одной палицей он расправлялся со всякими чудовищами и совершил множество подвигов. «Вот и с меня довольно будет одной палицы», — подумал парень. Он пошел в дровяной сарай и справил себе из ясеня такое оружие: не палицу с тонкой рукояткой и толстым навершием, а легкую и прочную дубинку из цельного куска дерева, с одного края немного толще, чем с другого. Как ударил он дубинкой с размаху об стену — по всему сараю звон пошел. Тогда он пробуравил на конце дырочку и продел в неё шнурок, чтобы можно было подвесить дубинку к штанам, зацепив за пуговицу; и вот дубинка закачалась у него на боку и при каждом шаге колотила его по ноге, как настоящий меч. Снаряжение было готово.

«Отправлюсь-ка я в путь завтра спозаранку, так будет лучше всего, — подумал парень. — Кто знает, сколько придется пройти, пока набредешь на великана?»

Сказано — сделано. Парень встал на рассвете, взял большой мешок, свернул его поплотнее и запихал себе за спину под рубаху. Мешком он запасся, чтобы складывать в него золото, когда убьет дракона. А в карман он засунул самое лучшее, что у него нашлось, — большой ярмарочный леденец, это был его свадебный подарок для принцессы. И вот он отправился в путь.

Первым делом попалась ему по дороге большая змея. Он решил, что это — добрый знак, ведь змеи сродни драконам, и, наверно, это значит, что ему предстоит сегодня повстречать дракона. Но против такой мелкой, ползучей твари ему жаль было пускать в ход боевое оружие, предназначенное для дракона, и он взял палку, зашиб змею и пошел дальше.

Долго ли коротко ли он шел, вдруг смотрит — идет ему навстречу прегадкая старушонка.

«По всему видать, ведьма, — подумал паренек. — Заговорить, что ли, с ней? Авось ничего не случится».

— Здравствуй, бабушка! — сказал он. — Не видала ли ты поблизости великана, или дракона, или змея крылатого, или еще кого в этом же роде?

— Как не видать! И великанов, и драконов, и змеев огнедышащих я столько перевидала, сколько ты даже людей не встречал за всю свою жизнь. А для чего ты про них спрашиваешь?

— А для того, что я хочу сразить великана или дракона, освободить принцессу, жениться на ней и в придачу получить полкоролевства.

— Ну, коли так, — отвечает ему старуха, — тогда я тебе помогу: ты высоко метишь, а я люблю таких, как ты, — удалых да непоседливых. Знай, что я добрая и могущественная фея, и, хотя меня заколдовали в дряхлую старуху, могущества своего я не утратила.

— Так ты — добрая фея? — удивился парень — Крепко же тебя заколдовали! С виду ты, не в обиду будь сказано, ни дать ни взять — чертова бабушка.

— Ну и что такого! С лица, как говорится, не воду пить, — укоризненно сказала старуха. — И коли уж ты хочешь стать принцем, то не мешало бы тебе поучиться хорошим манерам. Но так и быть, я тебе помогу, только обещай, что во всем будешь слушаться моего совета.

— Как скажешь, так и сделаю, — пообещал парень.

Тут старушонка как-то по-особенному шикнула, и, откуда ни возьмись, перед ними оказалась большущая змея.

— Убей её, — сказала старуха, и парень убил змею.

Тогда старушка подобрала змею, свернула её в кольца, как пекарь из теста свивает крендели, и упрятала в свою кошелку.

— А теперь пойдем ко мне домой, — сказала бабка, и они пошли через лес и скоро вышли к крутой скале, в которой оказалась дверь.

Дверь была медная, узорчатая, и были в этих узорах самые разные звери, а на месте замка сидела выпуклая медвежья морда. Старуха поплевала на неё, и с третьего плевка из пасти высунулся длинный язык червонного золота. Старуха дернула за него, и дверь отворилась. Они вошли внутрь и очутились на кухне, и парень подумал про себя, что этак, чем черт не шутит, угодишь, пожалуй, вместо принцев в поварята.

— Не горюй, дружок, что с черного хода вошел! — утешила его старуха. — Потерпи немного. Станешь принцем, будешь ходить с парадного. Ну а сейчас мы первым делом выпотрошим нашу золотую рыбку.

С этими словами старуха взяла золотой ножик, очистила змею, зажарила и подала на золотом блюде:

— Откушай, гость дорогой! Подкрепись хорошенько! Против драконов нет средства полезнее этого.

Парню угощение пришлось совсем не по нутру, он вообще терпеть не мог змей и охотно верил, что черт должен быть похож на змею. Но для пользы дела он переборол свое отвращение и кое-как справился, давясь и улыбаясь через силу.

— Да тебе, видать, с непривычки-то показалось невкусно! Погоди! Сейчас я дам тебе для аппетита настоечки, — сказала старуха.

Она отошла в угол кухни, где стояла бронзовая статуя великана, чиркнула ножичком по его мизинцу, подставила чарку и нацедила в неё крови; когда чарка наполнилась до краев, старуха поднесла её гостю:

— Вот тебе, пей на здоровье, чтобы силы прибавилось! Это — великанья кровь.

«Коль я смог есть змеиное мясо, отчего мне не выпить великаньей крови», — подумал парень и выпил, но ему стало так противно, что он сделался белым как мел.

— А теперь прочитай «Отче наш» задом наперед — это хорошо помогает от живота, — сказала старуха.

Парень послушался, и ему в самом деле полегчало, но на середине он запутался и кое-что произнес в обыкновенном порядке (а в этом случае действие, как известно, бывает не в пример слабее), поэтому он очухался только наполовину.

— Ну вот! Поели, попили — теперь надо поразмяться, — сказала старуха. — Пойдем прогуляемся! — С этими словами она отворила боковую дверцу, и они вышли на дорогу, которая вела через поле.

Скоро они нагнали старичка с мешком, который еле ковылял, сгибаясь под тяжелой ношей.

— Пожалей меня, добрый человек! Пособи мешок нести! — попросил старик.

А старуха шепнула парню:

— Недосуг тебе помогать всякому встречному. Впереди у нас дорога дальняя.

Парень обернулся к старику и бросил ему через плечо:

— Уж ты не обессудь меня, дедушка! Спина у меня плоха, не могу я носить тяжелого.

Сказал, и пошли они со старухой дальше, а старуха его похвалила:

— Молодец, ловко нашелся! Ума тебе не занимать.

Шли они, шли и набрели на нищего, который лег поспать при дороге. Сума его лежала рядом на земле, а сверху сидела собака и сторожила.

— Убей собаку и забери суму, только побыстрее, пока нищий не проснулся!

— Ну уж нет! — сказал парень. — Нехорошо это.

— Что ты понимаешь! — рассердилась старуха. — Делай, что тебе говорят, — не пожалеешь!

Парень и убил собаку, и суму забрал, а нищий ничего не заметил. В суме оказались сухие корки хлеба, два драных башмака на одну ногу, денег шесть медяков да одна фальшивая серебряная монета.

— Запомни этот урок — даже мелкой поживой не надо брезговать, — сказала старуха.

Опять они пошли дальше и повстречали на дороге молодого рыцаря в великолепных доспехах. Осанка его была так величава, в лице было столько благородства, что наш парень воскликнул:

— О, доблестный рыцарь! Можно мне быть твоим соратником, хотя все мое оружие — эта дубинка?

— Отчего же! Коли в душе ты рыцарь, я буду рад взять тебя в товарищи, — ответил рыцарь.

Но старуха опять стала нашептывать парню:

— Он выехал на поиски твоей принцессы. У него конь, и он тебя обскачет, а ты плюнь три раза коню под ноги, конь в бою начнет спотыкаться, и придется молодцу воротиться домой несолоно хлебавши.

— Как же так? Ведь это будет не по-рыцарски, а мы с ним как раз побратались, — сказал парень.

— Хочешь ты стать королем или нет? — спросила старуха.

Ну, парень и плюнул.

— Зачем ты это делаешь? — спросил его рыцарь.

— А это такая примета, чтобы конь не спотыкался.

Рыцарь сказал парню спасибо и добавил:

— Я поскачу вперед. Встретимся на постоялом дворе. К твоему приходу я постараюсь купить для тебя коня. Расплатишься, когда сразишь первого дракона.

И с этими словами рыцарь пустился вскачь.

А парень и старуха опять пошли по дороге и скоро дошли до большого леса. Там на опушке сидел ужасный великан, на коленях у него лежал совсем маленький ребеночек, и злодей уже занес над ним большущий нож.

— Вот удача так удача! Наконец-то я смогу полакомиться христианским мясцом! — приговаривал великан. — Давненько мне ничего не перепадало, кроме воров да разбойников, да и те две недели проболтались на виселице, никакого смаку в этом кушанье!

Тут парень схватился было за дубину, но старуха повела такую речь:

— Жаль, конечно, бедного ребенка, и твой порыв делает тебе честь; меня бы очень огорчило, если бы ты не бросился на помощь. Но видишь ли, дружочек, мир устроен гораздо сложней, чем ты по молодости лет думаешь. Я желаю тебе добра, и для того, чтобы ты смог получить полкоролевства, мне пришлось заключить договор с этим великаном. Поверь, он мне так же отвратителен, как и тебе, но ради тебя я пошла на этот союз. Ты — прирожденный король по духу, в тебе дремлют великие силы. Ты станешь таким королем, каких свет не видывал уже много веков. Но, если ты причинишь ущерб великану, моему могуществу придет конец, и уж не знаю, удастся ли тебе без моей поддержки достигнуть успеха.

— Ну и пускай! Тут уж не до королевства, пропади оно пропадом! А сейчас быть сражению. У меня такая славная дубинка, а я вместо доблестных подвигов только и убил несчастную змею и честную собачонку. Сражаться с великаном куда веселей, чем с утра до ночи восседать на троне и править королевством; это так же скучно, как протирать штаны за партой. Не отдам я христианского младенца на съедение, покуда в моих силах помешать людоеду!

С этими словами он трахнул великана дубинкой по лбу, и великан вдруг лопнул со страшным треском точно надутый пузырь, из которого выпустили воздух, и от него ничего не осталось. А старуха стала на глазах уменьшаться и, превратившись в ящерицу, убежала подобру-поздорову, а младенец превратился в ночную фиалку. Тогда парень огляделся вокруг и увидал, что лес стал совсем другим, а сам он очутился на вершине горы, на склоне которой стоял его родной дом. Он посмотрел вниз и разглядел в долине соседскую девушку, она в это время занималась стиркой. Заметив парня, девушка очень обрадовалась и помахала ему передником с красной каемкой, она как раз собиралась положить его в корыто. Он тоже замахал в ответ и крикнул ей: «Иди сюда! Я подарю тебе полкоролевства и половину распрекрасного ярмарочного леденца!»

СТРАНА СОЛНЕЧНОГО ЗАКАТА

Жил — был на свете один мальчик. И так ему плохо жилось, что просто жалость берет, как подумаешь! Мальчик не знал, кто его мама, мама не знала, кто его отец, и где был её сын, она тоже не знала, а мальчик жил один в глухом лесу у чужой бабки.

Бабка не умела колдовать, потому что была слишком глупая, а так она была сущая ведьма, до того вредная, что даже кошки у неё не уживались; не успеет бабка завести кошку, глядь, её уже нету — удрала. «Кошки привыкают к дому и возвращаются на старое место, — думала бабка. — Вот почему они от меня удирают. Возьму-ка я котенка, пускай он вырастет у меня, тогда небось приживется».

Она пошла к людям, у которых только что окотилась кошка, и попросила у них котеночка.

— Не хочется мне давать тебе котеночка. Не по-христиански это. Лучше бы, кажется, утопить, чем тебе отдавать, — жалко живую тварь! — сказала хозяйка кошки. — Разве что для мальчонки — плохо ему все с тобой да с тобой. Ладно уж, бери себе котенка.

И котенок прожил-таки в бабкином доме восемь дней, а на девятый, когда у него открылись глазки и он увидел бабку, он со всех ног пустился наутек — только его и видели.

Мальчик долго смотрел вслед котенку, он бы тоже с удовольствием убежал отсюда, если бы знал, куда ему податься, и кроме того, ему было страшно — мало ли какие опасности могут встретиться на пути. У кошки, говорят, девять жизней, ей не так важно потерять одну или две, а у мальчиков есть только одна, поэтому он за свою боялся, хотя порой ему казалось, что если и дальше все пойдет, как сейчас, то, пожалуй, радоваться особенно нечему.

Мальчику никогда не приходилось загадывать, что сегодня будет на завтрак и на обед, потому что бабка давала ему всегда одно и то же: селедку с картошкой, прокисшее снятое молоко да черствый, заплесневелый хлеб, ну а если в доме случайно оказывалось парное молоко или свежий хлеб, тогда она просто оставляла мальчика без завтрака и без обеда. Зато каждый день он с утра загадывал, будет ли бабка его пороть, или щипаться, или давать затрещины; бывало, что бабка сама терялась перед выбором, и тогда она награждала мальчика и тем, и другим, и третьим.

Бабкина избушка стояла на горе среди леса, внизу перед нею была поляна, поэтому стена деревьев не мешала рассмотреть того, что было вокруг. Далеко на краю земли высилась большая и широкая гора. Мальчик много раз видел, как за неё закатывается солнце, и думал, что там оно живет. Конечно, ему казалось странным, что солнце восходит не там, где садится, и однажды, выбрав минуту, когда бабка показалась ему не такой злющей, как обычно, он решился спросить у неё, почему так бывает. И вот что она ему ответила:

— Так это, мое сокровище, оттого, что солнце — оно вроде тебя; вас тоже не там находят, где потеряли. Брось-ка лучше думать о солнце, это не твоя забота, а ступай картошку чистить, неслух, как я тебе велела, и не суй свой нос в божий промысел.

Из её ответа мальчик так ничего и не понял и стал думать сам, в конце концов он дошёл-таки своим умом до объяснения, что солнце по утрам занято какими-то делами, для которых ему надобно обойти кругом леса, а уж потом оно восходит и подымается в небе.

Мальчик очень любил солнышко, только солнечный лик и улыбался ему и смотрел приветливо; корова и коза ему тоже нравились, но уж очень они были грустные, хотя в этом, конечно, не было ничего удивительного.

Мальчику казалось, что красивее всего солнце делается на закате. Когда оно опускалось, то небо и все облака вокруг загорались чудесными красками, как будто там кто-то ждал его возвращения и украсил солнечный дом к хозяйскому приходу. Мальчик не знал, что такое солнце на самом деле, потому что ни разу не видел его вблизи, — похоже ли оно на человека, и с ним можно разговаривать, или на собак и лошадок, которые не говорят, но понимают дружбу, или оно совсем что-то другое, непохожее ни на животных, ни на человека. Но, сам не зная почему, мальчик был уверен, что если солнце не говорит, то уж петь умеет непременно. И он думал, что, если бы ему попасть туда, где живет солнце, он был бы счастлив.

А время шло, и бабка становилась все хуже и злее, и вот как-то раз, когда она вытащила из кувшина с молоком дохлую крысу, она сказала мальчику так:

— Это все ты виноват, скверный мальчишка! Все мои кошки разбежались, оттого что ты их замучил. Так вот! Теперь ты сам и будешь у меня за кошку, увидишь, как это приятно. Бери палку и отправляйся в погреб, будешь там сидеть и сторожить еду. Лови себе крыс и лопай, если хочешь. Можешь их даже жарить в печке. Да не вздумай таскать из моих припасов, у меня ни одна кошка не смела ничего трогать!

Мальчик решил, что это уж слишком. Он рассердился и ответил:

— Будь вы крысой, я бы охотно стал кошкой. А так, по мне, пускай уж лучше крысы сожрут всю еду, чтобы вам не досталось.

Старуха хотела наброситься на него и побить, но он успел выскочить вон и начал бегать от неё вокруг колодца, и бабка, как ни старалась, не могла его схватить, тогда она перестала за ним гоняться и начала его поливать отборной бранью, она знала такие словечки, которых, надеюсь, тебе никогда не приходилось слышать.

Мальчик спокойно выслушал все, а когда бабка совсем выдохлась и замолчала, он сказал:

— Ну, коли вы еще не все мне сказали, то доругивайте прямо сейчас, потому что я ухожу и больше никогда не вернусь.

С этими словами мальчик опрометью бросился бежать, а бабка совсем выбилась из сил от злости и не могла его поймать, тогда она уселась на край колодца, сняла деревянные башмаки и стала в него швыряться, да не попала.

Мальчик подобрал башмаки и крикнул ей напоследок:

— Спасибо, бабушка, что вы не хотели меня отпустить босиком, жаль только — башмаки мне великоваты!

Он кинул бабушке её башмаки, но так, чтобы в неё не попасть; он не был вредным, как она, даже когда сердился.

Улепетывая от старухи, он мчался во весь дух, так, что только пятки сверкали, пока не скрылся из виду; он так торопился убежать, потому что все время помнил, как она старалась угодить в него деревянным башмаком.

Углубившись в лесную чащу, он пошел шагом и прошагал весь день, забыв, что с утра ничего не ел. Он был так рад, что удрал от бабки, что даже дохлую крысу, которая была причиной его бегства, вспоминал чуть ли не с благодарностью. Кроме того, ему не терпелось поскорее добраться до горы, за которой жило солнце, и к вечеру он оказался у её подножия. Очутившись вблизи, он огорчился, так как не увидел на ней ничего особенного: гора была как гора, похожая на всякую другую, и единственный дом, который, на ней стоял, был маленькой ветхой избушкой. «Наверно, дом, в котором живет солнце, не здесь, а по другую сторону. Не верится, чтобы в такой лачуге могло жить солнце, — подумал мальчик. — Но на всякий случай я все-таки спрошу».

На крылечке дома сидела девочка его лет. И волосы у неё были совсем золотые, как солнечные лучи; глядя на них, мальчик подумал, уж не приходится ли она сродни солнышку. Тут он заметил, что девочка вертит какую-то вещицу. Не успел мальчик рассмотреть, что это такое, как вдруг вещица вспыхнула у девочки в руках и ослепительно сверкнула ему в глаза. Это было зеркальце, и девочка пускала солнечных зайчиков. Мальчик никогда еще не видел зеркал, и он подумал, что девочка, может быть, служит в няньках у солнышка, а блестящая штучка у неё в руке — хозяйский ребеночек или солнёночек, которого она укачивает. Он подошел к девочке и спросил:

— Скажи, пожалуйста, не здесь ли живет солнце?

Девочка от неожиданности вытаращила на него глаза, а потом звонко рассмеялась. Мальчик смутился, но ему приятно было слушать, как смеется девочка. «Так и есть! Она, конечно, родня солнышку», — подумал он про себя. Дело в том, что мальчику частенько казалось, что солнце смеется, и вот, когда девочка засмеялась, он подумал, что солнышко должно смеяться очень похоже.

Перестав смеяться, девочка сказала:

— Ну, знаешь ли! Кабы солнышко жило в этом доме, оно бы так не блестело; солнышко каждое утро встает, будто оно только что начисто вымылось, а здесь живут такие грязнули, что даже от кошки отворачиваются, когда она лапкой умывается.

— Как же так! Если солнышко тут не живет, то куда оно прячется на ночь? Ведь оно сюда опускается.

— Сюда, к нам? — удивилась девочка. — Да что ты! Оно садится далеко-далеко за горой. Пойдем-ка, я тебе покажу.

Мальчик поднялся на гору и увидел, что лес тянется еще далеко, а потом начиналась холмистая равнина с рощами и перелесками, среди которых блестели озера, а там, где кончалась широкая равнина, почти касаясь края земли, стояло заходящее солнце.

— Ну, вот видишь, — сказала девочка.

— Вот это да! — отозвался мальчик. — Надо же, как далеко мне еще идти до той страны, где живет солнце!

— Ты хочешь туда пойти? — спросила девочка.

И мальчик рассказал ей, как плохо ему жилось у старухи и как он полюбил солнце, а полюбив его, понял, что больше всего ему хочется попасть туда, где живет солнышко, там он был бы счастлив. Девочке тоже несладко жилось у мачехи, у которой были свои дети; она тоже любила солнце, и вот девочка решила пойти вместе с мальчиком. В тот день все куда-то ушли, а её оставили дома одну. Поэтому никто не остановил девочку. Дети взялись за руки и отправились вместе искать страну солнечного заката.

Дети провели в пути много дней, и вот кончился лес, и они вышли на открытую равнину. Каждое утро позади них вставало солнышко, и детям казалось, что оно говорит: «Идите и не останавливайтесь. Не бойтесь, я вас догоню!» А вечером оно оказывалось далеко впереди и словно бы говорило им: «Поторапливайтесь, мне некогда вас дожидаться!»

Долго шли дети, но все никак не могли прийти в страну заходящего солнца, и тогда девочка приуныла. Однажды вечером она сказала:

— Ничего не поделаешь, мой милый! Напрасно мы пошли искать страну заходящего солнца, все равно нам её никогда не видать. Давай лучше вернемся назад!

— Нет! — сказал мальчик. — Когда я в первый раз встретился с тобой, то подумал, что ты дитя солнца, потому что ты так похожа на солнышко. А сейчас ты, как бесприютная странница, бродишь со мною по белу свету и поутру не знаешь, где остановишься на ночлег. Как знать! Может быть, солнышко, как и ты, моя бедняжка, такая же бесприютная царевна, а месяц и солнце — брат и сестра или жених и невеста, и вот они ищут друг друга и не находят. Если мы наберемся терпения и продолжим наше странствие, то в один прекрасный вечер набредем, наверно, как раз на то место, куда садится солнце отдохнуть после дневного пути. И все-таки наши поиски веселее, и мы счастливее солнца и месяца. Они никогда не сходятся, а мы с тобою всегда вместе, и мне даже кажется, что без тебя я теперь не был бы счастлив, попади я даже в дом, в котором живет солнце.

Тут девочка утешилась и повеселела. Они выбрали место для ночлега, потом сплели себе два венка из ярко-желтых, похожих на маленькие солнышки, одуванчиков, а потом легли спать. Наутро они снова отправились в путь и, пройдя немного, увидели впереди полоску воды и поняли, что это — море. Они шли с утра до вечера, море все приближалось и становилось все шире, и вот они очутились на вершине холма, у подножия которого начинался песчаный берег. Наступил вечер, и солнце стояло низко над дальней кромкой моря. Тут оба сели и заплакали. Они шли так долго, дошли до самого моря, но туда, где живет солнце, им уже не было пути — оказывается, солнышко прячется в море и живет под водой, и человек не может побывать в его доме. И тогда мальчик сказал:

— Если бы не ты, я бы бросился в море и поплыл по солнечной дорожке. Я бы плыл и плыл, пока не утонул.

Но рядом на холме стоял домик, а в саду между грядок прохаживалась старушка с лейкой и поливала цветы. Её русые волосы давно потускнели и покрылись сединой, румянец на щеках побледнел. Лицо у неё было строгое, но взгляд светел и приветлив, и вся она напоминала собою бледное декабрьское солнце: бедное солнце знало, что стареет, и с каждым днем ему приходилось все раньше ложиться и все позже вставать, оно понимало, что в мире день ото дня становится всё холоднее, но готово было до последнего дня изливать свет и тепло, ему было в радость видеть рядом с собой румяные щечки и блестящие глаза, в которых не погасли яркие краски и свет горячего лета.

Завидев детей, женщина поставила лейку, подошла к ним и сказала:

— Милые детки! Кто вы такие и о чем вы кручинитесь в такой прекрасный и благостный вечер?

И тут они всё ей поведали: как они были одиноки, как повстречали друг друга, как они полюбили солнышко и как отправились в путь, чтобы найти его дом.

— Скажите на милость, чего только не придумают дети! — сказала старушка. — Пойдёмте-ка ко мне на крылечко. Сядем рядком да потолкуем.

Старушка села посередине, дети примостились по бокам, уткнулись лбами в её колени и щека к щеке залились горючими слезами. Старушка ласково гладила обе головки, приговаривая:

— Понимаете, детки, у солнца нет своего жилища, и оно никогда не заходит, нам только кажется, что оно закатилось. Видали вы когда-нибудь, как садовник поливает грядки в большом саду, когда бывает засуха? Сад — большой-пребольшой, а все растения еще такие маленькие, и вот, когда садовник их польет и уходит в другую сторону, чтобы полить другие грядки, маленьким растениям кажется, что он ушел из сада. А на самом деле он пошел к другим грядкам. Когда садовник с лейкой обойдет все грядки, оказывается, что первые уже высохли и снова просят пить, тогда он возвращается и снова поливает — их из лейки. Круглая крышечка с отверстиями, надетая на носик лейки, блестит и сверкает в лучах вечернего солнца, как будто это другое маленькое солнышко, и тонкие струйки, которые вытекают из дырочек, похожи на лучики. Вся земля похожа на этот большой сад, и мы с вами как будто его растения, а солнышко — блестящий кружок на лейке садовника, и его лучи проливают на нас свет, тепло и дают силу всему живому на земле. Садовник то уходит к другим растениям, то возвращается к нам, а сад у него такой большой, что нельзя отдохнуть ни минутки. Так вот, отыскать дом, где живет солнце, и посмотреть, какое оно вблизи, так же невозможно для человека, как для растения выскочить из земли и побежать следом за лейкой.

Мальчик вздохнул и сказал:

— Значит, мы напрасно проделали весь этот путь?

— Мне кажется, что не совсем, — ответила старушка. — Ведь раньше вы были одиноки, а теперь нашли друг друга, вы избавились от гадких людей, которые воспитывали вас, и, если хотите, можете остаться и жить у меня. Вы полюбили солнце — и правильно сделали.

И по — моему, кое-какую награду за эту любовь вы все-таки получили. Постарайтесь и дальше его любить, постарайтесь брать — пример с моих подсолнечников — они всегда поворачивают головки за солнцем и находят его даже тогда, когда оно прячется за тучами. И еще я надеюсь, что вы когда-нибудь поймете, что солнце и при восходе, и на закате всегда одинаково прекрасно. Потому что любить солнце на восходе, и в полдень, и на закате — вот самая большая мудрость, которой может вас научить такая простая и неученая старуха, как я.

Дети внимательно выслушали все, что им сказала старушка. Не всё они сразу поняли, что слыхали, зато очень хорошо расслышали, что голос у неё был ласковый и добрый, и очень обрадовались, когда она предложила им остаться с нею. Они перестали плакать, и скоро так и уснули рядом с ней, головой на её коленях.

А женщина тихо сидела и смотрела вдаль на море. И заходящее солнце, которое закатывалось за горизонт, чтобы завтра снова взойти на небе, освещало старушку, чье солнце скоро уж должно было закатиться навеки, и детей, чье солнце еще не пробилось сквозь предрассветный туман. Но солнце одинаково ласково смотрело на всех троих — на детей и на старушку, и закат его был величествен и прекрасен.

ПЕСНЬ МЕЛЬНИЧНОГО КОЛЕСА

Нильс — так звали молодого сапожника, который мастерил деревянные башмаки и собирался стать местным скрипачом после Андерса с Водопада. Пальцы Андерса так свело подагрой, что он перевирал мелодии самых головокружительных полек, когда порой по вечерам случалось ему играть на танцах у мельника. Нильс был надеждой и печалью Андерса, потому что быть скрипачом удел, который выпадает лишь на долю избранных. Нильс играл бойко. Нильс играл хорошо. Но Андерс с Водопада слушал его с грустью.

— Ты слишком скован, — говорил Андерс, поставив одну ногу на скамейку и отбивая ею такт. — Отрешись от всего, малыш! Забрось все мирское в омут и оставайся лишь скрипачом!

— Пожалуй? — отвечал Нильс, не отводя взгляда от мерно покачивавшихся верхушек берез на другом берегу реки. — Играть, что это значит? — размышлял он. — А сапожничать, что значит это? Выстругивая деревянные башмаки по колодке, я часто режу руки ножом и отец клянет все на свете… Мне же всегда хотелось чего-то иного.

— Отрешись от всего мирского! — повторил Андерс с Водопада. — В один прекрасный день ты расслабишься и услышишь, как скрипка поет у тебя под смычком. У тебя есть ритм, ты владеешь смычком, не фальшивишь.

И всё же есть что-то истощающее душу в твоей игре.

Нильс перешел вброд реку и очутился в мерно покачивавшейся березовой роще именно в тот час, когда туман навис над прибрежными лугами. Там его ждала Гудрун.

Окружавшие их колонны берез были белы, а старый осиновый пень, на котором они обычно сидели, блестел, как полированный. Ночной ветерок заиграл в кронах берез, и они зашептали, как тысяча эльфов.

— Ну когда же, когда? — спросила Гудрун и посмотрела вниз на реку.

— Никогда, — ответил Нильс. — Никогда не пойдет сапожник в усадьбу твоего отца и не станет подвергаться унижениям. Этого он не сделает!

— Может, мне бросить свой дом? — спросила Гудрун. — Я охотно пойду на это. Нет ничего на свете, чем бы я не пожертвовала ради тебя.

Но Нильс покачал головой, и на душе у него помрачнело.

— Я же скрипач, — пояснил он, — хижина, которую я построю, будет невелика. Когда сапожник ненавидит свое ремесло, начинают хромать его заказчики; и вскоре он сам останется ни с чем, без работы.

— Вон, взгляни на березки! — сказала ему Гудрун, показывая на деревья. — Они клонятся друг к дружке. Я часто любуюсь ими, они тоже, как мы с тобой, любят друг друга.

— А видишь свежую рубку на березовой коре? — спросил Нильс. — Они уже мечены, к осени их срубят!

Тут гул прошел по бескрайним лесам и перекинулся на березовую рощу. Это к ним издалека донесся шепот водопада.

— И все равно, — сказала Гудрун. — И все равно я приду к тебе! Хочешь?

— Не могу на это решиться, не смею, — ответил он. — Крыша над головой, пожалуй, у нас будет, но, когда нет хлеба, одной любовью не проживешь.

Гудрун сидела молча.

— Теперь на скрипке играет Дух водопада, — сказала она. — Послушай!

Нильс прислушался. Ему показалось, что из шумного водопада до него доносятся отрывки какой-то дикой, гнетущей музыки. Она проникла ему в самое сердце, и его охватил страх. Взглянув на него, Гудрун сказала:

— Стоит ли жить! Когда я была маленькой, бабушка рассказала мне однажды о лесной красавице-троллихе, похожей сзади на пень.

Она сказала, что прекраснее лесовицы никого на свете нет. У неё нет ни забот, ни дома, и ей не надо умирать. Тогда я закричала: «Хочу быть лесовицей!» С тех пор мне стали класть у изголовья молитвенник и перебрасывать через мою голову монеты, чтобы отогнать зло, преследующее меня за грешные мои слова. Теперь я снова повторяю: «Я хочу уйти! К тебе или же… головой в омут!»

— Гудрун! — закричал Нильс и крепко прижал её к себе.

Их окутывал холодный туман, медленно поднимавшийся с реки; в березах шуршал предрассветный ветерок, небо было бездонным и пустынным. Они расстались, и Гудрун пошла к своей усадьбе, к распахнутому окну горницы, через которое она обычно незаметно выскальзывала из дома.

Нильс спустился вниз к водопаду. Грохот падающей воды показался ему прекрасным. Пенящаяся и трепетная вода звучала в ту ночь на тысячу разных голосов. Он сел между двух валунов и стал глядеть на водопад. Теперь вода походила на поток стремительно несущихся маленьких-премаленьких существ, связанных друг с другом нерасторжимыми узами. Они кричали удивительно тонкими голосами, которые в свою очередь также сливались воедино. На темной поверхности воды то вырисовывалось лицо со струящимися седыми волосами, то миллионы душ, которые, словно бьющие крыльями птицы, скользили все вниз и вниз, в пучину. И вдруг он услышал, как играет Дух водопада. И увидел в водовороте нагого человека, остервенело, с перекошенным лицом водившего смычком по струнам. Вдруг человек этот вырос, приблизился, лицо у него было словно выковано из железа, а скрипка поблескивала и извивалась в его руке наподобие плещущихся за плотиной волн, а струны скрипки вскипали белой пеной.

— Так вот как ты играешь! — поразился Нильс. — А что дает тебе музыка?

— Покой, — ответил Дух водопада. — В остальное время я верчу мельницу. Разве тебе не доводилось слышать, как я скрежещу зубами и причитаю в мельничном колесе?

— Ах, это, оказывается, ты? — удивился Нильс. — Да оставь ты это колесо! — бросил он свысока, поскольку настроение у него было мрачное.

— Сам оставь! — огрызнулся Дух водопада. — Ведь ты тоже вертишь свое колесо! Вертишь, вертишь!

Всё вертится — понял? Трудись, жалуйся. А когда тебе станет невмоготу, играй! Хочешь послушать песнь мельничного колеса?

«Мне снится сон, — подумал Нильс. — Я уснул у водопада, и мне снится сон».

Дух водопада прижался к скрипке подбородком, он был одновременно и человеком, и рекой. Тут скрипка запела, а вместе с ней и душа Нильса. Вот как надо играть! Нильс почувствовал, что музыка рванула его сердце и швырнула его в водопад.

— Научи меня играть, — попросил Нильс, Когда скрипач закончил играть.

— А чем заплатишь за науку? — поинтересовался Дух водопада.

— Чего ты хочешь?

— Твою возлюбленную!

— Бери её, бери её, — зашептал Нильс. — Бери всё, бери, бери!

И вот он снова остался один при свете зари, а рядом грохотал водопад. Но теперь ему показалось, что в пене водопада вырисовывались силуэты обнаженных русалок, извивавшихся в глубине, в едином сплошном танце живота. Он видел их смеющиеся рты, трепетавшую грудь, стройные бедра. Казалось, что плотская любовь всего мира плывет бурлящим потоком в водопаде. Его охватил страх, и он бросился прочь. Но песнь мельничного колеса звучала в его ушах, не выходила у него из головы.

Целый день и целую ночь провел он в покинутой сторожке угольщика, а затем пошел к Андерсу с Водопада. Он тосковал по скрипке. Но домой он идти не решался. Там, среди вороха стружек и деревянных башмаков, ждал его разгневанный отец. Лицо Андерса просветлело, когда Нильс появился в дверях его дома.

— Теперь я могу сыграть новую песню! — крикнул он и рванул со стены скрипку. — Вот послушай!

Андерс с Водопада смотрел на него и кивал самому себе.

Таким бледным, с горящими дикими глазами был однажды и он, когда провел ночь у водопада.

— Наконец-то ты отрешился от всего! — воскликнул он.

Андерс слушал, как скрипка поет в руках Нильса, и еще больше убеждался в своей правоте. Когда Нильс закончил играть и стоял, с трудом переводя дыхание и дрожа, Андерс с Водопада спросил его:

— И что тебе пришлось отдать взамен?

— Взамен? — удивился Нильс. — Отдыхая у реки, я задремал, и мне приснилось, что я слышу Духа водопада… и вот тогда-то я и сочинил этот вальс. Он словно низвергающийся водопад, все вниз и вниз — там и русалки, и души, и крики: «Крути колесо, крути колесо?…»

— И чего же потребовал от тебя тот, чье имя лучше не упоминать? — настаивал Андерс.

Нильс вдруг побледнел и отложил в сторону скрипку.

— Об этом я как-то не подумал, — сказал он. — Это что, всерьез?

— Он никогда не шутит, — ответил старый скрипач. — Он получил свое, а ты — свое, вот вы и заключили торговую сделку.

— Я отдал возлюбленную! — ужаснулся Нильс.

— Я так и понял, — ответил Андерс с Водопада. — Зато ты кое-что получил взамен. Я в свое время перепугался — отдал немного, да и получил мало. Я был слишком жаден, чтобы стать большим мастером. Ни в чем я никогда так в жизни не раскаивался, как в этом.

— Моя возлюбленная… — пробормотал Нильс снова. — Моей матери нет в живых… Отец так и не занял места в моем сердце. Не может же Дух водопада отнять у меня еще и мою любимую?

— Кто она? — спросил Андерс с Водопада. Он стоял сгорбившись в своем кожаном переднике и перебирал струны скрипки, которую взял у Нильса.

— Гудрун! — прошептал Нильс.

Андерс смолк.

— Где же ты был? — немного погодя спросил он. — Два дня ты таился от людей.

— Я отсыпался в лесу, слушал и лес и водопад, — ответил Нильс.

— Понятно, — сказал Андерс с Водопада и робко коснулся пальцем скрипичных струн. — Ты посулил щедро уплатить за великое искусство — и ты добился своего.

— Что ты там бормочешь? — спросил Нильс. — Что случилось?

— Гудрун бросилась в омут, — сказал Андерс с Водопада. — Уговор выполнен.

Нильс почувствовал, что он больше не в силах находиться под крышей у Андерса, и ушел. Он бродил по лесам. Вдруг с запада налетела буря. Он лежал в это время во мшанике и смотрел на верхушки деревьев, которые раскачивались, словно желая его утешить. Иногда в их ветвях что-то шелестело и жалобно шуршало: «Крути колесо, крути!»

А когда сгустились сумерки, лес наполнился разными чудищами, которые, проведав о его несчастье, отважились подойти к нему. Там были и сероухие тролли. Они торопливо шагали в темноте с большими мешками мокрого белого мха, из которых сочилась вода, стекая по их волосатым спинам.

— Фу-ух, — отдувались они, противно гнусавя ему в самое ухо: — Крути колесо, крути! Обычно-то колесо приходится крутить нам. И едим мы за семерых, а не то отощаем и умрем!

Приходили и другие тролли, фыркая, обнюхивали ноги Нильса, кряхтели и бормотали:

— Все гниет, все гниет. Нам не дают есть ни свежатины, ни гнили, такова уж наша участь! Потому по весне мы такие крохотные, что ветер поднимает нас и уносит, как пылинки. Все гниет! Все гниет!

Светлячки, словно мерцающие огоньки, витали над кочками и шептали:

— Без отца, без матери! Без отца, без матери! Но жить надо, жить до дня Страшного суда!

От всех этих голосов Нильс беспокойно ворочался на своем травяном ложе. Наконец он встал и спустился вниз, к реке, в надежде встретить Дух водопада еще раз. Река была темна, словно бродящее в чане пиво. В шуме водопада ему слышался перестук вращающихся мельничных жерновов; день-то был не воскресный, а будничный. Подойдя ближе к мельнице, Нильс увидел, что Дух водопада сидит в большом колесе и все вращает его, вращает, расплескивая воду зелеными от слизи лопастями. «Крути колесо, крути! — доносилось из колеса. — Земная жизнь подобна мельничному жернову, а он скрипит и вращается, скрипит и вращается, перемалывая сердца, перемалывая сердца!»

Тут Нильс бросился бежать в горы. К утру посветлело, и Нечистый исчез, так что на зорьке Нильс смог прилечь и выспаться в зарослях вереска.

Когда Нильс проснулся, словно впервые в жизни услыхал он, как резвится в соснах утренний ветерок. Белое облачко скользило над гордыми верхушками сосен. И он смотрел на него, будто только что родился и видел впервые. Им овладело какое-то странное сильное и глубокое чувство смятения; и в душе у него даже похолодело. Под шум бескрайних лесов он увидел вдруг себя и свою судьбу. Гудел орган, торжественно и проникновенно. И вдруг в его душе словно забил источник. Он сверкал и брызгал, и его струи превращались в мелодии:

«Лесную польку», «Вальс березовых листьев»… Тогда он решил сходить в селение за скрипкой.

— Ты только послушай! — сказал он, появившись в дверях дома Андерса с Водопада. — Это «Лесная полька»!

Андерс прислушался и заморгал, в глазах у него стояли слезы. И впрямь, это было великое искусство! Уметь самому сочинять музыку, самому!.. Он слушал и впитывал в себя мелодию, потому что давным-давно не слышал такой новой и прекрасной песни.

— А теперь «Вальс березовых листьев»! — предложил Нильс и заиграл. — Дай мне берестяной короб со съестным, и я уйду в лесную глушь!

Андерс с Водопада дрожащими руками снял свою собственную скрипку с гвоздя.

— Мне достаточно прослушать эти мелодии три раза, чтобы и я смог их сыграть, — сказал он. — Подражать-то я смогу, а вот большого мастерства я не достиг, потому как был трусоват. Ни в чем я никогда в жизни так горько не раскаивался, как в этом!

Нильс ушел в лес с берестяным коробом на спине и со скрипкой в мешке. Он спал в покинутых сторожках угольщиков, слушал и играл. Однажды, закусив бараньей косточкой с хлебом, он сидел на дне бывшей угольной ямы и играл. Ему почудилось, будто что-то белое мелькнуло меж стволами деревьев. Видение то исчезало, то светилось вновь. То исчезало, то светилось вновь.

«Лесовица! — подумал он. — Попляшет она у меня, да так, что я увижу её спину, нечистая ты сила!»

Но это была Гудрун, прятавшаяся за деревьями. И тут словно сильный ветер унес прочь все его мысли, и он заиграл совершенно новую мелодию. Чтобы не спугнуть Гудрун, он сидел не двигаясь, а она медленно приближалась. Но до края угольной ямы она не дошла, а спряталась в тени деревьев.

— Подойди! — закричал он.

— Не смею! — послышался ответ, такой тихий, словно шепот елей над его головой.

— Ты непременно подойдешь, — закричал он, бросив скрипку и вскочив на ноги. — Иди сюда!

— Не смею! — снова ответила она.

А когда он побежал, чтобы поймать её, она исчезла. Он вернулся к угольной яме, где лежала скрипка. Нильс глянул на вечернее небо и рой пляшущих комаров и подумал:

«Как же мне добиться её нынче, коли я не отважился на это прежде! Брошусь я в омут!»

«Нет, — шумел лес. — Её там нет».

И он сочинил в честь Гудрун польку. Она начиналась в миноре. Он вспомнил их последнюю встречу в березовой роще; как они роняли слова, как дрожали их голоса, как окружали их раненые березы, за которыми стояла злосчастная усадьба отца Гудрун, со злосчастным его богатством! И еще песнь Духа водопада! Сочиняя и играя, он думал о том, что значит быть человеком, о том, что многое в жизни связывает и обрекает каждого. И о том, что есть еще и радость, которая, словно стая перелетных птиц, взмывает высоко к небу и плывет над головой, а понятна она лишь бездомным и придавленным страхом, которые черпают в ней утешение. Полька кружила дальше. Теперь Нильс сам лежит между двумя жерновами, ему, как и всякому, суждено быть перемолотым и оплаканным. Но все равно нельзя уходить с мельницы, надо работать, надеяться и не роптать. Есть глубокий смысл в том, чтобы просто сидеть и вырезать деревянные башмаки по колодке. Они с Гудрун не хотели гнуть спины, впрягшись в ярмо, потому-то им и не довелось насладиться покоем в березовой роще, когда там резвился летний ветерок. Теперь в польке зазвучали мажорные тона, но и они оборвались после долгого пассажа, как и жизнь в конце концов заканчивается тишиной.

И вот прошло много лет. Нильс одаривал своими песнями лесные хутора и селения. Когда он возвращался из странствий, деревенские музыканты окружали его, чтобы перенять те новые песни, которые он сочинил. Однажды вечером, возвращаясь со свадьбы, усталый и грустный, он спустился к водопаду и прислушался. Вскоре вода вскипела пеной, там замелькало множество обитателей водопада. Бесконечная цепь судеб развернулась перед ним в водовороте: кричали бескровные рты, тянулись руки, вылезали из орбит глаза — но все неотвратимо неслось вниз, вниз, вниз. Нильс отчетливо ощущал все это. «Да, это Великая мельница, — подумал он. — Так вечно крутится колесо жизни, поднимая свои лопасти из мрака смерти, чтобы снова погрузить их туда. Все живое движется только в одном направлении, — вниз, вниз, вниз, и никогда ничего не возрождается».

Прижав скрипку к подбородку, он заиграл. Тотчас между лопастями колеса появился Дух водопада, и колесо остановилось.

— Ну, теперь ты настоящий мастер, — молвил Дух водопада голосом, который был сродни шуму падающей воды. — На этот раз ты выбрался из-под колеса, и мы можем сыграть дуэт.

И Дух водопада принялся подыгрывать ему. Мелодия чуть звенела и трепетала, это слабый стон вырывался из груди закованных в цепи. Как туман, поднимался стон от водопада к темным деревьям на берегу. Вдруг Нильсу показалось, что в мельничном колесе он увидел Гудрун, она тянула к нему руки. И тогда, оборвав игру, Нильс бросился в омут. Колесо вновь завертелось, темная вода поглотила его вместе со скрипкой, ему же казалось, будто это руки Гудрун обнимают его и влекут в пенящуюся бездну.

С того дня Нильс исчез, а его скрипка проплыла мимо селения, где её и подобрали. Она долго висела на стене, прежде чем отыскался музыкант, отважившийся прикоснуться к ней. Сказывают, что она не издавала ни звука до тех пор, пока на ней не стали исполнять сочиненные Нильсом песни. Тогда она зазвучала дико и могуче, будто играла сама по себе.

В СТРАНЕ МЕЖДУ СВЕТОМ И ТЬМОЙ

Мама иногда так печальна!

А всё из-за моей ноги: болит уже целый год. Да, ровно год я лежу в кровати. Я совсем не могу ходить, а мама так печальна из-за меня. Один раз я даже слышал, как она говорила папе: «Знаешь, по-моему, Йёран никогда больше не сможет ходить». Ясное дело, она не думала, что слова эти дойдут до моих ушей.

И вот я целыми днями лежу в кровати, читаю, рисую или что-нибудь строю при помощи моего конструктора. А когда начинает смеркаться, мама приходит и говорит:

— Зажжем лампу, или тебе хочется, как всегда, посумерничать?

Я отвечаю, что хочу, как всегда, посумерничать. Мама снова выходит в кухню. Вот тут-то и стучит в окошко господин Лильонкваст. Живет он в Стране Сумерек, в Стране Между Светом и Тьмой. Еще она называется — Страна, Которой Нет. Каждый вечер сопровождаю я господина Лильонкваста в Страну Между Светом и Тьмой.

Никогда не забуду, как он взял меня с собой туда в первый раз. Тем более, что произошло это в тот самый день, когда мама сказала папе, что я никогда больше не смогу ходить. Вот как все это случилось.

Смеркалось. В углах было совсем темно. Зажигать лампу мне не хотелось: ведь я только-только услышал, что мама сказала папе. Я лежал и думал: неужто я и вправду никогда больше не смогу ходить?

Еще я думал про удочку, которую мне подарили на день рождения и которой, быть может, мне никогда не придется удить рыбу. И пожалуй, я даже чуточку всплакнул. Вдруг кто-то постучал в окно. Мы живем на четвертом этаже в доме на улице Карлбергсвеген. Потому-то я и удивился. Вот так штука! Кто бы это мог забраться на высокий четвертый этаж и постучать в окно? Ну, конечно же, то был господин Лильонкваст, он, и никто иной. Он прошел прямо через окно, хотя окно было закрыто! Господин Лильонкваст был очень маленький человечек в клетчатом костюмчике с высоким черным цилиндром на голове. Сняв цилиндр, он поклонился. Я тоже поклонился, насколько это возможно, когда лежишь в кровати.

— Меня зовут Лильонкваст — Букет Лилий, — представился человечек в цилиндре. — Я расхаживаю по наружным жестяным подоконникам и смотрю, не найдутся ли в городе дети, которые захотят побывать в Стране Между Светом и Тьмой. Может, ты хочешь?

— Я не могу нигде побывать, — ответил я, — ведь у меня болит нога.

Господин Лильонкваст подошел ко мне, взял меня за руку и сказал:

— Это не имеет ни малейшего значения. Ни малейшего значения в Стране Между Светом и Тьмой.

И мы вышли из комнаты прямо через окно, даже не отворив его. Очутившись на подоконнике, мы огляделись по сторонам. Весь Стокгольм тонул в сумерках, мягких, совершенно голубых сумерках. На улицах не видно было ни души.

— А теперь полетим! — предложил господин Лильонкваст.

И мы полетели. До самой башни церкви Святой Клары.

— Я только перекинусь словечком с петушком флюгерным на колокольне, — сказал господин Лильонкваст.

Но петушка флюгерного не оказалось.

— В сумерки он отправляется на прогулку, — объяснил господин Лильонкваст. — Он облетает на своих крыльях весь квартал вокруг церкви Святой Клары, чтобы посмотреть, не найдется ли там какой-нибудь ребенок, которому очень нужно попасть в Страну Между Светом и Тьмой. Летим дальше.

Мы приземлились в Крунубергском парке, где на деревьях росли карамельки — красные и желтые.

— Ешь! — стал угощать меня господин Лильонкваст.

Я так и сделал. Никогда в жизни не ел я таких вкусных карамелек.

— Может, тебе хочется поводить трамвай? — спросил господин Лильонкваст.

— Я не умею, — ответил я. — Да я никогда и не пытался.

— Это не имеет ни малейшего значения, — повторил господин Лильонкваст. — Ни малейшего значения в Стране Между Светом и Тьмой.

Мы полетели вниз на улицу Санкт-Эриксгатан и влезли на четвереньках в вагон с передней площадки. В трамвае людей не было, вернее, я думаю, там не было обыкновенных людей. Зато там сидела тьма-тьмущая удивительных старичков и старушек.

— Они все из народца Страны Сумерек, — сказал господин Лильонкваст.

В трамвае сидело и несколько детей. Я узнал девочку, которая училась в моей школе, классом младше меня, в те времена, когда я еще мог ходить. У неё, помнится, всегда было такое доброе лицо. Да и сейчас оно таким и осталось.

— Она уже давно бывает у нас, в Стране Между Светом и Тьмой, — объяснил господин Лильонкваст.

Я повел трамвай. Это оказалось совсем легко. Трамвай грохотал на рельсах так, что только в ушах свистело. Мы нигде не останавливались, потому что никому не надо было выходить. Все просто катались, потому что это было весело. И никто не собирался выходить на какой-нибудь определенной остановке. Мы переехали мост Вестербру, и тут трамвай спрыгнул с рельсов и нырнул в воду.

— Ой, что будет! — воскликнул я.

— Это не имеет ни малейшего значения, — сказал господин Лильонкваст. — Ни малейшего значения в Стране Между Светом и Тьмой.

По воде трамвай ехал, может, еще лучше, чем по суше. И до того весело было вести его! Мы причалили чуть ниже моста Норрбру, и здесь трамвай снова выпрыгнул на берег. Людей по-прежнему не было видно. И такими чудными казались и пустые улицы, и эти удивительные голубые сумерки!

Господин Лильонкваст и я вышли из трамвая у королевского дворца. Кто потом вел этот трамвай, я не знаю.

— Поднимемся наверх и поздороваемся с королем, — предложил господин Лильонкваст.

— Ладно, — согласился я.

Я думал, что речь идет об обычном короле, но это было не так. Мы прошли через ворота замка и поднялись по лестнице в большой зал. Там на двух золотых тронах сидели король с королевой. На короле была золотая корона, на королеве — серебряная. А глаза их… Нет, никто не в силах описать их глаза! Когда король с королевой посмотрели на меня, мне показалось, будто огненно-ледяные мурашки забегали по моей спине.

Господин Лильонкваст глубоко поклонился и сказал:

— О, король Страны Между Светом и Тьмой! О, королева Страны, Которой Нет! Дозвольте мне представить вам Йёрана Петтерсона с улицы Карлбергсвеген!

Король заговорил со мной. Казалось, заговорил огромный водопад, но я ничего не помню из того, что он сказал. Вокруг короля и королевы вереницей толпились придворные дамы и кавалеры. Внезапно они запели. Такой песни никто никогда в городе Стокгольме не слыхал. И, когда я слушал эту песню, казалось, будто огненно-ледяные мурашки еще сильнее забегали по моей спине.

Кивнув головой, король произнес:

— Вот так поют в Стране Между Светом и Тьмой. Так поют в Стране, Которой Нет.

Через час мы с господином Лильонквастом снова стояли внизу на мосту Норрбру.

— Теперь ты представлен ко двору, — объяснил господин Лильонкваст, а немного погодя добавил: — Теперь мы поедем в Скансен. Тебе хочется поводить автобус?

— Не знаю, сумею ли, — ответил я. Ведь я думал, что это еще труднее, чем водить трамвай.

— Это не имеет ни малейшего значения, — повторил господин Лильонкваст. — Ни малейшего значения в Стране Между Светом и Тьмой.

Миг — и перед нами уже стоит красный автобус. Я влезаю туда, сажусь за руль и нажимаю педаль. Оказывается, я совершенно замечательно умею водить автобус. Я еду быстрее, чем ездил когда-либо кто-либо другой, и я нажимаю на гудок так, что кажется, будто мчится машина «скорой помощи».

Когда въезжаешь в ворота Скансена, то немного в стороне, по левую руку, на холме возвышается усадьба Эл ьв рус горден. Это удивительно уютная старинная усадьба, где со всех сторон тянутся дома под одной крышей, а перед ними раскинуты приветливые зеленые лужайки. В стародавние времена эта усадьба находилась в провинции Хэрьедален.

Когда мы с господином Лильонквастом приехали в Эльврусгорден, там, на крыльце, ведущем в сени, сидела девочка. Мы подошли и поздоровались.

— Здравствуй, Кристина, — сказал господин Лильонхваст.

На Кристине было такое чудное платье.

— Почему на ней такое платье? — спросил я.

— Такие платья носили в Хэрьедалене в стародавние времена, когда Кристина еще жила в усадьбе Эльврусгорден, — ответил господин Лильонкваст.

— В стародавние времена? — переспросил я. — Разве теперь она здесь не живет?

— Только в сумерки, — ответил господин Лильонкваст. — Она тоже из народца Страны Сумерек.

В усадьбе слышались звуки музыки, и Кристина пригласила нас войти. Там было трое музыкантов, которые играли на скрипке, и множество людей, которые плясали. В открытом очаге горел огонь.

— Что это за люди? — спросил я.

— Они все жили в усадьбе Эльврусгорден в стародавние времена, — сказал господин Лильонкваст. — А теперь они встречаются и веселятся здесь только в сумерки. Кристина плясала со мной. Подумать только! Как хорошо! Я умею плясать! Это я-то, с моей больной ногой!

Наплясавшись вволю, мы съели тьму-тьмущую всяких разных лакомств, которые стояли на столе. Хлеб, сыр из сыворотки, оленье жаркое — чего-чего там только не было! Все казалось необыкновенно вкусным, потому что я был Голоден.

Но мне очень хотелось получше осмотреть Скансен, и мы с господином Лильонквастом пошли дальше. Как раз перед самой усадьбой бродил лось.

— Что случилось? — спросил я. — Он вырвался на волю?

— В Стране Между Светом и Тьмой все лоси свободны, — сказал господин Лильонкваст. — Ни один лось не живет взаперти в Стране, Которой Нет.

— И это не имеет ни малейшего значения, — добавил лось.

Я ни капельки не удивился, что он умеет говорить.

В кафе у «Высокого Чердака», где мы с мамой и папой иногда по воскресеньям, когда у меня еще не болела нога, пили кофе, появились вразвалочку два забавных маленьких медвежонка. Они уселись за стол и громко закричали, что хотят лимонаду. И тут в воздухе промчалась огромная бутылка лимонада и приземлилась прямо под носом у медвежат.

И они по очереди стали пить из бутылки. А потом один из медвежат взял да и плеснул изрядную порцию лимонада другому на голову. Но хотя тот весь промок насквозь, он только смеялся и говорил:

— Это не имеет ни малейшего значения. Абсолютно ни малейшего значения в Стране Между Светом и Тьмой.

Мы с господином Лильонквастом долго бродили вокруг и глазели на всех животных и зверей, которые разгуливали повсюду, где им вздумается. Людей по-прежнему не было видно, я имею в виду обыкновенных людей.

Под конец господин Лильонкваст спросил, не хочу ли я посмотреть место, где он живет.

— Конечно хочу, спасибо, — ответил я.

— Тогда полетим на мыс Блокудден.

Так мы и сделали.

Там, на мысу, в отдалении от других домов стоял маленький-премаленький, выкрашенный в желтый цвет домик, окруженный изгородью из сирени. С дороги домик было совсем не видать. Узкая дорожка спускалась от веранды вниз к озеру. Там на берегу был причал, а у причала стояла лодка. Весь дом, и лодка, и все вокруг, ясное дело, было гораздо меньше обычных домов и лодок. Потому что и сам господин Лильонкваст был такой маленький человечек. И только теперь я впервые заметил, что я и сам был таким же маленьким.

— Какой уютный маленький домик, — сказал я. — Как он называется?

— Этот домик называется Вилла Лильонру — «Отдых Лилий», — ответил господин Лильонкваст.

В саду так чудесно благоухала сирень, светило солнце и волны плескались о берег, а на причале лежала удочка. Да, солнце светило, не правда ли, чудно?! Я выглянул из-за сиреневой изгороди и увидел, что за нею по-прежнему были все те же голубые сумерки.

— Солнце всегда светит над Виллой Лильонру, — объяснил господин Лильонкваст. — Там вечно цветет сирень. Окуни постоянно клюют у причала. Хочешь приходить сюда — удить рыбу?

— О да, очень хочу, — ответил я.

— В следующий раз поудишь, — обещал господин Лильонкваст. — Сумерки подходят к концу. Нам пора лететь к тебе домой, на улицу Карлбергсвеген.

Так мы и сделали. Мы пролетели над дубами парка Юргорден, над сверкающими водами залива Юргордсбруннсвикен и высоко над городом, где во всех домах уже начали зажигаться свечи. Я никогда не знал, что на свете может быть что-либо более прекрасное, чем этот город, лежавший внизу.

Там, под улицей Карлбергсвеген, строят туннель. Папа иногда подносил меня к окну, чтобы я увидел большие грейферные ковши, которые черпают камни и гравий из глубочайших недр земли.

— Хочешь зачерпнуть немного гравия ковшом? — спросил господин Лильонкваст, когда мы вернулись домой на улицу Карлбергсвеген.

— Мне кажется, я не справлюсь с этой машиной, — сказал я.

— Это не имеет ни малейшего значения. Ни малейшего значения в Стране Между Светом и Тьмой.

И я, разумеется, смог справиться с подъемным краном. Это было так легко. Я черпал один большой ковш гравия за другим и нагружал им грузовик, стоявший рядом. До чего же было весело! Но внезапно я увидел несколько чудных маленьких, красноглазых старичков, выглядывавших из пещеры, расположенной глубоко-глубоко внизу, где должна была проходить линия метро.

— Это — подземные жители, — объяснил господин Лильонкваст. — Они тоже из народца Страны Сумерек. У них внизу большие просторные залы, сверкающие золотом и бриллиантами. В следующий раз мы сходим туда.

— Подумать только, а что если линия метро ворвется прямо в их залы? — спросил я.

— Не имеет ни малейшего значения, — повторил господин Лильонкваст. — Не имеет ни малейшего значения в Стране Между Светом и Тьмой. Подземные жители могут передвигать свои залы в любую сторону, когда это нужно.

Затем мы пролетели прямо через закрытые окна нашей квартиры, и я шлепнулся в свою кровать.

— Встретимся завтра в сумерки, — пообещал господин Лильонкваст.

И исчез. В ту же самую минуту вошла мама и зажгла лампу.

Так было в самый первый раз, когда я встретил господина Лильонкваста. Но он прилетает каждый день и берет меня с собой в Страну Между Светом и Тьмой. О, какая это диковинная страна!

И до чего прекрасно там бывать! И там не имеет ни малейшего значения, если у тебя больная нога. Ведь в Стране Между Светом и Тьмой можно летать!

СОЛНЕЧНАЯ ПОЛЯНА

Давным-давно, в тяжкие времена, в пору бед и нищеты, жили-были брат с сестрой.

Остались они одни-одинешеньки на свете.

Но маленькие дети не могут жить одни, кому-то их надо опекать. Оттого-то Маттиас с Анной из Солнечной Поляны и оказались у хозяина хутора Торфяное Болото. А взял их он к себе вовсе не потому, что они сильно горевали после смерти своей матери. И вовсе не потому, что глаза у них были ясные и добрые, а маленькие руки верные и надежные. Нет, взял он их для того, чтобы ему был от них прок. Детские руки могут хорошо работать, если не давать им вырезать лодочки из бересты, мастерить дудочки и строить игрушечные шалаши на склонах холмов. Детские руки могут доить коров и чистить стойла у волов на Торфяном Болоте; все могут делать детские руки, надо только держать их подальше от берестяных лодочек, игрушечных шалашей и от всего того, к чему лежит душа у детей.

— Видно, не дождаться мне радости на свете! — сказала Анна и заплакала.

Сидела она в это время на скамеечке в хлеву и доила коров.

— Нет, здесь, на Торфяном Болоте, все дни серые, будто мыши-полёвки, что бегают на скотном дворе, — подхватил Маттиас.

В тяжкую пору, в дни бед и нищеты, в крестьянских домах бывало голодно, а хозяин Торфяного Болота думал, что с них, ребятишек, довольно и картошки, сдобренной селедочным рассолом, чтобы набить животы.

— Знать, недолго мне на свете жить! — сказала Анна. — На картошке с селедочным рассолом мне до зимы не дотянуть.

— Нет уж, доживай-ка до зимы, — велел ей Маттиас. — Зимой в школу пойдешь, и дни тогда не покажутся серыми, как мышки-полёвки на скотном дворе.

А как пришла на Торфяное Болото весна, Маттиас с Анной не стали строить водяные колеса на ручьях и не пускали берестяные лодочки в канавах. Они доили коров, чистили стойла у волов в хлеву, ели картошку, сдобренную селедочным рассолом, и частенько плакали, когда никто этого не видел.

— Только бы дожить до зимы и пойти в школу, — говорила Анна.

А как настало на Торфяном Болоте лето, Маттиас с Анной не стали собирать землянику на выгонах, не строили они шалаши на склонах холмов. Они доили коров, чистили стойла у волов в хлеву, ели картошку, сдобренную селедочным рассолом, и частенько плакали, когда никто этого не видел.

— Только бы дожить до зимы и пойти в школу, — говорила Анна.

А как настала на Торфяном Болоте осень, Маттиас с Анной не стали играть в прятки на дворе в сумерки, они не сидели под кухонным столом по вечерам, не нашептывали друг другу сказки. Нет, они доили коров, чистили стойла у волов, ели картошку, сдобренную селедочным рассолом, и частенько плакали, когда этого никто не видел.

— Только бы дожить до зимы и пойти в школу, — говорила Анна.

В тяжкие времена, в пору бед и нищеты, было так, что дети ходили в школу всего лишь несколько дней в году. Неизвестно откуда в приход являлся учитель, селился в каком-нибудь домишке, и туда стекались со всех сторон дети — читать да считать учиться.

А хозяин Торфяного Болота называл школу «преглупой выдумкой». Будь на то его воля, он, верно, заставил бы детей остаться дома, на скотном дворе. Но не тут-то было! Даже хозяин Торфяного Болота сделать этого не мог. Можно держать детей подальше от берестяных лодочек, игрушечных шалашей и земляничных полянок, но нельзя отлучить их от школы. Случись такое, придет в селение пастор и скажет:

— Маттиасу с Анной нужно идти в школу.

И вот настала на Торфяном Болоте зима, выпал снег, а снежные сугробы поднялись почти до самых окон скотного двора. Анна с Маттиасом давай от радости друг с другом на сумеречном скотном дворе плясать! И Анна сказала:

— Подумать только, я дожила до зимы! Подумать только, завтра я пойду в школу!

А Маттиас как закричит:

— Эй вы, мыши-полёвки со скотного двора! Конец теперь серым дням на Торфяном Болоте!

Вечером пришли дети на поварню, а хозяин и говорит:

— Ну ладно, так и быть, ходите в школу. Но только упаси вас бог на хутор к сроку не воротиться! Упаси вас бог оставить коров недоенными!

Утром Маттиас с Анной взяли друг друга за руки, да и пошли в школу. Путь туда был не близок — в ту пору никто не заботился, далеко ли, близко ли в школу идти. Маттиас и Анна мерзли на холодном ветру, да так, что пальцы сводило, а кончики носов покраснели.

— Ой, до чего у тебя нос красный, Маттиас! — закричала Анна. — Повезло тебе, а не то быть бы тебе таким же серым, как мыши-полёвки со скотного двора!

Они-то оба, Маттиас с Анной, были серые, будто мыши-полёвки: нищенски-серыми были их лица, нищенски-серой — одежда, серым был платок на плечах Анны, и серой же — старая сермяжная куртка Маттиаса; она ему досталась от хозяина Торфяного Болота.

Но теперь-то они шли в школу, а уж там, верно, никакой серости не будет, думала Анна. Уж в школе наверняка одна только радость с утра до вечера. А радость эта — яркая, алая! И что с того, что они с Маттиасом бредут по лесной дороге, будто две маленькие мыши-полёвки, и так жестоко мерзнут в зимнюю — стужу! Это вовсе не страшно!

Только ходить в школу оказалось не так уж радостно, как думалось Маттиасу с Анной. Весело было сидеть кружком вокруг очага вместе с другими детьми из селения и читать по складам. Однако на другой день учитель хлестнул Маттиаса розгой по пальцам за то, что он не мог сидеть смирно. А как стыдно стало Маттиасу с Анной, когда пришло время завтракать! У них-то с собой, кроме нескольких картошек, ничего не было. Другие же дети принесли с собой хлеб с салом и сыром, а у Йоеля — сына бакалейщика — были даже пряники. Целый узелок с пряниками! Маттиас с Анной засмотрелись на эти пряники, у них даже глаза заблестели. А Йоель сказал:

— Ах вы, попрошайки, никак вы еды в глаза не видали?

Еще пуще застыдились Маттиас с Анной, отвернулись в сторону и ни слова не сказали ему в ответ.

Нет, не избавиться им, видно, от серой жизни.

Но всякий день шли они упорно в школу, хотя снег сугробами лежал на лесной дороге, а холод сводил им пальцы, и хотя были они всего-навсего нищими сиротами и хлеба с салом и сыром да пряников в глаза не видали. Хозяин же Торфяного Болота каждый день повторял:

— Упаси вас бог на хутор к сроку не воротиться! Упаси вас бог оставить коров недоенными!

Где уж там Маттиасу с Анной к сроку не воротиться! Мчались они лесом, словно две маленькие серые мыши-полёвки по дороге в норку, — до того хозяина боялись!

Но вот однажды Анна остановилась посреди дороги, крепко взяла брата за руку и говорит:

— Видно, не дождаться мне радости на свете, и до весны мне не дотянуть!

Только Анна вымолвила эти слова, как дети вдруг увидали алую птичку. Сидела эта птичка на дороге, такая алая на белом снегу, такая яркая-преяркая! И так звонко пела, что снег на ветвях елей рассыпался тысячами снежных звездочек. А звездочки те тихо и мирно падали на землю…

Протянула Анна руки к птичке, заплакала и сказала:

— Птичка-то алая! Глянь-ка, она алая!

Заплакал тут и Маттиас:

— Она, верно, и не знает, что на свете водятся серые мыши-полёвки!

Взмахнула тут птичка алыми крылышками и полетела. Тогда Анна крепко взяла Маттиаса за руку и говорит:

— Коли эта птичка улетит, я умру!

Тогда Маттиас схватил сестренку за руку, и они побежали за птичкой. Словно яркий пламенеющий факел, мчалась птичка меж елей. И куда бы она ни летела, всюду от её звонкого пения на землю тихо и мирно падали снежные звездочки… Вдруг птичка помчалась прямо в лесную чащу; то туда, то сюда снует, а дети — за ней, и все дальше и дальше от дороги отходят. То в сугробах увязают, то о камни, что под снегом прячутся, спотыкаются, то ветки деревьев их по лицу хлещут! А глаза Маттиаса и Анны так и горят!

И вдруг птичка исчезла!

— Коли эта птичка не найдется, я умру! — сказала Анна.

Стал Маттиас сестренку утешать, по щеке гладить, да и говорит:

— Слышу я, птичка за горой поет.

— А как попасть за гору? — спросила Анна.

— Через это темное ущелье, — ответил Маттиас.

Взял он Анну за руку и повел её через ущелье. И видят вдруг брат с сестрой — лежит на белом снегу в глубине ущелья блестящее алое перышко. Поняли дети, что они — на верном пути.

Ущелье же все уже и уже становится, а под конец таким тесным стало, что можно только ребенку сквозь него протиснуться.

— Тропка-то узкая, — сказал Маттиас, — только мы еще уже!

— Да, хозяин Торфяного Болота печется о том, чтобы мне в любую щель можно было пробраться, — усмехнулась Анна.

И тут они оказались за горой в зимнем лесу.

— Вот мы и за горой, — сказала Анна. — Но где, же моя алая птичка?

Постоял тихонько Маттиас, прислушался.

— Птичка за стеной, — ответил он. — Она за этой стеной поет.

И видят брат с сестрой стену, высокую-превысокую, а в стене — ворота. Ворота эти полуоткрыты, словно кто-то недавно тут прошел, да и забыл их за собой закрыть. Кругом снег сугробами лежит, мороз, стужа, а над стеной вишневое дерево цветущие ветви распростерло.

— Помнишь, Маттиас, — молвила Анна, — и у нас дома в Солнечной Поляне вишня была, только она и думать не думала зимой цвести.

Тогда Маттиас взял Анну за руку, и они прошли в ворота.

И видят вдруг брат с сестрой — на березе, покрытой мелкими зелеными кудрявыми листочками, сидит алая птичка. И они мигом поняли — кругом весна: тысячи крохотных пташек поют на деревьях, ликуют, ручьи весенние журчат, цветы весенние пестреют, на зеленой поляне дети играют. Да, да, детей там было видимо-невидимо. Берестяные лодочки вырезают, а после пускают их плавать в ручьи и канавы, дудочки мастерят и на них играют. Вот и кажется, будто скворцы весной поют. А одеты дети в алые, лазоревые да белые платья. И кажется, будто это тоже весенние цветы в зеленой траве пестреют.

— Дети эти, верно, и не знают, что на свете водятся серые мыши-полёвки, — печально сказала Анна.

И видит она тут: на Маттиасе платье — алое, да и на ней самой — тоже! Нет, больше они не серые, будто мыши-полёвки на скотном дворе!

— Да, таких диковин со мной в жизни не случалось, — сказала Анна. — Куда это мы попали?

— В Солнечную Поляну, — ответили им дети; они играли рядом, на берегу ручья.

— В Солнечной Поляне мы жили раньше, до того, как поселились у хозяина Торфяного Болота, — сказал Маттиас. — Только в нашей Солнечной Поляне все иначе было.

Тут дети засмеялись и говорят:

— Верно, то была другая Солнечная Поляна, не волшебная.

И позвали они Маттиаса и Анну с ними играть. Вырезал тогда Маттиас берестяную лодочку, алое же перышко, что птичка потеряла, Анна вместо паруса поставила. И пустили брат с сестрой лодочку в ручей. Поплыла она вперед — самая веселая среди других лодочек. Алый парус пламенем горит. Смастерили Маттиас с Анной и водяное колесо: как зажужжит, как закружится оно на солнце! Чего только не делали брат с сестрой, даже босиком по мягкому, песчаному дну ручья бегали.

— По душе мне мягкий песок и шелковистая травка, — сказала Анна.

И слышат они вдруг, как кто-то кричит:

— Сюда, сюда, детки мои!

Маттиас с Анной так и замерли у своего водяного колеса.

— Кто это кричит? — спросила Анна.

— Наша матушка, — ответили дети. — Она зовет нас к себе.

— Но нас с Анной она, верно, не зовет?! — сказал Маттиас.

— И вас тоже зовет, — ответили дети. — Она ведь мать всем детям.

Тут Маттиас и Анна пошли с другими детьми по поляне к маленькому домику, где жила Мама. Сразу видно, что это была Мама. Глаза у неё были материнские и руки тоже — материнские. А глаза её и руки ласкали всех детей, те вокруг неё так и толпились.

Мама испекла им пряники и хлеб, сбила масло и сварила сыр. Дети уселись в траву и наелись досыта.

— Лучше этого я ничего в своей жизни не едала, — сказала Анна.

Тут вдруг Маттиас побледнел и говорит:

— Упаси нас бог на хутор к сроку не воротиться! Упаси нас бог коров оставить недоенными!

Вспомнили тут Маттиас с Анной, как далеко они от Торфяного Болота зашли, и заторопились в обратный путь.

Поблагодарили они за угощение, а Мама их по щеке погладила и молвила:

— Приходите скорее опять!

— Приходите скорее опять! — повторили за ней все дети.

Проводили они Маттиаса с Анной до ворот. А ворота по-прежнему приотворены.

Смотрят Маттиас с Анной, а за стеной снежные сугробы лежат!

— Почему не заперты ворота? — спросила Анна, — Ведь ветер может нанести в Солнечную Поляну снег.

— Если ворота закрыть, их никогда уже больше не отворить, — ответили дети.

— Никогда? — переспросил Маттиас.

— Да, больше никогда, никогда! — повторили дети.

А на березе, покрытой мелкими кудрявыми зелеными листочками, которые благоухали так, как благоухает березовая листва весной, по-прежнему сидела алая птичка. За воротами же лежал глубокий снег и темнел замерзший студеный сумеречный зимний лес.

Тогда Маттиас взял Анну за руку, и они выбежали за ворота. И тут вдруг стало им до того холодно и голодно. Казалось, будто никогда у них ни пряников, ни кусочка хлеба во рту не было. Алая же птичка летела всё вперёд и вперед и показывала им дорогу. Однако в зимней сумеречной мгле она не казалась больше такой алой. И одежда детей не была больше алой: серым был платок на плечах у Анны, серой была старая сермяжная куртка Маттиаса; она ему досталась от хозяина Торфяного Болота.

Добрались они под конец на хутор и стали быстрее коров доить да в хлеву на скотном дворе чистить.

Вечером пришли дети на поварню, а хозяин и говорит:

— Хорошо, что школа эта не на веки вечные.

Маттиас же с Анной долго сидели в тот вечер в углу темной поварни и все о Солнечной Поляне толковали.

Так и шла своим чередом их серая, мышиная жизнь на скотном дворе хозяина Торфяного Болота. Но всякий день шли они в школу, и всякий день в снегу на лесной дороге их алая птичка поджидала. И уводила она Маттиаса с Анной в Солнечную Поляну.

Они пускали там в канавах берестяные лодочки, мастерили дудочки и строили игрушечные шалаши на склонах холмов. И всякий день кормила их Мама досыта.

— Не будь Солнечной Поляны, недолго бы мне на свете жить! — говорила Анна.

Однажды вечером пришли они на поварню, а хозяин и говорит:

— Хорошо, что школа эта не на веки вечные. Ничего, насидитесь еще на скотном дворе!

Глянули тогда Маттиас с Анной друг на друга и побледнели.

Но вот настал последний день: последний день школы и последний — Солнечной Поляны.

— Упаси вас бог к сроку не вернуться! Упаси вас бог оставить коров недоенными! — повторил в последний день хозяин Торфяного Болота те же самые слова, что говорил и раньше.

В последний раз сидели Маттиас и Анна с детьми вокруг очага — буквы складывали. В последний раз поели они свою холодную картошку и лишь улыбнулись, когда Йоель сказал:

— Ах вы, попрошайки, никак вы еды в глаза не видали?

А улыбнулись они потому, что Солнечную Поляну вспомнили: скоро-скоро их там накормят досыта.

В последний раз пробежали они по лесной дороге, словно две маленькие мыши-полёвки. Стоял самый студеный зимний день, дыхание белым паром струилось у детей изо рта, а пальцы рук и ног сводило от холода.

Закуталась Анна поплотнее в платок и сказала:

— Мне холодно и голодно! Никогда в жизни не было мне так худо!

Стоял жгучий мороз, и дети так по алой птичке затосковали! Скорее бы она их в Солнечную Поляну отвела! А вот и птичка — алая на белом снегу. Такая яркая-преяркая!

Увидела её Анна, засмеялась от радости и сказала:

— Все-таки доведется мне напоследок в Солнечной Поляне побывать!

Близился к концу короткий зимний день, уже надвинулись сумерки, скоро-скоро наступит ночь. Но птичка, словно ярко-красный факел, летела меж ветвей и пела, да так, что тысячи снежных звездочек падали на землю в студеном примолкшем лесу… Было тихо, и слышалось лишь пение птички. Стояла такая ледяная стужа, что лес молчал: а шумливую песню сосен стужа заглушила.

То туда, то сюда летела птичка; Маттиас с Анной изо всех сил пробивались за ней через сугробы — неблизкий был путь в Солнечную Поляну!

— Вот и конец моей жизни! — сказала Анна. — Стужа погубит меня, и до Солнечной Поляны мне не добраться!

Но птичка летела все вперед и вперед! И вот они уже у ворот. До чего же знакомы им эти ворота! Кругом сугробами лежит снег, а вишневое дерево над стеной свои цветущие ветви простирает. И ворота полуоткрыты!

— Никогда ни о чем я так не тосковала, как о Солнечной Поляне, — сказала Анна.

— Но теперь ты здесь, — утешил её Маттиас, — и тебе больше незачем тосковать!

— Да, теперь мне больше незачем тосковать! — согласилась Анна.

Тогда Маттиас взял сестренку за руку и повел её в ворота. Он повел её в волшебную Солнечную Поляну, где была вечная весна, где благоухали нежные березовые листочки, где пели и ликовали на деревьях тысячи крохотных пташек, где в весенних ручьях плавали берестяные лодочки и где на лугу стояла Мама.

— Сюда, сюда, детки мои!

За спиной у них в ожидании зимней ночи застыл морозный лес. Глянула Анна через ворота на мрак и стужу, да и задрожала.

— Почему ворота не закрыты? — спросила она.

— Ах, милая Анна, — ответил Маттиас, — коли ворота закрыть, их никогда уже больше не отворить. Разве ты не помнишь?

— Да, ясное дело, помню, — отозвалась Анна. — Их никогда, никогда больше не отпереть.

Маттиас с Анной глянули тут друг на друга и улыбнулись. А после тихо и молча закрыли за собой ворота в Солнечную Поляну.

«ЗВЕНИТ ЛИ МОЯ ЛИПА, ПОЕТ ЛИ МОИ СОЛОВУШКА…»

Давным-давно, в нищие и голодные времена, в каждом приходе была своя богадельня.

Это был дом, где под одной крышей ютилась местная беднота: разорившиеся хозяева, немощные старики, калеки и хворые, и дурачки, и сиротки, которых никто не брал на воспитание, — все они попадали в это скорбное пристанище.

В приходе Нурка тоже была богадельня, и девочка Малин попала туда, когда ей было восемь лет. Папа и мама у неё умерли от чахотки; осиротевших детей обычно отдавали на воспитание, а её никто не согласился взять даже за плату, лишние деньги всегда пригодятся в хозяйстве, да страшно занести в дом заразу — и вот девочку отправили в богадельню.

Дело было в начале весны, в субботу вечером, и все богадельщики глазели из окошка на дорогу, это было их единственное субботнее развлечение. Смотреть там, по правде сказать, было не на что. Проехала запоздалая мужицкая телега, возвращающаяся из города; прошли мимо несколько деревенских мальчишек, отправляющихся на рыбалку, а потом показалась Малин со своим узелком, на неё все так и уставились.

«Бедняжка ты, Малин! — подумала про себя девочка, подымаясь на крыльцо. — Вот уж горе-то — жить в богадельне. Бедная Малин!»

Она отворила дверь, и на пороге её встретила Помпадулла. Помпадулла была в богадельне за главную и вела себя как начальница.

— Добро пожаловать в приют бедноты, — сказала Помпадулла. — Теснота у нас, видишь, такая, что дальше некуда. Да уж ладно! Авось ты много места не займешь, вон какая худышка!

Малин потупясь молчала.

— Смотри, не вздумай тут бегать или скакать! У нас баловаться нельзя, — продолжала Помпадулла. — Это я тебе наперед говорю.

По краям избы сидели богаделы и богаделки и печально глядели на девочку.

«Кому уж тут захочется бегать и скакать, — подумала Малин. — Никому, наверно. А мне уж и подавно!»

Малин хорошо знала всех бедняков, которые жили в богадельне. Изо дня в день они с сумой обходили приход, выпрашивая Христа ради милостыню. Да, всех тут знала Малин. Вон сидит Страшила — такой урод, что детишки боялись его точно пугала, хотя на самом деле он был добрый и смирный человек и ни разу никого не обидел. А вот и Юкке Киис, которого бог лишил разума, и ненасытный Ула из Юлы, которому ничего не стоит съесть в один присест десять кровяных лепешек, вот Старичок-Летовичок на деревянной ноге, и Хильма — Куриная Слепота с вечно слезящимися глазами, и Костылиха, и Милушка-Голубушка, и Анна Перкель, и самая главная из них — великая и могучая Помпадулла, которую приход назначил за старшую в богадельне.

Остановившись у порога, Малин оглядела избу, увидела все нищету и все убожество богадельни и поняла, что вот здесь ей придется жить, пока не станет взрослой, потому что она еще так мала, что никто её не возьмет в прислуги.

Сердце у неё сжалось при одной мысли, что тут ей надо жить. А как проживешь в таком месте, где нет нисколечко радости и красоты!

У себя дома она привыкла к бедности, но там всё же была и красота, и радость. Стоит только вспомнить, как весною за окном расцветала яблоня! И рощу с ландышами! И шкаф, расписанный розанами! И большой голубой подсвечник с сальной свечой! И румяные лепешки, которые мама с пылу с жару подавала на стол! И свежевымытые полы на кухне, которые по субботам посыпали мелко рубленным можжевельником! Ах, как было красиво и радостно дома, пока не вошла в него болезнь! А здесь, в богадельне, все было так гадко, что впору заплакать, а за окном виднелось только тощее картофельное поле — ни тебе яблоньки, ни рощи с ландышами.

«Бедная Малин! — думала девочка. — Будешь ты теперь самой маленькой богаделкой в приходе Нурка. Прости-прощай, радость и красота!»

Спать её уложили в уголке на полу, и она долго не могла уснуть под сопение и храп остальных обитателей богадельни. Им полагалась одна кровать на двоих, так они отсыпались после дневных трудов и странствий! Страшила со Старичком-Летовичком, Юкке Киис с Улой из Юлы, Хильма — Куриная Слепота с Милушкой-Голубушкой, Костылиха с Анной Перкель. Одна Помпадулла жила отдельно в чердачной каморке и делила постель только с клопами.

Малин проснулась, когда утро еще только занималось, и в предрассветных сумерках увидала на обоях целые полчища ползущих клопов. Они спешили спрятаться по укромным местам, чтобы на следующую ночь снова выползти изо всех щелей и трещин и вволю попить кровушки у спящих бедняков.

«На месте клопов я бы тут не осталась жить, — подумала Малин. — Наверно, клопам не нужно красоты и радости, с них довольно четырех кроватей, на которых спят восемь бедняков.

А тут еще и на полу маленькая богаделочка завелась!»

Со своего места Малин увидела, что делается под кроватями. Все, что беднякам удавалось выклянчить, обходя приход, они рассовывали по сундучкам и мешочкам и прятали под кровать; каждый отдельно хранил свой хлеб, свой горох и крупу, свой кусочек сальца, свою горсточку кофейных зерен и котелок со старой кофейной гущей.

Но вот старики начали один за другим просыпаться и сразу же принялись ссориться, кому после кого ставить на огонь свой кофейник, — каждому хотелось быть первым. Все толклись вокруг очага, ворчали и хныкали, но тут явилась сама Помпадулла, всех распихала и первая поставила свой котелок с треногой на огонь.

— Сперва будем пить кофе мы с моей девчушкой, — заявила Помпадулла.

За ночь Помпадулла успела поразмыслить и поняла, что вдвоем с девочкой ей проще будет собирать подаяние. Уж теперь-то народ скорее расщедрится на милостыню — постыдятся небось уморить голодом невинного ребенка! Поэтому Помпадулла ласково погладила девочку по щечке, дала ей на завтрак чашечку кофе с корочкой хлебца, и с этой минуты Малин раз и навсегда стала девочкой Помпадуллы.

Пока пили кофе, погрустневшая Малин с тоскою поглядывала по сторонам в надежде отыскать среди окружающего убожества и нищеты хоть что-нибудь красивое, но сколько ни искала, так ничегошеньки и не углядела.

И вот она отправилась с Помпадуллой в свой первый поход по крестьянским усадьбам. Они заходили на двор, и Малин просила хлебушка. Она собрала богатое подаяние, так что Помпадулла осталась довольна своей помощницей и в награду поделилась с ней лучшими кусочками, а после хвасталась своей удачей перед другими обитателями богадельни, которым неоткуда было взять себе девочку.

Но Малин была доброй девочкой и всякому старалась услужить, как родная дочка. Бывало, Хильма — Куриная Слепота никак не может своими распухшими от работы пальцами завязать башмаки, а Малин возьмет да и завяжет; или у Милушки-Голубушки вдруг закатится куда-нибудь клубок, а Малин найдет и подаст; а не то еще Юкке Киис испугается голосов, которые звучат у него в голове, — кому же еще, как не Малин, его утешить и успокоить! И только для одной себя девочка не находила утешения: ведь она не могла жить без красоты, а в богадельне ей нечем было утешиться.

Однажды, во время своих странствий, они пришли с Помпадуллой в пасторскую усадьбу, хозяйка подала им Христа ради хлебушка, а потом позвала на кухню и налила обеим похлебки. А еще в тот день случилось для Малин самое важное: на пасторской кухне она нежданно-негаданно получила утешение, потому что встретила там красоту, которая так нужна была её сердцу. Ни о чем таком она не думала, не гадала, когда села за кухонный стол есть похлебку, как вдруг через приоткрытую дверь до неё из горницы донеслись слова — до того красивые, что у Малин от них мурашки пробежали по спине. В горнице пасторским детям кто-то читал сказку, и чудные слова сквозь щелку донеслись до девочки. Она раньше и не знала, что слова, оказывается, тоже бывают красивы. Эти слова освежили ей душу, как утренняя роса освежает лужайку. Увы! Малин думала, что сохранит их в душе и вовеки уж не забудет, но не успели они с Помпадуллой вернуться в богадельню, как все услышанное бесследно изгладилось из её памяти. Запомнился ей только совсем коротенький кусочек, где были самые красивые слова, и Малин без конца повторяла их про себя наизусть:

Вот какие слова повторяла Малин, и перед их ослепительным сиянием исчезало убожество нищенского приюта. Отчего так получалось, она и сама не знала, но радовалась этому чуду.

А жизнь в приходе Нурка шла своим чередом. В тоске и вздохах, в голоде и лишениях уныло тянулись дни бедных богаделок, полные тоскливого ожидания. Но Малин знала теперь слова, которые приносили утешение её сердцу, эти слова помогали ей сносить все горести. А горестей в богадельне хватает — чего только там не навидаешься и не наслышишься! Бывало, сидит Милушка-Голубушка со своим клубочком: с утра до ночи она перематывает один и тот же клубок, не давая себе ни минуты отдыха, целый день она занята совершенно бесполезной работой. И вдруг вспомнит, сколько ниток за всю свою жизнь перемотала, сколько разных вещей из них навязала, да и заплачет тихонько. А Малин-то смотрит, видит!.. «Звенит ли моя липа, поет ли мой соловушка?» Или вдруг Юкке Киис испугается, потому что ему почудились какие-то голоса, и давай биться головой о стенку и просить, чтобы кто-нибудь с ним головами поменялся, а все вокруг смеются — все, кроме Малин: «Звенит ли моя липа, поет ли мой соловушка?»

А каково было им без свечки проводить долгие вечера! Сидят бедняки в потемках, и вспоминается им прошлая жизнь, один бормочет, другой охает и вздыхает, кто-то причитает, а Малин все слушает… «Звенит ли моя липа, поет ли мой соловушка?»

И вот со временем Малин поняла, что одними словами еще не утешиться. В её душе зародилась мечта, которая не давала покоя ни днем, ни ночью. Теперь Малин знала, чего ей надо. А надо было ей настоящего соловушку и звенящую липу, как у сказочной королевы. И решила Малин, что надо посадить на картофельном поле семечко — вдруг да и вырастет из него липа!

«Вот только бы мне семечко найти! — думает Малин. — Будет у меня тогда липа, будет и соловушка, а уж как соловушка появится, так небось и в богадельне станет красиво и радостно».

Как-то раз, проходя мимо чужого сада, Малин спросила у Помпадуллы:

— А где можно найти липовое семечко?

— Там, где липы растут. Да не сейчас, а по осени!

Но девочке некогда было осени ждать. Ведь соловьи весною поют, и липы звенят весною, а весенние деньки быстро бегут, как вода в ручейке, — были и нету, и если сейчас не найти семечка, то потом уж будет поздно.

Однажды поутру Малин проснулась раньше всех: может быть, клопы помешали спать, а может быть, её разбудило солнышко, заглянувшее в окошко богадельни. Не успела девочка со сна хорошенько почесаться, как вдруг солнечный лучик скользнул под кровать Старичка-Летовичка, и Малин увидала там что-то маленькое, желтенькое, кругленькое. Это была всего лишь горошина, которая выкатилась из рваной сумы Старичка-Летовичка, но Малин подумала, отчего бы не взять горошинку вместо семечка. Как знать, может быть, на её счастье, один-единственный раз из горошинки все-таки вырастет липа!

«Надо только верить и как следует захотеть, — подумала Малин, — тогда все получится».

Вышла она в огород и посреди картофельного поля выкопала голыми руками ямку и посадила свою горошину, чтобы выросла из неё липа.

Малин не забывала своей мечты и верила, что она сбудется. Она верила так горячо, так страстно мечтала! Чуть проснется утром, еще встать не успела, а уж прислушивается, не зазвенит ли на картофельном поле липа, не запоет ли соловушка.

Но сколько ни прислушивалась, в избе раздавался только храп богадельщиков, а за окном чириканье воробьев.

Что поделаешь! Так сразу ничего не бывает. Надо верить и не забывать своей мечты, тогда все сбудется.

И Малин заранее радовалась тому, как красиво и хорошо станет потом в богадельне. Однажды, когда Юкке Кииса до слез довели его голоса и он принялся колотиться головой об стенку, Малин взяла да и рассказала ему, как хорошо у них скоро станет.

— Вот увидишь — как зазвенит липа да запоет соловушка, так и голоса твои замолчат.

— Это правда? — спросил Юкке Киис.

— Правда. Надо только хорошенько захотеть и крепко верить, тогда все сбудется, о чем мечтаешь.

Юкке Киис рад был без памяти. И он в тот же час начал верить и ждать и каждое утро прислушивался, не зазвенит ли на картофельном поле липа, не запоет ли соловей. И однажды он возьми да расскажи Уле из Юлы о том, какая скоро наступит радость. Ула так и покатился со смеху и сказал, что ежели, мол, среди картофельного поля вырастет липа, то он её сам срубит.

— Нам нужнее картошка, — сказал Ула. — Да и не вырастет там никакая липа!

Тогда Юкке Киис со слезами прибежал к Малин и сказал:

— Послушай, правду ли говорит Ула, что нам нужна картошка и никакая липа там не вырастет?

— Была бы вера да хотение, тогда все будет как надо, — отвечала Малин. — А когда зазвенит липа и запоет соловушка, тогда и Ула забудет про картошку.

Но Юкке Киис все не мог успокоиться и стал спрашивать дальше:

— А когда зазвенит липа?

— Может быть, завтра, — ответила Малин.

В эту ночь она долго не могла уснуть. Малин верила и мечтала так горячо и так сильно, как еще никогда и никто не мечтал и не верил; перед такой силой даже земля не может устоять, а должна расступиться, чтобы повсюду, во всех лесах и рощах, выросли липы.

Наконец девочка заснула, а когда проснулась, солнышко стояло уже высоко в небе. Малин сразу поняла, что произошло, потому что богадельщики сгрудились у окошка, смотрели во все глаза и дивились. Посреди картофельного поля и в самом деле появилась липа: такое хорошенькое деревце, что лучше и пожелать нельзя.

У него были нежные зелененькие листочки, хорошенькие маленькие веточки и тоненький стройный ствол. Малин до того обрадовалась, что у неё сердце чуть не выпрыгнуло из груди! Смотрите! Липа появилась!

Юкке Киис себя не помнил от восторга, он совсем ошалел от радости. И даже Ула перестал хохотать, а сказал:

— В Нурке случилось чудо… Смотрите! Появилась липа!

Липа-то появилась, да только она не звенела. Нисколечко. Липа молчала, и ни один листик на ней не шелохнулся. На девочкино счастье из простой горошинки взяла и выросла липа. Но, ах! Отчего же она стоит будто неживая?

Все вышли из дому и собрались на картофельном поле, все богаделки ждали, когда же зазвенит липа, когда же запоет соловушка, как обещала Малин. Но липа молчала. Малин в отчаянии стала трясти липу. Ведь если липа не зазвенит, тогда и соловушки не будет. Малин это знала. Соловья не обманешь. Но липа молчала.

Весь день Юкке Киис просидел на крылечке, все прислушивался и ждал, а вечером в слезах прибежал к девочке и сказал:

— Ты обещала, что липа будет звенеть! Ты говорила, что прилетит соловушка!

А Ула из Юлы уже и вовсе не верил, что липа волшебная.

— На что нам липа, которая не звенит, — сказал он. — Завтра я её срублю. Нам нужнее картошка.

Тут Малин заплакала, потому что не знала, как быть дальше и откуда тогда взять радость и красоту для богадельни.

Все богадельщики улеглись спать, никто уже не ждал, что появится соловей, все ждали только клопов. А клопы, затаившись по щелям и трещинам, только и ждали своего часа.

Наконец весенняя ночь спустилась на Нурку.

Во всей богадельне только Малин не могла спать. И вот она встала и вышла в огород. Чистое, светлое весеннее небо простиралось над мрачной лачугой, над молчащей липой, над спящими хуторами.

Наверно, в приходе Нурка все спали, кроме Малин, но отовсюду в ночной тьме неслись к девочке живые голоса. В каждом листке и цветке, в каждом кустике и деревце так и играла жизнь, каждая былинка жила и дышала. И только липа была мертва.

Стоит она посреди картофельного поля — такая красивая и совсем мертвая. Малин дотронулась рукой до деревца и вдруг почувствовала, как тяжко липе оттого, что она одна такая безжизненная и не может зазвенеть. И Малин вдруг поняла, что может вдохнуть жизнь в деревце, если не пожалеет себя и отдаст ему свою душу. Тогда оживут зелененькие листочки и тоненькие нежные веточки, и липа от радости зазвенит, и соловьи со всего света, во всех рощах и лесах, услышат её.

«Да, тогда зазвенит моя липа, — подумала Малин. — Тогда запоет мой соловушка, и в богадельню придет радость и красота».

И еще она подумала: «Меня уже не будет на свете, раз я отдам свою душу. Но в липе будет жить моя душа. Всегда, пока есть жизнь на земле, я буду жить в моем прохладном зеленом доме, и весной соловьи будут петь для меня всю ночь до рассвета. Вот будет радость!»

Во всем приходе Нурка все люди спали, поэтому никто так и не узнал, что случилось на самом деле в ту давнюю весеннюю ночь в местной богадельне. Наверняка стало известно только то, что на рассвете обитателей богадельни разбудила чудная музыка, которая доносилась с картофельного поля. Это звенела липа и пел соловушка, и потому ко всем пришла радость. Липа звенела так чудесно и так прекрасно пел соловушка, что в избушке стало красиво и люди в ней могли радоваться.

А Малин исчезла, с тех пор её больше никто не видал. Все очень горевали о ней и гадали, куда бы это она могла исчезнуть. Один только Юкке Киис, полоумный дурачок, говорил, что, когда липа звенит, у него в голове раздается один и тот же голосок. И голосок этот шепчет ему: «Это я! Малин!»

«СТУК-ПОСТУК!»

Давным-давно, в нищие и голодные времена, по всей стране водились волки.

И вот однажды на хутор Капелу напал волк и задрал всех овец. Проснулись утром хуторяне, глядь, а курчавые овечки и ласковые ягнятки лежат на лугу мертвые, и кругом разбрызгана кровь — всех волк загрыз, ни одной не оставил.

Худшего несчастья для бедных людей невозможно и представить. Ах, как горевали, как плакали обитатели Капели! Как проклинала вся округа кровожадного убийцу! Мужики собрались и с ружьями, с ловчей сетью отправились на охоту, выгнали зверя из логова и поймали в сеть. Там волку и смерть пришла. Поделом ему, злодею. Не будет больше овец губить! Да только плохое это утешение: пропали овечки — назад не воротишь! Ужасное горе случилось в Капеле.

Все горевали, но больше всех двое: дедушка да внучка Стина-Мария, самый старый и самая малая из обитателей Капелы. Сели они на пригорке позади овчарни и заплакали. Сколько раз они любовались отсюда, как на лужайке пасутся овечки, и всегда все было тихо и спокойно, никаких волков в помине не было. Все лето дедушка и внучка каждый день сюда приходили: дед грел на солнышке старые косточки, а Стина-Мария строила среди камней игрушечные домики и слушала дедушкины рассказы. Дедушка много сказывал такого, про что знают только старые люди. Про хульдру — чешет хульдра золотым гребешком свои длинные волосы, а сама спину закрывает, потому что сзади она пустотелая; и про эльфов сказывал дедушка — к эльфам близко не подходи, эльф дохнет на тебя, порчу наведет; еще сказывал дедушка про водяного — водяной живет в речном омуте и на арфе играет; от дедушки узнала Стина-Мария про троллей — тихо бродят тролли в лесной чаще, и про подземных жителей — эти прячутся в глубоких норах, и даже имя их нельзя произносить вслух. Обо всем этом и толковали дедушка с внучкой, сидя за овчарней, — старый да малая. Потому что лучше всех в этом разбирается тот, кто долгий век прожил, либо тот, кто совсем недавно на свете живет.

Иной раз дедушка говорил Стине-Марии заветный стих, такой же древний, как хутор Капела:

В такт этим словам дедушка ударял посохом в землю, а под конец подымал его над головой, чтобы Стина-Мария поглядела, как в вышине пасутся тучки; поэтому, дескать, небеса хранят всех овечек и ягняток, которые живут в Капеле.

Но сегодня дедушка со Стиной-Марией оба плакали, потому что нынче никак нельзя было сказать: «Сколько было — столько есть»; овечки погибли все до единой, и небеса, хоть и пасутся на них тучки, не уберегли земных овечек и ягняток от волка.

— Кабы овечки были живы, мы бы их завтра стригли, — сказала Стина-Мария.

— Да, — вздохнул дедушка, — кабы живы были овечки, мы бы их завтра стригли.

Стрижка овец бывала для Капелы праздником. Конечно, для овец и ягняток никакой радости в этом не было, зато радовались Стина-Мария с дедушкой и все остальные обитатели хутора. Сначала на холм возле овчарни притаскивали большую бельевую лохань, потом доставали большие овечьи ножницы, которые в остальное время висели на стене в сарае, а мама Стины-Марии выносила из дому нарядные красные ленты, которые она соткала своими руками; этими лентами овцам опутывали ноги, чтобы не разбежались. Потому что овцы трусили и не хотели купаться в лохани, им не нравилось, когда их связывали и переворачивали вверх ногами, им неприятно было прикосновение холодных железных ножниц. И они совсем не желали расставаться со своей мягкой, теплой шубой, для того чтобы обитатели Капелы могли сделать себе зимнюю одежду. Овцы отчаянно блеяли у дедушки на коленях, не понимая, зачем их стригут. Дедушка всегда сам стриг овец, никто не умел так ловко управляться с ножницами. А пока дедушка стрижет, Стина-Мария держала голову ягненочка и пела ему песенку, которой выучилась у дедушки:

Ах, бедные ягнятки! То, что с ними теперь случилось, было куда страшнее. Волчьи зубы злее, чем ножницы, а обливаться собственной кровью, конечно, гораздо хуже, чем искупаться в большой лохани.

— Никогда уж, наверно, не будет больше овечьей стрижки в Капеле, — сказала Стина-Мария.

Но, как говорится, поживем — увидим…

Наступил вечер. Дедушка уже отправился спать в свою каморку, но вдруг спохватился, что забыл где-то свой посошок.

Остался, поди, лежать за овчарней, — сказал дедушка. — Сбегай, внученька. Да смотри поторопись, чтобы похлебку без тебя не съели.

Дело было уже к осени, и когда Стина-Мария пустилась бегом за дедушкиным посохом, на дворе начинали сгущаться сумерки; кругом было тихо-тихо, нигде ни шороха.

Странное чувство охватило девочку, ей вдруг сделалось очень страшно. Вспомнила она тут все, что слыхала про хульдру и троллей, про эльфов и водяного и про подземных жителей. И начало ей всякое мерещиться. Скирды хлеба в поле чернели так угрюмо! Никак это тролли? Сейчас подкрадутся неслышными шагами! Вот плавают над лугом пряди вечернего тумана. Нет! Это эльфы потихоньку слетаются все ближе, чтобы дохнуть на девочку и навести порчу. А хульдра в лесу! Не она ли затаилась среди деревьев? Так и зыркает огненными очами на девочку, которая вздумала одна бродить среди ночи! А что затевают подземные жители? Те, кого нельзя называть по имени?

Но за овчарней на пригорке, на том месте, где сидел дедушка, нашелся его посох. Стина-Мария подняла его с земли и едва почувствовала в руке гладкое дерево, как сразу перестала бояться. Присела Стина-Мария на камушек и снова окинула взглядом поле и луг, лес и усадьбу. Увидала девочка, что все это — её родной хутор Капела, что в поле стоят скирды, из которых потом намолотят хлеб, увидала, как на лугу, колыхаясь, подымается вечерний туман, как чернеют в лесу деревья, увидала, как светятся в доме окошки, озаренные изнутри приветливым пламенем очага: и все это — милая, родная Капела; тут уж все страхи Стины-Марии точно рукой сняло.

Даже камень, на котором сидела Стина-Мария, был частью Капелы. Лисьим камнем называл его дедушка, потому что под камнем в земле была дыра. Дедушка говорил, что это — лисья нора, но никто на хуторе уже не помнил, чтобы тут когда-нибудь водились лисы. Стина-Мария подумала про лису, вспомнила про волка, но нисколько не испугалась. Она подняла дедушкин посох и постучала по земле, точно как дедушка. А потом взяла и сказала старинный стих, такой же старый, как старинный хутор Капела:

И вдруг в тот же миг что-то произошло. Откуда ни возьмись появился перед Стиной-Марией маленький человечек, весь сумеречно-серый и смутный, как вечерний туман. И глаза у него были старые-престарые — как земля и камни; и голос был старый, словно журчание воды в реке или шорох ветра.

Старичок заговорил так тихо, что Стина-Мария еле различала его слова.

— Кончились все овечки, — бормотал он, — кончились овечки, и «стук-постук» кончился. Не будете барабанить у нас над головой. Кончились ваши овечки!

После этих слов Стина-Мария поняла, что перед нею стоит один из подземных жителей. И тут ей стало так страшно, так страшно, как никогда еще не бывало! Она не могла ни слова сказать, ни пальцем пошевелить — так и застыла, сидя на камне, и только слушала шепот и бормотание.

— Сама говоришь: «Сколько было — столько есть»! А вот и нету у тебя овец! Мы видали ночью, как их волк всех придушил. Но если ты обещаешь, что не будешь больше делать «стук-постук», тогда я дам тебе новых овец.

Стина-Мария вся дрожала от страха, но, услышав, что ей дадут новых овец, разом перестала дрожать и выговорила шепотом:

— Ты и взаправду дашь мне новых овечек?

— Дам, если сама за ними придешь, — ответил серый человечек.

Не успела Стина-Мария опомниться, как человечек одним махом снял её с Лисьего камня, будто пушинку откатил камень в сторону, а потом подхватил девочку, и они провалились в темный подземный лаз, такой длинный, что, казалось, конца не будет этой дороге, она тянулась, точно долгая черная ночь, и Стина-Мария подумала: «Вот уж никогда не видала таких лисьих нор. Верно, смерть моя пришла!»

И вот она очутилась в подземном царстве. Там, где дремлют окутанные сумраком дремучие леса, где ветер никогда не колышет ветвей, где густой туман неподвижно висит над сумрачными водами, в которые никогда не заглядывают ни солнце, ни луна, ни звезды, — там вечно царит первозданная древняя тьма, и там в глубоких пещерах и гротах живут подземные жители. Но сейчас они все повылезали из своих нор и толпою теней окружили Стину-Марию.

Седой старичок, который привел Стину-Марию в подземное царство, сказал подземным жителям:

— Мы дадим ей овец — столько, сколько у неё было. А ну-ка, овцы! Сколько было, когда вас волк задрал, все идите сюда!

И тут Стина-Мария услыхала, как зазвенели колокольчики, смотрит она и видит — выходят из лесу друг за дружкой овечки и ягнятки. Только не беленькие, как в Капеле, а серые, и у каждой овцы за ушко подвешен золотой колокольчик.

— На тебе твоих овец и возвращайся в Капелу, — сказал серый человечек.

И тут все подземные жители расступились, чтобы пропустить Стину-Марию и её овечек. И только одна женщина не сошла с дороги. Стала и стоит перед Стиной-Марией — серая, словно тень, и старая, как земля и камни. И вот женщина-тень берет в руку русую косу Стины-Марии и шепчет:

— Какая ты беленькая, какая светленькая! Красавица моя, солнышко! Давно я мечтала о такой девочке.

Потом женщина-тень ласково провела невесомой рукой по лбу девочки, и в тот же миг Стина-Мария позабыла все, что раньше любила.

Позабыла она про солнце, про луну и звезды, забыла голос родимой матушки, забыла имя отчее, забыла милых братцев и сестричек, забыла дедушку, который качал её на руках, — никого больше не помнила Стина-Мария, вся Кипела в один миг изгладилась из её памяти. Одно только и запомнила девочка, что стала она хозяйкой овечек с золотыми колокольчиками. И начала Стина-Мария гонять овечек в дремучий лес на пастбище и водить на водопой к сумрачному озеру, а самого маленького ягненочка она брала на руки и укачивала, напевая песенку:

Эти слова девочка помнила; а когда она пела, ей почему-то казалось, что и сама она маленькая овечка, отбившаяся от дома; как запоет, так, бывало, и всплакнет немножко. Но она все про себя забыла и не знала, кто она такая на самом деле. Ночевать девочка приходила в пещеру, где жила женщина-тень; Стина-Мария звала, эту женщину мамой. Овечек она тоже приводила на ночь в пещеру и укладывала спать рядом с собой, ей нравилось слушать, как в темноте позванивают их колокольчики.

Сменялись дни и ночи, проходили месяцы и годы, а Стина-Мария все пасла своих овечек в сумрачном лесу, мечтала да пела песенки на берегу сумрачного озера, а время все шло.

Безмолвная тишина царила в подземном мире. Ни звука не слышала тут Стина-Мария, кроме собственного тихого пения да тонкого звона золотых колокольчиков; разве что иногда над сумрачным озером, куда она приводила на водопой своих овечек, вскрикнет в тумане какая-то птица.

И вот однажды сидела она в молчании и забытьи на бережку, глядела, как овцы пьют воду, и, окунув руку, от нечего делать плескалась в озере. Как вдруг раздался такой грохот, что все кругом вдрогнуло и всколыхнулись сумрачные воды; потом раздался голос, такой громкий, что все деревья в сумрачном лесу приклонились к земле, и на все подземное царство прогремели старинные слова, такие же старые, как старинный хутор Капела:

Стина-Мария вздрогнула и будто проснулась.

— Слышу, дедушка! Я — здесь! — закричала она.

Тут уж она опамятовалась и все припомнила. Вспомнила дедушку, вспомнила голос родимой матушки, вспомнила имя отчее, вспомнила, кто она такая, и поняла, что родной дом её на хуторе Капела.

И вспомнила Стина-Мария, что она живет в плену у подземных жителей в том темном царстве, где не светят ни солнце, ни луна, ни звезды. И вот пустилась Стина-Мария бежать со всех ног, а овцы и ягнята за ней; казалось, что серая речка течет следом за Стиной-Марией по сумрачному дремучему лесу.

А подземные жители, услыхав грохот и громкий голос, повылезали из своих пещер и гротов, злобно зашептались, а глаза у них от злости налились чернотой. Все смотрели на Стину-Марию и бормотали все громче и показывали пальцем на девочку. И тогда серый старичок, который привел сюда Стину-Марию, кивнул головой.

— Пускай поспит в сумрачном озере, — пробормотал он. — Не будет нам тишины и покоя, покуда её род живет в Капеле. Пускай она поспит в сумрачном озере.

И сразу же подземные жители, словно тени, обступили Стину-Марию и схватили её, и повлекли к озеру, над которым стелился густой туман.

Но тут женщина, которую Стина звала своей мамой, вдруг как закричит во весь голос! Никогда еще в подземном царстве не слыхали такого крика.

— Красавица моя! — кричала женщина-тень. — Солнышко мое!

Она ворвалась в толпу и обхватила Стину-Марию своими легкими руками, посмотрела на подземных жителей почерневшими от гнева глазами и крикнула им срывающимся голосом:

— Только я, и никто другой, уложу мое дитя спать, когда настанет для этого время!

Она подняла Стину-Марию на руки и понесла её к озеру. Все подземные жители стояли молча и ждали.

— Пойдем, красавица моя! — бормотала женщина, — Пойдем, спать пора!

Над сумрачным озером клубился туман. Женщина с девочкой на руках скрылась за его густой завесой. Увидев, как внизу блеснула вода, Стина-Мария всплакнула и подумала: «Ох ты, мой ягненочек, не видать тебе больше Капелы».

Но женщина-тень, которую она звала мамой, погладила её легкой рукой по головке и шепнула:

— Беги вслед за овечками, красавица моя!

И тут Стина-Мария очутилась совсем одна. Туман вокруг был такой густой, что ни зги не видать, только слышно было, как звенят золотые колокольцы, и девочка пошла за ними. Колокольчики вели её сквозь мрак и туман, она шла долго-долго, не понимая, куда идет. И вдруг она почувствовала, что ступает по траве. Это была короткая травка, какая бывает на выгоне, где её щиплют овцы.

«Вот уж не знаю, куда я попала, — подумала Стина-Мария. — Но трава тут растет такая же, как у нас дома».

В тот же миг туман пал росою, и девочка увидала месяц. Месяц светил над хутором Капела, он как раз выглянул из-за крыши овчарни. А на Лисьем камне сидел дедушка и держал в руках свой посох.

— Где же ты так долго пропадала? — спросил дедушка. — Пойдем скорее домой, пока похлебка не остыла.

Но тут он замолчал, потому что увидел овец. Красивые белые овечки паслись на лугу вместе с малыми ягнятами, дедушка ясно разглядел их на лугу в свете месяца и услышал нежный звон колокольчиков.

— Вот уж правда, старость — не радость, — сказал дедушка. — У меня в ушах звенит, и я вижу овец, которых загрыз волк.

— Это не те овцы, которых волк загрыз, — сказала Стина-Мария.

Тогда дедушка посмотрел ей в глаза и понял, где побывала Стина-Мария. Тот, кто побывал у подземных жителей, на всю жизнь остается меченым. Даже если ты пробыл там ровно столько времени, сколько надо, чтобы похлебка сварилась и месяц успел подняться над овчарней, метка все равно останется у тебя на всю жизнь.

Дедушка поднял Стину-Марию на руки и посадил её к себе на колени.

— Ох ты, мой ягненочек, — сказал дедушка. — Сколько же времени ты пропадала, бедная овечка?

— Много, месяцев и много лет, — ответила Стина-Мария. — И если бы ты не позвал меня, я бы там и осталась.

Но в старых дедушкиных глазах светилась радость при виде овечек. Он всех пересчитал и убедился, что их столько же, сколько сгубил волк.

— Похоже, что в Капеле все-таки будет стрижка, — сказал дедушка Стине-Марии. — Похоже, что надо мне с вечера наточить овечьи ножницы. Если, конечно, лунные овечки — твои.

— Мои они, чьи ж еще! — сказала Стина-Мария. — Сейчас они беленькие, а были серые, когда мне их дали…

— Тс-с. Молчок! — перебил дедушка.

— Дали те, кого нельзя называть по имени, — закончила Стина-Мария.

Месяц все выше поднимался над крышей овчарни и озарил своим светом луг, на котором паслись овцы и ягнята хутора Капела. Дедушка взял свой посох и постучал по земле: «Стук-стук-постук…»

— Тс-с! Молчок! — остановила его Стина-Мария.

И шепотом, дедушке на ушко, сказала стих, который был так же стар, как старинный хутор Капела:

РЫЦАРЬ НИЛЬС ИЗ ДУБОВОЙ РОЩИ

Случилось это давным-давно, в пору бед и нищеты. На маленьком хуторе, затерявшемся в глухом лесу, лежал в постели больной мальчик.

Мальчика звали Нильсом, а хутор прозывался Дубовой рощей. Таких маленьких, сереньких, бедных хуторков было в то время много. Одно богатство и было в них — малые ребятишки. Но такие, как Нильс, встречались редко.

И вот он тяжко захворал, мать боялась, что он умрет, и уложила его в постель в чистой горнице, куда по будням детям и носа сунуть не давали. За всю свою жизнь он в первый раз занимал один целую кровать. Его трясло, как в лихорадке, голова горела, и он едва понимал, что с ним творится, однако знал, что спать одному в постели — большая роскошь. Чистая горница казалась ему настоящим раем. Штора в горнице была опущена, и в ней царили прохлада и полумрак. Окно было распахнуто, и из сада до него, словно сквозь сон, доносились звуки и ароматы лета. Стоял июнь, вокруг хутора цвели сирень и ракитник, и кукушка без устали куковала в лесу. Мать со страхом слушала, как кукует кукушка, а когда вечером воротился домой отец, она встретила его с побелевшим лицом.

— Нильс покидает нас, — сказала она — Слышишь, кукушка кукует, предвещает покойника в доме.

Ведь в те времена считали: если кукушка кукует рядом с домом, быть в доме покойнику. Никогда еще не куковала кукушка прямо на хуторе, да еще так громко и неистово, как в этот июньский день. Младшие братишки и сестренки, стоя у закрытой двери в горницу, тоже прислушивались к крикам кукушки и печально говорили:

— Слышишь кукушку? Наш братик скоро умрет.

Но Нильс ничего об этом не знал. Он лежал в жару и с трудом мог открыть глаза. Лишь иногда, слегка приподнимая веки, он видел сквозь ресницы чудо — он лежит в чистой горнице. И вдруг Нильс заметил дворец на шторе.

Единственной ценностью на этом бедном хуторке была штора, купленная на аукционе в господской усадьбе. Эту штору, на радость и удивление детям, повесили на окно в горнице. На шторе был выткан рыцарский замок с зубчатыми стенами и башнями. Ничего прекраснее этого замка хуторские ребятишки в своей жизни не видели.

— Кто же может жить в таком замке? — спрашивали они Нильса. — И как он называется?

Ведь Нильс, старший брат, должен был все знать. Но Нильс этого не знал, а теперь он так сильно захворал, что сестрам и братьям, верно, не придется больше его ни о чем спрашивать.

Вечером семнадцатого июня Нильс остался один в доме. Отец еще не вернулся домой, мать доила на выгоне корову, братья и сестры пошли в лес поглядеть, поспевает ли земляника. Нильс лежал один в горнице в полузабытьи от сильного жара.

Он не знал, что было семнадцатое июня и что земля вокруг зеленая-презеленая, что на большом дубе возле дома кукует кукушка. Она-то и разбудила его. Нильс открыл глаза, чтобы поглядеть на замок на шторе. Замок стоял на зеленом острове посреди синего озера, вздымая свои зубцы и башни к синему небу. От этой синевы в горнице было прохладно и темно, и потому здесь так хорошо спалось. Нильс задремал… Ветерок слегка колыхал штору, и замок дрожал…

О, темный замок, полный тайн, чьи флаги развеваются под ветром на твоих башнях? Кто живет в твоих залах? Кто танцует в них под звуки скрипки и флейты? Кто этот узник, что сидит в западной башне, которому суждено умереть завтра утром на рассвете?

Смотри-ка, он просунул тонкую королевскую руку сковозь решетку башенной бойницы и машет — зовет на помощь. Ведь он молод и ему так не хочется покидать белый свет. «Послушай, Нильс из Дубовой рощи, послушай! Неужто ты, королевский оруженосец, забыл своего господина?»

Нет, рыцарь Нильс ничего не забыл. Он знает: часы бегут, и он должен спасти своего короля. Скоро, ах как скоро будет уже поздно. Ведь сегодня семнадцатое июня, и, прежде чем взойдет солнце, короля лишат жизни. Кукушка про то знает. Она сидит на дубе в замковом дворе и неистово кукует, ей ведомо, что кому-то в замке суждено умереть.

Но на берегу синего озера в камышах спрятана лодка. Не робей, молодой король, твой оруженосец спешит к тебе. Вот на зеленые берега и тихое озеро опускается легкий сумрак июньской ночи. Медленно скользит лодка по зеркальной глади, неслышно опускаются весла в воду, чтобы не разбудить стражу. Ночь полна опасностей, а судьба королевства — в руках гребца. Еще медленнее, еще тише, еще ближе… О, мрачный замок, ты грозно царишь на зеленом острове и бросаешь такую темную тень на воду, но знай же, что к тебе приближается тот, кто не ведает страха: рыцарь Нильс из Дубовой рощи, запомни это имя, ведь в его руках судьба королевства! Может быть, чьи-то глаза вглядываются в ночной сумрак и видят, как светится копна его белых волос. Если тебе дорога жизнь, рыцарь Нильс, плыви скорее к тени, которую бросает замок, спрячься в темноте, причаль прямо под окном темницы, где сидит король, прислушайся и жди…

Слышишь, волны бьются о нетесаные каменные стены, а больше не слышно ни звука.

Но вот узник бросает из башни письмо, и оно летит белоснежным голубем и падает в лодку. А на письме написано кровью:

«Рыцарю Нильсу из Дубовой рощи!

Мы, Магнус, божьей милостью законный король сего королевства, лишились мира и покоя по милости родича нашего — герцога. Да будет тебе ведомо, готовит он Нам нынешней ночью страшный конец. И посему спеши немедля Нам на помощь. Как помочь Нам, поразмысли сам, однако не мешкай, ибо Мы пребываем в сильном страхе за Нашу жизнь.

Писано в замке Вильдгавель в ночь июня семнадцатого.

Магнус, король».

Рыцарь Нильс хватается за кинжал, царапает себе руку и пишет алой кровью письмо своему господину. Потом он натягивает тетиву, и стрела его летит молнией к узнику в башне и несет ему утешительную весть:

«Мужайся, король Магнус! Жизнь моя принадлежит тебе одному, и я с радостью отдам её, чтобы спасти своего короля. Да будет со мной удача».

Да будет с тобой удача, рыцарь Нильс! Кабы ты был столь же быстр и тверд, как стрела, и мог лететь, как она, то без труда пришел бы на помощь королю. Но как проникнуть оруженосцу в темницу короля в эту последнюю ночь его жизни? Разве не грозил герцог казнить страшной смертью всякого, кто осмелится приблизиться к замку до рассвета? Ворота заперты, и подвесной мост поднят, двести вооруженных стражников караулят этой ночью замок Вильдгавель.

А герцог танцует в рыцарском зале, ему не до сна. Светла июньская ночь, и тому, кто задумал злодейство, не уснуть. Поскорее бы светало, ведь на рассвете король лишится жизни, и в королевстве не станет короля. Кому, как не герцогу, знать, кто ближе всех стоит к трону? Ах, как нетерпеливо он ждет рассвета, но до той поры он хочет танцевать. Веселее играйте скрипка, флейта и свирель, веселей пляшите юные девицы, ножки у вас маленькие и быстрые. Герцог хочет танцевать и веселиться. Но тому, кто творит зло, нет ни мира, ни покоя, страх грызет его, словно червь кожу. Король пленен и заперт в башне, но у него есть верные люди, может, тысяча всадников уже скачет сейчас к замку Вильдгавель. В страхе обрывает герцог танец, идет к окну, вслушивается и вглядывается в ночь.

Что это — стук копыт или бряцание вражеских копий и мечей? Нет, это всего лишь деревенский музыкант, он бредет по берегу озера меж дубов и бренчит на лютне, и песня его, звонкая, как птичья песнь, летит над узким проливом Вильдгавельсунд:

Тут герцог побледнел.

— Поди-ка сюда, музыкант, расскажи, какую это конницу ты видел нынче ночью!

— Ах, милостивый господин, слова бедного певца сыплются, как горох, кто их разберет. Дозволь мне идти с миром дальше и играть на лютне. Ночь так прекрасна, озеро спокойно, цветы цветут, и кукушка кукует. Поверь мне, земляника поспевает, я сам видел этой ночью в лесу.

Герцог разгневался.

— Да знаешь ли ты, певец, что в замке Вильдгавель есть подземелье, где музыкант поспеет быстрее, чем земляника в лесу, а когда он созреет, то расскажет все, о чем его спрашивают?

— Ах, милостивый господин, я хотел бы тебе поведать обо всем, да только крепостные ворота заперты, а мост поднят, и ни единой душе не пробраться в замок Вильдгавель.

Герцог угрюмо кивает.

— Правда твоя, музыкант, но для тебя я велю опустить мост и открыть ворота. Входи же, дружок, мне надобно знать, кто это скачет в лесу нынче ночью.

Вот заскрипели цепи: «книрк-кнарк»- подъемный мост опускается, дубовые ворота отворяются. Бродячий музыкант перебирает струны лютни, звучит печальная песенка. Бедняга музыкант одет в лохмотья, но белая копна его волос светится в полумраке. Подумать только, он входит в замок Вильдгавель один-одинешенек… Да будет с тобой удача, рыцарь Нильс. Запахни свои лохмотья поплотнее, чтобы не виднелось сквозь них золотое шитье, опусти глаза, сгорбись, прикинься дурачком, помни, ты не в своем уме и сам не знаешь, что говоришь.

— О, милостивый господин, там их целая тысяча, я точно знаю. Правда, не более сотни, это точно. Все они ехали на лошадях, и лошади били копытами. Хотя иные сидели верхом на волах, а кто и на свинье. У каждого было по мечу и копью, а у многих одни лишь метлы.

Они везли лестницы — штурмовать замок Вильдгавель — и корыта, чтобы переправиться через пролив Вильдгавельсунд. Право слово, милостивый господин, земляника скоро поспеет, я сам видел ночью в лесу.

Речь музыканта привела в бешенство и напугала герцога. Сеять страх в его черной душе все равно что бросать зерна во вспаханную землю. Подумать только, является вдруг бродячий музыкант, совсем еще юнец, и поет песенку про то, что он видел королевских конников в лесу. Из таких зерен в душе герцога вырастают дремучие кусты страха, ведь тот, кто творит зло, не знает ни мира, ни покоя.

И тут в замке поднимается суматоха. Всем быть настороже! Приготовить пращи! Встать у бойниц! Укрепить охрану подъемного моста в десять раз! Того и гляди, начнется штурм, коли в словах музыканта есть хоть крупица правды.

А как же быть с узником в западной башне? Приказал ли герцог усилить охрану? Ведь у темницы короля стоит один-единственный стражник — Монс-Секира, верный пес герцога.

Нет, охрану в западной башне герцог усиливать не станет, ведь он замышляет собственными руками лишить короля жизни, если замок попытаются взять штурмом. Хотя злодею охота, чтобы узник прожил до рассвета, как порешил совет, которому герцог велел приговорить короля к смертной казни. Герцог знает лишь одно: живым королю из западной башни нынче ночью не выбраться. Но тот, кто творит зло, хочет сделать это тайно. Пусть Монс-Секира один караулит узника, этот страж будет нем, как каменные стены, его дело лишь не давать лазутчику пробраться во дворец Вильдгавель!

Ни одному лазутчику? А знаешь ли ты, могущественный герцог, что один из них уже в стенах замка. Ты хлопочешь, чтобы твои лучники и метатели пращи были наготове, а о светловолосом бродячем музыканте позабыл! Этот бедняга забился в угол, сел на пол и грызет жадно цыплячью ножку, он придурковат и никак не возьмет в толк, отчего среди ночи подняли такой шум. Видно, у него полно насекомых, то и дело чешется и разглядывает свои лохмотья. Поглядите-ка, кого это он поймал, неужто вошь? Нет, бродяга точно спятил: бросает вшей в пивную кружку. Но кому дело до этого дурня? Даже собакам, что лежат у очага, безразлично, что он делает, куда идет. А ему вдруг втемяшилось в дурацкую голову пойти к Монсу-Секире и угостить его пивком.

Он неслышно выходит в дверь, неуклюже карабкается по замковым лестницам, но кружку с пивом держит крепко, а повстречается ему кто-нибудь, музыкант улыбается кротко… Мол, приказ герцога, несу пиво Монсу-Секире!

Монс — здоровенный бык. Ему нипочем выпить и десять кружек. А тут приходится стоять всю ночь напролет у королевской темницы, и в горле так пересохло, что терпеть нет мочи. И вдруг откуда ни возьмись — пиво, да еще и подают ему кружку бережно, обходительно.

— Ишь, какой белоголовый. Ты откуда взялся? Я тебя прежде не видал в замке.

Белоголовый кротко улыбается, видно, придурковат.

— Герцог посылает тебе пиво. А я не пролил ни единой капельки. Не раз спотыкался и чуть не свалился, а кружку держал крепко, вот какой я молодец.

Монс-Секира жадно подносит кружку ко рту. Ну и пиво, хорошо промочил горло. Довольный, треплет он музыканта за белые вихры.

Хороши волосы, чистый лен, как у короля. Можно подумать, что вы — братья. Однако тебе надобно благодарить бога, что этот бедняга — не твой брат, иначе и тебе пришлось бы вскорости сложить голову.

Больше Монс-Секира ничего не говорит этой ночью. Он шлепается на пол, как мешок с мукой, и тут же засыпает, видно, та «вошка», которую музыкант бросил в пиво, принесла пользу!

А теперь, рыцарь Нильс, не плошай! Торопись, торопись, ищи ключ, пошарь у Монса в карманах и за поясом… Вот вдалеке слышатся шаги. Неужто идет кто-то? Торопись, не то будет поздно, бери ключ, открывай скрипучую дверь, быстрей подымайся по лестнице в темницу короля, быстрей… а теперь медленнее! Теперь тише! Входи к королю! Как долго он ждал, как долго печалился. Он стоит у бойницы, бледный и жалкий, глаза большие и скорбные, волосы светлые и пушистые. Увидев своего оруженосца, он принимается молча лить слезы.

— Рыцарь Нильс, дорогой ты мой. Все же есть у меня друг на свете.

Два долгих года сидел король Магнус в этой мрачной темнице, щеки его поблекли, и взгляд потух.

— Все пропало, рыцарь Нильс, — говорит он, — настал мой смертный час. Останешься ли ты со мной до конца, до самого страшного испытания?

— Ах, ваше величество, не надо отчаиваться. Бежим отсюда! Да побыстрее!

Но Магнус испуганно качает головой.

— Куда нам бежать, рыцарь? Ворота заперты, моет поднят, а людей герцога повсюду полным-полно, славно пчел в улье. Ни одна живая душа отсюда не выберется. Все кончено, настал мой смертный час.

Король Магнус, видно, не знает про тайный ход, а Нильс все разузнал. Ведь он в детстве играл в этом мрачном и страшном замке. Его матушка была в ту пору придворной дамой фру Эббы, тетки короля, матери герцога. Это была знатная и жестокая госпожа, она заправляла всем в замке железной рукой, покуда сын её воевал в чужих краях. Нильс тогда был маленьким непослушным сорванцом, и однажды фру Эбба велела посадить его в наказание в восточную башню. Теперь она в том раскается. Ведь у мальчишки руки так и чешутся, ему надо все знать, все потрогать! Вот он и нащупал потайную кнопку, открывающую потайную дверь в потайней ход, что проложен под Вильдгавельсундом и ведет прямо в лес.

Видишь, король Магнус, еще не все потеряно. Однако не мешкай, торопись, если жизнь тебе дорога! Ночь на исходе, а как взойдет солнце над зеленым лесом и синим озером, тебя не станет. Таково решение герцога. Глянь-ка, толстопузые господа в пышных одеждах уже собираются во дворе, палач наточил меч и ждет тебя. Сейчас в башню придет досточтимый святой отец — исповедать беднягу перед смертью. Подумать только, что будет, если он увидит Монса-Секиру лежащим на полу. Священник завопит, и эхо разнесет его крик по всему замку. Тогда бежать будет поздно. Торопись, король Магнус, коли жизнь тебе дорога. Путь будет труден и опасен, придется петлять по длинным ходам и коридорам через весь замок к восточной башне, а повсюду расставлены караульные. Но не падай духом, Нильс тебе поможет!

— Торопись же, король Магнус, снимай красный бархатный наряд, облачайся в лохмотья. Коли нам не повезет, встретим стража, он подумаем, что это я — король, а ты — музыкант. Он схватит меня и покуда опомнится, ты успеешь убежать. Поймает воробья, а король-орёл вырвется на свободу.

Но король печально качает головой:

— А что будет после с тобой, мой любезный друг? Что сделает с тобой герцог, узнав, что ты помог мне бежать?

Нильс смотрит в глаза королю:

— Я спасу тебя даже ценой своей жизни.

Что проку медлить? Быстрей переодевайся, спускайся вниз по лестнице, где лежит и стонет во сне Монс-Секира. Вот он слегка пошевелил руками и ногами, словно хотел проснуться. Нет, спи сладко Монс, так крепко ты еще никогда не спал! Ты, простой тюремный страж, не знаешь, какой чести удостоился, ведь ты не видел, как сам король переступил через твое налитое пивом брюхо! Властитель королевства бежит, спасаясь от смерти.

Вот на дворе зазвучали трубы, забили барабаны, послышались голоса собравшихся.

Выходит герцог, и всё смолкает.

Он ликует при мысли о том, что этим самым утром на этом крепостном дворе он под глухие удары барабанов впишет кровью свое имя в книгу истории.

Но тут из западной башни раздается пронзительный и страшный крик:

— Узник исчез! Король бежал!

О злые вести! Герцог бледнеет, холодеет и дрожит всем телом. Охваченный дикой яростью, он кричит:

— Все сюда, ко мне! Обыскать замок, каждый уголок, каждую залу, каждую лестницу и башню! Поймать короля, живого или мертвого!

Слышишь, как бьет колокол тревоги, по лестницам замка стучат подбитые железом сапоги, герцогские кнехты вышли на охоту, они охотятся на королевскую лань, которая бежит, спасая свою жизнь.

— Где бы он ни был, от нас не уйдет. Глянь-ка, вон там мелькнула его белая голова! Глянь-ка, вон там показался его красный кафтан! Глянь-ка, вот он юркнул в восточную башню. Ну и хитрец, хлопнул дверью у меня перед носом, да только сейчас мы топором да копьем достанем оттуда нашего премиленького короля!

Тот знатный господин, что повелел построить замок на берегу протоки, имел, верно, лисьи повадки. Лис роет много ходов из своей норы, так и этот господин велел вырыть потайной ход под Вильдгавельсундом, чтобы спастись на случай битвы и осады. Про этот потайной ход не ведала, кроме него, ни одна живая душа, и тайну эту он унёс в могилу. А умер он двести лет тому назад. Как хорошо, что на земле есть любопытные мальчишки, которым надо все потрогать! Как хорошо, что Нильса в детстве заперли однажды в восточную башню.

Однако сможет ли он еще раз найти потайную кнопку? Торопись, Нильс, ведь дверь уже трещит под ударами топора, а Магнус с каждым ударом бледнеет все сильнее. Король не был в детстве озорным и любопытным, он не находил потайных кнопок.

От страха холодный пот выступает у него на лбу, покуда его оруженосец ощупывает на деревянной обшивке стены все кнопки и бляшки. Король не верит, что Нильс отыщет ту заветную кнопку, которая может им помочь. Магнус слышит, как эхо разносит стук топора, как дверные доски разносит в щепки, и самое страшное — слова герцога:

— Схватить короля живым или мертвым…

Тут король белеет, как полотно. Ах, как боится он потерять свою молодую жизнь.

— Да полно же тебе, рыцарь Нильс, не ищи больше. Все пропало, не жить мне более на свете.

Но руки мальчика не могут позабыть то, что нашли однажды. Погляди-ка, дверь медленно отворяется, указывая им путь к свободе.

Рыцарь Нильс хватает короля за руку:

— Бежим, король Магнус, не бойся, что там темно!

В подземелье холодно и сыро, вода из Вильдгавельсунда просачивается тоненькими струйками меж скользких камней. Не поскользнись, король, теперь каждая секунда дороже золота твоей короны. Слышишь яростный крик за твоей спиной? Это злодей-герцог увидал, что добыча ускользнула из его когтей. Сейчас он стоит в башне и не может понять, куда делся король. Злость пробкой сидит у него в горле, он того и гляди лопнет от злости. Вдруг он замечает приоткрытую дверь. Это что еще такое? Потайной ход, о котором он раньше не ведал? Будь ты неладен, прапрадедушка, схоронивший эту тайну от всех родичей! Но герцог и не думает сдаваться:

— Стража! Ко мне! Все бегом в темноту, он там! Схватите его, рвите на части, вытащите на свет божий! Отыщите живым или мертвым! А вы, мои лучники, седлайте быстрых коней, опускайте мост, скачите в лес! Потайной ход, верно, ведет туда, отыщите выход из него. А коли увидите, что король Магнус бежит меж деревьями, пустите стрелу ему в спину. Поймать его, найти живым или мертвым!

Ласково плещут и переливаются под лучами утреннего солнышка волны Вильдгавельсунда. Резвятся в воде рыбешки, им весело, они не знают, что глубоко под ними дрожит за свою молодую жизнь король Магнус.

Рыцарь Нильс, рыцарь Нильс, не спеши! Король долго сидел в темнице и сильно ослабел. Он тяжело дышит, того и гляди, упадет, потайной ход темен и длинен. А позади он слышит стук подкованных сапог, стук этот всё громче, шаги все ближе.

Король Магнус белее полотна. О, как он дрожит за свою молодую жизнь!

— Хватит с меня, рыцарь Нильс, не пойду дальше. Пришел мой смертный час.

— Не бойся, король! Прячься быстрее в расселину, стой тихо в темноте, затаи дыхание и жди! Вот они нагоняют нас, люди герцога, слепые звери. Мчатся, будто свиньи по дубовой роще за желудями, не глядя по сторонам, туда, куда повернуты их тупые рыла. Сейчас они мчатся туда, где светит слабый свет в конце потайного хода. По дурости своей они решили, что король уже выбрался на свет божий, на белый свет, которого по воле герцога ему больше не видать. Они несутся туда со всех ног.

Король Магнус стоит, спрятавшись за большим камнем, и слышит, как стучат кованные железом сапоги, сердце его бешено колотится. Страшно одному в темноте, но ты не один, король, рядом с тобой верный друг. Он стоит во мраке рядом с тобой, ты не видишь его, но слышишь его дыхание и чувствуешь его руку на своем плече.

— Погоди здесь еще немного, король, люди герцога снуют повсюду, кони у них быстрые, как ветер. Но я спрятал двух лошадей здесь рядом, в кустах, пойду приведу их!

Два долгих года сидел король в темнице… Какое счастье снова оседлать коня и скакать под зелеными кронами дубов! До чего же прохладно и светло июньское утро! Вокруг тишина, лишь птицы поют, шмели жужжат. На цветах и травах блестят росинки. Вот скачут король Магнус и его оруженосец. Их пушистые светлые волосы блестят на солнце.

Пришпорь коня, король Магнус, гони его вовсю, торопись поспеть в Высокий замок. Там ты укроешься надежно, там собралась вся королевская конница. Они увидят, что король на свободе, и пойдут за ним в бой. Тогда трепещи, злой тиран, коварный герцог, близится твой последний час!

Ах, король Магнус, рано ты ликуешь! Слышишь стук копыт о землю, страшнее этих звуков тебе ничего слышать не доводилось. То мчатся герцогские лучники на быстрых, как ветер, конях, станешь свободен, как они пустят тебе в сердце острые стрелы.

Король Магнус бледнеет, лицо его белее полотна. О, как дрожит он за свою молодую жизнь!

— Довольно с меня, рыцарь Нильс, не поеду дальше. Все пропало, настал мой смертный час!

Но рыцарь Нильс твердой рукой хватает королевского коня за уздечку.

— В этой скале есть пещера, укроемся в ней!

Пещера эта была в скале с незапамятных времен, еще с тех пор, когда земля была молодой и людей на ней не было. Тогда-то и повалились эти тяжелые валуны друг на друга, и появилась здесь пещера с высокими каменными стенами. С незапамятных времен была она безымянной, но с этого самого дня стала называться Королевской пещерой. Год побежит за годом, и все, что случилось здесь, позабудется, но пещера будет навечно зваться Королевской. Мальчишки станут часто играть здесь в веселую игру «прятки» и называть это место Королевской пещерой, не зная, что когда-то, давным-давно, ранним июньским утром, в этой пещере прятался король со своим оруженосцем.

А сейчас король Магнус стоит здесь, и сердце у него сильно колотится. Тяжело прятаться в пещере, словно зверю лесному, но ты не один, Магнус, у тебя есть друг. Он стоит рядом с тобой во мраке, ты не видишь его, но слышишь, как он дышит, чувствуешь его сильную руку на своем плече.

— Кажется, мы с тобой провели их. Подождем немного и поскачем дальше. Через час поспеем в Высокий замок.

Не успел он сказать это, как из леса послышалось громкое ржание, а королевский конь заржал в ответ. Вот так может несмышленая животина предать своего хозяина.

Ах, какая беда, вот в лесу послышались громкие голоса:

— Скорее, скорее, сюда, в пещеру! Здесь только что ржал конь, сейчас мы вытащим отсюда короля!

Король Магнус бледнеет, лицо его белее полотна. О, как дрожит он за свою молодую жизнь!

— Довольно с меня, рыцарь Нильс, не поеду дальше. Все кончено, настал мой смертный час! Там, у входа в пещеру, караулит меня злосчастная моя судьба.

Рыцарь Нильс утешает короля:

— Твоя судьба, король Магнус, править королевством, а моя — спасти своего короля.

Но король Магнус печально качает головой.

— Ах, рыцарь Нильс, ты честно служил мне, только все понапрасну, видно, суждено мне умереть. Прощай же, мой самый верный друг на земле!

Рыцарь Нильс отвечает:

— Я с радостью спасу своего короля. Да будет со мной удача! Прощай, король Магнус, мы более не свидимся с тобой, вспоминай же меня иногда, когда будешь править королевством.

Пятеро лучников нетерпеливо поджидают короля у входа в пещеру. Радостно и жестоко горят их глаза. Герцог обещал набитый золотом кошелек тому, кто вернет короля в темницу.

— Ясное дело, король прячется в пещере. Сейчас мы его выманим оттуда!

Поглядите-ка, он сам выходит из этой норы и ведет коня под уздцы, а конь его громко ржет. До чего же красив король, копна его белых волос так и светится на солнце, красный бархатный камзол поистрепался, однако всякому видно, что это королевская одежда. Радуйтесь, лучники, вот ваш узник, хватайте его! Что же вы смутились и уставились в землю?

Нелегко поднять руку на короля, да и глядит он на них так смело и отважно. Но вот он протягивает вперед руки:

— Вяжите меня, везите в замок Вильдгавель, видно, родичу моему герцогу не терпится со мной повстречаться.

Чему быть, того не миновать. Стыд и срам всему королевству принес злодейский замысел герцога, и он будет за то в ответе. Шлите к нему гонца с вестью, что друг его схвачен, пусть палач наточит меч поострее! Ведь меч прождал понапрасну целых два часа, покуда король скрывался от палача. Поглядите, вот едет пленник обратно в герцогский замок, он сидит в седле со связанными руками прямо и спокойно… А вокруг в лесу до того красиво! Он слышит, как поют птицы, как жужжат шмели, слышит в последний раз. Он видит, как искрятся росинки на цветах и травах, как блестят и плещутся волны Вильдгавельсунда. Ах, видит он всю эту красоту в последний раз! Вот уже опускается со страшным скрипом замковый мост, открываются тяжелые дубовые ворота, узник въезжает во двор замка Вильдгавель.

А где же прячется герцог, отчего не встречает он своего любезного родича? Герцог занемог и лежит в постели за тяжелым пологом. От лютой злобы дурная кровь прилила к голове. Хоть и болен герцог, а обрадовался вести, что король пойман. Герцог тут же повелел палачу быть наготове, а советникам своим — собраться во дворе. Одно лишь сильно печалит его, что сам он, сломленный недугом, лежит в постели в тот час, когда ему суждено начертать кровью свое имя в книге истории.

Ах, как нетерпеливо он ждал этого часа, хоть бы скорее он настал. Песок в песочных часах сыплется так медленно, и на дворе все тихо. Ах, как тяжко герцогу ждать, но тот, кто творит зло, не ведает всю жизнь ни сна, ни покоя.

Наконец-то на дворе затрубили трубы, забили барабаны. Дождался герцог заветного часа. Тело его колотит в ознобе, но он должен встать и подойти к окну. В последний раз хочет он взглянуть на друга своего — короля Магнуса.

Он видит залитый солнцем двор, расфранченных толстопузых советников, видит своих кнехтов с поднятыми копьями, они выстроились вокруг красного ковра, а на ковре стоит кто-то… — Ну конечно, это его родич король Магнус. Ах, эта светлая копна золотистых волос, как она сияет на солнце! На глазах у него черная повязка, а руки связаны! Как же он дрожит сейчас, мой любезный родич, король Магнус, как страшно ему потерять свою молодую жизнь!

Нет, тот, кто стоит сейчас на красном ковре, не боится потерять свою молодую жизнь. Ему вовсе не страшно, он рад отдать свою жизнь за друга.

Кукушка кукует на дубе во дворе, а глухой стук барабанов смолкает.

Мужайся, рыцарь Нильс, будь храбрым до конца.

Меч падает, и в тот же самый миг из леса доносится звук боевой трубы. Как страшно разносится он над лесом и озером, как страшно вторит ему эхо в горах. Слышишь стук копыт, ржание коней, слышишь бряцание копий и мечей? То скачут королевские конники, колышутся перья на шлемах, блестят доспехи на солнце. Берегись коварный герцог, готовься к битве! Со страхом смотрит герцог на королевское войско, он хохочет, и хохот его страшен:

— Опоздали, люди добрые, опоздали, нет больше короля Магнуса. Поворачивайте коней да скачите домой. Теперь я король этого королевства.

Едва он успел вымолвить эти слова, как увидел такое, отчего у него кровь застыла в жилах. Святая сила, кто это едет впереди всех на белом как снег жеребце? Чьи это волосы светятся золотой шапочкой на солнце? У кого такие печальные глаза? Неужто он воротился с того света, неужто передо мною привидение?

Нет, вероломный герцог, перед тобой родич твой, король Магнус, жив и невредим. Трепещи же, черная душа, моли небеса о прощении!

Жестокой была битва в то кровавое июньское утро, когда пал замок Вильдгавель, и герцога постигла кара. Стрелы летят так густо, что небо потемнело, к крепостным стенам приставляют осадные лестницы, разгоряченные кони плывут через пролив. Звонит осадный колокол, вот замок загорелся, дым закрыл солнце. Герцог умирает со стрелой в груди… Так окончил жизнь этот жестокий злодей!

Замок должен исчезнуть до захода солнца. Его разберут камень за камнем и сровняют с землей. О, мрачный замок, пришел конец твоей саге! Исчезни с этого зеленого холма!

Но вот бой окончен, и все затихло. Король Магнус стоит, роняя слезы, на том месте, где рыцарь Нильс отдал свою молодую жизнь за жизнь короля. Вокруг столпились рыцари, одолевшие врага. Плача, король говорит им:

— Рыцарь Нильс из Дубовой рощи. Запомните навсегда это имя! В его руках была судьба королевства!

Жил-был мальчик в лесном хуторе. Мальчика звали Нильсом, а хутор прозывался Дубовой рощей. Однажды этот мальчик тяжело заболел. Семнадцатого июня под вечер его оставили в доме одного. Ему стало совсем плохо, и когда мать вернулась с выгона, где доила корову, он лежал в бреду. Мать решила, что он умрет и никогда больше не увидит восход солнца и цветущую землю. Всю ночь он лежал, точно неживой. Но ранним утром восемнадцатого июня он открыл глаза совсем здоровый. То-то радости было в бедном домишке торпаря! Мать, отец, младшие братья и сестры столпились у его постели в чистой горнице, радуясь, что он жив. Мать подняла штору и впустила в горницу утреннее солнце. Братишки и сестренки принялись потчевать его земляникой, они нарвали её в лесу и нанизали на соломинку, радуясь» что Нильс живой и может съесть первые земляничинки.

— Мы нашли их на пригорке подле Королевской пещеры, — рассказали они. — А теперь возьмем лодку и поплывем на Вильдгавельхольмен поглядеть, может и там ягода поспела. Помнишь, Нильс, сколько её было там прошлым летом?

Ничего Нильс не помнит, — сказала мать, — ведь он так сильно хворал.

Окно было распахнуто, и в горницу струились ароматы и звуки лета, стоял июнь, вокруг хутора цвели сирень и ракитник. И опять без устали куковала кукушка. Но теперь её плач доносился издалека, она куковала где-то по другую сторону озера, на острове Вильдгавельхольмен.

ЧЕРНИЧИНКА, КОТОРЫЙ НЕ ЗАХОТЕЛ СТАТЬ ВАРЕНЬЕМ

В лесу было прекрасное летнее утро. Солнечные лучики играли с цветочками и листочками, но не так-то просто было им пробраться сквозь листву и узловатые ветки, чтобы пригреть маленькую скромную линнею, прятавшуюся во мху. Всюду сверкали утренние росинки, а зеленые стебельки травинок блестели после утреннего умывания. Муравьишки уже прилежно работали, а шмели еще не совсем проснулись и, полусонные, барахтались вокруг цветков клевера.

Проще говоря, было чудесное летнее утро той поры, когда землянички, высунувшиеся на своих стебельках, были уже собраны и съедены.

На солнечной прогалине было много черничника, но еще не было видно ни одной спелой ягодки, всюду были только зеленые, чуть-чуть начинавшие синеть.

На самом солнечном месте этой прогалины рос куст, который был больше всех других кустов, и зеленые ягоды на нем тоже были крупнее, чем другие. На верхушке этого большого куста сидела Мама Черничка и думала. Она ведь была мамой столь многих черничек-детишек, что не могла даже их всех сосчитать, а для настоящей мамы это всегда очень хлопотно. Но у неё была другая забота, которая её особенно беспокоила.

Дело было в следующем.

Ровно неделю тому назад она заметила, что именно на её кусте было необыкновенно много зеленых ягод.

Они сидели, тесно-тесно прижавшись друг к другу, и кажется, все были очень хорошо сложены. Этому действительно можно было порадоваться, и потому она произнесла серьезную вдохновляющую речь.

— Мои дорогие дети! — сказала она. — Если я не ошибаюсь, то наш куст в этом году побьет рекорд. Разумеется, очень хорошо, что вас так много, но имеется одна вещь, которая по существу своему является более важной. Вы должны следить за тем, чтобы стать не только крупными, но и синими. Всасывайте в себя как можно больше питания, пусть солнышко светит на вас, а дождевые капли сделают вас блестящими и красивыми.

— А зачем мы должны стать большими и синими? — пропищал самый маленький зеленый шарик, сидевший ниже всех на кусте.

— Разумеется, для того, чтобы нас собрали люди и сварили из нас варенье! Долг каждой чернички — стать вареньем.

На минуту наступило молчание. А потом что-то случилось! Маленький хилый шарик в самом низу закричал так громко, что многие кусты вокруг услышали его:

— Я не хочу быть вареньем! Я не хочу питаться и стать большим и синим, не хочу, чтобы на меня светило солнце. А от глупых дождевых капель я спрячусь!

Наверное, ни одна Мама-Черничка никогда не слышала ничего подобного. Она пыталась уговорить своего непослушного малыша и даже пугала его, но ничто не помогло.

Прошла целая неделя, а маленький негодник по-прежнему был крохотным, в то время как его братья и сестры росли и наливались. Вот так! Поэтому Мама-Черничка все время была очень озабочена. Да к тому же совсем недавно приходила Майя-Лийса из деревни Розенбю — проверяла черничник — и сказала, что через пару недель придет собирать ягоды. Эта прогалинка была секретным черничником Майи-Лийсы, и всем ягодкам очень нравилось быть вареньем для пирогов Майи-Лийсы из Розенбю.

Но что, же будет с этим упрямым малышом? Так он и будет сидеть здесь всю осень один, а когда наступят морозы, замерзнет до смерти?

А зеленый шарик, Черничинка, сидел в самом низу и презрительно смотрел на своих лиловых братьев и сестер.

— Вот хорошо-то мне будет, когда вас всех соберут, — сказал он. — Тогда я стану черничным королем на всей прогалине и буду командовать брусникой, а муравьям запрещу проходить здесь и…

— Ну, тебе скоро все это надоест, — прервала его одна сестренка. — Ты только подумай, как замечательно лежать в большой банке и быть вареньем! Это в тысячу раз лучше, чем быть королем этой прогалины.

Бедная Мама-Черничка, как она расстроилась! Она не слышала щебетания птиц и совсем не радовалась чудесному летнему утру.

Через пару недель черника поспела, и Майя-Лийса пришла с двумя большими корзинами и наполнила их доверху блестящими ягодами. Зеленого малыша она оставила.

— Бедняжка, ты останешься здесь совсем один, — сказала она. — Я уверена, что здесь ты слишком в тени.

И к великому негодованию малыша, она оборвала листья вокруг него, чтобы на него светило солнышко и чтобы дождик сделал его блестящим.

— Через неделю я вернусь и посмотрю, созрел ли ты, — сказала она.

Черничинка не мог больше прятаться от солнца, и не прошло и двух дней, как он стал лиловато-красным. А однажды вечером, когда шел дождь, дождевые капли падали прямо на него, и не было ни одного, хотя бы маленького, листочка, под которым он мог бы спрятаться. Кроме того, он очень проголодался из-за солнцепека, а поэтому жадно всасывал в себя питание, хотя вовсе этого не хотел.

— Ну уж вареньем-то я все равно не буду! — бормотал он.

На следующей неделе пришла Майя-Лийса взглянуть на него.

— Ты все еще очень маленький. Через несколько дней я снова приду, и тогда ты, наверное, совсем созреешь! Будь большим и синим, помни об этом!

Черничинка так разозлился, что готов был лопнуть от злости. Он был зол на Маму-Черничку, на солнце и на тучи на небе. Но больше всего он был зол, конечно, на Майю-Лийсу, которая приходит и распоряжается здесь! Он, Черничинка, не хочет быть вареньем, и он собирается доказать это.

— Что это ты всегда в таком плохом настроении? — спросила его одна старая Муравьиха. — Всё это лето я замечала, что ты не был таким веселым и приятным, как другие ягодки. Почему?

— Эх! — сказал Черничинка.

И он рассказал Муравьихе всё как было. Она была очень умная, эта старая Муравьиха. Она ползала по этой прогалине вперед и назад уже много лет и знала многое такое, чего не знал Черничинка.

«Упрямые дети требуют особого обращения», — подумала она и сделала вид, что надолго и серьезно задумалась.

Наконец она сказала:

— Мы их обманем, ты и я. Тебе не придется быть вареньем, раз ты не хочешь. Однажды летом, несколько лет тому назад, когда ягоды были необыкновенно крупные, Майя-Лийса сказала…

И Муравьиха что-то прошептала Черничинке, а когда они закончили перешептываться, то Черничинка был вне себя от счастья.

— Вот это ты здорово придумала, — сказал он. — Я проведу за нос и Маму-Черничку и Майю-Лийсу!

Й он начал есть с раннего утра до позднего вечера. И с каждым днем он становился все крупнее и синее.

Когда пришла Майя-Лийса, он был величиной со сливу. Она даже всплеснула руками от удивления, а по дороге домой показывала его всем, кого встречала.

Но Черничинка все-таки немножко нервничал. Он ведь точно еще не знал, что собирается с ним делать Майя-Лийса. Муравьиха, правда, заверила его, что он не будет вареньем, если вырастет очень большим.

Дело заключалось в том, что Муравьиха рассказала Черничинке, как однажды летом, когда ягоды черники были необыкновенно крупные, Майя-Лийса сказала, что сделает из ягод вместо варенья черничный компот. А компотом быть гораздо почетнее, чем вареньем. Поэтому Черничинка ел и ел, чтобы стать большим, как слива! Только бы не ошиблась старая Муравьиха!

Но она не ошиблась! Майя-Лийса сказала своей маме, что из такой красивой ягодки нужно обязательно сделать компот. Она немножко поварила его в сахарном сиропе и вылила в маленькую хорошенькую баночку, которую поставила в погребе рядом с банками варенья, в которых были Мама-Черничка и его братья и сестры. Ах, как обрадовалась Мама-Черничка, а все братья и сестры кричали «ура»!

— Ты пришел все-таки, — сказали они.

— Но я же не варенье, — сказал Черничинка. — Я компот. А между вареньем и компотом большая разница.

Мама-Черничка улыбнулась и подумала, что он все-таки очень милый, этот её упрямец.

И уж в этом-то она была права!

СКАЗКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ СТАРШЕ 18 ЛЕТ